ГЛАДКИЙ Виталий  Дмитриевич

\"ЗОЛОТОЙ КАПКАН\"

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Пролог

Худощавый мужчина в годах, одетый в штормовку, серый свитер ручной вязки, джинсовые брюки и резиновые болотные сапоги, с трудом преодолел крутой подъем и остановился, чтобы отдышаться. Он был далеко не молод и путь по колымской тайге его сильно утомил. Мужчина (или, если быть точным, старик) хватал напоенный весенними запахами чистый и удивительно свежий воздух открытым ртом словно рыба, выброшенная паводком на берег. На его худом, костистом лице, обветренном и загорелом, отчетливо просматривалась печать смутных времен. Так видятся искушенному исследователю клинописные знаки древнего народа на обожженной глиняной табличке.

Видно было, что старик прожил нелегкую жизнь, которая не отличалась ни целомудрием, ни высокой нравственностью. В его внешнем облике была какая-то ущербность, отличающая людей недобрых и злых. Злые импульсы оставили свои глубокие следы-морщины везде, где только можно, и сконцентрировались в глазах, которые блестели остро и злобно – как у хищного зверя, вышедшего на охоту.

Старик настороженно прислушивался и всматривался в заросли.

На Колыму пришла весна, наполнившая тайгу птичьей разноголосицей, а пустынное в зимний период небо – стаями уток, гусей и лебедей, возвращающихся в родные края. Деревья уже стали оживать под ярким весенним солнцем, зазеленела трава, но в распадках местами лежал снег, а наледи на реках и ручьях еще и не начинали таять.

Старик стоял на пригорке недолго. Отдышавшись, он начал споро спускаться к звонко журчащему внизу ручью, берега которого были лишены растительности. Похоже, он устал продираться сквозь заросли и решил облегчить себе путь.

Действительно, вдоль берега можно было идти как по плохой проселочной дороге. Старик приободрился и зашагал быстрее – почти побежал, перепрыгивая через бугорки и рытвины. Он явно куда-то торопился. Только теперь стало заметно, что старик сутулится и прихрамывает. И тем не менее, ни возраст, ни хромота не мешала ему двигаться с приличной для пересеченной местности скоростью. Несмотря на годы, старик был подвижен и достаточно крепок. Через плечо у него висело ружье, старенькая двустволка, а за спиной бугрился солдатский вещмешок.

Вскоре ручей повернул налево, в речную долину, а старик снова начал преодолевать подъем. Похоже, он стремился побыстрее добраться к густым зарослям стланика, ярко зеленеющим на пологом боку зализанной временем невысокой сопки. В зарослях он снял ружье и зарядил его патронами с картечью. На смуглом лице старика появилась жестокая циничная ухмылка. Устроив из камней и веток стланика бруствер, он лег, и направил ружье в сторону низменности. Там была проплешина, поросшая невысокими, редко расположенными лиственницами.

Ждал он недолго, не более получаса. Наверное, глаза у старика до сих пор были зоркими, потому что он заметил движущуюся цель не на проплешине, где она была бы видна, как на ладони, а рядом с нею, в густом подлеске. Это была скорее тень, нежели какой-то определенный объект. Похоже, человек (или зверь) не рискнул выйти на открытое пространство, а пробирался через заросли. Старик вполголоса пробормотал ругательство и, припав щекой к прикладу, затаил дыхание, стараясь прицелиться точней. В его взгляде сквозила холодная, расчетливая злоба, а тонкие сухие губы кривил нервный тик.

Выстрел грянул неожиданно громко, разбудив таежную тишину. Грохот выстрела унесся к заснеженным вершинам далекого хребта, разбудив многократно повторяющееся эхо. Стрелять со второго ствола старик не стал. Он сразу понял, что промахнулся. Цель исчезла, растворившись среди деревьев. Но по движущимся верхушкам молодых невысоких лиственниц старик определил, что объект жив и уходит вглубь тайги.

Старик отбросил ненужное ружье в сторону и в ярости начал месить кулаками ни в чем неповинный бруствер. При этом он рычал, как затравленный зверь, и что-то бессвязно выкрикивал. Но в состоянии аффекта старик пробыл не более минуты. Ему в голову вдруг пришла какая-то мысль – скорее всего, не очень приятная. Он перестал стенать, встрепенулся, подхватил ружье и, вскочив на ноги, побежал.

Теперь он несся, не выбирая дороги. Страх исказил его лицо, глаза округлились, дыхание стало хриплым, прерывистым. Ружье болталось у него за спиной, но в руках старик держал пистолет. Он остановился отдохнуть только раз, когда упал, споткнувшись о корневище. В горячке старик хотел сразу встать, но земля держала его одеревеневшее от усталости тело как магнит железный гвоздь. Перевернувшись на спину, он задышал быстро-быстро, держась левой рукой за грудь в области сердца. Над головой старика раскинулся пронзительно голубой небесный шатер с круглой каплей расплавленного золота посредине.

Старик смотрел на солнце, почти не мигая и не щурясь. В этот момент по-весеннему яркое светило показалось ему черной космической дырой…

Он перевалил невысокий скалистый гребень и побежал вниз. Там была речная долина, где и начиналась самая настоящая колымская тайга: с высокими деревьями, густыми кустарниками и непуганой дичью, охотиться на которую – одно удовольствие. Там, в таежных дебрях, было спасение. Старик почему-то верил в это. Ноги уже отказывались ему повиноваться, но железная воля заставляла мышцы сокращаться и совершать нужные движение. Еще немного, еще несколько шагов… Вот они, заросли, совсем близко. Близко…

Уставшее от долгой жизни сердце уже не стучит, а колотится в груди, словно хочет вырваться наружу. В обезумевших глазах мерцают радужные круги. Может, остановиться и передохнуть?

Нет, нет! Ни в коем случае! Где-то неподалеку, в засаде, таится смерть. Старик это не предполагал. Он знал…

Звук выстрела старик не услышал. Он просто понял, что умирает. Ужасная боль, взорвавшая грудную клетку, продолжалась долю секунды. А потом она превратилась в сладостную муку. Старику показалось, что предсмертная агония длилась целую вечность…

Глава 1

Тревожная осень 1922 года. Северо-восток России. В двух из шести уездов колчаковские войска, в Гижиге – отряд есаула Бочкарева, в Охотске и Аяне – генералы Пепеляев и Ракитин. В Колымском районе – поручик Деревянов.

«Бабье лето» все еще баловало Колыму в дневные часы прозрачной глубиной небосвода и жаркими солнечными лучами, но поутру холодные росные туманы подолгу застаивались в распадках и поймах рек, зависая рваными клочьями на пожелтевших иголках лиственниц. Поручик Деревянов, высокий, чуть сутуловатый, с длинными волосатыми руками, которые почти по локти выглядывали из рукавов потертого американского френча, зябко передернул плечами, нервно зевнул, и хриплым спросонку голосом позвал вестового:

– Христоня! Спишь, с-сукин сын!

– Никак нет, вашскородие! Здеси я…

На ходу подвязывая узеньким сыромятным ремешком видавшие виды казацкие шаровары, из густого подлеска выскочил кряжистый Христоня. Изо всех сил стараясь придать опухшему с глубокого похмелья лицу приличествующее моменту выражение бодрости и готовности выполнять приказы, он подбежал к Деревянову, вытянулся в струнку и принялся преданно «есть» начальство глазами, поблекшими от постоянных возлияний до голубовато-сивушного цвета.

– Как стоишь!? Поручик не сильно ткнул вестового кулаком в живот.

– Обленился… мать твою. Приготовь чай.

– Слушаюсь! – Христоня хитровато сощурил глаза. – А может, енто, того… И он выразительно поскреб пятерней давно не бритую шею.

– Поговори у меня! – рявкнул Деревянов. – Р-разболтался…

Лагерь просыпался. Досадливо морщась при виде своих солдат, обмундированных настолько разношерстно, что их можно было принять за кого угодно, только не за воинов–освободителей от большевистской заразы, Деревянов торопливо пересек длинную, узкую поляну и с размаху пнул покосившуюся дверь приземистой хижины. Здесь разместился его начальник штаба и по совместительству начальник контрразведки, бывший жандармский ротмистр Кукольников.

– Нельзя ли поосторожней… – недовольно поморщился Кукольников.

Он, как всегда, был гладко выбрит и аккуратно причесан. Но самое удивительное: от ротмистра разило дорогим французским одеколоном. Где он достал парфюмерию в этой глухомани, для Деревянова было загадкой.

– М-м… – невразумительно промычал Деревянов, усаживаясь напротив.

Кукольников вызывал у него противоречивые чувства. Как кадровый русский офицер, он презирал полуштатских ищеек из Жандармского корпуса. Несмотря на то, что ему волею обстоятельств пришлось связать свою судьбу с жандармом, Деревянов так и не смог до конца побороть в душе неприязнь к Кукольникову. Но в то же время он восхищался его необычайной работоспособностью, выносливостью и хладнокровием. И даже побаивался. Когда невозмутимый и неулыбчивый Кукольников изредка поднимал от бумаг восково-желтое, с пятнами редких веснушек лицо, и его темно– коричневые глаза на какой-то миг ловили взгляд поручика, тому казалось, что сотни невидимых иголок впиваются в кожу.

В такие моменты Деревянов терялся и чувствовал себя не в своей тарелке. Кукольников был жесток к врагам и беспринципен. Иногда поручику казалось, что жандармский ротмистр примкнул к белому движению только ради удовлетворения своих садистских наклонностей.

– Ну, что там у вас… кгм… новенького? – спросил Деревянов. И зашарил по карманам в поисках табакерки.

– Все то же, – коротко бросил Кукольников. Он что-то торопливо записывал бисерным почерком в свою неизменную записную книжку в переплете тисненой кожи. Ротмистр всегда держал ее при себе, и поручику очень хотелось прочитать его записи. Это было детское желание, но Деревянов ничего не мог с собой поделать.

– Впрочем, каюсь, есть… кое-что, – какое-то мгновение поколебавшись, сказал ротмистр, не глядя на Деревянова. Он нагнулся и вытащил из небольшого сундучка, служившего ему походным сейфом, кожаный мешочек, туго схваченный завязками.

– Вот, прошу-с…

Подозрительно поглядывая на безукоризненный пробор Кукольникова (тот снова принялся за свою записную книжку), Деревянов, распустив плетеный кожаный шнурок-завязку, вытряхнул содержимое мешочка на стол. И застыл, ошеломленный: на шершавых не строганных досках грубо сколоченного стола маслянисто желтели крупные золотые самородки!

– Г-где?.. К-как?.. – с трудом ворочая языком, спросил пораженный до глубины души Деревянов. И умолк, не в силах оторвать взгляд от невзрачных на вид, но поистине бесценных металлических кусочков.

– Бирюлев! – позвал Кукольников. – Давай сюда голодранца. Он закрыл записную книжку и ледяным взглядом уставился на дверной проем.

Скрипнула дверь, и помощник ротмистра, тоже из бывших жандармов, сухопарый Бирюлев, втолкнул в избушку невысокого черноволосого мужичка в изодранной заячьей безрукавке, под которой виднелась застиранная до дыр рубаха голубого ситца в ржавых пятнах крови. Ступив два шага к столу на негнущихся кривоватых ногах, мужичок мягко завалился на чисто выметенный пол. Похоже, он потерял сознание.

Кукольников брезгливо кивнул Бирюлеву:

– Подними. Перестарался… черт тебя дери.

– Прикидывается… Злобно оскалившись, Бирюлев встряхнул мужичонку за шиворот.

– Стой смирно, стер-рвец! – рявкнул он.

Мужичок стоял, шатаясь, и глядел на Кукольникова, в котором признал большого начальника, обезумевшими со страху глазами.

– Ну? – забарабанил по столу тонкими пальцами Кукольников.

– Не признается, – потупился под взглядом ротмистра Бирюлев.

– Та-ак… Работать разучились? Ладно, иди. Бирюлев поторопился покинуть избушку. Он был давно знаком с ротмистром, а потому знал, что когда Кукольников гневается, с ним лучше не спорить.

– Нуте-с, милейший, – обратился ротмистр к мужичку, – что прикажете с вами делать?

– Господин начальник, Христом-Богом прошу – отпустите! Мужичок, как подкошенный, рухнул на колени перед бывшим жандармом.

– Я все сказал, верьте мне! Только Макарка знает эти места. Он меня туда водил. Не найду я без него. Не губите невинную ду-у-шу-у… Мужичок жалобно взвыл, елозя жидкой бороденкой по начищенным до блеска сапогам ротмистра.

– Как зовут? – резко спросил Кукольников.

– Бориска я, Бориска, – заторопился мужичок. И с тоскливой надеждой попытался заглянуть в глаза бывшему жандарму.

– Точнее! – властно приказал ротмистр, недобро глянув на мужичка. Тот отшатнулся под его взглядом, будто увидел приготовившуюся к броску змею.

– С-сафи, Сафи Шафигуллин… – выдавил Бориска. Он заикался и дрожал всем телом.

– Татарин? Нехристь, а Христом-Богом клянешься.

– Крещенный я, вот… Бориска-Сафи начал торопливо креститься.

– Крест носишь?

– В тайге… потерял.

Бориска безнадежно склонил голову. Из его глаз сами собой потекли слезы. Похоже, он начал прощаться с жизнью.

– Понятно, – сказал Кукольников брезгливым тоном. – Поди, врешь, сволочь. Кто такой Макарка?

– Макар Медов, якут.

– Где он живет?

– В Гадле… далеко отсюда. Только Макара трудно застать на месте. В летний сезон он пропадает в тайге.

– Кто еще может провести в те места?

– Не знаю. Разве что Колыннах… Живет там же. Только шибко старый он.

– Ничего. У нас помолодеет, – хищно покривил тонкие губы Кукольников.

– Бирюлев! Накормить. И пусть отдыхает…

Христоня принес закопченный чайник. Пили чай вприкуску, молча, избегая смотреть в глаза друг другу. У Деревянова слегка дрожали руки. Кукольников внешне казался спокойным, только еле приметные глазу пятна лихорадочного румянца испещрили тугие скулы.

После чаепития, по обоюдному согласию, пошли к реке, подальше от любопытных глаз и ушей. Долго молчали, с деланным усердием проверяя поставленные с вечера удочки-донки на налима. Это была единственная страсть, в какой-то мере сближавшая такие разные натуры.

Первым не выдержал затянувшейся игры в молчанку Деревянов.

– К черту! Он со злостью отшвырнул в сторону банку с мальками для наживки и полез в карман за портсигаром.

– Покурим…

Несколько раз глубоко затянувшись, Деревянов с неожиданной вежливостью спросил:

– Что надумали, ваше благородие?

Кукольников сосредоточенно набивал папироску душистым турецким табаком, изрядный запас которого выменял на пушнину еще во Владивостоке у американского коммерсанта. Деревянов, который курил какую-то китайскую гадость, только вздыхал, с вожделением вдыхая ароматный дым турецкого табака. И втихомолку злился. Но просить ротмистра поделиться куревом принципиально не хотел. А сам Кукольников успешно делал вид, что не понимает, о чем думает поручик, когда наступало время перекура. Ротмистр, не торопясь, закурил, задумчиво выпустил несколько дымных колец и усталым бесцветным голосом сказал:

– Бежать нужно, поручик, бежать.

– Как… бежать? – поперхнулся дымом от неожиданности Деревянов.

– Ножками. И не как, а куда, вот в чем вопрос. И с чем.

– Не понял, – с угрозой выдохнул поручик, багровея.

– Да будет вам, Деревянов… Бывший жандармский ротмистр с нескрываемым пренебрежением выпустил в сторону поручика дымное кольцо.

– Чай, не в лапту играем, – сказал он несколько раздраженно. – Все, кончилась «великая и неделимая». Атаман Семенов – тупица. Поставить на него может только законченный идиот. Японцы? Игра в дипломатию! Его высокопревосходительство командующий японскими экспедиционными войсками генерал Маримото признали-с правительство Семенова. Ха-ха-ха! Калиф на час, очередной экспромт! Желтомордые решили под шумок отхватить себе кусочек пожирнее. Да как бы не подавились. Американцы тоже не промах, туда же метят. Передерутся друг с другом союзнички да и уберутся восвояси, несолоно хлебавши. И какое им дело, поручик, до нас с вами?

Кукольников, гипнотизируя вконец растерявшегося Деревянова своими змеиными глазами, высказывал накопившееся:

– …Вандерлипп, миллионер американский, Камчатку приезжал у Советов покупать. Это у япошек-то под носом! Да плевать им на наши идеи! Торговать Россией оптом и в розницу – вот что у них на уме. Все остальное – не более чем красивые словеса. Не-ет, господин поручик, песенка наша спета. По крайней мере, сейчас. Дай Бог ноги да счастье за пазухой, чтобы не попасть на мушку какому-нибудь голодранцу-большевичку.

Ротмистр судорожно сжал кулаки, скрипнул зубами. Только теперь Деревянов наконец осмыслил до конца задумку бывшего жандарма. «Гад! Ну, гад! Бежать вздумал. Россию… коту под хвост, жандармская морда…» Его рука непроизвольно потянулась к кобуре. И застыла на полдороги: глаза Кукольникова наполнились злобой, нервный тик покривил узкие губы, длинные пальцы беспокойно зашевелились. «А золото?!» – вдруг обожгла душу Деревянова новая мысль.

Поручик медленно опустил руку, тряхнул головой, прогоняя навязчивое видение золотых самородков, рассыпанных по столу. Золото… Золото! Одному ему туда не добраться – колымская тайга шутить не любит. Да и стрелял Кукольников отменно. Его врасплох не захватишь.

«Что ж, придется повременить для пользы дела… господин жандарм. Я тебе еще припомню «великую и неделимую», – подумал Деревянов. И натянуто улыбнулся ротмистру. Тот облегченно вздохнул и присел рядом, чтобы обсудить задуманное…

Через два дня, ранним утром, колымский старатель Сафи Шафигуллин, по прозвищу Бориска, бежал из-под стражи. Разыскать его не удалось.

В начале февраля 1923 года есаул Бочкарев, к тому времени ходивший в звании полковника по милости белогвардейского правительства Меркулова, предпринял попытку через Марково выйти к Средне– или Нижнеколымску и соединиться с отрядом Деревянова.

23 февраля штаб Охотско-Камчатской военной экспедиции телеграфировал в Анадырь:

«… Первое. Срочно произведите концентрацию в районе Марково достаточного количества сил для задержания отступающих банд. Второе. Ни в коем случае не давать возможности белым бежать за границу. Третье. О принятых мерах донесите…»

13 апреля 1923 года банда Бочкарева во главе с есаулом и его помощником генерал-майором Поляковым была ликвидирована. Кольцо окружения вокруг отряда поручика Деревянова замкнулось.

Глава 2

Старший оперативный уполномоченный уголовного розыска капитан Савин был расстроен и зол. Во-первых, долгожданный отпуск на побережье Черного моря был испорчен ливневыми дождями. Во-вторых, ему пришлось почти сутки прослоняться по аэропорту в ожидании летной погоды. А в-третьих, по приезду домой его лучший друг, начальник угрозыска майор Саша Кудрявцев, преподнес «сюрприз»: спихнул ему отдел в связи с длительной служебной командировкой, а заодно и дело № 108/51К, будь оно неладно.

Савин поморщился при виде тощей казенной папки, будто ему на зуб попало что-то очень кислое. Нельзя сказать, что капитан не соскучился по работе. Долг есть долг. Назвался груздем – полезай в кузовок. Но Савин чувствовал, что ему предстояло распутывать практически заведомо «дохлое» дело (а если честно, то в этом он почти не сомневался, исходя из личного опыта). Это предположение будило в нем органическое отвращение и к Сашкиному кабинету, который казался вызывающе просторным по сравнению с его комнатушкой (где кроме капитана ютились еще два сотрудника), и к идеально гладкой полировке письменного стола, на котором лежала тощая папка с данными предварительного следствия.

Савин нехотя раскрыл папку. И, наверное, в четвертый раз перечитал довольно скудные исходные данные: протокол осмотра места происшествия, свидетельские показания и прочая.

«…Охотники Рябов Н.Ф. и Синицын Л.В. в верховьях ручья Горбылях обнаружили обглоданный таежными хищниками труп. Документы отсутствуют. Опись вещей…»

Заключение экспертов: «…Потерпевший – мужчина, рост 175 – 177 см, волосы на голове седые, возраст примерно 70 – 75 лет. Убит выстрелом из охотничьего гладкоствольного ружья. Пуля самодельная…» Фотографии места происшествия, карта местности… Да-а, глухомань даже по колымским меркам. Ближайший населенный пункт – поселок городского типа С. в 120 километрах. С другой стороны, примерно в десяти километрах – хребет, практически непроходимый горный массив. Дороги – автомобильная трасса в четырнадцати километрах от поселка и зимник в полусотне километров от места происшествия. По предположениям экспертов, потерпевший убит примерно год назад, скорее всего, ранней весной. (А если два или три года назад? Догадки, что мыльные пузыри. Вечная мерзлота и не такие сюрпризы преподносит).

Шел от автомобильной трассы?

Ну, это, допустим, довольно сомнительно: два перевала, река, мари, ручьи, тайга – тут молодому и выносливому впору дать обратный ход в самом начале пути, не то что пожилому, пусть и довольно крепкому человеку. Значит, у старика была веская причина заняться экстремальным туризмом. Дань моде? Не исключено, однако, вряд ли. Это у нынешней молодежи не хватает перца в крови, вот и выдумывают городские придурки, и те, у кого денег не меряно, разнообразные и отнюдь не безопасные приключения на свою задницу. Впрочем, покойник мог быть не городским жителем, а старым таежником, охотником. Такие деды и молодым фору дадут. Однако, было одно «но»: таежные охотники практически никогда не удаляются на большие расстояния от своих зимовий. Максимум на один дневной переход, что составляет примерно двадцать километров. А охотничьих избушек в этом районе нет и в помине. Уж больно глухие, гиблые места.

Выходит, старик – не охотник? Скорее всего, ведь ни ружья, ни патронов возле трупа не нашли. Не говоря уже о документах – в карманах куртки не оказалось ни единой бумажки, которая помогла бы идентифицировать его личность.

Кто он? Может, бывший зэк, который приехал на Колыму, чтобы вспомнить молодость? Такое случалось. Но лагеря были расположены в основном вдоль Колымской трассы, а до нее от места происшествия не менее ста верст. Нет, у погибшего была какая-то цель! Что-то очень важное, из-за чего он рискнул отправиться в такое опасное путешествие.

А почему в единственном числе? Может, старик путешествовал в компании… или вдвоем. Ведь кто-то же его грохнул. На самоубийцу он не похож. Не похож?

Опять-таки, чтобы убить человека, не нужно тащить его за тридевять земель. Напарник (или напарники) старика мог это сделать гораздо ближе от обжитых мест. Что-то не поделили? Если это так, то явно не шкуру неубитого медведя, а, скорее всего, золотишко. Его в этих местах хватает, так же, как и свободных – «диких» – старателей, моющих драгоценный металл на свой страх и риск.

Правда, в той местности, где был найден скелет старика, золотоносных месторождений как будто не наблюдалось. Если, конечно, судить по справке областного управления геологии. И все-таки, как старик добрался в этот медвежий угол? В век технического прогресса почему-то не очень верилось, что на своих двоих…

Итак, вариант первый: он мог долететь туда на вертолете. Дорого, но быстро. Нужно проверить маршруты. Задачка, которую не решишь и за месяц. А если учесть, что пилоты «вертушек» нередко левачат, забрасывая сановных охотников и братву на охоту в дикие места, то она и вовсе не имеет решения. Вариант второй: вездеходы старательских артелей и прииска поселка С. Чтобы опросить бесшабашных старателей и чтобы они были искренни в своих ответах, нужно десять ящиков водки – как минимум. При его мизерной зарплате это нереально. Хотя… чем черт не шутит, вдруг кто-нибудь отвяжет язык по доброй воле. Любая тайна вызывает нездоровый зуд, от которого хочется побыстрее освободиться. Тем более, если тайна не твоя, а чужая.

Вариант третий: покойник сплавился по реке. Измерим расстояние по карте… Вполне может быть. Сплавлялся на плоту? Вряд ли. Он человек в годах, а для того, чтобы править плотом на стремнинах, нужны крепкие руки и хорошее здоровье. С лодкой тоже немало проблем, даже если она и с мотором. Река коварна и непредсказуема. Всплывет топляк по курсу лодки – и пиши пропало. Вода в реке ледяная. Пока доплывешь до берега, кондрашка хватит. Молодой закаленный парень свободно может загнуться, а что говорить про старика.

Опять-таки, нужно опрашивать местное население. Поселков по реке немного, но мимо них проскочить незаметно трудно, чтобы не сказать – невозможно. На реке всегда кто-нибудь есть – или рыбачат, или свиданьичают, или ваньку валяют, бросая камешки в воду. Запишем… Вариант четвертый: топал своими ногами. Он наиболее вероятный, если была причина пробраться в этот район не замеченным. Идти по тайге очень трудно, особенно человеку городскому. Но будем считать, что покойник – старый колымчанин, охотник, таежный следопыт. Проверить, не исчез ли кто-нибудь из стариков за этот период. Вариант пятый… Стоп! Пока хватит. И на первые четыре нужно пахать сутками, без сна и отдыха, что совершенно нереально. У него, кроме этого дела, есть еще два десятка, правда, без скелетов. Конечно, над ними работают и другие оперативники, но он ведь заменяет начальника угрозыска. Так что все разработки должны быть у него на контроле. Следующее – фоторобот. Увы и ах! Судя по всему, росомаха постаралась – кости черепа изломаны, даже раскрошены. Так что ни о каком компьютерном изображении и речи не может быть. Правда, есть маленькая зацепочка – нижняя вставная челюсть. Золото… Довольно скромно. А вдруг? Проверить протезистов. Идея… Срочно на дополнительную экспертизу. Это, чтобы экспертам жизнь медом не казалась.

Так, далее. Это уже кое-что… Осколочное ранение. Левая нога. Прихрамывал? Возможно. Вот тебе факт. Хромому и увечному в тайге вообще делать нечего. Разве что грибы и ягоды вблизи поселка собирать. Думай, дорогой, думай! Запишем…

Что еще? Одежда и обувь. Клочочки-пуговки. Хорошо, что резиновые болотные сапоги росомахе не пришлись по вкусу. Штормовка (между прочим, не самопальная, фирменная, таких в нашем районе не видывал), свитер ручной вязки, брюки…

Ладно, бельишко пока оставим. Перечень вещей, обнаруженных у потерпевшего… М-да, тут призадумаешься. Часы фирмы «Пауль Бурэ», серебряные, с боем. Мечта, кто понимает. Почистить механизм, положить в жилетный карман – и к девкам на свидание. Шик. Портсигар с вмонтированной бензиновой зажигалкой. Немецкий, довоенный. Большая редкость. В неплохом состоянии. Трофейный? Лупа в латунной оправе (а это еще зачем?) с литой рукояткой, на которой изображены всякие зверушки и растительный орнамент. Антиквариат. Сомнительно, чтобы такую вещь имел житель Колымы, проживающий в глубинке. Тут все люди временные (или считают себя таковыми), а потому ценные предметы обычно держат на «материке». А лупа, судя по всему, стоит немало. Старинное кожаное портмоне с массивной серебряной застежкой и каким-то гербом; что изображено – разобрать трудновато. Еще один камешек в огород экспертам… Ставим птичку. Платиновое колечко. И тоже старинное. На внутреннем ободке едва просматривается гравировка. Отдадим науке… Все. Постой-постой, дружище, вот еще клочок целлофана, найденный в кармане штормовки. Не Бог весть что, но и это отправим шефу экспертов КаВэ Мышкину. Вот это уже точно – все. Не густо. Темно. Пустота.

Нельзя сказать, что абсолютный нуль, но близко к этому. По крайней мере, в голове…

А шеф, между прочим, уже справлялся. Ему сроки подавай, а тут не до жиру, быть бы живу. Понятно, что шефу лишний «висяк» ни к чему. Их и так хватает. То бандитская разборка с трупами, то кого-нибудь на «заказ» оформят со всеми вытекающими из этого последствиями, то утечка золота на прииске обнаружится. А тут еще этот скелет… дедушки Мазая нарисовался, чтоб ему было пусто. Ну лежал бы себе в тайге до судного дня – и лады. Там бы разобрались, по какой причине он в таежную глухомань забрел, как зовут, кто нашпиговал его свинцом по самое некуда… И вообще – не хрен за зайцами бегать в таком возрасте!

Ага, звонят… Опять шеф!?

– Савин у телефона… Наташа? Конечно, узнал! Когда приехал? Вчера, поздним вечером. Почему не объявился? Да понимаешь, устал с дороги, а с утра дела… (Ах, как умненько, болван!). Нет-нет! Ну что ты. Вспоминал. Каждый день. Почему только одно письмо? Наташенька, ну о чем писать-то: море, пляж, дожди – скука… Звонил. Сколько раз – не помню, но звонил. Почему не дозвонился? Линия перегружена. Ты-то знаешь, как в наши края… Ей Богу звонил! Вот те крест! Наташа, Наташа, алло! Алло!

Приплыл, огорченно думал упавший духом капитан. Две недели исправительного срока – это как пить дать. Эх, Савин, Савин… Экий ты болван. Что ж тебе так с женщинами не везет?

Ну почему они так категоричны? Мужчина может быть только хороший или только плохой. И точка. А если я средний! Самый что ни есть обычный. С полным набором мужских причуд и недостатков.

И, кстати, письма писать не люблю, не умею… – и вообще, кто дал Наташке право разговаривать со мной таким тоном?! Подождала бы записи в паспорте что ли. Жена, судя по опыту друзей, для того и создана, чтобы учить мужа, как нужно жить. Там не сядь, туда не стань, с тем не дружи, в ту сторону не смотри, зарплату – до копеечки, после работы – домой…

Думай, Савин, думай! А что думать? Вон лежит на столе папочка, любовь ненаглядная (и, судя по всему, весьма продолжительная). Да-а, любовь… И к тому же пока безответная. А к Наташке зайду, решил он не без внутреннего трепета. Сегодня же. Вечером. Упаду на колени. Простит?..

Глава 3

Тайга дышала вечерней прохладой. Солнце лениво скатывалось за дальние сопки, уступая место прозрачным сумеркам. Короткая летняя ночь исподволь выползала из распадков на речной плёс. Небольшой костерок выпускал дымные клубы навстречу легкому ветерку, изредка залетавшему сквозь густой частокол листвяка на речную отмель. У костра сидели двое: старый якут Макар Медов, щуплый, но все еще быстрый в движениях, и широкоплечий бородатый мужчина с обветренным загорелым лицом таежного скитальца. Макар энергично помешивал окоренной веткой наваристую уху в закопченном котелке, а бородач чистил новенький винчестер. Якут изредка поглядывал с легкой завистью в сторону бородача, который сноровисто орудовал шомполом. И потихоньку вздыхал, щурясь, когда его взгляд останавливался на своей видавшей виды берданке, неразлучной спутнице каюра-охотника, висевшей на корневище вывороченной паводком лесины.

– Ц-ц-ц… Макар зацокал языком, не сумев удержать восхищение, когда мелодично звякнул хорошо смазанный затвор винчестера.

– Хорошо… – сказал он с завистью. – Мериканка новый. Шибко хорошо. Много деньга, однако, стоит… Якут тяжко вздохнул.

– Доведешь до места, получишь винчестер в подарок, – сказал бородач.

– Ай, тойон[1]! Хана барда?[2]. Дорога нету. Кушать нету. Тойон пропадай, Макарка пропадай.

– Да не тойон я, Макар. Зови меня Владимиром. Мы ведь с тобой договорились.

– Ла-ди-мир… Ла-ди-мир… Макар даже побагровел от натуги, пытаясь правильно выговаривать имя бородача.

– Уф-ф! Шибко тяжело, однако… Он виновато улыбнулся.

Из котелка плеснуло в костер; ароматный пар приятно защекотал ноздри изголодавшихся путников, и вскоре оба усердно орудовали самодельными деревянными ложками, изредка смахивая обильный пот со щек.

– Хлебца бы… – сказал бородач. Он хмуро взглянул на тощий вещмешок, где хранились остатки муки – фунтов сорок, не больше.

– Симбир…[3] – ответил Макар.

Он выловил из котла кусок налимьей печенки и от блаженства сощурил свои и так узкие глаза.

– Мясо кушай, рыба кушай, ягода кушай – помирай нету.

– Я русский, Макарка. А у русских хлеб – всему голова. Без хлеба сыт не будешь, – вздохнул бородач. – Сейчас бы ржаного, с корочкой, из русской печи… Эх! Помирать буду – вспомню.

– Зачем помирай? Нюча[4] улахан[5], крепкий, однако. Много живи надо…

Чай пили далеко за полночь. Река закуталась в легкий туман, блеклые звезды робко выглядывали из серых туч, – они неторопливо обволакивали ночное небо.

– Дождь, однако, будет, – тревожился Макар.

– Поживем – увидим… – смачно прихлебывал крепкий чай бородач. – Не раскиснем. Не впервой.

– Чай кут[6], – протянул кружку Макар. – Ла-ди-мир…

Не спалось. Терпкий запах стланика (его ветки служили ему в эту ночь постелью) разбудил глубоко упрятанные в тайниках души воспоминания…

Сосновый бор, прелестный летний день. На лужайке трава как дорогой персидский ковер – густая, шелковистая, в узорочье цветов. Аромат разогретой жаркими солнечными лучами живицы. До солнца рукой подать; оно запуталось среди зеленых иголок, на какое-то время покинув свою голубую небесную обитель. Пикник, море шампанского, веселые друзья-офицеры и шикарные юные дамы, затеявшие игру в пятнашки. Он объезжает коня, подаренного ему матерью. Это тракененский вороной жеребец, полукровка, резвый и горячий сверх всякой меры. «Вольдемар! Душка, где вы? Ау-у!» Графиня Дашкова. Она мила, обворожительна и чересчур настойчива. Большая любительница флирта и верховой езды.

«Мон шер, куда вы запропастились? – заворковала графиня, томно вздыхая и похлопывая узкой ладошкой по мускулистой шее буланой кобылки англо–арабских кровей – последний крик моды в высшем свете. – Мы ждем вас уже битый час. Нехорошо, – кокетливо погрозила она пальчиком. – Дамы скучают». А он врос в седло, оцепенел, не в силах оторвать взгляд от лица девушки, которая старалась совладать со своей норовистой лошадкой – золотистым карабахом-когланом, из-за близорукости, присущей этой породе, очень пугливой и нервной.

«Боже мой, я… я, кажется, сейчас сойду с ума! Она прекрасна! Как фея из сказок…» С ним творилось что-то непонятное; он не владел ни своими эмоциями, ни своим телом – будто его околдовали.

«Граф, что с вами? Вы меня не слушаете?» – капризно надула губы Дашкова. И вдруг поскучнела, нахмурилась – женская интуиция приоткрыла ей тайну странного поведения бравого кавалергарда. «Ах, да, пардон, вы незнакомы, – небрежно, с холодком, кивнула графиня в сторону своей попутчицы. – Моя подруга Малахова. Из провинции… Ну, пшла!..» – Она зло хлестнула кобылу.

«Венчается раб Божий Владими-и-и-р и раба Божья Александра-а-а…» Густой бас протоиерея волнами накатывался на раззолоченную толпу, запрудившую собор, и, отражаясь дробным эхом от массивных каменных стен, таял под расписным куполом. «…Вы согласны взять мужем раба божьего Владимира?» И гулкое эхо повторило многократно: «Согласна, согласна, согласна…»

Ноябрь 1913 года. Тяжелый густой туман, снежное крошево в волнах Невы, обледеневшие мосты. Печальные фонари Дворцовой площади кажутся маяками, а редкие экипажи, неспешно плывущие по туманному морю, напоминают полузатонувшие корабли, оставленными командами на милость волн. Раннее утро, серое и почему-то тоскливое. И строгий взгляд седого генерала генерального штаба, сухо чеканящего фразы:

«…Вам предписывается по получении соответствующих инструкций немедля отправиться во Францию в распоряжение военного агента графа Игнатьева. С Богом!»

Париж. О, Париж…

Город беззаботных бонвиванов[7], продажной любви, высокой моды и дорогих ресторанов, в которых за ночь можно прокутить целое состояние. Феерия красок, иллюминация, балы, приемы. Модные шансонье нежно и проникновенно воркуют с подмостков: «Лямур-р, лямур-р…» Небывалый подъем патриотизма.

Трехцветный французский флаг гордо полощется над ратушей, у входа в здание Парижской оперы, пестрит с обложек журналов, приколот к лацканам мужских фраков и к шляпам дам. «Последние новости, последние новости! Император Вильгельм отбыл на курорт!» На Монмартре столпотворение в любое время дня и ночи. Последние месяцы, недели, дни мира…

«Поздравляю Вас сыном…» Срочная телеграмма. Упоительная нежность, умиление, безграничная радость, ностальгия по России. «Милая Александра, Сашенька, где ты? Как ты там? Как сын?» Сын, наследник…

1914 год, первые дни января. Гадалки и астрологи словно взбесились, наперебой предрекая человечеству неисчислимые беды, голод, мор и падение большого метеорита. Покушение в Сараево на эрцгерцога Фердинанда. Лето, июль месяц. Австро-Венгрия под прямым давлением Германии объявила войну Сербии. Спустя несколько дней Германия начала военные действия против России. Наступление русских войск в Восточной Пруссии. Командировка на фронт. Русский экспедиционный корпус во Франции. Ранение во время Марнского сражения, госпиталь в монастыре бернардинок. В конце декабря четырнадцатого года, как раз под Новый год, его отправили в краткосрочный отпуск – чтобы поправить здоровье.

Россия. Белая, заснеженная, в бриллиантовых блестках инея, – словно только что сошла с новой рождественской открытки. Заставы, перекладные, унылые полупьяные ямщики, глухой надтреснутый звон колоколов, снежные заносы. И серые лежалые шинели со складов Главного интендантского управления его императорского величества, дождавшиеся своего часа и запрудившие перроны вокзалов.

Праздничный Питер. Залитый огнями Невский проспект. Массовые гуляния, фейерверки. Полночь. В ресторанах играет музыка, пьяного купчишку, побившего зеркала, выбросили на мостовую. Все, как было раньше. О войне напоминают лишь вооруженные патрули. Крепкий морозец обжигает скулы, забирается под мундир. Выпито много, но хмель уже выветрился.

«Господин военный, вам не скучно?» «Господин хороший, ну куда же вы, идите к нам. Ха-ха-ха!» Это резвятся курсистки или дамы полусвета.

К черту! Всех к черту! Забыться, раствориться в темноте, излить свою боль, свою горечь… Кому? И зачем? Все! Все кончено…

Военно-полевой суд. Отупляющее безразличие, каменные скулы, невидящий взгляд. «…И лишил жизни барона фон Типпельскирха посредством двух выстрелов из огнестрельного оружия, сиречь пистолета системы «браунинг». Скрипучий въедливый голос судьи с трудом пробился сквозь глухие стены подсознания, и стон вырывается из груди помимо его воли: «Ах, Александра! Что же ты натворила?! Я не сожалею ни о чем, я убил бы его снова. Он ласкал твои волосы, целовал твои губы, твои глаза… Твои глаза! Как ты могла?! Я не проклинаю тебя, у меня нет ненависти к тебе, но моя любовь угасла, осыпалась пеплом на сердце. А огонь в груди горит. Адский огонь! Он горит, выжигая незаживающие раны…»

Молитвами и помощью святого старца Григория Распутина смертную казнь заменили каторгой – императрица лично соизволила поинтересоваться судьбой боевого офицера. Имение матери, вопреки настоятельным просьбам сына обивавшей пороги приемных великого князя, сенаторов и кельи Распутина, пополнило реестр приобретений бывшего конокрада Гришки.

«Посторонись! Ходу наддай!» Клак, клак, клак… Вереница кандальников, угрюмых, обросших, выползает на Сибирский тракт с очередной ночлежки – полуразваленного барака на семи ветрах – и исчезает в густом тумане. Его пристроили на одну из повозок. В дороге открылась не до конца зажившая рана, и вахмистр, начальник конвоя, снизошел к страданиям неразговорчивого «полублагородия», как окрестили опального графа конвоиры…

По весне, вместе с тремя товарищами, он бежал из подземного рудника – перспективе сгнить заживо в душных и смрадных норах предпочел смерть на воле.

По совету более опытного политкаторжанина Василия Петухова они бежали по звериным тропам, в глухомань, к далекому и страшному своей неизвестностью Северо-Восточному морю. Оттуда беглецы хотели перебраться в Америку, а затем вернуться в Россию. Там назревали события, в которых его товарищи по побегу мечтали непременно принять участие. И только ему было безразлично, куда бежать, – кто его ждал в России? Лишь бы подальше от отупляющего животного существования.

Дошли он и Василий, коренной уралец. Два их товарища не выдержали тягот пути: один, больной туберкулезом, чтобы не быть обузой остальным, ушел ночью с привала в лесную чащобу, где его и разыскали после двухдневных поисков, холодного и недвижимого; второго подвело сердце. Василий нанялся матросом на американскую торговую шхуну фирмы «Свенсон и Кo». А он остался на Колыме – пусть окраина, но все же земли русской…

К утру, как это иногда бывает в колымской тайге даже среди лета, пошел снег, теплый и пушистый.

Глава 4

– Поручик, послушайте… – Кукольников теребил за плечо Деревянова.

– Ну, что там еще? – сонным голосом спросил Деревянов Он проснулся и тяжело заворочался на оленьих шкурах, сваленных в углу избушки.

– Дурные вести, – коротко ответил ротмистр.

– А когда были хорошие? Деревянов наконец выкарабкался из-под мехового одеяла и зашарил вокруг себя в поисках торбасов.

– Христоня! – позвал он вестового. – Христоня, мать твою, ты где!?

– Туточки я… Христоня не вошел, а ввалился в избушку.

От него разило, как из пивной бочки. Придерживаясь за дверной косяк, он хмуро уставился на поручика.

– Надобно чаво? – спросил вестовой и неожиданно икнул.

– Торбаса подай.

– Да они ж, енто, перед вами.

Казак снова икнул, но уже в ладонь.

– Ладно, иди… – закряхтел Деревянов, пытаясь надеть распаренную в тепле обувку. – Нет, постой! Неси водку!

– Нетути, – с сожалением ответил Христоня. – Ишшо третьего дня, енто, в расход пустили.

– Поищи! – рявкнул Деревянов. Он вышел из избушки и долго тер лицо сухим морозным снегом.

– Ты еще здесь?! – вызверился Деревянов на Христоню. Вестовой, словно утопающий за соломинку, держался обеими руками за дверь.

– Ей богу, нету, вашскородие, – перекрестил живот Христоня. – Спирт.

– А, черт с тобой, тащи спирт!

– Господин поручик, – официально напомнил о своем присутствии ротмистр Кукольников. – Сегодня, думаю, нужно воздержаться от спиртного. Причина довольно веская.

– Там, – ткнул пальцем Деревянов в заплеванный пол, – не дадут, ротмистр. И на все дурные вести, с вашего позволения, мне чихать. Что там у вас?

– Пепеляев разбит, – ровным, бесстрастным голосом сказал Кукольников, привыкший к черной меланхолии Деревянова. – Ракитин застрелился. Боеприпасы и продукты от Свенсона захватили большевики. Обоз с пушниной и зимним обмундированием якуты-каюры тоже привели к ним.

– Ну!.. – взъярился Деревянов. – Перестреляю всех!

– Поздно, поручик, слишком поздно. По данным разведки, на расстоянии двухнедельного перехода от нас сильный отряд красных. Они направляются в нашу сторону.

– Все. Крышка… Деревянов грузно ухнул на колченогий табурет и застыл, уставившись невидящим взглядом на Кукольникова.

– Отряду – да… – сказал Кукольников.

Неожиданно ротмистр быстро шагнул к двери и резко рванул ее на себя. Согбенный Христоня, который стоял, прислонив ухо к двери, буквально впорхнул в избушку, но, зацепившись за порог, едва не грохнулся на пол. При этом казак выронил флягу со спиртом и немудреную закуску.

– Подслушивал? – с угрозой спросил Кукольников.

Зловещая темень холодных глаз бывшего жандарма парализовала обычно разбитного вестового. Христоня, судорожно зевая открытым ртом, словно рыба, выброшенная на берег, замычал что-то невразумительное.

– Подслушивал… – ответил за него Кукольников. Он неожиданно резко и точно ударил Христоню в солнечное сплетение, и вестовой беззвучно рухнул на пол.

– Расстрелять мерзавца! – резко сказал Кукольников.

Он брезгливо вытер руку носовым платком.

– Большие уши и длинный язык всегда сокращают путь к праотцам, – добавил бывший жандарм назидательно.

– Господин ротмистр! – зло вскинулся Деревянов. – Здесь пока командую я! Прошу об этом не забывать. За Христоню я ручаюсь.

– Добро… – после недолгого раздумья молвил Кукольников. Какая-то новая мысль пришла в голову ротмистру, и он рывком поставил обеспамятевшего Христоню на ноги.

– Выйди вон и карауль у входа, – приказал он вестовому. – Никого не пускать.

– Слушаюсь! – прохрипел казак и поторопился исчезнуть.

– Так что, господин поручик, пора… – плотно прикрыв дверь за Христоней, негромко сказал Кукольников, обращаясь к хмурому Деревянову.

– Похоже, что действительно пора… – кивнул тот хмуро.

Нагнув голову, до синевы бледный Деревянов зашагал по избушке.

– Возьмем Бирюлева и Христоню, – продолжил ротмистр. – Бирюлев ждет в пяти верстах отсюда. В охотничьем зимовье. Запас продуктов вполне достаточен. Три оленьих упряжки и десяток запасных оленей. Уходим сегодня ночью.

Кукольников словно швырял слова в сторону поручика, бездумно мерявшего шагами избушку из угла в угол.

– Проводник?.. – поднял глаза на ротмистра Деревянов.

– Проводник под охраной доставлен позавчера. Он находится у Бирюлева.

– Вести согласен?

Кукольников презрительно покривил губы.

– В случае отказа я приказал перестрелять всю его семью, – сказал он жестко. – Это самый надежный способ укрощения строптивых туземцев. Побежал, как молодой.

– Найдут по следам.

– Сомневаюсь. Уйдем через перевал. Путь длиннее, зато надежней. В той стороне нас искать не будут. Прикроем следы снежными лавинами, если метель не поможет.

– Нужно предупредить остальных о приближении отряда красных.

– Зачем? Кукольников криво ухмыльнулся.

– На алтаре мучеников белого движения еще достаточно места, – сказал он цинично. – Пусть потреплют большевиков наши господа офицеры. В плен сдаваться им как-то не с руки, наследили немало, такое не прощается. А после боя красным будет не до нас, поручик.

– Но все-таки…

– Уже распорядился, – понял ротмистр Деревянова. – Наши пластуны[8] в полном составе встретит красных у входа в долину. Так что отряд врасплох не застанут…

Когда трое суток спустя красноармейцы вылавливали прорвавшихся сквозь кольцо оцепления белогвардейцев, на вершине перевала тяжело ухнул взрыв, и снежная лавина, набирая скорость, устремилась в ущелье, заметая следы небольшой группы во главе с поручиком Деревяновым.

Глава 5

Костя Мышкин, начальник экспертно-криминалистического отдела милиции, слегка располневший лысоватый блондин, с многозначительным видом тер куском фланели стекла очков. Савин терпеливо ждал – этот ритуал КаВэ, перед тем, как преподнести очередной сюрприз своих научных экспериментов ошалевшему от недосыпания и суматохи сыскных мероприятий оперативнику, выполнял неукоснительно.

«У-у, инквизитор!» – ругался про себя Савин. Но виду не подавал, по-прежнему спокойно и выжидающе поглядывая в сторону КаВэ.

– Смотрел я, кхм… – прокашлялся Мышкин, – твои вещдоки. Смотрел…

– Ну ладно, Костя, не томи душу, выкладывай, – взмолился Савин, умильно заглядывая в глаза Мышкину. Это был последний пункт ритуала, после чего КаВэ опускался с вершин своего научного величия к низам черновой работы угрозыска.

– Кусок целлофана – это остатки пакета из-под московского жареного картофеля. Можно предположить (если, конечно, штормовка не с чужого плеча), что потерпевший – москвич, потому как такой картофель на Колыму не завозится…

КаВэ понесло; он полез не в свои сани, принявшись за составление версий преступления. (Впрочем, чем черт не шутит – вариант «житель Москвы» и, добавим, «ее окрестностей», не исключен, вынужден был согласиться с ним Савин).

– Константин Венедиктович! Савин постарался придать голосу стальные интонации своего начальника, подполковника Седлецкого.

– Мне, между прочим, через час к шефу на ковер. Уяснил? Так что, будь добр, давай по существу.

– Савин, ты хам, но я тебя прощаю, – обиженно сказал Мышкин. И, уже не фантазируя, продолжил:

– Платиновое кольцо. Проба, вес – все указано в заключении. Прочтешь. Но с гравировкой нам пришлось повозиться. Вот что у нас получилось… Он положил на стол перед Савиным фотографию. А рядом – еще одну.

– Это, – Мышкин ткнул желтым от химикалий пальцем в глянцевую поверхность фотобумаги, – гравировка на колечке. А это – тиснение на кожаном портмоне.

«Гр. В. В.-В.» Пять букв. Судя по всему, инициалы владельца вещей, подумал Савин. Владельца ли?

– Думаю, что «Гр.» обозначает граф или графиня. Подтверждением этому предположению служит сей герб на портмоне, – сказал Мышкин.

– С чего ты решил, что он графский?

– В геральдике я не силен, сознаюсь честно, – огорченно покривился Мышкин. – Просто интуиция. А материалов у меня по этому вопросу, увы, нет.

– Ты предлагаешь мне совмещать полезное с приятным?

– То есть?..

– Получается так, что я должен искать преступника, выполняя свои непосредственные обязанности, и изучать каноны геральдики. Так сказать, в порядке самообразования, коль уже твой отдел не в состоянии решить эту проблему, что, кстати, входит в ваши функции, – не удержался Савин от колкости, чтобы немного сбить спесь учености с непробиваемого КаВэ.

И он добился своего. Мышкин сник, засуетился, принялся что-то невразумительно объяснять, доказывать…

– Ладно, химик, с тобой все ясно, – сжалился над ним Савин. – «Гр.» и прочее беру на себя. Что там у тебя на очереди?

– Зубы… – буркнул Мышкин, подозрительно поглядывая на Савина.

– Ну-ну, – заторопил его капитан.

– Зубной протез нижней челюсти, судя по степени износа, изготовлен примерно года два-три назад, – начал Мышкин своим обычным менторским тоном. – Между прочим, высококлассным специалистом – подгонка и обработка идеальны. Но главное заключается не в этом. Золотой сплав, из которого изготовлен протез, в настоящее время не применяется в зубоврачебной практике. Вот его компоненты.

Он протянул Савину распечатанные на лазерном принтере данные.

– Костя, для меня это темный лес, – помахал капитан листком с данными экспресс-анализа. – Что из этого следует?

– Что специалист, изготовивший протез, далеко не молод. И практиковать начал примерно в пятидесятые годы. Об этом говорит техника обработки и химический состав сплава.

– Может, ты и адресок его подскажешь?

– Может быть… – многозначительно сощурился Мышкин. – Но не все сразу.

– Шутишь?

– Только не с тобой, Савин, – отпарировал Мышкин и выудил из папки очередной печатный лист. – А вот здесь сюрприз, Боря. И масса вопросов.

– Спасибо, Костя, их в этом деле и так хватает.

– Извини, не я их тебе задал. Так вот, при осмотре, – весьма тщательном осмотре, подчеркиваю, – уже известного тебе портмоне в одном из отделений нами были обнаружены крупинки золотого песка.

– Эка невидаль на Колыме…

– Не иронизируй, Савин. В том-то и дело, что этот песок и есть один из вопросов, на который тебе придется отвечать. А именно: по данным анализа и картотеки в России, а тем более на Колыме, золотоносное месторождение, откуда взят драгметалл, нигде не значится. То-то!

– Ну, удружил! – схватился за голову Савин. – Вот теперь точно мне крышка. Седлецкий с меня не слезет, пока я не отыщу ему это месторождение. Впридачу к стрелку, отправившему на тот свет нашего подопечного.

– Не сомневаюсь, всегда рад вам служить, – церемонно склонил голову Мышкин. – Но и это еще не все.

– Добивай, изверг, – насторожился Савин.

– Серебряная застежка портмоне имела с внутренней стороны гравировку. Она читается довольно отчетливо, правда, с помощью лупы.

– Что там? – почти шепотом спросил Савин.

– И сказал Господь: «Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего в землю, которую я укажу тебе».

– Всего-то… – разочарованно вздохнул Савин.

– Савин, попомнишь меня, в этих словах скрыт какой-то смысл. Возможно, ответ на вопросы, над которыми ты сейчас ломаешь голову.

– Не преувеличивай, Костя.

– И не думаю… Все дело в том, уважаемый сыщик, что вышеозначенная гравировка выполнена совсем недавно. От силы два-три года назад. С какой стати? Почему с внутренней стороны застежки? И наконец, почему церковнославянским шрифтом?

– Неисповедимы пути твои, Господи. Аминь. Да мало ли кому что в голову взбредет? Конечно, тебе более привычны выражения типа: «Не забуду мать родную», «Дуся плюс Гриня – любовь до гроба» и тому подобное. Не скрою – мне тоже. А если портмоне принадлежало какому-либо священнику или верующему? Вполне возможный вариант.

– Эх, Савин, Савин, недооцениваешь науку. Тогда ответь мне на такой вопрос: почему этот «святоша» хранил в портмоне пистолет?

– Как… пистолет?

– А вот так. На сафьяновой подкладке мы обнаружили свежее пятно оружейной смазки, а при более детальном исследовании с помощью специальной аппаратуры получили оттиск, соответствующий пистолету неизвестной системы. Можно предположить, что это дамский «бульдог», а возможно, «браунинг». Уловил?