— По пятьдесят тысяч баксов, — мигом заменил деревянные на зеленые Вавакин и увеличил количество.
— Попроси товарища взять в долю. Я еще пригожусь.
— Спрошу, — заверил Вавакин.
Стрекотали телефоны, шли чередой совещания и заседания, упрямый пахан упорно пробивался к месту анкерного болта, тратя слова и деньги. Спешил. А думский механизм жил своей отдельной жизнью, поклевывал маслице, поскрипывал зубками.
Чего проще — двум анкерным болтам сговориться?
Тогда куда девать остальной шестереночный механизм?
И вот ведь задача: масло делается из молока, а если корову не доить, заболеет она мастопатией. Так утверждают думские.
3 — 12
Сатанинское лето шло своим чередом, пышным цветом наливались бутоны его цветов на глазах честного народа. Воры всей кастой воровали, бандиты убивали, грабители грабили, а народ оставался народом — обворованным, замордованным, ограбленным.
Малец Кириенко говорил бойкие комсомольские слова трибун, пахан Черномырдин ша́кал, Лившиц чмокал, а Чубайс чмякал очередное подаяние у МВФ. Вся команда рвачей считала себя ужасно хитрой, просчитывающей действия на пять ходов вперед, а правдолюбец Зюганов сразил их скопом и поодиночке, мастерясь под Иоанна Предтечу, пугал шайку верхнеэшелонников народом и карами небесными. Как говорится, глас народа — глас Божий. Персонально молчали оба. Затишье. Народ на своих сотках докапывал, досаливал, допрятывал припасы на зиму, памятуя пророчество, что осенью начнут деяться дела ужасные и якобы сам народ их деять будет. Да хрен с ним, помалкивал народ, — будем живы, не помрем.
Как раз о припасах встретились поговорить мерзавец Вавакин со своим белодомским приятелем Тарасом Акимовичем.
Они, как условились, присели за столик ресторана в ЦДЛ. Заказали по сборной соляночке, тортильеток, какие в ресторане, принадлежавшем некогда писателям, готовили мастерски, как нигде в столице, взяли паюсной икорки, семужки и бутылку «Смирновской». Настоящей «Смирновской»!
Выпили по первой, поздравили друг друга со свиданьицем, мелко и неспешно закусывая, повели беседу, как приличествует людям денежным и несуетным.
— Как в Думе? — испрашивал один.
— Да хай она сгорит! — отвечал друзой. — Но еще кормит. А как в Белом доме? — интересовался другой.
— Как и у вас, — отвечал первый. — Те же проститутки, кормимся пока.
Со стороны, если послушать, дна руководителя делились мнениями о своих подчиненных. Вахлаки и засранцы, кое-как работают. Наметанный глаз мог отмстить, что принадлежат эти двое не к первоэшелонной братии и не к братве, не к кичливым нынешним нуворишам и не к самодовольной поросли плоскозатылочных деляг, а к настоящим мужчинам, умеющим делать деньги и, конечно, имеющим их. Они невидимы ни на чьем фоне, им незачем выпячиваться. Таким вчерашний суп не скормишь, сами они такой не предлагают другим. Притом, обмениваясь о скандальных делах вполслова. рассуждали лишь о кухне, где эти события варились. Они и были с этой кухни, где варился завтрашний день.
— Пахан ни с первого, ни со второго раза не пройдет, — утверждал Тарас Акимович. — У нас его не ждут.
— И у нас не жалуют. Попомни мое слово, Тарас Акимович, возьмут человека со стороны, Примакова, например. Самый тот человек, который утихомирит этих вороватых мальчиков и старичков, кому вообще высовываться не стоит. Колю этого Рыжкова, Строева.
Тарас Акимович пожевал ломтик семги и согласился:
— Не лишено. Всех устроит Примаков. — И красных, и белых, и голубых даже. Знающий мужик.
— А зима на носу, — пододвигал Вавакин Тараса Акимовича к заветному разговору.
— Самое время заработать на черный день, — согласился он. — Андрей Андреевич, у тебя свой человек есть во фракции марксистов? — спросил он, наливая по второй.
— Найдем. — подставил свою рюмку Вавакин. — Друзья с первого парламента остались. Для какой работы?
— Ты, наверное, в курсе, что с разрешения нашего козла Борьки Дубинин подпечатал шестьдесят восемь миллиардов рублей?
— Знаю, — кивнул Вавакин. — Разошлись миллиарды на посреднические структуры, где семейка с прихлебаями имеет долю. Сам кое-что отщипнул. Ну и что?
Тарас. Акимович приподнял рюмку, приглашая выпить. Чокнулись, выпили. Вавакин съел тортильетку с паштетом, Тарас Акимович ограничился маслиной.
— А больше не хочешь заработать?
— Кто сказал? — хохотнул Вавакин. — Мы люди не гордые.
— Тогда вызнай через своего человечка, сплавили марксисты свои ГКО или нет.
— Слышал краем уха. По-моему, сплавили. Под маркой готовности к осеннему маршу протеста. Через «Гута-банк», «Московский» и Сбербанк. — ответил Вавакин.
— Что и требовалось доказать, — удовлетворенно кивнул Тарас Акимович. — Ссуду в деревянных брал?
— Разумеется. Какой вопрос?
— Простой. Поиграем в догонялки. Пусть большие люди играют восьмерики, нам и шестерной хватит. Мой шеф заказал швейцарскую визу, а комсомолец наш, тот вообше до Австралии разогнался, смекаешь раскладку?
— Ежику понятно, — подтвердил Вавакин. — Перед дальней дорогой эшелон запасается продовольствием.
— Надо нам не отстать. Стоящий банк есть?
— «Российский кредит». В одном филиале мой старый приятель сидит управляющим. Подойдет?
— На первой стадии подойдет. По хорошему курсу миллионов десять обменяет?
— Думаю, не откажет, — заверил Вавакин. — Мы с ним такие штучки не раз обделывали. Свой человек.
— Тогда на завтра готовность.
— Тарас Акимыч, ты хоть введи в курс действий, — попросил Вавакин. наливая по третьей.
Выпили под икорку.
— Тогда слушай. Перед осенними событиями коммунякам нужна встряска, чтобы расшевелить народ. А поскольку они везде, как прежде, и мы с тобой такие же, наши уши везде, где наши руки. Не кто иной, как марксисты, держат на крючке главу цебэ. Он не сорвется и выполнит их просьбу. На ситуацию в стране им сугубо наплевать, а цебэ давно акционерное общество. Любой из команды Дубинина давно обогатился, и лишение постов их не пугает. Поэтому желание марксистов и возможности Дубинина совпали. Послезавтра загонит рубль повыше, народ в панике бросится спасать свои гроши, лихорадочно скупая доллары. Мы не в толпе, но чем хуже? Загодя покупаем валюту и на пике сбрасываем. Твой банк входной, а мой на выходе. Нормально? У тебя берем валюту, у меня отдаем. Дело в том, что не каждому такую сумму дадут, банки в трубу вылетят, а мой банкир проверен, как и твой.
— Не возражаю, — одобрил Вавакин. — Мой шеф просится в долю. Полтинник зеленых даст. Возьмем?
— Можно, конечно, — без особой охоты ответил Тарас Акимович. — Давай на его полтиннике сами заработаем и ему чуть-чуть дадим. Если так, я согласен.
— Только так и думал, Тарас Акимыч! Давай за удачу!
Надежный план, надежный партнер, им обоим за звездами гоняться нечего, а скромное житье-бытье по вкусу обоим.
Налили, душевно выпили. Теплое товарищество было выше градусов водки.
Назавтра Вавакин превратил дерево в зелень, и, как и обещал Тарас Акимович, послезавтра началась чехарда, когда Божий люд догуливал уик, так сказать, энд. В этот день комсомольский вожак получил отлуп вместе с командой пионеров-тимуровцев. Черномырдин изобразил на лице горечь за страну и буром попер в премьеры. Раз попер, два попер. Каким царем-батюшкой ни изображал себя Ельцин, а импичмента испугался. А Черномырдин нет. Танк, а не человек. А Дума не пускает его обратно во власть. Достали пахана. Казалось, еще заход на трибуну — и пахана прорвет. Сделает пальчики врастопырку и рявкнет: «Вы на кого, шелупонь, мазу держите? На кормильца? Да я салат за семьсот долларов ел!» Эх…
А рубль доскакал до верхней отметки в 22 рубля, больно ударился о потолок и скис. Долларов нет. Тогда Тарас Акимович понес зеленую массу в свой банк и обменял на дерево. Его еще и благодарили. Бабки в магазинах ругаются: харчи с полок исчезают, соли нет, памперсы и эти самые, с крылышками, дороже исподников стали. Что делать? Народ просыпаться стал, бунт закипает крепкий, с перчиком и красным петухом на закуску, а Тарас Акимович с Андреем Андреевичем смотались на Кипр отдохнуть после трудов праведных маленько. А на пляжах, на пляжах-то, мать честная! Одни свои. Вавакин даже в Москве не видел столько знакомых физиономий. Девочки, правда, незнакомые, одноразовые.
Через неделю, отдохнув, компаньоны вернулись, доллар упал до отметки в десять рубчиков, и Тарас Акимович с Андреем Андреевичем понесли свое дерево менять на доллары. Их опять встречали уважительно. А где, как и что — народ бередить нечего.
Вполне довольный собой, Вавакин приступил к обыденным делам. Шеф за отсутствие в горячее время не корил, получив свою долю, и Вавакин подкатился к нему под эту марку, выпросил еще один отпуск. «Только помни, — покачал пальчиком шеф, — в октябре ты понадобишься, как никто другой». «Буду как штык», — заверил Вавакин и отбыл из Думы, чтобы заняться-таки собой.
У Толмачева, наоборот, шла полоса безденежья, и делать операцию было для него крайне важно. Другого источника заиметь хорошие деньги он не знал, и этот-то появился случайно. Мучила одна загвоздка: пациент виповский, на как всегда не спишешь, и встреча намечалась щепетильная. Это ж надо тонко намекнуть шишке, чтобы помалкивал о секретности.
Прежде всего он велел заместителю сократить на время число санитаров, а Сичкиной — вкатить по две дозы аминазина, распихав пациентов по большим палатам. Тем самым высвобождалась территория для важной персоны.
Чтоб комар носу не подточил, чтоб красиво было. Санитары и медсестры трое суток мыли, скребли и драили, развешивали веселенькие занавески на окнах ради обещанных трёх дней отпуска.
Под общий шум Судских вновь очутился в палате Забубенного.
Встретились сердечно и сразу обсудили причину переполоха в клинике. Сошлись на одном: ждут важное начальство.
— А что нам от этого? — спросил Забубенный.
— Поживем — увидим. — нейтрально ответил Судских. — Но порох надо сухим держать.
Жене Сичкиной три дня отпуска не выгорало, и она ходила злая, колола всех подряд без ласкового слова и только сейчас вдруг вспомнила, что так и не расспросила нового пациента о предмете ее тайной любви. А ведь почти месяц минул. Надо же, именно в суматохе пришла мысль о Луцевиче. С чего вдруг?
А ведь именно Луцевич на лекциях по психоанализу поучал: неожиданность никогда не случается вдруг, это планомерная работа многих органов и мозга в одном направлении. Когда некоторые из них дают сбой, происшедшее и кажется неожиданным.
«Не сейчас же спрашивать о Луцевиче! — пыталась собрать вместе свои разбросанные мысли Сичкина, готовя очередную порцию уколов. — До вечера Толмачев меня промурыжит… Он уедет, а я задержусь на полчасика… Тогда я новенькою колоть не стану. Куда его перевели? А, к этому, к Забубенному. А этого надо усыпить получше…»
— Задирайте рубахи. — скомандовала Сичкина, входя в палату. — Кто первый?
Забубенный покорно задрал рубаху.
— Чем нынче потчуют? — скосился на шприц Забубенный и не обнаружил противной янтарной жидкости. Женя перепутала шприцы. Менять их было поздно, стыдно, и Забубенный получил хлористый. Само собой, Судских тоже выпадал хлористый.
— Меньше знаешь, лучше спишь, — отрезала Сичкина, хмуро глянув в сторону Судских.
Что за переполох; сестра? — невинно спросил он.
— Кое-кому собственное естество не по нраву, — пробурчала Женя, протерев место укола ваткой. — Следующий.
Судских задрал рубаху и улегся на живот.
— Пластическая операция? — робко спросил Судских.
— Да уж, — хмыкнула Сичкина. — Дым коромыслом, черт бы их подрал, санитаров отпустили, некому воды в кубовой накачать.
Едва Сичкина ускакала, Судских сказал Забубенному:
— А погодка-то сегодня за нас, Осип Семенович.
— Как понимать? — не распознал мысли Забубенный.
Судских склонился к нему ближе и прошептал в ухо:
— Санитаров нет, не рискнуть ли дать тягу?
— Обдумаем, генерал, — не колеблясь ответил Забубенный. Называя Судских генералом, он и не подозревал, как близок к истине. Просто нравилось ему волевое лицо соседа.
Часам к трем дня шум и перебранка за дверьми стихли. Потом донеслись чужие голоса, и вскоре вообще все смолкло, будто наступил мертвый час.
А еще через час Толмачев провожал дорогого гостя. Дело сладилось, назавтра сговорились проводить операцию. Гость пожелал ее страстно, и частности его не удивили: почему клиника без специального оборудования и почему засекречена, почему главврач принюхивается и чем это в самом деле пахнет?
Из-за нехватки персонала сегодня подгорела обеденная каша. Только и всего. Из-за такой мелочи договор не расстроился. Гостю сделали необходимые анализы и вежливо отпустили до завтра.
План Судских был таков: попроситься на прогулку и с внутреннего дворика дать тягу. Обычно для пациентов устраивали две прогулки, утром и после обеда, во внутреннем дворике. У кого не было противопоказаний, могли гулять когда угодно по коридору. Чаще других права гулять по коридору лишались Забубенный и Судских. Сегодня впопыхах Толмачев забыл распорядиться о прогулках, и задерганная Сичкина выпустила на прогулку всех, а всех остались Судских и Забубенный, остальные получили по две дозы аминазина и лежали пластом.
Как раз после ужина Сичкина решила поговорить с Судских. Так и сказала ему: зайти в ординаторскую и дожидаться там. Судских так и поступил, а Забубенный бродил по коридору, на этот раз внимательно оглядывая двери и тупички. Женя с дежурной санитаркой все еще возились в оперблоке, готовя его на завтра, и Судских бесцельно разглядывал помещение ординаторской. Связка ключей, брошенная в суматохе на столе, не могла не привлечь внимания Судских.
«Да это же ключи от всех бытовок!» — ахнул Судских. Воистину, правое дело затеяно, провидение. Всевышнею!» Хотя бы раз в жизни любой человек становится вором. Судских схватил связку и выглянул за дверь.
— Семенович! — громко зашептал он. — Верите ключи, надо выяснить, где паша гражданская одежда: Лады?
— Шепчешь! — подпрыгнул от привалившей удачи Забубенный.
Судских вышел в коридор сам. с беспечным видом подергал дверь во внутренний дворик. Она поддалась.
«Дай мне этот шанс, всемогущий Боже!» — молил Судских.
Всевышний, похоже, расщедрился. А когда пришла Сичкина, как-то очень быстро закончился их важный разговор. У Судских под рукой не оказалось колоды карт Таро, а усталая Сичкина спешила в институт. Потом она инструктировала дежурную, а Судских вышел в коридор к Забубенному.
— Порядок, генерал, — потирал руки Осип. — Ключик от бытовки я отстегнул, где паши одежки, сейчас его никто не хватится, а вот этот, — показал он от висячего замка, — ворота запирает во внутреннем дворике.
— А где санитары? — шептал Судских.
Один только, в кубовой дрыхнет, у Сичкиной спирта украл.
Прогулка закончилась, Судских и Забубенного заперли в палате.
— Не беда, — подбадривал Осип. — В туалет попросимся.
Выждали до полуночи, и Забубенный жалобно запросился по-большому. Дежурная отперла и, не потрудившись запереть дверь и дождаться пациента, как гласила инструкция, ушла в ординаторскую, с обычным для такого случая ворчанием: «Ходют тут всякие».
Вышли оба. Забубенный сразу нырнул в вещевую бытовку. Судских следом. Переодевались быстро в тесной каморке. Осип оделся первым, только наряд его похож был на спасти пережившего шторм корабля.
— Схудал весь, — сокрушенно молвил Забубенный, оглядывая себя недоуменно.
— Снимайте это, — попросил Судских. — Побег — дело важное. Подберите что-нибудь чужое, но на вас.
— Правильно, — облегченно согласился Осип. — Если из общего берется немножко, это не воровство, а дележка.
В сборном наряде он выглядел внушительнее Судских. И костюмчик впору, и галстук в тон, только из обуви нашлись кроссовки по размеру.
— Нормально! — стадо весело Судских. — Новый русский собрался на банкет.
Едва вышли, лоб в лоб столкнулись с дежурной медсестрой.
— А ктой-то тут хозяйничает? — не то возмутилась она, не то от испуга выпалила дежурную фразу.
— Сейчас все объясним, — не дрогнул Судских, увлекая медсестру в ординаторскую. Та сопротивлялась, говорила резким высоким голосом. — Тихо, дражайшая…
— Я в милицию позвоню, немедленно в палату!
— В милицию? — разозлился Судских. — А-вы не подумали, уважаемая, что работаете в преступном месте, где мучают ни в чем не повинных людей? Вы не подумали, что это не лечение, а превращение людей в скотов?
Медсестра опешила от горячей речи Судских, в которой он выплеснул всю накопившуюся горечь, а запас командных слов здесь помочь не мог. Ампулы аминазина в избытке лежали на столе, шприцы рядом в кювете. «Коли!» — услышал Судских Голос. Медсестра быстрее Забубенного сообразила, куда направлен взгляд Судских. и рванулась к двери. Забубенный едва успел схватить ее за халат и перегородил путь.
— Миленькие, не надо! — запричитала медсестра. — Что я вам плохого сделала? Отпустите ради Христа!
— Ради Христа? — переспросил Судских. — Я не зверь. Но чтобы в вас опять не проснулось чувство долга, мы запрем вас в нашей палате. И сидите до утра тихо.
— Буду, миленький, буду, — соглашалась медсестра. — И санитара заприте, чтоб вместе…
Только что Судских сжигал праведный гнев. Он принял решение не делать укол, и куда девался его пыл, словно выпустили его из Судских, только в ушах гудело и где-то далеко за гудением прорывался к нему возмущенный Голос.
— А я бы всадил ей кубиков пять, — со злостью прошипел Забубенный. — Пусть почувствует, каково оно…
— Не стоит, Осип Семенович. Потом зачтется. Не умею я быть злым, лучше уж и замахиваться не буду.
Гул в ушах прекратился.
— Пошли? — посмотрел на Забубенного Судских.
— Пошли, генерал. Может, ты и прав. А может, свою чашу беды, как я, еще не выпил до дна. Бог с тобой, пошли…
Открыли ворота, заперли, выйдя, ключик повесили на замок. Шум машин доносился из-за рощи, туда и направили стопы.
Через час осторожной ходьбы в темени вышли к трассе.
— Вроде бы Ярославка. — присматривался Забубенный.
— Ленинградка, — поправил Судских. — Я знаю этот закрытый приют, Семеныч.
— Чтоб он сгорел! — плюнул в сердцах Забубенный. — Столько лет… Столько лет за правду!
Судских успокаивал, похлопывая товарища по плечу:
— Все позади, дружище. Больше лопухами не будем.
На их вытянутые призывно руки остановилась «мусорка». Водитель без долгих разговоров пригласил в кабину. Он оказался молчуном, а пассажиры не заговаривали. Так и ехали каждый в своем мирке забот, без разговоров, но за компанию.
На Войковской» водитель высадил их. Поблагодарили от души. Не долго думая Судских голоснул частнику, договорился.
— А куда едем? — недоумевал Забубенный. Они о маршруте дальнейшею пути не сговаривались.
— Сначала ко мне. Я рассчитаюсь с водителем, осмотримся, а там вил но будет. До утра нас и с хватятся. Садись, не переживай много. Доедем — картина прояснится полностью.
У Судских появилось какое-то интересное внутреннее чувство, будто он обсудил с кем-то свои дела и получил право действовать по собственному разумению. И никакой клиники не было, и Толмачева он не знал, и с Сичкиной не общался…
Едва машина тронулась, полил жуткий ливень. И опять «дворники» не успевали разгонять воду с лобового стекла. Их мелькание вызывало у Судских галлюциноз, он не мог сообразить, где они едут, который час и в каком времени они обретаются. Лишь скорость, на которой ехал водитель, путала. И будто не по шоссе мчались они, а летели по американским горкам.
Машина остановилась внезапно, водитель даже не повернул к сидящему рядом Судских своего лица. Приехали и приехали, куда просили довезти. Урчал двигатель на малых оборотах.
— Семеныч, посиди здесь. Я подымусь за деньгами и зонт принесу, — попросил Судских.
Знакомый лифт, та же надпись на внутренней стенке: «Дёра, я люблю тебя» — и три восклицательных знака.
Он позвонил в дверь своей квартиры. Она открылась через минуту. На пороге жена. Без возгласов удивления посторонилась, пропуская Судских в прихожую.
— Я долго отсутствовал? — спросил Судских. Смотрел на жену затаенно, чтобы не выдать своего недоумения.
— Я телевизор смотрела, — ответила она и ушла в гостиную.
«Пожалуй, деньги не понадобятся», — подумал Судских, заглядывая и гостиную. Закутавшись в шаль, жена смотрела «Вести». Приглядевшись, Судских узнал в говорящем Забубенного. Он доказывал на заседании парламента, что не замечать отсутствия закона о монополии государства на алкогольные напитки по меньшей мере преступление. И утвердился в мысли: «Да, деньги водителю не нужны. Нет водителя. И лечебницы нет».
Ничего нет. Все осталось как было. Прежний Ельцин и ворье прежнее. Судских задрал рукав. Истыканная иглами вена была.
Он набрал номер телефона дежурного в Ясеневе.
— Леонид? — узнал он, дежурил Смольников. — Посмотри в нашей картотеке, Забубенный Осип Семенович числится в депутатах Думы? Я подожду на телефоне.
Через пару минут пришел ответ:
— Игорь Петрович, есть такой депутат. Да вот он, по телевизору выступает. Сказал: «Мне с мерзавцами не по пути».
— Спасибо, Леонид. Ничего особенного не случилось?
— Все нормально. Игорь Петрович, — несколько удивленно ответил Смольников.
Опуская рукав рубашки на прежнее место, Судских зацепил ногтем браслет часов. Его «Ролекс» был на месте.
Машинально, еще осмысливая затеплившуюся догадку, он взглянул на циферблат. Наручные часы показывали половину восьмого. Стрелки часов на стене гостиной показывали пять минут девятого.
«Вот они, эти сатанинские полчаса…»
3 — 13
Сделав карандашом четыре небольших рисунка, Штирлиц разложил их перед собой и надолго задумался…
Думать было над чем. У Судских не случайно возникла такая ассоциация с вымышленным героем советского супербоевика. Да, придуманный разведчик, но как же он был схож с подлинным генералом Судских! То ли подлинный, то ли вымышленный, в какой ипостаси пребывает, одному Богу известно. Судских давно заглянул в будущее, как читатель в коней книжки, знает все наперед и вынужден размышлять, в какую сторону повернуть будущее.
Всего лишь одна, и существенная, разница была между Штирлицем и Судских. Вымышленный Максим Максимович боролся с врагами нереальными. Можно ли назвать врагом нынешнего президента, хотя зло, причиненное им стране, неизмеримо? Можно ли считать врагом отечества Зюганова, ратующего за справедливость, если его товарищи по партии наломали таких дров в пору своего владычества, сколько по всей России не найти?
И что же надо самой России, если выбирает она себе владыку, который запросто провалит вступительный экзамен в ПТУ, рассуждает об интегральном развитии экономики, а покажи ему значок интеграла, примет его за глисту…
Вот-вот. Как сказал один мудрый еврей: в одних людях живет Бог, в других дьявол, в третьих глисты.
«После Сталина, — вынужден был отметить Судских, — в наших последующих правителях жили только глисты, а если не глисты, то мелкие аскариды — это для страны не достижение».
Судских вздохнул и разложил перед собой четыре карандашных рисунка. Четыре главных претендента на власть.
Когда он размышлял, он любил делать наброски именно простым карандашом. Графитный, граненый, как штык вороненый… Графит — родственник алмаза, мягкий собрат его, но штрихи простого карандаша лучше другого орудия формируют облик рисунка, изъяны натуры видны отчетливее.
Художником себя Судских не считал, однако правило главной детали портрета уловил. Получалось, каждый из претендентов имеет выпяченную уродливость на лице. Подмеченная карикатуристом, она превращает героя в персонаж анекдота. Но какого: длинный нос де Голля — это не остренький стручок Бурбулиса. Если из первого получился галльский петух, задиристый владыка, из второго, кроме шкодливого лисенка, ничего не вышло. Как ни ряди Костю Райкина в одежды Гамлета, уши выдают, и даже ишачок Иа сто очков даст ему вперед по части трагедии.
Лицо — зеркало души. Именно по липам Судских выискивал основную причину, какая не дает претендентам стать подлинными властителями человеческих душ и поступков.
Он разложил свои рисунки по рейтингу популярности.
Лидер коммунистов завоевал авторитет ленинскими методами, как научил хитромудрый Карл Маркс: мутить народ против власти, чтобы потом опоить его этой мутью и править по пещерным законам: я начальник — ты дурак. Метод стар и действен до сих пор, потому что людям, замордованным сумятицей последних лет. куда проще передохнуть в казарме, где не каплет и накормят-таки, чем учить интегральную зависимость нехватки ума и денег, наглости и порядочности.
Шишковидный лоб последнего ленинца не отличался от оригинала — выпячивалась шишковидная железа. До поры до времени с ее помощью владелец будет поражать работоспособностью и неординарным ходом мысли, но наступит пора Брестского мира, за который придется расплачиваться союзом с дьяволом.
Судских без сожалений убрал первый рисунок. Как осилить эту напасть, он прошел в своей первой жизни.
Вторым лежал столичный мэр. Популист в самом широком смысле этого слова. Ему и до Севастополя есть дело, и до евреев Израиля, он друг Кобзона и Спивакова, чукчи в чуме и Пугачевой. Он не отличит скрипки от альта, но проникновенную речь об искусстве скажет. Он — зазывала в лавке, товаров в которой никогда не покупал. В Москве, где сконцентрировано девяносто процентов всех средств, можно орать на всю Ивановскую, что наше дело правое и мы победим. Столичный мэр — прибежище чиновного люда, бездарных мэнээсов и аферистов всех мастей. Последнее прибежище.
Его лицо напоминало Судских увесистый бильярдный шар, который не соблюдает законов геометрии, в лузу то ли попадет, то ли за борт выскочит, но силой удара снаряжен — и горе стоящему к нему лицом. Храм Христа Спасителя не поможет. Но это познается позже, когда потоп покроет золотые маковки…
Третьим перед Судских был красноярский генерал-губернатор.
Судских при всей симпатии к нему не забывал истину Гриши Лаптева: пока хохол в заместителях, ты царь, станет хохол царем, тебя и близко не окажется, Упрямый Овен, он сшибет ворота и первым подаст пример восстанавливать их. Только в какие времена доверяли овнам строительство? Им бы ворота крушить, несмотря на открытую калитку рядом, им Аустерлиц подавай, а солдатам — устав.
Беда генерал-губернатора заключалась в сержантском разумении дистанции и диспозиции: я сержант, остальные солдаты. Я. И остальные. Со столичным мэром они разнились в одном, если видеть обоих вождями: первый знал различие между обухом и гранатометом, второй — лишь бы с ног валило. Валик надбровных дуг первого так отличался от гладкой овальности второго претендента, как ступенчатость ракеты от всеядного ядра. И оба были разрушительными силами.
«Не зря, выходит, Всевышний записал первого в любимчики. — пришел к выводу Судских. — Этот, при всей обманчивости натуры, До основанья, а затем — рушить не будет. Творцу улей или муравейник дороже теории относительности».
Оставался четвертый портрет, вожак яблочников. Самый сметливый из всей четверки, он обладал лицом смешливым и уверенным. Эзопово лицо. Его сторонники видели в нем мудрого царя, очередь которого обязательно наступит и начнется эра мудрого правления, а на лице давно было написано: ребята, зачем? Умным шутом быть интереснее, мне яблоко дороже скипетра.
Не случайно шута рисуют с яблоком. С погремушкой то бишь.
Ни один из вариантов России не подходил, за каждым стояли гражданская война и удельное княжение. Каков же выход?
Утро вечера мудренее. Судских скомкал листочки с портретами, сжег в пепельнице и отправился чистить зубы перед сном.
«Что же в моем лице, будь я добычей карикатуриста?» — разглядывал он себя в зеркале. Ничего выдающегося не нашел. Глаза, может быть, только их познать может не хозяин глаз. Он никогда и никого не расспрашивал об этом, никто и не говорил, лишь институтских лет записка сокурсницы хранилась в памяти: «У тебя удивительные глаза, в них лик небес. Они могут быть осенними и холодными по-зимнему, летней щедрости и весенней веселости, в них скачут молнии и чертики фала, они слоистые, как перистые облака, и глубина в них байкальской воды. Кто ты, Судских? С такими глазами на земле не живут…»
Глупости, хмурился он на дифирамбы в его честь. Обычный мужик, обычные зенки… Зубная щетка придирчиво шарилась во рту. Ладно уж, пусть он необычный, только зубы чистить надо. Зубы у Судских оставались без единой щербинки, младенческой белизны. А здоровые зубы, как говорил Радж Капур, основа нации, здоровье. В здоровом теле — здоровый дух.
Спалось ему тревожно. Снился сон, будто к нему в каморку лезут четверо бравых ухарей, а у него в гостях молодайка. «Не открывай, — просит она. — Я к тебе пришла, зачем тут они?» А самый шустрый из ухарей в окно рожи корчил, трое прочих ломали дверь. Судских никак не мог заставить себя дать отпор ухарям. Встала молодайка, дверь нараспашку, руки в боки: «Чего надо? Мотайте отсюда по-хорошему». Тогда и Судских засучил рукава. Защебетал будильник на тумбочке. Вот и хорошо, что без драки обошлось.
У себя в Ясеневе Судских с первыми замами провел оперативку и сразу отправился в лабораторию к Лаптеву.
— Гриша, ты перспективу президентства просчитывал?
— Еще по весне, — обыденно ответил Григорий, словно речь шла о видах на урожай, — Помните, я предрекал отсылку Лебедя в провинцию? Вы согласились с моими расчетами, тогда же мы заложили вариант отхода регионов от центра и появления вотчин.
— Помню, — кивнул Судских. — Только ты пообещал найти фактор, скрепляющий нынешнее положение вещей. Как ты считаешь, приход Примакова в правительство изменил ситуацию?
— В какой-то мере нарушил расстановку сил. По непонятным мне причинам Черномырдин проиграл, и система разрушилась. Надо закладывать и обсчитывать новую программу: октябрь покажет, в каком направлении станет она развиваться.
Гриша, а тебе не кажется, что мы делаем анализ шестерных игр? Кропотливая и малопродуктивная работа.
Ты вряд ли учел пси-фактор, — заметил Судских. — Поражение Черномырдина произошло из-за элементарной русской расхлябанности. Коммунисты и яблочники могут, приписывать заслугу себе, на самом же деле он стал жертвой чиновничьего бездумья. Сбой произошел внутри системы, а не снаружи. Я тебя предупреждал.
— Пси-фактор рассчитать невозможно, — упрямо сказал Лаптев.
— Но я-то закладывал его! — не согласился Судских. — Я учитывал даже казачество, и оно оказалось вне системы. Отжившее оживить невозможно. Нет личности. Сейчас нет ни одного атамана, способного воодушевить и сплотить казачество, каждый из них мнит себя личностью, а такой и нет. С казачеством поступили так же, расчленив его, как масонство поступило с исламом — суннизм и шиизм, с христианством — католики и православные, буддизм — хинаяна и махаяна. Разделяй и властвуй. Я просчитал ситуацию с одним национальным лидером — и опять фиаско. Мы не учитываем пси-фактора. Можешь принимать за фантазию, но скажу тебе, что у России есть несметные богатства, способные восстановить ее могущество очень быстро. Только будет ли прок от такой манны небесной? Глас разума не велит использовать их. Только с приходом выдающегося лидера, не убиенной десятерной, а не шестерной в пиках. Ни один из претендентов на роль лидера не способен вернуть Россию к разумности. Духа нет. Его взращивают веками.
— Почему я должен принимать это за фантазию? — обиделся Григорий. — Я считаю вас разумным человеком, и вы не хуже меня разбираетесь в теории больших чисел.
Я порой даже становлюсь в тупик от ваших познаний.
— Спасибо. Тогда, если ты не считаешь меня фантазером, мы должны смоделировать условия и приход того лидера, который нужен России.
Гриша изумленно уставился на Судских:
— Игорь Петрович, это невозможно. Россия чересчур разборчивая невеста. Этот холоден, этот горяч, тот слишком добр, тот жесток. Мы хотели жесткой руки — получили ГУЛАГ, жаждали демократии — получили беспредел.
— Не согласен. Не мы его заимели, нам его навязали. Нам повылазило, что ли, когда подталкивали наверх Ельцина? Каждый из нас отчетливо сознавал, что не фигура это для большой политики, с массой проколов и биографии и в поступках. Пот на широком российском экране и увеличились его и наши проколы. Не могли россияне сами выбрать Ельцина, он подкидыш, ситуация смоделирована извне с учетом нашего пси-фактора. Дважды молния в холм не бьет, дважды подряд дураков не выбирают в вожди даже в племени дикарей. А парламент? В беднейшее для России время мы кормим паразитов, которые не собираются принимать нужнейшие для страны законы.
— А я разве спорю, Игорь Петрович? Вы помянули законы, необходимые России. Самый главный — закон о земле. В свое время дедушка Ленин посулил бедноте землю, и беднота сделала невозможное. Правильно: собственник будет зубами держаться за свое, и как раз собственности не даст народу ни один правитель. Живет в нас дух крепостных, живет…
— И я о том же! Вот я и призываю тебя найти способного раскрепостить людей. Пусть он будет трижды коммунист, трижды еврей, но наш и дальновидный. Покопайся в программах, времени осталось год, по предупреждаю: ситуация может измениться к худшему в любой момент. Сильная Россия никому, кроме нас, не нужна, и не только в УСИ знают о грядущей катастрофе. На УСИ возлагается миссия вывести страну из тупика:
— Кто возложил? — не понял Лаптев.
— Я возложил. Нет сейчас силы, способной удержать страну от развала. Моя задача — удержать ее от потрясений, закрыть дорогу к власти напористым, но слабым духовно.
— Игорь Петрович, — насмешливо за говорил Гриша, — такой человек — вы. Берите класть, и дело с концом.
— Не было такой команды. Своего лидера должна выдвинуть страна, а наше дело маленькое — помочь.
— Вот-вот, — насмешничал Григорий, — как возлагать — я, как делать — мы.
— Будет тебе, — не обиделся Судских. — Беру на себя не больше, чем доверил мне Всевышний.
— Что это вы, Игорь Петрович, в божбу ударились последнее время? Люди могут не понять… Может, вам в патриархи податься? — не стирал улыбки Григорий.
— Я же сказал: команды не было, — серьезно возразил Судских. — Твоя задача — программное обеспечение, моя — найти такого человека. Берись за дело, а я пока порешаю локальные задачи, — попрощался Судских и поднялся к себе. Вызвал Бехтеренко и велел создать мобильную группу из пятидесяти человек, проверенных в экстремальных ситуациях.
— Что это будет? — спросил Бехтеренко.
Судских не обмолвился о задаче.
— Что будет? Там видно будет. Пока быть наготове. А мне сейчас выдели трех бойцов, кое-куда смотаюсь. Пора хвосты подчищать, Святослав Павлович.
Бехтеренко больше вопросов не задавал, но, как опытный оперативник и верный помощник, понял, что именно затеял шеф.
— Правильно, Игорь Петрович, — в лад своим мыслям одобрил Бехтеренко. — Пора. С Воливачом согласовывали?
— Сейчас собираюсь, — ответил Судских и отправил Бехтеренко.
Задуманное обязательно следовало согласовать с Воливачом, и очень деликатно.
— Виктор Вилорович. — начал он издалека» — а не собираетесь ли вы перекрыть лазейки, чтобы вороватая компания не побежала из страны?
— Не переживай, Игорь Петрович, мы их разыщем и на краю света, и на том свете. А почему спросил? — в своей манере уточняться полюбопытствовал Воливач.
— Намеченная на октябрь акция коммунистов может привнести нездоровую окраску, в картину событий. Будут подстрекатели, провокаторы постараются толкнуть криминал и обиженных на разбой. Учитывая низкую подготовку частей МВД, возможны столкновения, чего допустить нельзя. Вам это понятно, — сформулировал предлог Судских. Мысленно он внушал Воливачу: «Возложи на меня контроль».
— Знаешь что? — откликнулся Воливач. — У тебя достаточно сил и здоровья, чтобы самостоятельно решить такую задачу. Приказ я подготовлю сегодня и прямо сейчас подъеду к Барабашкину. Хитрить, как ты, я тоже умею, — раскусил Судских Воливач.
«И тем не менее один — ноль, — похвалил себя Судских. — А теперь вели развернуть мобильные соединения УСИ».
— И разворачивай дивизию поближе к Москве. Я Барабашке не верю, как раз он и постарается спровоцировать столкновения.
— Понял, Виктор Вилорович!
«Вот теперь можно заняться личными делами», — удовлетворенно подумал Судских и положил трубку.
На выходе его ждал джип с тремя бойцами. Старшим был Миша Зверев, спокойный, как всегда.
«А я тебе вопрос на засыпку! — решил развеселить его Судских. — Уж больно сосредоточен».
— Миша, ты когда-нибудь с сумасшедшими дело имел?
— Как-то не приходилось, — не изменился в лице Зверев.
— Сейчас придется, — заверил Судских и велел трогаться.
Недоумение появилось палице Зверева, но вопроса не последовало.
По памяти Судских восстановил дорогу к клинике Толмачева. Не- верилось, что Забубенный убежал имеете с ним, и даже его выступление в парламенте не воспринималось естественным. По теории временного схлопа все остается на местах, исчезает только тот, кто схлоп вызвал, и мало ли кто еще томится у Толмачева, многих разумных недосчитывается страна.
На звонок у входной двери открыла Сичкина.
— Добрый день. Женя. — улыбнулся Судских. — Толмачев на месте?
Сичкина приоткрыла рот. Этого мужчину с уверенным взглядом и приятной внешности она видела впервые, но как будто он давным-давно был предметом ее раздумий. Штатская одежда ничего не говорила ей, но трое парней за его спиной в спецназовской форме напутали порядком.
— Не надо так волноваться, Сичкина, — успокаивал Судских. Велел всем оставаться в приемном покое, а сам двинулся по коридору мимо ошарашенной медсестры к кабинету Толмачева. — Генерал Судских, Управление стратегических исследований, — представился он не менее ошарашенному главврачу. — Верите ключи, будем осматривать ваших подопечных.
У Толмачева не нашлось сил спросить: «По какому праву?» И он отметил, что этот человек, которого он видел впервые, был знаком ему как родной отец. Дрожащими руками Толмачев взял со стола связку ключей и понуро двинулся вслед за неожиданным посетителем. С генералами не спорят, а от этого шел и серный запах черта, и елейный ангела. Как будто ему на роду была написана встреча с ним, жуткая встреча. Пришелец чувствовал себя здесь полным хозяином, Толмачеву оставалось повиноваться.
Открыли первую палату.
— Кто это? — спросил пришелец.
— Не знаю, их привозят под номерами, — пролепетал Толмачев. — Служба администрации президента или по договоренности со службой администрации президента. Я подчиняюсь ей.
— Ладно, — согласился Судских. — Я сам буду называть имена, если служебный долг не велит вам, а врачебного и человеческого вы не соблюдаете.
Улыбка генерала показалась Толмачеву гримасой горгоны Медузы.
— Смотрите, — указал Судских на привязанного жгутами к кровати человека. — Это самый честный человек в стране. По доброте душевной он помог мерзавцу президенту стать персоной, и он отплатил ему черной неблагодарностью. Развязать и привести в человеческое состояние. То ли вы не видели его прежде?
Открыли другую дверь.
— А здесь у вас томится известный академик, который честно сказал Ельцину, что самодурство и безграмотность Гайдара приведут страну на край пропасти. А это — указал он на скрюченного человека на постели в другой палате, — единственный в Думе депутат, кто в одиночку решил биться с алчными коллегами.
— Его только что привезли! — фальцетом воскликнул Толмачев.
— Понял, — поверил Судских. — Как только он сказал: «Мне с мерзавцами не по пути». Здравствуй, Осип Семенович, выходи на свободу, еще не вся Русь сошла с ума.
— Мы с вами знакомы? — На почерневшем лице Забубенного жили только неистовые глаза.
— Еще как, — твердо ответил Судских. — Мне с мерзавцами тоже не по пути. Пошли дальше, — бросил он Толмачеву и вошел в следующую палату. — А это кто?
— Он добровольно, — кое-как выдавил Толмачев.
— А то вам не известно, что операции на шишковидной железе строго-настрого запрещены? Или вам не знаком эффект Эльджерона? Вам, врачу? Его мозг достиг чрезвычайной вершины развития и умирает. Вы его умертвили. Вы сознательно, по приказу свыше убивали тех, кто мог остановить сумасшествие в стране. Вы пособник сатаны, Толмачев! А это что за персонаж? — остановился он на пороге другой палаты, более просторной и комфортной, с телевизором и далеко не больничной обстановкой, с ковром на полу.
— Врач здесь ни при чем, я сам согласился на операцию за сто тысяч долларов, — самодовольно и тоном непререкаемым ответил пациент. — Я депутат Госдумы Вавакин.
— И вам захотелось быть суперменом? — язвительно спросил Судских. — В небожители потянуло?
— А хотя бы и так? — вызывающе сказал Вавакин. — Не вам же одному. Кто вы такой?
— Это уже не имеет значении, — за Судских ответил Толмачев. Попытка разбогатеть окончилась крахом. — Пациента в любом случае оперировать нельзя. — Он помедлил. — У него СПИД.
— Еще веселее. — без сожаления смотрел на похолодевшего Вавакина Судских. — На сто тысяч долларов у вас будут пышные похороны. По-моему, справедливо, — скачал Судских и повернулся к Толмачеву, Вавакин его больше не интересовал. — А с вами что делать? Решайте сами, Толмачев, веревка по вам давно плачет, а мне поможет не встретиться с вами лет эдак через пять.
Пи живой ни мертвый, Толмачев не подымал головы. Он страшился даже не взгляда этого человека, а самого его присутствия.
Осмотр палат закончился. Судских велел Звереву связаться с прокуратурой и Министерством здравоохранения, а сам опять вернулся к Забубенному.
— Откуда я вас знаю? — спросил Забубенный.
— Бежали вместе из сумасшедшего дома, — улыбнулся Судских.
— Понимаю, — пытливо изучая лицо Судских, ответил Забубенный, и впервые за многие годы его взгляд потеплел.
— Я вас забираю с собой, — сказал Судских. — В Думу вы не вернетесь, но показать истинное лицо депутатов обязаны.
— Не поможет.
— Вчера вы замахнулись, сегодня время бить. Этика здесь не нужна. Пусть люди знают своих избранников в лицо. И бунта не нужно, нужна разумность. И не бойтесь ничего, вы под моей защитой и Всевышнего.
— Я-то не боюсь, да, видно, Он ото всех нас отказался, — угрюмо усмехнулся Забубенный.
— Отказался не отказался — вопрос спорный, но засранцами нас считает отменными.
3 — 14
Смена кабинета внешне прошла бархатно, если не считать определенного уклона в подборе министров. Судских сразу забил тревогу: в правительстве укреплялась коммунистическая верхушка и сам глава кабинета был в недавнем прошлом председателем КГБ. У обывателей это вызвало хихиканье, вот, мол, докатились демократы, у сторонников демократических послаблений появились опасения, что уклон загибается к прежним методам и тихий коммунистический переворот начался.
Не считая себя сторонником левых и правых уклонистов, Судских поделился сомнениями с Воливачом. Как и Судских, он не считал себя приверженцем коммунистических идей, не одобрял и поспешных демократических преобразований.
Свой пост Воливач получил при Ельцине, большие звездочки крепил на погонах при Горбачеве, и две полосы напоминали ему устойчивый рельсовый путь, зато генеральские зигзаги пришлись на смутный период в стране, когда профессионализм упал в цене и выжить помогало умение делать зигзаги. Воливачу было не занимать первого и второго, но профессионалу чекисту всегда за державу обидно, где места его опыту не находится.
— Снимут, — уверенно сказал Воливач. — И похерят все, что я наработал, поставят своего, кондового, но верного. Ты ведь знаешь, для меня идея — пустой звук, мое дело — при любом режиме сохранять безопасность государства.
— Так уж при любом? — с усмешкой спросил Судских.
— Не цепляйся к словам, — урезонил Воливач. — Можно подумать, при Борьке ты выслуживался, а не служил. И твое управление разгонят, верно тебе говорю. Даже не попытаются переподчинить. Слишком ты много компроматов накопал на новых коммунистов, они же новые русские. Воровали все, но кристальность у них вроде как от Бога завещана, а ты в этом усомнился.
Судских молча согласился. В верхних эшелонах и при Ельцине кучковались прежние партийцы, и не простые рядовые. Когда гайдаровские мальчики — занялись откровенным стяжательством, они делали это грамотнее и успешнее, но главное — без шума, используя прежние связи и телефонное право. Старые связи — прочные связи. Они строятся не на идейной близости, а на умении партнера не нарушить идей этой близости; другой просто не было, и возврат к старому не казался химерой. Молодежь безыдейно торопилась жить, походя давала клятвы и отказывалась от них, едва зарок становился путами. И откуда им знать о чистой воде, если родились они в мутной и дальше собственной пасти не видят? Старики хватательных рефлексов не растеряли с возрастом, а идея, ставшая легендой, помогала им кучковаться против прожорливой молоди, для которой и отец родной, и «Отче наш» были пустым звуком.
Воливачу не повезло. Его пост предполагал выявлять и отлавливать крупную, прожорливую рыбу. Оставаться незрячим и безгласным он не мог, проходить мимо разнузданной молоди — тоже.
Именно коммунисты не простят ему критики чеченской кампании.
Ему не забудут сынков высокопоставленных родителей, продавших российские секреты за рубеж.
На него спишут огрехи прежнего руководства органами при демократах, и хорошо, если просто отправят в отставку без последствий. Его презрение к президентской семейке и прихлебаям было известно, хотя он, как никто другой, знал, чей ставленник был президент. Именно Воливач испортил коммунистам их продуманную игру с продвижением Ельцина во власть.
— Когда разыгрывался этот партийный спектакль, — после раздумий продолжил Воливач, — я сразу понял этот дешевенький сценарий. Надо бы промолчать, а душа не терпела. Я же как борзая. Давил этих сук, маскирующихся под идейных. и давить буду. Боря — один из них и свое партийное задание мог выполнить отлично, только вот семейка и ближайшее окружение хотели видеть его пожизненным императором, чего простить товарищи по партии Ельцину не могли. До народа и Ельцину, и коммунякам дела нет, а кары народной и коммуняки, и демократы боятся.
«Боже мой! — изумлялся Судских, слушая Воливача. Как на него повлиял сдвиг по времени, напрочь изменился старик. Был вполне лояльным для тех и других, стал и тем и этим непримиримым врагом. Чудесны дела Господни!»
И обиднее всего, Игорь, что любые наши с тобой дела направлены против своих же. С кем воюем? Со своим народом?