Иоганнес Марио Зиммель
Любовь — всего лишь слово
Пролог
Первое слово, которое занесло снегом, было слово «…никогда…». Вторым исчезло слово «…всегда…».
Листок, на котором они были написаны, залетел под кусок дерева, отщепившийся от пола верхней площадки башни. Иначе бы его унесло сквозняками, гулявшими между открытыми проемами стен.
Снежные кристаллики запорошили окровавленные половицы. Половицы старые, а кровь на них — юная, свежая, еще не засохшая и теплая. Такое же древнее, как половицы, здесь все: почерневшие стропила, неотесанные, бесформенные камни стенной кладки, ветхая и тоже перепачканная кровью винтовая лестница.
Но старее всего сама постройка — старше, чем христианство в этой стране.
А снег уже заносит слово «…забыть…» и написанные немного дальше слова «…всем своим сердцем…». Потом он запорошил имя, которым подписано письмо.
Его неровные строчки набросаны беглым женским почерком. В большой спешке, великом страхе и отчаянии, должно быть, писалось это послание, которое сейчас так тихо, беззвучно хоронил снег.
Уже шестнадцать веков тому назад эта башня представляла собой руины. В последующем ее одиннадцать раз ремонтировали разные владельцы, от гессенских рыцарей-разбойников до гессенских ландграфов. В последний раз — Его Всемилостивейшая Светлость Вильгельм IX в 1804 году. По желанию сиятельной особы был воссоздан первоначальный облик строения, отныне предназначенного стать обзорной вышкой. За последующее время каменное сооружение вновь превратилось почти в руины, у подножия которой доска предупреждала путника:
ВОЗМОЖЕН ОБВАЛ СТРОЕНИЯ! ВХОД ЗАПРЕЩЕН!
Тот, кто игнорировал это предупреждение, мог с высоты башни окинуть взглядом далекие просторы. Отсюда была видна река Нидда, змеившаяся в своих камышовых берегах по долине через луга, пастбища и пашни, через кустарники и серебристые ольховники. Гора Большой Фельдберг со своим темным широким лесистым хребтом, Винтерштайн с его тремя горбами, голубоватые очертания Фогельсберга на востоке, массив Хоэнродскопфа с треугольником горных лугов на боковом склоне, вспыхивающем магическим светом под лучами солнца среди темного, как ночь, моря деревьев; маленькие и совсем крохотные деревеньки, старинные замки, крестьянские усадьбы с черными и светло-коричневыми пятнистыми коровами — все это можно было увидеть с башни, а еще — железнодорожные поезда, которые, меланхолически посвистывая, скрывались в далекой дымке. В ясную погоду удавалось разглядеть курорты Бад Наухайм, Бад Хомбург, Бад Фибель, городки Кенигштайн, Дорнхольценхаузен, Оберруссель и сотни других мест человеческого общежития, самое большое из которых Франкфурт, Франкфурт-на-Майне.
Уже давно наступила ночь и все погрузилось во тьму. Но будь даже светло, как днем, все равно не удалось бы разглядеть даже в двух шагах ничего, потому что уже три часа подряд шел небывалый снегопад. Снег сыпал и сыпал на землю из зловеще мрачных туч.
В эту ночь снег валил так плотно, что казалось, из него состоит уже весь воздух, что воздуха вообще не осталось, а есть лишь некая не дающая дышать, удушающая все живое и в то же время неосязаемая и не имеющая даже названия среда, невесомая и одновременно давящая, низвергающаяся из беспредельности небес и поэтому не имеющая ни конца, ни границ, — бесконечное движение миллионов и миллионов снежинок, озарявшее мрак и придававшее белесый оттенок темноте. Снег уже завалил дороги и пути. И это притом, что шел он всего лишь три часа.
Два дня спустя древние старики скажут, что не припоминают подобного снегопада за всю свою жизнь. Так что даже при свете дня через такую снежную завесу путник ничего бы не увидел из окон башни, которые, возвышаясь над кронами самых высоких деревьев, в хорошую погоду открывали взгляду дальние дали.
Это было идеальное место для башни. По-видимому, так считал и римский полководец Друз, приказавший построить здесь оборонительную линию против германцев. Такого же мнения, наверное, был римский император и полководец Домитиан, повелевший своим легионам начать строительство оборонительного рубежа, который, протянувшись через горы и ущелья, вдоль могильных курганов и болот, по лугам и лесам пятисоткилометровой укрепленной границы, должен был защищать «умиротворенные» провинции Верхняя Германия и Реция. Императоры Трайян, Адриан и Антоний Пий продолжали строительство гигантского сооружения между Рейном и Дунаем, создавая сначала валы и укрепленные сваями рвы, а затем построив свыше тысячи сторожевых башен и свыше ста замков. Во многих местах еще сохранились развалины этого гигантского сооружения, воздвигнутого бесправными людьми против бесправных же людей по приказу могущественных властителей и устроителей кровавых боен.
Пара коричневых теплых зимних ботинок болталась туда-сюда над листком. Они, эти ботинки, висели в воздухе и медленно двигались. Иногда они слегка касались друг друга. Раз. Еще раз. И разошлись.
«…il nostro concerto…»
[1]. Уже несколько сантиметров снега лежало над этими словами. И еще над этими «…Porto Azzurro
[2]. Azzurro…» Оседая на местах, забрызганных кровью, снежные хлопья превращали их из красных в красно-розовые, светло-красные, белые. Все больше кровавых следов и слов исчезало под снегом. Он скрывал кровь, размывал чернила, уничтожал послание. Снежные хлопья делали свое дело не спеша, и так же неспешно совершали свое движение зимние ботинки.
Неторопливо они описывали над письмом четвертькружья. Из северного направления носки ботинок перемещались на северо-восток и восток. Здесь они теряли инерцию движения, полученную от сквозняка, и возвращались назад.
«…клянусь тебе…»
Слова расплылись, клятва погребена. А ботинки повешенного продолжают медленное движение над строкой: «…всем самым святым…»
Через пару минут исчезнут и эти слова.
Север. Северо-восток. Восток.
Снежные хлопья стали налипать на одежду и ботинки мертвеца. Он висит на почерневшем стропиле, вокруг шеи захлестнута петля из старой веревки. В верхнем помещении башни много всякого хлама: сломанные стулья, разные гнилые деревяшки, ржавые железные инструменты.
Молочная темнота и рассеянный свет воцарились здесь, наверху, и ни единого звука не было бы слышно (ибо величественный снег падал тихо-тихо, поступая, как поступают те, кто обладает громадной властью и знает, что может сделать все, что заблагорассудится), если б не озябшие голодные мышки, которые с шуршанием возились под газетным листом, прячась от лютого ночного холода.
Газета лежала в отдалении от мертвеца, в углу помещения, куда не попадал снег. Газета была развернута. Она называлась:
«Вестник царства справедливости. Человеколюбивое издание для всех и каждого по проблемам морального и социального совершенствования. Издатель: Ангел Господний, Франкфурт-на-Майне».
Шуршали мыши.
Замерзшие и скрюченные, чернели в своих изорванных паутинных сетях пауки.
«…рыбацкие лодки с багровыми парусами в лучах заката…»
Исчезло.
«…вино, которое мы пили в порту Марчана Марина…» Расплылось.
«…наша бухта, зеленые волны, в которых мы обнимались…»
Прошло безвозвратно. Сгинуло. Юное лицо повешенного было в крови и ранах, вокруг которых на морозе корками смерзлась кровь. Снежные хлопья опускались и на раны, и на коротко подстриженные волосы, падали в открытые карие глаза с дико расширенными зрачками. На коже, волосах и глазных яблоках снег еще таял. Значит, смерть наступила недавно и тело еще хранило тепло.
Застывшие незрячие зрачки вместе с ботинками и всем телом тоже совершали бесконечно бесцельные перемещения.
Восток. Северо-восток. Север.
И обратно.
Север. Северо-восток. Восток.
Руки удавленника тоже окровавлены, а пальцы на сгибах разбиты. Окровавлены, в нескольких местах порваны свитер с высоким воротником и узкие брюки. На свитере, ботинках, брюках снег не тает, потому что они холодные — такие, каким немного спустя станет и тело висящего в петле: достаточно холодным для снежных хлопьев.
Восток. Северо-восток. Север.
«…наш первый поцелуй…»
Север. Северо-восток. Восток.
Они расплывались, растекались и гибли — все эти нежные слова под нежным гнетом снега, который уничтожал их бесследно, превращал их в ничто — все, все до единого…
Мертвому лет двадцать, его тело — тело большого мальчика — стройно и хорошо сложено. Был ли он привлекательным в жизни — каких-нибудь пару часов назад? Во всяком случае, теперь он выглядел ужасно: язык вывалился из недавно еще, возможно, чувственного, а сейчас искаженного судорогой рта — синий и отвратительный. Снежинки падали на него и таяли, так как язык был еще теплый.
Тот, кто висел сейчас в петле, знал историю древнеримского укрепленного рубежа, знал, что эта сторожевая башня была построена когда-то римскими солдатами, которых их начальники, опьяненные победами и властью, пригнали сюда, на холодный и мрачный север, со светлого юга, из тепла родины. Перед рождественскими каникулами в классе, где учился покойный, стали проходить Тацита, который писал о возникновении башен и замков (Корнелий Тацит — крупнейший римский историк, родившийся около 55 года и умерший около 116 года после Рождества Христова. Был претором, затем консулом, затем римским наместником в провинции Азия. Написал «Германию» — первое этнографическое исследование о германцах, исторические труды «Истории» и «Анналы». По своему пессимистическому мировоззрению, особенностям стиля и композиции явился продолжателем традиций, заложенных Саллюстием. Пытался объяснить поведение властителей, учитывая психологические мотивы).
Все это было известно погибшему юноше, который висел в сумеречной тьме, с петлей на шее и медленно остывал, холодел, коченел. За несколько недель до своей смерти, готовясь к выпускному экзамену, он переводил следующий текст из Корнелия Тацита: «Итак, Германик передал Цецине четыре легиона и пять тысяч человек вспомогательного войска, и еще спешно собранные отряды германцев, живших по эту сторону Рейна. То же число легионов и вдвое большее число союзников взял он себе. На горе Таунус, где сохранились остатки укреплений, построенных его отцом Друзом, он воздвиг новые укрепления: валы, постройки из свай, сторожевые вышки и замок…»
Труп качался.
«…ты — моя душа, ты — мое дыхание…»
Не было ни единого слова, с которым бы не расправились снежные хлопья. Под старой газетой шелестели крохотные мерзнущие мышки. Со звуком лопнувшей бомбы где-то недалеко в белом снежном потопе под тяжестью снега обломился сук. А снег валил и валил, все сильнее с каждой минутой, беззвучно и беспрестанно. Снег нагрянул как тяжкая болезнь, как паралич, как бремя, как мука, как бедствие, от которого ни убежать, ни избавиться и которое неминуемо, как смерть.
«Оливер, мой любимый Оливер…»
Вот уже нет и этой строчки, начальной строчки письма. Ботинки проплыли над ней. Жалобно попискивали мыши. Часы на окровавленном запястье мертвеца показывали 21 час 34 минуты. Безжизненное тело качнулось в обратную сторону. Снег добрался до последних еще не засыпанных слов. Он не спешил уничтожить их. Он действовал осторожно, мягко, нежно. Но снег делал свое дело. Вот исчезли и они. Это были слова: «…любовь всей моей жизни…».
В это самое время — седьмого января 1962 года в 21 час 35 минут — из многочисленных репродукторов на продуваемом сквозняками крытом перроне центрального вокзала Франкфурта прозвучал простуженный, хриплый мужской голос: «Внимание! С четырнадцатого пути отправляется парижский экспресс, следующий по маршруту Париж — Вена через Карлсруэ, Штуттгарт, Мюнхен, Зальцбург, Линц. Просьба отойти от поезда и закрыть двери. Желаем вам счастливого пути».
Последние двери скорого поезда захлопнулись. Дизельный локомотив мягко тронулся с места. Колеса покатились все быстрее и быстрее, застучали на стыках рельсов. Длинный состав вошел в ночную вьюгу, и та в считанные мгновения поглотила его.
В Парижском экспрессе было три спальных вагона, третий из них шел в хвосте поезда. В одноместном купе первого класса ехал высокий грузный мужчина пятидесяти восьми лет. Он стоял, вперившись взглядом в секундную стрелку золотых старомодных карманных часов со звоном, которые лежали на закрытой крышке умывальника из красного дерева в углу купе, и считал свой пульс. Он насчитал шестьдесят восемь ударов в минуту.
Толстый мужчина скривил маленький круглый рот в печальную, болезненную улыбку, подобающую обреченному на смерть, который знает, что не доживет до следующего дня, однако намерен уйти из жизни с достоинством и в гордом одиночестве. Он тяжело вздохнул, рассмотрел в зеркало свой язык столь озабоченно, что можно было подумать, он у него весь покрыт черным чумным налетом (на самом деле, язык был здоровый и розовый), вновь вздохнул и затем вынул из маленького старомодного чемоданчика, лежавшего на кровати, серебряную шкатулку с разнообразными лекарствами (в пузырьках, стеклянных трубочках, коробочках), а также термометром. На крышке шкатулки стояли инициалы А. Л.
Толстяк, со здоровым розовым цветом лица, чересчур длинными светлыми с сединой волосами и большими без единой сединки светлыми усами на манер обожаемого им Альберта Швейцера, тщательно отобрал лекарства. Альберт (Альберт!) Лазарус проглотил две пилюли, две красные продолговатые капсулы, и запил их водой, которую налил из принесенной с собой бутылки сельтерской в пластмассовый стаканчик, также захваченный из дома. Он всегда брал с собой в дорогу бутылки сельтерской, поскольку не доверял воде неизвестного происхождения, а также чужим стаканам и туалетам. Без последних, однако, к его великому сожалению, было никак не обойтись.
Не торопясь и продолжая вздыхать, стал снимать свой старомодный костюм, сшитый по собственному заказу так, что даже на его крупном теле он свободно болтался, образуя складки — наподобие той одежды, что предпочитал носить человек из Ламбарене
[3]. Воистину восхищение, которое Альберт Лазарус испытывал перед великим другом людей из дальней Африки, было столь велико, что он не только подражал ему в манере речи и манере одеваться, но и постоянно совершал по отношению к различным официальным органам одно наказуемое деяние — причем вполне сознательно и по собственной воле (что, конечно, только усугубляло его вину).
— Ваше имя? — часто спрашивали его по долгу службы официальные лица.
— Альберт Лазарус, — неизменно отвечал он при том, что, в соответствии с записью в списке новорожденных бюро загса номер три города Лейпцига, сделанной, правда, уже очень давно (и поэтому, к счастью, уже непроверяемой), он звался Пауль Роберт Вильгельм Альберт Лазарус. Скрывая этот факт, он главным своим именем избрал имя Альберт вместо данного ему при рождении главного имени Пауль. Еще Альберт Лазарус играл на фисгармонии, маленькой и как раз подходящей для его квартиры. Он обожал Баха…
Аккуратно повесив костюм на вешалку, имевшуюся в купе, Альберт Лазарус продолжал раздеваться дальше. На нем был галстук-самовяз, с настоящей жемчужиной в залосненном фальшивом узле, рубашка с жестким воротником, жесткими манжетами и вышитой меткой-монограммой А. Л., а также длинные шерстяные подштанники. Все эти вещи он снял и тщательно уложил. Длинные до колен носки ручной вязки оставил на ногах. Кожа его жирного тела была розовой и чистой, как у младенца.
Затем он надел белую ночную рубаху, которая вместо пуговиц имела на шее две розовые завязки. Рубаха была длинной до пят, имела снизу розовую обшивку, а на груди опять же монограмму А. Л. Из чемодана толстяк достал большую бонбоньерку и объемистую черную папку с зажимами. Кряхтя, он забросил на алюминиевую полку над окном свой не столь уж тяжелый багаж. Пакет с мылом и полотенцем оставил на месте, так как не собирался пользоваться умывальником в купе. Как знать, кто им пользовался до него? Кто знает, сколько микробов в фарфоровом умывальнике и в стаканчике для чистки зубов? Стоило только подумать об этом, как ему уже становилось плохо, поэтому он никогда не мылся в поездах.
Потом проверил, не дует ли в щели окна, опустил для пущей надежности на зеркальное стекло плотную блестящую занавеску и передвинул регулятор отопления с отметки 1/2 на отметку «полное», хотя в купе и без того стояла сухая жара. Открыв бонбоньерку, он внезапно загоревшимися глазами оглядел ее содержимое и сунул себе в рот шоколадную конфету с вишней в коньяке. Золотые часы повесил у изголовья на позеленевший медный крюк над бархатным кругом в стенке из красного дерева, где за последние сорок лет, должно быть, перевисело немало разных часов. Спальный вагон и его пассажир хорошо подходили друг другу: и тот и другой были старомодные. Если через два года вагон должен был отправиться на слом, то ехавший в нем человек собирался через два года на пенсию.
Уже тридцать один год Альберт Лазарус служил в крупном франкфуртском издательстве редактором, из них последние двенадцать лет — главным редактором. Он никогда не был женат. Детей у него не было. Он не любил детей. Альберт Лазарус был человек без амбиций, добродушный, застенчивый и убежденный в том, что смертельно болен. На самом же деле он был здоров как бык, если не считать маленьких неладов с печенью. Да и те были результатом совершенно неразумного самовольного потребления громадного количества лекарств без назначения врача, а также неразумного питания. Альберт Лазарус был человеком без особых потребностей. Деньги его интересовали так же мало, как женщины или карьера. Единственной его страстью было сладкое. Утром он ел на завтрак пудинг, вечером пил горячий шоколад. Работая в издательстве, в обеденный перерыв обязательно посещал кафе-кондитерскую, где уже год за годом, день за днем поглощал три куска от трех разных тортов, громадных, с большим количеством крема, ядовито-красных, не забывая при этом взять еще и взбитые сливки. Глава издательства знал все эти слабости Альберта Лазаруса. Он знал, что у него главным редактором работает самый большой ипохондрик, какого не сыскать во всем Франкфурте, но знал также, что в его лице он имел самого неподкупного эксперта представляемых в издательство рукописей, человека, который вот уже три десятилетия постоянно открывает и поддерживает новые дарования и оказал за это время издательству такие услуги, как никто другой из его сотрудников.
Почитатель знаменитого гуманиста и врача поставил бонбоньерку на красный ковер у постели, выключил главное освещение в купе и включил лампочку над изголовьем, расправил одеяло и, кряхтя, забрался под него. Нащупал рукой и взял папку, лежавшую в ногах. Перед тем как открыть ее, он достал из коробки еще одну шоколадку с мерзко-зеленой фисташкой на ней и положил в рот, пробормотав: «Яд, самый настоящий яд для меня». Проглотив шоколад, прижал руку к сердцу, но не почувствовал боли. По-видимому, это огорчило его, так как на его лице появилась недовольная мина. С раздражением он открыл папку, в которой лежала толстая рукопись. На странице под верхним листом было написано:
Кто бы ни читал эту книгу —
знайте: мое имя Оливер Мансфельд.
Мне 21 год, я сын Вальтера Мансфельда.
Толстяк опустил рукопись:
«Оливер Мансфельд?»
«Возьму-ка я кусочек нугата
[4]. (Все едино — до следующего Рождества я все равно не доживу. Все мы в руках Господа.)»
«Сын Вальтера Мансфельда…»
Об Оливере Мансфельде Альберту Лазарусу известно ничего не было. В области литературы сей молодой человек пока что ничем о себе не заявил. А вот его папаша Вальтер был известен почти каждому взрослому гражданину Федеративной Республики как главный герой крупнейшего за все послевоенное время скандала.
«Еще один кусочек кроканта»
[5].
Лазарус увлеченно сосал сладости. Поезд шел теперь очень быстро, колеса стучали в бешеном ритме. «Гм, итак, сын этого мерзавца сочинил роман. Так-так». Лазарус поглядел на первую страницу папки. Служебная отметка гласила, что рукопись поступила в издательство 20 декабря 1961 года, и, конечно, со стороны этой Майер было вопиющей халатностью, что рукопись пролежала без движения все Рождество и новогодние праздники. «Когда вернусь, надо будет сказать ей по этому поводу пару ласковых слов». Лишь вчера после обеда она сунула ему в руки папку со словами:
— Может быть, поглядите это в дороге, господин Лазарус.
Франкфуртское издательство имело филиалы в Вене, Берлине и Цюрихе. В понедельник, 8 января 1962 года, Лазарусу предстояло провести в Вене несколько деловых встреч. Ехать до Вены было почти что целых двенадцать часов. И поскольку Лазарус любил читать по ночам, то охотно взял с собой рукопись.
«Что ж, поглядим (Может быть, еще одну вишенку с коньяком?)… Поглядим, чем собирается порадовать нас юный господин».
Я хотел бы стать писателем. Эта рукопись — первая моя попытка. Я сам лучше всех знаю слабости моей книги, которая по причинам, понятным редактору и не требующим пояснений, не имеет последней главы. Данная рукопись представляет собой роман, где описываются подлинные события и люди с (пока что еще) неизмененными именами…
«Ага, стало быть, еще не зашифрованный роман о подлинных событиях».
Лазарус размышлял:
«Либо этот молодой человек очень наивен или же наоборот хитроумен. Что это — погоня за сенсацией? Или месть своему папочке? Желание пробудить интерес издательского редактора?» Лазарусу были известны самые разные трюки самых разных писателей. Но это было нечто новое.
Я думаю, что каждый автор в своей первой книге использует исключительно личный опыт — то, что его особенно потрясло…
«Яд, настоящий яд для меня». Лазарус сунул в рот шоколадную конфету, опасно начиненную осколками орехов.
Именно так и возникла моя книга, может быть, даже правильнее сказать — мой дневник, поскольку в данной форме это, пожалуй что, скорее дневник. Ни имена действующих лиц, ни места событий, ни сами события не изменены. Все, что написано на последующих страницах, — правда…
«Прекрасно… Эх, кусок ореха попал в дупло зуба. Этого и следовало ожидать».
…правда — как я ее испытал на себе.
«Эх, да что тебе известно о правде, мальчик?»
Обычно дневники никому не показывают, особенно если они содержат такие личные интимные впечатления, как этот. Еще реже такие вещи отваживаются публиковать. Но я решился и посылаю вам эту рукопись с одобрения той женщины, ради которой она написана. Эта женщина и я любим друг друга. Мой роман — история этой любви…
«Слава богу, наконец-то удалось языком достать осколок ореха. Зачем тащиться к зубному врачу, ежели мне все равно не дожить до следующей весны? Но орехов больше есть не надо. Лучше уж кусочек марципана…»
…нам безразлично, что думают о нас другие люди. Если бы это касалось только нас, то не нужно было бы менять ни ее, ни мое имена. Через час мы вместе отнесем эту рукопись на почту и отошлем в издательство, потому что мы приняли одно решение, позволяющее нам без всякого страха и стыда сказать правду всему миру…
Свободной левой рукой Лазарус погладил свой свисающий пышный левый ус, уронив при этом кусочек шоколада на одеяло, и хмыкнул. «Без всякого страха и стыда». Теперь-то наконец ясно. Стало быть — порнография.
Мальчик осмотрелся, обнюхался и понял, что наше столетие — это век порнографии. Разумеется — утонченной порнографии, издаваемой в респектабельных издательствах. Таких, как, например, наше. Вот только в нашем-то как раз и не издано ни одной такой вещицы.
И зависит это не от владельца, а от меня. Именно я так и не подобрал ничего такого. Мой шеф — прогрессивный человек. «Современная литература — это сплошное свинство, — говорит он. — Но если этого не издавать, то разоришься. Припомните-ка! «Леди Чаттерлей»! «Лолита»! Ну, и наряду с этим можно, конечно, позволить себе что-нибудь возвышенное. И, конечно, научно-популярная литература, путеводители, справочники и т. д. Такая нехудожественная литература всегда ходовая. Но один только художественный вымысел?.. Я спрашиваю вас, Лазарус, за что я только плачу вам деньги? За то, что вы год за годом, сидя на своей жирной заднице, постоянно навязываете мне своих писателей?» Так разговаривает он — современный человек. А я старомоден. Я считаю, что дела идут и всегда будут идти и без порнографии. А во всем виноват Хемингуэй. С него все это пошло. Но в его книгах самые мерзкие слова еще печатались только первой и последней буквой, а между ними точки. Сейчас такие слова печатают уже полностью.
Но, с другой стороны, шеф всегда относился ко мне хорошо. Я всю жизнь проработал у него. Через два года я его покину. Но, возможно, и раньше. Ввиду известных обстоятельств. И пусть тогда он не ругает покойника. Сделаю-ка я ему дружеский подарок: перед тем как загнуться, подберу-ка я ему по-настоящему смачную вещицу.
Эх, если еще этот парень пишет этаким рубленным заплетающимся языком (они зовут это внутренним монологом), то будет как раз то, что надо. Еще лучше — если неправильным немецким языком с неправильной пунктуацией! Или вовсе без нее! Тогда мы его разрекламируем как немецкого Джеймса Джойса. Как почти что Генри Миллера. Только бы он не вздумал изображать похабщину в абстрактной манере. Идиотов, которые занимаются этим, у нас сейчас достаточно (поэтому-то мне до сих пор так и не попалось ничего подходящего). А то сидит у себя дома немецкая домохозяйка, и если у нее нет юной дочери-интеллектуалки, которая может ей пояснить что к чему, то маме вполне может показаться, что все ее представления об анатомии абсолютно неверные, и будет она отчаянно спрашивать себя: «Чем же они занимаются? Что это она с ним делает? И сколько их вообще? А иностранные слова такие — что их не найти даже в Брокгаузе…»
А вдруг с этой книгой нам повезет».
Альберт Лазарус посмотрел, сколько страниц в рукописи.
Их было 743.
«19 марок 80 пфеннигов. По-видимому, дешевле книга не получится. Но если мальчик умненький и достаточно ясно выражается там, где надо, да к тому же еще разоблачает жулика-папашу, то сможем напечатать первым тиражом целых десять тысяч.
Но все это — если.
Пожалуй, еще кусочек нугата».
Кое-кто из действующих лиц этой истории нашей любви изображен в отрицательном свете или же показан так, что может почувствовать себя задетым в своей чести…
«Ну вот. Так оно и есть. Опять ни то ни се. Я так и знал».
…признаю, что мне доставляет большое удовольствие выставить перед всем светом во всей их извращенности, со всеми их пороками прежде всего моего отца и фройляйн Штальман, показать их такими, каковы они на самом деле.
«Ага, проблеск надежды. Мальчик, кажется, и в самом деле наивен. Ну что ж, наивность тоже товар, который неплохо идет. А ежели наивность да и еще и с порнографией…
Спокойно, спокойно.
Читай дальше.
Сколько раз приходилось разочаровываться. Бывает, что эти мальчики и наивны, и порочны, но не умеют писать. И такое нам попадалось».
Если же мы оставим имена Мансфельд и Штальман и изменим только имена других действующих лиц и места событий, то ничего не выгадаем. Как я слышал, каждый человек обладает так называемыми правами личности…
«Так-так, малыш, стало быть, ты уже об этом слышал».
…и может воспротивиться тому, чтобы его изображали в узнаваемой форме в качестве одного из героев романа, даже если это положительный и вполне симпатичный персонаж.
«Нет, хватит есть конфеты, иначе мне станет плохо. А-а, впрочем, я и без того помру. От рака печени. Врачи просто скрывают от меня мою болезнь. Еще одну вишенку на коньяке. Да-а, забавный парень и не дурак, конечно. Ежели другие печатают такие вещи, как «Ключ» и «Подушечка», то почему бы и нам в конце концов не…»
В этом дилемма, в которой я нахожусь. И я прошу вас, уважаемые господа, как экспертов в своей области, посмотреть с этой точки зрения на мою книгу, и если она вас заинтересует, то проконсультировать меня в юридическом плане. Я охотно переработаю книгу в соответствии с вашими замечаниями. Заранее благодарю вас за труд прочтения моей рукописи. Оливер Мансфельд.
«Еще кусочек нугата», — подумал Лазарус и перевернул страницу. На титульном листе стояло: «Любовь — всего лишь слово. Роман».
Альберт Лазарус почувствовал легкую изжогу в желудке. «Ну вот, — с удовлетворением подумал он, — мне уже плохо». Затем начал читать.
Он читал до трех часов ночи, потом завел звонок своих золотых карманных часов и поставил его на семь часов. Затем почистил зубы минеральной водой. Отодвинув блестящую занавеску чуть в сторону, он вгляделся в темноту. Поезд находился на перегоне между Мюнхеном и Розенхаймом. Здесь снег не шел. Мимо проносились одинокие огни, и слышался свист ночного штормового ветра, сотрясавшего своими порывами цепочку вагонов парижского экспресса. Лазарус пробежал половину рукописи (или, как он говорил на своем профессиональном жаргоне, «вошел в роман») и ему вдруг сделалось грустно и неспокойно.
Забравшись назад в постель, он проанализировал свое состояние. Не сама рукопись смутила его, о своем шефе и его взглядах на проблему ходовых сюжетов он уже совсем не думал). Нет, этот роман действительно был «первенцем», требовавшим в ряде мест переработки, а кое-где вообще никуда негодным. Притом написан он был языком, который поначалу так его шокировал, что несколько раз появлялось желание швырнуть скоросшиватель на стол. И тем не менее он продолжал читать.
Свое состояние Лазарус объяснял двумя обстоятельствами. Во-первых, тем, что он, стареющий чудак, не любящий детей, до сего дня не имел ни малейшего представления о том мире, где происходит действие этой книги. Он напоминал сам себе Гулливера, который вдруг, нежданно-негаданно, был заброшен в страну лилипутов. И, во-вторых, тем, что, честно говоря (испытывая легкую изжогу, Лазарус заворочался в своей постели), и, во-вторых, тем, что рукопись, которую он сейчас читал, гм, была первой за многие годы любовной историей, попавшей в его руки. Продолжая раздумывать о прочитанном, пятидесятивосьмилетний мужчина погрузился в глубокий сон с каким-то несвязным и печальным сновидением, из которого ровно в 7 часов 30 минут его вырвал резкий звонок золотых карманных часов.
В Вене было очень холодно, но сухо.
Весь день Лазарус провел в деловых встречах и совещаниях. При этом он выглядел настолько отсутствующим и столь явно был внутренне занят чем-то иным, а не обсуждавшимися вопросами, что его партнеры не раз сердились на него, всегда такого корректного и собранного, однако из вежливости не высказывали этого.
Едва лишь оказавшись вновь в купе парижского экспресса, с которым Лазарус в 22 часа 15 минут покидал Вену, он сразу же снова лег в постель и дочитал рукопись. На сей раз он не ел конфет. Около четырех часов утра отложил скоросшиватель в сторону и некоторое время (стареющий, жирный, в смешной ночной рубахе), сидя с прямой спиной в кровати, смотрел прямо перед собой в пустоту. Так он и уснул, не заведя будильника и не почистив зубы. За час до Франкфурта его разбудил проводник и принес чай. Он нашел пассажира отдельного купе 13/14 в дурном расположении духа, раздраженным. На разворошенной постели.
В Гессене все также валил снег, и железнодорожные пути во многих местах были в заносах. Пока господин изволил спать, сообщил проводник, было уже несколько вынужденных остановок. Шумно хлебая горячий чай, Лазарус тупо слушал болтовню человека в коричневой форменной одежде, который с разрешения пассажира поднял на окне черную плотную занавеску и открыл взору покрасневших глаз Альберта Лазаруса вид на белую снежную пустошь.
— Говорят, что в Северной Германии и того хуже.
— Угу.
— Большинство железнодорожных сообщений вообще прервано, нарушены телефонные линии. Франкфуртский аэропорт и другие аэропорты не работают.
— Угу.
— Автострада от Франкфурта в направлении Касселя еще не очищена от снега и непроходима. Мы идем с опозданием.
— Угу.
— Я не хочу больше мешать господину.
— Ну так и не мешайте, — сказал Лазарус.
Уже целую четверть столетия не срывалось столь невежливой реплики с тонких округлых губ толстяка, который при всей своей массивности страдал почти что болезненной застенчивостью. Обиженный проводник ретировался.
В это утро Альберту Лазарусу было плохо. Он, каждую неделю посещавший врача-специалиста, раз в квартал обращавшийся еще и к другому и называвший всех врачей шарлатанами за то, что все они всякий раз подтверждали одно и то же, а именно, что он абсолютно здоров, Альберт Лазарус в то утро 9 января 1962 года в часе езды от Франкфурта испытывал совершенно подлинное чувство человека на пороге тяжкого заболевания в той ранней стадии, когда нельзя еще определить глухой и мучительный источник своего недомогания.
Лазарус достал шкатулку с медикаментами. Проглотил несколько пилюль и накапал в чайную ложку положенное количество капель. Но пока он, проклиная свою экономку за то, что та забыла положить ему в чемодан домашние тапочки, стоя перед стенным зеркалом в одних носках, брился электробритвой и одевался, неприятное чувство еще более усилилось. Болела голова. И знобило. Одев свой старомодный костюм, он, несмотря на жару в купе, натянул еще зимнее пальто на теплой подкладке, замотал шею шарфом, надел старомодную с мягкими полями (как у Альберта Швейцера!) шляпу, сел у окна и уставился взглядом в сумасшедшую пургу, погрузившую всю страну в один безграничный белый хаос. Только на обогретом изнутри стекле вагона таяли снежные хлопья.
Через некоторое время Лазарус почувствовал головокружение. Он опустил голову и заметил, что все еще сидит в одних носках. «О, эта негодная Марта, — подумалось ему, когда он, с трудом наклонившись из-за своей полноты, надевал свои старомодные ботинки на шнурках. — Я, наверно, простудился из-за того, что вчера и сегодня ночью ходил по купе без обуви».
«Этой негодной Мартой» была пожилая старая дева, которая вот уже в течение семнадцати лет занималась незатейливым домашним хозяйством Альберта Лазаруса. Он не курил. Не пил. За всю свою жизнь не знал женщины. И с пятидесятидвухлетней фройляйн Мартой, несмотря на семнадцать лет проживания под одной крышей, его не связывало никакое человеческое чувство. Во время случавшихся порой приступов гнева (а они обычно случались, когда очередной врач-специалист в очередной раз заверял его в абсолютно безупречном состоянии здоровья) он, стареющий мужчина, объявлял стареющей одинокой женщине по какому-нибудь ничтожному поводу о ее увольнении. Причем каждый раз делал это после пятнадцатого числа текущего месяца. Поскольку, однако, согласно трудовому соглашению, увольнение могло производиться только до пятнадцатого числа текущего месяца, фройляйн Марта резко и холодно отвергала требование хозяина, после чего Лазарус больше уже об этом не вспоминал. Эта странная игра, в которую они играли друг с другом вот уже семнадцать лет, было единственным, что их объединяло, единственным мостом через пропасть ее и его одиночества.
«Вот обожду пару дней, — замышлял Лазарус, завязывая шнурки своих ботинок, — и если у меня будет грипп, то на сей раз я ее выгоню». Через пару дней должно было быть пятнадцатое…
Он разогнулся и вновь глянул в окно.
«Что же все-таки со мной происходит?» Он был достаточно сообразителен, чтобы понять, почему чувствует себя столь отвратительно, таким разбитым, вялым и больным. Это состояние было вызвано причинами отнюдь не физического, а душевного свойства. Это все рукопись, что Лазарус читал две ночи подряд… Хороша она или плоха, он не мог сказать. Такого с ним еще никогда не случалось. Коллеги восхищались определенностью и точностью его оценок. На сей раз он впервые не знал, что и сказать. Единственное, в чем был уверен: прочитанная им история — не вымысел, а подлинное, пережитое. И столь же подлинной, как эта рукопись, должна быть и любовь, о которой рассказывалось в книге. Но если она взаправду подлинная, то молодой человек, который на этих страницах в почти что эксгибиционистской манере описывал свои интимные и интимнейшие переживания, находился в опасности. В большой опасности. В опасности, угрожавшей его жизни.
Внезапно Лазарус понял, что он боится. Боится за этого Оливера Мансфельда и за женщину, которую тот любит. Оба они в опасности. И необходимо им помочь! Но как? Кто знает, что они решили, что собираются сделать? Лазарус нервно провел рукой по своим пышным усам.
Он, лишь он один знал об этом. Только он — стареющий, беспомощный книжный червь, который никого не любил, которому в жизни так и не встретилась женщина, которая бы его полюбила, которая могла бы его полюбить. Он — застенчивый, болезненно чувствительный человек, над которым потешались мужчины и которого находили смешным женщины. Находили всю его жизнь. Старомодный, неповоротливый, жирный человек, поглощавший слишком много сладкого, после смерти которого никто не осиротеет и о котором никто не прольет и слезы. Вот как выглядело единственное существо, знавшее отныне о любви, которой грозили беда, страдание и насильственная смерть.
«Поэтому, — понял вдруг Лазарус во внезапном озарении, — я и чувствую себя больным, разбитым и несчастным. Это от того, что я испытываю страх. Страх за молодого двадцатиоднолетнего парня, которого я не знаю, за незнакомую мне женщину, о которой мне, однако, известно все, все ее тайны. Страх, что произойдет нечто ужасное, прежде чем я смогу что-то предпринять и, может быть, предотвратить катастрофу.
Что я могу сделать? Я, маленький человек без власти, без денег и влияния? За всю свою жизнь я ничего не смог. Помог кому-нибудь? Никому. Никогда. Но сейчас я должен что-то предпринять. Я должен действовать.
Действовать? Но как? Сделать? Но что? Не знаю. Но если то, что написано здесь, — правда, — он поднял тяжелый скоросшиватель, свалившийся на пол, и уставился на него, — если все это правда (а это наверняка правда, ибо то единственное, чему я научился за тридцать лет, так это отличать так называемое искусство, которое всегда лживо, от правды, которая никогда не имеет ничего общего с так называемым искусством), мне нужно немедленно предостеречь этих молодых людей, позвать их к себе. Как можно быстрее. Иначе будет поздно…»
Он еще раз раскрыл рукопись. «Помнится, на титульном листе была пометка с адресом. Ага, вот он»:
Все права на эту рукопись принадлежат
Оливеру Мансфельду.
Интернат профессора Флориана
Фридхайм/Таунус
Тел. 34321
«Я позвоню ему, — размышлял Лазарус, — позвоню, как только вернусь на работу».
Чувствуя себя слегка оглушенным, подобно человеку с небольшим жаром, он рассеянно, с путающимися мыслями в голове еще раз перелистал рукопись, которая столь страстно и столь чуждым ему языком повествовала о столь многом, чего Лазарусу так и не пришлось познать за пятьдесят восемь лет своей жизни: о безмерном блаженстве любви, о глубочайшем отчаянии любви, о ревности, ненависти, упоении и надежде. «Да, я тотчас же позвоню», — подумал Лазарус. Но тут он вспомнил, что проводник говорил что-то о прерванной телефонной связи. Альберта Лазаруса, сидящего с рукописью на коленях, бил озноб.
С полуторачасовым опозданием парижский экспресс наконец прибыл во Франкфурт. В зале вокзала толстый человек, сам тащивший свой небольшой чемодан, купил вечернюю газету. Увидев аршинный заголовок, он остановился. Поставил свой чемодан на мокрый, грязный пол прямо посреди спешащего, бурлящего людского потока. Он беззвучно шевелил губами, а лицо его стало абсолютно белым. Заголовок гласил:
УБИТ СЫН МОШЕННИКА-МИЛЛИОНЕРА МАНСФЕЛЬДА
Лазарус застыл, как вкопанный. Только дрожали руки, державшие влажную от свежей типографской краски газету. Он стал читать то, что было напечатано под этим заголовком жирным шрифтом сначала в три колонки, а затем в одну:
Франкфурт, 9 января (собственный корреспондент). Весь в крови, с серьезными повреждениями, указывающими на ожесточенную борьбу, в верхнем помещении обветшавшей старинной дозорной башни недалеко от деревни Фридхайм в горах Таунуса ранним утром сегодняшнего дня был найден повешенным 22-летний школьник Оливер Мансфельд, сын скандально известного радиопромышленника Вальтера Мансфельда. Все говорит о том, что он стал жертвой преступления.
Школьник Мансфельд — несмотря на свой возраст он еще учился в 9-м классе интерната профессора Флориана — исчез уже в воскресенье вечером. Начиная со второй половины дня понедельника сельская жандармерия и солдаты бундесвера начали прочесывать сильно пересеченную местность вокруг интерната, где Мансфельда видели в последний раз в воскресенье после обеда: Не прекращающийся катастрофический снегопад крайне затруднил поиски. Около двенадцати часов дня солдаты бундесвера обнаружили на одной из лесных просек приблизительно в двух километрах от школьного здания полностью занесенный снегом автомобиль погибшего. Сиденья, руль, пол, приборная доска машины, а также ее левая дверца изнутри и снаружи были в крови.
Сгорбившись, с приоткрытым ртом и невидящим взглядом, неподвижно стоял в толчее Альберт Лазарус, толстый и старый человек, у которого из-под шляпы клоками свисали и неряшливо падали на уши русо-седые волосы. Он механически трогал свои усы, с так и висевшими на них крошками шоколада. Он не замечал, что его толкают люди. Он ничего не видел и не слышал. Поздно, слишком поздно. Ах, если бы эта Майер не проволынила с рукописью до праздников…
А может быть, то, что случилось, все равно случилось бы? Разве в жизни нет такого, чего нельзя предотвратить? Лазаруса знобило. Ему пришло на ум высказывание Оскара Уайльда: «Правду мы всегда осознаем лишь тогда, когда она не может нам ни в чем помочь».
Он чихнул. Он заставил себя читать дальше.
Теперь текст шел уже в одну колонку:
Поскольку телефонная связь между Франкфуртом и Таунусом была полностью прервана, сельская жандармерия затребовала помощь франкфуртского управления полиции по радио. Одна из комиссий по расследованию убийств под руководством главного комиссара уголовной полиции Харденберга вылетела на вертолетах к месту обнаружения трупа. Машины приземлились на расчищенном от снега теннисном корте рядом со школой. Судмедэксперт комиссии без труда установил, что группа крови, обнаруженной в машине, идентична группе крови Оливера Мансфельда. Техники-криминалисты зафиксировали еще ряд улик и следов, которые, однако, пока держатся в секрете.
Поиски пропавшего продолжались и после наступления…
— Эй, вы что, не могли найти места поудобнее? — Получив увесистый толчок от мужчины с лыжами на плече и рюкзаком, Лазарус отлетел в сторону. Вежливо приподняв шляпу, он извинился и, взяв чемоданчик, переместился к цветочной палатке у выхода. Здесь сильно сквозило, но Лазарус этого не чувствовал.
…продолжались и после наступления темноты. Свыше семидесяти человек на лыжах с ручными прожекторами и факелами продолжали операцию, завершившуюся сегодня в ноль часов 35 минут успехом. Окоченевший, весь в снегу труп Оливера Мансфельда был обнаружен на совершенно засыпанной снегом смотровой площадке старинной башни приблизительно в двух километрах от здания школы. По состоянию трупа медэксперт комиссии уже после беглого осмотра смог установить следующее:
— смерть, вероятнее всего, наступила в воскресенье после полудня, но не позднее раннего вечера;
— все признаки говорят о том, что Оливер Мансфельд был избит, а затем, по-видимому, в бессознательном состоянии повешен.
В пользу предположения, что имело место убийство, высказался в интервью с нашим корреспондентом, также вылетевшим на вертолете к месту происшествия, и главный комиссар Харденберг после того, как техники-криминалисты обнаружили в помещении башни некоторые предметы. Что они собой представляют, держится пока в секрете.
Затем в середине страницы снова тремя колонками шел еще и такой текст, обрамленный толстыми черными линиями:
ПОЛИЦИЯ ПРОСИТ О ПОМОЩИ
Кто после 15.30 7 января видел в аэропорту Рейн-Майн, или на автостраде, или где-то еще Оливера Мансфельда (22 года, фигура стройная, рост 178, лицо узкое, сильно загорелое, глаза карие, волосы густые каштановые, стрижка очень короткая)? В последний раз погибший был одет в спортивную куртку из верблюжьей шерсти, в толстый синий свитер с высоким воротником, серые узкие брюки и грубые зимние ботинки на меху.
Кто после 15.30 7 января видел белую машину марки «Ягуар-500» с сиденьями из черной свиной кожи? Тип машины — кабриолет с черной крышей, которая, возможно, была откинута назад? Скорее всего Оливер Мансфельд сидел за рулем, а рядом с ним — мальчик с наружностью иностранца. Номер машины 43131 (таможенный номерной знак для иностранных машин!).
Кто может сообщить что-либо о содержании телефонного разговора, который Оливер Мансфельд вел из «Голубого бара» аэропорта Рейн-Майн 7 января 1962 года между 15.30 и 15.45 по телефонному аппарату, стоявшему на стойке бара? Некоторые признаки говорят о том, что он говорил с женщиной. Называл ли Оливер Мансфельд ее фамилию или имя? Во время этого разговора в баре было много посетителей.
Информацию, способную помочь следствию, принимают все учреждения полиции и в первую очередь 1 отдел управления полиции Франкфурта по телефону 236531. По желанию заявителей гарантируется анонимность.
Альберт Лазарус опустил газету и уставился на снежную круговерть над вокзальной площадью. Он долго раздумывал — как человек, добросовестно взвешивающий все «за» и «против» перед принятием ответственейшего решения, поскольку знал, что от того, как он теперь поступит, может зависеть страшно много для тех участников драмы, что еще живы. В конце концов он, с трудом передвигая ноги, потащился к длинному ряду телефонных будок в вокзальном зале, вошел в одну из них и набрал номер, стоявший в газете.
Два раза прогудел гудок, после чего мужской голос произнес монотонно:
— Управление полиции. Первый отдел. Комиссар Вильмс.
— С вами говорит… — Лазарусу пришлось откашляться. Его голос был совершенно хриплым. Горло было заложено. — С вами говорит Альберт Лазарус — И он назвал свою профессию и издательство, в котором работал. — Я сейчас только что вернулся из командировки и прочел о смерти Оливера Мансфельда.
В голосе на другом конце провода появилась заинтересованность:
— Так. И дальше?
— Перед Рождеством мое издательство получило машинописную рукопись одного романа. Отправитель и автор некий Оливер Мансфельд.
— Откуда это вам известно?
— Это написано на титульном листе.
— Но это не значит, что это правда.
— Это правда, господин комиссар. Я прочел рукопись в дороге. Действие романа происходит в Таунусе в интернате профессора Флориана. Интернат расположен недалеко от Фридхайма.
Голос на другом конце провода теперь звучал так, словно у говорившего перехватило дыхание:
— Автор называет подлинные имена?
— Да. Причем абсолютно везде. Об этом он говорит в предисловии. Действие начинается в сентябре 1960 года, и затем Мансфельд рассказывает о том, что происходило за период почти что до Рождества 1961 года. Рукопись не закончена. Однако я думаю…
— Управление в пяти минутах ходьбы от вокзала. Не будете ли вы любезны прямо сейчас же зайти к нам, господин Лазарус?
— Именно это я и собирался сделать.
— Идите не в старое здание у сквера Фридриха Эберта, а в новое на Майнцер Ландштрассе. Четвертый этаж налево по коридору. Отдел по расследованию убийств. Я жду вас.
— Иду прямо сейчас.
— Большое спасибо.
Альберт Лазарус повесил трубку и вышел из кабинки автомата. Он вышел из вокзала и вступил в снежную пургу, которая его почти ослепила. Уже минуту спустя снег стал смерзаться в маленькие комочки на его моржовых усах, на его длинных волосах, на его кустистых русо-седых бровях. Автомобили у обочин безуспешно пытались выбраться из исполинских снежных заносов. Бешено и бессмысленно вращались шины. Воняло жженой резиной. С воющей сиреной и включенными фарами промчалась патрульная полицейская машина.
Переходя улицу Постштрассе, чтобы затем свернуть на Оттоштрассе, Альберт Лазарус, безвестный человек со всемирно известным идеалом для подражания, попал в толпу раздраженных, злых людей, высаживавшихся из трамвая, застрявшего перед замерзшей стрелкой. Испытывая головокружение и волнуясь, в поту и одновременно в ознобе, Лазарус наталкивался на мужчин и женщин, которые ругались ему вслед.
Он ничего не слышал. Он обеими руками прижимал к своей широкой груди чемоданчик, как бы желая его защитить. Он нес его сквозь белый снежный ад осторожно, неуверенными шагами старого простатика (каковым он не был), он, Альберт Лазарус, в незначительной жизни которого не случалось ничего важного — не случалось до этого часа.
Здесь мы теряем его из виду за мельканием снежных хлопьев, среди воя вращающихся колес, одного из миллионов, согбенного все свои пятьдесят восемь лет человека, который в старомодном чемоданчике несет как драгоценное сокровище рукопись на 743 машинописных листах. Эта рукопись должна помочь раскрыть преступление, решить загадку, хотя в ней всего лишь история любви, которая не закончена и теперь уже никогда не будет дописана до конца. История эта началась год и три месяца тому назад прекрасным осенним днем, а если совсем точно — четвертого сентября года тысяча девятьсот шестидесятого.
Первая глава
Рукопись
1
Прямо не знаешь: смеяться или плакать, но всякий раз, когда я возвращаюсь в Германию, начинается один и тот же спектакль. И так уже семь лет подряд. Неужто за все это время господа из таможни так и не усвоили, что человек, который значится в розыске и подлежит немедленному аресту, — не я, а мой чертов папаша. Он, а не я.
Подумать только, сколько раз за эти семь лет я летал туда-сюда: из Люксембурга в Германию и обратно! Но ничего не попишешь: каждый раз все повторяется по новой. Вот и теперь 4 сентября 1960 года опять то же самое. Так, наверно, и будет — до тех пор, пока все это дело не предастся забвению и моего предка снова не пустят в страну. Конечно, дико, что по истечении срока давности такая подлянка перестает быть наказуемой. Прошел срок, и все взятки гладки. А что вы хотите? Неумышленное убийство не наказуемо уже спустя пять лет. Законы у нас — просто блеск!
Итак, как сказано, и на сей раз все, как обычно. Только разве что над аэродромом нам пришлось покружить чуть поменьше, чем всегда. Перед нами заходят на посадку две машины. Тэдди раз за разом выписывает левые виражи. Тэдди Бенке — личный пилот моего предка. В войну он летал на бомбардировщиках. Теперь пилотирует «Чессну» и «Бонанзу». С тех пор как моему господину папаше стало нельзя появляться в Германии, он приобрел пару самолетов. На обеих сторонах фюзеляжа «Бонанзы» мой предок повелел намалевать громадными буквами «Мансфельд». Красным по серебряному.
Такое вообще типично для него. Он настоящий нувориш. По сравнению с ним Тэдди — представитель высшей английской аристократии. Но Тэдди не умеет ничего другого, кроме как играть в гольф, теннис и водить самолеты. Гольфом и теннисом сыт не будешь. Вот и приходится Тэдди летать. В войну он делал это для любимого отечества, а теперь — для грязного мошенника. Не думаю, чтобы Тэдди работал на моего предка с радостью. У Тэдди всегда одинаково бесстрастный poker-face
[6], он никогда не выражает своих чувств, но иногда это все-таки заметно.
Мы садимся. Тэдди подруливает летающую тачку к зданию аэропорта.
— Если вы не возражаете, господин Оливер, то я бы хотел сразу полететь обратно.
— Это означает, что вам не хочется проходить со мной паспортный контроль и подвергаться шмону?
— Я этого не говорил, господин Оливер.
— Но подумали. Вы полагаете, я пошел бы через контроль, если б мог этого избежать?
Он смотрит на меня, делает the old poker-face и молчит как рыба.
— Such is life
[7], — говорю я, беру свою коричневую большую дорожную сумку и выбираюсь из кабины.
Он выпрыгивает вслед за мной и не очень членораздельно бубнит:
— Мне еще нужно зайти к диспетчерам.
— Sail well, dear fellow of mine
[8], — говорю я.
У меня есть пунктик: люблю вставлять английские словечки. Это у меня из последнего интерната. Надеюсь, скоро пройдет. Интересно, какая дурь у тех в горах, в таунусском интернате. Что-нибудь обязательно есть, как у всех. Это не страшно. Потом проходит. Nothing serious
[9].
— Вы не сердитесь за то, что я не буду вас провожать, а только дождусь вашего отъезда и полечу?
— Ни в коем разе. Передайте привет моей матери.
— Обязательно, господин Оливер. Завтра я буду у милостивой госпожи в санатории — обещаю вам.
— Привезите ей от меня цветы, — говорю я и даю Тэдди деньги. — Красные розы. Скажите ей, что на этот раз я обещал взять себя в руки. Из этого интерната я не вылечу. Что-нибудь в этом духе всегда успокаивает ее.
Он не отвечает, и поэтому я спрашиваю:
— What\'s the matter, old boy?
[10]
— Все это так мучительно для меня, господин Оливер.
— Ах, Тэддичка! А для меня, вы думаете, это сахар? Вы по крайней мере не ее сын! Вы можете уволиться. Вам хорошо. А все этот поганый пес!
— Вы не должны говорить так о своем отце.
— Отец! Сейчас я помру со смеху! Что до меня, то пусть он хоть подохнет — мой предок! — говорю я. — И любимая тетя Лиззи в придачу. Для меня это будет день великой радости. Ну ладно, — я протягиваю Тэдди руку, — пока, и все так далее.
Он тихо произносит:
— Храни вас Господь!
— Кто?
— Господь. (Тэдди набожен.)
— Ах, вот что, — говорю я. — Конечно, пусть хранит. И вас тоже. И «Бонанзу» тоже. И «Чессну»! Пусть он хранит все на свете. Ведь хранит же он такую свинью, как мой предок. Так что вполне можно требовать от него, чтобы он хранил всех подряд. So long
[11], Тэдди.
— Всего хорошего, господин Оливер! — говорит он и, хромая, идет через бетонную полосу к двери, над которой написано: AIR WEATHER CONTROL
[12]. Он получил осколок в колено. В самом конце, в сорок пятом, когда все уже накрылось. Поэтому и хромает. Отличный парень этот Тэдди. Интересно, что он думает о нашей семейке? Могу себе представить. Скорее всего то же, что и я.
Я поднимаю свою сумку и иду к паспортному контролю. Сегодня здесь кипит работа. Как и всегда по воскресеньям. Много больших машин. Перед рестораном, на воздухе, сидят за столиками люди и наблюдают, как садятся и взлетают «боинги» и «каравеллы». Сегодня отличный денек. Голубое небо и еще совсем тепло. И эти самые серебряные нити в воздухе — бабье лето. Пахнет дымом — жгут картофельную ботву. Вдали на траве летного поля пасется стадо овец.
— Пожалуйста, ваш паспорт.
Я подаю служащему за высокой стойкой свой паспорт. Он раскрывает его и сразу же делает такую физиономию, как делают все они всегда. Некоторые даже присвистывают, прочитав мою фамилию. Или издают этакий жужжащий звук. Но все они делают одинаковую физиономию.
Кстати, этот служащий — новый. Я его еще никогда не видел. И того — тоже, что стоит передо мной, облокотясь на барьер и загораживая проход, — не дай бог убегу.
На мне фланелевые штаны, белая рубашка без галстука и блейзер. Никаких запонок. Ботинки без шнурков. Я всегда так одеваюсь, когда еду в Германию. Так быстрее раздеваться и одеваться.
— Ваши фамилия и имя?
«Слушайте, — мог бы сказать я им сейчас, — это написано в паспорте, который у вас в руках. Зачем же спрашивать?» Но я не говорю этого, ибо давно знаю, что это совершенно бессмысленно. Скажешь такое, и они заставят тебя прождать полчаса в транзитной комнате, делая вид, что наводят справки по телефону, и все продлится раз в пять дольше. И все же пару раз я им это сказал. Семь лет тому назад. Тогда мне было четырнадцать, и я не мог по-другому. Теперь я стал умнее. Воистину.
С вежливой улыбкой я отвечаю:
— Меня зовут Оливер Мансфельд. Но я не отец, а сын.
Тот, что за стойкой, вообще не слушает меня. Он молча наклоняется и что-то ищет.
— Слева в верхнем ящике, — говорю я.
— Что?
— Книга разыскиваемых в левом верхнем ящике, — говорю я. — Если то издание, что было раньше, то страница 134, предпоследняя строчка внизу. Там он значится.
— Кто?
— Мой родитель.
Он таки достает книгу разыскиваемых из того самого ящика, что я ему назвал, листает его, слюня палец, и находит 134 страницу. Затем ведет пальцем сверху вниз, хотя я ему уже сказал, что мой отец стоит в самом низу, и наконец находит его фамилию и читает то, что про него написано, беззвучно шевеля губами.
Другой — тот, что преграждает мне путь, — между тем спрашивает:
— Откуда вы прибыли?
За последние семь лет я многому научился, а поэтому не говорю: «Вам отлично это известно. Воздушный контроль вас известил о моем прибытии еще в то время, когда мы крутили в воздухе левые виражи». Вместо этого я мягко, вежливо отвечаю:
— Из Люксембурга. Как всегда.
— Что значит «как всегда»?
— Это означает, что я всегда прилетаю из Люксембурга.
— Его семья там живет, — говорит тот, что за барьером, закрывая книгу разыскиваемых. — Здесь об этом сказано.
После этого все продолжается как обычно, — может быть, на сей раз немного пообстоятельнее, поскольку обоим в данный момент больше нечего делать.
— Куда вы направляетесь теперь?
— В горы — в Таунус. Завтра начинаются занятия в школе.
— В каком вы классе?
— В восьмом.
— В двадцать один год?
— Да.
— Значит, вы три раза оставались на второй год?
Сообразительный малый. Но отвечать нужно вежливо и дружелюбно.
— Так точно. Я плохой ученик. В математике и физике вообще ничего не соображаю. Я идиот. Но мой отец настаивает, чтобы я окончил школу.
То, что он настаивает, — это правда. Неправда то, что я идиот. Я понимаю и физику, и математику. А оставался я три раза, чтобы позлить своего предка. И мне это удавалось. Каждый раз он бушевал целую неделю. Это были мои самые счастливые недели за последние семь лет. Я провалюсь и на выпускных экзаменах. And how!
[13] Устрою себе пару приятных часов.
— Это весь ваш багаж?
— Да.
— Что в сумке?
— Книги. Пластинки. Туалетные принадлежности.