Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Эльдар Александрович Рязанов

Музыка жизни

Маленькое предисловие

Известно, что работа любит дураков. И я рад, что принадлежу к этой категории человечества.

Моя главная профессия – кинорежиссер. Не буду рассказывать о своих лентах. В кинематографе у меня сложилась счастливая судьба, и многие из вас, вероятно, видели немало игровых кинокартин, которые я поставил. Нормальному человеку этой иссушающей душу и тело профессии хватило бы с головой. Но мне этого показалось недостаточным, и я занялся еще и литературным трудом. Поначалу вместе с Эмилем Брагинским мы писали сценарии для кино, повести для чтения и комедии для театра, а потом я отделился и стал сочинять на бумаге в одиночку. Но двух профессий тоже оказалось маловато, я еще полез и на телевидение. Популярной программе «Кинопанорама» я отдал семь лет жизни – с 1979 по 1986 год. Да и сейчас, бывает, выпускаю на ТВ свои авторские программы. Кроме того, время от времени я преподаю на высших режиссерских курсах, и несколько моих учеников сделали удачную кинокарьеру: Ю. Мамин, И. Дыховичный, И. Фридберг, Е. Цымбал, В. Мустафаев. А если упомянуть встречи со зрителями, выступления в печати и спорадически возникающую общественную активность, то перед Вами, дорогой Читатель, предстанет образ ненасытного честолюбивого трудяги. Этот тип и в отпуск уходит только для того, чтобы набраться сил для дальнейших подвигов на ниве работы, а отнюдь не для удовольствия, не для кайфа, не для услады. А ведь помимо трудовой деятельности, существуют и домашние заботы, проблемы у близких, хлопоты за друзей, болезни и прочие житейские приятности и, большей частью, неприятности. Поэтому главный дефицит для меня – нехватка времени. Порой приходится разрываться на куски, чтобы успеть сделать все намеченное. Конечно, я – жертва собственного характера, и в книге вы найдете немало стихов на эту тему.

А теперь о стихах…

Параллельно с многочисленными и разнообразными занятиями и обязанностями существовало во мне что-то вроде внутреннего монолога или, если хотите, стихотворного дневника. Нормального дневника – ежедневных записей о делах, мыслях и чувствах – я, к сожалению, никогда не вел, и теперь многое, что хорошо бы воскресить, забыто. И, вероятно, навсегда! Но остались стихи, в какой-то мере восполняющие этот пробел. В них фиксировалось то, что не находило себе места, да и не могло найти, в сценариях и фильмах. Кинематографу подвластно все, он может передавать любые оттенки и нюансы движения человеческой души. Но режиссер создает произведение с помощью писателя, актеров, оператора, художника, композитора. Любой фильм – своеобразный сплав дарований или бездарностей. Да, примат режиссера несомненен. Недаром ленты называют именем режиссера – фильм Рене Клера или Сергея Эйзенштейна… И тем не менее каждая кинокартина – коллективное детище.

Наверное, мучительное желание высказаться о личном, только своем, стремление поделиться чем-то заветным, жажда исповеди и побудили меня к стихотворству. Исповедальность – то, к чему властно тяготеет каждый вид искусства. В этом смысле поэзия наиболее интимна. Превосходит ее разве что музыка. В искренности, правдивости чувств, обнажении тайников души, умении заглянуть в человеческие глубины – наверное, суть поэзии. И, конечно, при этом очень важна форма – гармония рифм, ритмов, а также сочетания, столкновения обычных, стертых слов, от которых к ним возвращается их первородное значение. Истинная поэзия всегда музыкальна, в ней существует некое звуковое волшебство… Я достаточно критически отношусь к своим поэтическим опусам, но они – мои, они выражают мои мысли и чувства и, собственно говоря, больше ни на что не претендуют.

Эта книжка – наиболее полный сборник моих стихов. Если Читателю покажется, что книжка местами чересчур грустна, то пусть он вспомнит, что жизнерадостные и веселые свойства натуры я тратил в это же самое время на создание комедий для кино и театра и там, очевидно, подрастратил свой смеховой запас. Правда, и для стихов тоже кое-что осталось. Если же Читателю покажется, что книжка местами носит чересчур личный, интимный характер, то пусть он вспомнит, что гражданские взгляды были отданы мной в тот же отрезок времени кинематографу, телевидению, театру, публицистике.

Время от времени в ткань этого поэтического сборника будут вкрапливаться небольшие прозаические новеллы, рассказывающие о разных событиях, о судьбе стихов. В общем, то, что осталось за рамками моих поэтических попыток…

Итак, в добрый путь, дорогой Читатель!



Эльдар Рязанов

* * *

В трамвай, что несется в бессмертье,попасть нереально, поверьте.Меж гениями – толкотня.И места там нет для меня.В трамвае, идущем в известность,ругаются тоже, и тесно.Нацелился было вскочить,да черт с ним, решил пропустить.А этот трамвай до Ордынки.Я впрыгну в него по старинке,повисну опять на подножкеи в юность вернусь на немножко.Под лязганье стрелок трамвайныхя вспомню подружек случайных,забытых товарищей лица.И с этим ничто не сравнится!

Сентябрь 1986

Две встречи с Константином Симоновым

Лет в шестнадцать я начал писать стихи. Поэтический зуд не являлся следствием каких-то особых переживаний или небывалого личного опыта. Скорее всего, причиной этому было мужское созревание, интерес к другому полу, типичные для юного возраста мысли о бренности всего земного, о быстротечности жизни. Стихи я писал, конечно, не самостоятельные. Да и откуда ей было взяться-то, самостоятельности?! Сочиняя, я невольно подражал. Что любопытно, подражал высоким поэтическим образцам в той хронологической последовательности, в какой поэты располагались в истории литературы. Начал, стало быть, с имитации Пушкина. Его стихотворные размеры, рифмы, интонации, обороты речи преобладали в самых первых моих опытах. Причем процесс подражания и смены поэтических кумиров происходил бессознательно, я им не управлял. Сначала сами собой получались стихи «под Пушкина». Через месяц-другой я принимался строчить «под Лермонтова». Разница заключалась скорее в тематике, нежели в форме. Темы стихотворений становились безысходней, тоскливей. Влияния Некрасова я почему-то избежал. Как-то случилось, что я прошел мимо его «кнутом иссеченной музы». Зато надолго (аж месяца на два!) застрял на Надсоне. Вот что оказалось близко неимоверно – горькие, печальные строчки, которые к тому же оказались и пророческими: поэт умер двадцати трех лет. Постоянные стихотворные упражнения, кое-какой появившийся опыт давали себя знать – поэтический слух становился тоньше. Отныне моим воображением прочно и надолго завладел Сергей Есенин. 1943—1944 годы, война – поэт со своей кабацкой тоской был в опале. Его уже много лет не переиздавали. Книг Есенина было невозможно достать, стихи ходили в рукописных списках. Я отчетливо помню, как в 1944 году впервые проглотил «Черного человека». Эта поэма считалась особенно опасной и поэтому читали ее тайком, не распространяясь о прочитанном. Примерно так же много лет спустя – в шестидесятых, семидесятых – мы знакомились с «самиздатом» или книгами эмигрантских издательств. Вскоре к Есенину присоединилась Анна Ахматова, на которой тоже лежала печать официального проклятия. Так что подражания стали более сложными. Стихи я писал очень неумелые, как правило, пессимистические и всегда бездарные. Но это я понимаю сейчас. Тогда же мои вирши казались мне изумительными. Каждый новичок, когда видит, что у него вроде все получается как у людей, преисполнен восхищения самим собой. Как часто молодой режиссер, глядя на свои первые экранные опыты, погружается в эйфорию. Подумать только – актеры двигаются, их видно, слышно, что они произносят, кадры склеены между собой. И у автора возникает ощущение чуда: это он смастерил кино, сделал фильм! И видно, и слышно, – словом, все как у людей! А это всего-навсего азы ремесла, которые к искусству пока еще никакого отношения не имеют.

К сожалению, потерялась заветная тетрадочка с моими юношескими опытами. Думаю, если бы я их сейчас почитал, сильно бы потешался. Но некоторые строчки помню.

Я на земле случайный посетитель!Зашел и вышел – мне далекий путь.Родная! Вы такая же! Поймите!Пока есть время, можем мы кутнуть!

Смахивает на пародию. Тут все заемное: мысли, чувства, с позволения сказать, образы. Признаюсь, я был нищ невероятно, и кутнуть мне, в общем-то, было не на что. Так что это заявление не имело под собой никакой реальной почвы. А как вам такой загиб, случайный (обожателем Маяковского я не был никогда):

 – Я сегодняне настроенна лад философский.Радость сжата лапою ледяною:Я измочалентоскоючертовскою,Но все равноя пою, а не ною!

Конечно, это надо печатать лесенкой. Чтобы было совсем как у Владимира Владимировича.

Я был плодовит, и вскоре у меня образовалась довольно толстая тетрадка стихотворений. Приятелям они, естественно, нравились, но я жаждал услышать профессиональное мнение из уст какого-нибудь знаменитого поэта. Самым знаменитым поэтом в 1944 году был, конечно, Константин Симонов.

Жди меня, и я вернусь,Только очень жди……Так убей же его хоть раз,Так убей же его скорей!Сколько раз увидишь его,Столько раз его и убей!..

Если был в те дни поэт, рожденный военным временем и наиболее полно выразивший это время, – конечно же, это был Константин Михайлович. Ему тогда исполнилось 30 лет, если вдуматься, совсем молодой человек. В стране, пожалуй, нельзя было найти жителя, который не знал бы имени Симонова, его стихов, его любви к Валентине Серовой, не любил бы мужской интонации его стихотворений.

На пикапе драномИ с одним наганомПервыми врывались в города…

Конечно, стихи надо было показывать ему и только ему. И я принялся за поиски. Не помню уж, каким способом (никаких знакомств в мире литературы и искусства у меня не было!) я раздобыл номер его телефона. И вот я начал регулярно названивать по этому номеру, пока наконец, на седьмой или на десятый день, не откликнулся мужской картавый голос. Это был Симонов. Я объяснил, кто я такой, рассказал, что только окончил десятый класс, пишу стихи, и мне очень хочется показать их ему. Без особого сопротивления Симонов согласился почитать мои опусы. Сейчас я поражаюсь, как это он не увильнул и не отфутболил меня в редакцию какого-нибудь толстого журнала. Может быть, ему была еще внове его неслыханная популярность. Может быть, во время коротких визитов в Москву с линии фронта и из других поездок его еще не допекали многочисленные графоманы. Не знаю. Об этом можно только гадать. Короче, Константин Михайлович сообщил мне адрес, и я понес ему свою заветную тетрадочку. Жил Симонов в ажурном, «кружевном» доме, что напротив нынешней гостиницы «Советская» на Ленинградском проспекте. Там у него, по-моему, была одна комната в коммунальной квартире. Я вручил ему стихи. Мне велено было явиться через неделю.

Через неделю – это была середина лета 1944 года – шел к Симонову от метро «Белорусская». Может быть, у меня в памяти спутались два события, а может, так и было, но в тот день по Ленинградскому шоссе по направлению к центру вели нескончаемую колонну пленных немцев. А я шел навстречу мимо небритых, оборванных, поникших, побежденных фашистов, шел к самому знаменитому поэту нашей страны – первому читателю моих – я в этом был уверен – замечательных стихов. Близился конец войны. Я намеревался поступать в Одесское мореходное училище. Короче, победные трубы гремели в моей душе.

Разговор со знаменитым поэтом оказался кратким. Симонов был учтив, но тратить много времени на меня почему-то не пожелал. Он призвал меня к самостоятельности, сказал, чтобы я перестал подражать другим поэтам, высказал новую для меня в то время мысль, что стихи должны быть неповторимыми и выражать личность автора. А я тогда даже не подозревал об этой истине. Заинтересованности во мне он не проявил никакой и быстро выпроводил за дверь, не забыв всучить обратно мою бесценную рукопись. Но Симонов был вежлив, интеллигентен и ничем не выказал недоброжелательства или пренебрежения.

Помню, что ушел от него без малейшей обиды, без ущемленного или оскорбленного самолюбия, хотя он не сказал о моих стихах ни одного доброго слова. И потом, несмотря на нелестный отзыв, я продолжал думать о Симонове с восхищением и еще несколько лет очень почитал его как выдающегося стихотворца.

А эту самую тетрадку с моими рифмованными разочарованиями в жизни я подал потом во ВГИК, поступая на режиссерский факультет. Там требовалось предъявить собственные литературные произведения. Несмотря на молодость, я понимал, что живу в очень идеологизированной стране. И сообразил, что пессимистическую лирику отдавать негоже: могу произвести неблагоприятное впечатление. Надо было подкрепить этот мрак чем-то советским, оптимистическим. И я быстренько накропал нечто патриотическое, смахивающее на стихи Константина Михайловича. И вставил в тетрадку. Во время собеседования на приемных экзаменах мастер – а им был Григорий Михайлович Козинцев – задал мне вопрос:

– А что вы читали?

Очевидно, он спросил меня об этом потому, что я был моложе всех остальных поступающих – мне еще не исполнилось семнадцати. Я был шокирован и даже возмущен – почувствовал в козинцевском тоне некую снисходительность.

– Я для своих лет читал много, – парировал я. – Пушкина, Лермонтова… и вообще.

– Симонова, я вижу, вы тоже читали, – усмехнулся Козинцев, показав тем самым, что ознакомился с моим поэтическим «творчеством».

– И Симонова, – не почувствовав подковырки, подтвердил я. Я не понимал тогда, что высказывание Козинцева отнюдь не являлось похвалой…

А потом прошло много лет. В середине шестидесятых годов я поселился в том же поселке, где жил Симонов. Иногда мы встречались на улицах нашего дачного поселка, и я здоровался с ним. Он, как воспитанный человек, отвечал. Но я не был уверен, что он знает, кому отвечает на приветствие. Я тогда не вел телевизионных кинопанорам, и в лицо меня никто не знал. Короче, мы никогда не беседовали с Симоновым. Он сам в разговор со мной не вступал, а я навязываться не любил. А к знаменитостям относился особенно отчужденно. Самолюбив был всегда. Очень боялся, что меня могут заподозрить в подлипальстве. Так жизнь и текла. Я снимал фильмы, а потом издал свою первую книгу «Грустное лицо комедии». И вдруг получаю письмо по почте, в конверте с маркой. Первое и последнее письмо от Константина Михайловича Симонова. На конверте мой адрес был напечатан на пишущей машинке, а само письмо написано от руки. Вот оно:

«Дорогой Эльдар Александрович, прочел Ваше «Грустное лицо комедии», книгу, по-моему, очень хорошую, и захотелось сказать Вам то, что как-то все не приходилось сказать, хоть мы и соседи, что я видел все Ваши фильмы (кроме «Девушки без адреса») и люблю их, и, судя по сказанному в Вашей книге, больше люблю те из них, которые больше любите Вы. Вот, собственно, и почти все. Кроме того, Вы делаете дело, которого я совершенно не умею делать, что, в то же время, не мешает мне чувствовать себя Вашим единомышленником в чем-то очень, особенно важном для Вас, для меня и для очень многих других людей, важном прежде всего в жизни, а затем уже и в наших профессиях.
От души желаю Вам всего самого доброго.
Уважающий Вас Константин Симонов22. V. 78»


Боже, как я был растроган! Получить похвалу от самого К.М. Симонова! От человека, с которым я, практически, не был знаком. Я никогда не бывал у него дома (кроме того давнего случая), он никогда не приходил ко мне, мы ни разу не встречались в каком-либо доме, в какой-нибудь компании. Я знал, как он дьявольски занят! Он писал книги, пьесы, делал документальные фильмы о войне и солдатах, телевизионные передачи, много помогал молодым писателям, просто людям, уйму времени отнимали разнообразные общественные обязанности. Поэт, прозаик, драматург, публицист, киносценарист, редактор – он был всегда в работе, в деле, его трудоспособность изумляла и поражала. И вот такой загруженный сверх головы человек находит время не только прочитать мою книгу, но собственноручно прислать мне теплое, душевное письмо. Можете понять, почему я был так потрясен и взволнован.

Я тут же написал сердечное благодарственное письмо, копии которого, естественно, не сохранил. Мне как-то не пришло это в голову. Почему-то! А потом, в первом издании своей книги «Неподведенные итоги» я признательно упомянул о письме Константина Михайловича как об образце внимательного, хозяйского, заботливого отношения крупного писателя к коллегам, к судьбам нашего искусства. Я привел этот пример как эталон доброжелательства, неравнодушия и внутренней взыскательности. В той книге я не цитировал письма К.М. Симонова, так как считал это нескромным, и привел его полностью сейчас не для того, чтобы похвастаться. Хотя, не скрою, мне было приятно прочитать его еще раз.

Мы так и не встретились с Константином Михайловичем. А потом он умер. Через несколько месяцев после смерти Симонова я натолкнулся в коридоре «Мосфильма» на Лазаря Ильича Лазарева. Лазарь Ильич занимал должность редактора журнала «Вопросы литературы». Писатель-фронтовик, крупнейший литературовед, умница, светлая, талантливая личность, автор замечательных книг – он был близким многолетним другом Константина Михайловича, а после его кончины входил в комиссию по литературному наследию Симонова. По-моему, даже являлся ее председателем.

– Разбирал сегодня переписку Константина Михайловича и наткнулся на его письмо к Вам, – сказал Лазарев. – Приятное письмо.

– А что, Симонов снял с письма копию? – простодушно спросил я.

– Нет, копия у Вас, – усмехнулся Лазарь Ильич. – А подлинник в архиве.

– Как? Этого не может быть! Я помню письмо. Оно написано от руки, – возразил я.

– У Вас копия, сделанная на ксероксе, а оригинал я сегодня держал в руках, – настаивал Лазарев.

Придя домой, не без труда разыскал письмо К. М. Симонова.

Пощупал бумагу и убедился, что Лазарев прав. У меня был фотоснимок с письма!.. Тогда, в семьдесят восьмом, я даже не подозревал, что существует такая копировальная техника, как «ксерокс». И ничего не заподозрил.

Совершая свой замечательный бескорыстный поступок, Симонов отослал мне копию, а подлинник сразу же положил в архив.

На этот раз я был потрясен вторично! Какая же забота о вечности! Какая сосредоточенность на бессмертии! Какого же он был мнения о каждом своем шаге, если так старался сохранить его для истории! Не говорю уж о том, что он ни в грош не ставил меня!

Я даже вспотел от напряжения. Ну, в крайнем случае, оставил бы в своем архиве (ведь сохранилась бы!) копию, а адресату все-таки отослал бы подлинник. Это было бы по-людски. Какое тщеславие! Какая мелочность! А рядом щедрость и доброта! Как неоднозначны люди! И как мы, в сущности, мало знаем о них.



P. S. Поостыв, я подумал: а может, это не сам Симонов так поступил, а его литературный секретарь, когда получила оригинал письма Константина Михайловича для отправки мне. «Пусть лучше подлинник останется в архиве писателя, а с адресата будет достаточно и копии», – подумала, может быть, секретарь К. М. Симонова. Может быть! Не знаю. Не хочется неважно думать о Константине Михайловиче, удобнее так подумать о его литературном секретаре. И, кроме того, вся эта история с копией не стоит выеденного яйца по сравнению с его поступком – посылкой мне этого письма…

Музыка жизни

* * *

В мои годы сердечная лирика?Ничего нет смешней и опасней.Лучше с тонкой улыбкой сатирикасочинять ядовитые басни.Не давать над собой насмехаться,тайники схоронить в неизвестность,и о чувствах своих отмолчаться,понимая всю их неуместность.Иль, вернее сказать, запоздалость,потому что всему свои даты…Но идет в наступленье усталость,и все ближе и горше утраты.

* * *

Меж датами рожденья и кончины(а перед ними наши имена)стоит тире, черта, стоит знак «минус»,а в этом знаке жизнь заключена.В ту черточку вместилось все, что было.А было все! И все сошло, как снег.Исчезло, растворилось и погибло,чем был похож и не похож на всех.Погибло все мое! И безвозвратно.Моя любовь, и боль, и маета.Все это не воротится обратно,лишь будет между датами черта.

Монолог «художника»

Прожитая жизнь – сложенье чисел:сумма дней, недель, мгновений, лет.Я вдруг осознал: я живописец,вечно создающий твой портрет.Для импровизаций и художествмне не нужен, в общем, черновик.Может, кто другой не сразу сможет,я ж эскизы делать не привык.Я малюю на живой модели:притушил слезой бездонный взгляд,легкий штрих – глазищи потемнели,потому что вытерпели ад.Я прорисовал твои морщины,в волосы добавил белизны.Натуральный цвет люблю в картинах,я противник басмы или хны.Перекрасил – в горькую! – улыбку,два мазка – и ты нехороша.Я без красок этого добился,без кистей и без карандаша.Близких раним походя, без смысла,гасим в них глубинный теплый свет.Сам собою как-то получилсяэтот твой теперешний портрет…

Листопад

Как тебе я, милый, рад,мот, кутила-листопад.Ты, транжира, расточитель,разбазарил, что имел.Мой мучитель и учитель,что ты держишь на уме?Разноцветные банкнотытихо по миру летят,а деревья, как банкроты,изумленные торчат.Жизнь безжалостная штука,сложенная из утрат…Ты прощаешься без звука,друг мой, брат мой листопад:отдаешь родные листья,ты – образчик бескорыстья.Успокой мою натуру,ибо нет пути назад.Разноцветные купюрыпод ногами шелестят…Я беспечен, я – бездельник,я гуляю наугад,а в садах костры из денегв небо струйками дымят.Как тебе я, милый, рад,листопад – мой друг и брат.

* * *

Существую в натуге,в заколдованном круге,тороплюсь, задыхаюсь и боюсь опоздать.Меня кроют невежды,покидают надежды,но несусь!.. И не в силах я себя обуздать.Что же это такое?Нет на сердце покоя,мой паршивый характер – неуемный злодей.Откажусь от амбиций,надо угомониться,жить попроще, полегче, безо всяких затей.Новизны ждать наивно,как-то бесперспективно…Я за склоны цепляюсь, я давно на весу.Ох, хватило бы силысзади выдернуть шило!На душе стало б тихо, как в осеннем лесу.Но несу, как проклятье,окаянный характер.Он сильней, он – хозяин; и ворочает мной.В суете и тревогея бегу по дороге,пока сам не останусь у себя за спиной.

1985

* * *

Жизнь, к сожалению, сердита,она не жалует старье.Одни взлетают на орбиту,другие катятся с нее.Таков закон круговорота,и исключений никаких:одни уходят за ворота,иные входят через них.И те, кто взлезли на орбиту,и те, кто шлепнулся, упал,одною, в общем, ниткой шиты…И у разбитого корытау всех на всех – один финал!Откинешь в сторону копыта,хоть будь ты вошь, хоть будь ты вождь…Обратные пути закрыты —жизнь не воротишь, не вернешь.

1983

* * *

Мы отпускаем тормоза…Кругом весна, в глазах раздолье!К нам собираются друзья,а мы готовимся к застолью.Да будет день – из лучших дней!Пусть все из нас его запомнят.Мы в гости ждем своих друзейи отворяем окна комнат.Мы накрываем длинный стол,сердца и двери открываем.У нас сегодня торжество:мы ничего не отмечаем.По кухне, где колдуешь ты,гуляет запах угощенья.Бутылки жаждут пустоты,закуски ждут уничтоженья!И вот друзья приходят в дом,добры их лица и прекрасны,глаза их светятся умом,а языки небезопасны.А я давно хочу сказать —и тут не ошибусь, наверно, —что если судят по друзьям,то мы талантливы безмерно.Да, если мерить по друзьям,то мы с тобой в большом порядке;нас упрекнуть ни в чем нельзя,нас миновали недостатки.О, если по друзьям судить,то человечий род – чудесен!..А нам наш день нельзя прожитьбез пересудов, шуток, песен.Беспечно, как дымок, клубясь,беседа наша побежала,и почему-то на себяникто не тянет одеяла.Стреляют пробки в потолок,снуют меж нами биотоки.Здесь совместимостей поток,в друзьях и сила, и истоки.Подарку-дню пришел конец,и гости уезжать собрались.Незримой нежностью сердецмы между делом обменялись.И вот друзья умчались вдаль,как удаляется эпоха…Остались легкая печальи мысль, что и вдвоем – неплохо!

* * *

Я себе не выбрал для прожитияни страну, ни время, ни народ…Жизнь мою придумали родители,ну, а я вот бьюсь который год.Время оказалось неуютное,а страна – хвастунья первый сорт,где обманут лживыми салютамилопоухий, пьяненький народ.Белое там выдают за черное,дважды два там восемь или шесть.Если существует там бесспорное,это то, что нечего там есть.Велика страна моя огромная,потому и будет долго гнить,Мертвая, чванливая и темная…Только без нее мне не прожить.Не теперь бы и не тут родиться,да меня никто не опросил,вот и должен я терпеть, ютиться,хоть порой и не хватает сил.Лишь одно меня на свете держит —что всегда со мною рядом ты,твоих глаз безудержная нежность,детская улыбка доброты.Я не выбрал время для прожития…И меня охватывает страх,если б не были умны родители,мы б с тобой не встретились в веках…

Май 1983

* * *

Как много песен о любви к Отчизне!Певцы со всех экранов и эстрад,что, мол, для Родины не пожалеют жизни,через динамики на всю страну кричат.А я б о том, что глубоко интимно,не декламировал, не пел бы, не орал.Когда о сокровенном пишут гимны,похоже, наживают капитал.Земля не фразы требует, а плуга.Как ей осточертели трепачи!Вот мы с землей посмотрим друг на другаи о любви взаимной помолчим…

1986

Через десять лет

Теперь поют с презреньем об Отчизнепевцы со всех экранов и эстрад.Мол Родина – уродина – их жизнисгубила поголовно, все подряд.То славословили, сейчас, танцуя, хают.О как великолепен их запал!Неловко, если льстят и если лают,при этом наживая капитал.Стране своей отвесив оплеуху,приятно безнаказанно пинатькрай, где родился… И честить, как шлюху,какая б ни была, родную мать!

1995

* * *

У жизни нашей кратки сроки.Мы, как бумага для письма,где время пишет свои строкипорой без чувства и ума.Вся наша жизнь – дорога к смерти,письмо, где тексты – ерунда.Потом заклеют нас в конверте,пошлют неведомо куда…И нет постскриптума, поверьте.

1982

Детские стихи о Рязанове, сочиненные им же самим

Так что же такое Рязанов Эльдар?Расскажем о нем по порядку:Рязанов не молод, но он и не стар,не любит он делать зарядку.Умеет готовить салат и омлет,гордится собой как шофером.В кино он работает множество лет,и там он слывет режиссером.Врывается часто в чужие дома —ему телевизор отмычка —и любит поесть до потери ума,а это дурная привычка.В одежде не франт, не педант, не эстет,как будто небрежна манера.Он просто не может купить туалет —увы! – не бывает размера.Эльдар Александрович – из толстяков,что рвутся худеть, но напрасно.И если работа – удел дураков,Рязанов – дурак первоклассный.На склоне годов принялся за стихи,себя не считая поэтом.Имеет еще кой-какие грехи,но здесь неудобно об этом.В техническом смысле он полный дебил,в компьютерный век ему трудно.Но так получилось: он жизнь полюбил,и это у них обоюдно.Представьте, Рязанов удачно женат,с женою живет он отлично.Он любит друзей и хорошему рад.И это мне в нем симпатично.

1982

* * *

В одном маленьком городе Финляндии я стоял на углу улиц Паасикиви и Маннергейма…
Довелось мне поездить по белому свету…Раз в соборе стоял у могильных оград.За одной упокоилась Елизавета,а в соседней могиле – Мария Стюарт.Королевы соперничали, враждовали,и одна у другой ее жизнь отняла.А потом они рядом, как сестры, лежали,и история Англии дальше текла.Тут родное я вспомнил и стало мне жарко,я такое представил, что мысли волчком:на углу Павла Первого и Карла Марксабудто занял я очередь за молоком.Въехал против движенья на площадь Хрущевапо бульвару Высоцкого я, например.И в районном ГАИ Александра Второгоменя долго мурыжил милиционер.Никогда не страдал я тоской по царизму.Не эсер, не кадет я и не монархист.Только то, что случилось когда-то в отчизне, —не для правок, дописок и вымарок лист.Мы – хромые, кривые, глухие, косые,мы – послушные дети любых перемен.Почему же истории нет у России?Почему у нас только текущий момент?

1983

* * *

Ржавые иголки на снегу…Значит, ветер после снегопадасдунул с елок, словно шелуху,то, что на ветвях держалось слабо.Мы ведь тоже держимся едва.Пожили… Порядком проржавели.Как на карауле, дереваждут последней гибельной метели.

1985

Детский рисунок

Речку знобит от холода,вздулась гусиной кожей,серым дождем исколота,не может унять дрожи.В лодке парочка мокнет,может, у них рыбалка.Свет зажигается в окнах,этих промокших жалко.Возникли на лике речкиот корабля морщины.Дым из трубы свил колечки,корабль проехал мимо.Речка уставилась в тучи,небо упало в реку…Только не стало мне лучше,чудику-человеку.

1983

* * *

Стихи – капризная материя,непредсказуемый предмет.Им широко открою двери яи жду, а их все нет и нет.А коль приходят, то незваными…Тогда бросаю все дела.Всегда так было с графоманами,а я – ура! – из их числа.

* * *

Все я в доме живу,в том, который снесли и забыли;на работу хожу,ту, где должность мою упразднили;от мороза дрожу,хоть метели давно отшумели,и по снегу брожу,что растаял в прошедшем апреле.

1983

* * *

Почему участь горькая выпала мне?Почему я родился в несчастной стране?Почему беспросветно живет мой народ?Почему этот строй он к чертям не пошлет?Почему он привык к неживым словесам?Почему он за дело не примется сам?..У меня еще много таких «почему»,но ответов на них не найду, не пойму…

1985

Память о Санкт-Петербурге

Как обычно, примчался под вечерлегкий северо-западный ветер.Он принес разговоры и запахи,что случилось на северо-западе.Этот бриз – мой старинный приятель,он меня заключает в объятья,в ухо разные тайны бормочет,мы шушукаемся и хохочем,ходим-бродим по берегу за́пани,вспоминаем о северо-западе…А потом налетают жестоковетры знойные с юго-востока,и меняется все в одночасье,убегает мой друг восвояси.И бреду я домой одиноков душных струях, что с юго-востока.Жду, что завтра примчится под вечерсвежий северо-западный ветер.Соткан он из прохлады и влаги,он колышет истории флаги.Принесет дорогие известья,и опять мы закружимся вместе,перепутаем шорохи, запахи…Мое сердце на северо-западе.

* * *

Жизнь одного уложится в строфу.На чью-то жизнь не хватит и поэмы.Иной по веку мчится, как тайфун,другой медлительно смакует время.Казалось, что я жил, как песню пел:как строчки – дни, а годы – как баллады.Но сколького не сделал, не успел…Немало в прожитом смешной бравады.Шикарна мина при плохой игре.А жизнь-то вся в одну влезает строчку:мол, вроде, жил… да помер в октябре…декабре… январе.И вот и все. И можно ставить точку.

1983

Абстрактная живопись

Я не то чтобы тоскую…Возьму в руки карандаш,как сумею нарисуюскромный простенький пейзаж:под водой летают галки,солнца ярко-черный цвет,на снегу кровавом, жаркомтвой прозрачный силуэт.От луны в потоке кружевльется синенький мотив,и бездонный смелый ужассмотрит в белый негатив.Дождь в обратном странном беге,чей-то невидимка-след.Тень огромная на небеот того, чего и нет.

1980

* * *

Я в мир вбежал легко и без тревоги…Секундных стрелок ноги, семеня,за мной гнались по жизненной дороге,да где там! – не могли догнать меня.Не уступал минутам длинноногим,на равных с ними долго я бежал.Но сбил ступни о камни и пороги,и фору, что имел, не удержал.Ушли вперед ребята-скороспелки,а я тащусь… Но все же на ходу.Меня обходят часовые стрелки, —так тяжело сегодня я иду.

Пляж в Ниде

Безветрие. Безверие.Большой песчаный пляж.Как будто все потеряно,и сам я, как муляж.На вышках пограничники,контроль и пропуска.Поляна земляничная,невнятная тоска.Тела на солнце жарятся,играют дети в мяч.Безжалостное маревонас душит, как палач.Отсюда сгинуть хочется —не знаю лишь куда —сквозь ветер одиночества…В душе – белиберда.Я в зыбком ожидании,в зубах хрустит песок,и нервно, как в рыдании,пульсирует висок.Безветрие… Безверие…Густая духота…Забытые намеренья…Транзистор… Теснота…

1984

Ноябрь

Исступленно кланялись берёзы,парусил всей кроной ржавый дуб.Мужичонка, поутру тверёзый,разбирал трухлявый черный сруб.Три дымка курилось над селеньем.Ветер покрутился и утих.Вдруг явилось сладкое виденье —возле клуба крытый грузовик.Надпись на борту «Прием посуды»за литровку написал маляр…Вот пошли из всех калиток люди,мужики и бабы, млад и стар.В валенках, в берете на затылкеи по две авоськи на рукепер старик порожние бутылкик благодетелям в грузовике.Шел верзила с детскою коляской,бережно толкал перед собой;не дитя, а разные стекляшкиголосили в ней наперебой.Паренек в замызганной ушанке,явно не по детской голове,как бурлак, волок посуду в санкахпо осенней грязи и ботве.Ерзали и звякали бутылиу старухи в рваной простыне.Где-то петухи заголосили,вороны сидели на стерне.Тишина надмирная повсюду.Иней под подошвами шуршал:населенье шло сдавать посудуистово, солидно, не спеша.Очередь безмолвная стояла.Все вращалась хмурая земля.А пустая, испитая таравозвращалась на круги своя.

* * *

Прошедший год был мною недоволен, —чего-то я себе напозволял.Теперь я неугоден, недозволен…Все говорят, в опалу я попал.Прошедший год предал меня забвенью,а если проще, предал он меня…Но я не предавался огорченью, —какие-то интриги и фигня.От жизни оттолкнув, меня ломают.Не в силах ухватить я новый шанс.О мой характер ноги вытирают,а всё ж никак не могут взять реванш.Тот год ушел… А новый мной доволен,я в нимбе весь, взошла моя заря…Но ныне болен я, что вседозволени помещен в листки календаря.Потрафил, видно, я… Власть в упоенье.Меня размножив, предала меня.И я тону в повальном одобренье,Которое такая же фигня.Как время меня нынче обожает!Лелеет, холит, мне дает карт-бланши до смерти в объятиях сжимает —берет свой задержавшийся реванш.

1983

Апрель

По грязи чавкают шаги,шуршат о твердый наст подошвы,в ручьях я мою сапоги.Земля в чащобе – крик о прошлом.Тут прошлогодних желтых травторчат поломанные стебли,разбросан бурых листьев прах,и умирает снег последний.Трухлявые сучки везде,на лужах ржавые иголки.И отражаются в воденемые, сумрачные елки.Жизнь представляется поройкакой-то конченой, далекой…Но под березовой коройпульсируют живые соки.Согрет дыханием земным,лес оживет без проволочки.Как с механизмом часовымдрожат на ветках бомбы-почки.Где рядом почерневший снег,продрались трав зеленых нити.Лес замер, словно человекперед свершением событий.Не слышно натяженья струн.Лес полон скрытого азарта,как победительный бегун,что сжат пружиной перед стартом.Здесь бескорыстен птичий смех,здесь все в преддверии полета.Вдруг о себе напомнил векдалеким гулом самолета.Я выпустил из рук тоскув весенний ветер непослушный…А по последнему ледкускакали первые лягушки.

Бессонница

Слышно – шебуршат под полом мыши,сквозь окно сочится лунный свет.Плюхнулся на землю с елки снег,от мороза дом кряхтит и дышит.Скоро рассветет, а сна все нет.Извертелся за ночь на подушке,простыни в жгуты перекрутил,а потом постель перестелили лежал недвижный и послушный,огорчаясь ссорами светил.Всё не спал и видел хаотичныйо себе самом престранный фильм:я герой в нем, но герой в кавычках.Нету сил послать к чертям привычки,взять и отмочить нежданный финт.Вот летаю с кем-то до рассвета…Вижу, что безделье мне к лицу…Вот целую руку подлецу…Скачет фильм по рваному сюжету.Жаль, что к несчастливому концу…Проскрипела за окном береза,на полу сместился синий блик.В пустоте безмолвен горький крики шумят задушенные слезы…Это, видно, сон меня настиг.

1985

Музыка жизни

Что жизнь? Музыкальная пьеса:соната ли, фуга иль месса,сюита, ноктюрн или скерцо…Там ритмы диктуются сердцем.Пиликает, тренькает, шпарит,бренчит иль бывает в ударе,играется без остановки.Меняются лишь оркестровки…Ребячии годы прелестны,хрустальны, как отзвук челесты.Потом мы становимся старше,ведут нас военные марши,пьяняще стучат барабаны,зовущие в странные страны.Но вот увенчали нас лавры —грохочут тарелки, литавры,а как зажигательны скрипкиот нежной зазывной улыбки.Кончается общее «тутти»,не будьте столь строги, не будьте:мелодию – дивное диводудим мы порою фальшиво.Проносится музыка скоропод взмахи судьбы – дирижера…Слабеют со временем уши,напевы доносятся глуше,оркестры играют все тише…Жаль, реквием я не услы…

Ленивое

Я более всегобездельничать мечтаю,не делать ничего,заботы отторгая.Я лодырь и лентяй,ужасный лежебока.Хоть краном поднимай,пусть подождет работа.Проснуться поутру,валяться всласть, зевая.О, как мне по нутру,признаюсь, жизнь такая.Бессмысленно глазеть,на потолок уставясь!Лень – сладкая болезнь,что вызывает зависть.Трудиться не люблю.Работать не желаю.Подобно королю,знать ничего не знаю.Что ж делать, я – таков!Да только, между прочим,работа дураков,к несчастью, любит очень.Она со всех сторонвсе время в наступленье.А я немедля в сон,я весь – сопротивленье.Безделье – моя цель.Я в койке, как в окопе.Но где-то через щельпролезли эти строки…

1985 год

Старичок-бодрячокполон оптимизма,энергичен, как волчок,бегает по жизни.Он кривой, как сморчок,глух и шепелявит.Старичок-бодрячоквсе кричит о славе.Старичок-паучок —у него команда…Попадись на крючок —станешь есть баланду.Он упрям, как бычок,сильно напирает;старичок-бодрячокордена хватает.Заиграл вдруг смычокмаршик похоронный.Старичок наш – молчок,сник, неугомонный.Нет теперь дурачка,он на катафалке.Старичка-бодрячкакак-то даже жалко.

* * *

Жизнь скоро кончится… Меня не станет…И я в природе вечной растворюсь.Пока живут в тебе печаль и память,я снова пред тобою появлюсь.Воскресну для тебя, и не однажды:водою, утоляющею жажду,прохладным ветром в невозможный зной,огнем камина ледяной зимой.Возникну пред тобой неоднократно, —закатным, легким, гаснущим лучомиль стаей туч, бегущих в беспорядке,лесным ручьем, журчащим ни о чем.Поклонится с намеком и приветомкровавая рябиновая гроздь,луна с тобою поиграет светомиль простучит по кровле теплый дождь.Ночами бесконечными напомнитлиства, что смотрит в окна наших комнат…Повалит наш любимый крупный снег —ты мимолетно вспомнишь обо мне.Потом я стану появляться реже,скромнее надо быть, коль стал ничем.Но вдруг любовь перед тобой забрезжит…И тут уж я исчезну насовсем.

* * *

Хочется легкого, светлого, нежного,раннего, хрупкого и пустопорожнего,и безрассудного, и безмятежного,напрочь забытого и невозможного.Хочется рухнуть в траву непомятую,в небо уставить глаза завидущиеи окунуться в цветочные запахи,и без конца обожать все живущее.Хочется видеть изгиб и течениесиней реки средь курчавых кустарников,впитывать кожею солнца свечение,в воду, как в детстве, сигать без купальников.Хочется милой наивной мелодии,воздух глотать, словно ягоды спелые,чтоб сумасбродно душа колобродилаи чтобы сердце неслось, ошалелое.Хочется встретиться с тем, что утрачено,хоть на мгновенье упасть в это дальнее…Только за все, что промчалось, заплачено,и остается расплата прощальная.

Зима

Город маревом окутан,весь обвязан и опутанпроводами белыми.Стужа забирает круто —все заиндевелое.На заснеженной коряге,словно кляксы на бумаге,коченеют вороныи зрачки сквозь призмы влагикрутят во все стороны.Не пробиться сквозь туманы,воздух плотный, оловянный,атмосфера твердая.Холодрыга окаянныйобжигает морды.Мир – огромная могила.Все погибло, все застыло.Тишь! Ледовая беда!Кажется, что эта силане оттает никогда.Тело до костей промерзло,больше не согреется.Черное воронье кодлотоже не надеется.

* * *

Ветер закружился над деревней,хищный ветер из холодной мглы…Завздыхали бедные деревья,закачались голые стволы.Сокрушенно наклонялись елки —шум верхушек, шелест, шорох, стон…Словно где-то ехал поезд долгийпод какой-то затяжной уклон.Слезы с веток сыпались на крышу,сучья глухо падали в траву.Этот безутешный шепот слышу,с чувством сострадания живу.

12 апреля 1986

Боткинская осень

Впервые

Все поплыло перед глазами,и закружился потолок.За стенку я держусь руками,пол ускользает из-под ног.И вот я болен. Я – в кровати…Беспомощность не по нутру.Стараюсь в ночь не засыпать я,боюсь, что не проснусь к утру.

* * *

Как будто вытекла вся кровь,глаз не открыть, набрякли веки.Но звать не надо докторов —усталость это в человеке.А за окном трухлявый дождь.И пугало на огородеразводит руки… Не поймешь,во мне так худо иль в природе.Тоскуют на ветвях навзрыдграчами брошенные гнезда.Но слышен в небе птичий крик:вернемся рано или поздно!Хочу тоску преодолеть.Надеюсь, что преодолею.А ну-ка, смерть! Не сметь! Не сметь!Не сметь садиться мне на шею!

Сентябрь 1986

Больница

И я, бывало, приезжал с визитомв обитель скорби, боли и бедыи привозил обильные корзиныцветов и книжек, фруктов и еды.Как будто мне хотелось откупитьсяза то, что я и крепок, и здоров.Там у больных приниженные лица,начальственны фигуры докторов.В застиранных халатах и пижамахсмиренный и безропотный народ,в палатах по восьми они лежали,как экспонаты горя и невзгод.Повсюду стоны, храп, объедки, пакость,тяжелый смрад давно немытых тел.Бодры родные – только б не заплакать…Вот тихо дух соседа отлетел…А из уборных било в нос зловонье,больные в коридорах, скуден стол.Торопится надменное здоровье,как бы исполнив милосердья долг…Со вздохом облегченья убегая,я вновь включался в свой круговорот,убогих и недужных забывая.Но вдруг случился резкий поворот.Я заболел. Теперь живу в больнице.И мысль, что не умру, похоронил.Легко среди увечных растворился,себя к их касте присоединил.Теперь люблю хромых, глухих, незрячих,инфекционных, раковых – любых!Люблю я всех – ходячих и лежачих,отчаянную армию больных.Терпением и кротостью лучатсяиз глубины печальные глаза.Так помогите! Люди! Сестры! Братцы!Никто не слышит эти голоса…

Сентябрь 1986

* * *

Вроде ссоры не было, заминки,недовольства, склоки иль обиды.Потихоньку разошлись тропинки, —сам собою скрылся ты из вида.Жили в одном доме по соседству,каждый вечер вместе гужевались,а потом переменил ты место,и дорожки наши разбежались.Я-то думал, сведены мы дружбою.Оказалось – это география…Так друг дружке стали мы ненужнымив нашей разобщенной биографии.

Сентябрь 1986

Больничные частушки

Хорошо тому живется, у кого одна нога: и порточина не рвется, и не надо сапога. Фольклор
Тот, конечно, перебьется,у кого одна рука, —ведь один рукав не шьется,и перчатка не нужна.

*

Хорошо тому живется,у кого стеклянный глаз:капли капать не придется,а сияет, как алмаз.

*

Если глухо одно ухо,ты, подруга, не зуди:стерео не надо звука,и наушник лишь один.Хорошо тому живется,если нет обеих ног —шортами он обойдется,брюк не надо и сапог.

*

Хорошо живется в мире,у кого одна губа.У него улыбка шире,весела к нему судьба.

*

Замечательно живется,если нет обеих рук —он жилеткой обойдется,Экономия вокруг!

*

Хорошо тому живется,у кого один лишь зуб:он без мяса обойдется,будет есть протертый суп.

*

А вот как тому живется,у кого одно яйцо?Он без женщин обойдется…А без женщин жизнь – дрянцо!

Сентябрь 1986

* * *

О, эта неуверенность в глазах,приниженность, готовность к нездоровью,запрятанный в зрачках привычный страх,что всякий раз судьба ответит болью.Какая цепь несчастий, неудач,болезней, слабоволий, невезенийсоздала лики, где запрятан плач?..В них – стыд и горесть самоунижений.Просительны фигуры, голоса,бездонны годы тихого страданья…Я взгляды отвожу, а их глазаучастья просят, словно подаянья.А после долго чувствую спиной,что здесь постыдна самооборона.И я иду, подстреленный виной,и тщусь забыть… Как муторно, как скорбно!

Сентябрь 1986

* * *

Сто различных настроенийу подружки дорогой.Словно кружит день осенниймежду летом и зимой.Рядом быть с тобой не скучно,не дано предугадать:вдруг лицо покроют тучи,то оно – как благодать.Вот летит из туч луч света,светится в ответ душа.Ты прекрасна в бабье лето,невозможно хороша.Ты щедра и бескорыстна,будто неба синева.Загрустила… Словно листья,тихо падают слова.Вспышка! Ссора! Нету мира!Ветер вспыльчивый задул,закачалась вся квартира,я из дома сиганул.Предугадывать нелепо,что нахлынет на тебя,просто надо верить слепои терпеть, терпеть, любя.Ведь предвидеть нереально:вдруг навалится циклон,или с нежностью печальнойты приходишь на поклон.Я задел тебя не очень —пролился слезами дождь…Просто потому что осеньи ты сильно устаешь.Я, конечно, на попятный,стал вокруг тебя кружить.Ты нежданна и внезапна,как природа и как жизнь.P. S. Дом напоминает кратериль затишье пред грозой…Потому что мой характертоже, скажем, не простой.Как столкнутся две стихии —вихри, смерчи и шторма!…Лучше напишу стихи я,чтобы не сойти с ума.

Октябрь 1986

* * *

Вроде, и друзей довольно,вроде, многими любим.Только, как мне стало больно,оказался я один.Все куда-то подевались,разбежались кто куда.Мы с тобой вдвоем остались,значит, горе – не беда.Очутился в лазаретена больничной простыне,и в лицо дохнуло смертью,вроде, я уже извне.Коль пора поставить точку,ставь без злобы, не ропща.Умираем в одиночку,веселились сообща.

Сентябрь 1986

Мои вещи. Триптих

Мои ботинки

Нет ничего милей и прощепротертых, сношенных одежд.Теперь во мне намного большевоспоминаний, чем надежд.Мои растоптанные туфли,мои родные башмаки!В вас ноги никогда не пухли,вы были быстры и легки.В вас бегал я довольно бойко,быть в ногу с веком поспевал.Сапожник обновлял набойки,и снова я бежал, бежал.В моем круговороте прошломвы мне служили как могли:сгорали об асфальт подошвы,крошились в лужах и в пыли.На вас давил я тяжким весом,вы шли дорогою потерь.И мне знакома жизнь под прессом,знакома прежде и теперь.Потом замедлилась походка —брели мы, шаркали, плелись…Теперь нам не догнать молодку,сошла на нет вся наша жизнь.Вы ныне жалкие ошметки,и ваш хозяин подустал.Он раньше на ходу подметки,но не чужие, правда, рвал.Вы скособочены и кривы,и безобразны, и жутки,но, как и я, покамест живы,хоть стерлись напрочь каблуки.Жаль, человека на колодкунельзя напялить, как башмак,сменить набойку иль подметку,или подклеить кое-как.Нет ничего милей и прощепотертых, сношенных вещей,и, словно старенький старьевщик,смотрю вперед я без затей.

Моя рубашка

Моя бывалая рубашкавсегда на пузе нараспашку —ты как сестра иль верный брат;погончики и два кармашка,была ты модною, бедняжка,лет эдак семь тому назад.Была нарядной и парадной,премьерной, кинопанорамной,пока не сделалась расхожей,такой привычной, словно кожа.С тобой потели не однажды,и мерзли, мучались от жажды,и мокли, и глотали пыль,снимая вместе новый фильм.Ты к телу ближе всех, конечно.Но, к сожаленью, ты не вечна.Не мыслю жизни без подружки,тебя люблю, к тебе привык.От стирки, глажки и утюжкина ладан дышит воротник,от старости расползся крой,да и манжеты с бахромой.С тобой веду себя ужасно:вся пища капает на грудь,теряю пуговицы частои рву по шву… какая жуть!Моя вторая оболочка!Мне без тебя не просто жить,а мне велят поставить точку:лохмотья стыдно, мол, носить.Не понимает нашей дружбыжена, что тоже мне нужна.Рубашек стильных мне не нужно,моя привязанность верна.Женой ты сослана на дачу.В тебе ходил я по грибы.А вот сегодня чуть не плачуот рук безжалостной судьбы.Конец! Разорвана на тряпки!Тобою трут автомобиль.А я снимаю в беспорядкев рубашке новой новый фильм!

Моя шапка

Воспета мной моя рубаха,сложил я песнь про башмаки.Готов для третьего замаха.Чему же посвятить стихи?Какую вещь избрать в герои:пальто ли, свитер иль пиджак?Решенье трудное, не скрою,тут не поступишь абы как.Я не богач в экипировке,но все ж и не из голытьбы.А если взять трусы? Неловко…Я опасаюсь лакировкии, грешным делом, похвальбы.Итак, решительно отпалитрусы невиданной красы.Вдруг вспомнил я, что на развалев Венеции на Гранд Каналекупил шапчонку за гроши.Чужая голова – потемки,но не для красочной шапчонкис помпоном красным! Сильный стиль!Кокетливая, как девчонка,родной ты стала, как сестренка,мелькала, словно флаг, на съемках,когда рождался новый фильм.Жила ты у меня в кармане,нам было вместе хорошо.Лысели оба мы с годами,но тут тебя я обошел.Познала ты мои секреты,и помышленья, и обеты,что удалось – не удалось,мои вопросы и ответы,тебе известно всё насквозь.Ты на башке сидела ловкос самосознаньем красоты.А сколь пуста моя головка —про это знали я да ты…Меня всегда ты покрывалав обоих смыслах. В холода,как верный друг, обогревала,со мною ты была всегда.Себя я чувствую моложе,когда на кумполе помпон.А мне твердят со всех сторон:такое вам носить негоже,мол, на сатира вы похожи,а умудрен да убелен…Но мне солидность не по нраву,мне райской птицей не бывать.В стандартную не вдеть оправу…А может, нечего вдевать?К свободе дух всегда стремился,повиновенья не сносил…Ужель лишь в шапке проявилсябунтарский мой, шершавый пыл?P. S. Пора кончать стихи о шмутках,пора переходить к делам,забыв о худосочных шуткахи баловстве не по годам.

Сентябрь 1986

Прощание

В старинном парке корпуса больницы,кирпичные, простые корпуса…Как жаль, не научился я молиться,и горько, что не верю в чудеса.А за окном моей палаты осень,листве погибшей скоро быть в снегу.Я весь в разброде, не сосредоточен,принять несправедливость не могу.Что мне теперь до участи народа,куда пойдет и чем закончит век?Как умирает праведно природа,как худо умирает человек.Мне здесь дано уйти и раствориться…Прощайте, запахи и голоса,цвета и звуки, дорогие лица,кирпичные простые корпуса.

Сентябрь 1986

* * *

Вышел я из стен больницы,мне сказали доктора:надо вам угомониться,отдыхать пришла пора.Не годится образ жизнитот, что прежде вы вели.В вашем зрелом организмехвори разные взошли.Мы продолжим процедуры,капли, порошки, микстуры,цикл вливаний и уколов,назначаем курс иголок, —последим амбулаторно,чтобы вам не слечь повторно.Мы рекомендуем также,хоть морально тяжело,чтоб не поднимали тяжестьбольше, чем в одно кило.Не летайте самолетом,плыть нельзя на корабле,отгоняйте все заботы,крест поставьте на руле…Вам не надо ездить в горы,ни на север, ни на юг,лучше не купаться в море —можно захлебнуться вдруг.Очень бойтесь простужаться,вредно кашлять и чихать.Может кончиться ужасно,даже страшно рассказать.Пить теперь нельзя вам кофе,не советуем и чай,ведет кофе к катастрофе,как и чай, но невзначай.Позабудьте про мясное,про конфеты, про мучное,про горчицу, уксус, соль —только постный пресный стол.Исключите пол прекрасный,алкоголя ни гугу.Вам и самому все ясно,эти радости – врагу!И два слова о работе:фильм придется отложитьили сразу вы умрете.А могли б еще пожить.Дело в том, что в нервотрепке —что для вас смертельный риск —на кого-то наорете,и немедля вдарит криз.Значит, так: не волноваться,ерундой не раздражаться,ни за что не горячиться,а не то опять в больницу.Пусть все рушится и тонет,главное – хороший тонус!И не нарушать запретовникогда, ни в чем, нигде.Коль преступите заветы,прямо скажем, быть беде.Интересный вышел фокус,тут, попробуй, разбежись!..На хрена мне этот тонуси зачем такая жизнь?!

Сентябрь 1986

* * *

Есть тяжелая болезнь,нет у ней диагноза.Протекает без болей,но, увы, заразная.Самый главный ее знак —крепкое здоровье.Не подвержен ей слабак,тут без малокровья.Нету сжатий головныхи сердечных спазмов.Нет и слабостей иных —слез или маразма.Первоклассен организм(лучшее давление!)излучает оптимизми пищеварение.Чем сытней набит живот,тяжелее случаи.Этот вирус сам растетот благополучия.Крепок глаз, быстра ногаи железны нервы…В очереди на благаон, конечно, первый.Тут нахрапистость важна,пусть одна извилина.Пусть прямая! Но онаневозможно сильная.Есть еще один симптом:локоть очень острый…Ну, а вроде в остальномне похож на монстра.Эпидемия страшна,для больных удобна.Называется онакомплексом апломба.

Начало октября 1986

Боткинская осень

Стих – состояние души

Сумерки

Сумерки – такое время суток,краткая меж днем и ночью грань,маленький, но емкий промежуток,когда разум грустен, нежен, чуток,и приходит тьма, куда ни глянь.Сумерки – такое время года,дождь долдонит, радость замерла,и, как обнаженный нерв, природажаждет белоснежного прихода,ждет, когда укроет все зима.Сумерки – такое время века,неохота поднимать глаза.Там эпоха тащится калекой,человек боится человекаи, что было можно, все нельзя.Сумерки – такое время жизни,что заемным греешься огнем,но добреешь к людям и отчизне.При сплошной вокруг дороговизнесам ты дешевеешь с каждым днем…Сумерки – такое время суток,между жизнью и кончиной грань,маленький, но емкий промежуток,когда взгляд размыт, печален, чуток,и приходит тьма, куда ни глянь.

1989

Фаталист

Уходят между пальцев дни,за ними следом годы рвутся…Аэродромные огнинавеки сзади остаются.Как под колесами землябежит стремительно на взлете,так убегает жизнь моя.Я – в заключительном полете!Здесь не помогут тормоза,здесь не удастся скорость снизить,здесь финиш оттянуть нельзя —его возможно лишь приблизить.Здесь не свернешь на путь иной,и не улепетнешь в сторонку,тут не заплатишь отступной,и не отсрочишь похоронку.Приму конец, как благодать,как искупленье, как подарок…Так стих случалось написатьбез исправлений и помарок.

* * *

Стих – состояние души…Попробуй это опиши.Но описать не в состояниисвое плохое состояние.Коль в сердце пусто, ни души,ты все же рифму не души.А если ты от жизни стих,то сочини негромкий стих,а о неважном настроенье —неважное стихотворенье.

* * *

Я ничему так не бываю рад,как появлению стихотворенья,и принимаю это каждый раз,как дар, как счастье, как благословенье.Непредсказуем стихотворный взрыв,живешь в сплетенье мыслей, дел, поступков.И вдруг из хаоса родившийся мотивдробит тебя на части, как скорлупку.Неуправляем и необъяснимпорыв души – процесс стихосложенья.Как будто кто ведет пером твоим,как будто это лавы изверженья.Потом бывает долгий перерыв.Стихов, конечно, не писал я сроду!Какая лава там?.. Перо?.. Мотив?..Но вдруг опять ко мне добра природа.

Курортные прибаутки

* * *

В краю ставриды и черешеня, словно облако, безгрешен,живу без мыслей, как растение,и, может, в том мое спасение.

* * *

Гимнастика, диета… Словом,живу стремлением одним,что надо помереть здоровым,что глупо помирать больным.

* * *

Вокруг коричневые люди.И сам я бронзы многопудье!

* * *

Здесь принимают процедуры,жуют таблетки, пьют микстуры.Лежат на солнце кверху пузом,шары гоняют звонко в лузы,мужчины все холостякии балагуры-остряки.Здесь хвастовство мускулатурыи мрут упитанные дуры,краснея лаком педикюра…О, как их много: их – полки!Играют марш! Все на зарядке…И, чтоб не сдохнуть от тоски,ныряю в море без оглядки.

* * *

Жизнь на труды истратив целую,вдруг понял, что не для работырожден, для ничегонеделаньяя, словно птица для полета.

* * *

Пусть мы живем в дому чужом,но ведь и жизнь взята в аренду.Когда-то, молодой пижон,вбежал я в мир, как на арену.Запрыгал бодро по ковру,участник яркого парада.Мешая факты и игру,вокруг крутилась клоунада.Не сразу понял, что и как.Сгорали лица, чувства, даты…И был я сам себе батрак,у этой жизни арендатор.К концу подходит договор,кончаются рассрочки, льготы.Жизнь – неуютный кредитор,все время должен я по счету.Живу и, стало быть, плачу́неисчислимые налоги:волненьем, горем, в крик кричу,люблю, боюсь, не сплю в тревоге.Но все равно не доплатил,такая вышла незадача.Хоть бьюсь я на пределе сил,а в кассе вечно недостача.Неравноправен наш контракт,условия его кабальны,его не выполнить никаки жалко, что финал печальный.И сокрушаться ни к чему…Иным, что выйдут на арену,вот так же жить в чужом дому —платить, платить, платить аренду.

* * *

На могучей реке, полновластной,с неустанным теченьем воды,жили бакены – белый и красный,охраняя суда от беды.Корабли шли и ходко, и смело,хоть порой и коварна река,так как бакены – красный и белый —путь указывали издалека.Ночь спустилась, сгустилась опасность,берегов не видать у реки,но два бакена – белый и красный —зажигают огни-маяки.Их огни одинаково разны,и как только пройдет пароход,подмигнет другу белому красный,белый красному другу моргнет.Что с того, что один из них белый,а другой в красный выкрашен цвет:половинки единого целого,в них различия, в сущности, нет.Оба служат в одном пароходстве,оба – бакены, оба – равны.Не ищите, пожалуйста, сходствас биографией нашей страны.

* * *

Когда-то, в первой половине срока,как поводырь, я вел свою судьбу,тащил ее настырно и жестоко,я был тогда нацелен на борьбу.Но годы шли, и все переменилось,теперь кручусь как белка в колесе.Я не заметил, как это случилось,что я теперь такой же, как и все.Но мне не по нутру, что я – ведомый!Пытаюсь снова захватить штурвал,чтоб убежать из колеи знакомой.Да, очевидно, слаб в коленках стал.Не стану я тащиться на буксиреи доживать послушно, как живу.Хочу еще покуролесить в мире…А не смогу, так просто трос порву.

1990

Монолог кинорежиссера

Я в своих героях растворялся,вроде, жизнь я протопал не одну.И, хоть сам собою оставался,был у них заложником в плену.Вкладывал в героев силы, соки,странности, характеры, любовь…Да ведь дети всякий раз жестоки,с легким сердцем пили мою кровь.Жизнь мою не длили – сокращали,с каждым шли упрямые бои.Мне близки их раны и печали,словно это горести мои.Чужаками стали персонажи,на мои невзгоды им плевать.Не сказали мне «спасибо» дажеи ушли куда-то кочевать.Только и созданья мои бренны,не было иллюзий на их счет.Вымысел иль созидатель бедный —кто из них кого переживет?Персонажи, встретясь у могилыавтора, который их творил,может, скажут: «Ты прости нас, милый!Гран мерси за то, что нас родил!»Но возможна версия иная:всё живет убогий, дряхлый дед,а его фантазия смешнаяпомерла тому уж много лет.

* * *

У природы нет плохой погоды Э. Рязанов
Когда повышенная влажность,я проклинаю свою жизнь,я чувствую себя неважно,меня мытарит ревматизм.А если в атмосфере сухо,то у меня упадок духа.Но вот свирепствуют осадки,и учащаются припадки.Живу в кошмарной обстановке,едва на ниточке держусь:погода пляшет, как чертовка,для организма это жуть.Ведь перепад температуры —погибель для моей натуры,поскольку градусов скачкиввергают в приступы тоски,а смена резкая давленьямне ухудшает настроенье.Когда несутся тучи быстро,безбожно голова болити желчи целая канистраво мне играет и бурлит.А если ветер засквозит,то тут как тут радикулит.Иль даже воспаленье легких.Жизнь, прямо скажем, не из легких!Зима! И снег валит, как каша,грудь разрывает гулкий кашель,боль в горле и течет из носа.А усиление жарыприводит, виноват, к поносуи усилению хандры.Приходит атмосферный фронт,и сразу в сердце дискомфорт.Но вот прекрасная погода —так отравленье кислородом.А если налетит вдруг смерч?Неужто рифмовать мне «смерть»?С такой природою ужаснойжить глупо, вредно и опасно.И от погоды нету жизни!А может, дело в организме?

* * *

Живем мы на износ,хоть нас никто не просит.Не знаю, кто из насскорей другого бросит.Уйдет в последний сони больше не вернется…Кто выиграет: ониль та, что остается?Иль станет лучше той,что первою истает?Что там за той чертой,пока никто не знает.Рулетки кончен бег,и в проигрыше оба:и кто исчез навек,и кто стоит у гроба.

Рабочая лошадь

Рабочая лошадь не пишет стихов,не пишет, а пашет и возит.И ей, прямо скажем, не до пустяковв труде, и еде, и навозе.Работа, известно, удел дураков,и лошадь ишачит до дури,до грыжи, до крови и до синяков,до соли и пота на шкуре.Рабочая лошадь – увы! – не поет,ну, нет музыкального слуха.Случается, лошадь чудовищно пьет,в себя заливая сивуху.Рабочая лошадь идет на метро,к трамваю бредет еле-еле.Вчерашнее пойло сжигает нутро,глаза бы на мир не глядели.Понурая лошадь кряхтит в поводу,крикливый возница у всех на видуее погоняет вожжамии лживыми в ласке словами.Так тащится эта коняга,она, во всех смыслах, бедняга.Здоровьем своим лошадинымза жизнь заплативши сполна,с доверчивым глазом, наивным,проходит в оглоблях она.Стареет, и слепнет, и глохнет,покуда совсем не издохнет.Рабочая лошадь не пишет стихов,здесь нет никакого сомненья.И ей не до песен, не до пустяков.А эти стихи – исключенье!

* * *

Почти обшарен шар земной,хотя не до конца изучен.Но что мне мир, коль сам собойя недоволен и измучен.Не смерил всех своих глубин,во мне немало белых пятен.Пускай я дожил до седин,но не во всем себе понятен.Стараюсь жить я по уму,заверить, что благоразумен.Но мне-то ясно самому,что я – увы! – непредсказуем.У расписания в пленуя следую привычным рейсом.Вдруг неожиданно взбрыкну —поеду поперек по рельсам.Нормальный, вроде, не чудной,и знаю правила вожденья.Но вот я левой сторонойпрусь против встречного движенья.Корят и гладят по плечу,чтоб поведение исправил.Да я и сам-то не хочубыть исключением из правил.Я обещания даю,я соглашаюсь, соглашаюсь:мол, изменюсь, пойду в строю!Но – бац! – и я опять срываюсь.

1984

* * *

Вроде бы люди умирают не сразу.Смерть – многоточие в большом                                          предложении.Кажется, это – предпоследняя фаза,когда угасают тепло и свечение.Мы знаем, что и звезды не сразу меркнут,свет их доходит, но с большим опозданием.Давно нет планеты, а луч ее мерныйвсё к нам пробивается сквозь мироздание.Но после смерти лишь отдельные людипродолжают светить, согревают приветно…Как мало, как мало, как мало иллюзий!Как горько, как скорбно и как беспросветно!

1986

* * *

Пора поставить всё на место,вернуть первоначальный смыслвсем тем понятиям известным,кои наш век перекосил.Теперь не я кино снимаю,меня снимает новый фильм.Не я машиной управляю,а мною мой автомобиль.Меня читает эта книжка,в меня уставился пейзаж.Теперь не мне, а смерти крышка!Да, да… оставьте скепсис ваш.Еда меня вконец сжирает,схожу на нет, судьбу кляня.Меня и деньгам не хватает!Короче, жизнь живет меня.

Постаревшему другу

Ну какая же это заслуга —спрятать душу свою под замокоттого, что ты сверзился с круга,изнывать от тоски и недуга,слушать, как надрывается вьюга,упиваясь, что ты одинок.Ну какое же это подспорье,что ты доступ друзьям перекрыл,что ты пестуешь горюшко-гope,проживаешь в обиде и вздоре?Ты, как крест на глухом косогоре,под которым себя схоронил.Ну какая же это отрада —не дождавшись финала парада,разломаться, сойти, уступить?Годы – горе, а мысли – отрава…Но на то и мужская отвага,чтоб с улыбкой навек уходить.

* * *

Я, к сожаленью, в чем-то недоразвит,возможно, даже кое в чем дебил.Жизнь хороша в своем многообразье,а я свою донельзя обеднил.Я не скользил на быстрых водных лыжах,на дельтаплане в небе не парил,и если рассмотреть меня поближе,то очень многих я не долюбил.Не сумасбродствовал, не колобродил,вокруг Европы не ходил в круиз,не плавал я на волжском пароходеи паруса не ставил в летний бриз.Я отдыхал лишь для того, чтоб выжить,набраться сил для будущих затей.Как на курортах много разных выжиг,как я завидовал их легкой пустоте!Увы, субъект не светский, а домашний,томлюсь среди премьерной толчеи,и я не завсегдатай вернисажный —все это тоже слабости мои.Нет времени ходить по ресторанам,хоть мне приятны шутки, болтовня.А посидеть с друзьями над стаканомнесбыточная радость для меня.Работа – крест, анафема, проклятье.Она, как ржа, что разъедает сталь.Меня угробил собственный характер…Как я распорядился жизнью – жаль!И это всё не поза, не кокетство,от идиотства оторопь берет,я получил шикарное наследствои промотал его наоборот…

* * *

Ты, как дом с пооблезшим фасадом,с потускневшими окнами глаз.Неказист с новостройками рядом,что витринно блестят напоказ.У тебя с чердаком не все ладно —паутина там, рухлядь и хлам.Стало делать уборку накладно,а ремонт – это жуть и бедлам.Между тем перекрытья подгнили,кое-где отложения пыли,коридоры, углы и чуланынаселяют – увы! – тараканы.Поистерлись от времени трубы,электричество вяло горит,и о прежних жильцах-жизнелюбахничего уже не говорит.Шутки, песни, признанья и сказкиотзвучали и стерлись следы.Стены нынче в ободранной краске,да и нету горячей воды.Был неплохо построен когда-то,много буйных годков перенес.Да, видать, приближается дата,когда всех нас отправят на снос.Мы – дома с неприглядным фасадоми усталыми окнами глаз.Чтоб не портить нарядность парада,на задворки задвинули нас…

* * *

Я желал бы свергнуть злое игосуеты, общенья, встреч и прочего.Я коплю, как скряга и сквалыга,редкие мгновенья одиночества.Боже, сколько в разговорах вздора,ни подумать, ни сосредоточиться.Остается лишь одна опора —редкие мгновенья одиночества.Меня грабят все, кому в охоту,мои дни по ветру раскурочены.Я мечтаю лечь на дно окопав редкие мгновенья одиночества.Непонятно, где найти спасенье?Кто бы знал, как тишины мне хочется!Удалось сложить стихотвореньев редкие мгновенья одиночества.

* * *

Оцепенелая зима!От белизны сойти с ума.Стога под крышами из снегапод светло-серой сферой неба.Мелькают ярких лыжниц пятна,душа, как поле, необъятна.Упала под уклон лыжня,скольжение влечет меня.Я за тобою следом еду,бездумно за тобой качу.О пораженьях и победахя помнить вовсе не хочу.Заиндевелые деревья,как ювелирные изделья,где только чернь и серебро.В природе тишина, добро,спокойствие, благословенье…О счастья редкие мгновенья!

Автопортрет

В мозгах туман. И сам раскис.Я существую отупело.И непрерывен свист тоски,и расползлось, как тесто, тело.Ужасен мой автопортрет,похож он на карикатуру.Нарисовал его я сдуру,теперь сведу его на нет:что написалось, зачеркнуи снова внутрь себя нырну.

После фильма

Пришла озябшая и жалкая зимас каким-то серым и убогим снегом,с давящим, низким, сумеречным небоми с тусклой отупелостью ума.Закончен труд. Ушел он на свободу.Покинул автора, чтоб жить сам по себе.И ты не волен уж в его судьбе,не в силах изменить его природу.Так поздней осенью тяжелые плоды,отторгнуты ветвями, упадают…А почерневшие усталые сады,воздевши к небу руки, замирают.И кажется, отныне никогдана голых ветках не набухнут почки…Что не взрастить на бездыханной почвени выдумки, ни мысли и ни строчки…И жуть, что ты приехал в никуда.

* * *

Я, к горести своей, не знаю предков,кто были прадед, бабушка иль дед?Нет памяти, утрачено наследство,потеряно в глубинах страшных лет.Свирепый век порушил эти связи.Инстинкт продленья рода истребил.Хотел подняться я из грязи в князии потому детей не наплодил.Жаль, внуков нет, что помнить меня будути кровь мою нести через года.Я человек, пришедший ниоткуда,и горько, что иду я в никуда.

1985

Короткометражки

* * *

Нету веры.И нет уверенности,лишь примерымоей потерянности…Хоть ты тресниот своей ненужности.Бег на месте —и тот по окружности.

* * *

Сколько лет участвовал я в беге!Спрессовалось прошлое в комок,а теперь, когда вблизи порог,не пора ль задуматься о небеи осмыслить жизненный урок.

* * *

Жить с ощущеньями виныи бестолковой жизни – трудно.Чтоб не было в душе войны,мы загоняем боль в предсны,туда, где мы себе подсудны…

* * *

На панихидах и поминкахпроходят дни и вечера,как тренировка иль разминка —мол, скоро и тебе пора.

* * *

Коль без совести талант и ум,он торгует истыми идеями.Бывшие властителями думнынче стали просто прохиндеями.

* * *