Кевин Гилфойл

Театр теней

Посвящается Моу, говорившему: «Чему быть, то и будет»
Мнения, неизбежно порождаемые характером героя и ситуацией, в которую он поставлен, никоим образом не следует воспринимать как собственные убеждения автора. Также бессмысленно искать на этих страницах свидетельства предубеждений автора или каких бы то ни было его философских умозаключений. Мэри Шелли Из предисловия к «Франкенштейну»
Часть первая

Смерть Анны Кэт

Дэвис никак не мог отвести глаз от распластанного на сером синтетическом половике бездыханного тела с неестественно вывернутыми ступнями. Странное чувство он испытывал. Не горе: горе созревает медленно, к нему можно даже притерпеться, и со временем оно пройдет. А на Дэвиса обрушилось отчаяние. На смену эмоциям такой силы обычно приходит депрессия — позднее, еще не скоро. Однако он уже сейчас чувствовал, как его накрывает волной равнодушия. Ко всему: к собственной жизни, к жене, врачебной практике, пациентам, к новому дому в двух шагах от поля для гольфа и другому дому — тому, что около озера. Он представил себе, будто все, к чему он привязан, — люди, хозяйство, имущество, — все горит, а он стоит и равнодушно, бесстрастно смотрит на это.

Свет флуоресцентных ламп высвечивал даже дальние уголки комнаты; необыкновенно резкий и яркий, он падал на предметы так, что они не отбрасывали тени. Изнутри казалось, что огромные выходящие на улицу окна выкрашены черной краской, а снаружи, если смотреть поверх полицейских машин, грязных сугробов и желтых лент, здание магазина — такое ослепительно белое и беззащитно пустое — было похоже на сделанный ночью снимок одного из строений Миса.^[1]

В торговом зале было много полицейских. Они переговаривались, и обрывки произнесенных шепотом фраз эхом отзывались в мозгу Дэвиса: «Какого черта он здесь делает… Он же все место происшествия затопчет…» Офицера, стоявшего рядом с Дэвисом, звали Ортега — в свое время этот Ортега был его пациентом. Сегодня он провел его в магазин «Гэп» со служебного входа. Минуя складские помещения, они попали в зал и подошли к пятачку, на котором располагались кассы. И вот теперь Дэвис стоял на этом самом месте, а Ортега получал втык от детектива за то, что привел его сюда. Картинка то расплывалась, то снова делалась четкой, но Дэвис ни разу не отвел глаз от растопыренных ступней Анны Кэт. Ее ноги, словно сделанные из желтовато-коричневого пластика, выглядели абсолютно жесткими и негнущимися — казалось, это ноги не человека, а манекена, из тех, что стояли вдоль стен, демонстрируя модели одежды. Тут он стал вспоминать о том, что семя Ортеги не может давать жизнь, и о том, как он, доктор Дэвис Мур, сообщал эту неприятную новость полицейскому и его симпатичной жене. Супруги Ортега были католиками и потому от оплодотворения в пробирке отказались. Поджав губы, оба неодобрительно покачивали головами — так они реагировали на информацию о ДНК анонимных доноров и о невостребованных эмбрионах — обычных отходах его каждодневной работы. Решился ли офицер взять приемного ребенка, стал ли отцом, способен ли понять, какая неутолимая боль поселилась сейчас в сердце Дэвиса?

И снова складские помещения, служебный вход, улица, темная и заснеженная, а он без куртки. Уже другой полицейский везет его домой, на Стоун-авеню. Там, в их большом доме, рыдает Джеки, мать Анны Кэт, соседи утешают ее. Он заставит ее принять успокоительное, они выпьют виски, и их, даст бог, свалит тяжелый сон без сновидений. Самым ужасным будет первое утро, когда, проснувшись, он ни о чем не вспомнит, и лишь спустя мгновение на него навалится уже привычное отчаяние: его единственная дочь мертва.

Анне Кэт шестнадцать

1

Все эти женщины были старше его жены. «Наверное, они уж совсем отчаялись», — думал Терри. Женщины были его ровесницы, примерно под сорок, и он чувствовал себя неловко в их обществе. Вот в мужской компании он о возрасте Марты не стеснялся говорить. Ему даже нравилось выставлять ее напоказ: держать за руку или непринужденно прижаться к ней на людях и сидеть на одной стороне стола в ресторанах. Он был уверен, что без труда сможет завязать с выпивкой и травкой: он собирался сделать это, когда ребенок родится. С травкой-то уж точно — если, конечно, этот ребенок все-таки появится на свет. Никакая дурь не даст такого кайфа, какой испытываешь от сознания, что тебе завидуют, — а его умница жена, молодая и сексуальная, заставляла всех мужчин вокруг буквально зеленеть от зависти. Это единственный наркотик, с которого он никогда не соскочит.

Марта сидела, уткнувшись в журнал «Ньюсуик» за прошлый месяц. Остальные женщины украдкой бросали на нее любопытные взгляды. Ну конечно, им всем было интересно, что здесь делает такая молодая женщина. В их окруженных морщинками глазах читалась зависть вперемешку с жалостью. «А мужья-то тоже обратили на нее внимание», — подумал Терри. Глянули один раз — прикинули размер груди. Второй раз — оценили фигуру. Третий — задержали взгляд подольше и мысленно сопоставили ее возраст и вес, формы и свежесть лица с общепринятой нормой — своими собственными женами.

Марта Финн обращенных на нее похотливых и сочувствующих взглядов не замечала. Ее волновало другое. Она в отличие от многих сидящих в приемной женщин была здорова: яичники работали, как положено, и с яйцеклетками тоже все было в порядке. И у Терри, не как у некоторых из этих мужчин, сперматозоиды были подвижными и сперма обильной. «Видимо, поэтому он так самодовольно ухмыляется», — подумала Марта, и от этой мысли ее передернуло.

Из комнаты с белыми кожаными креслами они направились вслед за медсестрой мимо смотровых кабинетов и комнат без табличек прямо к доктору Дэвису Муру. Его кабинет с лаконичными линиями окна, сделанными на заказ диваном и рабочим столом безоговорочно свидетельствовал о том, что Дэвис Мур — успешный профессионал. Войдя в комнату, посетитель сразу ощущал различие — и отнюдь не случайное — между пустоватым помещением приемной с блеклыми, однотонными стенами и кабинетом, доктора Мура, выдержанным в теплых красновато-коричневых тонах.

— Знаешь, все-таки чувствуешь себя здесь как-то чудно, — сказал Терри Финн и нервно хохотнул — за этим смешком скрывался настоящий страх. Марта успокаивающе дотронулась до его плеча.

На работе Терри привык чувствовать себя единственным и неповторимым суперсамцом, однако доктор Мур, высокий и сухощавый, с густой копной каштановых волос («Такая роскошная шевелюра пригодилась бы политику», — подумалось Терри) тоже выглядел весьма внушительно. На нем был белый халат, надетый поверх дорогой хлопковой рубашки, между лацканами халата виднелся красный шелковый галстук. У него был располагающий голос, мягкий баритон, и все же никому бы и в голову не пришло ослушаться доктора. Речь и движения были подчеркнуто неторопливы — лишь иногда он уверенным жестом выделял особенно важные слова. На столе Мура царил идеальный порядок. Это говорило о том, что он привык оперативно решать все проблемы и тут же избавляться от лишних бумажек. А еще он был почти знаменитостью: журнал «Чикаго» включил его в список лучших врачей города; под его фотографией (Марта так и таскала вырезку с этим снимком в сумочке с того самого дня, как они записались к нему на прием) было написано: «Один из ведущих специалистов в стране по клонированию и вопросам этики».

— У некоторых пар бывают сомнения относительно данной процедуры, — говорил Дэвис. — У кого-то возникают вопросы морального плана, на которые наука не в силах ответить. Кроме того, против нас довольно активно выступают представители некоторых религий. Вы ходите в церковь?

— На Рождество, — сказала Марта и покраснела.

— Если вам это важно знать, сам я — человек верующий и при этом совершенно спокойно воспринимаю применяемые в нашей клинике научные достижения, — продолжил Дэвис. — Мы ведь, как вы понимаете, не можем клонировать душу. Мне приходилось сталкиваться с некоторыми религиозными людьми, которые считают клонирование меньшим злом, чем традиционное оплодотворение в пробирке с помощью сперматозоида и яйцеклетки.

Он провел бесчисленное множество таких предварительных встреч и знал наперед, что у него спросят и даже в какой последовательности. Теперь он мог отвечать на вопросы, особо не вслушиваясь в них.

— Вам ведь уже не приходится создавать так много эмбрионов, как раньше? — спросила Марта.

— Совершенно верно. Сегодня в большинстве случаев нам требуется всего один.

— Я знаю, что иногда возникают всякие юридические сложности. Я тут почитала кое-что в интернете. Так, чуть-чуть. Ровно столько, чтобы понять, как плохо я во всем этом разбираюсь. — У Марты вырвался нервный смешок, перешедший в улыбку. Дэвис обратил внимание, как улыбка изменила лицо этой женщины: словно пока она не улыбалась — скрывалась под маской, а улыбнулась — и маска спала. — Насколько мне известно, у нескольких докторов с востока страны в прошлом году были неприятности.

— Наши действия строго регламентированы, существуют различные правила и законы — за их нарушение полагаются суровые взыскания. За одни лишают лицензии на врачебную деятельность, за другие сажают в тюрьму. К примеру, донором может быть только покойник. Это чтобы ваш ребенок не наткнулся на своего двойника в очереди в магазине.

Терри с Мартой рассмеялись, и Дэвис посмеялся вместе с ними.

— Но это кажется невероятным, — сказала Марта. — Прямо в голове не укладывается, как это — клонировать человека уже после смерти.

— ДНК оказалась не такой хрупкой, как мы когда-то считали; хоть мы и применяем сложные методы хранения и консервирования, на самом деле в этом нет никакой необходимости. При современном уровне развития технологии мы можем извлечь жизнеспособную ДНК даже из давно мертвой ткани. И главное: как только клонирование завершается, оставшийся материал с ДНК уничтожается. Мы никогда не делаем несколько клонов одного и того же человека. Ваш ребенок будет единственным из живущих обладателем уникального набора генетических маркеров — наследуемых признаков, различающихся у отдельных особей. Разумеется, если только в результате процедуры не получатся близнецы.

— А кто именно становится донором? — спросила Марта уже более уверенным голосом.

— Как правило, ими оказываются доноры спермы или яйцеклеток. При заполнении документов они указывают, согласны ли, чтобы их ДНК использовалась для клонирования после их смерти. Если соглашаются, мы берем у них кровь — как ни парадоксально, мы не можем клонировать человека из одних только половых клеток, — и они получают примерно в три раза больше денег. Донору-женщине платят раз в десять больше.

— Женщины реже соглашаются, — сказала Марта. Она почерпнула этот факт из своего небольшого интернет-исследования. — Поэтому среди клонированных детей чаще встречаются мальчики.

— Абсолютно верно. Сперму действительно сдают гораздо чаще. Кроме того, по-прежнему очень немногие предоставляют свои клетки специально для последующего клонирования. У большинства доноров эта мысль появляется потом, чаще всего в надежде получить побольше денег — подумаешь, закатать рукав да поставить подпись еще на одной бумажке. Некоторые делают это, чтобы потешить свое самолюбие: им нравится представлять, что их ДНК будет продолжать существовать и вроде бы обессмертит их, хотя это, разумеется, полная чушь. Многих, в особенности женщин, возможность создания генетического двойника все же несколько тревожит. Один мой сокурсник опубликовал в прошлом году статью, в которой утверждал, что сомнения женщин связаны с их особым представлением о самих себе. Не знаю, стоит ли этому верить, но все может быть, не правда ли? — Дэвис помедлил, будто ожидая ответа, и продолжил: — И потом, существует еще и контроль. Правила. Нельзя, чтобы людей клонировали без их разрешения. По законам общества и морали мы не можем просто взять из мусорного ведра обрезки ногтей и клонировать их владельца без его ведома. Кроме того, как вы знаете, в течение последних пяти лет конгресс принял целый ряд законов, охраняющих неприкосновенность личной жизни. Незаконным признано даже хранение записей о ДНК человека, кроме случаев, когда он обвиняется в тяжком преступлении.

— Расскажите, а как эмбрион попадает в матку? — спросила Марта.

«А вот мужей чаще интересует, как его оттуда удалить», — подумал Дэвис и ответил:

— Когда вы скажете, что готовы, мы возьмем у вас яйцеклетку, удалим ядро, останется одна оболочка. В эту оболочку мы поместим ядро клетки донора — обычно берется ДНК лейкоцита — и стимулируем поведение, как у яйцеклетки, оплодотворенной естественным путем. Далее происходит вживление этой яйцеклетки в матку так же, как при оплодотворении в пробирке.

— Насколько я понимаю, желающих больше, чем доноров. — Марта продолжала говорить, подглядывая в вырванный из тетради листок, на котором записала все интересующие ее вопросы. — Предположим, мы запишемся в очередь. Как долго нам придется ждать?

— Некоторым из наших пациентов приходится ждать по три-четыре года, но мы не придерживаемся строгой очередности, не работаем по принципу «первым прибыл — первым обслужен». Марта, вы упоминали на предварительном собеседовании, что у вас в семье передается по наследству дегенеративное заболевание мозга — болезнь Хантингтона, ведь так?

Если бы этот вопрос задал любой другой человек, Марта оскорбилась бы, но врачу спокойно ответила:

— Да. Я сдавала анализы. Я носитель.

— В этом случае вы автоматически попадаете в начало списка. Если зачатие произойдет естественным путем, с помощью обычного искусственного оплодотворения или в пробирке — другими словами, с использованием вашего собственного генетического материала, — вероятность того, что у ребенка будет болезнь Хантингтона, очень высока. В случае же клонирования вы получаете эмбрион, проверенный на все возможные наследственные болезни и вынашиваете его без риска передачи даже склонности к заболеванию. По сути, вы усыновляете ребенка в зародышевом состоянии. Он, строго говоря, не может считаться вашим ребенком, но и чьим бы то ни было еще тоже не является. Если посмотреть на ситуацию с этой точки зрения, клонирование предпочтительнее остальных техник зачатия. «Белых пятен» в законодательстве о клонировании мало. И вам не придется опасаться, что в один прекрасный день на пороге вашего дома появятся настоящие родители ребенка и начнут предъявлять на него права.

— А родители донора? С ними как? — спросил Терри.

«Хороший вопрос. И весьма показательный. Вероятность, что придется нести ответственность перед кем-то, волнует его куда больше, чем сама процедура», — подумал Дэвис и вслух произнес:

— Ну, если окажется, что они еще живы, то клон не будет считаться их отпрыском ни с юридической, ни с этической точки зрения. Он будет совершенно другим человеком, со своими вкусами и предпочтениями. У него будет своя уникальная индивидуальность. У него будет душа, если, конечно, вы верите в такие вещи — я, как уже говорил в начале нашей беседы, верю.

— Вы сказали «он». — Марта поморщилась, словно готовясь проглотить что-то ужасно неприятное. — Так значит, девочка никак не может получиться?

За последний год он уже три раза отвечал на этот вопрос, и каждый раз ему приходилось выслушивать от будущих родителей тирады на темы евгеники столь же гневные, сколь и невежественные. Один раз пара была явно подставная. В тот же вечер те двое появились в местной программе новостей, чтобы поделиться с общественностью тем, как их «шокировал» визит в «клинику по клонированию». Дэвис набрал полную грудь воздуха и ответил:

— Как бы нам ни хотелось, чтобы шансы распределялись так же, как в природе, то есть чтобы в пятидесяти одном проценте случаев рождались девочки, реальность такова, что при клонировании наиболее вероятен мальчик. В этой ситуации решения конгресса требуют от нас, чтобы выбор пола был случайным. Тем не менее, кое в чем выбор все-таки остается за нами. Информация о доноре, которая будет вам предоставлена, строго ограничена, однако мы стараемся обеспечить совпадение внешнего сходства клонированного ребенка с родителями. Многие пары, рожающие таким образом, не хотят, чтобы потом их друзья и соседи смотрели на ребенка и гадали, откуда он такой взялся.

Финнов, казалось, эта информация не удивила и не расстроила. Терри поинтересовался:

— У меня, кстати, вопрос по этому поводу. Насколько открытой будет информация о происхождении моего ребенка?

— Разумеется, на данную ситуацию распространяется действие врачебной тайны, — сказал Дэвис. — Родители клонированного ребенка обязаны привозить его каждые полгода на осмотр педиатру, пока ему не исполнится шестнадцать. У нас в клинике работает врач, доктор Бертон, отличный специалист, но вам необязательно обращаться именно к ней, если вас больше устраивает другой педиатр. Так или иначе, врач, который будет следить за здоровьем вашего малыша, непременно должен знать, что он клонированный, регулярно писать отчеты о его развитии и присылать их сюда, к нам. Все это необходимо для нашей исследовательской работы, а также в целях соблюдения чистоты процедуры. Здесь, у нас в клинике, занимаются не только клонированием, и доктор Бертон принимает всяких пациентов, так что никто ничего не заподозрит, увидев вас в приемной.

— А как быть с ребенком? Мы должны будем рассказать ему обо всем? — спросила Марта и добавила с надеждой в голосе: — Ну, или ей?

— Тут, конечно, вы должны поступать так, как считаете нужным. Я считаю, и большинство врачей, полагаю, со мной согласится, что с этим надо повременить. Хотя бы до подросткового возраста. Ребенку будет нелегко принять подобный факт. А через пятнадцать лет это уже не будет казаться таким странным и непривычным, как сейчас. — Дэвис замолчал, потом посмотрел на часы, но без выражения нетерпения — так, как его учили семнадцать лет тому назад в университете штата Миннесота: «У меня сейчас еще одна встреча, но если у вас остались какие-то вопросы, я готов продолжать нашу беседу, пока не отвечу на них».

Нет, у них нет вопросов. Сейчас, по крайней мере. Клонирование — это пока еще сенсация, и даже разговор о нем в этом уютном старомодном кабинете с деревянными панелями, книгами и картами по стенам оставляет ощущение чего-то ирреального, словно попадаешь в роман Герберта Уэллса. Такого эффекта и добивался Дэвис. Пусть пройдет время, и они либо привыкнут к этой мысли, либо отсеются сами собой, если не готовы. Как он любил повторять, первая встреча — это лишь пробный шар, один из многих.

Он проводил Финнов до дверей кабинета, затем вернулся к рабочему столу и сделал несколько пометок в документе, который только что создал в компьютере:


«Марта и Терри Финн. Приоритет высокий. Жена хочет ребенка больше, чем муж. Возможно, придут еще на одну консультацию или попробуют обратиться к кому-нибудь за независимой оценкой. В график на текущий квартал не вносить».


Марта и Терри на «хонде-акуре» маялись в пробках у пригородных торговых центров, расположенных вдоль дороги и похожих друг на друга как братья-близнецы. Марта выборочно читала вслух предложения из брошюры «Клиники Новых Технологий Оплодотворения», а Терри пытался одновременно слушать и жену, и работавший на минимальной громкости спортивный канал.

Терри хотел ребенка — наверное, хотел. Он знал, что Марта очень хочет родить. Они с ней обсудили кучу всяких вариантов и их последствия, прежде чем остановились на клонировании и решились на эту лотерею с ДНК. Традиционное размножение, данное Богом и одобренное Дарвином, — то, что начинается с волшебно случайного или тщательно рассчитанного совокупления, — приводит к рождению ребенка, в отношении которого у тебя есть какая-то определенность. До его рождения тебе, естественно, ничего о нем не известно, за исключением разве что пола, но потом, когда он начинает подрастать, его характер и внешность уже не являются для тебя сюрпризом, скорее произвольным сочетанием определенных, заранее известных возможностей. Ему вспомнился день, когда они с Мартой вернулись из свадебного путешествия. В воскресенье они собрали у себя тесный круг близких родственников и стали открывать подарки. В каждом свертке их ждал в своем роде сюрприз, но все это было из того списка, который они сами составляли перед свадьбой. Бытовые приборы, серебро, фарфор — без оберток это выглядело уже родным и знакомым. Так же и с ребенком. Сын или дочь — это как подарок самому себе, но предсказанный, предугадываемый.

Клон — это нечто совсем иное. Это подарок от абсолютно незнакомого, чужого человека. Нет, Терри был уверен, что и клонированного ребенка можно любить так же, как и свою плоть и кровь, но светлые и темные стороны его души никогда не будут такими же, как твои собственные. Когда ребенок зачинается естественным путем, это означает, что природа сортирует гены двух людей и получается новая уникальная комбинация, новый, лучший организм. Клон же повторит заложенные в ДНК ошибки прошлых поколений. Их ребенок будет как бы старой моделью — кто знает, какие там у него будут внутренние дефекты.

Но Терри не сомневался, что Марту этот вариант очень привлекает. Судя по тому, что они читали и видели в разнообразных информационных материалах, их, надо понимать, ожидает долгий год, а то и не один, в течение которого придется сдавать анализы, ходить на консультации, проходить подготовку. Причем все это коснется в большей степени жены, а не его самого. Последние десять месяцев они только и делали, что бесконечно обсуждали, стоит ли им заводить ребенка, и ему уже казалось, что он одинаково радуется и когда Марта склоняется к тому, что стоит, и когда говорит, что не стоит. Так или иначе, малыш начнет свою жизнь с того, что круто изменит их собственную. Что ж, так оно и должно быть.

Он потянулся, пытаясь погладить коленку жены, но мешал ремень безопасности. Ему удалось лишь дотянуться до нее костяшками пальцев. Он поводил согнутыми пальцами по бедру Марты, обтянутому голубой хлопчатобумажной тканью, нарисовал большим пальцем пару галочек в надежде, что она воспримет это как проявление нежной привязанности.

Марта улыбнулась, закрыла глаза и устроилась поудобнее. Положила брошюру на колени, провела ладонью по плоскому животу и представила, что этот самый живот даст новую жизнь человеку, которого уже не стало. Она, конечно, понимала, что это не совсем так, но она верила в людей, любила их, прощала им ошибки и искренне считала, что каждый человек, будь он хоть святой, хоть грешник, желает и заслуживает второго шанса.

2

Вот уже третий день Микки Фэннинг проводил большую часть времени на сиденье своего автомобиля — это была допотопная, двадцатилетней давности, модель «олдсмобиля», «катлас-суприм», — наблюдая за дверьми «Клиники Новых Технологий Оплодотворения». Каждое утро он приезжал сюда в семь и занимал самую выгодную позицию — на противоположной от клиники стороне улицы, не точно напротив, а немного наискосок. Сегодня он припарковался, освободился от потрепанного ремня безопасности и быстро скользнул на пассажирскую сторону. Накануне вечером ему пришло в голову: если не сидеть за рулем, будешь меньше бросаться в глаза.

Ровно в одиннадцать утра по его старым часам, которые он проверял и подводил каждый раз, когда по радио передавали время и ситуацию на дорогах, он вернулся за руль, отъехал и долго кружил по кварталу, пока не нашел новую наблюдательную позицию, чуть менее удачную, но все же вполне сносную. В три часа дня он сделал это еще раз и остановился еще дальше от клиники. Он отправится к себе в мотель только тогда, когда из здания выйдет последний врач и запрет за собой дверь.

Точное время прихода и ухода докторов он записывал в специальный блокнотик в твердом переплете. Обложку он разукрасил синей шариковой ручкой: нарисовал кресты, написал печатными буквами по верхнему краю блокнота «ИИСУС», а сверху вниз по левому — «СПРАВЕДЛИВЫЙ»; начальные буквы — «И» и «С» — были затейливо украшены.

Самые умные из его друзей прозвали его Педант — это случилось в те времена, когда у него еще были умные друзья. После того как Микки исполнилось девятнадцать, он стал с подозрением относиться к умным людям. Если человек умный, ему и до интеллектуала недалеко, а ведь именно интеллектуалы — хотя и не они одни — повинны в том, что человечество катится прямиком в ад. Быстрее всех там окажутся арабы, потом китайцы — потому что безбожники, затем в преисподнюю провалится Индия — потому что ее населяют язычники, ну а следом, возможно, Соединенные Штаты, начиная с Тихоокеанского побережья (хотя, надо признать, что и в самом сердце его страны люди погрязли в грехе — еще немного, и он откроет всем глаза на эту истину). Он был убежден: интеллектуалы не верят в существование добра и зла. Микки Педант, напротив, не верил ни во что, кроме этого. Причем он веровал в добро и зло не только в практическом смысле, применительно к человеческим поступкам, а в Добро и Зло, что существуют от начала времен (и будут существовать во веки веков, аминь). Господь ведь не случайно выбрал, чему считаться добром, а чему злом; Господь есть живое воплощение добра и истины. Так и только так можно понять Иисуса, изрекшего: «Никто не благ, как только один Бог».^[2] Владыка наш не придумал добродетель — вся сущность Его из добродетели слагается. И если когда-нибудь его, Микки, станут судить по закону человеческому и призовут к ответу за то, что он совершил и совершит в самом ближайшем будущем, он спокойно протянет им в ответ свой четырехсотстраничный манифест, который объясняет и эту, и другие истины. Немногим суждено будет его понять, и лишь у тех немногих будет шанс — всего только шанс! — пройти сквозь узенькие, как игольное ушко, врата Царства Владыки нашего.

Тут из-за тонированных дверей показалась пара. Мужчина был старше женщины; они шли, держась за руки. Она была молода и стройна, от нее веяло здоровьем и красотой. Он проводил ее глазами и почувствовал возбуждение. Он смутился и стал нашептывать молитву, но вызубренные слова слетали с его губ, минуя сознание. Микки Педант не считал, что секс греховен сам по себе (и уж конечно, естественное произведение на свет потомства куда лучше извращений, практиковавшихся в этой клинике, где воспроизводят себе подобных). Однако он был уверен: раз он так внезапно возжелал эту женщину, значит, она пребывает во власти сатаны. Если бы не риск нарушить целостную картину и отвлечься от выполнения генерального плана, он бы мог разобраться с ней и, пусть отчасти, но все же восстановить справедливость в этом мире. Нет, он не поддастся этому гибельному искушению! Дьявол наверняка охотно пожертвует обыкновенной соблазнительницей, дабы сохранить свою власть и уберечь солдат тьмы, что работают в этом здании. В тот день, когда Микки решил посвятить свою жизнь Христу, он дал себе много зароков. В частности, он отказался от женщин, и именно этот отказ давался ему с особым трудом. И все же целомудрие подействовало на него самым благотворным образом. Мир стал яснее. Коль скоро мужчина допускает мысль о том, что когда-нибудь снова познает женщину, его разум мгновенно затуманивается похотью. Он, Микки, убеждался в этом снова и снова: при каждой непристойной мысли и каждой болезненной эрекции.

Пара задержалась на мгновение у дверей своей машины, припаркованной неподалеку от клиники. Микки навел на них сложенные пистолетом пальцы и сделал вид, что стреляет, сначала в нее, потом в него.

3

— Вот, это тебе. Подарок.

Анна Кэт положила на стол перед Дэвисом какой-то плоский предмет в красивой упаковке, квадратный, со сторонами не длиннее ее тоненького пальчика. Затем она отвела руку назад и придвинула стул, чтобы сесть напротив него, по другую сторону стола.

— В честь чего это? — спросил Дэвис.

Он был ужасно рад. Когда Анна Кэт наведывалась к нему на работу, это частенько доставляло ему неудобства, но неизменно поднимало настроение. Конечно же, для мужчины это типично — гордиться своей дочерью и чувствовать, что, глядя на нее, сам становишься лучше, но Дэвис полагал, что может похвастаться еще и особыми доверительными отношениями с Анной Кэт. Несмотря на то что он дневал и ночевал на работе, ему удалось воспитать прекрасную молодую женщину; если бы подросток Дэвис Мур встретил такую, он наверняка восхищался бы ею, постарался бы с ней подружиться и направил бы всю свою энергию и обаяние на то, чтобы ей понравиться. Больше того, он вырастил молодую женщину, которая видела бы такого вот Дэвиса Мура насквозь со всем его деланным хладнокровием, важничаньем и прочей ерундой.

— Я собиралась подарить тебе это на день рождения, — сказала она, — но потом подумала: зачем столько ждать, ты и сейчас можешь им попользоваться. И вообще, когда у меня уже есть подарок, мне хочется вручить его сию секунду. Считай это подарком в честь того, что твоей дочке досталось от тебя по наследству отсутствие терпения.

— От меня? — Дэвис сделал вид, что оскорбился, а сам взял коробочку с крошечным бантиком и потянул в стороны края обертки. — Это мама у нас нетерпеливая. И всегда такой была.

Дочка рассмеялась. Ее было так легко рассмешить! Когда Анна Кэт была маленькой, ему ничего не стоило заставить ее хихикать, а ей стоило только начать, и через минуту она заходилась неистовым хохотом — таким, что живот сводило. Тут уж и Дэвис не выдерживал и тоже начинал смеяться. Тысячу раз, заходя в гостиную, Джеки заставала привычную картину: отец с дочкой уже валяются без сил на спине, как перевернутые черепашки, и покатываются со смеху.

Скотч отклеился, Дэвис развернул бумагу — показалась черная пластмассовая коробочка, а в ней зеркально сверкающий диск.

— Что это?

— Только что сведенные воедино официальные записи о рождениях и смертях в штатах Арканзас, Миссури, Техас, Оклахома, Нью-Мексико и Невада. С тысяча восьмисотого по тысяча восемьсот тридцать третий. Правда, не по всем штатам информация полная.

Дэвис покрутил диск в руках. На нем не было ни наклеек, ни надписей.

— Скажи, а где именно ты его купила?

— Купи-и-ла? — протянула Анна Кэт и запустила руку в вазу с конфетами, стоявшую на его столе, в поисках шоколадки. Она ухватила маленький батончик «Херши» — совершенно бессознательно она разворачивала лакомство тем же способом, каким отец разворачивал ее подарок: тянула за края сначала с левой стороны, потом с правой. — Никаких «купила», — пробормотала она с конфетой за щекой. — Скачала, скопировала, записала.

Дэвис посмотрел на нее с осуждением.

— Ну да. И что с того? Похакерствовала немножко, — призналась она без капли раскаяния.

Дэвис укоризненно покачал головой.

— Пап, пойми, информацией можно располагать, но никто не вправе ею владеть. Вся эта якобы общедоступная информация лежит себе на сервере в Далласе, а обнародовать ее собрались бы только года через два. Да еще цену астрономическую назначили бы за право пользования. Это же фашизм самый настоящий!

— Ну да, ну да.

— Это, если хочешь знать, не просто слишком ранний подарок на день рождения, это акт протеста без применения насильственных методов.

— Что ж, спасибо. — Он действительно был ей благодарен.

— К слову, о насилии. — Она обнаружила в вазе батончик с арахисом, который пропустила в первый заход. — Как там твой помешанный на религии? Новых весточек не присылал?

Дэвис пожал плечами:

— А-а, так. Письма. Записки безграмотные. Куча перевранных цитат из Нового Завета.

— От Кабана этого — или как он там подписывается: «Hog», кажется?

Дэвис обернулся и взял со столика, стоявшего у него за спиной, перехваченную резинкой стопку надписанных нетвердым почерком конвертов. В конце каждого письма стояла подпись — «HoG» и была коряво нарисована рука с торчащим вверх указательным пальцем. Дэвис как-то пошутил в разговоре с Грегором, коллегой по клинике, что наверное, автор писем болеет за футбольную команду университета штата Арканзас: у них и в названии кабан фигурирует, и с трибун им кричат: «Вперед, кабан! Давай, Hog! Мы победим!»^[3]

— Угрозы?

— Конечно. Или предупреждения.

— Не смей так спокойно об этом говорить!

— А ты бы хотела, чтобы у меня был более испуганный вид?

— Ага, — сказала она и улыбнулась. — Я просто много об этом думаю. Не хочу, чтобы с моим папочкой что-то случилось.

— Ничего со мной не случится, Анна Кэт. — Он прекрасно знал, что эти опасения в последнее время не выходят у нее из головы. — То… происшествие в прошлом месяце с врачом из клиники в Мемфисе было всего лишь выходкой какого-то ненормального. К тому же его уже поймали. А скорее всего, он погиб.

— У него был сообщник.

Это, увы, вполне вероятно. В полиции подозревали, что взрыв был спланирован печально известным Байроном Бонавитой и что, возможно, они упустили уникальную возможность поймать его. Обследование тела погибшего злоумышленника мало что дало.

— Может, был, — предположил Дэвис, — а может, и нет. Врать не стану. У нас так много ненормальных, озлобленных людей, что подобное происшествие непременно повторится. Когда-нибудь. Где-нибудь. Если тебе так хочется за меня тревожиться, беспокойся лучше, когда мне приходится ездить по платному Шоссе трех штатов.^[4] Там такое сумасшедшее движение, что у меня куда больше шансов погибнуть в аварии, чем от взрыва в собственной клинике.

— Знаю, знаю. Нам уже рассказывали об этом на уроке по безопасности вождения. Приходил патрульный, показывал слайды с последствиями ДТП: лужи крови и все такое. Впечатляет.

— И если уж ты так уверена, что в клинике вот-вот должно произойти что-то страшное, зачем тогда ты сюда пришла?

— Так за деньгами! — С этими словами Анна Кэт склонила голову набок, положила руку на стол ладошкой вверх и пошевелила пальцами. — И потом, я ведь слишком молодая и симпатичная, и поэтому не умру. Так что, папуля, держись меня и будешь в полной безопасности.

«Боже мой, — подумал Дэвис, — как часто с того самого дня, когда родилась дочка, я мысленно обращался к ней с такой же просьбой! Если бы только я мог быть с ней рядом все время, каждую секунду, чтобы с ней ничего не могло приключиться. И с нами со всеми». Он достал бумажник и положил ей на ладошку две купюры по двадцать долларов.

— Кстати, о молодых и симпатичных, я встретила в вестибюле доктора Бертон.

— Поздоровалась?

— Поздоровалась, — отозвалась она и добавила: — Мама ее терпеть не может.

Дэвис так и замер, даже не донес бумажник до ящика.

— О чем это ты?

— Она говорит, ей не по душе, что рядом с тобой такая красотка, да еще каждый день. Говорит, доктор Бертон — как раз твой тип женщин. — Последнюю фразу Анна Кэт произнесла, растягивая слова, имитируя мамину манеру разговаривать.

— Она что же, тебе об этом сказала?

Анна Кэт помотала головой:

— Нет, тете Пэтти. Это она так шутила. Я думаю. Вроде того. Немножко.

— Да она что, с ума сошла?

— Па, мы этих слов не произносим, забыл?

Дэвис нахмурился. Действительно, ему ли не знать! Насколько им с дочерью было известно, по крайней мере четыре поколения семьи Джеки страдали психическими заболеваниями; многие ее родственники кончали жизнь самоубийством. Сама Джеки временами бывала эксцентричной — когда-то это свойство ее характера казалось Дэвису таким очаровательным, — и вот теперь и он, и Кэт вглядывались в ее поведение: не проявятся ли признаки настоящего безумия. Бывало, то отец, то дочь пугались, когда заставали Джеки разговаривающей с самой собой или когда она хваталась за тряпку и неделю как одержимая занималась генеральной уборкой. Один пугался — другой успокаивал. Прав оказывался тот, кто успокаивал: Джеки неизменно возвращалась к вполне нормальному поведению.

Хорошо еще, что Анна Кэт не напомнила ему, как странно сам он вел себя в последнее время. С ним случился до ужаса банальный кризис среднего возраста: он купил спортивную машину, совершенно ему не подходящую, и даже почти два месяца занимался затяжными прыжками с парашютом, хотя и бросил это дело непосредственно перед тем, как совершить первый одиночный прыжок. Дэвис никогда не изменял Джеки, ему и в голову такое не приходило, но иногда, засиживаясь на работе допоздна, делился с Джоан Бертон своими тревогами относительно здоровья жены. В результате между ними возникла особая душевная близость, и жена, разумеется, не могла не почувствовать этого. Он не спал с Джоан, и все же что-то было… существовала некая объединяющая их тайна.

— Маме было бы спокойнее, если бы ты почаще бывал дома. Я и сама, знаешь ли, была бы не против. — Она дотянулась до его руки и шутя, по-товарищески толкнула. — Я-то, конечно, скоро начну работать по субботам, а тебе не мешало бы побыть с мамой. Занялись бы вместе садом.

Дэвис действительно проводил очень много времени на работе, это уже давно было предметом недовольства женской половины их семейства. Однажды, когда Анна Кэт была менее благодушно настроена, она вырезала, вставила в рамочку и подарила ему карикатуру из «Нью-Йоркера» с подписью: «Работай-работай, папочка».

Дэвис предпочел перевести разговор на другую тему:

— Тебе, наверное, не терпится поскорее выйти на работу?

— Да ладно, это же всего лишь магазин «Гэп». Я и так провожу там уйму времени. Теперь, когда еще и Тина туда работать устроилась, мы будем как обычно пропадать по субботам в «Гэпе», только плюс к этому еще и скидку для сотрудников получим.

Дэвис рассмеялся.

— Слушай, а давай затеем что-нибудь эдакое, — предложила Анна Кэт. — Сходим куда-нибудь все вместе. В эту субботу. Пока я еще не начала работать. Можно съездить в центр. Зайти поесть в «Бергхофф». Посмотреть памятники архитектуры. А? Что скажешь?

На субботу назначено трем пациентам. На периферии сознания мелькнул экран компьютера и три выделенные голубым цветом фамилии. У многих пациентов не было возможности взять отгул и прийти к нему на неделе. Он сотни раз объяснял это Анне Кэт.

— Ладно, давай. Здорово будет.

— Я все устрою, — прощебетала Анна Кэт, вскочила, обошла его стол, неслышно ступая в своих теннисках на плоской подошве, и прижалась к его щеке. Потом выпрямилась — Дэвис заметил, что на ее лице отпечатались и тут же стали исчезать красные отметинки от его отросшей за день щетины. Вообще-то он должен радоваться, что дочь-подросток сама предлагает проводить с ним время.

— Я пойду часок на «Монстре» позанимаюсь, потом в торговый центр загляну, в «Олд Орчард», и к Либби. К ужину не ждите. — Анна Кэт вышла.

Дэвис слышал, как она попрощалась с Эллин, девушкой из регистратуры. Он повернулся к окну и вскоре увидел, как дочка, постепенно разгоняясь, выезжает на дорогу на своем велосипеде. Ее длинные волосы, выглядывавшие из-под шлема, развевались на встречном ветру.

— Я люблю тебя, — произнес он тихо. Последнее время он частенько так говорил, просто чтобы лишний раз произнести эти слова вслух.

4

Как-то раз года два тому назад Микки Педант встречался с другом (на сей раз с единомышленником, так сказать, соратником) в его машине. Они остановились у стадиона; заднее сиденье откидывалось, а за ним, в багажнике, был встроенный холодильник, и друг угостил Микки бутылочкой газировки. В «катласе» Микки такой штуки не было, но он сразу понял, что это вещь полезная, и смастерил нечто подобное в своей машине. Посередине заднего сиденья он вырезал ножовкой отверстие величиной с коробку из-под обуви; пристроенный на место вырезанный кусок сиденья выпирал, как лишний подлокотник. Правда, если бы кто-то случайно облокотился на этот странный выступ, все устройство, возможно, развалилось бы. К счастью, он уже давно никого не возил на заднем сиденье.

Когда-то он сажал туда своих сыновей — в те времена он дерзнул создать семью, родить детей и в таком виде предстать перед Богом. Теперь-то он понимал, что все мы уже рождаемся грешниками. Точнее сказать, нами с рождения движут звериные инстинкты: выживать, искать удовольствия и размножаться. Если ты богобоязненный человек, если ты любишь Бога, то обязан сублимировать, направлять на что-то другое энергию первых двух побуждений и лишь на третье можешь ответить действием. Это своего рода парадокс: Господь хочет, чтобы люди жили и размножались, дабы распространять Слово Его на Земле. Но в конечном итоге жизнь физическая, телесная мало что значит и для Владыки нашего, и для Его истинных последователей. А смерть не значит вообще ничего. Как там сказал Джон Леннон? «Умирая, мы словно пересаживаемся из одной машины в другую». Этот Леннон был то ли агностиком, то ли буддистом, то ли кришнаитом — короче, ненормальным, а вот про смерть все правильно понял. Жаль, что ему был неведом Иисус — тогда бы он узнал, насколько был прав.

Жена Микки, Бэв, спокойно относилась к тому, что у него были ружья. Ее отец был охотником, и она росла в доме, где всегда было полно оружия: винтовки, луки. Как это ни странно, она забеспокоилась только тогда, когда Микки захотел научиться ими пользоваться. Он вступил в клуб стрелков-любителей и три раза в неделю ходил туда на уроки стрельбы по мишеням. Когда Джиму, их старшему сыну, исполнилось десять лет, Микки стал брать его с собой. Он не сразу стал учить его стрелять, сначала показал, как носить ружье и как его безопасно хранить. Еще рассказал, как проверять, заряжено ли оно, и как чистить. Он учил сына уважать оружие. Бэв этого не понимала.

— Мне не нравится, — говорила она, — что в доме так много оружия. Мне не нравится, что ты увлек этим Джимми. Он теперь специализированные журналы покупает. И каталоги. Я хочу, чтобы у него были другие интересы. Хочу, чтобы он занимался спортом, проводил время со сверстниками, а не только с тобой.

— Это же просто стрельба по мишени, — отвечал ей на это Микки. — Это спорт, которым он сможет заниматься всю жизнь. Что-то вроде гольфа.

Потом по совету приятеля — знакомого по работе на пивном складе — Микки стал каждый вторник по вечерам посещать встречи одного общества. Он говорил, что на этих встречах они занимаются изучением Библии. Бэв решила, что Микки вступил в какое-то мужское христианское общество, вроде «Хранителей Обещания», поэтому расспросами его не донимала. На самом деле к «Хранителям Обещания» они не имели ни малейшего отношения.

Их было тринадцать, и они называли себя «Рука Господа». Встречались они на кухне у некоего Филиппа Хэмли, обычного «белого воротничка» — клерка в какой-то страховой конторе в Моргантауне. Они говорили о том, что современные религиозные институты затемняют истинное значение Слова Божия, скрывают его за пеленой политкорректного трепа. Они обсуждали, что на самом деле говорит Господь в Главной Книге и чему Он учит в неканонических источниках, которые скрывали от народа католики, а потом и протестанты. Они говорили о тех словах Господа, которых не хотели слышать слабые духом, себялюбивые люди.

Так продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день Микки Педант не сказал, что пора им перейти от слов к делу.

Через пару недель Микки явился домой и объявил жене и сыновьям, что ушел с работы. А еще он продал их дом, купил в рассрочку дом поменьше и в другом городе и снял со счета около трети их сбережений.

— Какое-то время меня не будет, — сказал он им. — Если смогу, вернусь, но ненадолго.

Он сообщил, что Бэв придется самой позаботиться о мальчиках — он оставит ей несколько тысяч плюс ее зарплата парикмахера.

Остальные члены общества «Рука Господа» взяли кто сколько смог из своих сбережений и отдали эти деньги Микки — всего получилось восемьдесят тысяч долларов. Фил, тот, что занимался страхованием, говорил, что они теперь его спонсоры; все относились к этому как к вложению капитала, хотя и не ждали прямой денежной выгоды. Они давали Микки деньги, подобно европейским монархам, оплачивавшим путешествия в Новый Свет, только взамен должны были получить не новые земли, а вечную жизнь.

Два месяца спустя Микки вернулся в их новый маленький дом совсем другим человеком — воином армии Господа. Он заявил, что больше не сможет любить их, ибо намерен отдавать всю свою любовь Богу. В подтверждение своей решимости, объяснил Микки, он отсек себе крайнюю плоть в ванной мотеля. Тем же вечером Бэв взяла детей и уехала, а на следующей неделе она добилась судебного предписания, запрещавшего ему приближаться к ней и детям. Вот уж это было полной глупостью. Он же сказал ей, что никогда не причинит им вреда. На самом-то деле ради них он жертвовал собой. Он лишь внял призыву Господа, как внял ему Авраам. А разве Он не сказал Аврааму:


«…благословляя благословлю тебя, и умножая умножу семя твое, как звезды небесные и как песок на берегу моря; и овладеет семя твое городами врагов своих; И благословятся в семени твоем все народы земли за то, что ты послушался гласа Моего»?^[5]


Семья будет вознаграждена за его, Микки, службу. Им нечего бояться.

Жилище Микки стало новой штаб-квартирой (скорее даже молельным домом) общества «Рука Господа». Здесь они строили планы, изучали карты, молились. Они обговорили все детали предстоящего мероприятия; Микки сел в свой «катлас-суприм» и отправился в путь, чтобы осуществить задуманное.

Они допустили только одну ошибку. В Мемфисе. Один из членов их братства сказал, что у него есть там друг — их единомышленник, который готов им помочь. После некоторых колебаний Микки согласился, и то только потому, что этот друг готов был предоставить ему крышу над головой. Операция в Мемфисе должна была занять не менее двух недель, так что проживание в гостинице грозило проделать огромную дыру в их бюджете.

И вот две недели прошли, миссия была завершена, а друг взял и поймал пулю — местные полицейские попали ему в грудь, и он погиб. Сам Микки насилу сумел выбраться из той заварухи. На собрании было решено, что на следующее задание, в Чикаго, равно как и на все остальные, Микки будет ходить в одиночку.

Ровно в четыре тридцать, на третий день наблюдения за «Клиникой Новых Технологий Оплодотворения», он перебрался на заднее сиденье и засел там, согнувшись в три погибели. Стекла его машины были нетонированные, зато давно не мытые — все в пыли и разводах. К тому же у заднего стекла валялись детективы в бумажных обложках, журналы, карты и пакеты из-под съестного — все это надежно защищало его от посторонних любопытных глаз. Он запустил руку в прорезь и достал из багажника узкий черный пластиковый контейнер. Он вспомнил комбинацию цифр кодового замка. В коробочке что-то щелкнуло, она открылась. Микки стал неторопливо выкладывать на пол и собирать то, что в ней хранилось.

5

Дэвис стоял за стойкой регистратуры и держал в руках открытую папку — медицинскую карту своего пациента. Он стоял спиной к приемному покою, так что, подняв голову, видел прямо перед собой смотровую Джоан Бертон.

Она стояла к нему спиной — беседовала с маленьким мальчиком и его мамой; на ней был белый халат, скрывавший соблазнительные линии тела. Дэвису не видны были ни ее лицо совершенной овальной формы с удивительно глубокими ямочками на щеках, ни длинные изящные пальцы, ни густые черные как смоль волосы. На работе эти волосы сковывали многочисленные шпильки и лак, а когда они свободно падали на плечи, непослушные пряди выбивались и игриво торчали в разные стороны. В прошлом году на вечеринке в честь какого-то праздника все сидевшие в ресторане — и мужчины, и женщины — как зачарованные смотрели на Джоан и ее шевелюру, обрамлявшую лицо, словно причудливый ритуальный головной убор. Дэвис весь вечер бросал на нее долгие, полные целомудренного восхищения взгляды.

Он выписал названия препаратов, которые были назначены этому пациенту, вернулся к себе в кабинет и продиктовал список фармацевту, ожидавшему у телефона. Затем внес эту информацию в файл (там она и должна была храниться) и тут же выкинул ненужную бумажку.

Дэвис дотянулся до телефона и набрал домашний номер. Жена взяла трубку; ее было плохо слышно. Наверное, она на улице, работает в саду, догадался Дэвис.

— Привет, — сказала она.

— Я сегодня рано заканчиваю. Хочешь, куплю чего-нибудь вкусненького по дороге?

— Что, например?

— Ну не знаю. Чего-нибудь итальянского.

— Анны Кэт нет дома. Она ужинает у Либби.

— Она мне говорила. И ночевать там останется?

— Возможно.

— Чудесно. Тогда я заеду в «Россини», куплю только для нас двоих. А ты достань какого-нибудь хорошего винца из подвала. Давненько у нас с тобой не было романтического ужина.

— Да уж, очень давно.

— Увидимся через полчаса. Я люблю тебя.

— Пока.

Дэвис захватил куртку и вышел из кабинета. Проходя мимо открытой двери в кабинет Джоан, он побарабанил по ней пальцами — доктор Бертон все еще разговаривала с пациентом, — просто так постучал и прошел дальше, даже не сказал ничего.

— Счастливо, Дэвис! — крикнула она ему вслед.

Он махнул рукой Эллин, и она улыбнулась в ответ. В приемной не было ни души. По пути он нагнулся, собрал оставленные на диване журналы и переложил их на место, на столик. Выключил свет — его всегда раздражало, что другие забывают это делать. Потом завернул в угловую переговорную и поднял жалюзи на двух окнах, расположенных под прямым углом друг к другу.

На улице было тепло. Влажный воздух оставлял на лице след, словно плотно прилегающая резиновая маска, из тех, что напяливают на Хэллоуин. Легкий ветерок с близлежащего озера только и делал, что гонял туда-сюда струи горячего воздуха. Хорошо хоть протестующих не было видно. Жаркая или дождливая погода часто заставляла их воздерживаться от демонстраций.

Дэвис мысленно рассчитал, как быстрее всего добраться до «Россини» в это время дня. В его голове, как в оперативной памяти компьютера, хранилась и всегда была наготове своеобразная табличка с ситуацией на дорогах, которую он постоянно пополнял свежей информацией. Дэвис был убежден, что, избегая заторов, можно выиграть несколько дней, а то и недель жизни. Жена любит морепродукты, пожалуй, он возьмет тортеллини с креветками. Стало быть, если он позвонит им, когда будет ехать по Йорк-стрит, и успеет сделать заказ до перекрестка с Хиллман, все будет готово через пару минут после того, как он туда доедет. Плохо, если приготовят слишком рано, еще до его приезда. Вот когда приезжаешь и через минуту-другую получаешь все с пылу с жару — это то, что надо.

Его новый «вольво» стоял позади клиники (самые удобные места он из вежливости оставлял пациентам). Он только что установил на машину устройство, позволявшее открывать двери на расстоянии, и теперь то и дело экспериментировал — проверял его возможности. Сейчас, стоя боком к входу в клинику, он смотрел сквозь окна угловой комнаты и с трудом различал очертания своей машины. Он направил брелок прямо на окна: интересно, сработает ли через две оконные рамы?

Позднее он рассказывал, что услышал короткий хлопок, похожий на звук вылетающей из бутылки пробки, — вот только непонятно, был ли это выстрел или удар металла о кость.

Дэвис понял, что это пуля, через долю секунды, когда она вошла в его тело чуть пониже левой лопатки, раздробила ребро и вышла через живот. Ощущение было такое, будто его ударили по левому боку бейсбольной битой и одновременно вонзили в живот нож. У него подогнулись колени, мгновение он еще непонятно как держался на ногах, а потом рухнул на асфальт.

Он услышал, как вокруг закричали люди, как они стали показывать на него пальцами (да-да, в его сбивчивом усталом рассказе так и прозвучало: я слышал, как на меня показывали пальцами), а еще он уловил звук плохо отлаженного мотора уносящейся прочь машины, но как-то не сообразил, что в этой самой машине и скрывается с места происшествия нападавший. Он с трудом шевельнул головой, пытаясь разглядеть на тротуаре следы крови, но не увидел их. Падая, он инстинктивно прижал ладонь к животу, туда, где было больно. Сейчас он поднес руку к глазам — она была похожа на малярную кисть, которую только что окунули в ярко-красную краску. К нему кто-то приблизился, попытался перевернуть на спину. Он сопротивлялся. Потом отключился.

6

«Монстром» назывался спортивный снаряд, придуманный тренером Анны Кэт, мисс Хэннити, и собранный из деталей старого тренажера «Наутилус» и совсем уж древнего силового агрегата «Юниверсал». Он был предназначен для повышения выносливости, а также для проработки тех групп мышц и в том порядке, в котором их должны были задействовать волейболистки. На нем можно было тренировать гашение поверх сетки, удар снизу и подачу; каждое упражнение состояло из многократно повторявшихся движений сначала ногами, потом руками. Непременно сначала ногами, а потом руками. Мисс Хэннити решила запатентовать «Монстр»: наняла адвоката и все такое, — а однажды даже подошла после игры к отцу Анны Кэт и спросила, не согласится ли он провести медицинскую экспертизу и официально подтвердить эффективность тренировок на этом тренажере. Такой маркетинговый ход. Дэвис посмотрел на тренажер, сказал, что зрелище впечатляет, но заключение писать не стал, а вместо этого дал мисс Хэннити имена и телефоны знакомого ортопеда и физиотерапевта. «Мое мнение в данной области нельзя считать авторитетным, — пояснил он. — И потом, некоторые из ваших потенциальных покупателей отнюдь не обрадуются, если узнают, что вы обращались ко мне».

Анна Кэт подкатила на велосипеде к застекленному помещению за школьным спортивным залом, повернула в последнюю минуту, спустила ноги и шаркая попятилась, чтобы поставить двухколесного друга на узкую подставку. Поправила на плече сумку и вприпрыжку направилась в женскую раздевалку.

До начала осеннего семестра оставался еще целый месяц, но в школе все-таки время от времени что-то происходило и в июле, и в августе. Она переоделась в длинные мешковатые баскетбольные шорты и натянула поверх темного спортивного лифчика облегающую маечку. До нее доносились чьи-то голоса, кто-то захлопывал дверцы шкафчиков, но в душевой почти никого не было — это обнадеживало. Она открыла дверь в зал и увидела кучку футболистов, сгрудившихся вокруг штанги. Ни одной девочки из ее команды здесь не было. «Монстр» в ее полном распоряжении.

Она залезла на тренажер, откинулась на спинку, поставила ноги на рычаги по обеим сторонам стойки с грузами и приготовилась крутить велосипед. Руки она завела за голову и ухватилась за ручки, расположенные за мягким подголовником. Благодаря одному из изобретений мисс Хэннити нагрузку можно было менять не вставая. Анна Кэт выбрала небольшой вес для разминки и начала тренировку.

В плеере звучала незнакомая композиция с диска, который записал для нее один приятель. Судя по произношению, певец был англичанином. Или, может, шотландцем. И уж точно сорвиголовой. Он пел:



Тебе уже нельзя сделать больно,
Тебе неважно, кто что скажет.
Над могилой все еще витает злость,
Но все равно, было весело.



Анна Кэт сопровождала каждое движение выдохом, а на другом конце комнаты, у скамейки для жима штанги, резко прекратилось бряцание железа. Из-за леса тренажеров мальчикам наверняка видны только части ее тела — икры, бедра, может, плечи. Подумав об этом, она улыбнулась, сделала очередной круг ногами и выпрямила руки. Они-то думали, что ведут себя очень тихо, но эта самая тишина их и выдавала.

Анна Кэт начала сознавать свою привлекательность совсем недавно. В младших классах средней школы она была тощей отличницей. Она так стеснялась своего роста, что носила туфли без каблука и сутулилась, словно таскала на плечах мешки с цементом. Как ни странно, первыми ее разглядели не мальчики, а девочки. Симпатичные — пользующиеся успехом — одноклассницы стали приглашать ее в кофейню «Старбакс», на прогулки по магазинам и вечеринки. Ей понравилось красиво одеваться. Кожа стала чище, а из-за занятий волейболом распрямилась спина. Казавшиеся раньше слишком широкими бедра стали теперь предметом ее гордости, равно как и стройные длинные загорелые ноги, отлично смотревшиеся в новых черных туфельках на высоком каблуке.

Она чувствовала себя желанной, и в ней самой уже начали пробуждаться желания.

Закончив тренировку (по три подхода на каждое упражнение: для подачи, мяча снизу и сверху), Анна Кэт накинула на плечи полотенце и вышла из зала, отвечая притворным холодом и безразличием на горячие, восхищенные взгляды, которыми провожали ее ребята, пока она не скрылась за матовой стеклянной дверью.

Между тренажерным залом и женской душевой было три двери, выходивших на расположенные за зданием спортивные площадки. Раздался чмокающий звук — это открылись две двери, — и Анна Кэт почувствовала, как в коридор словно залетел с улицы огненный шар, повисел немного, а потом его вытеснила волна холодного воздуха из кондиционера. Два бегуна в безрукавках и свободных невесомых нейлоновых шортах прошли мимо нее в мужскую раздевалку. Третий — из одного с ней класса по химии — смущенно промямлил: «Привет, Анна Кэт», и поспешил дальше. Четвертый шел чуть позади. Он приостановился и улыбнулся ей. Она подождала, пока закроется дверь раздевалки за остальными тремя ребятами, но так и не смогла выдавить из себя приветствие. Парень тем временем шмыгнул в борцовский зал.

Анна Кэт пошла за ним.

В передачах школьного радио и листовках на доске объявлений борцовский зал назывался «вспомогательным спортивным», хотя там лишь изредка проводились занятия по физкультуре и в основном он использовался для тренировок школьной командой борцов. По сравнению с основным спортивным залом помещение было небольшим — около двенадцати квадратных метров. У стен лежали свернутые зеленые с желтым маты. Парень сидел на одном из них, упираясь ладонями в бедра, и ухмылялся.

— Приветик, — сказал он.

— Привет, — отозвалась она.

Анна Кэт уселась рядом с ним. В этой комнате не было ни одного окна и остро пахло уксусом — результат накопившегося за пятнадцать лет запаха юношеского пота и плохой вентиляции. Анна Кэт не знала ни одного места, где пахло бы так же. Так пахли разве что самые неряшливые из мальчишек, если подойти к ним слишком близко. Так, по ее представлениям, должно было бы вонять в тюрьме. И эта вонь действовала на нее подавляюще.

— Что нового? — спросила она.

— Ничего, — ответил он. — У меня для тебя еще один диск. В шкафчике лежит. Классные вещи. Рок и панк-рок: «Клэш», «Дайер Стрэйтс», «Меконз».

— Я слушаю тот диск «Меконз», что ты дал мне месяц тому назад.

— И как?

— Мне все больше нравится, — проговорила она и уставилась на голую стену.

— У тебя все в порядке?

Анне Кэт не хотелось говорить об отце. То есть хотелось, но не с ним. Она попыталась поскорее уйти от этой темы:

— Я сегодня заходила в клинику. Понимаешь, иногда мне кажется, что отцу дороже все эти эмбрионы в пробирках. Дети чужих людей. Я знаю, что небезразлична ему, но с ними он проводит куда больше времени, чем со мной. А ведь это последний год, который я живу дома. Меня это немного расстраивает, вот и все.

Свернутый в рулон мат прогибался под крепкими руками Анны Кэт и казался ей липким и мягким, как губка, но она прекрасно помнила, как однажды ее бросили на спину во время факультативного занятия по карате (она была тогда новичком в этой школе); в тот раз этот самый мат — вот честное слово! — показался ей сделанным из цемента. Когда маты сворачивали, как сейчас, было видно, что пол зала застелен тонким ковриком, шершавым, как наждачная бумага. Анна Кэт сняла правую туфлю и поводила по ковру пальцами в носке. Не то чтобы это было приглашением к действию, но парень тут же скинул левую кроссовку и прищемил согнутой ногой ее голень.

Он нагнулся и поцеловал ее, и она ответила на поцелуй, положила руку ему на плечо и дотронулась до его потного, почти голого затылка — он носил прическу «матросский ежик». Еще мгновение, и его рука оказалась у нее на груди.

— Сэм, — проговорила она, отводя его руку.

— М-м-м? — промычал он и снова прижался губами к ее губам.

— Сэм, — она снова высвободилась, — а давай сходим завтра в кино?

— Чтобы было вроде как свидание? — Это был не вопрос, а скорее уточнение.

— Нет. Просто… просто что-то.

Сэм провел рукой по внутренней стороне ее бедра, подцепил большим пальцем и с щелчком отпустил эластичный край ее трусиков:

— А это разве не что-то?

Она оттолкнула его руку и рассмеялась:

— Ну да, конечно!

— Со свиданиями все так сложно, — сказал Сэм, — а с этим наоборот.

— Что наоборот?

— Не сложно. — Он взглянул на нее, ожидая увидеть улыбку, но Анна Кэт не улыбалась. — Ну послушай, ты идешь с кем-то в кино или хотя бы в «Старбакс», и все сразу начинают болтать всякую ерунду. Ты встречаешься с Дэниэлом…

— Вроде как.

— Ты вроде как встречаешься с Дэниэлом, я с Кристи…

— А еще с Таней. И Сью.

— Ты в курсе?

— А что такое? Немного сложнее, чем ты ожидал?

— У-у, — протянул он и уставился на свои ступни. — Так из-за этого весь сыр-бор? Из-за того, что я гуляю с другими девчонками?

— Нет. — Она помотала головой. Дело было совсем не в этом. Она не хотела признаваться даже себе, но на самом деле она чувствовала себя виноватой. Она понимала, что он ее использует. Да и сама им… пользовалась. Ее, разумеется, никто не принуждал встречаться с Сэмом. Ей просто нравилось с ним. Они занимались тем, что заставляло их ощущать себя взрослыми. Они занимались тем, что ее пугало. И заводило. Вот в чем заключалась проблема. Ей нравилось то ощущение азарта, которое мог дать ей только он. Азарта и опасности. В то же время, когда она задумывалась, а нравится ли ей он сам, то понимала: нет, не нравится. Сэм был довольно умным парнем, но при этом мог быть страшно жесток с врагами — да, пожалуй, и с друзьями. Он мог смеха ради сказать человеку какую-нибудь гадость прямо в лицо (и это шло вразрез с принятой в школе практикой если и говорить о ком-то пакости, то только за его спиной). Он был безразличным, а еще эгоистичным и циничным, и, хотя все эти качества делали его крутым и вроде как даже популярным, это отнюдь не означало, что он всем нравился. Если бы они встречались, ей пришлось бы его выгораживать и оправдывать, а Анна Кэт не представляла, как она будет это делать.

Рука Сэма была уже под ее майкой, на голой спине, и он притягивал Анну Кэт к себе. Оба были потные, напряженные, возбужденные. Сэм прикусил ее за правую сережку и потянул — так, чтобы было больно, но не слишком.

— Ты дверь закрыла? — шепнул он ей в ухо.

— Нет… — сказала она извиняющимся тоном.

— И хорошо. — С этими словами Сэм прижал ее к себе, и они закатились в узкое пространство между свернутым матом и стеной.

А в это время в шкафчике Анны Кэт за несколькими стенами и коридорами от борцовского зала надрывался ее мобильный телефон.

7

Нигде доктор Джоан Бертон не чувствовала себя такой бесполезной, как в приемном покое отделения скорой помощи. Вокруг столько больных — тех, кому она обучена оказывать помощь, но это не ее пациенты, и ничего не остается, как только сидеть и прикидывать в уме, кто с чем пришел и кого когда следовало бы принять. Вон там сидит мальчик лет двенадцати; у него сломан палец. Вон парнишка напротив телевизора — судя по виду, недавний выпускник колледжа — согнулся пополам, словно пассажир самолета, готовящегося к аварийной посадке; возможно, у него аппендицит. Пожилая женщина, рядом ее раздраженный супруг, успевший, похоже, изрядно утомиться слишком долгой супружеской жизнью; у нее, вероятно, что-то психосоматическое: приступы случаются каждый раз, когда ей особенно не хватает его внимания.

Грегор и Пит, коллеги по клинике, сидели на равном расстоянии от нее, один справа, другой слева и глядели в разные стороны. Оба молчали. Они волновались за Дэвиса (хотя где-то в глубине души Джоан подозревала, что сама она беспокоится за него куда больше, хоть и знает его по сравнению с ними недавно), но к их озабоченности примешивалось и нечто другое: каждый из них вполне мог оказаться на месте Мура, истекающего кровью в операционной.

Здание клиники показывали по телевизору; для этого был задействован вертолет с камерой, который обычно отслеживал ситуацию на дорогах. Сверху здание выглядело как обычное, ничем не примечательное лечебное заведение. Наверное, они, Грегор, Пит и Дэвис, как раз к этому и стремились, подбирая помещение для будущей клиники, подумала Джоан. У строения был самый безобидный вид — просто куб, — не к чему придраться, если вы, конечно, не утонченный знаток архитектуры. Полицейские мерили шагами лужайку перед зданием. В нескольких местах, на разном расстоянии от того места, где упал Дэвис, виднелись воткнутые в землю желтые флажки, значит, там были найдены какие-то улики. На безопасном расстоянии стояла кучка зевак. Картинка на экране сопровождалась текстом: «Нападение на клинику клонирования».

Мимо прошли медсестры с озабоченными и испуганными лицами. Они встретили и проводили всхлипывающих женщин, жену и дочь Дэвиса, в отдельную комнату. Джоан благодарила за это Бога — она не нашлась бы что сказать Джеки в такую минуту. Она всегда чувствовала себя неуютно рядом с женой Мура. Даже сегодня, при таких чрезвычайных обстоятельствах, в каждом их взгляде ощущался бы некий подтекст.

Дэвис в мельчайших подробностях поведал ей о сложностях, с которыми ему время от времени приходится сталкиваться, живя с Джеки. И хотя Джоан всегда нравились мужчины постарше — у нее случались романы либо с преподавателями, либо с ординаторами, — с Дэвисом она предпочитала лишь безобидно кокетничать, поскольку сознавала, что те качества, которые делали этого мужчину по-настоящему привлекательным: его преданность, уверенность, умение сопереживать, — эти самые качества накрепко привязали его к семье, вопреки (или, скорее, благодаря) тому, что там его заставляют страдать.

В прошлом у Джоан трижды бывали связи с женатыми мужчинами; все три раза она об этом жалела. Двое из тех мужчин развелись, это смягчало ее боль, но в то же время усиливало чувство вины. Третий был все еще женат. Стоило какому-нибудь пустяку напомнить Джоан об этом романе, будь то фотография, статья с упоминанием Гарфилд-парка и знаменитой оранжереи, которой он так восхищался, или поворот с автострады Эденс к его дому, как по ее телу тут же пробегала ледяная дрожь. «Это не должно повториться!» — говорила она себе в такие минуты.

Нынешние отношения с Дэвисом ее вполне устраивали: она нравилась ему, он нравился ей. Не считая того момента на прошлогодней рождественской вечеринке, когда он подавал пальто и его рука задержалась на ее плече чуть дольше, чем требовала учтивость, их привязанность была исключительно платонической. Она имела возможность в полной мере наслаждаться знаками внимания умного, взрослого, красивого мужчины в отличной физической форме; украдкой поглядывать на него на работе, а в машине по дороге домой или лежа в своей постели представлять себе, что могло бы быть между ними, если бы они встретились в другое время и в другом месте.

В стеклянных дверях отделения травматологии показался Грегор — надо же, Джоан даже не заметила, что он выходил.

— Все в норме, — сказал Грегор. — Он поправится.

— Слава богу! Господи! — вскрикнул Пит. — А ты уверен? Нам можно к нему? Уже можно позвонить журналисту?

— Какому еще журналисту? — спросила Джоан, нахмурившись.

— Корреспондентке с седьмого канала. У меня где-то имя записано. Она обещала, что отгонит от больницы телеоператоров, если я позвоню ей, как только мне станет что-нибудь известно.

Грегор кивнул:

— Ладно, позвони ей через пару минут. — Он глянул на экран телевизора. — Новости есть? Его поймали?

— Еще нет, — ответил Пит.

— Бонавита! — прорычал Грегор. — Голову даю на отсечение, это тот самый чертов Бонавита. Он по всей стране разъезжает. Мемфис, Чикаго… Наверное, Сент-Луис на очереди.

— Мне надо позвонить жене, — сказал Пит. — Она у своей двоюродной сестры в Баррингтоне. — Он провел тыльной стороной ладони по лбу, приподнимая короткую челку. — Как вы думаете, мы уже можем ехать домой?

Джоан сказала:

— Сейчас нам нельзя прятаться.

Коллеги явно не спешили соглашаться с этим замечанием.

Прошло еще около часа. Пит и Грегор уже успели позвонить своим женам, и теперь они с Джоан просто молча ждали, пока выйдет медсестра и скажет, что можно навестить раненого. Наконец, она вышла. Трое коллег пересекли приемную, направляясь к лифту, и поднялись на третий этаж, где в отдельной палате лежал Дэвис.

Дэвис был без сознания. Изо рта и носа торчали трубки, словно конечности огромного полупрозрачного насекомого. Его жена сидела, склонившись над кроватью, но не опираясь на нее, — она в молодости была гимнасткой, и эта поза давалась ей без труда. Ее голубые, как-то комично округлившиеся глаза не отрывались от бинтов на груди мужа.

— Ему потребовалось много крови, — проговорила Джеки, — но он поправится.

Джоан предложила организовать в клинике донорский пункт; они втроем сказали, что готовы завтра же сдать кровь. Джоан крепко обняла заплаканную Анну Кэт одной рукой — в ответ девочка посмотрела на нее тревожными, полными слез глазами.

Тем же утром, пока еще было темно, Джоан лежала дома в своей постели и вспоминала, как несколько лет тому назад сама столкнулась со вспышкой уму непостижимого зла. У Дэвиса, утешающе сказала она себе, забрали то, что можно возместить. Она припомнила эту мысль несколько месяцев спустя, когда зло настигло Анну Кэт.

8

Микки Педант был уже далеко от места происшествия, остановился в номере мотеля по сорок долларов за ночь где-то неподалеку от Александрии в штате Миннесота. Там он и узнал, что Дэвис Мур выжил.

Мур вышел с работы несколько раньше, чем в предыдущие дни, но Микки был уже готов: ствол смотрел в нужную сторону, оптический прицел настроен на нужное фокусное расстояние. Он узнал фигуру Мура, как только тот вышел в вестибюль. Потом объект зачем-то завернул в переговорную и поднял жалюзи. Микки подумал, а не снять ли его прямо так, через окно; он даже прицелился и плотнее прижал палец к спусковому крючку, но потом решил, что лучше проявить терпение. Фотографов наверняка не пустят в здание клиники, они не смогут снять тело, а ведь в этом все дело, в том, чтобы привлечь внимание прессы. Ему было нужно, чтобы все чокнутые ученые в мире увидели, как Дэвис Мур лежит и истекает кровью, а для этого его надо было завалить в таком месте, над которым могут летать вертолеты и спокойно вести съемку.

Из всех четырех докторов «Клиники Новых Технологий Оплодотворения» Микки выбрал именно Мура, поскольку тот был самым большим грешником. Он был ярым защитником репродуктивного клонирования, выступал по этому поводу в конгрессе, публиковал статьи в журналах и газетах. Он был хорош собой и красноречив, его образ добавлял процедуре значительности. Один из его коллег сказал после очередных бурных дебатов в конгрессе, что если бы в защиту клонирования выступал кто-нибудь другой, а не Дэвис Мур, то эта процедура осталась бы недоступной для тысяч нуждающихся в ней пар. Где-то на заднем сиденье «катласа» валялась фотография, выдранная из журнала, который прислал в «Руку Господа» один сочувствующий. Там была опубликована хвалебная статья и фотография доктора, осклабившегося, что твоя кинозвезда. Дэвис Мур значился в самом начале списка людей, которых «Рука Господа» приговорила к уничтожению.

— О-о черт! — вырвалось у Микки, когда дикторша в новостях сказала, что состояние Дэвиса стабильное и он поправится. Мало того, что грешник остался в живых, а значит, продолжит насмехаться над Господом Богом; то, что он выжил, — еще и болезненный удар по самолюбию Педанта. Он-то считал, что метко стреляет с такого расстояния. И все же Микки выстрелил, пуля достигла цели, и это попало в новости, об этом узнали люди в Миннесоте, Калифорнии, Вашингтоне и, может быть, даже в каком-нибудь Гонконге. На экранах был огороженный желтыми лентами пятачок, место преступления, и репортеры рассказывали миру, какими дьявольскими вещами занимался Дэвис Мур ради денег и что нападавший, очевидно, покушался на жизнь этого и подобных ему безбожников. Получается, цель достигнута. Вряд ли сегодня все эти доктора, толкующие про «новые методы оплодотворения», все эти исследователи и даже производители лекарств заснут спокойно.

Тем временем по одному из восьми каналов новостей, которые принимала антенна этого дешевого мотеля, шла беседа с двумя экспертами: за и против клонирования. Микки сидел на краешке двуспальной кровати с миской у самого рта и прихлебывал кашу, которую только что сварил на плитке. Уродливая баба, защищавшая клонирование, разглагольствовала о праворадикальном движении и терроризме и о том, как эти фанатики даже ей недавно угрожали. Это звучало как пустая жалкая попытка вызвать к себе сочувствие, но Микки-то знал, что она говорила правду: это он ей и угрожал, он выхватил ее имя, как и имена дюжины других, таких же, из телебеседы вроде той, что шла сейчас.

Этого педика, противника клонирования, Микки тоже видел не первый раз. Его часто приглашали на такие передачи в качестве оппонента, специально чтобы продемонстрировать, какие никчемные слабаки выступают против клонирования. Его рыжая бородка прикрывала безвольный скошенный подбородок, он был отвратительно загримирован и все время потел. Он пожелал всего наилучшего семье доктора Мура, сказал, что его организация осуждает насилие, и высказал пожелание, чтобы полиция поскорее нашла преступников и привлекла их к ответственности за покушение. Как же Микки ненавидел этого гада: политика заботила его куда больше, чем вопросы морали. Сам Микки был не противник клонирования, а защитник Господа; он хотел доказать всему миру, как сильно воинство Господне. Он верил не в то, что у кого сила, тот и прав, а в то, что за кем правда, тот и силен. Всем этим ученым, феминисткам и прочим солдатам армии греха недостаточно будет поддержки Верховного суда и прессы, соучастников их преступлений, нет, этого не хватит, чтобы сломить праведных мира сего! У Микки была винтовка, воля и выданная самим Господом виза в любой конец мира, куда призовет Микки Его глас.

Фил и остальные сейчас уж точно сидят в их молельном доме, смотрят новости. Микки хотелось им позвонить, но по их правилам делать этого было нельзя. ФБР знает о существовании «Руки Господа» — агенты-федералы как пить дать отслеживают звонки. Микки был не из тех, кто совершает глупые ошибки.

Он разложил на кровати карту и стал прикидывать маршрут к следующей жертве. Сегодня он намного отклонился от намеченного пути, но так и было задумано. Микки выехал на скоростную автостраду и мчался вперед, не задумываясь куда. Ехал до тех пор, пока не устал. Так, без всякого плана отхода, было гораздо лучше: ни один федерал, работающий над его портретом и пытающийся влезть к нему в башку, просчитать его шаги и поймать, не сможет предугадать, каким будет этот самый следующий шаг.

Он останется здесь, в Миннесоте, еще на денек, отдохнет. Почитает. Может, отыщет местечко в окрестных лесах и попрактикуется в стрельбе, так сказать, не по расписанию. Это было ему явно необходимо.

А потом в путь, в Денвер.