Сергей Костин

Пепел Ара-Лима

ХХХХХ

У Йохо болел зуб.

Невыносимая боль, то затихая на время, то накатываясь вновь, ковырялась в виске, заставляя лесовика считать себя самым несчастным существом не то что в деревне, но и во всем известном ему мире. Иногда от глупой жалости к самому себе у Йохо слезились глаза, а иногда, когда боль становилась совсем уж невыносимой, лесовик мечтал только об одном. Найти на берегу реки самую высокую кручу и кинуться в самый глубокий омут.

Но Йохо прекрасно знал, что у деревенской реки Вьюшки нет крутых берегов, а уж тем более, глубоких омутов.

Еще рано утром Йохо наведался к деревенскому лекарю. Хитрый старик, разглядев в утренних сумерках несчастное лицо Йохо, немедленно потребовал за избавление от зуба двух свиней.

Две свиньи за один зуб?

Йохо, смахнув пару слезинок, пообещал лекарю страшную смерть и даже, уходя, громко хлопнул дверью.

— Две свиньи…, — скулил лесовик, придерживая горячую щеку, — Ну ничего… Ты ко мне… Еще попросишь…

Йохо не был жаден. Две свиньи, не такое уж большое богатство. Случалось, что вконец обнаглевший старик-лекарь требовал за свои услуги большую цену. Жители давно собирались намять бока наглому деду, но все время откладывали взбучку. Кто потом позаботиться о больных зубах?

— Ну, нет у меня двух свиней! — простонал Йохо. — Нету! Ой, мамочки!

Лесовик Йохо придерживался старых заповедей. Он считал, что не подобает лесовикам пасти свиней, ковыряться в огороде или разводить в тихих заводях красную рыбу. Со старых времен его предки жили в лесу. Лес кормил и одевал, давал кров и прятал от врагов. Ни один из уважающих себя лесовиков не унизился бы до выращивания свиней. Гораздо естественней выследить в лесу выводок диких кабанов, или, на худой конец, обменять у равнинников свинину на собранные в том же лесу светящиеся камни.

Но наступили новые времена. Они всегда наступают, новые времена. Теперь уже не считается зазорным ковыряние в земле, или выращивание на заднем дворе дома свиней. Все больше и больше лесовиков, пренебрегая мудростью предков, забывают лес и становятся похожими на равнинников.

Но Йохо не из таких. В его маленькой хижине, что стояла у самой кромки леса, не было ни свиней, ни птицы. И прадед, и дед, и отец Йохо были настоящими лесовиками, предпочитающими хороший острый нож на тихой лесной дороге любой грязи на собственном дворе. И он, Йохо, в свои двадцать лет давно усвоил простую истину. Некогда лесовику заниматься глупостями.

— Тьфу, — в сердцах плюнул Йохо и тут же взвыл от боли.

Чертов зуб, чертов зуб, чертов зуб!

Чего только не делал лесовик, чтобы прогнать боль. Жевал пепел лягушки, пойманной у колодца, взывал горячими просьбами к небесам, до одури сосал чеснок, бился головой о стену, завязывал узелки на выдернутых из курчавой головы волосах. Все пустое. Щека продолжала гореть, словно жгли ее каленым железом.

Йохо, каждую секунду ощущая ноющую боль, добрел до края деревни. До самого последнего дома, стоящего чуть в стороне от всех построек. Потоптался на месте, не решаясь двинуться дальше, но возвратившаяся боль подтолкнула его вперед.

Если Йохо чего и боялся кроме зубной боли, то только приближаться к этому дому. Да и не он один. Почитай все жители деревни обходили стороной жилище, скрытое от посторонних глаз густым кустарником, да десятком раскидистых деревьев. Странных деревьев. Во всем лесу столь уродливых кривулей вовек не сыскать.

— Защити меня, — лесовик сжал корень дидры, и, стиснув по возможности зубы, распахнул калитку.

Не успели несмазанные петли проскрипеть, как над ухом Йохо раздался громкий, хриплый кашель. Лесовик присел, скорее от неожиданности, чем от страха. Йохо был не из трусливых лесовиков, но, кто не упадет на карачки, когда над ухом хрипло кашляет невидимое чудовище?

— К колдуну? — на Йохо, прикрыв один глаз, смотрел большой черный ворон. Толстая ветка под ним качалась, и, казалось, еще чуть-чуть, и треснет от непосильной ноши.

— Ты чего?! — все еще не оправившись от неожиданности, заволновался Йохо, — Пугаешь тут! Я это… Да. К нему.

Ворон пару раз моргнул открытым глазом, переступил лапами:

— И не боишься?

— А чего его…, — Йохо остановился на полуслове, втянул голову в шею и прислушался.

Тихо-то как? Словно все звуки разом решили покинуть этот мир. Ни чириканья ранних пташек, ни шороха листьев. Вымерло все, сгинуло. Только боль от зуба пищит, словно растревоженное осиное гнездо. И по виску, по виску, как по наковальне.

Лесовик попятился, уперся спиной в изгородь и, не оборачиваясь, попытался нащупать рукой калитку.

Ну его, колдуна. Лучше пойти в лес, отыскать светящиеся камни, да выменять на них у глупых равнинников пару свиней. И отдать проклятому старику-лекарю. Или, заявиться с утра в корчму, поссориться с кем-нибудь до драки, да подставить в нужный момент под кулак больной зуб. Могут, правда, и больше одного высадить, зато быстро и не так страшно.

И больше никогда не придется приходить сюда.

У самого дома заухало, завыло, и по листьям пробежал холодный ветер. Встретился с испуганным лицом лесовика, застудил глаза и, шепнув нехорошее, замер.

Йохо, уже не сдерживаясь, взвизгнул, подпрыгнул и уцепился за ручку калитки, которая никак не хотела открываться.

За спиной отчаянно рвущегося прочь лесовика противно захрипел в смехе ворон:

— Да подожди… Куда бежишь, глупый? Вот я сейчас тебя…

Лесовик перестав со злостью обрывать плющ, успевший стремительно обвиться вокруг его рук, отскочил от закрытой калитки. Вытащил из-за пояса широкий нож, пригнулся, выставил острие в сторону ворона.

— Ну, давай! — лезвие недобро сверкнуло, описав пару широких полукругов, — Налетай! Я вас всех! Ну!

Ворон дернулся, прикрыл лапой клюв и затрясся от веселья. Толстая ветка жалобно затрещала, но выдержала. В глубине деревьев кто-то зашелся в истеричном, неживом каком-то, смехе.

— Шустрый, — растопырив черные крылья, ворон уселся удобнее, — Это не ты, шустрый, третьего дня двух солдат в лесу прирезал? Прирезал, да закопал под корнями.

Нож чуть было не выпал из руки.

Йохо почувствовал, как сильно и гулко в груди запрыгало сердце.

— Откуда знаешь? — лесовик не узнал собственного голоса.

Он мог бы поклясться могилами предков, что в тот день никто не видел, как он расправился с незнакомцами, по лесу шляющимся. И не было в том его вины. Приблудившиеся солдаты первыми набросились на него на глухой тропинке, когда он возвращался в деревню с полной сумкой светящихся камней. Он, Йохо, только защищался. Хотя, кто послушает простого лесовика в такое неспокойное время? Петлю на шею, меч под ребро, вот и весь суд.

— Мало ли, — неопределенно ответил ворон, усмехнувшись, — Да ты не суетись, лесовик. Не суетись. И нож спрячь. Не правильное место ты выбрал, ножом махать.

Что-то недоброе послышалось лесовику в голосе старого ворона. Не угроза, а нечто большее. Предупреждение.

Йохо нехотя спрятал нож.

— И что теперь? — смотрел он на черную птицу исподлобья. Нехорошо смотрел, — Сообщишь, куда следует? Так лети, сообщай быстрее. Чего зря клювом щелкать? За донос наверняка награда обещана.

— Дурак, — сказал ворон, чуть склонив голову, — Мне эта награда нужна… Хотел бы, давно бы ты в петле болтался. А я твои косточки поклевывал. Да и поздно уже, с доносами летать. Не к кому.

Черная птица отвернулась и замерла, словно и не стоял рядом лесовик, готовый свернуть шею слишком любопытным и знающим то, что знать не положено.

— Так я это… пойду? — в другое время Йохо непременно воспользовался ситуацией, но только не здесь. Да и прав ворон, Какое ему дело до чьих-то жизней. Свою бы прожить, не устать.

На этот раз плющ торопливо убрал побеги, не препятствуя лесовику открыть калитку.

Йохо, не веря, что сумел живым выбраться из страшного места, почти выбежал за изгородь. Но едва переступил невидимую границу, как резкая, перекашивающая все тело, боль вернулась. Резанула по вискам так, что сил осталось, свалиться на землю, скрючиться, да завыть от бессилия и жалости к себе.

Загребая руками траву вместе с комьями земли, распахнув в крике рот, из которого стекала густая вязкая слюна, лесовик, сам не понимая, что делает, пополз обратно, к страшному дому, к причудливо изогнутым деревьям, к странной тишине и всезнающему ворону. Лучше умереть, чем терпеть невыносимый жар в мозгах и дикую боль. Лучше уж по доносу в петлю, чем сдохнуть посередине деревни. Вот уж повеселятся его враги.

Калитка словно ждала возвращения лесовика, распахнулась сама, ни скрипнув, на всю ширину.

— Эк тебя, — ворон спрыгнул с ветки и опустился рядом, — Вернулся. Знать достало.

— Уйди, — взмолился Йохо, продолжая ползти. Боль немного отступила, но лесовик не рискнул подняться на ноги.

— А кто тебя колдуну представит? — не унимался ворон, прыгая почти у самого лица Йохо, — Он ведь случайных гостей не жалует. Враз превратит в слизняка. Или в лягушку зеленую. Или в червяка двухголового. Хочешь в червяка?

Йохо сморщился. Не от боли, которая с каждым ползком утихала, сменяясь прохладой. Лесовик представил себя двухголовым червяком, и ему это не понравилось. Может и права черная птица. Он явился в этот дом без приглашения. А в деревне с незваными гостями не церемонятся. Нож по самую рукоятку в грудь. И провернуть не забудут. А уж потом причитания, что, мол-де, не разглядели доброго жителя.

К дому Йохо подобрался на четвереньках. У самых дверей постоял немного в задумчивости, покачиваясь, поднялся на ноги. Зуб хоть и ныл, но той боли, которую он испытал у калитки, не осталось. Огляделся по сторонам, примечая возможные пути бегства, и только после этого повернулся к ворону.

— Стучаться?

— А ты думал, — птица подпрыгнула и, резко хлопнув крыльями, на которых уже виднелись седые перья, уселась на не струганные перила, — Да только в глаза ему не смотри. Не любит он этого. Враз в слизняка превратит. Или в лягушку зеленую. Или…

— Знаю, в червяка, — лесовик облизал губы, обтер на всякий случай об штаны ладони и осторожно занес над дверью кулак.

Зря он сюда пришел. Ой, зря. О колдуне в деревне слава недобрая. Нехорошая слава. Те жители, кому пришлось погостить в доме, ничего не помнят. На вопросы любопытных, кто такой колдун, не отвечают. Уставятся в потолок и молчат. Словно заклятие страшное наложено.

Но с другой стороны, колдун никому ничего плохого пока не сделал. Никого зря не обидел. А то, что про него страхи разные рассказывают, так то от незнания. Или от глупости. И про то, как колдун по ночам на кладбище с мертвыми разговаривает. И про то, что в подвалах у него… как ее, лабтория со склянками, в которых кишки разные, да мозги тухлые плавают. Брешут, язык не берегут.

Год назад, еще до того, как Избранные войной поперли, старосте Ятрышнику и его двум непутевым сыновьям захотелось показать, кто в деревне хозяин. Мол, колдун один, кто из всех жителей камни в общую казну не вкладывает. Нехорошо как-то. Неправильно. А посему, чтобы неуплатчика проучить, решили на дом колдуна красное облако напустить. Поджечь решили. Да только ничего у них не получилось. Как потом сами говорили, когда еще при мозгах были, дерево огонь принимать отказалось. Почадило только. Деревенские не поверили. Как это, дерево, а не горит? Значит плохо поджигали.

Поверили после того, как дом самого Ятрышника развалился в одночасье до трухи, а сам староста и два сына непутевых умом окончательно ушли. Даже не оглянулись. На жителей бросаться стали. Ножами детишек уличных пугать. Всей деревней их и убивали.

А большего зла от колдуна никто не помнил.

— Двум могилам не бывать, — прошептал лесовик и, собрав все свое мужество, благо не надо было его занимать у соседей, стукнул в двери три раза.

Открылась сразу. Йохо даже как следует не успел рукой до дерева дотронуться. Распахнулась черным пятном, дыхнула холодным, но свежим воздухом.

Йохо заморгал часто, попятился назад, но ноги, до этого никогда не подводившие хозяина, приросли к полу, одеревенели. И даже корень дидры не показался в этот миг надежной защитой. А ведь он, Йохо, отдал за волшебный амулет четыре светящихся камня. Обманула городская знахарка, на посмешище выставила.

— Проходи, — каркнул ворон, заходя вперед лесовика, — Нечего сквозняки устраивать.

Йохо послушался, и, стараясь унять дрожь, зуб ведь как болел, так и не переставал ныть, шагнул в темноту, удивляясь, что на этот раз ноги послушались. Знать все-таки наложили на него колдовство, раз такое случилось.

Наткнувшись в темноте раза два на стену, Йохо усмотрел светлую полоску и, не раздумывая, толкнулся вперед, удивляясь собственной смелости.

Лесовик только раз в жизни испытал настоящий ужас. Когда год назад, по весне, умываясь в лесном ручье, привиделось ему страшное отражение с пустыми глазницами, с облезлой кожей и оскаленными зубами. Отражение пялилось на него, глазниц пустых не отворачивало, беззвучно зубами двигало, смеясь, а может угрожая.

Три недели после этого не ходил в лес. Закрывшись в доме жег коренья волшебные, да лоб об угол расшибал за грехи прошлые и будущие.

Но знать плохо расшибал, коль привела судьба его в место страшное. К колдуну, чье лицо, медленно поворачиваясь, открывало тот самый лик, что в ручье привиделось. Лик — маску ни на что не похожую, разве что на смерть, если, конечно, существует она в образе живом.

Лесовик встряхнул головой, зажмурился, а когда вновь на колдуна посмотрел, то и совсем мыслить перестал. Только ресницами хлопал, да рот открывал, удивляясь.

Стоял перед ним старик обычный. Не страшный, не жуткий, не уродливый. Неказистый, каких полно в деревне. Борода седая только ниже колен, да взгляд синих глаз пронзительный, до самой печенки проникающий. Уши оттопыренные, не горбатый, ни юродивый. Руки сухие крючковатую палку сжимают. Посох с золотым набалдашником. На макушке седоволосой шапочка, бисером расшитая, узором замысловатым украшенная. И одежда не такая, как у всех лесовиков. Не из кожи зверя дикого, а из тканного полотна, что только в городах за большие деньги купить можно.

Колдун не был лесовиком. Пришел в деревню простым путником. Давно, Йохо тогда еще к деревьям на карачках ползал. Никого не спрашивая, поселился в доме заброшенном, на отшибе стоящем. Поначалу хотели деревенские пришлого силой выгнать, да только, по рассказам, ничего не вышло. Толи колдун заразу какую напустил пугливую, то ли еще какая беда случилась. Да только решили колдуна не трогать. Себе дороже. Тронь, потом век деревню от заговоров не очистить.

Так и остался колдун в деревне жить. Вреда от него никакого не случалось, по правде сказать все больше пользы. Как в лесу засуха страшная с пожарами, так лесовики к дому крайнему представителей с подарками засылают. Как Вьюшка глупая по весне через края разливается, опять к нему, с сумками полными. И помогал, усмирял колдун и пожарища, и разливы. Да что говорить, как пришлый в деревне поселился, лесовики раза в два больше камней стали отыскивать.

Случалось жители и поодиночке к колдуну хаживали. Кто с дитем недоношенным, кто с раной смертельной. Что там с ними происходило, про то не рассказывали, но деревенские видели, чем походы секретные оборачивались. Детишки выкарабкивались, а раны не живучие затягивались. Покрывались в один день коркой сухой, да на следующее утро отваливались.

Однако близко к себе колдун никого не подпускал. А слишком любопытным носы одергивал. Как надумает кто поглазеть без разрешения в дом крайний, так у того с неделю из носа кровь хлещет. Хоть пробками деревянными забивай.

Долго бы стоял так Йохо, пялясь на деда чудного, кабы не ворон.

Птица черная неторопливо вышла из темноты, встала перед лесовиком, прокашлялась в крыло:

— Вот… Сам пришел, искать не надо.

Метнулся лесовик обратно к дверям, услышав в словах птицы угрозу явную. Да только лоб расшиб. Двери, что ворота дубовые, перед носом захлопнулись. С той стороны засовом железным задвинулись. В окошко бы бросился, да больно маленькие, не пролезть. Одна надежда на нож осталась. Но и ножика проверенного, в крови врагов лютых закаленного, за поясом не оказалось. Обложили что зверя слабого, глупого. А с пустыми руками, какой из него вояка?

Йохо стоял, крепко прижавшись к стене, ворочал глазами то на черную птицу, невозмутимо прохаживающуюся по скрипучим доскам пола, то на колдуна, даже не сдвинувшегося с места. В который раз за сегодняшнее утро пожалел лесовик, что затянуло его, бедолагу, в плохой дом. И хоть знал, что силы в нем во сто крат больше, чем у ворона и колдуна вместе взятых, но чувствовал, селезенкой и что там еще в пузе плещется, в этом месте сила не главное.

— Я говорил, что шустрый, — обращаясь к седому старику, прокаркал ворон, — Ишь зыркает. Сам явился, а зыркает. Может, его в слизняка превратишь? Или в лягушку зеленую. А в червяка двухголового он сам не хочет. Брезгует.

— Не хочет, не будем, — голос у старика оказался на удивление мягким, с придыханием. И совсем не страшный. Йохо даже от стены отлип, вперед подался.

— Отпустили бы меня? — попросил он, непонятно на что надеясь, — Я вам ничего плохого не сделал. Случайно вот.

Колдун погладил палку свою, улыбнулся морщинистыми уголками губ:

— А и не стану держать тебя, лесовик. Дверь-то, в одну сторону открывается. Да только подозреваю, не от случайности ты в дом мой заглянул. Зуб-то как? Перестал, наверно, раз торопишься?

Йохо дотронулся кончиком языка до зуба больного, словно проверяя, не ушла ли боль звенящая. Не ушла. Притаилась, затихла жаром в десне. Понял, пока здесь стоит, жар не высунется. А стоит за изгородь выйти, от боли завоет.

— Помощи прошу, — потупил глаза лесовик. — Совсем измучался. Помоги, если можешь.

— Помочь…, — колдун задумчиво вытащил из-за пояса лягушечью лапку, засушенную, сморщенную. Сунул в рот, пожевал, да выплюнул. — Тьфу, гадость какая! Помочь помогу. Да только как расплатишься?

— Камни принесу, — простонал Йохо. — Сколько скажешь, столько и добуду.

Закашлялся в смехе ворон черный. Да и колдун в седую бороду усмехнулся.

— Ни к чему мне камни твои, лесовик. Этого добра полон лес. Работой отдашь. Пойдешь ко мне в работники?

Не бывало такого, чтобы вольный лесовик к кому-то в услужение ходил. Все равно, что свиней разводить. Позора не оберешься. Засмеют, заплюют. И в хороший дом через порог не пустят. Стыдобинушка.

— Да ты головой не верти, лесовик, — постучал по полу посохом колдун. — Отказаться всегда можно. И к лекарю вашему вернуться можно. Да только он в беде твоей по уму не поможет. Вышибет зуб камнем речным, да сдерет за работу пустяковую втридорога. А у меня лишь одно поручение выполнишь, да свободен, как птаха лесная.

Ворон птица, в подтверждение слов колдуна каркнул громко, взмахнул крыльями черными, что смола пережженная, взлетел, да опустился на плечо седого старика. Колдун даже не пошевелился, стоял, как стоял. Словно невесомый ворон был.

Йохо погладил горячую щеку.

Одно поручение не работа. Сделает, никто и не заметит. Лишь бы помог проклятый колдун. Главное, сдуру в муть не сунуться.

— Дело-то, какое? — осторожно, еще не соглашаясь, поинтересовался лесовик.

Колдун, словно и не слышал вопроса, подошел к окну крошечному, заглянул, согнувшись.

— Солнышко-то сегодня, какое радостное, — лесовику пришлось напрячься, чтобы слова старика услышать. — И знать не знает, какие дела на земле творятся. Все ему весело, все ему светело. Кровь по всей земле реками разливается. Зверь зверя грызет. Птица птицу в полете бьет. Живые живых не жалеют. Мертвым покоя не дают. Пойдешь, лесовик, на дальние угодья, к дубу сухому тысячелетнему, что на мертвой поляне стоит. Небось, знаешь где? Принесешь то, что найдешь. Или, что дадут.

Странные слова колдун говорит. Но, на то он и колдун, чтобы выражаться фразами непонятными. Что под корягой старой найти можно? Гриб колдовской, или ящерицу дохлую, для волшебства пригодную. А может камень особенный. Мало ли…

— Всего-то? — шмыгнул носом Йохо. — Принести то, что найду? А если много чего отыщу? Да так, что не дотащу? В лесу всякой драни полно валяется.

— Не ошибешься. Узнаешь. Иди, лесовик. Да не возвращайся, пока не найдешь. А в случае чего ворон подскажет. Авенариусом его кличут. Позовешь, прилетит. Ступай, лесовик. А вернешься, про боль свою позабудешь. Обещаю.

Йохо еще раз шмыгнул. За странными речами колдуна он как-то и про зуб забыл. Словно не стучало со вчерашнего дня в висках, да под черепом не свербело. Знать, правда, сила старика велика, что сумел боль на время приглушить.

— А может, прям сейчас? — замешкался у дверей лесовик. — Что б, значит, в лес здоровым идти? А, колдун?

Только чуть старик в его сторону повернулся. Голову наклонил, обнажая лик, в ручье увиденный. С лоскутами кожи, да с глазом пустым, холодным.

Лесовик и не заметил, как из дома выскочил. Споткнулся о калитку, вышибая телом скрипучую преграду, растянулся на вытоптанной траве. В ладони вспотевшей заговоренный корень, на губах молитва случайная, которую вспомнить сумел. Лоб не расшиб, но носом изрядно в земле поковырялся.

— Чтоб меня! Чтоб меня…, — вскочил на ноги, развернулся, что было скорости.

Никто следом за ним не гнался. Никто крови его не хотел. Даже ворона не видно. Авенариуса черного.

А мир вокруг ожил. Заголосил птицами дикими, зашумел деревней проснувшейся. Потянуло борщом утренним, из щавеля, да кореньев сладких. Вот только солнышка веселого что-то не видно. За тревожной пеленой спряталось. Толи слов колдуна постыдилось. Толи на него, на лесовика, обиделось.

Неспокойно на душе стало. Тревога не тревога, а поступь беды Йохо услышал. Померещилось ему в дымке ранней, будто над деревней зарево взвилось. Упало с неба, до домов дотронулось, да исчезло, словно не было.

— Чтоб меня, — повторил Йохо, поворачиваясь спиной к домику, что спрятался в зарослях. И рванул, что мочи, в сторону леса.

Только в нем спасение от страха. Только там, в лесу, он дома. Где знаком каждый куст, каждое дерево, каждая живность глупая.

ХХХХХ

Колдун проводил в окошко убегающего лесовика, дождался, пока не скроется за деревьями фигура коренастая. Сотворил талисман воздушный для удачи. Одними губами, чуть слышно, послал вслед молитву. Незнакомые слова странного, нездешнего языка, собрались в крошечное облако, которое, задрожав, приняло форму вытянутую, прошло сквозь мутное стекло и устремилось вслед за лесовиком.

За каждое такое слово королевские палачи по два раза голову рубили.

— Проследи за ним, — колдун обернулся к задремавшему ворону. — На глаза не показывайся, но в случае чего помоги.

— Он шустрый, — как будто черный ворон убеждал колдуна, что лесовик в помощи не нуждается. Справиться сам, если послали.

— Молод он еще без помощи обходится. От лесовика сейчас многое зависит. Что вдруг испугается? Или, наоборот, вперед глупости бросится?

— Солдатиков, значит, в ямы закапывать не молод? Видел бы кто, как он с беднягами разделался, — ворон хрипло засмеялся, вздрагивая крыльями. — Ни капли не пролил на траву, так ловко. Даже не вскрикнули. Ловок лесовик, слов нет.

— Ты еще здесь? — вскинул брови колдун, приподняв посох.

Авенариус давно служил колдуну. Лет сто, не меньше. И знал, что лучше Самаэля не злить. Вмиг превратит в лягушку или червяка двухголового. А кому хочется червяком быть? Даже двухголовым.

— Лечу, лечу, — поспешно собрался ворон. — Уж и покаркать нельзя на дорожку.

Взмахнул лениво черным с проседью крылом, старый стал. Гордо, не торопясь, вышел в дверь. И только потом послышались торопливые щелчки шагов, а вслед и глухие удары крыла о воздух. Гордость гордостью, но Авенариус верно колдуну служил. Да и глупостью не отличался. Понимал, что на карту колдовскую поставлено.

Едва исчез черный ворон, Самаэль устало на лавку опустился. Долго сидел, уставившись в одну точку, в сучок на доске, похожий на солнышко разбушевавшееся.

Сегодня важный день наступает. Даже думать не хочется, что завтра будет. Вполне может случиться, все старания напрасны. Мало ли что звезды предсказывают. Нет веры звездам. Как хотят, так и выстроятся на ночном небе. Пожелают, дорогой прямой лягут, а нет, так острому клинку путь к сердцу укажут. Избавь всех нас, Отец наш Гран, от всех душевных и телесных страданий прошедших, настоящих и будущих. Дай нам всем во благости Твоей, мир и здоровье и яви милость нам, Твоим созданиям.

Мыслей в человеке, что воды в реке. Всю не выпьешь, все не передумаешь.

Маленький паучок спустился на тонкой паутине с потолка, повис перед носом Самаэля.

Колдун подставил ладонь, сжал пальцы, обрывая почти невидимую нить. Дунул, разжимая кулак. Сорвалась стремительно с ладони жирная черная муха.

Самаэль горько усмехнулся. Если бы одним дуновением волшебным мир возможно было спасти, вот бы чудо вышло.

Поднялся, опершись на посох. Не от старости и усталости, по привычке, зачем добро без пользы таскать. Отошел на шаг от стола, сотворил мелко знак замочный. Кусок плотно уложенного досками пола разом вздрогнул, осел косыми ступенями. Как раз под стол дубовый.

— Суета, — Самаэль выбрал из каменной печи полешку почернее, чиркнул широко от плеча по воздуху, пламя добывая, и, выставив огонь вперед себя, спустился вниз. В подвал потайной. Прошел в самый угол сырой каменной ямы. Повозившись немного, открыл в земляной стене дверь, железом обитую.

В просторном помещении только один большой стол. На столе, от края до края, карта.

По карте не спеша струятся водами реки, блестят в свете факела нити ручьев. Кособокие горы с редкими снежными шапками на макушках отбрасывают тревожные тени на крошечные города и чуть заметные деревни. Клубится по светлым росчеркам дорог пыль, поднятая невидимыми путниками. Зелено-изумрудная трава лесов волнуется под движением ветра. На прибрежные полоски песка накатываются неслышные волны моря.

Кажется, склонись чуть ниже, и удастся разглядеть многочисленные повозки беженцев, спешащих уйти подальше от войны. Бродячих циркачей, умирающих на обочине — не до веселья сейчас, за представление никто куска хлеба не бросит. Мародеров, снующих по покинутым, чудом уцелевшим домам. Крестьян, торопливо собирающих недозревший урожай.

Ничего этого, как ни старайся, не видно. Но зоркий глаз может различить многое другое.

Колдун облокотился ладонью о свободный край стола, подался вперед.

Вот она граница между бывшим миром и нынешней войной. Приграничная река Фис. Красная, полная крови, река.

По одну сторону Кэтер, дерзкий и сильный. Подмявший под себя земли гунийцев, вийтов, кипчаков. Взметнувший стяги с черными солнцами над столицами Коктала, Амурзеты, Пилены. Взявший в союзники Баталию, Маравию, Фессалию. Кэтер, мечом и подкупом, объединивший все западное побережье. Больше двух десятков некогда свободных государств. Все под одним мощным кулаком верховного императора Каббара, зарвавшегося мальчишки, возомнившего себя императором.

На другом берегу, благословенный Ара-Лим. Некогда единственный оплот мира, к голосу которого прислушивался каждый правитель. Сейчас — растерзанный на крошечные куски разноцветный лоскут удельных княжеств и самостоятельных государств. От былой мощи остались только горькие воспоминания, да триумфальные арки на пыльных дорогах, которые с каждым годом беспощадно разрушаются ветрами и дождями. Королевство без союзников, без сильного короля, без надежды на будущее.

Взгляд колдуна на несколько мгновений задержался на участке равнины, где совсем недавно произошло решающее сражение между наспех собранной армией Ара-Лима и свирепыми легрионами Кэтера. Два аралимовских легриона против трех кэтеровских.

Большое красное пятно среди зеленого буйства трав. Десять тысяч человек, большинство из которых давно позабыло, как махать мечом Вырезаны полностью. Десять тысяч человек лежат там, на равнине и некому положить холодные тела на последний костер.

Тянет с испачканной кровью земли гарью, веет кровью. Явственно различается трупный запах разлагающихся тел. Какая бесславная битва. Возможно, последняя битва. Осталась только Мадимия. Величественный город. Король Хесед со свитой успел скрыться за его крепкими стенами. Насколько крепких?

Самаэль встряхнул головой, прогоняя видения еще не случившиеся. Из неглубокой ниши в стене вынул ларец из красной меди. Немного подумав, достал из него небольшой, с голубиное яйцо, черный камень. Сжал в кулак, прижал ко лбу. Зашептал слова на языке тайном:

— Отец мертвых, пусть прикажет тебе Отец наш Владыка через слугу твоего, недостойного кары Самаэля. Пусть прикажет тебе через око земное, живое. Повинуйся, или пропади навечно в аду пламени. Покажи прошлое, настоящее и будущее, таким, каким видит его Отец наш Владыка.

Камень, брошенный колдуном, прокатился, чуть подскакивая, через горы, долины, через реки и ручьи. Резко остановился на красном пятне последней битвы. Вытянулся, превращаясь в черного червяка, и неторопливо пополз к столице.

— Знаю, знаю, — колдун нервно дернулся, словно подгоняя камень. — Кэтеровские легрионы пошли на Мадимию. Что дальше?

Не слышал его черный камень. Полз не торопясь к Мадимии, оставляя на карте капли крови. То удельные керки, одумавшись, опомнившись, решили силой с легрионами Каббара померяться. Поздно. Уже поздно. Как щенков, как лягушек, без пощады. Спаленные дотла усадьбы, разграбленные поселки, вырезанные до последнего жителя деревни.

От черного червяка по сторонам расползаются черные песчинки. То отряды натасканных на убийство легронеров идут по древней земле. Кэтер спешит возвестить всем, что Избранные пришли на землю Ара-Лима.

Камень подполз к Мадимии, растекся вокруг, обхватил клешнями, вцепился в крепостные стены, не оторвать, и остановился. Замер черным кольцом, сквозь который не пройти, ни пробиться.

— Знаю. Мадимия в осаде.

Колдун, не мигая, смотрел на огненные всполохи над столицей Ара-Лима, на дым, темным облаком закрывающий город от света факела. Смотрел до рези в глазах. До слез, медленными каплями стекающими по сведенным ожиданием скулам. Черный камень, мертвый по сути и в тоже время живой, сжимал город крепкими объятиями, пульсировал, то наступая, то откатываясь от далеких игрушечных стен. Мадимия сражалась, из последних сил сдерживая натиск штурмовых отрядов Кэтера.

Внезапно над картой, над самым осажденным городом, над пылающими домами и башнями, взорвалось, мерцая и гудя, белое невиданное сияние. Переплелось белыми молниями, полыхнуло страшным узором, вонзаясь болью в сердце колдуна. И медленно, слившись в один мерцающий кусок огня, покатился прочь от обреченного города.

— Свершилось! — выдохнул колдун, хватаясь за потревоженное сердце. — Хвала тебе, Отец наш Гран. Хвала тебе, что не оставил Ты детей своих в скорбный час. Значит, будут добрые вести.

И почти тотчас черный камень вспучился существом живым, вздулся тварью ненасытной, накрыл собой Мадимию. Сожрал город, которому тысячи лет. Город, который сотворил Отец всех отцов Гран. Город, на белые мостовые которого никогда не ступала нога чужеземного солдата.

Зашипел факел в руке колдуна. Погас, испустив последнюю искру. Но недолго царствовала темнота. Над всем Ара-Лимом взметнулось алое зарево последнего погребального костра. Горели леса, взметаясь языками красными до земляного потолка. Металось пламя по степям, пожирая и траву дикую и зверя дикого. Ядовитым пурпуром тлели остановившиеся реки. Душный дым метался от города к городу. Рассыпались в пепел строения, трещало заживо мясо человеческое. Тихий стон пронесся над Ара-Лимом. И затих, спрятавшись в глубоких оврагах, в прибрежных пещерах, в непроходимых лесах.

Мадимия пала.

— Сжалься над ними. Посмотри с высот своих. И прими детей своих в ангелы.

Колдун выронил ненужный теперь факел, постоял немного, скорбью переполняясь. Вздрогнул, вспомнив о посланце. Отыскал на пылающей холодным огнем карте тропинку невидимую, лесовиками протоптанную. Разогнал ладонью гарь-дым. Почернели глаза, продираясь сквозь расстояние. И отразился в них лесовик, сквозь кустарник тенью скользящий. На короткое мгновение взглядами встретились. И отпрянули друг от друга.

Самаэль закрыл лицо ладонями. Хватит с лесовика. Одного напоминания достаточно. Не свернет в сторону, не сбежит от предначертания. Да и куда бежать?

Последний взгляд на карту колдун бросил. Провел широко сжатыми пальцами над пожарищем. И на карту опустился черный саван, из воздуха сотканный. Закрыл тех, кто уже мертвым был, и тех, кто еще мертвым будет.

Только не спрятал саван одинокого всадника, который, коня загоняя, мчался от угасающей Мадимии в сторону мертвой поляны, в сторону дуба сухого, под корнями которого лежали еще со старого времени тринадцать лесовиков, заживо в костер лихими людьми брошенные.

Колдун в темноте нашел дверь железную, поднялся по ступеням в дом, обвел невидящим взглядом утварь простую. Не взяв ничего, кроме посоха кривого, да сумки наплечной, загодя приготовленной, вышел в сад тихий. Не оборачиваясь отошел на край деревни и скрылся на опушке леса.

И видел лесовик Фуль, от соседки сладкой домой возвращающийся, как сгустился воздух над домом колдуна. Как всосал он в себя и деревья кривые, и кусты шиповника, и даже калитку скрипучую. А когда испуганный лесовик глаза протер, да знак охранительный сотворил, то увидел на месте страшного видения только серый валун, который не обхватить даже десятью парами рук. И если бы лесовик Фуль читать умел слова тайные, то разобрал бы на валуне надпись, огнем горящую.

«Ара-Лим пал».

ХХХХХ

— Вот же какая зараза, — бормотал Йохо, скользя между хлесткими ветками, да продираясь ловко меж колючек кустарника густого. — Принеси ему, что найдешь… Нашел работника. Сам бы сбегал, не развалился. Или ворона послал. Авенариуса. Дал же бог имечко. Так нет. Меня нашел. Глупого, да больного.

Может, плюнуть на все? Уйти в чащи непроходимые. Затаиться на время. Так найдет. Рано или поздно найдет. Он же колдун. Или солдатам сдаст. Те костьми лягут, а отыщут. Принесут в подарок веревку длинную, да жизнь короткую. Зуб разом пройдет.

На тропе тайной, одному ему известной, попал под ногу камень светящийся. Лесовик зло пнул камень, богатством наполненный, не ко времени встретившийся. В другое бы время ласково поднял, поговорил бы по-доброму. Обтер рукавом, да спрятал в сумку подальше от глаз посторонних. Так ведь не ко времени. Но место приметил.

— Вернусь. Вот как от зуба старик избавит, так сразу и вернусь. Но сначала выслежу птицу болтливую. Шею сверну, чтоб, значит, не каркала много. Да и колдуну кровушку слить не мешало бы. Ох, беда…



Много на совести Йохо греха имел. Лихим он был лесовиком. Случалось, и кровь случайным встречным пускал. Особливо солдатам, которые в лес по глупости забредали. Каменья светящиеся искали. Случалось, и он на засады злые напарывался. Желающих от него, от Йохо, избавиться предостаточно. Да только где они, эти охотнички? Давно родственниками оплаканы, да в землю глубоко зарыты. Или на кострах сожжены. Так что, одним колдуном меньше, одним больше, на загробную жизнь сильно не скажется.



Тропа, для глаза чужого незаметная, взметнулась в гору. Йохо убавил шаг, сохраняя дыхание.



Он с детства раннего этими тропами хаживал. Сначала дед его науке лесной учил. Потом отец, до того как стрелу шальную в сердце принял, разуму обучал. Знал Йохо где бегом бежать, а где тихо полежать. Лес спешки не любит. И чужих не любит. Поторопишься, оступишься. Или в яму незаметную, или в ловушку, другим лесовиком поставленную. Не на зверя, а на случайного прохожего. Зачем? А вот так положено. Каждый дом свой охраняет, как может. Как умеет.

Не зря же места здешние королевские легронеры стороной обычно обходили. Боялись. Раз только кодра в пять десятков солдат в деревню заглянула. Обрадовали, что налог на камни светящиеся в связи с войной ожидаемой в гору пошел, да и уйти посмешили. Ушли, да невесело. Кого лесовики ночью ради баловства не избили, не изувечили, тот в бегстве в ловушки хитроумные лесные угодил, да с неделю подмоги дожидался, лесовиками от щедрой души едой поддерживаемый. Такой лесовики народ гордый. Не любят они чужаков.

Да вот только с той поры лесовикам из леса нос не высунуть. Королевские легронеры ловят каждого, у кого уши в трухе деревянной, да на первом пне все штаны задние в кровь плетками изукрашивают.



Место у дуба тысячелетнего Йохо знал хорошо. Места там были не то что темные, но так… небезопасные. Много раз лесовик слышал, как заунывно пели по ночам у сухаря лесного души тех, кто под кореньями похоронен. Еще его дед рассказывал, что давным-давно, когда и деревни на берегу реки Вьюшки не было, под дубом злые люди умертвили тринадцать лесовиков. За то, что отказались они степнякам тайные кладовые указать, по тропам заветным провести. А степняки народ лютый. Долго не церемонились. Спалили лесовиков под дубом одним жарким костром. С тех пор дерево сухое стоит, корнями могилы детей своих охраняет, влагу мертвую пить не желает.

Степняки с тех далеких времен в силу вошли. Полземли к рукам прибрали. Зваться стали иначе. Империей. На что Ара-Лим глыбой несокрушимой казался, а и тот сапогами кожаными затоптали, на копья подняли.

Йохо, как и все лесовики, мало интересовался тем, что творилось в мире. Был бы лес зелен, а спокойная жизнь приложится. Лесовики издавна в обособлении жили. К другим с советами не лезли, но и в свой мир мало кого допускали. Платили исправно дань королям Ара-Лима. Не больше, не меньше. Как положено и как договорено было. Камнями светящимися, да пушниной звериной. За то их короли не трогали и жадных до чужих угодий керков от лесных территорий лесовиков отваживали. Так было и при старых королях, и при последнем — Хеседе. Было. Будет ли?



Лесовик вышел на пустолесье. Под сапогами из крепкой кожи зачавкало мелкое болото. В прошлом месяце Йохо нашел здесь четыре камня. Остановиться, поискать бы новые, да старик проклятый образом страшным подгоняет. Торопит.

Йохо, по привычке внимательно следя за местностью, прибавил шаг.



Первые новости о войне в деревню привез торговец Аквил пять месяцев назад. Аквил, тот еще жулик, за каждый мешок муки по восемь камней светящихся брал. Но в этот раз даже торговаться не стал. Сколько давали, за столько и сам отдавал. Спешил сильно. Когда озадаченные лесовики обступили толстого торговца у колодца и, с ножиками у горла поинтересовались, отчего нынче такая щедрость, Аквил по-доброму все выложил. Даже не приукрасил.

Странные и страшные вещи рассказал торговец. Будто Кэтер собрал под свои знамена неисчислимые легрионы. Будто пошел войной на весь мир. И будто стоит у самой границы Ара-Лима двадцатитысячная армия Кэтера, готовая вторгнуться в королевство.

Конечно, в тот раз лесовики Аквилу не поверили. Вовеки вечные на Ара-Лим никто не нападал. А кто мысли черные задумывал, сам под меч шею подставлял. Слишком велико королевство Ара-Лим! Могущественно и богато! Да будут благословенные его короли и их могилы!

С торговцем лесовики честно поступили. Отобрали все добро, да голого в лес отпустили.

Может и зря, да только обоз с товарами больно богатым показался. Не утерпели.

Через месяц королевский гонец из столицы прискакал. Думали, про торговца разбор поведет, но обошлось. Другим удивил. От имени Хеседа призывал гонец под едиными знаменами выступить против Кэтера. В грудь не стучал, золотых гор не обещал. Одну только свободу. За что был осмеян, да отправлен живым обратно. Лесовики никогда ни под чьи знамена не становились. Проливать кровь за далеких королей может и почетно, да только глупо. За свою свободу каждый отвечает сам. Лесовики в лесах, прадедами завещанными. Короли в королевствах, в наследство доставшихся. Лесовики со своими бедами всегда самостоятельно справлялись, никого на помощь не звали. Не раз и ни два наглых керков из лесов вышибали, кишки выпущенные на ветки наматывали. Чего ж король помощи просит? Или сил мало? А коль мало, отдай власть тому, у кого этой силы навалом.

Думали лесовики, что правильно поступают. По закону совести и леса.



О том, что Кэтер перешел границы королевства, в деревне узнали случайно. К берегу Вьюшки плот прибило самодельный. На плоту том нашли труп еле дышащий. Человек, весь в ранах рубленных, перед тем как молитву последнюю услышать, нашептал вести черные. О разбитой у границы королевской армии, о выжженных городах, о смертях многочисленных. Рассказал он о жестокости легронеров, убивающих всех, кто на пути встретится, не жалеющих ни старика от старости умирающего, ни ребенка, только что на свет появившегося. Перед последним выдохом поведал человек, что неприятельская армия маршем на столицу идет.

В ту ночь ни один лесовик не спал. Вся деревня собралась у дома старосты. Спорили, ругались. Дело до ножей доходило. До крови не дошло. Особо горячих колодцем остужали. Или плеткой поперек рыла.

Решали лесовики в ту ночь, как дальше жить. Недоброе от будущего чуяли. Одно дело зажравшиеся жадные керки, на кусок леса глаз положившие. Совсем иное кэтеровские легрионы, обученные, хорошо вооруженные, ни перед чем не останавливающиеся, вокруг столицы армией несметной ставшие. Падет Мадимия, падет основа и надежда великого Ара-Лима. И вечное королевство, которому столько веков дань исправно плачена, сгинет в пепле и крови.

Меньшинство судило о том, что неправильно поступили, отказав Хеседу в поддержке. В одном же королевстве живем, из одних озер воду пьем. Всем миром с кем угодно справиться возможно. Засунули бы гордость подальше, глядишь и не топтали бы чужие сапоги дороги Ара-Лима.

Большинство же уповало на то, что не сунуться степняки в леса непроходимые. А если сунуться, не пройдут болот, не пробьются сквозь буреломы, не минуют ловушки смертельные, не справятся со зверьем диким. Не достать степнякам кэтерским деревню.

Меньшинство в ответ, что, мол, у Кэтера столько солдат, сколько листьев у березы колодезной. Попрут валом, ни один лес не выстоит. Не помогут ни болота, ни ловушки хитроумные. Сколько в деревне способных нож держать? Сотня с детишками малыми наберется. Одним не выстоять. Надо, говорило меньшинство, в столицу отряды на подмогу посылать. Если по всему королевству умные головы не перевелись, столицу отстоять еще возможно.

Большинство за кнуты похватались. Как это, в столицу? Или волчьих ягод объелись? Лес покинуть, на открытое пространство выйти? Разве ж такое возможно? Лесовик только в лесу хозяин да боец, а в поле букашка беззащитная. Да и не вериться, что деревня, в самой чаще леса затаившаяся, нужна Кэтеру. А вот камни светящиеся любому королю нужны. Вскрыть тайные кладовые, да откупиться от легрионов кэтерских. Небось, свет камней неисчислимых увидев, голову каждый потеряет.

А ведь когда-то считались лесовики умным народом, не только с ножом умеющие обращаться, но и с мозгами собственными.

На том сборище он, Йохо, присутствовал. В сторонке сидел, лесные орешки щелкал. Языком, как некоторые, зря не трепал. Но и не молчал, словно рыба глупая. Вставлял когда требовалось свое слово веское. Все больше прозвище обидное на очередного спорщика. На лесовика обижались, но с ответом не спешили. Знали его горячий характер. Нож-то рядом, за поясом.

Душа у Йохо за спор не болела. Все равно было. Если б вынесли решение в столицу отрядом подсобным отправляться, в первых рядах пошел. Уж больно хотелось кровушку кэтеровским легронерам пустить. А коль решили б на месте прятаться, за болотами, да за буреломами непроходимыми, что ж? Как и у каждого лесовика у него на дальней делянке угол запасной имелся. Не то что легронер вшивый, зверь не отыщет, пока мордой его туда не сунешь, да не скажешь, что это.

Ничего на том сборище не решили. Кричали много. Подрались мало, без крови особой. Но, окончательное решение до новых вестей оставили. Понадеялись лесовики, может, обломает Кэтер зубы о стены высокие Мадимии? А коли обломает, то и спрос с лесовиком малый.

Да только один Йохо, два кармана орешков перещелкавший, зуб злополучный покалечил.



Йохо заметил грифона, с облезлой спиной, с клювом, в грязи перемазанном. Шикнул громко, чтоб не орал, словно резанный. Не чужой по лесу шляется, свой — лесовик. Может метко камнем по глазу садануть, коль правил лесных кто не знает.

Грифон, хоть и глупая птица, поняла что к чему. Часто лесовика с кудрями непослушными здесь видела. С расспросами хоть и не приставала, но знала, кто в лесу законы творит. Кто наказывает, и кто милует.

Дорога до дуба сухого не близкая. По прямой если, часа два. Да только в лесу по прямой никто не ходит. Лес не дорога утоптанная. То болото поперек пути встанет, то дерево, упавшее во время осенних ураганов, тропинку перегородит. Может и зверь дикий встретиться. Пока в гляделки с ним наиграешься, смотришь, а уже и солнышко на другую сторону перепрыгнуло. Да мало ли в лесу всякого?

Йохо уж и шагам счет потерял, когда до места добрался. Вышел на опушку, огляделся.

Вот он дуб. Сухой, как полешка на зиму высушенная. Ни одного живого листочка. Раскорячился у старой дороги, которой, почитай, лет триста никто не пользовался. Ни торговец городской, ни путник усталый, ни сами лесовики, к тропинкам утоптанным не привычные. Давно заросли обочины неуемной травой. По пояс, а местами даже по шею. У травы свои порядки. Пустое место без внимания не оставит. Вот только в проплешину у скрученных корней дуба никак протиснуться не может. Мертвая там земля, кровью лесовиков обагренная.

Перед тем как к дубу подойти, нашлось у Йохо слово заветное. Не молитва, не верят лесовики в молитвы пустые. Заклинание старинное, что отец в свое время с плеткой заставил вызубрить. Чтоб, значит, не брали лесовика трусость и отчаяние. Чтобы до последнего цеплялся, барахтался, но выкарабкивался. Помогало пару раз, когда он в жижу болотную, вина перепивши, на спор прыгал. От самого дна вылезал. Только от жижи вонючей морщился. Жижа болотная не вино, на вкус неприятная.

Последний раз Йохо был здесь больше года назад. Пробежал мимо, зачурался, не остановился. Нечего здесь надолго задерживаться. Того гляди запоют на ухо грустную тягучую песню сгоревшие лесовики. Могут и с собой утащить, с них не станет. Хорошая компания, да еще из соотечественника, никому не помеха.

Поискал в карманах корень дидры, от всех духов защиту надежную. Не нашел. Потерял, видно, по дороге. Или в саду у колдуна обронил.

Не стоило колдуна вспоминать. В который раз образ безглазый в самую душу заглянул, скрутил сердце веревкой крепкой. Но опустил быстро. Не задержался.

— Так и привыкнуть недолго, — выдохнул лесовик. Особой тревоги он больше к лику не испытывал. Показалось даже, что ободряюще кивнула ему физиономия облезлая. Не подведи, мол, лесовик Йохо. А то… сам понимаешь.

Никого подводить лесовик не собирался. Зуб иногда дергался, несильно правда, напоминая, для чего он приперся в даль несусветную. Да и самому Йохо интересно стало, ради чего такого ценного колдун его к дубу отправил? Уж явно не за светящимися камнями, которых, при известной удаче, можно и у самой деревни насобирать с три пазухи. Конечно, не чистых, в которых небо отражается. Но и не совсем пустых булыжников, пригодных разве что на мостовые в городе.

Стараясь держаться поближе к лесу, лесовик обошел по широкому кругу поляну мертвую. На голой, потрескавшейся земле не увидел ничего, что могло бы заинтересовать деревенского колдуна. Ни травы волшебной, тут и обычная не растет, да и далеко еще до полнолуния. Ни жабы с красными лапами — высушенная в течение трех недель в любое снадобье пригодная. Белых звериных костей много, но они колдуну без надобности.

Лесовик постоял немного, засунув кулаки в карманы штанов кожаных, раздумывая. Может, меж кореньев поискать? Боязно, конечно, близко к месту проклятому приближаться. Но есть нож, которым можно в крайнем случае от лиха отбиться. Есть быстрые ноги, чтобы сбежать. И есть зуб, который ноет, пощады просит.

Зажав пальцем ноздрю, лесовик демонстративно высморкался, храбрость показывая всякому, кто видеть его мог, и смело зашагал к дереву, предварительно очистив об штанину руку неудачно запачканную. Хорошо, что не видел никто позора этого.

В переплетеньях корней, как и чувствовал Йохо, ничего не отыскалось. Комья окаменевшей мертвой земли, травинки засохшие, да те же кости мелкие, от птицы и зверья глупого, что на беду свою до дерева добрались. Плюнуть бы на поиски, да нельзя. Поручение обязательное получено. Принести то, что найдется, или что отдано будет. И хотя сомневался Йохо, что в лесу кто-то что-то задаром отдает, решился остаться. У каждой вещи свой хозяин. У каждого события свой срок. Всякому ожиданию свои награды. В лесу всякие чудеса случаются.

Лесовик выбрал место поукромнее, между двух кореньев больших, под землей не помещающихся, прислонился к стволу голому, сухому и теплому. Подождет до вечера. А если ничего не случится, вернется к страшному колдуну с объяснениями. Должок зубом потребует. К дубу ходил? Ходил. Искал непонятно что? Искал. Ждал исправно дарителя неизвестного? А как же. Раз так, то избавляй от боли зубовой. Уговор дороже камней светящихся.

Йохо и сам не заметил, как навалилась на глаза дрема, закутала в слабость голову, усыпила сном глубоким. Уже и не чувствовал лесовик, как под ним земля мертвая зашевелилась, как задвигались корни толстые, выталкивая под солнышко тех, кого до поры до времени от взора любопытного укрывали.

Сладок порой сон бывает. Особенно под дубом мертвым, на мертвой земле стоящим.

ХХХХХ

Черный дым от пожарищ настолько тяжел, что не в силах поднять его даже северный ветер. Тщетно тужится, кружит вокруг, пыхтит, срываясь в злобных порывах. Да только тяжел дым, стелется по засыпанным пеплом мостовым, ищет короткие пути в распахнутых настежь дверях и выломанных ставнях. Спотыкается о мертвые тела, щедрым ковром усыпавшие улицы, испуганно жмется к наполненным красной водой каналам. Упирается в разрушенные стены, нащупывает пробитые таранами дыры и, облегченно расстилаясь по искореженной земле, покидает мертвую Мадимию.

По улицам благословенного города бродит раненая лошадь. Из разорванного бока сочится на каменную мостовую кровь. Глаза животного слепы. Пустые глазницы наполнены кашеобразной массой из крови и пепла. Лошадь натыкается на перевернутую телегу, испуганно шарахается в сторону от невидимого препятствия, спотыкается о груду мертвых, падает на колени. Жалобный, почти человеческий крик заглушает вой пожара.

— Бедное животное, — всадник в золотых доспехах придержал поводья, облокотился на луку седла и с минуту наблюдал за вопящей от ужаса лошадью. — Убейте ее.

Стоящий рядом легронер из кодры личной императорской охраны вытащил короткий меч, подошел к лошади и коротким ударом успокоил кричащую тварь.

— Мой Император!

Несколько всадников, подняв на дыбы коней, остановились напротив всадника в золотых доспехах. Один из них, высокий черноволосый человек в помятом панцире, без шлема, соскочил с седла, придерживая меч подбежал к всаднику, припал к его стремени:

— Мой Император! Ваш приказ выполнен. Последние защитники готовы к распятию перед городскими стенами.

— Поднимись Генерий, — Каббар дотронулся до волос легона железной перчаткой. — Не годиться герою взятия Мадимии стоять на коленях даже перед верховным Императором Кэтера. Твой легрион был первым, кто вошел в город. Империя Избранных не забудет твоего усердия.

— Я служу тебе, мой Император, — легон второго данийского легриона слишком быстро поднялся с колена, но тут же склонил в поклоне голову. — Приговоренные к смерти ждут твоей воли, мой Император.

— Так не будем их задерживать, — засмеялся всадник, слегка запрокинув голову в позолоченном шлеме. — За мной, мой верный полководец. За мной все!

Красная пыль взметнулась под тяжелыми копытами злых лошадей. Искры брызнули из-под подков. Посторонитесь, верные солдаты Кэтера. По улицам поверженной столицы Ара-Лима мчится словно ветер ваш верховный Император. Спешите уйти с дороги храбрые легронеры. Иначе, быть вам раздавленными личной кодрой вашего повелителя.

Почти мертвый город без стона смотрел на проносящихся по его любовно выложенным мостовым всадников. Он уже был сломлен, поруган и разграблен. Испачкан чужим сапогом, изгажен чужой рукой. И истекал последними каплями жизни.

У разрушенной крепостной стены, рядом с разбитыми городскими воротами, под охраной цеперии, сидели, лежали, стояли, поддерживая друг друга, двадцать человек. Почти все они были ранены, с замотанными наспех обрубками рук, ног, с кровоточащими ранами.

В центре группы коренастый, с пыльной сединой человек обнимал за плечи бледную, такую же седую, как и он, женщину. Его дикие глаза, наполненные невыносимой ненавистью, метались от высоких деревянных крестов у стен с распятыми на них людьми, к хохочущим легронерам, забавляющихся киданием камней в несчастных. Некогда белая рубашка на человеке потемнела от крови, а грязная бинтовая повязка на плече говорила за то, что он не отсиживался во время осады в глубоких подвалах.

Жалок был его вид. И если бы не тяжелый золотой браслет с талисманом Ара-Лима на запястье, да не височная печать, покрытая потеками крови, вряд ли бы кто узнал в истерзанном человеке короля Хеседа.

— Скоро все закончится, — говорил он, гладя прильнувшую к нему женщину по рано поседевшим волосам. — Скоро и мы уйдем к небесным ангелам. Встретимся с Отцом нашим Граном. Мы честно боролись. И честно хотели умереть. И не наша вина в том, что видим мы разрушенный город таким, каким он стал. Потерпи Тавия, скоро все закончится.

— Не о себе плачу, — женщина оторвалась от плеча, посмотрела в глаза королю и мужу. — Ты же знаешь.

— Знаю. Конечно, знаю, Тавия. Наши молитвы с ним. Да поможет ему Гран. Элибр преданный слуга и телохранитель. Он смел и быстр. Сильней его нет в нашем бедном королевстве. И он сделает то, что обязан сделать. Не плачь, моя Тавия.

Король Хесед смотрел на любимую женщину, только год назад ставшую королевой. Смотрел на жалкие остатки гарнизона. Он понимал, что всем этим людям придется умереть. Кэтер не милует тех, кто встал на пути у Империи Избранных.

Есть ли его вина в том, что эти несчастные люди и эта несчастная молодая женщина, поседевшая от горя, погибнут, не дожив до завтрашнего рассвета? Все ли он сделал для спасения своей страны? Нет! Тысячу раз нет! Он не сумел обуздать отбившихся от королевского трона керков. Не сумел поднять племена. Не сумел убедить соседей в опасности военных походов Кэтера. Он многое чего не успел.

— Но ты успел сделать самое главное, — Тавия через слезы улыбнулась и погладила его по щеке, словно услышала мысли своего короля. А может и правда услышала. Ведь не зря же говорили, что в ее жилах течет кровь натцахских прорицателей.

— Это было прекрасное время. И оно еще вернется. Вернется, чтобы отомстить за павший Ара-Лим.

Хесед улыбнулся. И было в этой улыбке нечто такое, что даже солдаты Кэтера, заметившие этот нечеловеческий оскал, затихли пораженные. Вера в будущее и твердая надежда на отмщение, вот что увидели кэтеровские легронеры.

— Закройте ему рот! — заорал очнувшийся цеперий, которому было поручено охранять со своим взводом пленников. — Заткните эту пасть, пока я не пересчитал ваши ребра! Никто не смеет улыбаться солдатам великого Кэтера

Легронеры, приученные беспрекословно выполнять приказы командира, рукоятками мечей растолкали слабую преграду из тел, поднявшихся на защиту своего короля, подскочили к Хеседу и обрушили град тяжелых ударов на голову короля. Королева Тавия, попытавшаяся закрыть собой мужа, была грубо откинута в сторону, под копыта лошадей, выскочивших из-за сваленной набок осадной башни.

— Именем верховного Императора Каббара!

Сильные кони растолкали засуетившихся легронеров, оттеснили к догорающей башне, образовали плотный круг из потных мускулистых тел вокруг кучки пленников. Оставили только неширокий проход, по которому к несчастным неспешно подъехал, сверкая золотыми доспехами, сам верховный Император.

— Слава Императору!

Близкие и далекие солдаты, все, кто слышал этот громкий клич императорской кодры, присоединились к нему, колотя мечами о щиты. И над поверженным городом, над обугленной равниной, над павшими телами и распятыми защитниками пронесся громогласный рев: — «Слава Императору».

— Король Хесед? Великий и непобедимый, овеянный людской славой и женской лаской король Хесед? Один, без своего воинства? Без свиты и слуг? Без трона? Эй! Кто-нибудь, принесите королю Хеседу трон. Негоже королю стоять перед степной чернью.

Не видно из-за золотой маски-шлема, улыбается ли Каббар, или серьезно говорит.

Метнулись верные оруженосцы по сторонам. Бросились на поиски псы верные. Вот уже и тащат стул, грубо сколоченный. Из трактира приходного, штанами многочисленных пьяниц засиженный.

— Займи свое место, король Хесед. А мы тебе в ноги упадем. Воздадим королевские почести.

Хесед поднял на Каббара глаз, второй от удара заплыл невозможно. Отпихнул ногой треногу неустойчивую, кабацкую.

— Шутом меня сделать хочешь, тварь степная?

Шелохнулся навстречу к Императору, кулаки содранные до синевы сжав.

Верные охранники шагу сделать не позволили. Сбили с ног, голову седую в пыль вжали, позвоночник загнули до крика, руки за спину закрутили, не пожалели и раненую, кровью залитую. Зароптали бывшие защитники столицы, закричала сквозь зубы королева Тавия. Десятки мечей в их сторону повернули, к груди примеряясь.

— Отпустите его.