ГЛАДКИЙ Виталий Дмитриевич

\"СЕДОЙ\"

ПРОЛОГ

Холодный осенний ветер с разбойничьим свистом врывался в ночные улицы, сметая с пустынных мостовых опавшие листья. Тонкий лунный серп, который долго барахтался в черной туче у самого горизонта, наконец выплыл на чистое место, вспоров полупрозрачную туманную вуаль над дальними лесами, и величаво поплыл к центру звездного купола, опрокинутого над городом. Тусклый свет немногочисленных уличных фонарей высвечивал щербатую брусчатку, черные провалы подъездов, мрачные коридоры переулков.

Время давно перевалило заполночь, и город был пустынен и нем, словно люди его покинули.

Неожиданно звуки шагов нарушили мертвую тишину улицы, и из-за угла показалась пара: мужчина в плаще и худенькая женщина в меховом жакете. Вцепившись мертвой хваткой в рукав кавалера, она тащила его, как погонщик упрямого мула, – мужчина был дороден и навеселе.

– Какого ч-черта… – бормотал он, пытаясь свободной рукой достать из кармана сигареты. – Погоди, з-закурю. Торопишься, как в баню…

– Идем, ну идем же… – вполголоса уговаривала его женщина, пугливо оглядываясь по сторонам. –

Уже поздно. Дети дома одни остались…

– Т-такси… Я сейчас п-поймаю такси.

Он хотел освободиться, но потерял равновесие и едва не растянулся на мостовой.

– Елки-палки… Вся дорога в колдобинах.

– А ты бы еще одну рюмку выпил, – не сдержалась женщина и со злостью дернула его за руку сильнее, чем следовало бы. – Горе мое…

Мужчина хотел что-то сказать в ответ, но тут перед ними словно из-под земли выросли три фигуры. С тихим возгласом «Ой!» женщина отпрянула назад.

– Ша, мадам! – с угрозой произнес хриплый прокуренный голос.

Один из троицы – кряжистый, с бычьей шеей, – подошел к ним вплотную.

– Что.. что вам нужно? – пролепетала испуганная женщина.

– А ничего особенного, – криво ухмыльнулся кряжистый. – Лавэ[1], перстенечки, камушки. И шкурку, она у тебя клевая.

Он показал на жакет.

– Эй, ты… т-ты кто такой? – наконец очнулся кавалер, до которого дошло, что происходит неладное. – Пошел отсюда!

Он попытался оттолкнуть кряжистого.

– Фраер чудит… – негромко бросил тот.

Кто-то из его подручных резко и сильно ударил мужчину в солнечное сплетение. Мужчина, хватая воздух широко раскрытым ртом, медленно осел на мостовую и привалился к стене дома.

– Не нужно! Умоляю, прошу вас!

Женщина начала плакать.

– Вот, возьмите…

Она торопливо сорвала с себя жакет, сняла сережки, достала из сумочки кошелек.

– Все заберите, только не трогайте нас.

– Понятливый бабец. Хи-хи… – коротко хихикнул один из подручных кряжистого и начал раскуривать сигарету.

Но не успел. Страшной силы удар, пришедшийся в подбородок, отшвырнул его к стене дома, и вниз он сполз уже без сознания.

Второй грабитель шарахнулся в сторону, но невесть откуда появившийся высокий парень в кожаной куртке точно рассчитанным движением захватил его руку и буквально воткнул растерянного громилу головой в мостовую. Кряжистый, негромко ругнувшись, выхватил нож.

Не обращая внимания на зловеще блеснувший клинок, парень неторопливо приблизился к нему и сказал:

– Вот и встретились, Валет. Долго я тебя искал…

– Ты!?

– Удивлен? Еще бы… Ты думал, что похоронил меня. Ошибочка у тебя вышла, Валет.

– Но… к-как? Ты ведь мертв! Не верю! Я сам видел!

Голос кряжистого дрожал.

– Плохо смотрел, Валет. А теперь ты ответишь за все…

Договорить парень не успел. Валет неожиданно пригнулся и с яростным хриплым криком, больше похожим на звериный рык, кинулся на парня, целясь ножом в живот.

И наткнулся на вихрь ударов.

Их точность и мощь ошеломили бандита. Звякнул о камни мостовой нож, который не смогла удержать сломанная рука Валета, резкая боль пронзила сердце – страшный по силе удар ногой пришелся ему в грудь. И это было последнее, что успел ощутить в своей жизни бандит. Когда грузное тело Валета рухнуло на мостовую, и из горла хлынула кровь, он уже был мертв.

Парень в кожаной куртке не спеша поднял воротник, задернул «молнию» и, мельком посмотрев на недвижимые тела подручных Валета, скрылся в чернильной тьме проходного двора.

Безмолвная женщина, словно в трансе наблюдавшая за схваткой, снова заплакала и принялась тормошить мужа, все еще не оправившегося от удара. Где-то над ее головой заскрипели створки открывающегося окна, послышались взволнованные голоса, и вскоре вдалеке замелькали огни милицейской патрульной машины.

Глава 1. КОСТЯ

Красный свет фонаря наполнял небольшую каморку таинственными полутенями. У стола сидел Костя и печатал фотографии. Слегка высунув язык от чрезмерного усердия, он терпеливо и осторожно окунал в кюветы листы фотобумаги. Белое глянцевое поле покрывалось сначала беспорядочно разбросанными пятнами, полосами, затем постепенно появлялись фигуры и лица. Весь процесс проявления для Кости был тайной, удивительной, непостижимой, и от этого сладостно-приятной. Вот и сейчас он пытался представить, какая картинка образуется из пока еще неясных, размытых очертаний, испещривших фотобумагу.

Подцепив пинцетом бумажный прямоугольник, Костя с радостным удовлетворением вздохнул – получилось! На него смотрели добрые мамины глаза; она уютно примостилась у папиного плеча, а отец широко улыбался и подмигивал.

Почему-то вспомнился тот вечер…

Проснулся Костя от голосов: радостного, звенящего весенними ручейками маминого и мужского, раскатистого, чуть хрипловатого:

– Ну, где он там? Показывай!

– Витенька, обожди до утра. Уснул, спит Костик…

Костю словно ветром сдуло с кровати. Он выскочил из спальни и застыл в дверях.

– Костя, папа…

Он узнал его, узнал сразу.

Отец был точь-в-точь как на фотографиях – высокий, широкоплечий, грудь в орденах и медалях, а лицо доброе, обветренное и уставшее.

Костя неуверенно сделал шаг вперед, затем другой, и тут сильные руки подхватили его, и он взлетел под самый потолок.

– Папа… Папочка… Я тебя так ждал, – лепетал Костя.

У него кружилась голова, он всей грудью вдыхал крепкий мужской дух, которым был пропитан офицерский мундир: смесь запахов табака, порохового дыма, соленого пота и утренних заморозков…

Счастье в тот вечер переполнило их квартиру доверху, расплескавшись в переливах гармошки по всему дому. Соседи разошлись только под утро. Они всю ночь разговаривали о душманах и Афгане, но Костя мало что понял из их бесед. Он так и уснул одетый, прижимая к груди офицерскую сумку – подарок отца…

С той поры прошло семь лет.

Мама по-прежнему трудилась в конструкторском бюро номерного предприятия, а отец, который оставил из-за тяжелого ранения воинскую службу, поступил на новый хлебозавод, где его вскоре назначили главным инженером. На летние каникулы Костю отвозили в деревню к бабушке. Она ни под каким предлогом не соглашалась оставить свой домишко на берегу реки и перебраться к сыну в город.

Война с фашистами забрала у нее троих: старшего сына убили под Варшавой, дочку немцы угнали в Германию, и с той поры от нее не пришло ни одной весточки, а муж-инвалид, потерявший на фронте ногу, умер в пятьдесят шестом. Так и жила бабушка Лукерья в своем тесном мирке среди старых выцветших фотографий, привечавших ее поутру улыбками довоенного счастья.

Сегодня папа с мамой ушли в кино на вечерний сеанс, а Костя, воспользовавшись их отсутствием и чтобы скоротать время, решил отпечатать фотографии – проявленная пленка, отснятая летом, в деревне, до сих пор покоилась в каморке, где они с отцом оборудовали фотолабораторию.

Неожиданно скрипнула дверь из прихожей в гостиную. Пришли! Но почему так рано?

Костя торопливо ополоснул свежий отпечаток, сунул его в кювету с фиксажем и уже хотел отворить дверь каморки, как вдруг раздался чей-то чужой гнусавый голос:

– Кто на стреме?

– Лупатый… – ответили ему ломким басом.

– Успеем?

– Должны…

– Когда кино заканчивается?

– Где-то без четверти одиннадцать.

– Точно?

– Спрашиваешь…

– Где пацан?

– Должен быть в спальне.

– Займись…

Кто-то потихоньку прошел в спальню. Луч фонаря скользнул по комнате, на долю секунды заглянул в щелку двери каморки.

Воры!

Костя мигом потушил фонарь, выдернул шнур увеличителя из розетки и, почти не дыша, затаился возле двери.

– Никого нет!

– Как – нет? Ищи, мать твою…

Гнусавый выругался.

– Ищу, ищу… – недовольно пробасил второй вор.

– Поторапливайтесь! – прикрикнул на них третий, входя в комнату.

Костя осторожно прильнул к щели.

Два вора стояли неподалеку от двери каморки, третий рылся в шкафу, а четвертый выглядывал из-за шторы на улицу.

– Говорю вам, никого, – наконец раздался бас второго вора.

– Может, мальца к соседям отправили? – высказал предположение гнусавый.

– Хрен его знает…

– Лады… – Третий из этой жуткой компании нетерпеливо прищелкнул пальцами. – Приступили.

– Чемоданы есть? – спросил бас.

– Всего два, – ответил гнусавый. – Ну да ладно, остальные шмотки свяжем в узлы.

– Интересно, какой паразит наколку на эту хазу дал? Бля… – Бас начал матерно браниться. –

Телевизор старый, барахла – кот наплакал, все стираное да заштопанное.

– Кто думал… Начальник все-таки. На рыжевье[2] и башли[3] был расчет.

– Эй, гляди, еще одна дверь!

Дверь каморки кто-то пнул ногой.

– Заперта… – пробасил вор. – Не найду, где замок.

– Дай я попробую, – отстранил его гнусавый.

Костя, обливаясь холодным потом и едва дыша с испугу, зажмурил глаза – воры пытались отворить дверь каморки, запертую на прочный засов.

До них в этой квартире жил какой-то торговый начальник, которого за хищения посадили в тюрьму. Он и приспособил каморку под тайник. С внешней стороны трудно было заметить дверь, к тому же оклеенную обоями. А засов открывался хитроумным приспособлением, системой рычагов, вмонтированных в пол.

– Может, взломаем? – предложил кто-то из воров.

– Ты что, дурак!? Грохоту будет на весь дом, – зло ответил гнусавый. – Тут дверь, как в танке…

– А если там медвежий шнифер[4]? – спросил обладатель басовитого голоса.

– Не похоже… – заколебался, судя по голосу, гнусавый. – По-моему, хаза на якоре[5].

– Ну, тогда покатили отсюда, – решительно сказал третий вор, видимо, главарь. – А то вместо товара вшей наберемся…

И тут с улицы раздался свист.

– Шухер! Мотаем! – раздался незнакомый Косте голос – видимо, вора, наблюдавшего за улицей.

– Барахло заберите! – вскричал бас.

– Оставь, придурок! Ходу! – приказал главарь.

И в это время на лестнице послышались шаги, а затем звякнул ключ, которым пытались найти замочную скважину – лестница не была освещена.

– Лупатый, падло, проворонил! – зашипел страшным голосом главарь. – Я его в душу… печенку… селезенку… – Отвел он злобу в трехэтажном мате.

– Что делать будем? – шепотом спросил бас.

– Что, что! Сам знаешь… Да не трясись ты, как шелудивый пес, не впервой! К двери, быстрее!

Заскрипели петли входной двери, щелкнул выключатель… Костя попытался крикнуть, но язык стал непослушным, и вместо слов он выдавил слабый писк. Но тут раздался испуганный возглас мамы, затем послышался шум борьбы, что-то упало… и гулко, страшно громыхнули два выстрела.

– Папа! Папочка-а! – наконец прорвало Костю.

Он с недетской силой рванул тяжелый засов, выскочил из кладовки и бросился в прихожую.

– Ма-а-а!!! – закричал он не своим голосом.

– Кончайте пацана! Быстрее! – заорал кто-то из грабителей.

Третьего выстрела Костя уже не услышал – нестерпимая боль расколола его сознание, и он погрузился в звенящую пустоту…

– Мне это надоело! Слышишь – надоело! Я видеть его не желаю!

– Вирочка, милая, как ты можешь так говорить? Как тебе не стыдно?!

– Не стыдно! Он чужой нам, чужой! Ты понимаешь это, олух царя небесного?

– Эльвира! Перестань! Он мой племянник, и я не допущу…

– Вот и катись ты… со своим племянником куда подальше! Он дефективный какой-то, я его даже боюсь.

Все время молчит, волком смотрит, того и гляди ножом пырнет.

– Он сирота, Эльвира… Он столько пережил, столько страдал.

– Ах, сирота, ах, страдалец! Отдай его в детдом, ему там самое место. Забьется, паразит, в угол и сидит сиднем, не улыбнется никогда, не поможет. А жрет в три горла.

– Эльвира, ты к нему несправедлива. Он очень способный, умный мальчик. И к тебе он хорошо относится. К тому же эта квартира… м-да… Ну, ты сама знаешь…

– Квартира?! А вот фигу не угодно ли тебе, охломон! Это наша квартира! Ишь как запел, сродственничек. А мне плевать, слышишь, плевать! Да если я захочу…

Костя не выдержал, отвернулся к стене и накрыл голову подушкой.

Голоса в соседней комнате приутихли и стали напоминать ворчание вечно ржавой воды в унитазе…

С той поры, как Костя очнулся на больничной койке, он будто закаменел. Ему повезло – пуля лишь скользнула по голове, вырвав клок волос вместе с кожей. На похоронах отца и матери он не проронил ни слезинки – стоял молча, с потухшим взглядом и прямой спиной.

После поминок Костя куда-то исчез и вернулся домой только через три дня. На расспросы, где он был, не мог ответить ничего вразумительного. Похоже, что он и сам этого не помнил.

Со дня похорон в его курчавых волосах появились седые волоски, а виски и вовсе побелели. На школьных переменах Костя уходил подальше от шумных сверстников и, спрятавшись в многоквартирном недостроенном доме напротив школы, о чем-то мучительно думал. В такие минуты его лицо с резко очерченными скулами кривилось в гримасе, напоминающей плач.

Но черные, как ночь, глаза Кости оставались сухими, неподвижными, и лишь холодный беспощадный огонь бушевал в глубине зрачков, да ногти впивались в ладонь до крови. И никто и никогда не видел на лице мальчика даже подобия улыбки.

После смерти родителей его забрал к себе дядя, Олег Сергеевич, родной брат матери. Эльвира, жена Олега Сергеевича, существо злобное и недалекое, невзлюбила Костю с первого дня знакомства. Правда, до поры до времени, пока они не обменяли свою коммуналку и квартиру Костиных родителей на просторную трехкомнатную квартиру в центре города, Эльвира помалкивала, даже пыталась быть доброй и приветливой. А потом ее отношение к Косте резко изменилось. По любому поводу, но чаще просто так, из-за своего дурного характера, она начала на него покрикивать, а однажды хотела ударить. Но, встретив во взгляде рано повзрослевшего подростка холодную ярость, стушевалась и свою злобу стала вымещать на муже.

Костя часто слышал их перепалки на кухне, когда Кобра (так про себя он прозвал Эльвиру), швыряя на пол жестяные миски, шипела: «Не-на-ви-жу. Почему я должна на него работать? Почему!? Паразит…»

В такие моменты она и впрямь смахивала на змею.

Неподвижные коричневые глаза под низким, скошенным назад лбом излучали жестокость; необъятный бюст и жирные складки туловища колыхались под замусоленным халатом, как плохо застывший студень; длинные ноги, которые она тщательно брила едва не каждый день, казались раздвоенным хвостом неведомой науке огромной змееподобной рептилии.

Однажды Костя не выдержал и сбежал к бабушке Лукерье.

Горе совсем согнуло ее, но она не роптала на судьбу, лишь подолгу молилась перед иконами в красном углу избы и все сокрушалась: вот, в церковь бы сходить, да уж больно далеко она, в райцентре, туда, поди, верст двадцать будет, не меньше, а силенок маловато, ноги не носят. Была в деревне церквушка, да вот беда-то какая, сломали ее в двадцатые годы коммунары, прости их, неразумных, Господь…

Косте бабушка обрадовалась несказанно. Угощала его ватрушками, парным молоком (соседи приносили), а по вечерам подолгу сидела у изголовья Костиной постели, гладила сухонькой рукой его кудри и рассказывала, рассказывала…

О чем? О многом, что она видела перевидела на своем веку. Но Костя мало вникал в смысл ее речей, сплетавшихся в кружева добрых и ласковых сновидений.

Недолгим было Костино счастье – вскоре приехали Олег Сергеевич с Эльвирой и увезли его в город. Бабушка Лукерья стояла у ворот, прижав кулачки к груди, и беззвучно плакала.

Такой она и осталась в его памяти. Месяц спустя ее не стало. Костю на похороны не пустили.

Развязка наступила совершенно неожиданно. И причиной событий, круто изменивших жизнь Кости, стал его двоюродный брат Георгий, или Жорж, как его выспренно величала любвеобильная мамочка Эльвира.

Жорж был погодок Кости, учился с ним в одном классе и слыл среди учеников отпетым негодяем, хотя в учебе был прилежен и пользовался расположением классной руководительницы, подружки Эльвиры. Жорж, как и его мамочка, считал Костю «пришибленным», а потому особо с ним не церемонился.

Был он покрупнее Кости, пошире в плечах, хорошо кормленный, и отличался наглой вальяжностью, присущей городским отпрыскам номенклатурных семей, – Олег Сергеевич теперь занимал весьма важный пост в партийной иерархии области. Жорж помыкал Костей, как хотел, доводя его издевками до белого каления. Но Костя сносил все с удивительным терпением и, по своему обыкновению, молча, что только раззадоривало Жоржа и подвигало его на новые подлости. И однажды Жорж все-таки нашел самое уязвимое место в глухой защите Кости.

Он коснулся памяти погибших отца и матери, светлые воспоминания о которых служили Косте единственным прибежищем в удушающей атмосфере неприятия и злобы, воцарившейся по милости Кобры в квартире родственников. Это была обычная сплетня, грязная, гнусная, приплевшаяся из завшивевших коммуналок в респектабельную квартиру, где и нашла подходящую почву.

Сплетня попалась на зубок Эльвире, а она свой язык в присутствии Жоржа не придерживала.

Ну, и ее достойный сынок в один из вечеров не преминул все выложить Косте, присовокупив кое-что и от себя. Дикая, всепоглощающая ярость на какое-то мгновение помутила рассудок Кости.

Не помня себя, он влепил страшный по силе удар прямо в подленькую ухмылку Жоржа. И пока тот, валяясь на полу, выплевывал вместе с кровью выбитые зубы, Костя собрал в отцовский вещмешок свои скудные пожитки и ушел из ненавистной квартиры навсегда.

Глава 2. КРАПЛЕНЫЙ

Дом затаился среди низкорослых деревьев небольшой рощицы. Неподалеку расползлись невзрачные постройки окраины, все в проплешинах обвалившейся штукатурки, крытые ржавым железом, обросшей зелеными лишайниками черепицей или насквозь прогнившим рубероидом. Дощатые заборы, слепленные на скорую руку, едва державшиеся на изъеденных древоточцами столбах, отделяли захламленные подворья от пыльных улиц и переулков, в ненастные дни превращавшихся в зловонное непроходимое болото.

Коренастый мужчина, одетый в какую-то невообразимую смесь, состоящую из топорщившегося нелепыми складками пиджака явно не по росту, из-под которого выглядывала замызганная голубая рубаха, и в расклешенных брюках, давно вышедших из моды, стоял в переулке у калитки дома, настороженно прислушиваясь к ночному дыханию окраины. Его круглую голову с короткими, небрежно стриженными волосами оседлала шерстяная кепка с пуговкой на макушке, засаленная и местами прожженная. Заросшее щетиной лицо изредка подергивалось от нервного тика. Хищные, глубоко посаженные глаза отсвечивали перламутром белков, а крупные зубы щерились в оскале злобного недоверия.

Наконец, шумно выдохнув, он шагнул вперед. Кособокая калитка, висевшая на двух кусках транспортерной ленты, заменяющих навесы, отворилась бесшумно, и он зашел на подворье. Пригибаясь, мужчина неслышно прошмыгнул под окнами в запущенный старый сад, обошел вокруг дома, заглянул в покосившийся угольный сарайчик.

Возвратился к воротам, еще раз внимательно осмотрел переулок и, уже не таясь, размашисто зашагал к дому. Немного помедлив, он забарабанил по стеклу коротким дробным перестуком. Затем быстро отскочил от окна и притаился за углом веранды.

В доме зажегся свет.

Сквозь плотно зашторенные окна проскользнул узкий, словно лезвие ножа, лучик и вонзился в заросшее травой подворье. Скрипнула входная дверь, и чуть хрипловатый спросонья женский голос спросил:

– Кто там?

– Открывай, свои…

– Федор!?

– Тихо, ты!.. Он самый.

Дверь отворилась шире. На пороге белым привидением появилась пухлая курносая женщина в длинной ночной сорочке.

– Ты… ты как? Откуда? – спросила она заплетающимся языком.

– Оттуда, дура! У тебя все путем?

– Д-да… – дрожащим голосом ответила женщина.

– Тогда впускай.

– Входи…

Небольшую комнату освещала люстра под шелковым зеленым абажуром с кистями. Круглый стол, застеленный вышитой скатертью, телевизор, радиоприемник, несколько старых, потертых стульев, диван с высокой деревянной спинкой и застекленный буфет с горкой посуды составляли всю ее меблировку. Из спальни, дверь в которую прикрывали бархатные шторы, подвязанные красными лентами, доносился смачный мужской храп.

– Стерва…

Тяжелый взгляд ночного гостя буквально пригвоздил хозяйку к полу.

– Раскладуха паршивая…

– Федя, Феденька, миленький, прости-и-и меня, дуру-у… – заскулила женщина, протягивая к нему руки.

– Нишкни! Кто там у тебя?

– Свой, свой, Феденька. Зуб…

– Старый кореш, мать твою… Присуседился…

Ночной гость в ярости швырнул кепку на стол.

– Буди!

– Сейчас… Я сейчас…

Женщина скрылась в спальне. Храп затих. Спустя некоторое время на пороге спальни появился высокий черноволосый мужчина с косым шрамом на подбородке и, добродушно ухмыляясь, сказал:

– Вот те раз. Крапленый, это ты или твоя тень?

– Паскудник… Присосался к моей марухе[6] и фиксы[7] кажешь?

– Брось, не заводись, здесь все свои. Не держи на меня зла – баба есть баба. Ей тоже сладенького, гы-гы… – заржал Зуб, – временами хочется.

– Так-то вы меня ждали, суки поганые? Думали, в зоне загнусь?

– Ну, ты скажешь… – Зуб потянулся, хрустнув суставами. – Эй, Зинка! – позвал он хозяйку. – Мечи на стол, что есть в заначке. И водочки не забудь. Дорогого гостя встречаем. Раздевайся, Федя, садись.

Столько лет…

– Да уж… – скрипнул зубами Крапленый.

Он хотел еще что-то сказать, но передумал и, нахмурившись, присел к столу.

Вскоре на столе появились соленые огурцы, нарезанное крупными кусками сало, картошка в «мундире», вареные яйца, черный хлеб и бутылка недорогой водки.

– Извини, Федя, чем богаты…

Зуб картинно развел руками.

– Живем по средствам.

– Вижу…

Крапленый со злостью содрал пробку и налил полный стакан.

– Будем… – не отрываясь, он выпил, загрыз огурцом.

– Стосковался… – ухмыльнулся Зуб.

И последовал примеру старого дружка.

– Забориста… – Зуб крякнул и потянулся за картофелиной.

– Зуб, мне нужна ксива.

– Умгу, – кивнул Зуб, усиленно орудуя челюстями. – Будет.

– Где Валет?

– В норе. Менты на хвост упали.

– А остальные?

– Кривой масть[8] сменил, щипает[9] помаленьку, на харчишки сшибает. А Щука на рынке приторговывает.

– Та-ак… На пенсию, значит, вышли?

– Трудно работать стало, Крапленый. Времена переменились. Народ обнищал. Сейчас мазу держат бандеры[10]. Мафия.

– Мандраж шибает?

– Не так, чтобы очень… Просто стоящее дело не подворачивается.

– Будет дело, Зуб, будет… У Маркизы чисто?

– Да.

– Собери у нее послезавтра всех троих. Потолкуем.

– Лады…

Зуб опять наполнил стаканы.

– Еще по одной… – сказал он, поставив пустую бутылку под стол. – Ты как сорвался?

– Любопытствуешь? Может, по нарам соскучился?

– Ну, ты даешь, Крапленый! Что я, шизонутый?

– То-то… – Крапленый помолчал. – Удачно получилось. Рванули когти втроем…

– А где остальные?

– Там… – Крапленый показал на потолок. – И меня туда же отправят, если заметут.

– Что так?

– Часовых. Двоих. Ногами вперед…

– Ого! Вышку[11] на плечах носишь, Крапленый.

– Двум смертям не бывать… Да и вышку уже отменили. Еще погуляем, Зуб.

– Начальник у нас хороший в Кремле сидит, – рассмеялся Зуб. – О деловых заботится. Но пожизненное тоже не мед.

– Меня еще поймать нужно.

– И то верно, – охотно согласился Зуб.

Крапленый повернулся к хозяйке, которая робко выглядывала из кухни.

– Зинка! Садись к нам, чего столбом стоишь. За мое возвращение выпей.

– Спасибо, Федя…

– Моя заначка цела?

– Конечно, конечно, Феденька!

– Ты мне завтра одежонку поприличней справь. Да смотри, чтобы не усекли!

– Все сделаю, Федя, как надо.

– Зуб, мне клевая пушка нужна.

– «Парабеллум» устроит?

– Вполне. И патроны.

– Когда?..

– Еще вчера.

– Понял. Завтра к обеду притараню.

– У тебя есть на примете подходящие волчары[12]?

– В общем есть… – Зуб заколебался. – Но…

– Что – «но»?

– Народ измельчал, Крапленый. В основном сявки[13]. Деловых мало.

– Обмозгуем и это. Найдем. Как Профессор?

– Кряхтит. Цветочки стал выращивать. Дедушка. Только внуков и не хватает.

– Вот и поспрашивай его… насчет «внуков». У него глаз наметанный, гляди, посоветует кого для дела.

– Спрошу.

– Все, вали отсюда. А я тут с Зинкой… потолкую.

– Застоялся? – понимающе осклабился Зуб.

– Что, свое забыл?

– Такое не забывается…

– Так я жду тебя к двенадцати дня.

– Покеда. Приятных сновидений. Гы-гы…

– Пошел к черту!

– Уже иду…

Глава 3. КОСТЯ

Дороги, дороги, дороги…

Пыльные, унылые, в колдобинах и рытвинах – грунтовые; стремительные, с просинью у горизонта – асфальтированные; горбатые, осклизлые от ненастья булыжные мостовые и узенькие незаметные тропинки, невесть кем протоптанные среди полей и лесных разливов.

Дороги неторопливо разматывали свои полотнища, укладывая их под ноги Косте, куда-то влекли, манили в не изведанное, не пройденное…

С той поры, как Костя ушел от родственников, минуло четыре месяца. Палящий летний зной постепенно уступал место зябкой ночной прохладе, умытой обильными росами, и тонкое потертое пальтишко уже не спасало от холода.

Пока было тепло, Костя спал прямо на земле, у костра, подложив под голову свою котомку. Ближе к осени он старался разыскать стог сена или соломы и, зарывшись, как крот, в нору, блаженствовал в мягкой и ароматной теплыни.

За лето, несмотря на скитания, Костя заметно вырос и окреп.

Голодным он не был никогда. Год выдался урожайным, земля щедро делилась с Костей своими богатствами: ягоды, грибы и орехи в лесу, овощи на полях, фрукты в заброшенных садах. Он научился добывать яйца и рыбу. Как оказалось, большой хитрости в этом не было. Возле каждого деревенского пруда обычно копошились стаи домашних уток и гусей, которые поутру неслись в камышовых зарослях, куда их хозяева забредать не догадывались. А с рыбой было и того проще: пройдешь вдоль обрывистого берега или плотины, нащупаешь промоину или нору под водой – вот тут уж не зевай, юркие караси долго ждать не станут.

Ловил Костя голыми руками и щупаков, таившихся в мелких речных заводях среди длинных стеблей водяных лилий и кувшинок. И только хлеб и соль Косте доводилось видеть не часто.

Замкнутый и очень стеснительный, он даже в мыслях не мог представить себя попрошайкой или вором. А иного пути добыть хлеб и соль не было.

С солью однажды Косте здорово повезло. На пастбище, у загона для скота, он нашел несколько кусочков каменной соли, «солонцов», – их с видимым аппетитом лизали дойные коровы. Отполированные шершавыми коровьими языками до матово-серого блеска, величиной с гусиное яйцо, солонцы приятно отягощали вещмешок беглеца.

На привалах Костя доставал свое соленое сокровище, раскладывал на носовом платке, в который раз пересчитывал куски, а затем, выбрав самый лакомый с виду, сосал его, как леденец. Но хлеб…

Хлеб оставался для него недосягаемо-прекрасной мечтой, в ночные часы уводившей в такой далекий теперь мир детства, согретый любовью и лаской отца и матери. Ему часто снился пышный, душистый, с золотистой корочкой ржаной каравай, испеченный в печи на капустном листе бабушкой Лукерьей, и запотевшая крынка холодного молока из погреба.

Как-то среди лета он не выдержал и подошел к костру, возле которого сгрудились сельские пацаны-пастушки, выгнавшие колхозных лошадей в ночное. Приняли его приветливо, без особых расспросов. Просидел он с ними всю ночь, слушая всякие деревенские побасенки и истории.