ГЛАДКИЙ Виталий Дмитриевич

\"ТАЙНА РОЗЕНКРЕЙЦЕРОВ\"

ВМЕСТО ПРОЛОГА

Минутная стрелка часов словно приклеилась к циферблату. Она с непонятным и пугающим упрямством не хотела преодолеть последние миллиметры окружности, чтобы часы пробили полночь. Тишина в спальне стала свинцово-тяжелой и почти осязаемой. Глеб смотрел на часы, не отрываясь. В спальне горел лишь слабый ночник, который не высвечивал мелкие детали интерьера, и большой белый циферблат, потеряв в полумраке футляр, маятник и гири, висел в пространстве как летающая «тарелка» инопланетян. Часы были старинные, с боем и в футляре из красного дерева, украшенном резными финтифлюшками. Они достались его семейству в наследство от прадеда. Глеб перенес их в спальню по одной единственной причине – они громко сообщали ему, когда наступит ВРЕМЯ.

Он боялся этого момента. Очень боялся. И в то же время с болезненным нетерпением ждал, когда ОНО появится. Но когда точно это случится, Глеб не знал. Чаще всего ОНО овладевало его душой и телом ровно в полночь. Первое время Глеб испытывал панический страх (нет, даже не страх, а ужас), и чтобы хоть как-то заглушить его, он напивался до положения риз. Но едва последний звук двенадцатого удара молоточком по бронзовому диску растворялся в ночи, как Глеб становился совершенно трезвым.

И начиналось…

Сегодня Глеб решился на крайнее средство. Он приковал себя железной цепью с замком к собственной кровати. Кровать ему сделали по специальному заказу. На ее изготовление пошло почти двести килограмм металла. Она была привинчена к полу и могла выдержать любые мыслимые и немыслимые нагрузки. Чтобы ни у соседей, ни у разных сверх всякой меры любопытных граждан не возникло никаких вопросов, детали железного монстра под названием «кровать» Глеб заказывал в разных мастерских, а сборку произвел сам. Но соседка из квартиры напротив, вредная и вездесущая старуха Пестржецкая, все равно что-то заподозрила. Наверное, подсмотрела как нанятые Глебом грузчики, согнувшись в три погибели, тащили тяжелые железяки. Пестржецкая следила за ним как кот за мышью. Замыкая квартиру, Глеб кожей ощущал ее взгляд, пронзающий его, словно лазерный луч, выпущенный излучателем, замаскированным под дверной глазок. Когда он выходил во двор, Пестржецкая занимала пост у кухонного окна, даже если это было в шесть утра.

Спрятавшись за портьеру или за горшок с геранью, она держала его в своем поле зрения как снайпер на прицеле. У Глеба даже уши чесались от ее прилипчивых гляделок.

Глеба так и подмывало выкинуть какой-нибудь номер; например, снять штаны и продемонстрировать вредной старухе стриптиз прямо на тротуаре. Но он сдерживал свои порывы и ровной беззаботной походкой шел в сторону трамвайной остановки. Мне только и не хватало, чтобы эта старая грымза позвонила в милицию или ФСБ, думал встревоженный

Глеб. Люди напуганы террористическими актами в столице, поэтому горожане, особенно обломки культа личности и старики, большей частью бывшие партийные функционеры, завалили правоохранительные органы заявлениями, в которых изобличали в разных грехах всех подряд, а чаще всего – соседей.

Не без усилия оторвав взгляд от циферблата, Глеб посмотрел на замок, с помощью которого замыкались кандалы. Это было его личное ноу-хау в виде прочного металлического корпуса (размером с брусок хозяйственного мыла) с электронной начинкой, скрепляющего два конца цепи толстыми штырями. Главной изюминкой замка было запирающее устройство. Оно реагировало только на голос Глеба, который, чтобы освободиться от оков, должен был сказать кодовое слово – пароль.

Глеб боялся, что если ОНО все-таки придет, ему не выдержать испытания, и при наличии обычного ключа он откроет замок. В то же время Глеб точно знал – когда ОНО овладеет им всецело, все мысли и воспоминания мгновенно испарятся из его памяти, которая превратится в чистый, без единой помарки, бумажный лист. А значит, пароль он не должен бы вспомнить…

Первый удар часов обрушился на его голову как молот. Так было всегда. Казалось, что внутри черепной коробки взорвалась мина, и ее осколки застучали по серебряным колокольчикам. Это было очень неприятно и даже больно, потому Глеб не выдержал и застонал.

«Господи, за что!?» – взмолился он, пытаясь удержать в фокусе куда-то ускользающее нормальное сознание. Но тщетно: мысли начали путаться, часы били без остановки, мерно и неудержимо, и Глеб вдруг ощутил себя в космической пустоте. Это было странное чувство. В одно и то же время он летел и падал. Полет вызывал эйфорию, а падение – дикий, первобытный ужас.

Глеб закричал и заворочался на своем железном ложе, пытаясь избежать зоны притяжения какой-то неведомой, пугающей субстанции, постепенно обретающей очертания. Затем превращение совершилось, и он начал рваться из железных оков как зверь, попавший в капкан. А потом Глеб потерял сознание от шока, который нередко испытывают пойманные животные…

Глава 1. ТАИНСТВЕННЫЙ ИНОСТРАНЕЦ

Голос отца вырвал Глеба из сладких объятий предутренних сновидений, и он с трудом поднял непослушные веки.

– Вставай, лежебока! – Отец пощекотал ему голые пятки. – Удачу проспишь.

– Что, уже пора? – подхватился Глеб.

Он кинул взгляд на вызолоченное первыми солнечными лучами окно. Рассвет сочился сквозь запотевшие шибки медовыми каплями – над городом кружила белая душистая метель отцветающих садов.

– Пора, сынок, пора. Разомнись маленько, прими душ и садись завтракать. Поторопись – через час электричка…

До цели своего путешествия они добирались почти целый день: три часа электричкой, полтора – автобусом, еще два – на попутной телеге, а потом на своих двоих. Идти было нелегко – у каждого за плечами находился рюкзак весом не менее тридцати килограмм.

Антон шел и мысленно сожалел, что отцу не удалось договориться с возницей – чтобы тот подбросил их к тому месту, где они намеревались заняться раскопками.

Едва возница, – невысокий, худосочный мужичок в годах, давно небритый, в стеганой фуфайке и войлочных ботинках, именуемых в народе «прощай молодость», – услышал название местности, его будто током ударило.

– Тпру! – Мужичок резко натянул вожжи. – Все, хлопцы, – слазьте. Нам не по пути.

– Почему? – удивился отец. – Ты ведь обещал довезти нас до Михайловки.

– Мало чего я обещал… – буркнул мужичок.

– Я готов заплатить больше.

– Оставь деньги себе, – неприязненно ответил возница. – Я не возьму от вас ни копейки. Слазьте!

– Что ж, хозяин – барин…

Отец соскочил с телеги.

– Спасибо тебе, добрый человек, – сказал он, приятно улыбаясь.

– За что? – с недоумением спросил мужичок.

Видимо, его удивила библейская покорность отца, который, вопреки ожиданиям возницы, совсем не разозлился. Мало того – отец добродушно улыбался, словно мужичок сказал ему что-то приятное.

– За заботу, – туманно ответил отец. – Бывай…

Он решительно сошел с дороги на неприметную тропинку, которая уводила в лес. Глеб понял, что отец надумал идти напрямик. Этот маршрут они наметили еще дома. На всякий случай. В своих исканиях они обычно старались избегать обжитых мест и любопытных глаз. А эта дорога до Трех Могил – конечной цели их тайной и не вполне законной экспедиции – как раз и вела через давно брошенные колхозные поля, заросшие бурьяном, и лесные заросли, где сам черт ногу сломит.

Отец не открылся вознице, что они держат курс на Три Могилы. Он попросил его лишь подбросить их к реке – они якобы хотели порыбачить. Однако мужичка обмануть не удалось. Наверное, ему уже приходилось встречать кладоискателей. Район Трех Могил издавна привлекал внимание любителей поковыряться в земле.

Местные не любили «гробокопателей» и считали их большими грешниками. К тому же от самодеятельных археологов, которые не признавали никакую власть, было слишком много хлопот. Нередко они выясняли отношения с помощью ножей и винтовок, а потому окрестности Трех Могил были густо окроплены кровью. Но то происходило в дореволюционные времена и самую малость в гражданскую войну. Жесткие – даже жестокие – законы большевиков по отношению к неуправляемой вольнице кладоискателей надолго отбили у них охоту соваться к Трем Могилам, где по поверью хранились несметные сокровища.

Официальная археология тоже не испытывала особого рвения к исследованию древних захоронений, расположенных в районе Трех Могил. Причиной тому был повышенный уровень смертности среди ученых, занимающихся раскопками в тех местах. А когда однажды в семьдесят шестом году бесследно исчезла целая полевая экспедиция, напуганные ученые мужи из Академии наук вообще наложили «табу» на исследование Трех Могил. Впрочем, и рядовые археологи-энтузиасты не горели желанием испытать судьбу и свой фарт в этой местности, уж неизвестно почему.

Перестройка и всеобщее обнищание открыли новую страницу в раскопках Трех Могил. Отчаявшийся народ, махнув рукой на страшные байки и свои резко обесценившиеся жизни, перепахал все, что только можно было. (Но это все были люди пришлые, не местные. Аборигены старались обходить Три Могилы десятой дорогой).

Увы, добыча новоявленных кладоискателей-дилетантов была весьма скудной – в основном черепки, статуэтки из обожженной глины, неплохо сохранившиеся берестяные грамоты, бусы, перстни-печатки и немного других серебряных изделий, представляющих ценность лишь для специалистов. И удивительное дело – «нечистая сила», обитавшая в районе Трех Могил с древних времен, куда-то исчезла.

Наверное, испугалась новоиспеченных «демократов» – голодных, злых и способных безбоязненно раскопать даже вход в преисподнюю. А может, просто пожалела несчастных, которые взялись за лопаты от полной безысходности…

Но, как бы там ни было, а разные неприятности с кладоискателями прекратились. Не было даже споров о разделе территории раскопок – в районе Трех Могил места хватало всем. Тем более, что никто точно не знал, где копать. Все надеялись на удачу.

К концу столетия активность кладоискателей возле Трех Могил упала почти до нуля. Авантюрный народ разуверился в своих надеждах и переметнулся в Крым. Там было, где развернуться при полной бесконтрольности и слабости местных властей. Ценности скифов и сармат во время раскопок древних захоронений встречались сплошь и рядом, и на них был устойчивый спрос – как за рубежом, так и на внутреннем рынке. Кое-кто даже сумел составить себе состояние на этом деле. Но отец Глеба не поддался соблазну быстро разбогатеть. Ему это и не нужно было. Семья Глеба всегда жила в достатке.

Дело в том, что и его прадед, и дед, и отец были потомственными кладоискателями. Традиция существовала в семье с очень давних пор. Поэтому в их семье деньги водились всегда. (Нужно отметить, что весь клан Тихомировых-кладоискателей, к которому принадлежал и отец Глеба, был очень удачлив). В семье бытовало предание, как их прапрадед, Савва Тихомиров, всеми правдами и неправдами напросился сопровождать какого-то царского сановника в Египет. Это предприятие влетело прапрадеду в копеечку, но дело стоило того.

Пока сановный посланник решал государственные дела, казак Савва умудрился втихомолку раскопать захоронение знатного вельможи, возможно даже приближенного египетского фараона Аменхотепа, и найти в нем свыше двух пудов золотых и украшенных эмалью серебряных изделий большой исторической ценности.

Вывезти добычу в Россию не составило большого труда – посольский корабль таможенники досматривать не имели права. Но вместе со всеми сойти по трапу в порту Одессы Савва побоялся, а потому покинул своего патрона ночью, едва корабль оказался в территориальных водах России. Для этого ему пришлось подкупить вахтенных матросов и умыкнуть шлюпку. Когда сановник поинтересовался, куда девался симпатичный здоровяк из охраны, его с должной в таких случаях скорбью проинформировали, что Савва утонул, приняв на грудь от радостного предвкушения встречи с родиной больше, чем следовало.

Здесь следует сказать, что к известности, а тем более, к славе Тихомировы никогда не стремились. Возможно, по причине своей фамилии, которая когда-то была прозвищем. А ведь прозвища зря не дают. Чаще всего они отражают род занятий человека или его характер. Поэтому свои «подвиги» на ниве кладоискательства клан Тихомировых обнародовать не спешил. Не демонстрировал он и свое благосостояние. Лишь очень немногим, в основном весьма состоятельным, коллекционерам старины было известно о существовании этого неиссякаемого источника древних раритетов. Но этот мирок был настолько узок и закрыт от посторонних глаз, что о нем почти ничего не знали даже вездесущие сотрудники НКВД. Коллекционеры всегда были отличными конспираторами.

Однако, главным было другое – всех Тихомировых мало волновали деньги. Они были фанатами подпольной археологии и кладоискательства. Любой успех на этом поприще прежде всего интересовал их как приз в соревновании собственных амбиций, растянувшемся на века.

Три войны – империалистическая четырнадцатого года, гражданская и Великая Отечественная – прошлись по клану Тихомировых как косой. В конце концов, остались лишь дальние родственнике на Украине и дед Данила, который и передал свое ремесло отцу Глеба, Николаю Даниловичу.

– Устал? – заботливо спросил отец.

Они как раз забрались на поросший молодым лесом бугор с лысой макушкой, и глубоко втягивая в себя воздух, чтобы восстановить дыхание.

– Есть маленько, – вынужден был сознаться Глеб.

– Тогда привал. Заодно и перекусим…

Глебу было немного стыдно, что отец оказался выносливей его. Ему временами казалось, что батя выкован со стали. Впрочем, объяснение этого факта лежало, что называется, на поверхности. Каждый день отец, где бы он ни находился, делал получасовую зарядку, которая заканчивалась бегом. В свои сорок пять лет Николай Данилович мог дать фору даже молодому спортсмену-разряднику. К такому образу жизни он приучал и сына. Правда, утренняя зарядка для Глеба, который любил подольше поспать, была сущим наказанием, и он увиливал от занятий физкультурой, как только мог. Но в этом вопросе отец был неумолим.

«Когда-нибудь скажешь мне спасибо, что я гоняю тебя до седьмого пота, – говорил, посмеиваясь, Николай Данилович. – Знаешь, что наиглавнейшее в нашей профессии? Понятное дело, за исключением фарта.

- Запомни, сынок: главное в нашем деле – крепкие мышцы и быстрые ноги. От способности вовремя дать стрекача напрямую зависит продолжительность существования кладоискателя в этом мире».

«А зачем нам все это? Мы ведь не доедаем последний кусок хлеба без соли. Разве тебе не хочется пожить спокойно?» – с подковыркой спросил Глеб.

«Выучил умника на свою голову… – Николай Данилович отвесил Глебу легкий подзатыльник. – Желаешь окончательно перейти на государственные хлеба и работать по специальности?»

«Батя! – с деланным ужасом воскликнул Глеб. – Постучи по дереву! Я хочу оставаться твоим рабом до скончания века, несмотря на тяжкий, непосильный труд». – Он показал свои мозолистые ладони.

Сын и отец с любовью посмотрели друг другу в глаза и весело расхохотались…

По настоянию родителей Глеб окончил институт и стал дипломированным археологом. «Нужная специальность в нашем деле, – решительно сказал отец, когда Глеб после окончания школы встал перед нелегким для юноши выбором, куда пойти учиться. – Будешь у меня научным консультантом».

Отец прибеднялся. Это Глеб понял лишь тогда, когда оставил за плечами пять лет, потраченных на получение высшего образования. Николай Данилович был настолько подкован в истории древнего мира и средневековья, а также в практической археологии, что ему впору было читать лекции в институте или писать научные трактаты. С бугра, где расположились кладоискатели, открывался великолепный вид. Обширная низменность заросла лесом, разрезанным на куски тонкими серебряными прожилками ручьев и речушек. Там и сям виднелись невысокие, зализанные временем, холмы; лишь некоторые имели обрывистые склоны, большей частью глиняные. Но глаза Николая Даниловича и Глеба приковала возвышенность, которая резко отличалась от окружающего ее ландшафта. Ее обрывы были самыми настоящими скалами, а верхушку словно срезало гигантским ножом. Возвышенность и была тем местом, куда держали курс отец с сыном. Свое название Три Могилы она получила благодаря трем высоким курганам искусственного происхождения, насыпанным на самом ее верху.

Как оказалось, они и впрямь были могилами, но кто в них покоился, про то история умалчивает. Курганы перекопали вдоль и поперек еще в незапамятные времена. Поэтому на долю современных грабителей могил достались лишь мелкие фрагменты керамической посуды и разный строительный мусор.

– А если сведения не верны? – стряхнув задумчивость, спросил Глеб. – Вдруг это чья-нибудь жестокая шутка?

– В этом и заключается вечный кайф нашей профессии, – улыбнулся отец. – Рулетка. То ли будет, то ли нет. Иногда ищешь одно, а находишь совсем другое. Это в лучшем случае. А в худшем…

Он потрепал Глеба по плечу.

– В худшем случае хорошо отдохнешь на природе, закалишься физически и зарядишься энергией для будущих поисков.

– Думаешь, клад находится в одном из курганов? – с сомнением спросил Глеб.

– Вряд ли. Курганы насыпаны гораздо раньше. В описании, приложенном к плану, есть намеки, что внутри возвышенности имеются пещеры или какие-то пустоты. Не знаю, естественного они происхождения, или рукотворные, но я бы спрятал клад в подземном лабиринте. Это идеальный вариант для тайника. Весь мой предыдущий опыт обеими руками голосует именно за такое предположение.

– Но на плане пещеры не отмечены.

– Этот план – сплошная головоломка. На нем столько всего наверчено, что голова кругом идет. Скорее всего, объяснения разнообразных обозначений, геометрических рисунков и фигур животных заключены в зашифрованной части текста. Увы, шифр оказался нам не по зубам. Конечно, у нас было мало времени, чтобы заняться им капитально, но мне кажется он весьма сложный и нестандартный для тех времен.

– Насчет большой сложности шифра можно поспорить. Да, мы не смогли подобрать к нему ключ. Но нам все-таки удалось выяснить, что похожими шифрами пользовались иезуиты еще во времена Игнатия Лойолы[1]. И все же я уверен, что план составлен как минимум на два столетия позже.

– Пергамент, на котором нарисован план, старинный. Надеюсь, этот факт ты не будешь отрицать?

– Не буду. Но мою версию подтверждает начертание букв. Скорее всего, пергамент использовали, предварительно соскоблив прежний текст. В истории таких примеров не счесть. Тому, кто составлял план, понадобился материал прочный, долговечный и гибкий – например, чтобы его можно было носить, зашив в одежду. А что может быть лучше пергамента?

– А другой вариант ты не рассматриваешь?

– Какой?

– У составителя плана просто не было под рукой другого материала.

– Возможно. Ты намекаешь, что в то время бумага стоила гораздо дороже, нежели кусок вычиненной телячьей кожи, и была большим дефицитом?

– Это я и хочу сказать.

– Позволь возразить. Очень стойкие чернила, которые были использованы составителем плана, даже в старые времена считались «царскими». Так что их цена не шла ни в какое сравнение со стоимостью листка бумаги, пусть и самого хорошего качества.

– Значит, версию «Монах» ты по-прежнему считаешь главной…

– Да. Только у монаха была возможность умыкнуть старинный пергамент для своих целей, только монастырские переписчики и иже с ними имели возможность пользоваться «царскими» чернилами из-за их дороговизны.

– Ты забываешь о дворянах и придворных.

– В те времена их грамотность оставляла желать лучшего. И уж тем более они не отличались большими успехами в каллиграфии. А на плане текст написан, как напечатан, – ни единой помарки, очень опытной, уверенной рукой…

Такие разговоры они вели уже в течение двух месяцев. Темы их бесед не отличалась ни новизной, ни оригинальностью, и почти всегда сводились к обсуждению предстоящей экспедиции и плана, который попал им в руки совершенно случайно.

«Указующий перст судьбы», – прокомментировал Николай Данилович находку, когда они разобрались, какая местность была изображена на плане. Но странное дело – большой радости в его голосе почему-то не чувствовалось…

А начиналось все так. Чтобы чем-то себя занять в перерывах между работами «в поле», когда Глеб с отцом искали очередной клад или какое-нибудь древнее захоронение, юноша нанялся в зимний период на временную работу в историко-архитектурный комплекс-заповедник в качестве экскурсовода. Старый монастырь (которым даже церковь почему-то не интересовалась) и развалины средневековой крепости, а также окружающую их местность, заповедником можно было назвать лишь с известной натяжкой. Все постройки были разломаны и загажены еще при советской власти, на восстановление денег никто не давал ни тогда, ни сейчас, и все хозяйство держалось на плаву лишь благодаря небольшой кучке энтузиастов, которой за три года с большими трудами удалось привести комплекс в более-менее приличное состояние. Но самое удивительное – несмотря на совершенно непрезентабельный вид и отдаленность от культурных центров, монастырь отсутствием экскурсантов не страдал.

Великое дело – народная молва. Кто-то когда-то распустил слух, что в монастыре есть целебный источник, излечивающий от многих болезней и дарующий молодость и силу. И народ, брошенный на произвол судьбы своими правителями, поверил в это утверждение и валом повалил за чудесами. Конечно, все это было, по глубокому убеждению Глеба, абсолютной чушью, но факт оставался фактом – обширный монастырский двор почти никогда не пустовал.

Источник в монастыре и впрямь имелся в наличии. Притом весьма необычный. Вода в нем всегда была кристально-чистой и удивительно холодной. Однако людей поражало и приводило в священный трепет другое.

Источник был обложен диким камнем и представлял собой очень глубокий колодец. Но уровень воды в нем не находился на одном уровне, а то поднимался до самой поверхности, то опускался. Создавалось впечатление, что где-то под землей бесшумно работает гигантский насос с поршнем, который выдавливал воду наверх.

Колебания уровня были ритмичными и достаточно быстрыми – вода поднималась и опускалась в течение двадцати-тридцати минут. Мало того, она имела еще и разный вкус. Зачерпнутая в нижней точке вода была самой обычной, только холодной, а когда ее выдавливало наверх, она вдруг приобретала свойства газировки и становилась соленоватой.

Глебу вода нравилась и он пил ее с удовольствием, однако в чудесные свойства источника юноша не верил. Он не исключал, что вода имеет лечебные свойства, так как неподалеку находился известный во всем мире курорт с минеральными источниками, но не более того. Что касается самого монастыря, то вот он как раз и был самой настоящей тайной. В этом Глеб убедился, когда начал копаться в монастырской библиотеке, представляющей собой склад разного барахла и сваленных как попало книг.

Собственно говоря, ради нее он и согласился поработать экскурсоводом, потому что, во-первых, обладал необходимым образованием и знаниями, а во-вторых, его совершенно не волновала мизерная зарплата.

Глеба интересовали клады, которые могли быть спрятаны или в монастыре, или в развалинах замка. Но он прошел слишком хорошую школу, чтобы делать все на хапок – как Бог на душу положит. Любой экспедиции Тихомировых всегда предшествовала кропотливая подготовка, работа с архивами и предварительная разведка на местности. Поэтому, отработав положенное время в качестве экскурсовода, Глеб занимался исследованием развалин, пытаясь отыскать вход в подземелье (его так и не нашли, но это не значило, что под монастырем и замком нет подземных галерей и тайных переходов), или закрывался в книгохранилище и копался там как на книжном развале. А покопаться было в чем. Главная интрига заключалась в том, что библиотеку нашли совсем недавно, два года назад, когда занимались уборкой монастырских помещений.

Кто-то из энтузиастов заметил под обвалившейся штукатуркой достаточно свежую кирпичную кладку и, обуреваемый жаждой первооткрывателя, разломал перегородку, за которой и обнаружилось тайное книгохранилище – сухая, хорошо проветриваемая посредством системы душников камера без окон площадью в сто сорок квадратных метра. К глубокому разочарованию энтузиаста и дирекции исторического заповедника, в тайнике, кроме книг, больше ничего не было. За исключением небольшого количества дешевой церковной утвари начала двадцатого века и порядком обветшавших риз. Наверное, тайник оборудовали монахи сразу после революции, дожидаясь своей очереди на расстрел или перед дальней дорогой в Соловецкие лагеря. Дирекция, повздыхав в сожалении некоторое время, предметы культа и церковную одежду выставила на общее обозрение, а книгохранилище закрыли до лучших времен.

«Лучшие времена» наступили с приходом Глеба. Он взялся за «спасибо» разобрать библиотеку и систематизировать ее. Директор, которому Глеб понравился с первого взгляда, неожиданно для себя дал юноше такое разрешение, и он с головой углубился в работу. Особых раритетов среди книг не оказалось. Они были в основном церковные, изданные большей частью в конце девятнадцатого века. Но Глеб, уже достаточно опытный для своих двадцати четырех лет кладоискатель, нутром чуял, что с библиотекой не все так просто. И оказался прав.

При простукивании в одном из углов помещения Глеб нашел под полом пустоту. Возможно, другой, менее искушенный в таких делах человек не придал бы этому факту должного значения, так как хранилище книг находилось на втором этаже, но юноша сразу определил, что пустота звучит по-иному, нежели перекрытие первого этажа, являющееся полом библиотеки.

Второй тайник он вскрыл ночью вместе с отцом. Это было нечестно по отношении к энтузиастам, хранителям комплекса, но кладоискательская лихорадка вскружила бесшабашные головы Николая Даниловича и Глеба, которые никогда не были большими моралистами, если дело касалось поиска кладов. Увы, их ожидало жестокое разочарование.

Нет, Глеб не ошибся, тайник и впрямь находился под полом. Это был узкий колодец, почти доверху заполненный… книгами! Но в нем не нашлось даже завалящей золотой монетки, чтобы компенсировать кладоискателям бессонную ночь и тяжелый труд. Впрочем, книги из тайника, в отличие от тех, что спасали монахи в начале двадцатого века, сплошь были старинными раритетами и стоили немалых денег даже по предварительной прикидке. Но клан Тихомировых никогда не занимался книгами, а потому отец и сын единогласно решили передать свою находку в качестве благотворительного дара историко-архитектурному комплексу. Это сделал Глеб. Для этого ему пришлось здорово поработать, чтобы замаскировать следы ночного вскрытия пола. Но он успешно справился с этой задачей, применив все свое умение и знания в этом деле. По крайней мере, директор комплекса точно ничего не заметил.

Еще бы – новый тайник! Похоже, директор, как и Николай Данилович с Глебом, ожидал увидеть груду сокровищ. Поэтому он и поспешил вскрыть пол, не подвергнув плиту, закрывающую тайник-колодец, обычным в таких случаях исследованиям. Глеб с облегчением вздохнул…

В отличие от Глеба и Николая Даниловича, директор сильно не расстроился, когда увидел содержимое тайника. Скорее наоборот: его содержимое – рукописные книги, церковные требники на латыни в оригинальном и дорогом оформлении, а также несколько инкунабул[2] – были для директора дороже любых сокровищ. Он долго тискал Глеба в объятиях и клятвенно обещал, что выпишет юноше большую премию. Премии Глеб, конечно же, не дождался, но по этому поводу сильно не переживал. Главным было то, что директор без лишних словопрений, перед тем как выставить найденные раритеты в музее, милостиво разрешил молодому специалисту заняться исследованием находок. И Глеб не подкачал.

Оказалось, что какое-то время монастырь был католическим. Мало того – им заведовали люди, относящиеся к религиозным принципам весьма своеобразно. Судя по нескольким книгам, они проводили странные опыты, которые попахивали дьявольской серой и безбожием.

Открытие Глеба в запасниках долго не залежалось. Директор, мужик ушлый и хозяйственный, сразу смекнул, на какую золотую жилу наткнулся его номинальный подчиненный. И вскоре в одном из модных журналов, имеющем большую читательскую аудиторию, вышла обширная статья директора, в которой он соловьем разливался, описывая находку. Короче говоря, статья была самым настоящим рекламным буклетом. Удар был точен, стрела попала, что называется, в яблочко, и количество экскурсантов выросло в три раза. А когда еще и центральное телевидение сняло сюжет о монастыре и показало всему миру находки Глеба, в комплексе появились первые иностранные туристы, большей частью духовного сословия, любители старины и просто бездельники, которым все равно на что смотреть и куда ездить.

Поначалу директору это нравилось. Но когда папский нунций, суля разные блага, вышел с прошением в правительство страны с предложением вернуть католической церкви разоренный монастырь, когда-то принадлежащий папскому престолу, он сильно забеспокоился. И зря. Предложение, спущенное с верхов вниз для рассмотрения, потерялось где-то в чиновных коридорах. А бедный нунций с терпением и настойчивостью, присущим людям верующим, безуспешно обивал пороги кабинетов и слал шифрованные цидулки в Ватикан, в которых преобладали уныние и отчаяние человека, попавшего в лабиринт, из которого нет выхода. А Глеб тем временем с головой погрузился в изучение находок. И чем больше он вникал в рукописные тексты, написанные латиницей, тем сильнее в нем произрастало чувство недоумения.

То, о чем в них говорилось, было выше его понимания и сильно попахивало мистикой. Если бы не одно «но» – написанные от руки книги на самом деле были журналами лабораторных исследований! И опыты, поставленные большей частью на людях, подтверждали выводы какого-то патера Алоизия, судя по всему, живодера и палача. Глеб не успел до конца ознакомиться с рукописью иезуита, как случилось нечто из ряда вон выходящее, заставившее юношу бросить научные занятия и вместе с отцом отправиться в очередную экспедицию.

Тот весенний день не предвещал каких-либо событий, и уж тем более – потрясений. С утра экскурсий было всего две, и Глеб благополучно сбагрил их на плечи своих коллег. Он любил в утренние часы предаваться размышлениям, сидя на каменной скамье в садике, слушать птичий щебет и не очень внимательно наблюдать со стороны за «контингентом», как называла туристов билетерша Клавдия Ивановна, дородная женщина с голосом Соловья-разбойника и необъятным бюстом.

Иностранец появился ближе к обеду. Когда он попал в поле зрения Глеба, в совершенно ясном небе громыхнуло – где-то далеко шла гроза. Углубившийся в свои мысли Глеб от неожиданности вздрогнул и во все глаза уставился на тощего, высокого гражданина явно не славянской наружности.

Он был уже немолод, черноволос, темен лицом и носил длинный серый плащ – несмотря на раннюю весну и солнечный день, погода пока теплом не баловала. Глебу невольно пришло на ум гениальное произведение Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» и он поежился. Загадочный иностранец напомнил ему одного из персонажей романа. Но тут же юноша и расслабился.

Он был прагматиком до мозга костей и в чудеса не верил. Мало ли ему приходилось водить иностранных туристов по развалинам… И среди них были такие экземпляры, что по сравнению с ними этот угрюмый крючконосый тип выглядел просто красавцем. И все же заноза, угнездившаяся под сердцем с появлением на монастырском дворе иностранца, так и осталась там, время от времени давая о себе знать легкими уколами.

- С чего бы? – недоумевал Глеб.

Объяснение пришло быстро. Через полчаса громкоговоритель голосом директора позвал Глеба в здание администрации; оно стояло отдельно от других построек и когда-то служило монахам прачечной. В кабинете директора сидел тот самый иностранец и пил кофе. Глеб в душе посочувствовал туристу – секретарь директора, Лизочка Забалуева, варила не кофе, а какую-то непонятную горькую жидкость, очень похожую по цвету, вкусу и запаху на средство против тараканов.

– Знакомьтесь, – сказал директор сначала по-немецки, а затем по-русски, представляя Глеба иностранцу. – Это наш ведущий специалист, Глеб Тихомиров.

Немец привстал и вежливо кивнул, показав директору и Глебу безукоризненный пробор.

«Ого! – с иронией подумал удивленный Глеб – Мои шансы растут. Эдак я скоро стану замом…» И вежливо склонил голову, приветствуя зарубежного гостя.

– Господин Крюгер, – тем временем продолжал директор, – интересуется нашими находками. Мы могли бы показать ему книгохранилище?

Крюгер! Ничего себе фамилия…

Глеб посмотрел в черные бездонные глаза немца (Немца ли? Нужно будет уточнить… А зачем?) и увидел в них лишь слегка подтаявший ледок, что должно было, по идее, означать снисходительное расположение к юноше.

Интересно, почему это директор спрашивает у него показать или не показать иностранцу книгохранилище, которое стараниями Глеба постепенно превращалось в библиотеку раритетов?

Юноша перевел взгляд на своего шефа. Тот явно был не в своей тарелке. Что это с ним?

– Как прикажете, – осторожно ответил Глеб.

Заметив, что директор помрачнел, он поторопился сделать весьма существенное замечание, наконец, поняв, что думает шеф:

– Но на этот счет у нас существуют определенные правила…

– Да-да, конечно, – мгновенно оживился и повеселел директор. – Извините, герр Крюгер, – обернулся он к иностранцу, – у нас строгая инструкция… из министерства. – Директор заговорил по-немецки – перевел последнее предложение.

Крюгер насупился. Директор хитро улыбнулся и доверительно сказал, склоняясь к иностранцу:

– Однако в любой инструкции имеются исключения. Сейчас Глеб Николаевич принесет сюда несколько книг, чтобы вы могли убедиться воочию в большой ценности нашей находки. Директор снова перешел на немецкий язык. По длинному лошадиному лицу господина Крюгера промелькнула тень недовольства, но он промолчал. Глебу иностранец нравился все меньше и меньше; юноша нутром чуял, что этот странный человек – шкатулка с двойным дном. Зачем ему понадобились книги? Для научной работы? Но среди инкунабул не было чего-то из ряда вон выходящего, в этом Глеб уже убедился. Ценность этих книг заключалась лишь в их древности.

Директор, будто подслушав мысли Глеба, объяснил:

– Господин Крюгер – представитель оргкомитета международной выставки, посвященной истории книгоиздательского дела. Она намечена на осень. Герр Крюгер ищет экспонаты для выставки. Его заинтересовало сообщение о нашей находке.

– Вы сказали ему, что среди инкунабул нет раритетов, неизвестных науке? – спросил Глеб.

Они разговаривали так, словно Крюгера в кабинете не было. Похоже, смекнул Глеб, немец или не очень силен в русском языке, или вообще в нем не рубит – Крюгер сидел с видом глухонемого.

– Да. Но господин Крюгер хочет взглянуть на рукописные книги, – с нажимом сказал директор.

– Только после того, как они будут занесены в наш каталог, – решительно отрезал Глеб. – Вы знаете порядок. А я еще не закончил описание находок.

Директор слегка прищурил глаза; это значило, что Глеб занял правильную позицию.

– А если в виде исключения…

Голос директора стал слаще меда.

– Все-таки, иностранец… – Он изобразил большую почтительность. – Да и выставка за границей нам не помешала бы. Реклама…

– Ну, если вы настаиваете…

– Упаси Бог! – замахал директор руками. – Я всего лишь прошу. Две-три рукописные книги… по вашему выбору.

Взгляд директора вдруг стал колючим.

- Да понял я, понял, - подумал Глеб. - Ты хочешь, дорогой шеф, чтобы я этому Мефистофелю показал не самое главное и ценное. А все потому, что с помощью наших находок можно накропать не одну кандидатскую и докторскую диссертации, что может принести комплексу и самому директору неплохие дивиденды.

Директор был здоровым реалистом и прагматиком.

– Нет проблем… – Глеб вышел из кабинета и направился в книгохранилище.

Там он подобрал три рукописных книги – все религиозного содержания. Они представляли ценность разве что красочным оформлением страниц и тем, что на них лежала пыль веков.

Иностранец набросился на книги как коршун на цыплят. Но по мере того, как он перелистывал страницы, его темное, будто обожженное в горне, лицо стало серым. Крюгер едва сдерживал разочарование и злость…

Иностранец долго не задержался. Сухо попрощавшись, он вышел во двор, а там словно растаял среди экскурсантов. Или испарился. Глеб, который наблюдал за Крюгером из окна кабинета директора, даже рот открыл от изумления.

«Мистика…» – прошептал ошеломленный юноша.

– Глеб Николаевич!

Голос директора заставил его вздрогнуть. Он резко обернулся и встретил нахмуренные брови и тяжелый взгляд исподлобья.

– Вот что, Глеб Николаевич, перенеси-ка все рукописный книги в мой кабинет. Я положу их в сейф.

– Но я ведь с ними еще не закончил …

– Какие проблемы? Заходишь ко мне, берешь, что тебе нужно – и работаешь. В сейфе хранить такие большие ценности надежней. А вскрыть его непросто. Все-таки швейцарский, довоенный, теперь такие не делают. К тому же, кабинет на сигнализации.

– Вы думаете?..

– Герр Крюгер ушел, не солоно хлебавши. Он что-то ищет. И предполагает, что предмет его поисков может находиться у нас. Я вижу этого фрица насквозь. Скорее всего, ему нужна одна из рукописных книг. Похоже, он готов за нее душу дьяволу заложить. Если еще не заложил.

– Неужели вы считаете, что этот иностранный господин способен выкрасть наши находки?

– Не исключено. Возможно, Крюгер агент какого-нибудь богатого коллекционера. Мне доложили, что прежде чем зайти ко мне, он самым тщательным образом осмотрел комплекс, как снаружи, так и внутри, и не просто осмотрел, а все сфотографировал и сделал записи в блокноте.

– Все туристы так делают, – возразил Глеб. – И вообще – мне кажется, вы сильно сгустили краски.

– Ну уж нет! Я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь. Он что-то задумал.

– Все равно не верится. Солидный господин, иностранец – и вор…

Глеб с сомнением покачал головой.

– Естественно, сам он воровать не пойдет. Наймет кого-нибудь. У нас за деньги что хочешь сделают. А за большие деньги – тем более. В последние годы столько было таких случаев… Слава Богу, нас пока миновала чаша сия. Директор бросил взгляд на иконку, которая висела возле книжного шкафа, и быстро перекрестил воздух.

– Так что, я думаю, нам еще придется о нем услышать, – продолжил он. – Не хотелось бы, но… Такие люди на полпути не останавливаются. Уж поверь мне, парень…

Мысли и воспоминания Глеба прервал отец:

– Глеб! Ты что, оглох? Зову, зову… Поднимайся, перекур закончен. Нам еще топать до места как минимум два часа.

Спустя несколько минут они уже спускались в луговину, чтобы по берегу небольшой речушки выйти к тропе, которая вела к Трем Могилам.

Глава 2. ГЕНЕРАЛ ОРДЕНА ИЕЗУИТОВ

Ксендз Рудзевич, выпроводив последнего прихожанина, с облегчением вздохнул. Служение Господу – тяжкая ноша, но не настолько же. Эти русские поляки такие странные, чтобы не сказать больше…

Рудзевич втянул ноздрями воздух, поморщился и беззлобно сказал:

– Пся крев, холера ясна!

Помещение наполняли запахи пота, табака, давно не мытых тел и самогонного перегара. Прихожане, многие из которых были совсем недавно обращены в католическую веру, перевоспитанию поддавались с трудом.

Конечно, кардинал, оказавший ему большое доверие, может не сомневаться – свой долг перед святым престолом он будет выполнять с большим усердием и прилежанием. Но что делать, если божье слово до его советизированной паствы доходит с трудом? А если и доходит, то чаще всего вместе с похмельным синдромом. Гораздо проще наставить на путь истинный какого-нибудь захудалого негра из африканской глубинки, нежели бывшего колхозника или работягу.

Ксендз снова вздохнул – на этот раз тяжело, с тихим стоном, – и направился в свои «апартаменты». Они представляли собой небольшую комнату вместе с кухонькой площадью шесть квадратных метров и находились в помещении, которое заменяло верующим костел. Раньше в этом здании была контора потребкооперации. Но с приходом демократии многие колхозы и совхозы развалились, деревни и поселки обнищали, и кооперативные магазины закрылись из-за нерентабельности.

Какое-то время начальники от кооперации продолжали занимать свои кабинеты, а затем как-то тихо и незаметно разбрелись кто куда. Контора осталась бесхозной. Понятное дело, сельские труженики, наученные годами правления тех, кто именовал себя «умом, честью и совестью эпохи», жить по коммунистически, не зевали. И вскоре от конторы остались лишь стены – без окон, дверей, без деревянного пола и даже без крыши, на свою беду крытой оцинкованным железом.

Рудзевичу в его просьбе власти не отказали и продали контору и участок земли за чисто символическую цену. Ему нужна была молельня, потому что строительство часовни обещало затянуться до той поры, пока рак свистнет, а для районного начальства было очень важно, чтобы люди не докучали им разными просьбами и требованиями.

Пусть уж лучше народ молится, нежели начнет с транспарантами в руках качать права под окнами здания районной администрации.

То, что ксендз – католик, никого не смутило и не удивило. За последнее десятилетие в некогда православной области не появились разве что почитатели богини Кали[3]. Различные секты плодили и размножались как грибы после дождя.

Коллектив, на который можно было опереться в своих трудах, у ксендза был. В поселке жило множество семей поляков (если не сказать большинство), в свое время сосланных большевиками в Сибирь уж неизвестно за какие провинности. Когда полякам вышла амнистия, они не стали возвращаться на свою родину (кто бы им это разрешил?), лишь поменяли холодный север на более благодатные края.

Все поляки, в пику своим большевистским угнетателям, исповедующим в открытую коммунизм, а втихомолку православие, так и остались католиками. Поэтому приезд Рудзевича они встретили с большим энтузиазмом. И вскоре благодаря их усердному бесплатному труду контора потребкооперации превратилась в католическую молельню, звучно наименованную костелом. Конечно, это было не то, что хотелось ксендзу. Но всевышний велел терпеть, и Рудзевич терпел, работая каждодневно, как пчела. Вскоре его стараниями количество прихожан возросло, многие бросили пить и даже курить. И молва о святом отце, о его добром сердце и великих щедротах, покатилась по окрестным селам как колобок.

Сегодня Рудзевич весь день ощущал какое-то беспокойство. Во время службы ему вдруг показалось, что он не застегнул ширинку, и хотя брюки были скрыты под церковным облачением, ксендз сбился на полуслове, и его бросило в пот. К вечеру внутреннее волнение усилилось. Рудзевич места себе не находил. Наверное, магнитная буря, думал он, пытаясь успокоиться. В его годы (Рудзевичу недавно исполнилось сорок лет) на здоровье влияют и вспышки на солнце, и полнолуние, которое приносит бессонницу, и даже землетрясения на другой стороне земного шара.

Ксендз достал из холодильника свиные колбаски, которые он готовил собственноручно, и положил их на горячую сковородку, где уже скворчал жир. Аппетитный запах жареного мяса со специями мгновенно наполнил кухоньку и выплеснулся в открытую форточку.

Во дворе тихо заскулил голодный пес; он сидел под окном и смотрел, не отрываясь, на занавеску, которая скрывала хозяина от его по-человечески умных и тоскливых глаз. Пса Рудзевич завел после того, как воры украли у него кур. Ксендз относился к еде очень серьезно. Поэтому он предпочитал овощи со своего огорода – без нитратов, мясные продукты и яйца – из собственного хлева, когда живность кормится не подозрительной смесью неизвестно чего под названием комбикорм, а качественным зерном, отрубями, свеклой и картошкой.

Рудзевич держал кабанчика, два десятка кур и стадо гусей, которых трудно было сосчитать – ранним утром гуси уходили к реке, а возвращались, когда вечерело. Свежим молоком его снабжали прихожане, которые также помогали своему пастырю управляться с большим огородом площадью в тридцать соток. Ему нравилась простая деревенская жизнь, хотя иногда мысли и мечтания ксендза долетали и до папского престола, на котором сидел его земляк. А почему бы и ему, ксендзу Рудзевичу, не властвовать в Ватикане?

Папа ведь тоже поначалу был простым священником…

Рудзевич вдруг почувствовал, как темнота позади него сгустилась и материализовалась. Это было очень неприятное ощущение – словно ему за шиворот бросили живого скользкого ужа. Так иногда подшучивали над ним в детстве сверстники.

Он резко обернулся и посмотрел на темный дверной проем. Там стоял человек! Ноги ксендза вдруг стали ватными, и он плюхнулся на табурет.

– Матка боска… – прошептал испуганный ксендз.

– Не нужно упоминать матерь божью всуе, – строго сказал человек и зашел на кухню.

Он был высок, худощав и одет во все темное. На его аскетическом длинном лице, изрезанном глубокими морщинами, выделялся нос, который был похож на ястребиный клюв. Но внимание ксендза привлекли глаза незнакомца. Они были пугающе черны, и в них горел адский огонь фанатизма и жестокости. Они прожигали Рудзевича насквозь, и он почувствовал, что начал задыхаться. Так всегда было, когда ксендз сильно волновался.

– Как… – каркнул Рудзевич. – Кгм! – прокашлялся он. – Как вы сюда попали?

– Через дверь, – коротко ответил незнакомец.

– Но я запер ее!

– Вы хотели это сделать, но забыли. Так бывает.

Рудзевич не поверил незнакомцу. Он точно помнил, что запер входную дверь молельни на ключ. Но спорить с этим странным человеком ксендз не стал. Ему казалось, что между ними пропасть, через которую боязно прыгать.

Он лишь спросил:

– Кто вы?

Прежде чем ответить, незнакомец достал из потайного кармана массивный серебряный перстень с большим черным камнем и надел его на безымянный палец правой руки. К полированной поверхности камня была прикреплена золотая бляшка в виде оскаленной головы волка или пса. Увидев перстень, Рудзевич мгновенно успокоился. Он встал и выжидающе посмотрел на незваного гостя.

– Multi sunt vocati, pauci vero electi,[4] – немного гундося, сказал незнакомец.

– Omnia in majorem dei gloriam,[5] – смиренно ответил ксендз.

Незнакомец протянул руку с перстнем, Рудзевич встал на колени и поцеловал изображение оскаленной пасти.

Когда губы ксендза коснулись перстня, ему показалось, что по телу пробежал электрический ток. Его скромную обитель удостоил посещением сам генерал ордена Иисуса!

– Встаньте, сын мой, – приказал незнакомец, оказавшийся одним из руководителей ордена иезуитов; возможно, он был даже магистром.

Рудзевич, с трудом разгибая мгновенно одеревеневшие ноги, поднялся и покорно склонил голову перед своим непосредственным начальником. В иезуиты Рудзевича сосватал приятель. Они учились и получали сан вместе, но затем их пути разошлись. Приятель очень быстро сделал карьеру и стал каноником[6], в отличие от Рудзевича, влачащего жалкое существование в захудалом приходе.

Но надежды Рудзевича на быстрый карьерный рост не оправдались. Правда, его перевели в другую местность, где жил народ побогаче, однако, как был он простым ксендзом, так и остался.

Перемены в его судьбе наступили три года назад. Рудзевича вызвал к себе сам кардинал и после недолгой беседы благословил на тернистый путь первопроходца – ксендз должен был вместе с несколькими подвижниками оставить Польшу и отправиться в православную Россию, где так исторически сложилось, что народ католиков и на дух не терпел.

Сникший Рудзевич воспротивиться воле высшего церковного начальства не мог – не имел права. Но вечером того же дня его посетил один из братьев ордена Иисуса, старший офицер, если применить военную терминологию, и рассказал, что служение Господу в России не опала, а большое доверие.

Орден в лице церкви посылает Рудзевича, чтобы он создал во враждебном православном окружении ячейку иезуитов, которая в будущем могла бы стать опорным пунктом католицизма в регионе. Для этого выделены большие средства. Самому Рудзевичу было твердо обещано через пять-семь лет честного и беспорочного служения папскому престолу хорошую синекуру или в Польше, или в другой стране Запада.

Ксендз рьяно взялся за работу, но особыми успехами похвастаться не мог. Даже его земляки-поляки, истинные католики, и те были заражены вирусом марксизма, который в России выродился в пофигизм – всем все было до лампочки. Но самое страшное заключалось в том, что постепенно и Рудзевич начал меняться. Не помогали ни чтения молитв, ни епитимьи, которые он накладывал сам на себя, ни долгие вечерние беседы перед зеркалом, когда он убеждал свое отражение, Рудзевича-перевертыша, не сходить с пути истинного, не пасовать перед трудностями. Чтобы быть более убедительным в своих увещеваниях, ксендз ставил рядом бутылку доброго самогона и стакан, и время от времени причащался, закусывая корочкой ржаного хлеба и соленым огурцом.

Нужно сказать, что самогон тоже был собственного производства. Ту пакость, что пила его паства, Рудзевич брезговал даже нюхать. Свою «огненную воду» ксендз гнал из сахара, затем с помощью марганцовки убирал сивушные масла, а потом пропускал два раза через фильтры с древесным углем. Полученную жидкость Рудзевич облагораживал, настаивая на дубовой коре и чае с добавлением других ингредиентов – ванили, корицы, сахара, кофе и так далее. Конечный продукт у ксендза получался гораздо лучше самопального «виски», которое стояло на прилавках магазинов.

– Нам не помешают? – отрывисто спросил высокопоставленный иезуит.

Он говорил с легким акцентом – как латыш. Но истинную национальность ночного гостя определить было трудно.

– Нет, – ответил Рудзевич, не поднимая глаз.

– Успокойтесь и держитесь свободно, брат, – смягчил тон иезуит. – Я ваш гость.

– Да, да, конечно…

– Кажется, у вас что-то подгорает.

– Ах!..

Рудзевич стремительно бросился к электроплите, схватил сковородку и поставил ее на специальную подставку. Ему сильно хотелось есть, но присутствие начальства – а иезуит был для ксендза очень большим начальником – смущало его и сковывало инициативу.

Гость выручил Рудзевича. Казалось, он мог читать мысли.

– Надеюсь, вы пригласите меня отужинать…

– Именно это я и хотел предложить, ваше преосвященство! – обрадовано воскликнул ксендз. – Чем Бог послал… Присаживайтесь, я сейчас…

Спустя десять минут стол в гостиной ломился от снеди; ксендз был запасливым человеком. Кроме колбасок, Рудзевич подал отличный швейцарский сыр, за которым ему пришлось ездить в райцентр, копченую рыбу, маринованные грибы, паштет из гусиной печени, крестьянское масло со слезой, соленые огурцы-корнишоны, свиной окорок, соус ткемали, моченые яблоки, зелень и монастырский квас, тоже собственного производства, изготовленный по старинному рецепту.

– А вы тут неплохо устроились, – с одобрением сказал иезуит.

– Labor improbus omnia vincit[7], – не удержался, чтобы не щегольнуть хорошей латынью и знакомством с сочинениями Вергилия ксендз.

– Labor non onus, sed beneficium[8], – в тон ему ответил иезуит.

Довольные друг другом, они в ускоренном темпе воздали хвалебную молитву Творцу всего сущего и принялись трапезничать. Немного поколебавшись, Рудзевич робко сказал:

– Вы, наверное, здорово устали с дороги… Не желаете восстановить силы церковным вином?

– Честно говоря, я не люблю сладких вин. Но если у вас есть что-нибудь покрепче и не очень сладкое, не откажусь…

Самогон иезуиту понравился. Похоже, он так и не понял (или искусно притворился непонятливым), что употребляет самопальное пойло, потому что ксендз подал спиртное в хрустальном графине. А Рудзевич скромно промолчал о своих успехах на почве самогоноварения, резонно полагая, что в этом нет большого греха перед орденом и церковью. В крайнем случае, он будет держать ответ перед еще более высоким начальником – Господом, который, в отличие от отцов-иезуитов, гораздо терпимее и благожелательнее к своим неразумным детям, погрязшим в грехах.

После ужина, когда ксендз сварил кофе, гость отхлебнул глоток горячей ароматной жидкости, вытянул длинные ноги и сказал:

– Времени у меня мало, поэтому сразу перейдем к делу…

Он испытующе посмотрел на ксендза. Под взглядом генерала ордена иезуитов Рудзевич невольно поежился – он был холоден, как черный лед, и беспощаден, как готовая к нападению змея.

– У вас есть среди паствы надежные люди? – спросил иезуит.

Немного поколебавшись, ксендз осторожно ответил:

– В общем… наверное, да.

– Это не ответ, – сухо сказал гость. – Мне нужно три-четыре человека, возрастом от двадцати пяти до сорока лет, без вредных привычек, крепких, выносливых, не болтливых и готовых выполнить любое задание во славу Господа нашего.

Рудзевич задумался. Иезуит терпеливо ждал, отрешенно глядя на занавешенное окно, откуда слышалось звяканье цепи, на которую был посажен пес.

– К людям в душу не заглянешь… – наконец молвил Рудзевич. – У меня есть на примете один прихожанин…

– Только один?

– Мне кажется, это как раз тот человек, который вам нужен. Молодой, сильный, пользующийся авторитетом среди прихожан и… кгм!.. в определенных кругах. А с его помощью вы найдете и остальных.

– Что значит «в определенных кругах»?

– Он был не в ладах с законом.

Рудзевич замялся.

– Можете не продолжать…

Генерал ордена иезуитов смотрел на ксендза тяжелым взглядом.

– Мне все ясно. – Он слегка покривил свои тонкие губы. – Добрый пастырь и заблудшая овца – это для романтиков. Солдаты ордена Иисуса в первую голову должны быть прагматиками. Вы используете этого человека, чтобы слепые прозрели и увидел свет истинного учения, а глухие услышали слово божье. Не так ли?

– Так, – растерянно ответил ксендз. – Но как вы?..

– Вы познакомите меня с этим человеком… завтра, – не стал вдаваться в объяснения высокопоставленный иезуит. – Но так, чтобы нашу встречу не видели и никто о ней не знал.

– Как прикажете, – поклонился Рудзевич.

– Брат, я не приказываю, я прошу…

Голос высокопоставленного иезуита стал мягче плавленого воска.

– И не для себя лично, а во благо святой церкви и ордена.

– Слушаю и повинуюсь…

Ксендз снова поцеловал руку своего босса – на этот раз с подчеркнутым благоговением.

Генерал ордена иезуитов скороговоркой прочитал коротенькую молитву, начинающуюся словами «Pater noster…[9]», начертал над головой Рудзевича крест и закончил: – Амен…

Ксендзу пришлось ночевать на широкой скамейке, застеленной всего лишь тонким одеялом, подложив под голову фуфайку.

В отличие от генерала, который спал на его мягкой и удобной кровати, как убитый, Рудзевич всю ночь проворочался с боку на бок. Он так и не избавился от страха перед незваным гостем. А еще ксендз терялся в догадках: как мог генерал пройти незамеченным мимо Шарика, который обладал отменными сторожевыми качествами, и как сумел открыть замкнутую дверь? В том, что молельню он запер, Рудзевич уже не сомневался. Многие вещи человек делает автоматически, словно это заложено в его программу на генетическом уровне. Что касается Рудзевича, то он всегда отличался пунктуальностью и никогда ничего не забывал.

Глава 3. СТАХ

Стах Коповский недовольно посмотрел на мать и втихомолку выругался «На бога!..» Нет, эти старики просто невыносимы! Каждый день мать долдонит о том, что он позорит их древний шляхетный род, связавшись с босотой, что негоже каждый вечер возвращаться домой пьяным в дым, что вредно наедаться на ночь до отвала, и что ему давно уже пора жениться… С ума можно сойти!

Шляхетный род! Когда это было… Да и было ли вообще?

Старые, выцветшие от времени, фотографии всегда казались Стаху окнами в Зазеркалье, которые с годами начали затягиваться, все уменьшаясь и уменьшаясь в размерах. Паненки в юбках с кринолином, шляхтичи с лихо закрученными усами и саблями, скорее всего, бутафорскими, рысаки, запряженные в санки, в которых сидят важные паны… Давно умершее время, память, запечатленная на картоне, шляхетный гонор, густо присыпанный нафталином.

Годы, прожитые Коповскими в царской России, а затем Советском Союзе, многое изменили в мировоззрении членов семьи, сильно проредили их численность, и разбросали от Карпат до Владивостока. Но почему-то не повезло младшей ветви Коповских, к которой принадлежал Стах, – их семейку угораздило поселиться в самой, что ни есть, тьмутаракани. И этого Стах не мог простить ни отцу, который пропал, как в воду канул, в девяностом, не дождавшись полного расцвета демократии, ни матери, не разрешившей ему в свое время уехать в Москву, куда его приглашали друзья-спортсмены, впоследствии создавшие «бригаду». Теперь они живут и не тужат (те, что остались в живых), а он перебивается случайными заработками и подачками от ксендза Рудзевича.

Мутный человек этот ксендз…

В отличии от матери, которая души не чаяла в Рудзевиче, сыну было известно гораздо больше о деяниях святого отца. У ксендза было даже не два лица, а три или четыре. В общем, Рудзевич был неплохим человеком: где добрым словом, где молитвами, а где и напоминанием о геенне огненной, он вылечил многих мужиков от пьянства, заставил их работать и кормить свои семьи, помогал больным и бедным. Но с другой стороны его методы умножения числа прихожан не выдерживали никакой критики. И Стаху они были хорошо известны, потому что Рудзевич использовал молодого человека как кнут; сам ксендз выступал в роли пряника.

В принципе, такое разделение обязанностей Стаху нравилось. В особенности тот момент, когда святой отец отпускал ему грехи и выдавал очередную премию зелеными американскими пенёндзами…

Стах, не отрываясь, выпил жбан холодного квасу и пошел к умывальнику, чтобы подставить голову под холодные струи – на похмелье она всегда гудела, как церковный колокол. Проходя мимо окна, он выглянул на улицу… и на этот раз упомянул не Бога, а черта:

– Только нечистого вспомни, а он уже на пороге.

Во двор как раз заходил Рудзевич, и Коповскому с его чугунной головой вовсе не улыбалась перспектива битый час выслушивать поучения и наставления святого отца, касающиеся антиалкогольной пропаганды. Хорошо хоть мать вышла в огород полоть траву.

Как обычно, ксендз начал во здравие, а кончил за упокой:

– … Ничто, сын мой, так быстро не превращает человека в скотину, как наркотики и спиртное, ибо…

Стах болезненно поморщился и непочтительно перебил своего наставника:

– Святой отец, прошу вас отчитать меня, как следует, на исповеди и желательно вечером. Я так думаю, у вас есть ко мне какое-то дело, поэтому давайте по существу.

Рудзевич несколько опешил от такого нахальства и хотел обрушиться на Коповского с упреками, но вовремя вспомнил о миссии, которую навязал ему генерал ордена иезуитов, и прикусил язык. Зачем дразнить гусей?