Чэндлер отвернулся и рассеянно потер пальцами кожаную поверхность стола, как бы полируя ее. Это движение выдавало какую-то скрытую неуверенность. Внезапно зажужжал зуммер внутреннего телефона, и Чэндлер так же внезапно отдернул от стола руку.

В микрофоне раздался четкий и почтительный голос секретарши:

— Мистер Чэндлер, я разыскала мистера Грейсона. Он у телефона.

— О, — произнес Чэндлер, беря трубку, — я было совсем забыл.

— Хелло, хелло! — залаял в мембране мужской голос.

— Хелло, Грейсон, — сказал Чэндлер. — Вы прислали вызов на завтрашнее утро моей клиентке, миссис Вэнс. Я хотел бы узнать… Ну, понятно, понятно…

Голос Грейсона хрипел в трубке, но Фейс не могла разобрать ни слова. Впрочем, это было неважно, потому что к сердцу ее прихлынула волна блаженного облегчения. Чэндлер сказал «моя клиентка». Он не отказывается от нее! Она уже не одинока, не беспомощна. Есть человек и есть организация, которые будут для нее опорой! Она почти физически ощущала, как исчезает мучительная тревога. Ей хотелось громко засмеяться, закричать от радости. Она убедилась, что не брошена на произвол судьбы, и жизнь снова стала похожа на рождественское утро. Сейчас она уже не могла называть его про себя мистером Чэндлером. «Он для меня и не Дейн, он мой защитник, мой поверенный». В мозгу ее зазвенели обрывки фраз: «По совету моего защитника…», «Вам сообщит мой поверенный…». Как сразу стало легко на душе!

Она снова прислушалась к телефонному разговору.

— Сказать по правде, я это предвидел, — говорил Чэндлер. — И вам известно, что я об этом думаю! Имейте в виду, я сделаю все, чтобы выручить мою клиентку! — Он бросил трубку. — Наглая сволочь!

Он раздраженно забарабанил пальцами по столу. Это был первый нервный жест, который Чэндлер, все время такой сдержанный, позволил себе за все время их беседы. «Очевидно, он действительно возмущен», — подумала Фейс.

— Они не согласны ни на какие уступки, — резко произнес он, и Фейс удивилась, какими холодными, словно мраморными, стали его глаза. — Заседание будет закрытым, тайным, как в Звездной палате. И самое скверное, что потом они могут наговорить о вас все, что угодно, а вы и защититься не сможете! Эти господа, как вы знаете, пользуются особыми привилегиями, и их нельзя привлечь к суду за клевету. Мало того, — он остановился и пристально поглядел на Фейс, — мало того, вам не разрешено иметь адвоката. Вам придется пройти через это одной.

Радость ее мгновенно потухла, но она упорно цеплялась за новое для нее ощущение; ей казалось, что это — самое главное.

— Нет, — сказала она, — я не буду одна. Я знаю, что за мной стоите вы и Аб. Вы не представляете себе, как это мне поможет!

11

Окна были распахнуты настежь, начинало смеркаться, но стояла такая же знойная духота, как и днем. Прозрачные белые занавеси из органди не шевелились, и только мотыльки, бившиеся о сетку, натянутую на окна, нарушали мертвую неподвижность воздуха. Начав раздеваться, Фейс вдруг взбунтовалась против условностей и решила не спускать шторы в тщетной надежде, что хоть чуточку повеет прохладой.

Она сидела перед зеркалом в лифчике и трусиках — в эту жару все липло к телу, и не хотелось надевать ничего лишнего — и стирала с лица кольдкрем. На полу жужжал электрический вентилятор, и точно так же в голове ее жужжали мысли; только жужжанье вентилятора было мерным и равнодушным, а мысли Фейс неслись в хаотическом круговороте, и каждая была связана с жгучими личными проблемами.

Фейс была в бунтарском настроении. Ей все казалось, что она рвется на волю из какого-то тупика. Она вернулась домой в обычное время, как если бы провела в Департаменте весь рабочий день; быть может, на ее счастье, Тэчер не звонил ей днем на службу. Он встретил Фейс без язвительных попреков, и она немного успокоилась. Рано или поздно наступит та страшная минута, когда придется рассказать ему о розовой повестке и о Дейне Чэндлере, — но это потом, не сейчас. Сейчас ей меньше всего на свете хотелось вступать в объяснения с Тэчером. Слава богу, он уходит на весь вечер играть в покер — по крайней мере так ей было сказано.

В комнату донесся запах любимого одеколона Тэчера — «Вспышка желания». Губы Фейс сжались в иронической усмешке; она вспомнила, о чем думала двадцать четыре часа назад перед витриной Жана Мату. Черное кружевное белье, которое может вызвать в Тэчере интерес к ней, — какой это все вздор по сравнению с самой насущной задачей — как-нибудь выжить! Любопытно, что Тэчер стал ей сейчас не нужен — совершенно не нужен. Будто она никогда и не знала его, а тело ее навсегда очистилось и от прошлых желаний и от будущих страстей. И вдруг она инстинктивно почувствовала, что Тэчер вряд ли когда-нибудь снова станет для нее желанным.

Она стерла с лица кольдкрем, а вместе с ним и косметику, и теперь критически разглядывала себя в зеркале. Давно прошли те времена, когда она подолгу любовалась собою, стараясь представить, какой она будет через много лет. Ну что ж, лицо с тех пор почти не изменилось, разве только тени под глазами стали заметнее. Гладкая кожа, чистый овал, темные брови, будто наведенные соскользнувшей у висков кистью, крупные яркие губы — все осталось таким, как прежде. Нет, только очень острый глаз мог бы найти перемены в ее лице — хотя из юного существа она превратилась во взрослую, немало испытавшую женщину.

«А тело все-таки изменилось», — думала Фейс, и это бросилось бы в глаза всякому, кто знал ее раньше. Она сердитым движением спустила с плеч бретельки лифчика. Тэчер издевался над полнотой ее груди — как это несправедливо! В его насмешках чувствовалось презрение не только к жене, но и ко всем женщинам вообще! Она тронула рукой правую грудь. Да, это грудь женщины, знавшей материнство, но еще крепкая и упругая. При желании можно было бы и вовсе не носить лифчиков. Дейн Чэндлер окинул ее особенным взглядом, — от нее не ускользнуло это, — и в его взгляде не было той обидной насмешки, с какою смотрел на нее Тэчер.

Бессознательным движением, словно стараясь успокоить, ободрить себя, Фейс провела рукой по длинным, до плеч, светло-русым волосам. Да, необходимо вернуть душевную бодрость, подумала она, и не только потому, что в розовой бумажке кроется зловещая угроза, но и потому, что каждая женщина, которой пренебрегают, неизбежно теряет уверенность в себе. Есть что-то глубоко оскорбительное в том, что Тэчер вот уже больше месяца не ищет близости с нею, — хотя это ее вполне устраивало. Но стоит ли женщине заботиться о своей наружности, если муж ясно дает понять, что больше не любит ее? Чэндлер окинул ее быстрым одобрительным взглядом, — это длилось одно мгновение, но она сразу почувствовала себя гораздо увереннее. И, надо сознаться, это немало способствовало ощущению, что теперь она в надежных руках.

Послышался резкий треск — это Тэчер включил электрическую бритву, потом противный монотонный стрекот, так непохожий на успокаивающее жужжание электрического вентилятора. Фейс вспомнила милую сценку из фильма «Королева Виктория»: юная наивная королева впервые видит, как бреется принц-консорт, и очарована этим.

…Вот бы поглядеть на принца с одной из этих механических, зудящих штук, которые так любит Тэчер! Фейс чуть не рассмеялась — так смешна ей показалась королева; впрочем, разве сегодня она сама не смотрела на Дейна Чэндлера таким же завороженным взглядом, как Виктория на принца-консорта? Вспомнив об этом, Фейс невольно покраснела. Встреча с Чэндлером подействовала на нее странно — с тех пор где-то в дальнем уголке ее сознания все время витали смутные надежды.

Любопытно, какую жену выбрал себе Дейн Чэндлер? Эта мимолетная мысль уколола ее и исчезла, оставив ощущение пустоты и глухую боль. Она постарается никогда не встречаться с его женой, если это удастся. Было бы невыносимо грустно видеть, что и его брак — ошибка. Лучше совсем ничего не знать.

А какая теплая волна взаимопонимания захлестывала их во время беседы, какой живой отклик находила в каждом из них мысль, высказанная другим!.. Сердца их бились в едином ритме. Внезапно Фейс охватила непонятная тоска, на глаза ее набежали слезы и медленно покатились по щекам.

Зуденье электрической бритвы смолкло. Вошел Тэчер в трусах и безрукавке с круглым воротом, держа бритву в руках. Он искоса взглянул на жену.

— Ты что плачешь? — спросил он.

— Не знаю.

Тэчер ничего не сказал и вдруг с необычной нежностью наклонился и поцеловал ее в затылок.

Фейс вытерла глаза бумажной салфеткой и пошла в ванную.

После холодного душа ей стало как будто легче, кожа ее порозовела и освежилась. Надев тонкую белую ночную сорочку, Фейс принялась собирать свои вещи, разбросанные по всей комнате. Ей пришлось приучить себя к этому, ибо Тэчер был помешан на аккуратности. А завтра утром, перед тем как идти на заседание комиссии, совсем уж ни к чему выслушивать едкие упреки по поводу неряшества. После целого дня утомительной, требующей строгой точности работы, бывает так приятно сознавать, что можно расшвырять чулки и белье как попало. Но и этого уже нельзя себе позволить…

Прибрав в спальне, Фейс пошла в детскую взглянуть на Джини. Девочка мирно спала. От нее чуть-чуть пахло парным молоком, как от грудного младенца. Фейс пригладила ее каштановые завитки, поцеловала влажный лобик, вздохнула и, вернувшись в спальню, легла на большую кровать с четырьмя точеными столбиками и белым муслиновым пологом.

Она сказала Тэчеру, что ляжет пораньше, потому что у нее болит голова. На самом же деле она была душевно разбита. Только сейчас, вытянувшись на кровати, она поняла, какого напряжения стоила ей вся эта история с розовой повесткой. Решив во что бы то ни стало заснуть, она упрямо не открывала глаз и долго считала про себя. Горячие простыни жгли ее, ночная сорочка липла к телу. Чтобы забыться, она представила себе бесконечный, разматывающийся шланг и тотчас рассмеялась: надо же было выбрать такой фрейдистский символ! В последнее время она часто видела сны с символическим значением: ей снилось, будто Тэчер бросается на нее с ножом или грозит дуэльным пистолетом, но ей ничуть не было страшно. А иногда, в полудремоте, она представляла себе, как снова встречается с лейтенантом норвежцем. Фейс попробовала сосредоточиться на этом и сейчас, но розовая повестка вторгалась во все ее мысли.

Нет, надо заставить себя не думать об этом нелепом вызове. Она боялась сказать Тэчеру о повестке, и это лишний раз убеждало ее, что пора решительно изменить их отношения… быть может, снова предложить Тэчеру развод. Возможно, на этот раз попытка будет более успешной.

Тот вечер, когда она впервые заговорила о разводе, почти ничем не отличался от вчерашнего вечера у миссис Биверли, только дело было зимой, вскоре после того, как Фейс советовалась насчет мужа с психиатром. Твердо решив уйти от Тэчера, она не находила в себе смелости сделать этот шаг; у нее не хватало духу заговорить с ним о разводе. Время шло, и она не раз возвращалась к этой мысли, но всегда уговаривала себя, что, быть может, все обойдется, и их отношения в конце концов наладятся. И наконец однажды, после ссоры из-за такого пустяка, как меховое манто, Фейс не выдержала.

Возвращаясь из гостей домой, Тэчер сказал ей в машине:

— Послушай, правительство тебе платит хорошие деньги, не будь же скупердяйкой, потраться на хороший мех! Мне стыдно появляться с тобой на людях, когда на тебе этот облезлый хорек!

Тэчер сильно подвыпил, и Фейс сказала себе, что лучше промолчать. Но нервы ее были слишком взвинчены.

— О, господи! — воскликнула она. — А кто, по-твоему, заплатил вот за эту машину? Хорошо, я согласна, давай менять машину на меховое манто!

Фейс была права. Два года они откладывали деньги, чтобы купить этот ярко-желтый паккард, и два года Фейс отказывала себе во многом. Поступив во флот, Тэчер рыцарски предоставил машину в пользование Фейс. А потом всегда оказывалось, что деньги ему нужны на что-то другое, и он никогда не присылал ни цента для уплаты взносов за машину. Сейчас ее канареечно-желтый цвет превратился в уныло-бурый, крылья были помяты и поцарапаны, никель покрылся ржавчиной, а в щели потрепанного брезентового верха задувал резкий зимний ветер.

— А черт! — вспылил Тэчер. — Опять ты хочешь доказать, что я перед тобой — ничто! Хватит, надоело!

В свете мелькавших мимо уличных фонарей Фейс увидела, что Тэчер мрачно сжал губы и выпятил подбородок, словно раскапризничавшийся ребенок. Остановившись у светофора, он так резко рванул тормоз, что колеса забуксовали; а трогаясь с места, нарочно дернул рукоятку скоростей с таким неистовством, будто хотел выломать ее.

— Тэчер, — спокойно сказала Фейс, — мы с тобой давно уже не ладим. По-моему, лучше расстаться. Я хочу уйти от тебя.

— Ты спятила! — закричал Тэчер. — Ты просто не в своем уме! Не понимаю, как ты можешь не только говорить, но даже думать о таком! Сейчас же откажись от своих слов!

Фейс почти не верила своим ушам — такой испуг звучал в его голосе.

— Ведь это все только болтовня, — твердо возразила она. — Ты прекрасно понимаешь, что не любишь меня, — и разлюбил уже давно. А я — у меня стало пусто внутри. У меня уже нет никаких желаний, кроме желания, чтобы ты оставил меня в покое. Мне тоже все надоело. Надоело твое пьянство, надоела миссис Биверли и ее прихлебатели, надоели твои ехидные замечания, когда ты хочешь внушить мне — и не без успеха, — что я — ничтожество, особенно по сравнению с твоей матерью. Я хочу развестись с тобой!

Он ничего не ответил и гнал машину, словно торопясь добраться до дому. Однако у дома он не остановился, а с сумасшедшей скоростью помчался дальше.

— Тэчер! — тревожно воскликнула Фейс. — Куда ты едешь?

— Кататься, — последовал ответ. — Будем кататься, пока ты не передумаешь.

Он протянул дрожащую руку и включил радио на полную громкость. Раздались звуки венского оркестра: «Два сердца бьются в ритме вальса». Фейс не стала спорить с мужем; испуганная и усталая, она откинулась на сиденье, обитое вытертой красной кожей. Бесполезно усовещивать его, когда он в таком состоянии, и не только бесполезно, а даже опасно; пусть сначала пройдет у него приступ бешенства. Очевидно, она задела его самолюбие гораздо сильнее, чем думала; по правде говоря, Тэчер и так еле-еле поддерживал в себе чувство самоуважения, а она нанесла ему такой удар, что теперь он, пожалуй, никогда не уступит ее просьбам. Фейс сразу поняла, что ее нежелание жить вместе он истолковал только в сексуальном смысле, — она все испортила своей прямотой! Если б она сумела схитрить и повести дело так, чтобы Тэчер сам от нее отказался! Тогда он был бы куда покладистей и, вероятно, расставшись с нею, даже почувствовал бы облегчение. А теперь — ох, как все это сложно!

Задумавшись, она перестала следить, в каком направлении едет Тэчер. И вздрогнула, узнав по некоторым приметам, что они уже за городом, на Балтиморской дороге, главной магистрали, по которой идут тяжелые грузовые машины. Местами дорогу покрывала сплошная наледь, поэтому ехать с такой скоростью было опасно. Фейс взглянула на спидометр — стрелка медленно, от деления к делению, подбиралась к шестидесяти милям, потом поползла дальше. Лучи фар терялись в густой крутящейся измороси, угрожавшей перейти в мокрый снег. Фейс дорого бы дала за то, чтобы услышать пронзительный свисток полицейского патруля. Она искоса взглянула на Тэчера; тот сгорбился над баранкой, устремив в темноту ненавидящий взгляд. Фейс отодвинулась от него, впервые ощутив настоящий страх.

— Тэчер! Ты хочешь разбить машину!

Он передернул плечами.

— Туда ей и дорога!

Стрелка спидометра ползла все дальше. Машина мчалась уже со скоростью семидесяти миль в час. Какой-нибудь встречный грузовик, незамеченная наледь — и… Фейс вздрогнула.

— Прошу тебя, Тэчер, остановись!

— Не остановлюсь, пока не передумаешь!

Он обогнал грузовик, ползший, как динозавр. Машину занесло, шины завизжали, как бы предупреждая о смертельной опасности. Был первый час ночи, и вся полиция словно сквозь землю провалилась. Машина выправилась и помчалась дальше. Но если б тут был лед…

Фейс вдруг сообразила, что она всецело во власти Тэчера, а Тэчер не владеет собой. Его уже ничто не могло остановить, ибо он не знал другого способа настоять на своем. Сейчас он был лишен способности рассуждать, над ним властвовали только инстинкты. Как он сказал — так и будет. Машина не остановится до тех пор, пока не кончится бензин или пока они не разобьются. Да, он погубит себя и ее, но не прекратит эту бешеную гонку. Он охвачен жаждой самоубийства, и разум тут бессилен. Он будет мчаться вперед, оба они погибнут, а Джини… Джини останется на попечении его матери.

Стрелка спидометра колебалась около цифры «80».

— Тэчер! — вскрикнула Фейс. — Остановись! Остановись, слышишь? Я не уйду от тебя! Мы попробуем договориться… только ради бога, остановись!

Тэчер сразу же убрал ногу с акселератора, и машина постепенно замедлила ход. Он свернул на боковую дорогу и остановился. Схватив Фейс в объятия, он стал жадно целовать ее.

Но губы ее были холодны от страха, и она, не отвечая на поцелуи, оттолкнула его. Зубы ее стучали.

— О Тэчер! — воскликнула она. — Какой ужас! Как ты мог!

Он мгновенно пришел в себя.

— Я? — переспросил он. — А как могла ты? Погоди, я тебе еще когда-нибудь это припомню!

Сейчас, лежа в кровати, Фейс перебирала в памяти подробности этого случая, а сон все не приходил. Она почти завидовала Тэчеру — он где-то там оглушает себя виски и, наверное, забыл обо всех своих неприятностях… «Поесть! — воскликнула про себя Фейс. — Поесть, вот что сейчас необходимо! Стакан молока, крекер, потом две таблетки аспирина…»

Она зажгла лампочку у кровати, и взгляд ее упал на часы. Только одиннадцать! «Ровно через двенадцать часов, — подумала она, — я буду стоять перед…» Сердце ее забилось, сорочка прилипла к покрывшемуся испариной телу.

Ее блуждающий взгляд упал на фотографию Тэчера, стоявшую в кожаной рамке возле часов. Пятнадцатилетний Тэчер красовался в щегольской форме военного училища. Вскоре после того, как они поженились, Фейс попросила у него фотографию, которая нравится ему больше всех, и он выбрал эту. Он был очень хорош в форме, — такой подтянутый, с надменным выражением лица. У него был самоуверенный вид генерала, командующего тысячами роботов. Значит, таким, как на этом снимке, Тэчер нравился себе больше всего; ему было тогда пятнадцать лет, и он считал то время лучшей порой своей жизни.

Но в последние дни в Тэчере стало проглядывать что-то от этого юнца на фотографии. Фейс подумала с минуту и поняла: он смотрел на нее с такою же насмешливой и торжествующей улыбкой.

И когда она это поняла, ее словно что-то ударило, потом охватил страх, почти ужас. Она съежилась в постели и долго плакала над своей неудавшейся жизнью.

12

Утром ей уже не пришлось, как вчера, делать вид, будто она идет на службу. Тэчер, видимо напившийся накануне сильнее, чем всегда, еще спал беспокойным сном. И все-таки она поторопилась уйти в обычное время, боясь, как бы Тэчер, проснувшись, не обнаружил, что она дома. Она взяла такси и велела ехать прямо к Капитолийскому холму, радуясь, что не надо встречаться с мистером Каннингемом: этот человек стал ей неприятен.

Надеясь произвести выгодное впечатление на членов комиссии, Фейс постаралась одеться к лицу — жемчужно-серое чесучовое платье с ярким цветным поясом, красные сандалии, короткая нитка крупных красных бус на шее и сумочка из красной соломки… «Это очень элегантно, — подумала она, — и совсем не броско». Она была довольна своей внешностью, довольна тем, что выглядит, как любая из ста тысяч средних американок — только, конечно, она была совсем иной. Она — единственная и неповторимая личность: Фейс Роблес Вэнс.

Впереди было еще много свободного времени, и, она решила провести его, как обыкновенный турист, осматривающий достопримечательности Вашингтона. День выдался серый, пасмурный, поэтому мраморные здания, лишенные игры света и тени, казались огромными каменными глыбами, холодными и почему-то даже отталкивающими. Фейс стояла у длинной широкой лестницы перед колоннадой Верховного суда и разглядывала надпись на фронтоне: «Все равны перед законом». Дейн Чэндлер верит в это, подумала она; быть может, в лучшие времена он станет членом Верховного суда. Кто знает? Бывают и более странные случаи. Погруженная в свои мысли, она остановилась у одного из величественных фонтанов и закурила. Сигарета была выкурена почти до конца, когда Фейс заметила, что пальцы ее слегка дрожат — потому ли, что она думала о Чэндлере, или потому, что ее неизбежно ждет заседание комиссии, — она сама не знала.

Фейс медленно прошла мимо бронзового Нептуна и поднялась по многочисленным ступенькам библиотеки конгресса, решив еще раз взглянуть на Декларацию независимости. Как гордился отец, когда ей в школе задали учить Декларацию наизусть, и как любил слушать, когда. Фейс, жестикулируя, читала ее вслух! Он в конце концов стал пламенным американским патриотом… Пергамент покоился в массивном футляре из полированной бронзы, под желтым стеклом, а возле, вытянувшись, как по команде «смирно», стоял часовой с ружьем. Декларация, думала Фейс, и речь Линкольна в Геттисберге — величайшее, что создано на английском языке.

«Мы считаем эти истины непреложными: что все люди от рождения равны; что они от рождения наделены Создателем неотъемлемыми правами; что в числе этих прав — жизнь, свобода и право на счастье…»

Фейс заставила себя поглядеть на ручные часы — еще не пора, но времени осталось мало. Она не спеша пройдет мимо старого здания палаты представителей: на это еще хватит времени. Когда она отошла от святыни, ей вдруг показалось, что часовой следит за ней. Ну что за глупые мысли лезут в голову! Конечно, он следит глазами за каждым прохожим и, надо полагать, за хорошенькими женщинами — особенно.

В одиннадцать часов, минута в минуту, она вошла в приемную комиссии. Черненькая девица с пухлой мордочкой (наверное, родственница какого-нибудь конгрессмена, — мелькнуло в голове у Фейс) сидела за небольшим столиком и лениво стучала по клавишам машинки. «Ну и ну, — подумала Фейс, — да ее и четверти часа не продержали бы в отделе мистера Каннингема!»

— Я — Фейс Вэнс, — сказала она.

Девица заглянула в какую-то бумагу.

— Угу, — ответила она, не подымая глаз, — посидите пока. Вас скоро вызовут. — И снова как ни в чем не бывало принялась печатать.

Фейс уселась на кончике длинной скамьи, жесткой и истертой от многолетнего употребления. Сев, она ощутила стеснение в груди и легкую тошноту. Она волнуется так, будто ей в самом деле есть чего бояться. Видимо, достаточно быть на подозрении, чтобы почувствовать себя виновной в несуществующих проступках… Потянулись минуты ожидания.

Фейс уставилась на двойные, высотой футов в пятнадцать двери, ведущие в зал заседаний, плотно закрытые и приглушавшие выкрики, которые по временам доносились изнутри. С особым вниманием она рассматривала большие медные дверные ручки, украшенные сложным рисунком в стиле рококо и, очевидно, скопированные с европейских дворцов. Вот ручка повернется, сказала она себе, и настанет ее час…

Через полчаса ручка повернулась, кто-то приоткрыл дверь, и Фейс вся напряглась, привстав с места. Вышли три человека с красными, разозленными лицами; их сопровождал солдат из охраны. Дверь опять захлопнулась; трое пошли к выходу, что-то невнятно бормоча. На лице часового было написано насмешливое презрение.

— Кто это? — нерешительно спросила Фейс у девушки за пишущей машинкой.

— Профсоюзные лидеры, — ответила та скучающим, томным голосом. — Вчера одного привлекли за лжесвидетельство, другого — за неуважение к конгрессу. Третьего, может, отпустят.

— А за что же все-таки их привлекли?

— Один говорил слишком много, другой совсем не пожелал говорить, а третий — не знаю. Может, он свидетельствовал против тех двух.

Снова прерывисто застучала машинка. Фейс все сидела и ждала.

— Как жарко становится, — заметила она через некоторое время.

— Разве? — отозвалась девица. — Здесь кондиционированный воздух.

— Вот как, — сказала Фейс.

Вскоре медная ручка снова повернулась, и из зала вышел Джим Грейсон с пачкой бумаг в руках. Фейс узнала его тотчас же и задрожала от ненависти. Но Грейсон, очевидно, даже не заметил ее.

— Займитесь этим, — кратко приказал он, бросив бумаги на столик перед машинисткой.

Затем он повернулся в сторону Фейс, и на его безмятежной физиономии появилось удивление.

— Как, это вы? — сказал он, словно ожидая увидеть кого-то другого, и неторопливой походкой подошел к ней. — Вот приятный сюрприз!

— Да, странно, не правда ли? — ответила Фейс, опять, глядя на его пальцы. Сейчас они казались еще более пухлыми и белыми, чем когда держали бокал с мятной настойкой.

— Комиссия объявляет перерыв на завтрак, — сказал Грейсон. — Не угодно ли присоединиться ко мне?

— Я… — Фейс старалась взвесить все возможности. — Я, к сожалению, должна… — Нет, она не сможет сидеть с этим человеком за одним столом, даже если это облегчило бы ее участь. — Мне очень жаль, — сказала она, — но в такую жару я обычно не завтракаю. У меня пропадает аппетит.

От Грейсона явно попахивало виски.

— Во всяком случае, вам незачем ждать здесь, — сказал он и добавил гораздо более резким тоном: — Но смотрите, вы должны вернуться ровно к двум.

Он вошел в зал, захлопнув за собой массивную дверь.

Фейс, ошеломленная, встала и разгладила рукой юбку.

К двум часам! Как видно, они не слишком точны и считают, что время тех, кого они вызывают, всецело принадлежит им. Быть может, лучше позвонить Дейну Чэндлеру сейчас, а не после заседания, как он ей велел? Нет, это бесполезно. Что она может ему сообщить? Только то, что ее заставляют ждать? Он, должно быть, и сам это знает. Она и без того доставила ему немало хлопот; надо подождать, пока все кончится.

Все же, от одного сознания, что можно позвонить Чэндлеру, на душе у нее стало спокойнее и даже раздражение отчасти улеглось, когда она, выйдя из приемной, пошла по длинному, похожему на усыпальницу, коридору.



Перерыв пролетел быстро. В маленькой закусочной Фейс съела порцию рыбы с жареной картошкой, и хотя в такой душный и знойный день жирная пища могла вызвать только отвращение, Фейс даже не замечала, что она ест. Позавтракав, она пошла бродить по Капитолию, как бы продолжая осмотр достопримечательностей. Палата представителей еще не собиралась, но в сенате шло заседание, начавшееся, как обычно, в полдень. Пробравшись на галерею, Фейс немного послушала. Сенаторы обсуждали вопрос о военных ассигнованиях, и каждый выступавший доказывал их необходимость. Это подействовало на Фейс угнетающе, и вскоре она решила, что с нее довольно.

Она вернулась в здание палаты представителей и была озадачена мертвой пустотой, царившей в мраморных коридорах. Кроме часового у входа, вокруг не было ни одной живой души, и стояла могильная тишина. Фейс шла на цыпочках, стараясь не производить шума. Здешняя атмосфера напоминала ей что-то, уже однажды пережитое. Немного погодя она догадалась в чем дело: несмотря на обилие мрамора, здесь пахло как в обычных присутственных местах; очевидно потому, что сюда никогда не заглядывало солнце. Тут держался тот же застоявшийся запах старых окурков, мокнущих в медных плевательницах, и дезодораторов, какие ставят в уборных общественного пользования. Когда они с Тэчером регистрировали брак в старой мэрии в Таппаханоке, там стоял такой же запах, показавшийся ей тогда оскорбительным…

Фейс вдруг обнаружила, что заблудилась. Она забыла номер комнаты и не могла догадаться чутьем, в каком направлении следует идти. Она забрела в коридор — как будто знакомый — и нашла дверь, очень похожую на ту, которая была ей нужна. Открыв дверь, она, к своему удивлению, увидела огромную комнату, заставленную длинными рядами столов, за которыми девушки рылись в каких-то картотеках. Вдоль стен стояли шкафы, тоже, разумеется, заполненные такими же картотеками. Фейс быстро захлопнула дверь: она догадалась, куда попала. Как странно, подумала она, что комиссия не поставила здесь охраны! Она побежала по коридору, уже не боясь нарушить тишину, и открыла другую дверь. Это была та самая приемная, где сидела ко всему равнодушная черненькая девушка.

Запыхавшись, Фейс опустилась на жесткую деревянную скамью. Девица не обратила на нее никакого внимания. Фейс взглянула на часы. Ровно два. Она стала ждать.

Вскоре ворвался Джим Грейсон, кивнул ей и исчез за большой двойной дверью. «Любопытно, вернулись ли конгрессмены раньше, или у них есть другой ход», — подумала Фейс. Во всяком случае, они уже там — сквозь массивную дверь доносился неясный говор.

Время шло. Грейсон вбегал и выбегал с какими-то бумагами, каждый раз кивая ей на ходу. Когда он открывал или закрывал дверь, шум голосов становился то громче, то тише, но Фейс была в таком смятении, что не могла разобрать ни слова.

Потом она впала в оцепенение и сидела, ни о чем не думая. Она часто курила и один раз, не заметив, что докурила сигарету до конца, обожгла себе пальцы. Ей мучительно захотелось, чтобы машинистка сказала хоть слово, только бы ощутить проблеск сочувствия женщины к женщине. Но девица, казалось, даже не замечала ее. Очевидно, тех, кто вызван сюда комиссией, она попросту не считала за людей.

Снова появился Джим Грейсон и, ухмыльнувшись, небрежным тоном сказал:

— Между прочим, оказывается, я знаю вашего мужа по флоту. Единственный человек, который во время каждой стоянки ухитрялся протащить на борт виски! Я тоже пытался, но всегда попадал под арест. Ну как же, Тэчер Вэнс выручал меня в самых сухих местах! Как это вас угораздило выйти замуж за молодчика, у которого вечно пересыхает в глотке, а?

Фейс глядела на него молча. Что ему сказать, если на этот вопрос она и для себя самой не могла найти ясного ответа? Чтобы объяснить, понадобился бы целый день, да и то эти объяснения никого, кроме нее, не убедили бы.

Грейсон помолчал и, не дождавшись ответа, заговорил снова:

— Впрочем, у меня тоже постоянная сушь в глотке! — Он засеменил к двери, ведущей в коридор, но задержался, у порога. — Вы не сердитесь, — издевательски шутливым тоном сказал он, — рано или поздно очередь дойдет и до вас. Не скучайте! — И ушел.

Фейс размышляла о том, что он сказал о Тэчере. Как она надеялась, что, вернувшись с морской службы, Тэчер образумится, и как ей пришлось разочароваться! Она знала, что вначале ему будет трудно: не так-то просто приспособиться к мирной гражданской жизни. Приезжая в отпуск, он прежде всего напивался и все дни бывал сильно навеселе. Но каждый раз перед отъездом он так искренне и сокрушенно каялся перед нею! Когда Тэчер приезжал домой, она, по его настоянию, почти не снимала вечернего платья, — казалось, семейная жизнь была для него лишь продолжением шумных кутежей на берегу, И хотя его наезды приносили ей мало радости, она готова была многое простить человеку, который провел всю бесконечно долгую войну в море, на корабле, словно в железной клетке.

Но тайком протаскивать спиртное на корабль, выбрать себе в собутыльники Грейсона! Сердце ее дрогнуло от испуга. Близко ли подружился Тэчер с этим Грейсоном? Виделся ли он с ним потом?

Тэчер никогда не называл его имени — ни разу. Слава богу, на вечеринке у миссис Биверли Грейсон не догадался, что она — жена Тэчера, Или, может, догадался, но скрыл это?

А теперь, теперь — расскажет ли Грейсон Тэчеру об этой ужасной розовой повестке?

Фейс почувствовала, что по спине у нее стекают капли пота и какая-то тяжесть давит между лопаток и в груди. Она встала и сделала шаг, словно собираясь бежать отсюда. Украдкой она взглянула на машинистку.

Та подняла на нее глаза.

— Вы что?

— Ничего, — сказала Фейс. — Просто хочу расправить платье. — Она снова села, сердце ее отчаянно колотилось, губы набухли и слиплись. — Воды, — беспомощно пробормотала она.

— В том стенном шкафу есть бак, — кивком указала девица. — Пойдите напейтесь.

Фейс, захлебываясь, пила из бумажного стаканчика, наполняя его снова и снова. «Господи», — вздохнула она, утолив жажду, и вернулась на скамью.

Она поняла, что силы ее иссякают и нервы напряжены до предела. Если ее заставят ждать еще, с ней непременно сделается истерика. Стрелки часов показывали пять.

Постепенно ею овладело прежнее оцепенение.

Она готова была уже задремать, как вдруг бронзовая ручка повернулась и большие двойные двери открылись. Высокий костлявый человек с копной седоватых волос остановился на пороге. Встрепенувшись от страха, Фейс узнала его по описанию Дейна Чэндлера: это был П. Дж. Гаррисон, главный следователь комиссии. Когда-то он был радикалом, потом изменил своим убеждениям и прославился тем, что жестоко преследовал своих бывших соратников.

— Фейс Роблес Вэнс? — спросил Гаррисон. Держался он сурово и холодно.

— Да, — выдохнула Фейс.

— Войдите, — негромко произнес он. — Ваша очередь.

Фейс машинально поправила бретельку лифчика под платьем и переступила порог вслед за Гаррисоном.

13

Перед ней был зал заседаний, внушительный и грандиозный. Он напомнил ей голливудовскую декорацию из фильма «Большой вальс». По обе стороны зала шли ряды ионических колонн, с потолка свисала гигантская хрустальная люстра. Казалось, вот-вот загремят фанфары и появится император Франц-Иосиф при всех орденах и регалиях.

Вокруг середины зала были в обдуманном порядке расставлены киноаппараты и целая батарея прожекторов; чуть подальше находился большой стол для прессы, уставленный микрофонами. Как видно, тут принимались все меры для публичной огласки — в тех случаях, когда комиссия считала это желательным. Но сейчас отсутствие прессы и публики было зловещим знаком. Фейс поняла, что разбор ее дела будет вестись только ради видимости, а члены комиссии и вовсе перестанут стесняться. Они будут поступать, как им угодно, говорить, что угодно — и попробуй-ка им возражать!

У двери стоял часовой в военной форме; когда Фейс проходила мимо, ее обдал запах мятной жевательной резинки. В дальнем конце зала на возвышении за массивным полукруглым столом, как архангелы в судный день, восседали пять конгрессменов. Внизу, у помоста, сидели за столиком две стенографистки. Бесчисленные ряды откидных стульев были пусты. Фейс, следуя за Гаррисоном, шла по центральному проходу между стульями.

— Станьте здесь, — Гаррисон указал место как раз у середины полукруглого стола.

Фейс застыла на месте, вцепившись пальцами в сумочку из красной соломки. Гаррисон сел за свой стол неподалеку от стенографисток. Из пяти конгрессменов Фейс знала только троих — но даже, если бы на столе против каждого не было таблички с именем, она узнала бы всех по описанию Чэндлера.

В центре сидел председатель, Говард Скиннер, сухонький старичок, казавшийся особенно тщедушным за этим внушительным столом. Лицо у него было морщинистое, под глазами мешочки, а надо лбом торчали клочья седых волос. Он любовно поглаживал председательский молоточек.

Справа от него — Чонси Дайкен, демократ с Юга, негласный руководитель комиссии, ее глазная сила и самая влиятельная здесь персона. Он был настолько типичен, что мог бы служить карикатурой на самого себя: квадратная челюсть, зычный голос, сигара в углу рта. Растрепанные пряди прямых светлых волос свисали на лоб; взгляд беспокойно бегал по залу и наконец устремилея на Фейс, обшаривая ее с головы до ног. Фейс покраснела и отвела глаза.

Слева сидел Моди Винсент, молодой демократ либерального толка. У него были темные, подстриженные ежиком волосы, похожие на мех, и живые черные глаза на болезненном лице с сильно заостренным подбородком. При других обстоятельствах его можно было бы принять за молодого школьного учителя; Фейс невольно вспомнила мистера Каннингема. Моди Винсент вертел желтый карандаш, переворачивая его то одним, то другим концом вниз и медленно пропуская между большим и указательным пальцами. На лице его застыло бесстрастное загадочное выражение.

Остальные два конгрессмена — должно быть, республиканцы, подумала Фейс, — выглядели, примерно, как незадачливые провинциальные дельцы, которым средства не позволяют держать служащих и которые взялись за политику, чтобы заработать на жизнь. Вероятно, они со знанием дела обсуждают вопросы, имеющие отношение к частным предприятиям. Оба — средних лет, но вид у них изможденный.

Председатель Скиннер вдруг стукнул молоточком, словно призывая к порядку большую и шумную аудиторию.

— Мы заседаем сегодня на правах подкомиссии, — важно и нараспев провозгласил он. — Приступайте к присяге.

Гаррисон пододвинул к краю стола библию с золотым обрезом и знаком велел Фейс положить на нее руку. Та повиновалась, и Гаррисон на самых высоких нотах произнес скороговоркой:

— Клянетесь-ли-вы-говорить-правду-и-только-правду-да-поможет-вам-бог?

— Да, — дрожа, ответила Фейс.

— Ваше имя? — спросил председатель Скиннер.

Фейс удивилась, но ясным голосом ответила:

— Фейс Роблес Вэнс.

— Миссис или мисс?

— Миссис, — сказала она, все более удивляясь.

— Вы служите в Департаменте Федерального правительства в качестве секретаря одного из административных отделов?

— Да.

— Сколько времени?

— Восемь лет. Сначала я работала стенографисткой.

— За это время вы накопили достаточно сведений о правительстве?

— Я… да, пожалуй, — как всякий, кто оказался бы на моем месте.

Председатель Скиннер вперил в нее суровый взгляд.

— Но вы интересовались также и иностранными правительствами?

— Одну минутку, господин председатель, — вмешался Дайкен, — мы можем заняться этим вопросом позднее. А сейчас я хотел бы выяснить некоторые немаловажные факты, касающиеся этой молодой особы. — Голос его звучал по-южному мягко, в нем не было ни резких, ни угрожающих ноток.

— О, пожалуйста, конгрессмен, — откликнулся председатель Скиннер. — Слово за вами.

Чонси Дайкен прикусил сигару так крепко, что она торчала изо рта под углом в тридцать пять градусов. Стенографистки торопливо приготовили чистые листы бумаги, словно зная, что сейчас произойдет. Два неизвестных Фейс конгрессмена еще глубже ушли в свои кресла; один из них наклонился вперед и подпер голову руками. И только Моди Винсент сохранил на лице прежнее непроницаемое выражение.

— Скажите, — произнес Дайкен, суживая глаза, — вы атеистка?

— Собственно… я… — начала было Фейс и остановилась, вспомнив наставления Чэндлера. Этот вопрос ставится с целью создать прецедент. Чэндлер так и сказал: «По закону (даже сейчас, дрожа от волнения, она слово в слово помнила то, что он ей говорил) комиссия вправе интересоваться только такими обстоятельствами, которые имеют прямое отношение к следствию. Согласно Конституции, каждый человек может относиться к религии, как ему угодно и во что угодно верить — никаких американских стандартов веры или неверия не существует. Этот вопрос не связан с американскими или антиамериканскими убеждениями. Если вы ответите „да“ или „нет“, это вызовет другие вопросы, которые могут вас погубить, хотя вы ни в чем не виноваты!»

— Только без уверток, — грозно сказал Дайкен. — Отвечайте!

Фейс ощутила дурноту; что-то душило ее, и казалось, грудь вот-вот разорвется.

— Я… я считаю этот вопрос не относящимся к следствию, — выговорила, наконец, Фейс. — Религия — частное дело каждого. Я…

— Это неуважение к комиссии!.. — завопил Дайкен.

Фейс испугалась. Она готова была сдаться и ответить на вопрос Дайкена, но в ушах ее снова зазвучал спокойный голос Чэндлера: «Только не позволяйте запугивать себя. Они ухватятся за малейший повод, чтобы пригвоздить вас к позорному столбу. Держитесь стойко — только это их и остановит».

— Я не оказываю неуважения комиссии, — тихо произнесла она. — Я стараюсь помочь вам, чем могу. И с радостью отвечу, если ваши вопросы будут правильными.

Председатель Скиннер резко стукнул молоточком.

— Вы не имеете права делать замечания комиссии, миссис, — заявил он. — Отвечайте на вопросы с полным уважением к нам, иначе вам же будет хуже.

Наступило краткое затишье, словно перед следующим шквалом. Стенографистки застыли с поднятыми карандашами. Чонси Дайкен чиркнул спичкой и зажег потухшую сигару.

— Есть ли в вас, — спокойно спросил он, выпуская клубы дыма, — еврейская кровь?

Фейс была поражена.

— Нет, по крайней мере мне ничего об этом неизвестно, — быстро ответила она.

— Значит, вы не уверены?

— Кто может быть уверен в таких вещах?

Дайкен повернулся к председателю.

— Она, видите ли, не уверена, — засмеялся он и, наклонившись к Скиннеру, что-то сказал ему на ухо; но акустика здесь была такова, что Фейс расслышала каждое слово: «Обратите внимание на ее фигуру — округлости, как у чистокровной Рахили!»

Фейс покраснела, и на этот раз ее темные глаза загорелись ненавистью. Как в те времена, когда она кормила Джини и впервые услышала насмешливое замечание Тэчера, она готова была провалиться сквозь землю от стыда.

— Быть может, — продолжал Дайкен изысканно-любезным тоном, — быть может, вы будете так добры сказать нам, общаетесь ли вы с неграми?

— Что вы имеете в виду?

Он постучал сигарой о край пепельницы, стряхивая пепел.

— Я должен напомнить, юная леди, что вам не дано права задавать вопросы. Здесь задаем вопросы только мы. Итак, общаетесь ли вы, или общались с неграми?

— Но как можно, живя в Америке, не общаться с неграми?

— Господин председатель! — взревел Дайкен. — Эта женщина неисправима! Если так пойдет и дальше, я буду вынужден просить о привлечении ее к ответственности за неуважение к конгрессу.

Председатель Скиннер застучал молоточком.

— Отвечайте на вопросы, — сказал он, насупившись.

— Попробую задать еще вопрос, — продолжал Дайкен. — Верите ли вы в свободную любовь?

— Что за нелепость! — Фейс снова вспыхнула. — Конечно, нет!

— Ну что ж, — заявил Дайкен, — наконец мы получили от этой женщины хоть один определенный ответ.

— У меня есть вопрос, — сказал председатель. — Верите ли вы в демократию, или нет?

— Разумеется, я верю в демократию, — еле сдерживая слезы, ответила Фейс. — И я считаю, что у нас ее еще недостаточно! — Она оглядела конгрессменов: они так и впились в нее глазами. В памяти Фейс вдруг промелькнула обложка детективного романа, который она видела сегодня в закусочной. Белокурую девушку в изорванном платье, полунагую, со связанными руками и кляпом во рту, пытает острыми прутьями банда негодяев, и на их зверских лицах написано садистское удовольствие. Фейс вздрогнула. Она, как девушка из детективного романа, тоже сейчас связана, во рту у нее кляп, и ее терзают эти люди невидимыми остриями, изобретенными человеческой фантазией.

Она заметила, что Гаррисон, все время сидевший с хмурым видом, написал записку и перебросил ее Чонси Дайкену. Тот, жуя сигару, пробежал записку глазами и грубо спросил Фейс:

— Вы знаете человека по имени Аб Стоун?

— Да, — ответила она.

— Ага! — произнес Дайкен и обратился к стенографисткам. — Прошу отметить это особо! Она знает Аба Стоуна!

— Как часто радикалы встречаются в вашем доме? — продолжал он.

— Никогда они не встречаются! — воскликнула Фейс, возмущенная вопросом. Неужели он имеет в виду то, что она несколько раз предоставляла свой дом для профсоюзных вечеринок?

— Это противоречит сведениям, которые мы получили из достоверных источников, — сказал Дайкен. — Не забывайте, вы дали присягу, а за ложные показания полагается суровая кара.

— Важнее выяснить ее связи с иностранными государствами, — нетерпеливо перебил председатель Скиннер. — Я хотел бы знать, миссис, работали ли вы в пользу красной Испании, или нет?

— Если вы хотите спросить, — задыхаясь, проговорила Фейс, — работала ли я в пользу республиканцев, сражавшихся с фашистами, то — да! Я сделала очень мало, но все равно горжусь этим!

— Значит, вы признаетесь, что поддерживали прямую связь с иностранным государством? — спросил Дайкен.

— Вовсе нет! Во время войны я помогала собирать посылки для Англии, — разве из этого следует, что я — английская шпионка?

— Назовите людей, которые руководили вашей работой в пользу Испании, — сказал председатель Скиннер.

— Их имена опубликованы в печати, — со злостью отчеканила Фейс. — Потрудитесь просмотреть газеты того времени, и вы их там найдете.

Фейс повернулась к Моди Винсенту, который когда-то выступал с призывами помочь испанским республиканцам, и поглядела на него, безмолвно моля о помощи. Тот ответил на ее взгляд мимолетной улыбкой, но промолчал, и вдруг, вытащив изогнутую трубку, стал деловито набивать ее табаком и раскуривать. Потом не спеша затянулся и выпустил изо рта дым. Трубка, слишком крупная и слишком тяжелая, не шла к его узкому лицу.

— Миссис, — торжественно произнес председатель, — я должен вас предупредить, что мне не нравится ваше поведение. Вы не оказываете должного уважения к избранным представителям народа — об этом свидетельствует тон ваших ответов. Очевидно, вы не совсем отдаете себе отчет, что перед вами — официальный орган конгресса Соединенных Штатов.

— Нет, я это знаю, — слабо возразила Фейс; в это время один из неизвестных конгрессменов — тот, что сидел, подперев голову руками, — встал и пошел куда-то в сторону, явно думая о чем-то, совсем не относящемся к заседанию. Он скрылся за маленькой дверцей позади помоста.

— Ну, раз мы понимаем друг друга, можно перейти к главным вопросам, — пролаял Чонси Дайкен. — Вы — гражданка Соединенных Штатов?

— Да, конечно.

— Но фамилия вашего отца — Раблес?

— Роблес, — поправила Фейс.

— Испанец, э?

— Да, он родился в Испании, но он…

— А у вас есть свидетельство о рождении? — набросился на нее Дайкен.

— Нет… — растерялась Фейс.

— Так как же вы можете доказать, что вы гражданка Соединенных Штатов? — Дайкен торжествовал.

— Мать говорила мне, где и когда я родилась.

— Она может подтвердить это под присягой?

— Она… ее нет в живых. — И снова страх пронизал Фейс, хотя она не знала, чего, собственно, боится.

— Ага! — Дайкен обернулся к стенографисткам. — Отметьте это! — Он помолчал и вынул сигару изо рта. Глаза его загорелись. — Вы — коммунистка.

— Что?! — Она хотела было ответить, но опять вспомнила ровный, предостерегающий голос Чэндлера: «Политические убеждения, каковы бы они ни были, как и религия, не подлежат расследованию комиссии. Комиссия должна интересоваться исключительно прямыми действиями, направленными на свержение существующего правительства, и только прямыми действиями. Отрицать свободу политических убеждений — значит устанавливать контроль над образом мышления, а это прямое нарушение конституции. Не позволяйте запугивать себя!»

Фейс перевела дыхание.

— Я возражаю против этого вопроса, он выходит за пределы компетенции комиссии! Мои личные убеждения никого не касаются! Я требую, чтобы мое возражение было занесено в протокол и…

Дайкен не дал ей договорить.

— Значит, вы отказываетесь отвечать на этот вопрос? — рявкнул он.

— Я не отказываюсь! — воскликнула Фейс. — Я возражаю! И настаиваю на своем праве возражать — пусть это будет занесено в протокол!

— У вас нет права возражать, — заявил председатель Скиннер. — Это выдумка, распространяемая кучкой адвокатов-радикалов. Мой долг предупредить вас, что вы можете быть привлечены к ответственности за неуважение к данной комиссии и подвергнетесь штрафу в тысячу долларов и тюремному заключению на год. Хотите сесть в тюрьму? Хорошенько подумайте, прежде чем спорить с комиссией. А теперь отвечайте.

— Вопрос этот носит такой характер, что отвечать я не могу, — сказала Фейс. Сердце ее бешено колотилось, воздуху не хватало, ей казалось, что она вот-вот умрет. Хотелось поскорее проснуться, стряхнуть с себя этот нелепый кошмар. «О господи, — думала она, — если б только Дейн был тут, он сумел бы мне помочь». Она заметила, что Гаррисон, сдвинув брови, снова передал записку Дайкену.

Прочтя ее, Дайкен вкрадчивым тоном спросил:

— Если вы не красная, то почему же, как нам сообщают из достоверных источников, вы, без всякого стеснения, выставили на рояле в своей гостиной бюст Карла Маркса?

— Это ложь! — прерывистым голосом крикнула Фейс. — Там стоит бюст Моцарта! Пойдите посмотрите сами!.. — Она беспомощно ловила ртом воздух.

— Она отрицает это! — загремел Дайкен. — Перед лицом свидетельских показаний!

Побуждаемая слепым стремлением сопротивляться, желанием бороться во что бы то ни стало, Фейс закричала!

— Я хочу сделать заявление! Я хочу знать, кто на меня донес! Я требую очной ставки! Я требую адвоката! Я хочу сделать зая…

— Тихо! — заорал председатель, колотя молоточком по столу. — Тихо! Никаких заявлений — сегодня уже поздно. Мы устали и проголодались. Можете изложить ваши претензии на бумаге, миссис, и, возможно, мы приобщим это к делу. А пока что мы поставим вопрос о неуважении, которое вы проявляете к данной комиссии. Заседание окончено!

— Если я проявила неуважение к комиссии, то лишь потому, что комиссия проявила неуважение к моим гражданским правам! — настаивала Фейс.

Но ее уже никто не слушал.

Председатель еще раз стукнул молотком — очевидно, уже машинально, — и четыре конгрессмена разом поднялись из-за стола. Вместе с нахмуренным Гаррисоном, стенографистками и часовым они вышли через маленькую дверь, бросив дрожащую Фейс одну в этом огромном зале. Внезапно наступила мрачная, гнетущая тишина. Фейс почему-то вспомнилось, что Джим Грейсон так и не вернулся в зал.

— О боже мой, — громко простонала она и, обессиленная, полуживая, рухнула на стул.

Ей хотелось ощупать себя, взглянуть в зеркало, убедиться, что это искалеченное существо — все-таки она, Фейс Вэнс. «Я — как гусеница, — думала она, — полураздавленная гусеница, на которую наступили ногой, но не убили сразу». Медленная смерть, вот что это такое. В памяти ее всплыли слова из «Алисы в стране чудес»: «Я буду судьей, я буду присяжными, — сказала хитрая старая колдунья, — я сама буду тебя судить и приговорю к смерти!»

Фейс истерически засмеялась.

Впервые она заметила часы высоко на стене, над опустевшим помостом. Стрелки показывали десять минут седьмого. Скорее, подсказал ей внутренний голос, скорее надо позвонить Дейну Чэндлеру!

Она бросилась вон из зала, вихрем промчалась по безмолвному коридору, мимо колонн у входа, вниз по мраморным ступеням, и наконец очутилась на тротуаре. Улица, как раскаленная печь, обдала ее волной горячего воздуха, и все тело мгновенно покрылось испариной. Вечереющее небо было похоже на расплавленный металл.

После долгих поисков Фейс нашла телефон-автомат в той самой закусочной, где она сегодня завтракала, и, войдя в нестерпимо душную будку, набрала номер конторы Чэндлера — номер, который она знала наизусть. В трубке раздавался гудок за гудком, но никто не отвечал — рабочий день уже окончился.

Запах жареной рыбы ударил ей в ноздри.

Она выбежала из будки и с нервной, бестолковой суетливостью стала перелистывать телефонную книжку. Наконец она нашла букву «Ч» и провела пальцем вдоль ряда «Чэндлеров», но никак не могла найти Дейна. Она снова прочла все фамилии подряд.

Дейн Чэндлер в списке не значился.

Сердце Фейс замерло, и на секунду ей показалось, что она теряет сознание.



ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Фейс делала тщетные усилия, но никак не могла проснуться. Ей снилось, будто она связана по рукам и ногам, а председатель колотит ее по голове своим молоточком. Она не то застонала, не то вскрикнула и во сне услышала свой голос. По мере того как она приходила в себя, стук становился все явственнее.

Тэчер бил по ее подушке свернутой газетой.

Фейс тихонько засмеялась от облегчения — как хорошо, что это был только сон! Свернутой в трубку газетой они обычно пользовались, чтобы унять расшалившегося щенка Лики. Что это Тэчер, дразнит ее, что ли? Затем Фейс услышала его слова, и, когда до нее дошел их смысл, она сразу перестала смеяться.

Холодная ярость и вместе с тем нотки панического страха звучали в голосе Тэчера.

— Да проснись же ты, ради бога! — кричал он. — Проснись, Фейс! Проснись!

Она заставила себя окончательно очнуться. «Опять что-нибудь насчет Джини», — подумала она, готовясь выдержать бурную сцену. Но Тэчер швырнул ей на грудь газету.

— Читай!

Да, вот он, этот ужас, от которого никуда не спрятаться — черные буквы заголовка, вышиной в два дюйма каждая: «Дайкен обнаружил 39 красных в правительственном аппарате!»

Итак, Тэчер теперь знает все, удар обрушился на него, как только он, сев завтракать, взял газету. Фейс вздрогнула и поглядела поверх газеты ему в лицо. На нем отражались самые сумбурные и противоречивые чувства; его лицо сказало Фейс куда меньше, чем его голос. Возмущение, страх, даже просто стыд — все это можно было бы понять, но откуда эта странная виноватость с оттенком боязни? Впрочем, сейчас ей было не до Тэчера, — слишком велико было ее собственное смятение, слишком глубоко она была потрясена и возмущена. Она отпрянула к краю кровати, словно Тэчер уличил ее в каком-то чудовищном преступлении.

— Тэчер, я… я…

— Вот, смотри, — холодно сказал он, — в этом списке одно из первых имен по алфавиту — Фейс Роблес Вэнс! — Он помолчал, потом с бешенством выкрикнул: — Вэнс! Ты бы хоть подумала, чье имя позоришь!