Роальд Даль

Как вам будет угодно, пастор!

Мистер Боггис ехал неторопливо, удобно откинувшись на сиденье и выставив локоть в открытое окно машины. Какая же благодать за городом, думал он; до чего хорошо снова видеть все эти, пока еще редкие, приметы весны. Особенно первоцвет и боярышник. Кусты боярышника вдоль заборов вспухали белыми, розовыми и алыми облачками соцветий, а под кустами золотились островки первоцвета — красота, глаз не оторвать.

Одной рукой он зажег сигарету. Сейчас бы самое время, сказал он себе, съездить на вершину холма Бриль. Всего каких-нибудь полмили, вон она виднеется впереди. Там среди деревьев разбросаны домишки — это и есть, наверное, деревенька Бриль. Отлично. Не часто доводится ему начинать свою воскресную разведку с такой прекрасной точки обзора.

Мистер Боггис повел машину вверх по дороге и остановился на окраине деревни, не доезжая до вершины холма. Он вышел из фургона и огляделся. Внизу, на много миль вокруг расстилался огромный зеленый ковер. Великолепное зрелище. Он вынул из кармана карандаш, блокнот и, прислонившись к машине, стал наметанным глазом не спеша рассматривать пейзаж.

Справа, за полем, он приметил средних размеров дом, от шоссе к нему вела наезженная колея. За этим домом стоял другой, побольше. Поодаль, окруженный высокими вязами, виднелся еще один дом, похоже, времен королевы Анны; два фермерских домика слева были тоже подходящими на вид. Итого, пять. На этой дороге, пожалуй, больше не наберется.

Мистер Боггис сделал в блокноте набросок, пометив, где расположены эти пять домов, — ему теперь не составит труда их отыскать, когда он спустится вниз; потом он сел в машину и поехал через деревню на другой склон холма. Оттуда он заметил еще шесть подходящих объектов — пять фермерских домиков и большой белый особняк георгианской эпохи. Он внимательно рассмотрел его в бинокль. Сад в полном порядке. Дом опрятный, ухоженный, денег на него явно не жалеют. Обидно. Он тут же мысленно вычеркнул его из списка. Нет смысла заходить в дома, на которые не жалеют денег.

Стало быть, на этом участке, в этом квадрате остается десять заслуживающих внимания объектов. Десять — славное число, отметил про себя мистер Боггис. Как раз на полдня неспешной работы. Который там час? Двенадцать. Неплохо бы для начала пропустить кружку пива, но по воскресеньям до часа все закрыто. Что ж, пиво подождет. Он взглянул на свой набросок. Пожалуй, начать стоит с дома под вязами эпохи королевы Анны. В бинокль он заметил, что строение уже основательно обветшало; тем лучше. Его обитателям денежки, наверное, очень бы пригодились. Во всяком случае, с королевой Анной ему всегда везло. Мистер Боггис снова сел в машину, отпустил ручной тормоз и, не включая двигателя, медленно покатил вниз.

В облике мистера Сирила Боггиса ничто не наводило на мрачные мысли, кроме пасторского костюма, в который он обрядился. Он занимался куплей и продажей антикварной мебели, у него был свой магазин и даже демонстрационный салон в Челси, на Кингз-роуд; правда, очень скромный, да и сделок он проворачивал не так уж много; но поскольку он покупал по дешевке, можно сказать, совсем задаром, а продавал баснословно дорого, за год набегала кругленькая сумма. Он был прирожденным коммерсантом и, когда вел деловой разговор, то легко и естественно находил верный тон, который более всего устраивал клиента. С пожилыми он бывал обходительным и степенным, с богатыми — подобострастным, с верующими — благочестивым, со слабыми — властным; с вдовой он бывал проказлив, со старой девой — игрив и дерзок. Он отлично сознавал, каким даром обладает, и при каждом удобном случае беззастенчиво пользовался им; частенько, когда представление ему особенно удавалось, он едва удерживался, чтобы, обернувшись к воображаемому залу, не поклониться почтеннейшей публике, сотрясавшей театр громом оваций.

Однако, несмотря на некоторую склонность к фиглярству, мистер Боггис был вовсе не глуп. По мнению многих, он лучше всех в Лондоне разбирался во французской, английской и итальянской старинной мебели. Он имел на редкость хороший вкус, и если общий рисунок самой что ни на есть подлинной вещи не отличался изяществом, он тут же это улавливал и отказывался от нее без сожаления. Но, конечно, более всего он любил изделия великих английских мастеров восемнадцатого века: Инсе, Мэйхью, Чиппендейла, Роберта Адама, Мэнуэринга, Иниго Джоунза, Хепплуайта, Кента, Джонсона, Джорджа Смита, Локка, Шератона и других; но даже их творения он порой отвергал. Он отказывался, например, выставлять у себя в салоне работы Чиппендейла китайского или готического периодов; столь же решительно он обходился с мебелью Роберта Адама, выполненной в тяжеловесной итальянской манере.

В последние годы мистер Боггис прославился среди своих собратьев по профессии тем, что с завидной регулярностью доставал необычные и частенько весьма редкие образцы столярного искусства. Видно, у него завелся какой-то неисчерпаемый источник, нечто вроде собственного склада старинной мебели, и ему требовалось лишь раз в неделю заехать туда и отобрать, что приглянется. Когда его спрашивали, откуда он берет товар, он многозначительно улыбался, подмигивал и бормотал что-то невразумительное о своей маленькой тайне.

Тайна мистера Боггиса была очень проста, и возникла она почти девять лет назад, когда в одно прекрасное воскресенье он отправился в Севенкс навестить свою старую матушку.

На обратном пути в машине лопнул ремень вентилятора, мотор перегрелся, и вода в радиаторе выкипела. Он вылез из машины, подошел к ближнему деревенскому домику, в пятидесяти ярдах от дороги; ему открыла женщина, и он попросил у нее кувшин воды.

Сквозь приоткрытую дверь он окинул глазом комнату, а там, в четырех с небольшим ярдах от того места, где он стоял, мистер Боггис углядел нечто такое, от чего его бросило в жар и лысина у него покрылась крупными каплями пота. Там стояло большое дубовое кресло, подобное которому он видел лишь раз в жизни. И подлокотники, и спинка опирались на восемь резных красивых колонок. Спинку украшал инкрустированный цветочный орнамент необыкновенного изящества, а каждый подлокотник завершался резной утиной головкой. Бог ты мой, только и подумал мистер Боггис, это же конец пятнадцатого века!

Вытянув шею, он заглянул поглубже в комнату, а там, по другую сторону камина — боже правый! — стояло еще одно, в точности такое же кресло.

Трудно было сказать наверняка, но в Лондоне, прикинул он, два таких кресла потянут фунтов этак на тысячу, не меньше. А красавцы-то какие!

Когда хозяйка вернулась, мистер Боггис представился и без обиняков спросил, не продаст ли она свои кресла.

Господи, воскликнула она, с какой стати их продавать? Дело хозяйское, конечно, просто он готов предложить за них неплохие деньги. И сколько же? Продавать их она точно не собирается, но любопытства ради хочется все-таки узнать, понимаете? Так сколько бы он дал?

Тридцать пять фунтов.

Сколько?!

Тридцать пять фунтов.

Господи, тридцать пять фунтов. Так, так, очень интересно. Ей всегда казалось, что это стоящие кресла. Они ведь очень старые. И очень удобные. Ей без них не обойтись, никак не обойтись. Нет, продавать их она не станет, но все равно — большое спасибо.

Не такие уж они старые, заверил ее мастер Боггис. Продать их будет не так-то и легко; просто по счастливой случайности у него есть на примете покупатель, которому нравятся такие вещи. Он может набавить пару фунтов — пусть будет тридцать семь. Пойдет?

С полчаса они торговались, и в конце концов мистер Боггис заполучил, разумеется, оба кресла и согласился уплатить за них в двадцать раз меньше их истинной стоимости.

И когда он в тот вечер подъезжал в своем фургончике к Лондону, а сзади, тщательно упакованные, лежали оба сказочных кресла, мистера Боггиса внезапно осенила совершенно замечательная мысль.

Послушай, сказал он себе, раз в одном захолустном доме оказалась ценная мебель, почему бы ей не быть и в других? Что, если поискать? Что, если прочесать окрестности? Этим можно заниматься по воскресеньям. Тогда и дело не пострадает. А воскресенья все равно девать некуда.

И вот мистер Боггис накупил карт, подробных карт всех графств вокруг Лондона, и тонкими линиями расчертил их на квадраты. Каждая клетка охватывала территорию в двадцать пять квадратных миль, — он прикинул, что большую площадь ему за воскресенье не объехать, если прочесывать ее добросовестно. Города и поселки ему ни к чему. Тут годятся обособленные хутора, дома крупных фермеров или обветшалые родовые особняки. Итак, каждое воскресенье он будет обследовать по квадрату, то есть, пятьдесят два квадрата в год, — и постепенно он осмотрит все хутора и особняки вокруг Лондона.

Однако тут есть свои трудности. Деревенские жители — народ подозрительный. Разорившаяся знать — тоже. Если вы вздумаете звонить им в дверь и просить показать вам дом, не надейтесь, что они примут вас с распростертыми объятьями. Ничуть не бывало. Дальше порога вас не пустят. Как же ему все-таки проникнуть в дом? Лучше всего, наверное, вообще скрыть, что он торговец. Можно представиться телефонистом, слесарем, газовым инспектором. Даже священником…

И он незамедлительно стал претворять свою идею в жизнь. Мистер Боггис заказал большую пачку визитных карточек лучшего качества, где затейливой вязью было выведено:

Преподобный

Сирил Уиннингтон Боггис

Президент Общества охраны редкой мебели

При музее Виктории и Альберта

С этого дня он станет по воскресеньям славным пожилым пастором, который досуг свой посвящает трудам праведным во имя «Общества», объезжая окрестности и составляя опись сокровищ, скрытых в глухих сельских уголках. Кто посмеет вытолкать такого человека?

Никто.

Ему бы только проникнуть в дом, а там, если удастся заприметить кое-что в самом деле стоящее, у него найдется сотня способов довести дело до конца.

К некоторому изумлению мистера Боггиса, план сработал без осечки. Его неизменно принимали с таким радушием, что поначалу он, честно говоря, приходил в смущение. Ему то и дело что-нибудь подносили: кусок запеканки, бокал портвейна, чашку чая, корзинку слив, даже усаживали со всей семьей отведать большой воскресный обед. Бывали, конечно, и трудные минуты, и досадные неудачи, не без того, но девять лет — это как-никак более четырехсот воскресений, за которые осмотрено изрядное количество домов. В общем, дело было увлекательное и выгодное.

И вот в очередное воскресенье мистер Боггис занялся одним из самых северных квадратов, в графстве Бакингемшир. Милях в десяти от Оксфорда он съехал с холма, направил машину к первому из намеченных домов — к обветшавшему особняку времен королевы Анны — и вдруг почувствовал, что день пройдет на редкость удачно.

Он поставил машину в ста ярдах от ворот и двинулся к дому пешком. Ему не хотелось, чтобы машину заметили до заключения сделки. Образ славного старикана-пастора как-то не вязался со вместительным фургоном. К тому же, пока он шел к входной двери, у него было время внимательно осмотреть дом снаружи и заготовить слова, наиболее подходящие к случаю.

Мистер Боггис бодро шагал по дорожке, маленький, толстоногий, с брюшком. Его круглое розовое лицо очень подходило для выбранной роли, а большие карие глаза навыкате простодушно, даже глуповато таращились на вас с румяной физиономии. На нем был черный костюм священника со стоячим белым воротничком, на голове мягкая черная шляпа. Под мышкой он держал старую дубовую палку, придававшую ему, как он полагал, беззаботный и беспечный вид.

Он подошел к парадной двери и позвонил. Послышались шаги, дверь отворилась, и прямо перед ним, а вернее, над ним выросла высоченная женская фигура в бриджах для верховой езды. Даже сквозь дым сигареты пробивался неистребимый дух лошадей и навоза, пропитавший ее насквозь.

— Ну? — спросила она, глядя на него с подозрением. — Что вам нужно?

Мистер Боггис приподнял шляпу, слегка поклонился и протянул ей визитную карточку; он бы ничуть не удивился, если б в ответ она приветливо заржала.

— Извините за беспокойство, — сказал он и замолчал, наблюдая за ее лицом, пока она читала.

— Ничего не понимаю, — она вернула ему карточку. — Что вам нужно-то?

Мистер Боггис пустился в объяснения насчет Общества охраны редкой мебели.

— Оно случайно не имеет отношения к социалистической партии? — спросила она, свирепо глядя на него из-под мохнатых выгоревших бровей.

Дальше все оказалось просто. Тори обоего пола, особенно любители верховой езды, всегда были легкой добычей для мистера Боггиса. В течение двух минут он превозносил до небес крайне правое крыло консерваторов, еще две минуты ушло на обличение социалистов. Он завершил обвинительную речь ссылкой на законопроект, внесенный как-то социалистами, о запрещении охоты на диких животных; а в заключение заверил свою слушательницу, что в его представления — «только не говорите епископу, милочка», — рай — это такое место, где можно каждый день, включая воскресенье, с утра до ночи охотиться со сворой неутомимых собак на лису, оленя и зайца.

Во время своей речи он не спускал с нее глаз; волшебное средство и здесь не подвело. Женщина расплылась в улыбке, обнажив огромные, пожелтевшие зубы.

— Мадам, — вскричал он, — умоляю вас, не позволяйте мне распространяться о социализме, а то меня не остановишь.

Тут она загоготала и, подняв красную ручищу, так хлопнула его по плечу, что он едва устоял на ногах.

— Входите! — рявкнула она. — Понять не могу, какого черта вам надо, но все равно входите!

К несчастью и немалому удивлению мистера Боггиса, во всем доме не нашлось ничего путного; и поскольку он никогда не тратил времени понапрасну, он вскоре извинился и откланялся. Все посещение заняло менее четверти часа — больше и не надо, говорил он себе, усаживаясь в машину, чтобы отправиться дальше.

В этом квадрате оставались только дома фермеров, и до ближайшего было полмили. То было просторное, довольно старое кирпичное здание с деревянной надстройкой; южную стену почти целиком затеняло великолепное грушевое дерево, все в цвету.

Мистер Боггис постучал в дверь. Он подождал, но на стук никто не отозвался. Он постучал еще раз, и снова напрасно; тогда он пошел вокруг дома, рассчитывая найти хозяев на заднем дворе, в коровнике. Там тоже не было ни души. Он догадался, что все ушли в церковь, и стал заглядывать в окна, надеясь высмотреть что-нибудь интересное. В столовой ничего. В библиотеке тоже. Сквозь следующее окно он заглянул в гостиную, и там, в оконной нише, под самым носом, он увидел прелестную вещицу — полукруглый карточный столик красного дерева, великолепно отделанный в стиле Хепплуайта, года примерно 1780-го.

— Ara-a-a, — произнес он вслух, прижавшись лицом к стеклу. — Молодец, Боггис.

Но это было не все. Там стоял еще и стул, всего один, но если он не ошибается, даже более искусной работы, чем столик. И тоже никак Хепплуайт? А какой красавец! Прорезная спинка украшена изящным орнаментом из веток жимолости, завитков и розеток; плетеное сиденье с необычным узором, ножки причудливо изогнуты, причем задние особым образом выгнуты наружу, а это верная примета эпохи. Изысканный стул.

— Еще до исхода дня, — тихо поклялся мистер Боггис, — я буду иметь удовольствие сидеть на этом чудесном стуле.

Если уж мистер Боггис покупал стул, он непременно на него усаживался. Это был у него любимый способ проверить покупку на прочность; необыкновенно интересно было наблюдать, как он осторожно опускается на сиденье, ожидая «прогиба» и безошибочно определяя еле заметную усадку, которую за долгие годы дали пазы и шипы.

Но не надо спешить, сказал он себе. Он приедет попозже. Впереди у него целых полдня.

Следующий дом располагался дальше, за полем, и, чтобы не ставить машину на самом виду, мистеру Боггису пришлось остановиться на главной дороге и идти оттуда ярдов шестьсот по проселку, который привел его прямиком на задний двор. Подойдя ближе, он заметил, что дом здесь куда меньше предыдущего и особых надежд не вселяет. На грязном дворе там и сям чернели сараи, некоторые совсем развалились.

В углу двора тесной кучкой стояли трое мужчин, один из них держал на сворке двух крупных черных гончих. Когда они заметили, что к ним направляется мистер Боггис в своем темном костюме с пасторским воротничком, они смолкли и оцепенело застыли, недвижно и немо наблюдая за ним с явным подозрением.

Старший был приземист, с широким лягушачьим ртом и узенькими бегающими глазками. Звали его Рамминс, ферма принадлежала ему, но мистер Боггис этого не знал.

Долговязый парень, вроде бы с бельмом на глазу, был сын Рамминса, Берт.

Плосколицый крепыш с узким морщинистым лобиком и невероятно широкими плечами звался Клод. Он только что забежал к соседям, надеясь поживиться куском парной свинины или свежей ветчины: накануне Рамминсы закололи свинью, о чем Клоду было известно — визг разносился далеко окрест; на такое дело требуется ведь официальное разрешение властей, а у Рамминса, Клод знал точно, разрешения не было.

— Добрый день, — сказал мистер Боггис, — славная сегодня погодка.

Никто не шелохнулся. Все трое в ту минуту думали одно и то же — этот пастор явился невесть откуда неспроста, он подослан, чтобы все разнюхать и выведать, а потом доложить властям.

— Какие красивые собаки, — опять заговорил мистер Боггис. — Признаться, мне не доводилось видеть бега с гончими; зрелище, говорят, необыкновенно увлекательное.

В ответ снова молчание; мистер Боггис быстро взглянул на Рамминса, на Берта и Клода, потом опять на Рамминса. Он заметил, что у всех троих было одно и то же особенное выражение, сразу насмешливое и вызывающее, губы изогнуты в презрительной ухмылке, а нос издевательски задран.

— Позвольте спросить, не вы ли здесь хозяин? — обратился мистер Боггис к Рамминсу, нимало не смутившись.

— А что вам нужно?

— Прошу простить, что беспокою вас, тем более в воскресенье.

Мистер Боггис протянул ему визитную карточку, Рамминс взял ее и поднес к самому лицу. Остальные, не шевельнувшись, скосили глаза, пытаясь разглядеть, что там написано.

— Что же все-таки вам нужно? — спросил Рамминс.

Во второй раз за это утро мистер Боггис подробно объяснил высокие цели и помыслы Общества по охране редкой мебели.

— У нас такой нет, — заявил Рамминс, когда Боггис кончил говорить. — Зря теряете время.

— Одну минуточку, сэр, — мистер Боггис поднял вверх палец. — Последний раз я слышал эти же слова от старика фермера в Сассексе, а когда он в конце концов впустил меня в дом, знаете, что я там обнаружил? Старый замызганный стул на кухне в углу, и оказалось, что стоит он четыреста фунтов! Я помог его продать, и старик купил себе на эти деньги новый трактор.

— Что вы такое несете? — вмешался Клод. — Виданое ли дело, чтобы за какой-то стул четыреста фунтов отвалили!

— Простите, — веско заметил мистер Боггис, — но, к вашему сведению, в Англии найдется немало стульев, которые стоят вдвое дороже, и даже больше. И знаете где? Да повсюду — в простых деревенских домах, в углах и чуланах; хозяева ставят их вместо подпорок и подставок, залезают на них прямо в сапогах, подбитых гвоздями, чтобы достать банку джема с верхней полки или повесить картинку. И это чистейшая правда, друзья мои.

Рамминс беспокойно переминался с ноги на ногу.

— Вы что, хотите только зайти в дом, стать посреди комнаты и рассмотреть обстановку, так, что ли?

— Именно, — подтвердил мистер Боггис. До него наконец стало доходить, в чем причина такого недружелюбия. — Я не собираюсь совать нос в ваши шкафы и кладовки. Мне просто хочется посмотреть мебель, вдруг у вас там сокровища, и я смогу описать их в журнале, который выпускает наше Общество.

— Знаете, что я думаю? — промолвил Рамминс, сверля его злобными глазками. — А думаю я, что вы сами охотитесь за товаром. Чего бы вам иначе так уж хлопотать?

— Ах, да что вы! Откуда ж у меня такие деньги? Конечно, если я увижу какую-нибудь вещицу и она мне очень приглянется и будет по средствам, я, может, и не устою перед соблазном, приценюсь. Но, увы, такое случается крайне редко.

— Ладно, — сказал Рамминс, — по-моему, вреда большого не будет оттого, что вы зайдете в дом, раз уж вам так охота.

Он направился через двор к задней двери, мистер Боггис за ним. Следом потянулись Берт и Клод с собаками. Они прошли через кухню, где единственным предметом обстановки был самый простецкий стол, сбитый из сосновых досок, на нем валялся дохлый цыпленок. Оттуда они попали в довольно просторную и невероятно запущенную комнату.

А там!.. Мистер Боггис увидел его сразу; он замер как вкопанный и со свистом втянул в себя воздух. Так стоял он секунд пять, десять, пятнадцать, а может, и дольше, уставясь в одну точку, не веря, не смея поверить собственным глазам. Не может быть, нет, это невероятно! Но чем дольше смотрел мистер Боггис, тем меньше оставалось сомнений. Вот же он, стоит у стенки, прямо перед ним, такой же материальный и прочный, как этот крепко сколоченный дом. Да и как тут ошибиться? Правда, его покрасили в белый цвет, идиот какой-то постарался, но это ничего не меняет. Краску можно снять. Боже праведный! Вы только взгляните! И где!..

Только тут мистер Боггис осознал, что все трое — Рамминс, Берт и Клод, сбившись в кучу у камина, пристально наблюдают за ним. От них не ускользнуло, как он застыл, ахнул и вытаращил глаза; они, конечно, заметили, что он покраснел, а может, побледнел; так или иначе, они увидели достаточно, чтобы сорвать ему к черту всю игру; надо было немедленно исправлять положение. Не теряя ни секунды, мистер Боггис схватился рукой за сердце, шатаясь, добрел до ближайшего стула и, тяжело дыша, шлепнулся на него.

— Что с вами? — спросил Клод.

— Ничего страшного, — судорожно вздохнул он. — Сейчас пройдет. Будьте добры стакан воды. Сердце… шалит…

Берт принес ему воды и стал рядом, глупо ухмыляясь.

— А я подумал, вы вроде засмотрелись на что-то, — сказал Рамминс. Его лягушачий рот еще шире раздвинулся в хитрой усмешке, обнажив съеденные до корней зубы.

— Ну что вы, нет, конечно, — ответил мистер Боггис. — Сердце закололо. Извините. Бывает иногда. Через пару минут пройдет.

Подумай, не спеши, приказал он себе. А еще важнее — возьми себя в руки, а потом уж открывай рот. Спокойно, Боггис, не торопись. И главное — не суетись. Они, конечно, профаны, но не дураки. Они осторожны, подозрительны и хитры. А если в самом деле… Нет, не может быть, быть того не может…

Как бы страдая от боли, он прикрыл глаза ладонью. Потихоньку, очень незаметно, он раздвинул пальцы и глянул в щелку. Так и есть, стоит себе у стены; на этот раз он хорошенько его рассмотрел. Да, он был прав! Какие могут быть сомнения? Просто невероятно!

А увидел он такой предмет обстановки, за который любой ценитель мебели отдал бы что угодно. Непосвященному человеку он вряд ли показался бы заслуживающим внимания, тем более под слоем грязных белил, но для мистера Боггиса это была мечта его жизни. Как и всякий торговец мебелью в Европе и Америке, он знал, что из самых знаменитых и недосягаемых произведений английского столярного искусства восемнадцатого века более всего славятся три, известные под названием «комоды Чиппендейла». Их историю он знал назубок: первый был «открыт» в 1920 году в особняке в Мортоне и в тот же год продан на знаменитом аукционе Сотбис. Год спустя два других, привезенные из Рейнхем-холла в Норфолке, появились на том же аукционе, и все три пошли за баснословные деньги. Он не мог припомнить, сколько дали за первый, да и за второй тоже, но за третий — это уж точно — дали три тысячи девятьсот гиней. В двадцать первом году, заметьте. Сегодня такой комод потянет тысяч на десять. Сравнительно недавно кто-то — имени мистер Боггис не запомнил — подробно изучил эти комоды и доказал, что они, по всем признакам, созданы одним мастером, поскольку фанеровка изготовлена из одного и того же куска дерева и вырезана по одним шаблонам. Ни счетов, ни других бумаг обнаружить при них не удалось, но специалисты единодушно утверждали, что сделал их не кто иной, как сам Томас Чиппендейл, собственными руками, в расцвете своего творческого гения.

И вот на тебе, повторял мистер Боггис, исподтишка глядя в щелку между пальцами, четвертый комод Чиппендейла! И кто нашел его? Он! Теперь он разбогатеет! Да еще и прославится! В мире мебели у каждого из трех знаменитых комодов было свое собственное название: Честелтонский комод, Первый Рейнхемский комод, Второй Рейнхемский комод. А этот войдет в историю под именем Боггиса! Представляю себе, какие рожи будут у ребят в Лондоне, когда они его завтра увидят! А какие заманчивые предложения посыплются от воротил Вест-энда, вроде Фрэнка Партриджа, Мэллета, Джетли и прочих! В «Таймс» дадут фотографию, а под ней подпись: «Великолепный комод Чиппендейла, найденный недавно мистером Сирилом Боггисом, торговцем мебелью из Лондона…» Господи боже, вот шуму-то будет!

Этот комод, думал Боггис, — точная копия Второго Рейнхемского. (Между собой все три, Честелтонский и оба Рейнхемских, имели маленькие отличия.) Комод был поразительно красив — в стиле французского рококо периода Директории, тяжелое массивное сооружение с ящиками, на рифленых ножках, приподымавших комод над полом примерно на один фут. Ящиков было шесть — два длинных посередине и по два поменьше с каждого боку. По краю изогнутой передней стенки, сверху, снизу и с боков шел великолепный орнамент из фестонов, завитков и гроздей. Причудливая резьба вилась также и по вертикали, отделяя ряды ящиков друг от друга. Белая краска не могла скрыть благородные формы бронзовых ручек. Вещь, разумеется, была «тяжеловата», но общий ее рисунок обладал таким изяществом и грацией, что некоторая неуклюжесть ничуть ее не портила.

— Ну как, вам лучше? — услышал вдруг мистер Боггис.

— Спасибо, спасибо, гораздо лучше. Это быстро проходит. Доктор говорит, ничего страшного, надо только, если что — немного посидеть спокойно. Да, да, уже лучше, — сказал он, медленно вставая со стула, — все прошло.

Неверным шагом он двинулся по комнате, неторопливо осматривая обстановку и отпуская вслух короткие замечания. Ему сразу стало ясно, что кроме комода здесь смотреть нечего — одна рухлядь.

— Стол дубовый хорош, — говорил он тем временем, — но, боюсь, интереса не представляет, недавняя работа. Стулья славные, удобные, но современные, да, совсем современные. Так, так, буфет, что ж, весьма неплох, но ценности не представляет. А этот комод, — он с презрительной миной прошел мимо комода Чиппендейла, небрежно щелкнув по нему пальцами, — на несколько фунтов, пожалуй, потянет, но не больше. Довольно-таки грубая подделка; если не ошибаюсь, времен королевы Виктории. Это вы его покрасили?

— Да, — ответил Рамминс, — Берт побелил.

— И очень правильно сделали. Не так грубо смотрится.

— Он сколочен на славу, — заметил Рамминс. — И резьба ничего себе.

— Машинная, — высокомерно отрезал мистер Боггис и наклонился, чтобы лучше рассмотреть искусную работу. — Сразу видно. Впрочем, по-своему он даже мил. Есть своя прелесть.

Он было двинулся дальше, потом остановился и не спеша снова подошел к комоду. Подперев пальцем подбородок, он склонил голову набок и нахмурился с видом глубокой задумчивости.

— Знаете что? — глядя на комод, начал он небрежным тоном, замолкая после каждой фразы. — Я тут вспомнил… Мне давно нужны как раз такие ножки для моего столика… У меня дома есть забавный такой столик, низенький; знаете, их еще ставят у дивана, ну, вроде кофейного… А в прошлом году, на Михайлов день, я переезжал на другую квартиру, и грузчики, медведи этакие, безбожно покорежили ему ножки. Я этот столик очень люблю. Всегда держу на нем Библию и черновики проповедей.

Он замолчал и почесал подбородок.

— Вот я и думаю. Пожалуй, ножки от вашего комода к моему столику в самый раз подойдут. Да-да, конечно, подойдут. Их запросто можно отпилить и приделать к моему столику.

Он оглянулся. Те трое стояли не шевелясь, и три пары глаз с подозрением следили за ним. Глаза были разные, но смотрели с одинаковым недоверием — и поросячьи глазки Рамминса, и большие туповатые глаза Клода, и непарные глаза Берта; один глаз был очень странный — мутный, словно вываренный, а в середине черная точка, ни дать ни взять рыбий глаз на тарелке.

Мистер Боггис улыбнулся и покачал головой.

— А впрочем, что я такое говорю? Можно подумать, это мой комод. Приношу извинения.

— Вы не прочь его купить, так надо понимать, — заявил Рамминс.

— Ну… Как вам сказать… — Мистер Боггис, нахмурив брови, опять поглядел на комод. — Не уверен. Можно, конечно. — Но с другой стороны… И все же… Да ведь хлопот не оберешься. Он того не стоит. Уж лучше не буду.

— Сколько бы вы дали? — спросил Paмминс.

— Боюсь, немного. Понимаете, это вещь не настоящая. Подделка под старину.

— А я об том другого мнения, — объявил Рамминс. — Он уже больше двадцати лет здесь стоит, а до того стоял у сквайра в доме. Когда старый сквайр умер, я его сам купил на распродаже мебели из поместья. И нечего мне рассказывать, что он новый.

— Не то чтобы новый, но лет ему не более шестидесяти.

— А вот и больше, — уверенно сказал Рамминс. — Берт, где та бумажонка, которую ты в ящике откопал? Ну, помнишь, старый счет.

Берт тупо смотрел на отца.

Мистер Боггис открыл рот, потом захлопнул его, не издав ни звука. Его буквально затрясло от волнения; чтобы успокоиться, он подошел к окну и стал глядеть на жирную черную курицу, подбиравшую во дворе редкие зернышки.

— Она вон в том ящике валялась, под силками на кроликов, — продолжал тем временем Рамминс. — Тащи-ка ее сюда, покажем пастору.

Когда Берт направился к комоду, мистер Боггис снова повернулся к ним. Упустить такую минуту было выше его сил. Он следил, как Берт взялся за один из средних ящиков, и отметил про себя, как плавно и легко он выдвигается. Бертова рука нырнула в ящик и принялась шарить среди обрезков проволоки и бечевки.

— Эта, что ли? — Берт вытащил сложенный листок пожелтевшей бумаги и отдал отцу; тот развернул листок и поднес его к самым глазам.

— Чего говорить пустое, сразу видно, это черт-те когда написано, — сказал Рамминс и протянул бумагу мистеру Боггису, рука которого затряслась крупной дрожью.

Бумага была ломкая и похрустывала под пальцами. Высоким каллиграфическим почерком с красивым наклоном там было написано:


Эдварду Монтагью, Эскв.
От Том. Чиппендейла
Большой стол-комод красного дерева, из материала лучших сортов, обильно украшен резьбою, ножки рифленые, два продолговатых ящика, изящных формою, посередине и по два таких же с каждой стороны, резные бронзовые ручки и накладки; все с большим вкусом и искусством исполненное… 87 фунтов.


Из последних сил мистер Боггис боролся с волнением, которое бушевало в нем так, что голова шла кругом. Господи, вот чудо-то! Если и расписка есть, цена еще выше подскочит. Бог ты мой, на сколько же он теперь потянет? На двенадцать тысяч фунтов? Четырнадцать? А может, на пятнадцать или на все двадцать? Как знать?

Ну, дела!

Он пренебрежительно швырнул бумажку на стол и спокойно сказал:

— В точности как я и говорил. Подделка времен королевы Виктории. Это всего-навсего счет: продавец или, вернее, мастер, который выдавал комод за антиквариат, послал его своему покупателю. Таких бумажек я много повидал. Он, заметьте, не пишет, что сделал его сам. Выдал бы себя с головой.

— Говорите что хотите, а бумага старинная, — отрезал Рамминс.

— Да, конечно, мой друг. Викторианская эпоха, точнее, ее конец. Года этак тысяча восемьсот девяностого. Ей лет шестьдесят или семьдесят. Я таких сотни видел. В те времена краснодеревщики дружно бросились изготовлять копии, подделываясь под прекрасных мастеров восемнадцатого века.

— Слушайте, пастор, — сказал Рамминс, тыча в него толстым грязным пальцем. — Я не говорю, что вы в мебели ни шиша не смыслите, я другое говорю: какого черта вы тут заявляете, что это подделка, вы ведь даже не знаете, что там под краской?

— Идите сюда, — сказал мистер Боггис. — Идите, я вам кое-что покажу. — Он стоял у комода и ждал, пока они подойдут к нему. — Есть у кого-нибудь нож?

Клод вынул из кармана складной нож с роговой ручкой, мистер Боггис взял его и открыл самое маленькое лезвие. Затем, словно бы небрежно, но на самом деле с большой осторожностью он стал сколупывать белила с поверхности комода. Краска легко отлетала от прочного старинного лака, и, зачистив кусочек дюйма в три, он отступил на шаг и произнес:

— Ну, поглядите-ка!

Чудеса! Маленькое освободившееся от белил пятнышко двухсотлетнего красного дерева засияло своим исконным теплым светом, подобно топазу, — густо и загадочно.

— И что вам тут не по вкусу? — спросил Рамминс.

— Оно же травленое! Любому ясно!

— Откуда это ясно, господин хороший? Расскажите-ка нам!

— Должен признаться, что объяснить это затруднительно. Здесь главное — опыт. Я по опыту совершенно определенно могу сказать, что эта древесина травлена известью. Ее применяют, чтобы красное дерево приобрело темный оттенок и сходило за старину. Дуб травят поташем, орех — азотной кислотой, а красное дерево — только известью.

Те трое подошли ближе и уставились на зачищенное пятнышко. Они вдруг сильно оживились: всегда стоит послушать о новом способе надувательства и обмана.

— Взгляните поближе. Замечаете, в темно-коричневом есть оранжевый проблеск. Это от извести.

Они уткнулись носами в самую крышку, сначала Рамминс, за ним Клод и Берт.

— Обратите внимание на патину, — продолжал мистер Боггис.

— На что, на что?

Он объяснил, что значит это слово в столярном искусстве.

— Вы не представляете, друзья мои, на что идут эти мошенники, чтобы подделать настоящую патину прекрасную и твердую, как бронза. Ужасно просто ужасно, мне тошно об этом говорить!

Он кривил рот и плевал словами изображая крайнее отвращение. Троица молчала, надеясь услышать новые откровения.

— На какие только ухищрения не пускаются иные смертные, дабы обмануть ближнего своего, простодушного и бесхитростного! — воскликнул мистер Боггис. — Это просто чудовищно! А здесь они знаете, что сотворили, друзья мои? Мне это совершенно ясно. Я без труда могу представить себе все от начала до конца: сперва долго втирали в дерево льняное масло, потом покрыли его хитро подкрашенной шеллачной политурой и прошлись пемзой; натерли воском с примесью земли и пыли и наконец подержали над огнем, чтобы полировка потрескалась и стала похожа на лак, которому по крайней мере две сотни лет! Одна мысль о подобном жульничестве лишает меня душевного равновесия.

Все трое по-прежнему не сводили глаз с проглянувшего пятачка темного дерева.

— Пощупайте! — скомандовал мистер Боггис. — Потрогайте пальцем! Ну, как на ощупь, тепло или прохладно?

— Прохладно, — ответил Рамминс.

— Правильно, мой друг! Оно и известно, между прочим, что поддельная патина на ощупь прохладна. А настоящая почему-то теплая.

— Дерево как дерево, — заявил Рамминс, готовясь к спору.

— Нет, сэр, оно холодное. Но определить это наверняка способны, разумеется, только чуткие, опытные пальцы. Вам же судить трудненько, не легче, чем мне судить о спелости ячменя. В этой жизни, дорогой мой, все держится на опыте.

Они пристально глядели на странного священника с выпученными глазами на луноподобном лице. Подозрительность их поутихла, поскольку он вроде и впрямь знал толк в своем деле. Но до полного доверия было пока далеко.

Мистер Боггис нагнулся и указал на одну из металлических ручек.

— Вот еще где жуликам раздолье, — сказал он. — У старинной бронзы есть свой особый цвет и оттенок. Знаете ведь?

Они не мигая смотрели на него в ожидании новых откровений.

— Беда в том, что ее научились искусно подделывать. Вообще говоря, почти невозможно бывает определить, где поддельная «старина», а где настоящая. Не скрою, в данном случае мне самому трудно сказать наверняка. Поэтому нет смысла соскабливать с ручек краску. Это нам ничего не даст.

— А как можно новую бронзу сделать под старину? — спросил Клод. — Она ведь, известное дело, не ржавеет.

— Вы совершенно правы, мой друг. Но у этих мерзавцев есть свои секреты.

— Это какие же? — настаивал Клод. Он считал, что любые сведения такого рода никогда не повредят. Мало ли что, могут и пригодиться.

— Надо всего-навсего сунуть ручки на ночь в стружки красного дерева, пропитанные нашатырем. Бронза от этого подернется зеленью, а если зелень оттереть, появится мягкий теплый блеск, в точности как у благородной старой бронзы О, эти мошенники всякий стыд потеряли. Железо они совсем по-другому подделывают.

— А железо как? — зачарованно спросил Клод.

— С железом просто, — ответил мистер Боггис. — Железные замки, накладки и петли просто-напросто суют в обычную соль и вскорости вынимают уже совершенно заржавленными.

— Ладно, — сказал Рамминс, — значит, признаете, что про ручки точно не знаете. А им, может, не одна сотня лет, так?

— О нет, — прошептал мистер Боггис, выпучив на него свои круглые карие глаза. — Вот тут вы ошибаетесь. Глядите.

Он вытащил из кармана сюртука маленькую отвертку. Незаметно для них он одновременно вынул медный шурупчик и зажал его в складках ладони. Каждая ручка комода держалась на четырех шурупах; он выбрал один и осторожно стал счищать с его головки белую краску. Покончив с краской, он начал медленно отвертывать шуруп.

— Если этот шуруп действительно смастерили в восемнадцатом веке, — говорил он, — резьба будет чуть неровной, и вы сразу увидите, что ее нанесли вручную обыкновенным напильником. Но ежели ручку подделали относительно недавно, скажем, во времена королевы Виктории или позже, то шуруп, само собой, сделали тогда же. А значит, он продукт массового промышленного производства. Заводскую нарезку сразу отличишь. Что ж, поглядим.

Он прикрыл шуруп ладонью и, вытаскивая, безо всякого труда подменил его новым, который лежал у него в ладони. Этот маленькой уловкой собственного изобретения он пользовался давно и с большим успехом. В карманах сюртука у этого священника всегда было полным-полно дешевых шурупов любого размера.

— Вот, пожалуйста, — он передал новенький шуруп Рамминсу. — Видите, какая ровная резьба? Заметили, да? Еще бы. Обычный грошовый шурупчик, такой купишь в любой скобяной лавке.

Шурупчик переходил из рук в руки, его внимательно разглядывали. Даже у Рамминса уже не оставалось сомнений.

Мистер Боггис сунул в карман отвертку вместе с шурупом тонкой ручной работы, который он только что вывернул из комода. Потом он повернулся и неторопливо прошествовал к двери.

— Друзья мои, — сказал он, остановившись у входа в кухню, — очень любезно с вашей стороны, что вы позволили мне заглянуть в ваш уютный дом, очень любезно. Хочу надеяться, что я не утомил вас своей стариковской болтовней.

Рамминс поднял глаза от шурупа, который он все еще изучал.

— Но вы так и не назвали вашу цену.

— Разве не назвал? Ах, да, верно. Ну, так я вам без обиняков скажу. По-моему, он не стоит хлопот. Так что и толковать нечего.

— А все-таки — сколько?

— Вы что же, и впрямь хотите с ним расстаться?

— Я не сказал, что хочу расстаться. Я спросил сколько.

Мистер Боггис посмотрел на комод у противоположной стены; он склонил голову набок, потом на другой; он нахмурил брови и вытянул губы; он пожал плечами и пренебрежительно махнул рукой: мол, и размышлять-то об этом не стоит, вот так.

— Ну, скажем… Десять фунтов. Пожалуй, в самый раз будет.

— Десять фунтов! — вскричал Рамминс. — Не смешите, пастор, сделайте милость.

— Да если его на дрова пустить, и то больше дадут, — возмущенно вставил Клод.

— Вы на счет-то взгляните! — Рамминс так остервенело тыкал грязным пальцем в бесценную бумагу, что мистер Боггис не на шутку забеспокоился. — Здесь точно сказано, сколько он стоит! Восемьдесят семь фунтов! И это когда был новый. А теперь он старинный, и цена, стало быть, — вдвое!

— Позвольте, позвольте, сэр, уж никак не вдвое. Это всего лишь заурядная копия. Но я вам вот что скажу, друг мой, — с моей стороны это, конечно, опрометчиво, но уж так и быть — я готов поднять цену: пятнадцать фунтов. Пойдет?

— За пятьдесят пойдет, — ответил Рамминс.

Трепет восторга иголочками пробежал вниз по икрам и сладостно заколол ступни. Готово дело. Заполучил. Никаких сомнений. Но он не мог одолеть привычку сбивать цену на сколько возможно, с годами и опытом она вошла ему в плоть и кровь. Он так легко не уступит.

— Дорогой мой, — ласково прошептал он. — Мне нужны одни только ножки. Возможно, со временем я и ящики куда-нибудь пристрою, но все остальное, то есть корпус, годится, как справедливо заметил ваш друг, лишь на дрова и больше никуда.

— Пусть будет тридцать пять, — упорствовал Рамминс.

— Не могу, сэр, никак не могу. Не стоит он того. Да и не пристало мне торговаться. Совсем не пристало. Вот вам мое последнее слово, и я ухожу. Двадцать фунтов.

— По рукам, — поспешно сказал Рамминс, — забирайте.

— Ну ты подумай! — всплеснул руками мистер Боггис. — Опять я попался. И зачем я все это затеял?

— Нечестно, пастор, идти на попятный. Уговор дороже денег.

— Да-да, конечно.

— А как вы его увезете?

— Так, так, надо подумать. Что, если я въеду на машине во двор, — вы, джентльмены, окажете мне любезность, поможете его погрузить?

— В машину? Да он сроду не влезет в легковую машину! Тут грузовик нужен!

— Не обязательно. Сейчас посмотрим. Машина у меня там, на дороге. Я мигом вернусь. Думаю, как-нибудь втиснем.

Мистер Боггис вышел во двор, за ворота и пошел по проселку, что вел через поле к дороге. Он поймал себя на том, что от неудержимой радости глупо хихикает; у него было такое чувство, будто он целиком, как бутылка содовой, заполнен крошечными пузырьками; они сотнями подымались от желудка и весело лопались в голове где-то у самой макушки. Земля была сплошь усыпана золотом. Первоцветы и лютики внезапно превратились в сверкающие на солнце золотые монеты, и он свернул на траву, чтобы потопать по ним и услышать их мелодичное позвякиванье, когда он поддевал их носком ботинка. Ему стоило труда сдержаться и не пуститься бегом. Но священники ведь не бегают, они ступают неспешно. Иди медленнее, Боггис. Не теряй головы, Боггис. Спешить уже некуда. Комод твой! И всего за двадцать фунтов, а стоит-то он пятнадцать или двадцать тысяч! Комод Боггиса! Через десять минут его погрузят тебе в машину — он запросто войдет — и ты отправишься в Лондон и будешь петь всю дорогу. Мистер Боггис везет комод Боггиса на машине Боггиса к себе домой! Историческое событие. Любой репортер много бы дал, чтобы заснять такое на пленку! Может, организовать? Очень может быть. Посмотрим, посмотрим. О, славный день! О, дивный летний день! Здорово, черт побери!

А на ферме тем временем шел такой разговор:

— Ну, каково?! Старый осел выложит двадцать фунтов за эту рухлядь!

— Славное вы дельце провернули, мистер Рамминс, — сказал Клод. — Как по-вашему, выложит он денежки?

— Не выложит — шиш мы ему погрузим.

— А если эта штука в машину не полезет? — спросил Клод. — Знаете, что я думаю, мистер Рамминс? Хотите напрямки? Эта чертова коряга больно велика, нипочем в легковушку не войдет. И что тогда? А тогда он скажет, ну ее к дьяволу, и покатит себе прочь, только вы его и видели. И денежки вместе с ним. Она не очень-то была ему и нужна, сами знаете.

Рамминс помолчал, обдумывая неожиданную и пугающую перспективу.

— Ну, посудите сами, как такая штуковина влезет в легковушку? — не унимался Клод. — У пасторов больших машин не бывает. Вы когда-нибудь видели, чтоб у пастора была большая машина, а, мистер Рамминс?

— Вроде не видал.

— То-то и оно. А теперь слушайте меня. Есть одна мыслишка. Он же нам сам сказал, что ему надобятся одни только ножки. Так ведь? Вот и давайте по-быстрому спилим их прямо сейчас, пока он не вернулся. Тогда уж эта штука точно в машину войдет. И его от хлопот избавим, не придется ему самому спиливать ножки, когда домой приедет. Ну, как, мистер Рамминс? — плоское туповатое лицо Клода так и сияло от гордости.

— А что, неплохо придумано, — промолвил Рамминс, уставившись на комод. — Прямо-таки дьявольски здорово придумано. Тогда за работу, некогда прохлаждаться. Выносите-ка с Бертом его во двор, а я пошел за пилой. Только ящики сначала выньте.

В считанные минуты Клод и Берт вытащили комод и водрузили его посреди двора вверх ножками прямо в грязь, на куриный помет и коровьи лепехи. Вдалеке, в середине поля виднелась маленькая черная фигурка, двигавшаяся в сторону дороги.

Какое-то время они молча наблюдали. Фигурка вела себя довольно забавно. Время от времени она пускалась рысью, потом ни с того ни с сего подпрыгивала, взбрыкивая ногами, а то вдруг с лугов до них, если им не померещилось, долетели обрывки веселой песенки.

— Ей-богу, он чокнутый, — заметил Клод, а Берт загадочно ухмыльнулся, вращая своим мутным глазом.

Из сарая с большой пилой в руках вышел вразвалку Рамминс, коротконогий и приземистый. Клод взял у него пилу и принялся за работу.

— Гляди, у самого донышка спиливай, — посоветовал Рамминс. — Они ему для другого столика нужны, помнишь?

Дерево было плотное и очень сухое; Клод поднажал, и из-под зубьев пилы брызнула тонкая красная пыль и мягко осела на землю. Ножки отлетали одна за другой, и когда была спилена последняя, Берт нагнулся и аккуратно выстроил их в рядок.

Клод отступил на шаг, чтобы полюбоваться плодами своих трудов. Наступило молчание.

— Вот я вас еще о чем спрошу, мистер Рамминс, — медленно проговорил Клод. — Ну, а теперь вы сможете втиснуть эту махину в багажник?

— Только в фургон.

— Верно! — воскликнул Клод. — А у пасторов, известное дело, фургоны не водятся. Какие у них машины? Паршивенький «Моррис» или «Остин», и то двухместный.

— Ему нужны ножки, — сказал Рамминс. — Если остальное не влезет, может и не брать. На что тут жаловаться? Ножки же он получит.

— Вы же знаете их породу, мистер Рамминс, — терпеливо втолковывал Клод. — Сами понимаете, если он все, до последней щепочки, не засунет в машину, он начнет цену сбивать. Уж будьте уверены, когда дело доходит до наличных, священники вовсе не такие простофили. А этот старикашка тем более. Так давайте отдадим ему все его дрова, и дело с концом. Где у вас топор?

— А что, пожалуй, верно, — сказал Рамминс. — Берт, тащи сюда топор.

Берт пошел в сарай, вынес огромный колун и вручил его Клоду. Тот поплевал на ладони, потер руки, а затем, высоко занося колун, яростно набросился на обезножевший комод.

Работа оказалась нелегкая, прошло пять минут, пока наконец он раскромсал корпус на куски.

— Одно вам скажу, — Клод выпрямился, отирая со лба пот. — Что там пастор ни говори, а плотник тут сработал на славу.

— В самый раз успели! — воскликнул Рамминс. — Вот он приехал!