И вот на сцену выходит Эвелина, нанятая по случаю кем-то, кто заметил внешнее сходство между девушками. Кем-то, кто и станет затем фактическим исполнителем убийств. Тем, кто убьет Эве и Рене, когда они приедут на встречу с ним, чтобы получить деньги, поскольку несчастные не ведали, что предложенный им сценарий закончится для них так трагично. Тем, кто спрячет их трупы под землей, которая, как ему известно, вскоре после этого будет залита бетоном и покрыта керамической плиткой. Тем, кто отвезет Алису в лес и застрелит, после того как в течение десяти дней будет пичкать ее наркотиками в подвале усадьбы графини Карапелли. А потом убьет сиделку, опасаясь, что та сможет о чем-то догадаться после моего визита с расспросами.

Среди сотрудников «Отдела В» был, помимо Свена Ерринга, в частности, сын Антона Карлсунда — Отто, впоследствии ставший известным художником. Сотрудником был также основатель «Шведского общества» инженер Харальд Халль, в 1919 г. возглавивший Петроградский округ «Отдела В». В отличие от Хейльборна Харальд Халль угодил в беду.

Почти для всех убийца Алисы – Скиццо. Только два человека знали наверняка, что это не так, поскольку точно знали истинную суть этой постановки. И это были вы, мерзавцы! О чем могла рассказать Алиса бабушке? Что вы хотели скрыть, чего боялись? О чем договорились с шантажистом и убийцей Николо Гварньери?… – Последние слова я вынужден был выкрикивать, потому что Кларетта Гардони, вскочив на ноги, визжала во все горло:

«Во время моей последней служебной поездки, — сообщал он позднее в своем донесении, — меня девять раз арестовывали, мне пришлось подолгу сидеть в кошмарных тюрьмах, меня дважды выводили на расстрел, и я жестоко голодал, проводя в Москве ужасную зиму». В конце концов советское правительство было вынуждено признать, что все бумаги Халля в порядке и нет никаких оснований держать его в заключении. По возвращении домой его мытарства были описаны в газете «Гётеборгспостен»: «Инженер Халль, человек богатырского телосложения и обладавший соответствующей физической силой, испытал тяжкие лишения от голода… После пребывания в тюрьме он в течение нескольких недель регулярно по два раза в день падал в обморок от последствий недоедания… В одной из московских тюрем он и его товарищи по несчастью… перенесли тяжкие страдания от невероятного произвола и жестокости тюремного комиссара».

– Нет! Нет, только не здесь!

Мгновение спустя до меня дошло, что она кричит это не мне, но, когда я это понял, было уже поздно.

Конфискация именем народа

Сильнейший удар в спину заставил меня развернуться и грохнуться на пол посредине комнаты. Стреляли в меня. Уши заложило от звука выстрела, рот наполнился кровью, и стало трудно дышать. Но боли я не чувствовал. Я вообще не чувствовал своего тела. Я словно обессиленно плыл в водном потоке, я возвращался в лоно своей матери.

Многие шведы, уезжая из Петрограда, оставили богатое имущество: недвижимость, ценные вещи, банковские счета.

Эхом, словно в пещере, раздавались какие-то шумы, чьи-то шаги, громкие голоса Паоло и Кларетты Гардони…

В 1919 г. Шведское государство учредило «Русскую комиссию по имуществу», задачей которой являлось защитить интересы шведов в России — как частных лиц, так и предприятий. Содержание хранящихся в Государственном архиве Швеции заявлений и прошений, которые занимают на полках немало места, представляет собой грустное и трагическое, порою душераздирающее чтение. Здесь есть все — от просьб частных лиц вернуть положенные в банки несколько сотен рублей до миллионных требований от предприятий Нобелей и Л. М. Эриксона. Среди тех, кто потерял больше всего, были семьи Лидвалей — и архитектора, и портных.

– Сейчас мы прикончим этот кусок дерьма, – услышал я голос высоко надо мной, и два башмака появились в поле моего зрения. – Ты оказался полным идиотом, Дациери.

Общая сумма требований Федора Лидваля к Советскому государству достигала 1 792 520 крон, что соответствует 70–80 миллионам нынешних крон. Сюда относились три дома: на улице Зелениной, 20/15 (приобретен в 1910 г.), на проспекте Безбородко, 14 (приобретен в 1915 г.), на Большом проспекте Васильевского острова, 99-101 (приобретен в 1916 г.). Документы, подтверждающие право владения, имеются (имелись!) в ячейке № 700 Петроградского отделения Азовско-Донского банка. Жена Маргарете выставила требование в размере 375 000 крон.

Он выстрелил – и промазал. Я увидел, как перед самым моим носом, там, где только что находилась моя голова, пуля крошит пол. Мрамор лопнул и раскрылся, как пыльный цветок. Затем цветок стал отплывать в сторону, и я понял, что это движется мое тело. Оно перекатывалось, и перед моими глазами менялись картинки, словно в замедленной съемке: потолок, искаженное лицо Гварньери, пол, опять потолок… Мне захотелось закрыть глаза, захотелось исчезнуть, но это было не в моих силах, не я управлял своим телом. Это делал мой Компаньон. Он взял контроль над ситуацией, когда я впал в кому.

Что касается портняжного ателье И. П. Лидваля, то оно после кончины в 1915 г. его матери Иды Лидваль было разделено: Вильхельму и Эдварду досталось ателье придворное и по пошиву мундиров под названием «Сыновья И. П. Лидваля», а Паулю — на правах собственной фирмы ателье по пошиву гражданского платья и военных мундиров. На следующий год все трое были пожалованы персональными званиями придворных поставщиков.

Мое тело продолжали перекатывать, сбивая по дороге мебель. Раздался еще один выстрел, потом я увидел, как моя левая рука тянется вперед, берет что-то со стола и бросает это что-то. Я узнал бронзовую пепельницу в форме сирены, которая, медленно кувыркаясь в воздухе и оставляя золотистый след, закончила полет, врезавшись в лоб Гварньери. От удара он упал навзничь, и я увидел, как из его разбитой головы закапала кровь, блестя в лучах солнца, проникавших в комнату сквозь жалюзи. Он не шевелился.

Первое время после большевистского переворота иностранные миссии, как правило, выдавали удостоверения, которые должны были защитить собственность страны от захвата. Эти удостоверения выправлялись бесплатно и не только с целью уберечь шведское имущество: некоторые шведы из миссии «Отдела В» жили, например, в парадных апартаментах великого князя Кирилла на Миллионной улице, где такое удостоверение, прикрепленное на наружной двери, извещало, что апартаменты находятся под защитой шведского полномочного министра (посланника).

Мой Компаньон заставил тело подползти к дивану. Сел, прислонившись к нему, поднял руки к груди, пытаясь зажать рану. Безрезультатно. С каждым ударом сердца кровь выплескивалась и стекала на пол. Он поднял голову и нашел глазами обоих Гардони, стоявших, тесно прижавшись друг к другу, посреди комнаты, рядом с коляской, в которой, не подавая признаков жизни, откинув голову, полулежала моя клиентка. Бедная, это я притащил ее на смерть.

Все три брата Лидваля покинули Россию на протяжении 1918 г., и осенью того же года склад ателье был опечатан печатью шведской миссии. Но на эту бумажку обратили столь же мало внимания, как на прочие: печать была сломана и помещение со всем, что в нем находилось, конфисковано.

– Вам ясно, что для вас все кончено? – услышал я свой голос. – У вас нет ни возможности, ни места, где бы вы могли скрыться… – Я закашлялся, и красные брызги полетели у меня изо рта. – У вас ничего не осталось.

К ходатайству братьев Лидвалей в «Русскую комиссию по имуществу» было приложено письмо, удостоверявшее, что «всеми принадлежащими ателье Лидвалей помещениями… на Морской улице в доме № 27, третий этаж, насильственно завладели российские советские власти, оборудовавшие там коммунистические портняжные мастерские и кабинеты политических комиссаров». Написавшая это письмо уборщица Ю. Нюберг продолжает: «Все принадлежащие фирме Лидвалей товары, включая и те, которые были сложены в запертых комнатах и опечатаны печатью шведского консульства, были оттуда вывезены. Превосходная и ценная мебель, а также ковры, множество швейных машинок и прочих принадлежностей при моем отъезде еще оставались в помещениях и использовались персоналом мастерских, но очень небрежно. Это хорошо мне известно, поскольку я с ноября 1919-го до июня 1920 г. работала в вышеназванных коммунистических мастерских уборщицей».

Мои слова, похоже, вывели их из ступора, и они бросились бежать по длинному коридору к двери. Через секунду супруги скрылись из виду. Прошло еще мгновение или вечность, и я услышал их громкие крики и неясный шум в глубине коридора. И с удивлением увидел, как Гардони вновь появились в гостиной, пятясь с вытянутыми вперед руками, словно защищаясь от какого-то кошмара.

Братья выдвинули свои требования не только к ряду министерств, но также к нескольким великим князьям и к прочей знати. И в этом случае, по-видимому, не удалось получить никаких денег — должники были или убиты, или разорены.

Затем и я увидел их.

Братья Лидвали возобновят свою портняжную деятельность в 1920-х гг. в Стокгольме (см. главу «Эпилог и пролог»), но русская ее история завершилась. Последний след деятельности семьи Лидвалей в России был раскопан в 1990 г., когда при поисках останков царской семьи нашли две брючные пуговицы с надписью «И. П. Лидваль».

Их было несколько десятков – разноцветных, орущих людей. Первым шел Даниэле Дзуккеро, а за ним единой толпой – панки, скинхеды, ребята в куфиях, рэперы, граффитисты. Сработал мой телефонный звонок Даниэле.

Последнее, что я услышал, был голос Компаньона: «Не бойся, все будет хорошо!»

О другой состоятельной шведской семье в Петербурге — семье Болинов — нам известно очень мало. Один из совладельцев фирмы, Густав Болин, скончался в 1916 г., и, вероятно, в том же году его брат Эдвард покинул Россию, чтобы поселиться в одном из своих немецких поместий. Однако фирма просуществовала еще некоторое время, возможно, ею управлял живший в Москве третий брат — Вильхельм. Можно предположить, что в течение 1918 г. фирма закрылась. Вероятно, это произошло одновременно и приблизительно таким же образом, как и в Москве. А как состоялась ликвидация фирмы там, видно из письма, отправленного 26 ноября заведующим московским магазином Эриком Дауге в Стокгольм Вильхельму Болину:

Как приятно, что в такой ситуации он не забыл обо мне.

И темнота.

«Я пишу эти строки в весьма подавленном состоянии духа. Положение все ухудшается, и не знаю, сможем ли мы преодолеть кризис без Вашего здесь присутствия. Мы часто не понимаем, как выпутаться из ситуации и каким образом защитить Вашу собственность и фирму. Большинство магазинов опечатано. Окружающие нас ювелирные и часовые магазины закрыты, магазины канцелярских товаров, торговый дом „Мюр&Мерилиз“ закрыты, множество вывесок сорвано. Мы опасаемся также, что рядом со шведскими появятся русские пломбы-печати. На прошлой неделе вышел декрет, согласно которому все ювелирные магазины в силу коммунализации должны в трехдневный срок представить точный и полный перечень всех своих товаров. Поскольку мы не можем торговать изделиями из золота и серебра, будучи опечатаны печатью шведского консульства, то махнули рукой на это распоряжение… Служащие с большой тревогой смотрят в будущее. Каждый безработный должен явиться в распоряжение властей, иначе рискует быть сосланным как „паразит“… Становится все труднее доставать продовольствие. Скоро люди будут иметь право только на минимальные пайки, предусмотренные продовольственными карточками. При этом мы относимся в лучшем случае к третьей категории, а ей выдаются пайки, которые обрекают на жизнь впроголодь. Над Вашей квартирой тоже висит дамоклов меч. Меня постоянно подкарауливают комиссии, и живущие в доме люди опасаются, что его конфискуют под жилье для рабочих. В Вашу квартиру въехало несколько чужих. Еще восемь комнат займет один артист с дочерью и ее детьми — всего восемь человек. Это очень славные люди. Ваша мебель хранится главным образом в двух комнатах, опечатанных шведским генеральным консульством».

Провалявшись целую неделю в коме, я проспал кучу событий. Самое интересное было связано с приездом в дом Гардони полицейских. Из газет я узнал, что журналисты разделились в своих симпатиях к участникам острой дискуссии между леонкавальцами и отрядом полиции, возглавляемым взбешенным Феролли. Моему любимому полицейскому не понравилось, что он появился не первым, и, если б санитары не продемонстрировали при отправке меня в клинику особое проворство, вероятно, я услышал бы от него немало теплых слов в свой адрес.

Встреча двух миров


Драматические события ранней осени 1918 г. отражены в документе, сохранившемся в архиве шведского Министерства иностранных дел; это один из самых ранних документов, отражающих реальную обстановку в коммунистической России.


Еще я проспал освобождение Скиццо, которому удалось блевануть прямо на журналистов, ожидавших его у тюремных ворот.


18 сентября 1918 г. генеральный консул Швеции в Москве Клас Аскер в конфиденциальном докладе министру иностранных дел Хелльнеру сообщал: позиции советского правительства «посредством террористических мероприятий так укрепились, что в ближайшем будущем не представляется вероятным какой-либо внутренний переворот». Равным образом не приходится ожидать ничего хорошего от правительственной политики по отношению к нейтральным государствам. Швейцарский вице-консул, пишет Аскер, только что узнал от «правой руки Ленина» Карла Радека, что у граждан Швейцарии в России «нет вовсе никаких» прав, что советское Министерство иностранных дел, «пожалуй, из сострадания и в исключительных случаях» может позволить «милосердию возобладать над законом» и что вся Швейцария — это «буржуазная нация рабочих», с которой следует «бороться средствами большевистской пропаганды».


И, наконец, мимо моего сознания прошло вторжение в палату клиники, куда меня поместили, толпы панков с их собаками и со свитой из юных экстремалов. Они заявились отпраздновать со мной возвращение своего дружка, размахивая плакатами в честь моего подвига. К счастью для меня, я очнулся двумя днями позже, с трубками в ноздрях и капельницей в вене.


Швейцарских рабочих надо довести «до глубочайшей нищеты, дабы затем, когда они совершенно проникнутся идеями большевиков, при помощи советского правительства отдать им власть, которой уже обладает российский пролетариат». Методы действий, возможно, будут восприняты как жестокие, но цель оправдывает средства, ибо это битва за высшие общественные идеалы, и в такой борьбе можно не принимать в расчет жизнь отдельных людей.


Гварньери всадил в меня две пули, после чего я неудачно свалился, добавив к своим неприятностям еще и сотрясение мозга. Та пуля, что попала в спину, прежде чем выйти спереди, слегка задела кость, осколки которой впились в левое легкое, и врачам пришлось долго их выковыривать. Вторая, которую я даже не почувствовал, попала в бедро, едва не порвав бедренную артерию.


Положение Швеции походило на положение Швейцарии, и поэтому Аскер попросил о встрече с Радеком.


Пока я был больше на том свете, чем на этом, я не увидел еще одного зрелища с участием Вале, которая заделалась сиделкой, поселившись в моей палате. Она исчезла, только когда узнала, что я уже вне опасности. От нее осталась лишь записочка с наилучшими пожеланиями и аривидерчи – до встречи после ее отпуска. Вале была бы не Вале, если бы, зная наверняка, что я ее люблю, тратила время, меняя подо мной судно, а не ускакала на неделю в тропики. Надеюсь, одна.

К счастью, мне не давали скучать Алекс и Слон, часто навещавшие меня. Первым явился Слон с подарком: маленьким телевизором, который он купил вскладчину со Стефанией. Они теперь готовы были делать вместе все на свете, почти не разлучаясь, и выглядели обалдевшими от счастья. Красавица и Чудовище. Наилучшие пожелания!


«Г-н Радек… осведомился о причине моего визита, и я ответил, что отовсюду слышу о нем как о самом беспощадном из всех руководителей, но сам я хочу придержать при себе собственные суждения, покуда не познакомлюсь с ним лично. „Мне лестно это слышать, — сказал он, — а желание познакомиться является обоюдным. Давайте поговорим“. Он… дал мне понять, что правительство… склонно восстановить отношения с нейтральными, особенно северными государствами… На мой вопрос, как он представляет себе возможность каких-либо отношений, если российское правительство постоянно издает все новые декреты, лишающие даже подданных нейтральных держав их самоочевидных прав, изгоняющие их из их жилищ, отнимающие имущество, не позволяющие получать даже того минимума их собственных денег, какой совершенно необходим для удовлетворения самых элементарных потребностей, и вообще лишающие всякой защиты… Г-н Радек на это возразил, что революция требует беспощадных действий независимо от национальности… Для меня важно было узнать, как он намерен изменить политику советского правительства применительно к шведским интересам, ибо если будет осуществлена угроза выселить моих соотечественников из их квартир, подселить к ним красногвардейцев, без всяких оснований арестовать шведов и вообще отнять у них возможность жить цивилизованно, то я буду вынужден убеждать мое начальство в бессмысленности сохранения подобных „отношений“.


Когда я уже был способен разговаривать, не задыхаясь, мне нанесла визит Старая Ведьма со своим Нибелунгом. Она тоже успела оправиться от хука Гварньери, который тот нанес ей, прежде чем нашпиговать свинцом меня. В память о приключении она носила на левой скуле здоровенный пластырь.


Радек объявил о своей готовности попытаться найти способ жить вместе, однако не намеревался делать каких-либо официальных исключений. Аскер подчеркнул „невозможность и неприемлемость расквартирования у шведских семей красногвардейцев, как и вообще людей совершенно иного общественного положения“, к чему Радек, по его словам, отнесся с определенным пониманием. Однако в условиях острой нехватки жилья он посоветовал бы шведам съезжаться друг с другом».


– Вы были правы: все в конце концов упиралось в деньги, – сказал я ей.

Она кивнула:


Беседа была характерной «для странного смешения весьма радикальных позиций и довольно умеренных взглядов, которые могли проявляться в одном и том же человеке из среды правящих ныне Россией». По мнению Аскера, за рубежом трудно себе представить царящую в этой стране обстановку. Немецкий, английский, французский и американский генеральные консулы объяснили ему, что если бы в их странах осознали, какую опасность несет в себе большевизм для мира — «и для более состоятельных, и для самых обездоленных людей», — то все цивилизованные народы объединились бы против этой «крайне заразной чумы».


– Рано или поздно все выходит наружу, но мой сын надеялся, что он покинет этот мир прежде, чем кто-нибудь узнает, что он воровал деньги моего предприятия. Денег, которых он зарабатывал, ему, неизвестно почему, не хватало.


На этом фоне Аскер задается вопросом: «Есть ли у шведов, не занимающих официального положения, причины оставаться в этой, уже царящей здесь, бесперспективной обстановке», учитывая, что она «с вероятностью, граничащей с уверенностью, через месяц-другой приведет к такому положению дел… когда все выльется в отчаянную борьбу за существование, то есть за хлеб насущный». Ответ мог быть только один: таких причин нет.


Словно в подтверждение ее слов тележурналы каждый день сообщали что-нибудь новенькое о счетах на имя Гардони, открытых в швейцарских банках.


Клас Аскер. Портрет принадлежит его дочери Эллен Бунде


– Алиса прознала о его делишках. И поняла, что лучший способ освободиться от опеки родителей – это отправить их в тюрьму. И если бы она решила донести на них, наверняка отправилась прямиком в отдел по борьбе с финансовыми преступлениями, – продолжил я.


Карл Радек в 1917 г. был представителем российских социал-демократов в Стокгольме. Когда Ленин в апреле ехал поездом в Петроград через Стокгольм, Радек был с ним. Во время визита Аскера Радек был, в частности, главой отдела российского Комиссариата иностранных дел по Центральной Европе. Через два месяца его нелегально отправили в Германию, где он был арестован. Фотография сделана после его освобождения в декабре 1919 г. Радек скончался в тюрьме в 1939 г., будучи обвинен в антисоветской деятельности


– Да. Возможно, Алиса нашла что-то в их бумагах или подслушала разговор. Моя внучка была очень сообразительной девочкой, хотя они и попытались выдать ее за сумасшедшую. Ее самым наивным поступком было то, что она доверилась этому негодяю Гварньери.

Деятельность обществ

Прежде чем произнести следующую фразу, я откинулся на подушки, чтобы восстановить дыхание. Меня целыми днями пичкали обезболивающими, и, когда я их наедался чуть больше нормы, было такое ощущение, будто в легкие насыпали песку.

Для тех, кто не смог покинуть Петроград, ситуация скоро стала отчаянной. Ранним летом 1918 г., когда голод в России был уже повсеместным, шведская миссия просила у Комитета Петроградского Красного Креста по помощи военнопленным мешок муки «для Скандинавского приюта, в котором пребывают престарелые женщины шведского происхождения». Однако положение было таково, что невозможно было раздобыть и мешка муки.

– Это была моя вторая ошибка, – признал я. – Когда Патти рассказывала о новом дружке Алисы, я посчитал само собой разумеющимся, что речь идет о Рене. А это оказался Гварньери. Тут нечего добавить. Влезть в чью-то душу без мыла – в этом Гварньери был большим мастером. А уж извлекать из этого пользу… Сначала он нашел Блондина (сейчас он в бегах) и разузнал все об Алисе и ее клиентах (все они уже в тюрьме), затем, когда открыл, что Алисе было известно о проделках ее папаши, понял, что может сорвать гигантский куш. При условии, что заставит навсегда замолчать настырную малышку.

И он, планируя каждый шаг, начал действовать с дьявольской изобретательностью. Это он посоветовал Гардони нанять охранника, который, не ведая того, сыграл бы роль беспристрастного свидетеля побега и подозрениям которого, в силу несколько сомнительной репутации, вряд ли бы кто поверил. И сам он был точен и артистичен, имитируя погоню за убегающей Эве в ночь праздника, мешая на самом деле возможным ее преследователям… Редкостный негодяй, пробу негде ставить, – заключил я.

Недвижимость «Скандинавского благотворительного общества» на Ординарной улице, 18, где размещалась богадельня для старушек, состояла из двух деревянных двухэтажных домов. После того как управляющий Александер Тилландер в 1918 г. уехал из города, заботы об этой собственности взял на себя Юн Тунельд.

Некоторое время мы сидели молча. Старуха провела пальцем по плакату в мою честь, приклеенному скотчем в изголовье кровати. Я с нетерпением ждал, когда накопятся силы, чтобы сорвать его. Затем она заговорила, не умея скрыть терзающей ее боли:

Несколько обитательниц приюта к тому времени умерли от голода, но двоих удалось спасти благодаря Тунельду, который также присматривал за тем, чтобы дома ремонтировались.

– Никак не могу понять. Ну ладно, этот монстр Гварньери поднимает руку на такую девочку, как Алиса, но мой сын, ее отец… Уму непостижимо…

Еще в 1936 г., когда Тунельд покинул Ленинград, в этих зданиях, давно уже национализированных, жили шведские семьи. В своем требовании к советскому государству «Благотворительное общество» определило стоимость домов и земельного участка в 150 000 серебряных рублей; естественно, что никто никогда не услышал и звона этих денег. Не получили обратно и принадлежавших Обществу картин — написанных Хюго Бакманссоном маслом портретов шведских посланников и почетных членов «Скандинавского благотворительного общества».

– Согласен с вами. – Я не знал, как ее успокоить. – Думаю, он сам никогда бы не додумался до этого. Все это было спланировано и исполнено Гварньери. Ваш сын и его жена, пытаясь сохранить благополучие, оказались соучастниками преступления. Иначе Алиса сломала бы их жизнь, может быть, презирая их за жадность, может, вспоминая свою одноклассницу, которая умерла, потому что у ее родителей не было денег на операцию. – Я осторожно повернулся на кровати, стараясь не сорвать капельницу. – Ваш сын бесхарактерный человек, синьора, а невестка упорно добивалась того, к чему пришла. Она бы ничем не пожертвовала, тем более ради жизни своей падчерицы. Это была смертельная игра, и они за нее заплатили.

Вновь наступила тишина. Я услышал, как по коридору катят тележку с едой. Было почти пять вечера – время обеда в больнице. Меня передернуло от одной только мысли о еде.

Воспользовавшись молчанием своей жены и хозяйки, впервые подал голос Ларс. Я и забыл о его существовании.

Деятельность «Шведского общества» затухала по мере отъезда шведов из Петрограда. Выезд в основном завершился в 1919 г., в том же году, когда была учреждена «Русская комиссия по имуществу». «Шведское общество» тоже имело притязания к советскому государству. В письме комиссии от апреля 1923 г. председатель Общества Эмиль Хейльборн заявляет, что в помещении Общества осталось имущества на общую сумму в 20000 золотых рублей, в конторе банка «Юнкер&К°» 3000 наличных рублей, а также российские ценные бумаги номинальной стоимостью 979,7 рубля. Некоторая часть имущества постепенно нашлась, но из ликвидных средств так ничего и не было получено обратно. Однако деятельность Общества не прекратилась, а продолжалась на шведской почве, о чем будет сказано ниже.

– Позвольте задать вам вопрос, синьор Дациери. Если вы были уже уверены в виновности Паоло и Кларетты, почему позвонили не в полицию, а своим приятелям из «Леонкавалло»?

Очень интересный вопрос.

Последние шведы покидают Ленинград

– Ммм… Во-первых, потому что у меня не было ни одного реального доказательства их вины. Во-вторых, я не предполагал, что Гварньери скрывается в их доме, куда он пришел за обещанными деньгами. И к тому же, я надеялся справиться с ними в одиночку.

– Только поэтому?


Около 1930 г. в нашей жизни произошли крутые перемены. Всем нам пришлось уплотниться, и в квартиры насильственно вселились чужие люди. Однажды пришел рабочий и поставил стенку поперек столовой. В нашей ее части были устроены санузел и кухня, то есть поставили газовую плиту, а к стене прикрепили рукомойник с холодной водой. Всего нас было двенадцать человек, которым предстояло ладить между собой, пользуясь общими помещениями, такими как кухня и ватерклозет.


– Ну… – Что я мог еще сказать ему? Что после того как Гардони облил дерьмом миланских париев в лице несчастного Скиццо, я хотел, чтобы в этой ситуации именно им принадлежало последнее слово? Что в этой истории я решил встать на сторону справедливости? В конце концов, я сам не знал правильного ответа. – Скажем, я не очень-то доверяю полицейским… Издержки профессии.

– Понимаю, – ответил он, улыбаясь.


Не слишком разбираясь в творившемся вокруг, я интуитивно чувствовал серьезность положения. Папа и мама часто говорили между собой по-французски, ходили слухи о массовых арестах, церкви взрывали либо приспосабливали под картофелехранилища, газеты сообщали о «судебных процессах» против старых партийных корифеев.


Старуха встрепенулась:

– Пойдем, мой друг, дадим ему отдохнуть. Навестим его в другой раз и принесем что-нибудь почитать. Или выпить, учитывая его скверные привычки. – Она подала мужу знак, чтобы он вывез ее из палаты. – Кстати, там за дверью Феролли, который рвется поболтать с вами. Я попросила его сделать мне любезность – пойти выпить кофе и дать мне немного пообщаться с вами с глазу на глаз, но, думаю, ему уже не терпится войти. До свидания.


После убийства в 1934 г. Кирова настроение значительно ухудшилось. Всех призывали разоблачать шпионов, врагов и саботажников. Даже детей, доносивших на своих родителей, объявляли героями! Мы начали замечать, что за нашим домом ведется наблюдение с противоположной стороны улицы. НКВД участила аресты, делая это вполне открыто. С наступлением сумерек ее автомобили сразу выезжали на ночную охоту. Тактика полиции заключалась в том, чтобы сначала разбудить управдома, который должен был позвонить в нужную квартиру. Поскольку обычно не открывали дверь, не осведомившись, кто пришел, назваться должен был только управдом. Арестуемому давали лишь чуточку времени, чтобы привести себя в порядок, и уводили. А так как по ночам машины ездили редко, то люди стали замечать, если какой-то автомобиль останавливался на улице. Это стало своего рода условным рефлексом. Я мог проснуться и тогда обязательно выглядывал в окно. Напряжение и всеобщая тревога привели к тому, что порой по ночам я мочился в постель, а кроме того, все больше стал бояться темноты.


Бог мой, Феролли! На общение с ним у меня уже не было сил. Я закрыл глаза и приказал себе побыстрее заснуть. Пусть с ним общается мой Компаньон. Раз уж из нас двоих гений – он, пусть отдувается.


Общая мобилизация и политические процессы продолжались с неослабевающей интенсивностью. Так постепенно весь Ленинград вошел в военную оборонительную зону, в которой нельзя было находиться никому из иностранцев. Вследствие этого папа не мог оставаться на своей должности. Перед нами встал выбор: либо перебираться в глубь России, либо выехать из страны. Любой переезд означал кардинальные изменения в нашей жизни. Папе было 52 года, и он плохо говорил по-шведски. В Швеции жили, правда, его братья и мой брат, обещавшие нам помочь. Стоял 1937 год.



Много времени отняли связанные с отъездом практические дела: надо было раздобыть ящики для упаковки вещей, получить разрешение на наем грузового автомобиля, пройти таможенные процедуры. Оценку предметов домашнего обихода производили два «комиссара» в кожаных куртках, не имевшие ни малейшего понятия о стоимости той или иной вещи. Все было готово лишь вечером накануне нашего отъезда из России.



Выехав за ее пределы, мы на некоторое время остановились в Або. Брат отца дядя Костя приехал поприветствовать свою семью, которую не видел с 1918 г. То была встреча двух разных миров! Элегантный господин в котелке, прилетевший на самолете «юнкере» встречать нас, — и серая группа в старых выношенных одеждах, стоявшая в ожидании у платформы. Наш вид, говорят, был способен ввергнуть в шок.



Виктор Тулландер.