Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Виталий Дмитриевич Гладкий

Чужая игра

Киллер

Долгожданная встреча с родиной оказалась горше полыни. Вместо теплой встречи, пусть и не с фанфарами, я угодил в тюрьму.

Вернее, даже не в тюрьму, а в куда более нехорошее заведение, где немедленно начали сбываться мои самые мрачные предположения, которые я таил в глубине души не только от себя, но и от своих новых друзей — спецназовца ГРУ Волкодава и бывшего «солдата удачи» Сидора. (Мы вместе возвратились из Греции домой на теплоходе, естественно под чужими именами.)

И зачем только я поддался на уговоры шефа Волкодава, полковника Кончака, сулившего мне свою защиту и покровительство? Мог бы давно сообразить, что место такому изгою, как я, если и не в зоне, то в могиле точно.

Человеку моей «специальности» — будь она трижды проклята! — нечего делать в мире людей. Нельзя ни простить, ни понять, а тем более оправдать подобных мне отверженных, готовых в любой момент совершенно хладнокровно нажать на спусковой крючок пистолета или винтовки, чтобы отправить на небеса чью-нибудь, пусть и очень грешную, душу.

Наемный убийца — не бич Божий. Киллер — это исчадие ада, пусть и попал он туда не по своей доброй воле, а по велению случая или по прихоти судьбы. Как, например, я.

А потому убийца всегда должен знать, что за чужую жизнь, которую он у кого-то отобрал насильно, ему придется отдать свою. Притом очень скоро. В наше быстротекущее время возмездие если и опаздывает, то весьма редко…

Новороссийск мне понравился с первого взгляда. Уж не знаю почему. В принципе город как город, ничего особенного. Разве что за исключением моря, будившего ностальгические воспоминания.

Легкий бриз пенил волны, гоняя по морю белые барашки, а соленая синь у горизонта растворялась в голубом мареве, пронизанном мириадами золотых солнечных нитей. В итоге над морем трепетала на ветру полупрозрачная ткань невиданной красоты. Хорошо…

Я так соскучился по родине, что мне в Новороссийске нравилось все. Даже трубы цементного завода, дымившие днем и ночью.

С каким наслаждением я прислушивался к звукам родной речи! Разговоры случайных прохожих казались для меня настоящей музыкой. Да что там музыкой — величественной симфонией.

И я купался в ее незримых волнах, наслаждаясь каждой ноткой…

В Новороссийске мы поселились в ведомственной гостинице Министерства обороны. И пока Волкодав и Сидор где-то пристраивали наши деньги, я валялся в номере, обложившись газетами и журналами, — запоем читал все, что только попадалось под руку.

В дверь номера постучали резко и требовательно. Я сразу заподозрил неладное, но иного выхода, как впустить посетителей, у меня не было.

Едва щелкнул замок, как в номер ввалились крепкие ребята в маскировочной униформе с автоматами на изготовку.

Вслед за ними вошел офицер в чине капитана, чересчур молодой и исполнительный, чтобы с ним можно было спорить.

— У меня приказ, — отчеканил он. И кивком указал на выход. — Вам необходимо ехать с нами.

Он смотрел на меня сурово и требовательно. Что с него возьмешь — зеленка. Приказ получен и — ура. Без страха и сомнений. Мне бы его заботы…

Сопротивляться я не стал.

И вовсе не потому, что был не в состоянии. Что такое для меня три человека, пусть и вооруженные до зубов, но в тесной комнате, где им просто негде развернуться?

Я решил не конфликтовать с военными. И все из-за теплившейся в душе надежды на полковника Кончака, который обещал мне не только свое покровительство, но и помощь в поисках семьи.

Меня под конвоем доставили на аэродром. Правда, ехал я туда не в «воронке», а на мягком сиденье «Газели». А затем военно-транспортным самолетом вывезли в неизвестном направлении.

Я знаю лишь то, что летели мы четыре часа и двадцать восемь минут. Мне всегда удавалось после соответствующих тренировок определять время с точностью до секунды, словно внутри меня тикал хронометр.

Еще в воздухе на меня надели наручники, а когда приземлились, на голову напялили колпак из плотной черной материи, закрывший глаза.

Потом меня везли в машине, еще почти два часа, а точнее — час и пятьдесят семь минут. А затем запихнули в камеру-одиночку размером с просторную могилу.

Там была лишь железная койка без матраса, застеленная тонким одеялом, откидной столик и параша, похоже числящаяся на инвентарном учете со времен культа личности. Но стены недавно покрасили, и едкий запах растворителя еще витал в воздухе, вызывая неприятные ассоциации.

Я не стал терзать себя размышлениями, а просто лег и уснул.

Что поделаешь — карма…

После завтрака — несмотря на то что камера оказалась настоящим каменным мешком без единого окна, я точно знал, который час, — меня, снова в наручниках, повели на допрос.

Комната, куда меня доставили, запросто могла служить камерой пыток в еще недавние по историческим меркам времена.

Но теперь здесь стоял обычный письменный стол, кресло, медицинская кушетка и нечто наподобие электрического стула, но без обязательных кабелей для подачи напряжения и металлического колпака, надевающегося на голову смертника во время исполнения приговора.

Я, конечно, никогда не видел такой стул в натуре, но смотрел американские фильмы и кое-что читал по этому поводу.

Комната оказалась достаточно освещенной и даже проветривалась, но на окнах были решетки. Сводчатые потолки подталкивали на мысль, что когда-то здесь находилась монашеская трапезная. Мне даже показалось, что сквозь густой слой побелки проглядывают лики святых.

Но скорее всего, я ошибался. Просто разыгралось воображение. Иногда со мной такое случается…

Усадив меня на стул, сопровождавшие, судя по форме десантники, удалились.

Я поднял голову и настороженно уставился на двух человек в гражданских костюмах, которые смотрели на меня с любопытством.

Один из них, постарше, уже с проклюнувшейся лысиной на крутолобой русой голове, сидел в кресле. В его взгляде просматривалась уверенность человека, привыкшего командовать.

Второй, рослый и, судя по распирающим пиджак мышцам, очень сильный и хорошо тренированный, стоял чуть сзади первого, прислонившись к стене, окрашенной белой масляной краской.

Этот был здорово похож на «быка», коих нанимали мафиозные структуры. Впрочем, парней с такой крепкой статью хватало и в специальных подразделениях.

Это был вполне определенный человеческий тип, способный лишь на минимум мыслительного процесса. Такие люди, образно говоря, различают всего два цвета — белый и черный. И никаких полутонов. Свой или чужой — вот и вся их философия…

У меня создалось впечатление, что я попал на консилиум к известным медицинским светилам. Оно еще больше усиливалось странными запахами, витавшими в воздухе, — хлорка, валериана и еще что-то, мне незнакомое, но неприятное.

— Здравствуйте, Карасев, — негромко сказал сидевший в кресле.

Я смотрел спокойно и невозмутимо, будто и не прозвучала только что моя настоящая фамилия.

Дело в том, что по паспорту, полученному из рук полковника Кончака в Пирее перед самым нашим отправлением на родину, я значился как Алексей Листопадов.

А по другим бумагам был мелким бизнесменом, недавно открывшим частное предприятие и теперь ищущим контакты с греческими коллегами. Кажется, на предмет импорта оливкового масла и еще чего-то.

Меня даже снабдили печатью предприятия и уставными документами. Имел я и командировочное удостоверение с отметками «прибыл — убыл».

Я знал, что и паспорт, и остальная часть моей легенды были подлинными.

Пока мы с Волкодавом и Сидором были в Греции, нашли и детский дом, где я по идее воспитывался до шестнадцати лет, и техническое училище, куда меня направили, чтобы я продолжил свое образование, и завод, на котором мне довелось работать около трех лет, пока не уволился в связи с уходом в армию, и воинскую часть, где я дослужился до прапорщика-сверхсрочника, а затем попал под сокращение.

Все соответствовало действительности, за исключением одного: прапорщик Листопадов погиб в Таджикистане под обломками взорванного «борцами за свободу» дома вместе с семьей — женой и двумя малышами.

Просветили меня и насчет других деталей легенды: все мои фотографии, у кого они сохранились, были изъяты, родителей жены прапорщика тайно переселили за Урал, а сослуживцев, помнящих Листопадова, перевели в другие части, вымарав из послужных списков данные о их совместной службе.

Правда, товарищей по оружию осталось всего ничего: многие, как и прапорщик, были погребены под обломками того же злосчастного дома.

Скорее всего, документы готовились для кого-то другого — уж больно оперативно сработали подчиненные Кончака в России.

Но меня это не касалось. Мне нужно было легализоваться. А моя ксива и впрямь была железной. Если, конечно, не сильно глубоко копать.

Так что сидевший в кресле гражданин начальник, как и полковник Кончак, скорее всего, работал в военной разведке. И возможно, выполнял его поручение. А иначе откуда бы ему знать мои установочные данные?

Но, наученный горьким опытом, я не верил никому и ничему. А потому решил повременить с откровениями.

— Неплохо, неплохо… — сказал лысоватый. И добродушно ухмыльнулся. — Вас невозможно застать врасплох, — продолжил он. — Для военного разведчика это огромный плюс.

— Во-первых, к военной разведке я не имею никакого отношения. А во-вторых, я не понимаю, о чем вы говорите.

— Ладно, я не буду вас больше провоцировать, прочитайте ваше досье сами.

Лысоватый кивнул, и здоровяк передал мне тощую папку с грифом «Совершенно секретно». При этом он не упустил момента поиграть своими внушительными мышцами.

Чудак-человек… Он думает, что сила в больших мышцах. Это опасное заблуждение.

Настоящая сила состоит из многих компонентов. И главный из них — твердость духа. А следующий — бесстрашие. И так до бесконечности. Без масла в голове это трудно понять…

Немного помедлив, я недоуменно пожал плечами и раскрыл папку. Притом с обидой: могли бы для меня и расстараться, купить что-нибудь получше.

А я держал в руках обычный канцелярский ширпотреб с ботиночными тесемками.

Данных было немного; по объему — несколько машинописных листов. Всего ничего. Кое-что из того, что находилось в досье, я уже знал — мне рассказали Волкодав и Сидор.

В общем, ничего нового о себе я не узнал. За исключением некоторых предположений. Которые, как говорится, к делу не пришьешь.

А ведь на теплоходе нас могли и подслушивать, так как, опьяненные воздухом свободы, мы болтали, совершенно не таясь и не стесняясь в выражениях.

Конечно, беседовали мы не среди пассажиров, и даже не вблизи их, а в уединенных местах, чаще всего на верхней палубе, у борта. Но при современном уровне специальной техники подслушать нас было раз плюнуть.

— Вы меня с кем-то путаете, — сказал я невозмутимо. И положил папку на стол. — Мои документы у вас?

— У нас, у нас… — развеселился старший. — Нет, вы и впрямь мне нравитесь… прапорщик Листопадов, ха-ха-ха… Меня зовут Евгений Викторович.

— Очень приятно… — вежливо буркнул я.

— Ну, предположим, это пока не совсем соответствует истине. Пока. А чтобы вы больше не сомневались, что попали куда нужно, для начала посмотрите мое удостоверение личности. — Он достал из нагрудного кармана красную книжицу, и она таким же макаром, как и досье, перекочевала в мои руки.

«Абросимов Евгений Викторович… полковник…» Дата выдачи, печать, подпись командующего. Ксива серьезная.

Ну и что? Мне-то какое дело до полковника Абросимова? Я имею дело с другим служивым, принадлежащим к другой конторе. А у них там четкое разделение функциональных обязанностей. Это я уже знал.

— Вы служите во внутренних войсках? — спросил я, возвращая удостоверение.

Спросил, лишь бы что-нибудь сказать. Будь этот полкан хоть фельдмаршалом, мне он до лампочки.

— Это такая же липа, как и ваш паспорт, — ответил, явно рисуясь, Абросимов. — Мы служим — и все.

— И зачем я вам понадобился?

— Хе-хе… Вас передал мне полковник Кончак. Надеюсь, вы еще не забыли его?

«Передал… мне…» Блин! Меня это слово резануло по душе как бритва. Ты, паря, чеши языком, да знай где. И кого.

Сволочи! Передал… Будто я вещь.

Однако внешне я все так же был невозмутим. Эмоции лучше спрятать подальше. Чересчур много странностей в этом «приглашении на беседу».

— Я и не знал его.

— Это неправда.

— Вы ошибаетесь, товарищ полковник. Вы меня с кем-то путаете. Я — Алексей Листопадов. И в армии уже не служу. У меня сейчас есть маленький бизнес.

— Да-а, вы крепкий орешек, Карасев.

Полковник как-то странно глядел на меня, будто чего-то ждал.

— Очень крепкий орешек…

Я заметил, что здоровяк то и дело украдкой посматривает на наручные часы. Тоже чего-то ждет? Чего или кого?

— Как вы себя чувствуете? — вдруг спросил Абросимов.

— Нормально, — ответил я осторожно.

Мне был непонятен смысл вопроса. Что он задумал? По настороженному пытливому взгляду полковника я вдруг понял, что он готовит мне какую-то пакость.

И в это время у меня в голове будто взорвалась бомба. Видимо, мне что-то подмешали в утренний кофе — какую-нибудь пакость, изобретенную в засекреченных лабораториях спецслужб.

Я сжал виски, пытаясь избавиться от все усиливающегося грохота в черепной коробке. Но из глаз, куда, казалось, проник дым от взрыва, вдруг бурно полились слезы.

Фигуры Абросимова и здоровяка начали расплываться. А затем и вовсе растворились в сером колеблющемся тумане.

Он постепенно вливался в уши, рот, ноздри и затапливал тщетно бьющуюся в отчаянной схватке с мраком угасающую искру сознания…

Очнулся я крепко привязанным к «электрическому стулу». Это я понял сразу, едва ко мне начало возвращаться сознание.

Еще не открыв глаза, я пошевелил руками и убедился, что вязали меня на совесть и со знанием дела. Это понятно — даже тот мизер фактов, что фигурировал в моем досье, предполагал при работе со мной повышенную степень безопасности.

Я поднял тяжелые веки. Злость грызла мое сердце, но я решил не подавать виду.

А ведь я сразу почуял, что кофе имеет какой-то странный привкус. Но списал это на тюремные условия. Идиот!

Рядом со стулом, напротив, стоял Абросимов, с нездоровым интересом наблюдая за моими попытками сесть ровно.

Позади него находились здоровяк и еще один человек с невыразительным землистым лицом и пронзительными синими глазами; они казались покрытыми ледяной скорлупой.

— Вот и ладушки… — сказал Абросимов. И довольно ухмыльнулся. — Мы проснулись… — Он сказал это как заботливая нянька.

Ути-пути, ути-пути… мать твою!.. Урод плешивый.

— Что… что вы со мной сделали? — спросил я непослушным языком.

Спросил, а сам уже все понял. Наверное, в кофе подмешали сильнодействующее снотворное нового поколения, о котором мне говорил Волкодав.

Его можно было дозировать таким образом, что человек засыпал точно в рассчитанное время и на столько, насколько необходимо.

Снотворное не применялось в медицинской практике из-за побочных эффектов, но охотно использовалось спецслужбами. Как нашими, так и зарубежными.

— Маленький эксперимент… хе-хе… — засмеялся Абросимов.

Он просто лучился от предвкушения удовольствия. Паскудник…

Полковник довольно потирал руки. Теперь я точно знал, что меня будут пытать. Притом с применением запрещенных разными международными конвенциями ноу-хау… чтоб им дрын в глотку, этим ученым умникам, разрабатывающим всякие пакости.

Скоро из-за их извращенных умов Земля полетит в тартарары, а они все изобретают.

— Успокойтесь, Карасев. Вы просто ответите на наши вопросы. Честно и без утайки. — Он снова противно хихикнул.

Я хотел возмутиться, но тут со мной что-то случилось. Мне вдруг стало весело и безумно захотелось болтать о чем угодно и до бесконечности.

Наверное, у меня был совершенно глупый вид, потому что Абросимов насмешливо покачал головой и приказал:

— Ливенцов, ты свободен. Баркасов, принимайся за дело.

Здоровяк поспешно удалился. Синеглазый Баркасов подошел ко мне вплотную.

— Фамилия! — отрывисто спросил он.

— Карасев… Так мне сказали.

— Кто сказал?

— Полковник Кончак.

— А сами разве не знаете?

— Я забыл.

— Черт возьми, что он болтает! — подскочил Абросимов. — Сколько ты ему вколол?

— Как обычно, два кубика. И прошу вас, товарищ полковник, не мешайте. Время…

— Ладно, продолжай… — буркнул Абросимов.

— Откуда вы приехали?

— Из Греции.

— Что вы там делали?

— Искал Сеитова.

— Кто такой Сеитов?

— Это несущественно, — перебил Баркасова полковник. — Сеитова мы и без него знаем.

— Вы встречались в Греции с Толоконником?

— Кто такой Толоконник?

— Да или нет!

— Нет.

— Но вы о нем что-либо слышали?

— Да.

— Что именно?

— Точно не помню…

Я уже все понял — меня «прокачивали». И пытался изо всех своих сил противиться действию «сыворотки правды».

О Толоконнике я и впрямь мало что знал.

Волкодав и Сидор не посвящали меня в свои секреты, хотя по обрывкам их разговоров я составил некоторое представление об этом человеке.

Этот человек был бандит, кажется киллер мафии, и работал на спецслужбы. Он сбежал в Грецию, откуда принялся шантажировать своих работодателей. Вот и все, что я знал.

Волкодав получил задание на ликвидацию Толоконника. Так вышло, что я помог ему.

Правда, Толоконник попал в руки полковника Кончака живым. Но я бы не поручился, что киллер, этот трижды глупец, надумавший сразиться со спецслужбами, проживет слишком долго.

Я противился действию препарата, но не всегда с успехом. Меня будто кто-то тянул за язык, чему немало способствовал своими напористыми и беспрерывными вопросами Баркасов.

— …Кто приказал тебе убить Шалычева?

Баркасов уже перешел на «ты».

— Кто такой Шалычев?

— Губернатор.

— Я его не знаю.

— Нет, он тебе хорошо известен.

— Я никого не убивал!

— Ложь! Кто отдал приказ? Говори!

— Я не помню!

— Ты убил его! Вспомни — Шалычев. Отвечай, быстрее!

— Я ничего не знаю!

— Знаешь! Говори!

— Я не могу вспомнить…

— Мы знаем, что приказ ликвидировать Шалычева отдал полковник Кончак. Это так?

— Не помню! Не знаю!

— Повтори — Шалычева приказал убить Кончак. Ну!

— Я не убивал этого… Шалычева!

— Черт знает что! — опять вклинился разгневанный Абросимов. — Он что, издевается над нами?! «Не помню», «не знаю», «забыл», «я там не был»… Мать его!.. Ты точно вколол два кубика?

— Посмотрите, на столе пустая ампула. Я сам ничего не понимаю. Ладно, спроси что-либо бытовое… Например, о семье.

— У вас есть семья?

— Мне сказали, что есть.

— Как это… сказали?! Кто сказал?

— Полковник Кончак.

— А сами вы об этом не знали?

— Нет.

— Господи, что он несет?!

Абросимов схватился за голову:

— Хватит, к черту! Сделай ему еще один укол!

— Товарищ полковник, это чревато…

— А мне плевать! Делай, что тебе приказано!

Баркасов сокрушенно покачал головой, но послушно направился к столу, где в медицинской кювете лежали ампулы и шприцы.

Я попытался собраться. Мне нужно во что бы то ни стало использовать минутную передышку в допросе для медитации.

Концентрация, предельная концентрация!

Я вызвал в памяти лицо своего Учителя, отшельника Юнь Чуня. У меня никогда не было отца. И теперь я часто представлял на его месте этого замечательного во всех отношениях китайца.

Глаза, мне нужно приблизить его глаза! Я чувствовал, как с меня ручьями течет пот. Все мое тело сотрясали конвульсии.

Помоги мне, Учитель, прошу тебя! Умоляю…

Ближе, еще ближе… Ближе!

Лицо Юнь Чуня постепенно закрыло весь мир. Его глаза стали бездонными черными озерами, откуда медленно стали вздыматься, вырастать два искрящихся смерча.

Они все убыстряли свое вращение, постепенно продвигаясь в мою сторону…

Укол я не почувствовал, лишь ощутил горячую волну, хлынувшую по жилам в мозг. Она постепенно накаляла черепную коробку, лишая остатков здравого рассудка.

Быстрее! Еще немного, еще чуток…

Смерчи склонили свои верхушки к моему лицу и вот-вот должны были проникнуть внутрь тела через глаза, отдав свою могучую энергию моей ослабевшей воле.

Вот-вот… Всего лишь один миг. Один миг и доли миллиметра…

Не успел! Баркасов снова начал задавать вопросы. Я не хочу на них отвечать. Не хочу, не хочу! И не буду!..

Еще одно, последнее усилие… Ну! Ну-у!!!

Как сильно колотится сердце, словно хочет разорвать грудную клетку и выскочить наружу…

Я пытаюсь не слушать, что говорит Баркасов, но его вопросы вливаются в мои уши, как вода, и нет у меня сил держать язык на привязи. Я готов его откусить, однако мышцы лица не повинуются моей ослабевшей воле.

И я говорю.

Слова сами вылетают из гортани, я ненавижу себя за способность связно излагать мысли, но «сыворотка правды» монотонно продолжает мотать мои нервы на барабан, отжимая в осадок голую правду.

Баркасов склонился надо мной и спрашивает на повышенных тонах:

— Где твоя семья?

— Не знаю. Я ее ищу.

— Но ты ведь не уверен, что она у тебя есть?

— Мне сказали…

Вопросы сыплются, как горох из мешка: «Как зовут жену? Сына?..», «Где они?», «Почему не знаешь?». И еще один… еще… и еще вопрос… И нет им ни конца ни края.

Я машинально отвечал, притом совершенно искренне, — пока я и не мог по-иному, — а сам тем временем изнемогал от титанических усилий, пытаясь подключиться к энергии Юнь Чуня.

Наконец!

Я чувствовал, как слабеет мое тело и в мышцы вступает жуткая слабость, — эта доза «сыворотки правды» могла свалить с ног и слона, — но сделал последнее, титаническое усилие…

Я понимал, что если у меня сейчас ничего не получится, то просто умру от разрыва сердца. Но смерти в этот момент я боялся меньше, нежели подчинения своей воли этим двум вурдалакам в человеческом обличье.

И я коснулся!

Мои глаза вмиг выпили до дна черные озера глаз Юнь Чуня, и закипающий вал «сыворотки правды» столкнулся с волной космического холода.

Столкнулся — и остудил мою бурлящую кровь. Она сначала покрылась шугой, а затем и вовсе заледенела.

Все! Я полностью овладел эмоциями.

И начал свою игру.

Меня спрашивали, я отвечал, большей частью правду, потому что просто не знал иных ответов на вопросы, продолжавшие сыпаться как из рога изобилия. Но время от времени, когда считал нужным, вносил в ответы некоторые коррективы.

И при этом постепенно вводил себя в транс по методу индийских йогов — как меня учил этому Юнь Чунь.

Мои жизненные ритмы замедлились. Язык стал менее шустрым и начал давать сбои. Не будь я сейчас привязанным к стулу, я бы двигался как сомнамбула — в замедленном темпе.

Мой пульс едва прощупывался и был редким, как у человека в коме, я почти не дышал в общепринятом смысле слова.

Температура тела продолжала снижаться, и со стороны могло показаться, что я вот-вот отдам концы. Подобный процесс можно наблюдать у медведей, когда они впадают в зимнюю спячку.

Однако мой мозг работал как и прежде, а все чувства были обострены до предела.

Сквозь неплотно сомкнутые веки я наблюдал суету вокруг себя, когда до них дошло, что я вот-вот могу распрощаться с жизнью.

Баркасов давал нюхать мне нашатырь и упрекал Абросимова за то, что тот приказал ввести дополнительную дозу «сыворотки правды».

А полковник орал на него, обзывая тупицей, и требовал что-нибудь сделать, дабы заставить работать мое сердце в нормальном ритме.

Мне начали делать какие-то уколы, принесли даже грелки с теплой водой и обложили все тело, потом снова подсунули под нос флакон с нашатырем…

В конце концов я сам прекратил переполох, подняв температуру тела почти до нормальной, и несколько стабилизировал пульс, но сделал вид, что нахожусь без сознания.

— Уф, наконец-то, — с облегчением выдохнул Баркасов. И вытер пот с лица бумажной салфеткой. — Теперь точно оклемается, — сказал он уверенно.

— У него какие-то странные реакции, — нервно проговорил полковник. — Неужели снотворное могло вызвать такой сильный криз?

— В сочетании с «сывороткой правды» — вполне возможно. Я предупреждал, что доза…

— Захлопни пасть! — прикрикнул на него Абросимов. — Поговорили на эту тему — и будет. Видишь, дыхание у него нормальное, щеки порозовели… Выдюжит. Главное заключается в другом — почему он не дал верный ответ практически ни на один важный вопрос?

— Может, ему память стерли? — осторожно спросил Баркасов.

— Майор, у тебя ведь высшее медицинское образование. Хотя врач из тебя…

— При чем здесь мое образование?! — с обидой в голосе перебил Баркасов полковника. — Будто вы забыли, кто меня забрал из НИИ в военную разведку. Между прочим, это было восемь лет назад.

— Напрасно забрал, — грубо ответил Абросимов. — Может, там от тебя толку было бы больше. Что такое стереть память? Не знаешь? Это значит — сделать из человека полного дебила. А Карасев не глупее нас с тобой. Вспомни оперативную информацию о его ликвидациях. Все выполнялись по высшему классу.

— Возможно, появилось что-то новое, и Кончак…

— Этот сукин сын способен на что угодно! — злобно окрысился Абросимов. — Но стертая память — это чистой воды фантастика.

— Тогда что?

— Или он может держать удар твоей наркоты, что тоже из разряда «очевидное — невероятное», или…

— Амнезия?.. — догадался Баркасов.

— Скорее всего.

— Такой вариант не исключен…

Полковник в раздумье потер левый висок и сказал:

— Я сначала не поверил… нашему человеку из отдела внутренней безопасности, когда он сообщил, что Карасев нашелся и будто у него с головой что-то не в порядке. И где нашелся — в Непале! Как он туда мог попасть?

— Об этом известно только спецам из отдела планирования операций.

— Мать их!.. — выругался Абросимов. — К ним и на хромой козе не подъедешь. К их информации у нас доступа нет.

— А почему Карасевым заинтересовался ОВБ?

— По той же причине, что и мы. Убийство Шалычева. — Полковник натянуто ухмыльнулся. — Все как в старом анекдоте — скидывай штаны, власть переменилась. Теперь правит бал партия Шалычева, и высокопоставленные дружки бывшего губернатора землю копытами роют, чтобы докопаться до истины. Им главное — найти заказчика.

— Так вот откуда рога растут…

— Вот именно — рога. Потому и шерстят сейчас возможных кандидатов на киллера. В том числе и ликвидаторов всех спецслужб страны.

— А как ОВБ вышел на Карасева? — спросил Баркасов.

— Не знаю. У них свои, специфические методы.

— Да уж… — неприязненно буркнул Баркасов.

— Но в списке потенциальных кандидатур на ликвидатора Шалычева он стоит едва не на первом месте.

— То есть точно пока не определились?

— Нет.

— А если потрясти Кончака? Ведь Карасев — его протеже, судя по информации.

— Кончака? Чур тебя! — Абросимов сделал вид, что крестится. — Не приведи господь его тронуть. У Кончака влияние на нашего шефа побольше, чем у всех начальников отделов и служб, вместе взятых…

Я понял — идея допросить меня с применением «сыворотки правды» Кончаку не принадлежит.

Я подозревал это и во время «прокачки» — уж очень наивными и беспомощными были вопросы Баркасова. Полковник Кончак знал обо мне гораздо больше.

Правда, не о том периоде, что начался в моей жизни с момента взрыва самолета над Гималаями, в котором я летел. Не знал он и подробностей моего чудесного спасения от верной гибели.

Зная его недоверчивый сверх всякой меры и жесткий характер, можно было с большой долей вероятности предположить, что Кончак, несмотря на мою амнезию, все равно так или иначе попытается вывернуть меня наизнанку.

Любыми методами и средствами.

Впрочем, я сильно сомневался, будто он поверил, что я на самом деле утратил память. Единственным объяснением его странного безразличия к моей одиссее была успешная операция по Толоконнику, в которой я принял участие.

Это я понял благодаря прозрачным намекам Волкодава.

И он и Сидор очень опасались, что после того, как Кончак доложит начальству о результатах акции в Греции, ему захочется разобраться со мной по полной программе.

И Кончака можно было понять: в мою историю трудно поверить, тем более профессиональному разведчику, привыкшему любую проблему рассматривать под углом происков спецслужб других государств.

Уж кто-кто, а полковник точно знал, что, несмотря на окончание «холодной войны», наши новоявленные «партнеры» все равно не прекратили своих операций, в особенности по внедрению агентов.

И не потому, что они такие бяки. Отнюдь.

Просто у разведчиков свои законы и свой кодекс поведения. Хочешь мира — готовься к войне. Так говорили древние.

С той поры мало что изменилось. Мозг человека запрограммирован на уничтожение. И ничего тут не поделаешь.

Несмотря на изменившуюся в стране ситуацию, поневоле втянувшую военную разведку в грязные разборки власть имущих, Кончак, как профессионал до мозга костей, продолжал выполнять свой долг так, как его учили и как он этот долг себе представлял.

А еще я понял из разговора Абросимова с эскулапом-недотепой и палачом-дилетантом в одном лице: мои приключения в Катманду и Афинах их не волновали.

Я лежал на кушетке возле двери. Они стояли у окна и разговаривали едва не шепотом. Но не потому, что опасались меня, а по устоявшейся привычке людей такой профессии не доверять стенам.