Черный бесермен в сером камне не шевелился. И, кажется, уже не дышал.
– Все? Он умер, княже?
– Нет, – покачал головой Угрим. – Еще нет. Но скоро. Очень скоро. В его жилах почти ничего не осталось.
Князь-волхв повел по воздуху ладонью, чуть шевельнул губами. С зуба-столба, придавившего полонянина, будто оползень с влажного земляного обрыва сдвинулся широкий каменный пласт. Сполз, накрыл, закрыл – и голову, и кровь бесермена. Пленника теперь не стало видно вовсе. Лишь одинокая колонна с уродливым выступом в том месте, где только что из камня торчала человеческая голова, подпирала свод подземелья.
– Ну вот и схоронили, стало быть, – ответил князь на немой вопрос в глазах Тимофея.
– Кто это, княже? – глухо вымолвил Тимофей. – Кто это был?
– Воин, лазутчик, вор и ночной тать, обученный убивать исподтишка.
– И откуда ж он такой взялся?
Угрим неопределенно махнул куда-то за спину.
– Его страна лежит за степями кочевников, за владениями желтолицых царей, за далеким восточным морем. Земли, из которых он послан, первыми встречают восход солнца.
– А кто… – Тимофей никак не мог остановиться. Вопросы сыпались сами собой. – Кто послал его из этой заморской страны?
Князь невесело усмехнулся:
– Заморский же колдун, сила которого не уступает моей. Ты вступил на его Темную Тропу, Тимофей. Такие пути способны создавать лишь могущественные чародеи и кудесники.
– Но ведь и ты, княже… Тоже… Смог…
– О нет, я всего лишь в нужный момент протянул к Тропе свою тропку – поменьше и покороче. Поставить развилку на уже проложенную Тропу и взломать ее легче, чем самому прокладывать весь темный путь.
– И ты вот так просто нас нашел на чужой колдовской Тропе? – удивился Тимофей.
Угрим покачал головой.
– Непросто, это было совсем непросто. Отыскать Тропу нелегко. Еще труднее найти на ней человека. Мне помогло защитное слово, которое я наложил на тебя и которое связало тебя со мной.
– А разве заморский чародей не делал того же со своим посланцем? Разве он не знал, что на его Тропу вступили чужаки, пленившие его лазутчика, татя и вора?
– Наверное, делал. Наверное, знал, – ответил князь. Однако по тону Угрима Тимофею стало ясно: «наверное» здесь лишнее и неуместное слово.
– Тогда почему он не разрушил Тропы, как это сделал ты? Почему вообще позволил нам вступить на нее?
– Ему нужно было то, что лежало в твоей седельной суме. Черная Кость. И ему не важно было, кто ее доставит. А без Тропы Кость к нему не попала бы. Думаю, он принял вас за случайную, не представляющую опасности помеху.
Тимофей тряхнул головой:
– Значит, все это из-за Черной Кости, да? Ради нее была проложена Тропа? За ней заморский кудесник отправил своего воина-татя? Из-за нее нас чуть не растерзали латиняне? И чтобы получить ее, ты вырвал нас с чужого колдовского пути?
Угрим кивнул.
– Да, в первую очередь, чтобы получить ее.
Что ж, по крайней мере, честно.
– Она, действительно, так важна, эта Кость?
Еще один кивок горбатого князя-волхва. Потом скупые слова:
– Ты даже не представляешь насколько.
– Что есть Черная Кость, княже? – поднял глаза Тимофей. – Что она такое?
И осекся, встретившись взглядом с Угримом. Смоляные зрачки в озерах белков пульсировали, будто два чернильных нарыва. И с каждым новым толчком зрачки князя-волхва становились все шире. Давящий взгляд немигающих очей проникал в тело и в самую душу. Темные зеницы Угрима затягивали и растворяли в себе.
Изучали. Испытывали.
Прощупывали. Проверяли.
Как долго это продолжалось, Тимофей не знал.
– У тебя добротное, крепкое сердце, – наконец, услышал он задумчивый голос князя. – В твоем сердце нет червоточин. Его не испортили ни латиняне, ни ханский посол, ни Темная Тропа, ни Черная Кость. Страх и предательство не селятся в таких сердцах. Такие сердца остаются чистыми и открытыми. Ты уж не серчай, Тимофей, но я должен был убедиться, что могу доверять тебе, как прежде. Я убедился.
Убедился? Тимофея трясло: ощущение было такое, будто его разобрали по косточкам и собрали вновь, осмотрев и ощупав каждый суставчик. Значит, убедился и…
– И что, княже?
– Глаза открыты, и уши слышат. Первое дело сделано, первый вызов брошен. Кость ложится к Кости, – Угрим говорил непонятное, он будто произносил заклинание.
– Что? – снова спросил Тимофей. – О чем ты, княже?
– Наступают Времена, особые Времена, – слабо улыбнулся ему князь-волхв. – Времена великих дел, творя которые, трудно обойтись без верных помощников. Помощников мудрых, смелых, толковых и знающих, ибо от того, кто НЕ ЗНАЕТ, мало проку. Готов ли ты получить Знание и запереть его в себе? Готов ли ты, обретя Знание, продолжить службу? Готов ли служить мне и только мне, Тимофей? Что скажет твое сердце?
Угрим вновь пристально, не отрываясь, смотрел на него.
– Да, готов, – горячо заверил Тимофей. – Я был верен тебе раньше, и буду верно служить впредь.
– Служить МНЕ? – зачем-то снова уточнил Угрим. Уточнил и выделил. – Служить всегда и во всем? Служить, не взирая ни на что? Служить, не препятствуя и не причиняя мне вреда? Подумай, прежде, чем дать ответ. Сказанное сейчас свяжет тебя сильнее, чем все прежние клятвы. Сейчас ты либо переступишь порог сокрытого Знания, либо останешься в счастливом неведении.
– Да, служить тебе, – кивнул Тимофей. – Всегда. Во всем. Ни на что не взирая. Не препятствуя и не причиняя тебе вреда. Даю слово.
– Ты уверен?
– Да, – без тени сомнения отозвался он. Когда уже коснулся тайны, неведение не бывает счастливым. Оно приносит лишь беспокойство.
– Что ж, Тимофей, ты трижды сказал «да» – удовлетворенно кивнул князь, – ты сделал свой выбор.
– И ты объяснишь, что есть Черная Кость? Кому она понадобилась и зачем? И что вообще происходит?
– То же, что происходило в этом мире всегда, – пожал плечами Угрим. – Кто-то жаждет большей силы и власти, чем имеет. И настает… нет, уже настало время великих сражений. Время войн правителей и чародеев, витязей и магов.
Время войн? Подумаешь! Эка невидаль!
– Войны вечны, – заметил Тимофей. – Как и сами люди.
– Войны много старше людей, – возразил Угрим. – Но истинные войны за истинное могущество случаются в этом мире редко. Они долго готовятся и еще дольше длятся. Именно такая война началась в тот момент, когда ты, с чужой добычей, вырванной чужаком из чужих рук, вступил на чужую Тропу, пронзающую пространство и скрадывающую расстояния. А взлом Темной Тропы стал объявлением войны. Теперь Знающие – знают. И пути назад теперь нет. Ибо похищена Черная Кость.
– Чья это Кость, княже?!
– Это Кощеева кость, Тимофей.
– Кощеева? – брови Тимофея поползли вверх. – Старые сказки говорят…
– Не слушай сказки, – отмахнулся Угрим. – Меня слушай. Сказки, легенды и былички лгут. Я скажу правду. Особую, волховскую, не ведомую прочим.
Князь-волхв говорил. Тимофей слушал…
* * *
– В стародавние времена, когда горы еще стлались равнинами, а морское дно высилось горами, когда колдовская сила царила всюду, и ее было больше, чем живительных соков в весеннем лесу, шесть чародеев из разных концов земли пожелали обрести могущество, которым их не мог одарить этот мир.
Речь Угрима текла спокойно и неспешно. Прикрыв веки, князь-волхв говорил подобно сказителю, вещающему былину. Только таких сказок Тимофею слышать еще не приходилось.
– Не довольствуясь покоренными силами яви и вопреки установленным порядкам прави, Шестеро обратились к сокрытым навьим силам. Выбрав место наибольшего средоточия колдовских токов, неразумные кудесники выстроили из своих тел магический шестиугольник. Совместными усилиями они провели Обряд, вскрывающий Запечатанное.
Взбудораженное воображение услужливо рисовало картину, описываемую князем. Возникающие в голове образы живо дополняли недосказанное Угримом. Тимофей словно видел отражение былого в темных очах горбатого князя-волхва. И видел, и слышал. Как шесть человеческих фигур, окутанных колдовским сиянием, стоят, вскинув руки, на равном удалении друг от друга. Как под монотонный речитатив заклинаний в воздухе начинает гудеть и вибрировать что-то еще. Как нарастает и силится иной, чужой и чуждый звук. Как трясется земля, как яростный вихрь рвет одеяния Шестерых. И как между чародеями, упершимися ногами в содрогающуюся твердь, открывается… разверзается…
– Они получили, что хотели, – рассказывал Угрим. – Из нижнего пекельного царства навь выплеснула вызываемую силу, но вместе с ней в явь вступил и ее носитель, который сам давно рвался за навьи границы.
– Кощей? – сорвался с уст Тимофей ненужный вопрос. Ответ на который он уже знал.
– Кощ-щ-щей, – негромко, по-змеиному прошипел князь. – Таково лишь одно из имен навьей твари. О нем известно мало. Но кое-что все же известно. Средоточие его силы таилось в нем самом, в его бессмертной плоти. И силы этой хватило, чтобы проложить самую первую Темную Тропу. Кощеева Тропа шла в обход Алатырь-камня, привалившего вход в пекельное царство, и мимо Калинова моста через Смородину-реку, что отделяет навьи чертоги от яви. Тропа дотянулась до центра чародейского шестиугольника, смешав навь с явью, порушив незыблемую правь.
Открылось… Разверзлось… У Тимофея аж дух перехватило, когда он попытался представить, каково это… каково было… каково могло быть!
Угрим продолжал:
– Наверное, сами по себе ни Обряд Шестерых, ни Кощеева Тропа не смогли бы сотворить такое. Но колдовская мощь неосторожных кудесников и сила Кощея устремились навстречу друг другу. Поэтому Кощей и сумел подняться из мертвой нави в светлую явь.
– И? – затаив дыхание, с трудом вымолвил Тимофей. – И что? Что было после?
Перед его внутренним взором пылало темное пламя. Пламя, вырвавшееся из земли, фонтаном ударившее в небо, разметавшее магический шестиугольник, смахнувшее могущественных чаротворцев древности, словно былинки. Вмиг лишившее чувств всех Шестерых. Поглотившее, подмявшее под себя их хваленую мощь и неразумную силу. Именно так Тимофей представлял себе пришествие Кощея. И ничего иного не мог рассмотреть сквозь сплошную бушующую тьму. Простому смертному не дано даже вообразить, как навь мешается с явью.
– Он стал властителем этого мира, – глухо донесся до Тимофея голос Угрима. – Кощей Черный, Кощей Страшный, Кощей Всевеликий, Кощей Неупокоеваемый, Кощей Неуязвимый, Кощей Непобедимый, Кощей Несокрушимый. Кощей-Губитель… Его власть и его жестокость были безграничны, как бесконечна была его жизнь. В те несчастные времена люди, оказавшиеся игрушками в руках Кощея, прозывали его Чернобогом. Но он не был богом – ни белым, ни черным, хотя постоянно требовал жертвенной крови. Кощей был просто бессмертным созданием, несущим смерть и ею же живущим.
«Ничего себе “просто”!» – пронеслось в голове Тимофея.
– С покоренных народов он брал дань человеческими жизнями, а противившихся его воле истреблял под корень. От Кощеева гнева не укрывали ни крепости, ни леса, ни болота. Он проходил Темными Тропами всюду и проникал везде. Он не щадил никого, и только Шестеро, открывших ему путь, вместо искомой власти обрели его милость. Шестеро вынуждены были служить Кощею, оберегая свои жизни. Все прочие мерли, как мухи.
– Но разве никто… – Тимофей облизнул сухие губы. – Неужели никто не посмел…
– Ну почему же никто? – усмехнулся Угрим, не дав ему закончить фразы. – Осмелившихся было много. Особенно в первое время. С Кощеем сражались опытные маги, отважные витязи и могущественные князья, но все они лишь забавляли его и гибли без проку, ибо убить бессмертного невозможно. Копья протыкали навью тварь, но ее раны затягивались. Мечи и топоры рубили Кощееву плоть, но отсеченные куски прирастали вновь, не успев упасть наземь. Раздробленные ослопами кости заново обретали крепость, а вязкая, как мед, кровь склеивала разваливающееся тело. Отравленные стрелы тоже не причиняли Кощею вреда, и даже огонь отступал от его неуязвимой плоти.
И все же Кощей недооценил людей. Его сгубила не отвага безрассудных смельчаков, а коварство и хитрость ближайших слуг. Шестеро кудесников долго и внимательно наблюдали за своим повелителем. По крупицам собирали сведения о нем, о его возможностях и об источнике его могущества. Прислуживая, они учились. Преклоняясь и унижаясь, Шестеро по-прежнему мечтали обрести хотя бы малую часть запретной навьей силы.
– Так они все-таки убили Кощея? – спросил Тимофей.
Угрим покачал головой:
– Убить Кощея в привычном тебе и мне смысле этого слова Шестеро не могли, зато сумели пленить так, что полон оказался сродни смерти, а сам Кощей из властителя стал слугой своих слуг.
– И как же они его одолели?
– Льстивым подарком. Заговорщики преподнесли в дар Кощею трон, взращенный из земной тверди и выложенный крупными самоцветами. Но под драгоценными каменьями скрывалась губительная магия и хитроумный механизм. В подлокотниках, ножках и спинке были спрятаны адамантовые клещи с прочными кристаллами-зубьями и такие же ножи – острее бритвы, крепче стали, смазанные к тому же зельем разрыв-травы.
Когда Кощей сел на новый трон, тот обратился в дыбу и плаху одновременно. Алмазные кандалы-самохваты в одно мгновение сковали и растянули навью тварь. Потаенные ножи ударили быстрее и сильнее, чем рубит в сече самый ловкий воин. Адамантовые лезвия отсекли руки, ноги и голову. Заговоренная машина-трон разорвала Кощеево тело на шесть частей. Тулово осталось сидеть, прикованное к трону, все остальное было отброшено в стороны еще до того, как пролилась кровь. А когда кровь хлынула, обезглавленный и четвертованный Кощей уже не мог воссоединить себя. Шестеро встали над его плотью в алмазных оковах, и каждый произнес запечатывающее заклинание, из нее же, из навьей плоти, черпая силу. Смешанная магия яви и нави сплавила Кощееву кровь и адамантовые клещи в однородную массу.
– Яйцо-кристалл? – догадался Тимофей. – То, в которое вмурована Кость?
Предисловие автора[1]
К 30-й годовщине Белой борьбы я решил переиздать свои заметки. Не без колебаний предпринимаю я это.
– Да, – кивнул Угрим. – Отсеченные члены навьей твари были навеки заключены в оковы-саркофаги, которые не страшатся воды, не горят в огне и не крошатся под булатом. Таких саркофагов шесть, и сила Кощея живет в них по сию пору, ибо сам Кощей не может умереть, даже будучи разорванным на части.
Тридцать лет отделяют нас от той поры, когда мы взялись за оружие, чтобы бороться с захлестывавшей тогда Россию большевистской волной. На нашу долю выпала горечь и честь быть первыми, начавшими эту борьбу. Мы начали ее, когда многим еще не ясны были контуры того всепоглощающего рабства и погашения духа, которые безбожное, материалистическое коммунистическое учение несло с собою не только России, но и всему миру.
* * *
Три года длилась эта борьба, ведшаяся с нечеловеческим напряжением и стоившая неисчислимых жертв. В свое время она создала ров между ведшими ее сторонами, между «нами» и «ими». Под «ними» я разумею не коммунистическую власть, еще и теперь продолжающую править над порабощенными народами России — этот ров непреодолим, и никакое время не в состоянии его заполнить. Под «ними» я разумею тех, кто, одурманенный и обманутый этой властью, пошел за нею в годы борьбы и дал ей победу той стойкостью и той жертвенностью, что всегда были свойственны русскому солдату.
Ишь ты! Вот оно как получается! Тимофей потер раззудевшийся лоб.
«Им» эта победа не принесла ничего. Страшной ценой заплатил народ за свою поддержку советской власти. Вся история России после 1920 года, то есть после окончания Белой борьбы, — это цепь непрерывных усилий народа в восстаниях, заговорах или путем пассивного сопротивления сбросить поработившую его власть. Эта борьба обошлась ему дороже самых кровопролитных войн.
– Значит, это… – он покосился на суму бесермена. Там, в прозрачном яйцевидном коконе, покоилась костлявая рука – черная, высохшая, не больше руки малого дитяти. – Это Кощеева десница? Так, княже?
Советская власть сама позаботилась засыпать ров между «нами» и «ими»; многие из наших бывших противников, участников борьбы на красной стороне, уничтожены красной же рукой; многие, как и мы, тоже очутились в изгнании. И не старый ров между «нами» и «ими» хотел я углублять своими воспоминаниями; нам, бывшим белым и бывшим красным, ныне просто русским, нужно единство для еще предстоящей нам общей борьбы с коммунизмом.
– Верно, – ответил Угрим. – Это правая рука навьей твари.
Помимо того, над старыми местами боев «белых» и «красных» прошел кровавый вал Второй мировой войны. Новая русская кровь пролилась на тех же полях, где спят в ожидании Вечного Судьи бывшие враги, белые и красные. В грандиозном размахе событий последней войны бледнеют бои войны Гражданской, протекавшей на ином уровне техники. Некоторые читатели могут спросить, может ли им быть интересно описание боев позапрошлой войны. Но мои воспоминания и не преследуют этой цели.
– Тогда… – Тимофей нервно усмехнулся, – тогда не столь уж велика была тварь.
Цель этой книги — воскресить истинный образ рядовых белых бойцов, безвестных русских офицеров и солдат, и дать почувствовать ту правду и то дыхание жизни, что воодушевляли их в борьбе за Россию. Два поколения русских людей выросли после окончания Белой борьбы; в течение тридцати лет советская пропаганда сознательно извращала их представление о людях и делах «белой» стороны — мои воспоминания помогут им получить более объективное представление.
Нет сомнений — последние сроки приблизились: предстоит «последний и решительный бой» за освобождение России. Да будут в предстоящей нам борьбе образы наших соратников, павших в первых боях с большевизмом, тем примером духа, который воодушевит нас на самоотверженное и бескорыстное служение Родине.
Князь-волхв качнул головой:
Настоящая книга не является историей Дроздовской стрелковой дивизии, пронесшей свои знамена в огне более чем шестисот пятидесяти боев Гражданской войны и пролившей жертвенную кровь своих 15 000 убитых и 35 000 раненых бойцов,
Историю я тогда не имел времени писать. Боевые документы и дневники умещались у меня в одной сумке. Ее я потерял в огне. Все архивы тоже погибли. Зимой 1933 года я начал рассказывать писателю И. С. Лукашу, также участнику Белого движения, все то, что живо запечатлелось у меня в памяти о славной Дроздовской дивизии. Это были не воспоминания, а впечатления о боевом огне, живые для меня навсегда.
– Просто идет время, Тимофей. Кудесники, чернокнижники и маги разных народов век за веком черпают силу из Черной Кости. Вот Кощеева Кость и усыхает. А с ней вместе сжимается и колдовская оправа. Причем это происходит со всеми шестью саркофагами: они по-прежнему связаны между собой, хотя и не являются более частями целого. Когда из одной Черной Кости забирают силу, ее отдают и другие Кости.
Затем я стал получать заметки, боевые дневники, записки и документы от своих бывших соратников. После обработки все это собрано в книгу о дроздовцах. Я горячо благодарен за эту помощь всем соратникам и моему неутомимому сотруднику, ныне покойному, Ивану Созонтовичу Лукашу.
– Погоди-погоди, княже, – Тимофей тряхнул головой. – Что значит «кудесники, чернокнижники и маги разных народов»? А как же те Шестеро, что одолели Кощея?
«Дроздовцы в огне» не воспоминания и не история — это живая книга о живых, боевая правда о том, какими были в огне, какими должны быть и неминуемо будут русские белые солдаты.
Книгу я посвящаю русской молодежи.
Угрим усмехнулся:
А. Туркул
– Вот они-то и разнесли останки навьей твари по свету, не сумев договориться между собой. Победители Кощея не справились с собственной алчностью. Каждый из Шестерых, обретя с Черной Костью частицу навьего могущества, возжелал большего. Каждый претендовал на добычу другого, дабы присовокупить ее к своей. И каждый втайне желал получить все части растерзанного Кощеева тела.
Апрель 1948 г.
– Зачем? – вырвалось у Тимофея.
Наша заря
Угрим вздохнул. Как показалось Тимофею – мечтательно.
...Я вбегаю по ступенькам деревянной лестницы к нам в юнкерскую, на верхний этаж нашего тираспольского дома, смотрю: а через спинку кресла перекинут френч моего брата Николая с белым офицерским Георгием. Николай, сибирский стрелок, приехал с фронта раньше меня, и я не знал ни о его третьем ранении, ни об ордене Святого Георгия. В третий раз Николай был ранен тяжело, в грудь.
– Тот, кто соберет все Кости, получит полную власть над навьими силами. Власть, не уступающую Кощеевой. Власть, которая, помимо прочего, дает человеку главное. Бессмертие.
Я приехал с фронта тоже после третьего ранения: на большой войне я был ранен в руку, в ногу и в плечо. Мы были рады нечаянной и недолгой встрече: врачи настояли на отъезде брата в Ялту — простреленная грудь грозила чахоткой. Это было в конце 1916 года. Вскоре я снова уехал на фронт. И вот на фронте застиг меня 1917 год.
– Главное? – переспросил Тимофей. – Это – главное?
Я представляю себя самого тогдашнего, штабс-капитана 75-го пехотного Севастопольского полка, молодого офицера, который был потрясен национальным бедствием революции, как и тысячи других среди военной русской молодежи.
– Разумеется. Человеческая жизнь слишком коротка, а тот, кто чувствует в себе силу изменить мир по своему усмотрению, всегда хочет иметь для этого достаточно времени.
Князь вздохнул еще раз:
Моя жизнь и судьба неотделимы от судьбы русской армии, захваченной национальной катастрофой, и в том, что я буду рассказывать, хотел бы я только восстановить те армейские дела, в которых я имел честь участвовать, и тех армейских людей, с кем я имел честь стоять в огне заодно.
– Правда, никому еще не удалось собрать Черные Кости воедино. Шестеро провели остаток своей жизни воюя друг с другом. Все они прожили лишь тот недолгий срок, какой отпущен человеку, живущему от битвы к битве и ради битв. Они гибли в сражениях за растерзанное тело навьей твари, сами отходя в навь. В войнах сгинули их дети и внуки, в войнах стерлись и рассеялись их колена.
В разгар 1917 года, когда замитинговал и наш полк, я стал в нашей дивизии формировать ударный батальон.
– И что было потом? – Тимофей не отводил глаз от князя-волхва.
Надо сказать, что почти с начала войны у меня служил ординарцем ефрейтор Курицын, любопытный солдат. Ему было лет под сорок. Рыжеватый, с нафабренными усами, он был горький пьяница и веселый человек. Звали его Иваном Филимоновичем. До войны он был кровельщиком, во Владимирской губернии у него остались жена и четверо ребят. Курицын очень привязался ко мне.
– Потом Черные Кости переходили из рук в руки, терялись где-то и откуда-то появлялись вновь. А посвященные в их тайну чародеи снова и снова охотились за Кощеевыми мощами и вечной жизнью.
В 1917 году я отправил его в отпуск и в армейском развале забыл о моем Санчо Панса. И вот внезапно он явился ко мне, но в каком виде: оборванец, в ветоши, в синяках и без сапог.
«Вечная жизнь»? Тимофей задумался. Многому он мог бы поверить безоговорочно, но это… Возможно ли такое? Наверное, в его глазах отразилось невысказанное сомнение. И, наверное, Угрим заметил.
— Ты что же, — сказал я ему, — ну не образина ли ты, братец. Обмундирование и то пропил...
– Тебя что-то смущает? – свел брови князь.
— Никак нет, не пропил. Меня товарищи раздели.
– Вообще-то да, княже, – потупил взор Тимофей. – Способен ли на самом деле смертный обрести бессмертие? Можно ли полностью доверять старым волховским преданиям?
И Курицын поведал мне, как он приехал из отпуска в наш полк, а меня в полку нет, и комитетчики злобятся, что я отбираю ударников. Иван Филимонович не пожелал оставаться в развалившемся полку и подал докладную по команде, чтобы его из полка отправили ко мне.
– Об этом говорят не предания, – сухо ответил Угрим. – Об этом говорит сама Кощеева Кость.
– Как это? – изумился Тимофей.
Тут и начались испытания ефрейтора Курицына. Комитетчики всячески его оскорбляли, «холуем» бранили, что «ряшку в денщиках нажрал», доходило и до затрещин, а потом на митинге проголосовали отобрать от него все обмундирование, сапоги, казенные подштанники, даже портянки, а выдать самую ветошь. Потому-то Иван Филимонович и явился ко мне чуть ли не нагишом.
– Достань ее, – повелел Угрим. – И посмотри.
Он стоит передо мной, а мне вспоминаются Карпаты, ночь, снег. В ночной атаке на Карпатах я был ранен в ногу. Атаку отбили, наши отошли. Я остался лежать в глубоком снегу, не мог подняться, кость нестерпимо мозжила; я горел и глотал снег. Помню сухие содрогания пулеметного огня, и как надо мной в морозной мгле роились звезды.
Тимофей поднял с пола бесерменскую суму, вынул округлый яйцевидный кристалл, с недоумением покрутил его в руках…
Иван Филимонович тогда подобрался ко мне и поволок меня под мышки по снегу, Я невольно застонал. Он прошептал мне сердито, чтобы я молчал. Так он вынес меня из огня. Сам он был ранен в грудь; на груди шинель его была черной от крови и клубилась паром.
Я вспоминаю его на Карпатах, так же как и другого ефрейтора, Горячего, рядового Розума и рядового Засунько и тысячи тысяч других русских солдат, верных присяге и долгу, спящих теперь вповалку в братских могилах до трубы архангела.
– Что ты видишь? – спросил Угрим.
Что он видел? Да то же, что и прежде. Толстую прозрачную оболочку, похожую на огромную застывшую слезу. Под ней – черную костлявую руку, запечатанную в прочном кристалле, словно муравей в янтарной капле.
И думаю, что они, наши светлоглазые русские орлы, послушные во всем, даже в самой смерти, верящие офицеру и верные ему всей душой, они и создали героическую молодежь, для которой солдат всегда был младшим братом, — героическую молодежь, три года отбивавшую от советского рабства Россию. Мы бились за русский народ, за его свободу и душу, чтобы он, обманутый, не стал советским рабом.
Возвратившегося Ивана Филимоновича я поблагодарил за верную службу, а его жене во владимирское село послал сколько мог денег. Самому Курицыну дать деньги поостерегся: все равно пропьет.
– Что ты видишь, Тимофей? – повторил князь свой вопрос.
Это было после развала 12-й армии, когда в 3-ю Особую дивизию был переброшен мой ударный батальон. Там Курицын и напросился доставить ко мне домой трех моих коней. Кони действительно были хороши, и заплатил я за них хорошо, но их надо было везти в Тирасполь, чуть ли не через всю Россию, в самую разруху.
А еще – неведомые матовые знаки-росчерки на гладкой поверхности. Размытые, кое-где истертые, но вполне различимые.
Жалел коней и мой вестовой сибиряк Павел Дроздов. Дроздов был солдат заботливый. В глинистых окопах, полных воды, если у меня промокнут ноги, обязательно найдутся у Павла шерстяные носки на перемену, всегда есть чистое белье, а горячие котелки из кухонь он мне носил под самым огнем. Сибиряк был человек суровый, любитель порядка и спорщик по домашним делам.
– Здесь что-то написано, – отозвался Тимофей. – Наверное, колдовская печать.
Павел Дроздов очень желал получить Георгиевский крест. Под Станиславом он напросился со мной в бой. Я дал команду к атаке, поднялся, за мной — адъютант ударного батальона, а все лежат. Смотрю, поднимается один мой Павел,
Так мы трое и начали атаку: командир, адъютант и вестовой. За нами поднялись все. Павел был легко ранен в плечо. В атаке он заслужил свой солдатский крест. После удачного боя нам пришлось переходить вброд какую-то речонку, и вот мой новый герой окликает меня по-домашнему: «Ваше благородие, как вы ноги промочили, носки другие подмените!» Любопытно, что после этого боя все солдаты весьма уважительно стали величать Дроздова по имени-отчеству.
– Не печать, – покачал головой Угрим. – Весть. Судя по всему, надпись нанесена теми же руками, что заключили Кощееву Кость в этот кристалл. Мне не известно, почему и при каких обстоятельствах это произошло. Возможно, кто-то из Шестерых, предвидя свой конец, оставил послание преемнику. Но поскольку даже между разделенными останками навьей твари сохраняется связь, знаки, начертанные на одном саркофаге, проступили и на остальных пяти. Эта надпись все объясняет.
Сибиряки, чалдоны — крепкий народ. Я помню, как эти остроглазые и гордые бородачи ходили в атаку с иконами поверх шинелей, а иконы большие, почерневшие, дедовские. Из окопов другой норовит бабахать почаще, себя подбодряя, а куда бабахает — и не следит. Сибирский же стрелок бьет редко, да метко. Он всегда норовит стрелять по прицелу. Про сибиряков недаром говорят, что они белке в глаз метят, чтобы шкурки не испортить. Губительную меткость их огня и боевую выдержку отмечают, как известно, многие военные писатели, и среди них генерал Людендорф.
– Возможно, но я не знаю языка древних, княже, – развел руками Тимофей.
А своими победами, сибирские бородачи перед другими солдатами были горды, что называется, до черта. Едва зайдет при них солдатский разговор, что такому-то полку дали георгиевские петлицы или что там-то снова прославилась гвардия, как сибиряк уже щурится презрительно и говорит с равнодушием: «Да брось ты про георгиевские петлицы... Гвардея тоже... Что гвардея, когда мы, сибирячки, с ашалонов Аршаву атаковали».
Вот мой чалдон Дроздов с Курицыным погрузили коней в вагон и поехали. А куда поехали — не известно ни им, ни мне.
– Неважно, – по губам Угрима скользнула слабая улыбка. – Это магические письмена, а значит умеющий читать, прочтет их вне зависимости от того, каким языком владеет. Прочтет сам или с чужой помощью. Нужно только знать, как открывать скрытый смысл в открытых пытливому глазу знаках. Я знаю. Смотри сюда, Тимофей, внимательно смотри…
Я с девятью офицерами-ударниками добрался до Тирасполя только к самой зиме, среди тяжелого развала, тягостного и бессмысленного гама митингов, кишащих солдат. В Тирасполе моих вестовых не было, и я подумал, что они либо загнали лошадей, либо их самих куда-нибудь загнали с конями.
Ладони князя огладили прозрачное яйцо, на миг закрыв и надпись и темневшую под ней Кость. Угрим шевельнул губами. А когда князь-волхв убрал руки, Тимофей увидел…
Все эти девять офицеров жили у меня в доме. Мы всюду ходили вместе: даже бриться и за папиросами. Уже тогда мы решили пробраться на Дон, о котором доносились глухие слухи. Тирасполь, полный солдат и матросов, тоже митинговал, но никто из нас не снимал погон, и ходили мы по улицам с ручными гранатами, обычно четверо впереди, четверо позади, а я посредине.
Товарищи нас явно боялись, а когда попытались напасть, мы отбили нападение ручными гранатами. Гранаты нам пришлось бросать около самой женской гимназии, и сотни детских лиц смотрели на этот нечаянный бой, прижавшись к стеклам окон. Такой была наша тираспольская Вандея.
Матовые знаки были уже не только на поверхности кокона-кристалла. Неведомые письмена, словно сотканные из воздуха, возникали теперь и над прозрачным ковчежцем, все отчетливее проступая в факельном свете. Знаки распадались, изменялись, обращались в знакомые буквицы, складывались в слова – понятные и недвусмысленные.
Вскоре после того, на балу в реальном училище, ко мне подошел какой-то штатский господин. Это был капитан Кавтарадзе, грузин, расстрелянный позже грузинами же. Он предложил мне ехать в отряд полковника Дроздовского, формируемый в Яссах, чтобы идти на Дон к генералу Корнилову.
О Дроздовском ни я, ни девять моих офицеров совершенно ничего не знали. Я поручил одному из ударников, поручику Турбину, съездить и узнать, существует ли такой отряд. Через три дня поручик Турбин вернулся и доложил, что отряд Дроздовского действительно есть. Тогда мы все решили ехать к Дроздовскому, чтобы пробиваться к Корнилову отрядом, а не одиночками, что было куда тяжелее.
«В твоих руках – шестая часть Силы, – зачарованно читал Тимофей колышущийся в воздухе текст. – Знай: единение частей целого есть начало вечной жизни и вечной власти».
– Ну? – спросил князь. – Теперь ты понимаешь, почему столько веков шла охота за Черной Костью? И почему она продолжается до сих пор?
– Понимаю, – ответил Тимофей. – А много ли сейчас… э-э-э… охотников.
– Нет, – губы Угрима изогнулись в презрительной усмешке. – В наше время колдуны, маги, волхвы и чародеи измельчали. Они позабыли былые деяния и древние тайны. Лишь немногие из них посвящают жизнь поискам Кощеевой Кости. И все же некоторые ищут. А некоторые даже находят. И могут воспользоваться найденным.
– Михель Шотте? – пробормотал Тимофей.
Угрим кивнул:
– Верно. Латинянский маг при помощи Кости помогал Феодорлиху укреплять империю.
– Но зачем это понадобилось Михелю?
– В начале пути к будущему могуществу дальновидный маг часто предпочитает прислониться к чужой силе и власти и использовать их в своих интересах. До сих пор цели Феодорлиха и Михеля совпадали, и оба нуждались друг в друге. Феодорлиху необходима была магическая поддержка. Михель же, полагаясь на войска императора, надеялся собрать все Кощеевы Кости, разбросанные по свету.
– Михель убит, княже, – запоздало сообщил важную новость Тимофей. – И Михель, и Феодорлих. Оба. Татары забросали их своими гремучими шарами.
– Что забросали – знаю, – спокойно сказал Угрим, и Тимофей понял: действительно, знает. Ну конечно… Князь-волхв мог смотреть и видеть его глазами.
– Мне известно, что императора и его мага пытались убить воины ханского посла. Но вот убили ли? В этом я не уверен. Михеля, по крайней мере, убить непросто. Впрочем, он не единственный, кто ищет Черные Кости.
Тимофей покосился на толстую каменную колонну, которая стала могилой для черного бесермена.
– Есть еще заморский колдун, пославший вора по Темной Тропе. Да, княже?
Угрим снова ответил утвердительным кивком:
– Если где-то слишком часто прибегают в ворожбе при помощи Кощеевой Кости и пробуждают сокрытые в ней навьи силы, опытный чародей рано или поздно почувствует это. Создатель Темной Тропы почувствовал.
– И ты, княже? – прищурился Тимофей. – Ты ведь тоже чувствовал это. Давно уже чувствовал. Поэтому и велел мне примкнуть к татарскому посольству. Тебе нужен был лазутчик в латинянских землях.
– Да, нужен был, – согласился Угрим. – Но не только мне. Полагаю, при хане Огадае тоже есть колдун, который хочет получить Черную Кость латинян. Судя по всему, степняцкий шаман наложил свое защитное заклинание на ханского посла, как я свое – на тебя, и наверняка видел все его глазами, как я твоими. Он, кстати, тоже мог попытаться и, скорее всего, пытался, вырвать вас с Тропы. К счастью, Кощеева десница лежала в твоей седельной суме, а не висела у татарского седла. Мне повезло, что Кость была ближе к тебе, а значит – и ко мне тоже. Ее сила давала преимущество моей магии. Поэтому вы оказались здесь.
Тимофей поскреб в затылке.
– Вот, значит, как… Интересно, уж не этот ли татарский шаман на самом деле отправил посольство к Феодорлиху?
– Он или хан по его наущению, какое это имеет значение?
И правда никакого. Тимофей задумался.
– Княже, а есть кто-нибудь еще? Из знающих, из посвященных?
– Может быть, – Угрим неопределенно мотнул головой. – Очень может быть. И если кто-то из посвященных в тайну Кощеевой Кости сейчас выжидает, ничем себя не обнаруживая, то именно он и представляет наибольшую опасность.
– Но ведь Кость теперь у тебя, – вскинулся Тимофей. – И если тебе известно, как ее использовать, то и страшиться нечего! С эдакой-то штуковиной!
Его взгляд вновь скользнул по яйцу-кристаллу. Глаза Тимофея загорелись.
– В твоих силах теперь объединить и возвысить Русь, как Феодорлих и Михель объединили и возвысили латинянскую империю!
– Ну, объединили, – усмехнулся Угрим. – Ну, возвысили. И что? Лишились в итоге источника своего могущества.
А ведь верно. Тимофей смешался, забормотал растерянно, путаясь в словах:
– Но все равно… ты можешь… теперь… с Костью… ты же можешь…
– Могу, – перебил его Угрим. – Я, действительно, многое могу, Тимофей. Многое, но не все. В этом-то и заковырка.
* * *
Кажется, Тимофей начинал понимать.
– Ты хочешь завладеть еще одной Костью?
– Не одной, – покачал головой Угрим. – Всеми.
– Но княже! – Тимофей вытаращил глаза. – Ты же сам говорил! Что никто еще…
Угрим остановил его взмахом руки:
– Никто – не значит никогда. А что если время пришло? Сейчас? Мое время? Наше?
Тимофей покачал головой:
– Княже, но у тебя пока только одна часть из шести!
Угрим улыбнулся:
Помню солнечное зимнее утро. Мать сидела в гостиной у окна. Ее седая голова была как бы очерчена прохладным серебристым светом. Я вошел и молча сел на поручень ее кресла. Мать заметила, что мне не по себе.
— Ты хочешь что-то сказать?
– Ошибаешься, Тимофей. Не одна.
— Да, я ухожу с Дроздовским. В поход.
— Какой поход? Войны больше нет. Все развалилось, все кончено...
– Что? – Тимофей вовсе растерялся, не понимая, куда клонит князь.
— Это хуже войны. Дело идет о существовании России.
А Угрим загадочно улыбался. И говорил загадками.
Мать склонила седую голову;
— Николай в Ялте, больной... Может быть, смертельно. Ты едва оправился от ран. Я почти не видела вас... За что опять отнимают вас обоих? У меня же сил больше нет. Я мать.
– Знаешь, у кристалла-саркофага есть одно чудесное свойство. Если он коснется земли, то укажет в ту сторону, где находится Кощеево тулово, из которого была вырвана заключенная в кристалле Кость. И чем ближе к тулову его положить – тем точнее он покажет, где это самое тулово надлежит искать.
Она зарыдала глухо. Я поцеловал ее седую голову с таким строгим и милым пробором. Я говорил ей, как умел, что если не противопоставить человеческой честной силы бесчеловечным и бесчестным насильникам, все равно они разгромят жизнь. Или Россия и человеческая жизнь в России будут взяты нами с боя, или Россия и вся жизнь в ней будут замучены большевиками.
Мать слушала меня, отвернувшись к окну. Когда она обернулась, ее глаза были сухи и светились печально. Мать привыкла к разлукам. Мой отъезд был решен.
– И что? – спросил Тимофей.
Провинциальный Тирасполь мирно светился от снега. Стояла крепкая зима. Однажды, в начале декабря, горничная вызвала меня вниз.
— Ваши пришли, — весело и загадочно сказала она.
Дыхание уже перехватывало от смутной догадки. Но разум пока отказывался принимать ТАКУЮ догадку.
Я вышел в прихожую, а там в облаке морозного пара, оттаптывая снег, стоят Курицын и Дроздов, оба в ладно пригнанных шинелях. Оруженосцы не только доставили моих коней, но и откормили их до того, что верховые кони стали похожи на ломовых битюгов. Чудаки, везли коней без одной выводки целых пять недель.
Князь молча взял из рук Тимофея граненое яйцо-саркофаг. Снял со стены факел. Приказал:
По дороге мои проводники завалили сеном, натасканным из интендантских складов, весь товарный вагон, а под овес заняли еще и соседнюю площадку. Сказать ли, Курицын и Дроздов изловчились раздобыть по дороге больше ста тюков прессованного сена. Они привезли каких-то чудовищных зверей для Гаргантюа, которые вскоре и были проданы. Перестарались.
– Ступай за мной.
Наша встреча была самой душевной. Оба они хорошо у меня отдохнули. Потом я помог Дроздову выехать в Сибирь, куда он торопился, а Курицыну сказал:
Они отошли недалеко – к темной нише, едва-едва освещенной факельным светом. К той самой, в которой стоял Угрим, когда Тимофей и Бельгутай ввалились в подземелье с Темной Тропы.
— Поезжай и ты, брат, в деревню.
— А вы, ваше благородие, куда собираетесь?
Только теперь Тимофей с удивлением обнаружил, что ниша располагалась не на утоптанном земляном полу, а на каменной плите размером с большой осадный щит. Потрескавшаяся, искрошенная по краям, массивная плита выглядела тем не менее прочной и несокрушимой.
— Я к генералу Корнилову.
— А мне что же делать в деревне?
Вот на нее-то, на эту самую плиту, и положил Угрим Черную Кость в прозрачном коконе. Вернее, поставил. А если уж быть совсем точным, то саркофаг с Кощеевой десницей, положенный на бок, вдруг… сам…
— Как — что? Вот чудак. У тебя жена, дети — семья.
— Сами знаете, к семейственному я не пригож. А на те деньги, что вы им, спасибо, послали, жена год будет жить, да еще радоваться, что меня нет. Не поеду я, ваше благородие, в деревню. Я уж с вами останусь. Как допрежде был, так и теперь.
Тимофей охнул от изумления и неожиданности. Никогда прежде ему не доводилось видеть предметов яйцевидной формы, свободно стоящих на остром конце. Лишь секунду спустя он сообразил, чему следует дивиться в первую очередь. Ведь если яйцо-кристалл указывает вниз…
Я наградил его чем мог, сказал, что он еще может остаться у нас присмотреть за конями, но потом должен возвращаться к себе домой.
– Там?! – расширенными глазами Тимофей смотрел под ноги князя-волхва.
С девятью офицерами я выехал в отряд Дроздовского, а Курицын, можно сказать, меня обманул: во Владимирскую губернию он так и не вернулся, а остался в Тирасполе, в нашем доме.
– Здесь! – торжествующе произнес Угрим. Князь притопнул по плите. – Тулово Кощея скрыто здесь. Это подземелье и весь Острожец выстроены над его бывшими чертогами. Под нами находится тронный зал навьей твари. С тем самым троном, о котором я тебе рассказывал. Хочешь взглянуть?
В Румынии было тогда полно русских войск, но сверху никто не отдавал приказа о создании добровольческих отрядов. Больше того, русское командование растерялось.
Тимофей чуть шевельнул головой, обозначив слабый кивок.
Бригады добровольцев формировались в Кишиневе, в Яссах и под Яссами, на станции Скинтея. Третья бригада полковника Дроздовского, куда мы прибыли, стояла на этой станции. Помню, как уже после одной командировки в Киев, когда я ехал назад, в Скинтею, на бульваре в Кишиневе встретилась мне блестящая коляска бессарабского помещика. В коляске я узнал моего старого приятеля, однополчанина по большой войне, поручика Мелентия Димитраша. Кряжистый, с рыжеватыми усами, спортсмен британской складки, с дерзко улыбающимися зеленоватыми глазами, он был известен как блестящий, бесстрашный офицер, Димитраш был добровольцем в Китае во время восстания «Большого кулака», на японской и на великой войне.
Мы расцеловались. Указывая на трехцветный наугольник на моем рукаве, Димитраш спросил:
Князь провел ладонью над плитой. Губы Угрима долго шептали сложное заклинание. Затем князь-волхв отвел руку в сторону.
— А это что такое?
Незримая сила своротила неподъемную глыбу. Плита, вместе со стоймя стоящим на ней кристаллом, чуть сдвинулась с места. Ушла куда-то в стену, открыв под собой полосу непроглядного мрака. Ровно настолько открыв, сколько требовалось, чтобы протиснуться вниз человеку.
— Это бригада русских добровольцев.
Димитраш небрежно расспросил о бригаде, о Дроздовском и пригласил к себе обедать.
Угрим с бездымным факелом в руке первым ступил в темноту. Оглянувшись, бросил через плечо:
В самый разгар обеда Димитраш куда-то исчез. Вдруг торжественно растворились двери, и хозяин появился в полной походной форме, с наугольником из трехцветных ленточек на рукаве. Слегка смущенный, он поглаживал рыжеватые усы, его зеленые глаза смеялись.
— Ну вот, — сказал Димитраш, — я бросаю все это и тоже ухожу. Да здравствует поход. За Россию!
– Ну? И чего ждешь?
На другое утро мы уже ехали с ним в Скинтею.
В феврале румыны начали вести переговоры о сепаратном мире. Тогда-то растерявшимся русским командованием был отдан предательский приказ о расформировании русских добровольческих частей. Приказ этот отдал генерал Кельчевский, перешедший позже к большевикам.
Княжеское понукание вывело Тимофея из ступора. Он шагнул вслед за Угримом.
Бригады в Кишиневе и в Яссах приказу подчинились и были распущены. В нашей третьей, Скинтейской, бригаде полковник Дроздовский созвал командный состав, прочел приказ о расформировании и сказал:
— А мы все-таки пойдем...
Вниз вели узкие ступени – истертые, растрескавшиеся, кое-где осыпавшиеся. Лестница уходила чуть в сторону от подземной залы, немного правее входной ниши и нависавшего над головой толстого – в пару локтей – края плиты.
Ни одного мнения не было подано против. Как и Корнилов, мы восстали против революции. Мы не только не подчинились приказу, но спешно выступили со станции Скинтея в Яссы. Сосредоточились мы у Ясс на вокзале Сокола. Там к нам подошла одна офицерская рота из бригады, расформированной в Яссах. Рота тоже не подчинилась приказу. Мы стали военными бунтовщиками.
Дроздовский уехал в штаб румынского фронта выяснять обстановку, а офицеры и добровольцы, подходившие к нам из города, стали передавать, что наш отряд со всех сторон окружают румынские войска. Мы немедленно отправили сторожевые охранения и выставили пулеметы.
Ступеней оказалось неожиданно много. А когда они, наконец, закончились, и Тимофей ощутил под ногой неровную поверхность пола, покрытого пылью, яркий свет факела уже не мог разогнать царивший вокруг мрак.
У вокзала были брошены русские пушки. Мы расставили нашу артиллерию, с ней и эти пушки. Наши жерла были направлены на парламент, заседавший тогда в Ясском дворце. Было решено не допускать разоружения. Я помню бессонную ночь, помню ночное собрание старших начальников. Мы ждали приезда Дроздовского, мы решили пробиваться с боем, если румыны не согласятся нас пропустить.
Утром румыны прислали нового офицера с требованием разоружиться. Мы отказались и предупредили, что при первой же попытке разоружить нас силой огонь всей нашей артиллерии будет открыт по городу и парламенту.
Это было просторное, очень просторное помещение. Тимофей различал лишь часть ближайшей стены. Присмотревшись внимательнее, он понял: стена не выложена из камня. Это была не кладка, а сплошная монолитная порода. Всю необъятную залу попросту вырубили в скале!
А Дроздовского все не было. У многих не только росла тревога за него, но закрадывались и сомнения. В десять часов утра погожего ясного дня, когда мы со всех сторон были окружены румынами и зловеще сверкало на солнце их и наше оружие, вдруг показался автомобиль. В нем Дроздовский. Он как будто бы махал белым платком. Машина остановилась. Толпой, кто только был свободен, мы кинулись к командиру.