Пол Гэллико

Миссис Харрис едет в Нью-Йорк

Посвящается Джинни
Маркиз Ипполит де Шассань, разумеется, вовсе не является послом Франции в США. Он — всего лишь добрая фея-крёстная в этой сказке нашего времени. Равным образом вам вряд ли удастся найти по приведенным адресам миссис Харрис, миссис Баттерфильд или семейство Шрайберов — потому что, верите вы или нет, но все герои этой книги вымышлены. Однако же если эти герои не напомнят вам людей, которых вам приходилось встречать в жизни, это значит, что автору не удалось создать то зеркало, которое он задумал показать вам — и в этом случае автор выражает свое глубокое сожаление и приносит читателям свои извинения.
1

Миссис Ада Харрис и миссис Вайолет Баттерфильд — соответственно номер пять и номер девять по Виллис-Гарденс, Бэттерси, Лондон — как обычно, пили свой вечерний чай в маленькой, но чистой и благодаря цветам в горшочках даже красивой квартирке миссис Харрис в полуподвале № 5 по Виллис-Гарденс.

Миссис Харрис была уборщицей той особенной лондонской породы, что день за днем приводят в порядок этот гигантский город, а ее лучшая (с самой юности) подруга миссис Баттерфильд в это время работала приходящей кухаркой и тоже уборщицей. Клиенты обеих населяли респектабельный район Белгравия, и служили неиссякаемым источником сплетен для наших подруг, которые каждый вечер встречались, чтобы выпить чайку и обменяться новостями.

Миссис Харрис пошел уже седьмой десяток, она была маленькой, сухенькой старушкой со щечками как прихваченные морозом яблоки, румяными и морщинистыми, и острыми, хитрыми глазками. Она была женщиной практичной и решительной, но не без склонности к романтике, оптимисткой, и воспринимала жизнь довольно просто — та состояла для миссис Харрис из черных и белых полос без сложных переходов между ними. Миссис Баттерфильд была в том же возрасте, но отличалась завидной дородностью, а характер ее в равных пропорциях составляли боязливость и добродушие; будучи пессимисткой, она постоянно ощущала, что и она сама, и ее знакомые постоянно находятся на грани катастрофы.

Обе добрые женщины давно уже были вдовами. У миссис Баттерфильд было два женатых сына, которые, увы, никак не поддерживали ее (что, впрочем, ее не удивляло. При взгляде на жизнь, присущем миссис Баттерфильд, ее скорее удивила бы сыновья помощь). У миссис Харрис была замужняя дочь — та жила в Ноттингеме и каждый четверг аккуратно писала ей письма. В целом, можно сказать, подруги жили деятельной, плодотворной и интересной жизнью, поддерживали друг друга чем могли и сильно скрашивали друг другу одиночество. Не кто иной как миссис Баттерфильд взвалила на себя бремя заботы о клиентах миссис Харрис на все время ее отсутствия — что и позволило миссис Харрис год назад отправиться в Париж с целью волнующей и романтической: купить себе платье от Диора, каковой трофей и поныне помещался в гардеробе скромной лондонской уборщицы Ады Харрис, свидетельствуя о том, какой чудесной и удивительной может быть жизнь для того, кому достанет энергии, настойчивости и воображения изменить ее.

Итак, уютно угревшись в комнатке миссис Харрис, под лампой со старомодным плюшевым абажуром, подруги не спеша обсуждали события дня, наслаждаясь чаем из чайника, укрытого красивой желтой грелкой (миссис Баттерфильд связала эту грелку в подарок на прошлое рождество). Работало радио — правда, издаваемые им звуки производили скорее гнетущее впечатление: передавали американскую «народную песню» в исполнении некоего Кентукки Клейборна.

— Так я графине и сказала: не купите новый пылесос — до свидания, — рассказывала миссис Харрис. — А эта скупердяйка мне: «Ах, мол, дорогая миссис Харрис, может быть, он еще годик послужит?..» Послужит он, как же. Да до него и дотронуться-то страшно — так током бьет, аж до самых пяток! Так что я ей твердо сказала — ультиматум мой такой: или завтра в квартире будет новый «Гувер», или завтра же ваши ключи окажутся в почтовом ящике.

(Ключи клиента, брошенные в почтовый ящик его дома — это традиционный способ, которым приходящая уборщица объявляет о разрыве отношений с владельцем этих ключей, дома и ящика).

Миссис Баттерфильд отхлебнула глоточек чаю.

— Не купит она пылесос, — мрачно заметила она. Знаю я таких. Над каждым грошом трясутся, только бы лишнего не потратить — а там хоть трава не расти.

В приемнике продолжал страдать Кентукки Клейборн:



«Поцелуй, о Кьюзи, на прощанье меня-а-а,
Поцелуй меня, кобылка моя-а-а,
Эти гады меня подстрелили,
И похоже, мне смерть пришла,
Так поцелуй, старушка Кьюзи,
Поцелуй на прощанье меня-а-а!..»



— Тьфу, — промолвила миссис Харрис, — не могу я больше это завывание слушать, Ну просто кот по весне, да и только. Выключи эту гадость, милочка, пожалуйста!

Миссис Баттерфильд послушно потянулась и повернула выключатель, заметив при этом:

— Все-таки жалко мне, как его, бедняжку, застрелили, а он просит свою лошадь, чтоб она его поцеловала. А теперь мы так и не узнаем, поцеловала она его все-таки или нет.

Впрочем, все обстояло не совсем так: соседи за стеной, похоже, были ярыми поклонниками американского барда, и душераздирающая история любви и смерти на Диком Западе текла сквозь стену, словно вода сквозь промокашку. Но к этой, с позволения сказать, музыке примешивались и другие звуки: вот послышался приглушенный удар, а за ним последовал вскрик боли — и тут же кто-то увеличил громкость радио, и Кентукки Клейборн, завывающий в нос под треньканье гитары, заглушил крики и плач.

Подруги тут же замолчали, и на их лицах появилось мрачное и озабоченное выражение.

— Вот негодяи, — прошептала миссис Харрис, — опять они мучают малыша Генри.

— Бедняжка, — вздохнула миссис Баттерфильд, — Я не могу больше слушать его плач.

— Они затем и радио включили, — мрачно сказала миссис Харрис, — чтобы нам слышно не было, как он плачет.

Она подошла к тому месту, где стена была тоньше — по всей видимости, некогда здесь была дверь между комнатами, — и постучала в нее.

— Эй вы, немедленно прекратите бить ребенка, слышите? Мне что, полицию вызвать?

Последовал немедленный ответ:

— Поди сунь голову под кран — это тебе мерещится чего-то! Никто никого не бьет, ясно?

Женщины постояли у стены, взволнованно вслушиваясь, но криков больше не было, а вскоре соседи сделали и приемник потише.

— Мерзавцы! — прошептала миссис Харрис. — А мы даже полицию вызвать не можем — они его бьют так, чтобы следов не оставлять. Но ничего, завтра утром я с ними поговорю!

— Бесполезно, — печально заметила миссис Баттерфильд. — Они все на нем же и выместят. Вот вчера — я для Генри сберегла кусочек сладкого пирога, так Гассетовы мальчишки мигом налетели и пирог отобрали, он даже разочек откусить не успел!

Из голубых глазок миссис Харрис выкатились две злые слезинки, и она разразилась целым подробным описанием семейства Гассетов, которое мы приводить воздержимся по причинам цензурного свойства.

Миссис Баттерфильд похлопала подругу по спине:

— Полно тебе, милочка. Это, конечно, ужасно, но мы-то что можем тут сделать?..

— Хоть что-нибудь! — яростно воскликнула миссис Харрис. — Что угодно! Я так больше не могу. Он такой славный мальчуган, бедняжка! — ее глаза вдруг сверкнули. — Если б я поехала в Америку, я бы нашла его отца. Он ведь где-то есть, правда? И наверняка тоскует по своему сыночку…

Выражение ужаса появилось на рыхлом лице миссис Баттерфильд, ее губы и многочисленные подбородки задрожали.

— Ада, — испуганно проговорила она, — ты ведь не собираешься на самом деле поехать в Америку, правда?..

Миссис Баттерфильд слишком хорошо помнила, как ее подруга вбила себе в голову, что больше всего на свете ей хочется иметь настоящее платье от Диора, и как после этого она два года экономила на всем и копила деньги, чтобы съездить в Париж и вернуться с победой.

Однако к великому облегчению миссис Баттерфильд возможности ее подруги были все же, видимо, не безграничны, ибо та вздохнула:

— Да как бы я могла?.. Но сердце у меня разрывается. Как можно так мучить ребенка? У него, наверно, и сидеть-то не на чем, никакого мяса, одни кости…

Вся улица знала историю маленького Генри Брауна и семейства Гассетов — довольно обычную, впрочем, для послевоенных лет.

В 1950 году некий Джордж Браун, молодой американец, служивший на одной из американских военных баз в Англии, женился на официантке из соседнего городка по имени Пенси Котт, и вскоре у них родился мальчик, которого назвали Генри.

Когда вышел срок службы Джорджа Брауна и он собрался возвращаться в Америку, жена отказалась поехать с ним и осталась с ребенком в Британии. Разумеется, она потребовала, чтобы Браун помогал ей деньгами. Тот отправился в США и еженедельно высылал на содержание сына сумму, соответствующую двум фунтам стерлингов. С женой он развелся.

Пенси и Генри переехали в Лондон, где Пенси нашла работу, а заодно встретила кандидата в новые мужья. Этот последний, однако, не желал получать в качестве приложения к супруге еще и ребенка — и соглашался взять ее лишь на условии, что она сбудет с рук маленького Генри. Пенси, чуточку всплакнув, без промедления спихнула сына семейству Гассетов, у которых уже было шестеро собственных детей, вышла за своего возлюбленного и уехала с ним из Лондона.

Целых три года Гассеты получали фунт в неделю, который Пенси согласилась платить на содержание маленького Генри (таким образом, как видите, предприимчивая мамаша выкроила один фунт для себя, оставшись в результате не только без ребенка, но и с прибылью), и Генри жил ненамного хуже собственных детей четы Гассетов — хотя с фунта в неделю особо не пожируешь. Но в один прекрасный день этот фунт не пришел — и с тех пор больше не приходил никогда. Пенси и ее новый супруг исчезли и больше не давали о себе знать. Найти их не удалось. Тогда Гассеты послали письмо куда-то в Алабаму — Пенси оставляла им адрес Джорджа Брауна. Однако письмо с требованием выплаты содержания ребенка вернулось с пометкой почты «Адресат по указанному адресу не проживает». Гассетам стало ясно, что Генри повис у них на руках, и с этих пор жизнь мальчика изменилась отнюдь не в лучшую сторону.

Вскоре соседи заметили, что Гассеты, чья репутация на Виллис-Гарденс и так была, скажем прямо, невысока, взяли за правило вымещать свои неурядицы на ребенке. Две вдовы, бывшие соседками Гассетов, ежедневно вздыхали, узнавая об очередном утеснении бедняги Генри. Особенно огорчалась миссис Харрис — беды маленького сироты (при, вероятнее всего, живых родителях) тревожили ее днем и ночью.

Будь Гассеты сколько-нибудь более жестоки к мальчику, миссис Харрис могла бы призвать на его защиту закон. Но мистер и миссис Гассет были не так глупы, чтобы оставлять на теле ребенка свидетельства для полиции. Это была та еще семейка: никому не было известно в точности, чем м-р Гассет добывал пропитание себе и своим близким, однако же работал (или, скажем, зарабатывал) он в Сохо, что само по себе говорит о многом, порой его рабочие (?) часы приходились на ночное время, — короче говоря, мнение большинства склонялось к тому, что сфера деятельности сего достойного джентльмена не вполне вписывалась в рамки британских законов.

Так или иначе, но Гассеты всячески стремились избежать излишнего внимания полиции, и посему во всем, что касалось малыша Генри, постоянно помнили о законе. Им было прекрасно известно, что полиция не имеет права вмешиваться в воспитание ребенка, если нет «явных свидетельств чрезмерно жестокого обращения». Нельзя было обвинить Гассетов в том, что мальчик голодает или что его истязают в полном смысле слова; однако миссис Харрис знала, что жизнь Генри благодаря постоянным оплеухам, шлепкам, щипкам, пощечинам, ругани и кормежке впроголодь давно превратилась в ад: таким образом Гассеты, не получающие более пресловутый фунт стерлингов в неделю, вымещали на мальчугане свою досаду.

В семействе Гассетов Генри досталась роль прислуги, мальчика для битья и козла (правильнее бы сказать — козленка) отпущения на все случаи жизни. Любой из отпрысков Гассетов (четыре сына и две дочери в возрасте от трех до двенадцати лет) мог совершенно безнаказанно дразнить, щипать, колотить, дергать за уши, пинать и оскорблять Генри — и все шестеро делали это при каждом удобном случае. Но хуже всего было то, что малыш рос, не зная любви; более того, его терпеть не могли, даже, можно сказать, ненавидели — и вот это-то и было самым ужасным с точки зрения миссис Харрис и миссис Баттерфильд.

Миссис Харрис и сама частенько испытывала на себе несправедливость жизни и не раз получала от судьбы колотушки. Но в ее мире это было естественным; кроме того, миссис Харрис была женщиной доброй, сама воспитала ребенка, и судьба Генри причиняла ей постоянные душевные муки. Бывало, даже в минуту самого хорошего настроения мысль о мальчике приводила ее почти в отчаяние — и тогда миссис Харрис погружалась в фантазии, чем-то напоминающие те, которые около года назад привели к величайшему приключению ее жизни — поездке в Париж за платьем.

Новые же фантазии напоминали романтическую историю из тех, что миссис Харрис обожала читать в женских журналах, которые клиенты обычно дарили ей, прочитав их сами.

По мнению миссис Харрис, Пенси Котт (или как там ее теперь звали) в этой истории играла роль злодейки, исчезнувший летчик (она считала его летчиком) Браун — героем, а малыш Генри — жертвой. Миссис Харрис была убеждена, что отец продолжает высылать деньги на содержание ребенка, но Пенси их попросту прикарманивает. Во всем была виновата, конечно, Пенси — это она вопреки супружескому долгу отказалась поехать с мужем в Штаты; это она отняла у мужа ребенка, а у Генри отца; она по прихоти своего любовника отдала малыша в лапы негодяев Гассетов — и наконец, это она скрылась Бог знает куда, унося в когтях любовника и деньги, предназначавшиеся Генри, и тем обрекла мальчика на страдания и унижения.

Законы жанра делали Джорджа Брауна положительным персонажем, пусть и отсутствующим. Он, уж конечно, был джентльмен от природы; не подлежало сомнению, что за прошедшие годы он сумел разбогатеть, как это делают все американцы. Возможно, и даже вероятно, что он женился (какая женщина не прельстится красивым, богатым, мужественным и еще молодым героем!); но, без сомнения, он тосковал по отнятому у него сыну.

Суждение миссис Харрис о Джордже Брауне основывалось на ее знакомстве с американскими солдатами, служившими в Англии. Все «джи-ай»[1], которых она когда-нибудь встречала, были дружелюбными, добродушными, щедрыми и все были особенно добры к детям. Она помнила, как в войну они неизменно делились шоколадом, сгущенкой и прочими лакомствами с ребятней, крутившейся вокруг американских баз. Да, они были шумливы, хвастливы, болтливы и расточительны до мотовства; но стоило узнать их поближе, и вы понимали, что они — самая что ни на есть соль земли.

Кроме всего прочего американцы уж конечно были самыми богатыми людьми на свете. Миссис Харрис отчетливо представляла себе особняк или, вернее сказать, дворец, где жил теперь Джордж Браун — и где малыш Генри мог бы наслаждаться богатством, знай только несчастный отец о горькой судьбе сына. Не было никаких сомнений в том, что стоит разыскать мистера Брауна и поведать ему о страданиях Генри, как тот немедленно примчится сюда на сверхзвуковом реактивном самолете и вызволит несчастное дитя из неволи. Все, что было нужно для этого — это фея-крестная, которая немного подтолкнула бы в нужную сторону колесо судьбы. И понятно, что в фантазиях миссис Харрис этой феей была она сама.

Порой в своих мечтах она переносилась в Америку, где благодаря удаче и сообразительности едва ли не в мгновение ока разыскивала Джорджа Брауна. Затем она рассказывала ему печальную историю малыша Генри — на глаза несчастного отца наворачивались слезы, а к концу рассказа он уже рыдал, не стыдясь этих слез. «Всего моего состояния недостанет, чтобы отблагодарить вас за то, что вы для меня сделали, добрая женщина,» — говорил он, вытирая слезы. — «Скорее, скорее летим в Англию за моим мальчиком — он будет теперь жить со мной!». Да, это были очень приятные мечты.

Но как мы знаем, миссис Харрис не была совсем уж фантазеркой. Наоборот, это была женщина практическая и здравомыслящая, и она прекрасно понимала, как на самом деле обстоят дела с маленьким Генри, Гассетами и Джорджем Брауном, о местопребывании которого не только никто не знал — но никто и не пытался найти его. Она однако же верила, что будь у нее возможность, она сумела бы разыскать его, несмотря на то, что все, что было ей известно об отце ребенка — это то, что его зовут Джордж Браун и что он некогда служил в ВВС США.

2

На самом деле миссис Харрис, разумеется, понимала, что для нее путешествие в Америку не более реально, чем полет на Луну. Да, в свое время она пересекла Ла-Манш, а современная авиация превратила Атлантический океан всего лишь в несколько часов полета над водой; но стоимость такого путешествия да еще и проживания в Америке делали его нереальным. Миссис Харрис сумела скопить денег на платье от Диора и поездку в Париж путем двухлетней экономии и тяжкого труда; но то была мечта ее жизни, и к тому же та поездка отняла у миссис Харрис слишком много сил. Сейчас она была старше и не чувствовала себя в силах скопить сумму, необходимую на столь грандиозную экспедицию.

Ее диоровской авантюре положил начало выигрыш сотни фунтов в футбольную лотерею — без этой сотни миссис Харрис вряд ли начала бы копить остальные триста пятьдесят. Она и сейчас продолжала играть в лотерею, но — уже без веры в удачу, которая порой сама по себе эту удачу привлекает. Слишком хорошо было ей известно, что молния не ударяет дважды в одно место.

И все же в тот самый миг, когда маленький Генри на кухне No.7 по Виллис-Гарденс получал, под гнусавые завывания Кентукки Клейборна, очередную порцию колотушек, в тот самый вечер, когда его в очередной раз отправили в постель голодным, судьба уже обратила внимание не только на него, но и на миссис Харрис с миссис Баттерфильд — хотя, конечно, никто из троих об этом не подозревал.

Нет-нет, никакого чуда не произошло. Не случилось ничего более сверхъестественного, чем беседа двух человек, сидевших напротив друг друга за широким столом в одном из офисов гигантской кино- и телекомпании в шести тысячах миль от Виллис-Гарденс, в Голливуде. Двое сидели, беседовали и смотрели друг на друга с тем ядом во взоре, какой доступен только по-настоящему алчным пиратам бизнеса, схлестнувшимся в битве за власть.

Семью часами, ста тремя чашками кофе и сорока двумя гаванскими сигарами позже этот яд все еще сочился из глаз собеседников, но битва была уже закончена и секретарша уже отправила телеграмму, оказавшую впоследствии как прямое, так и косвенное влияние на множество самых разных людей, некоторые из которых и слыхом не слыхали о «Нортамерикан Пикчерс» — Североамериканской Корпорации Кино и Телевидения.

Среди тех клиентов, у кого миссис Харрис убиралась не только регулярно, но и с удовольствием — все мы люди со слабостями, и даже у лондонской уборщицы могут быть любимцы, — была чета Шрайберов, занимавших шестикомнатные апартаменты на верхнем этаже одного из реконструированных зданий на Итон-Сквер. Джоэль и Генриетта Шрайбер были обыкновенными американцами из среднего класса. Последние три года они жили в Лондоне, поскольку мистер Шрайбер был представителем «Нортамерикан Пикчерс» — Североамериканской Корпорации Кино и Телевидения — в Европе.

Именно благодаря любезности Генриетты Шрайбер миссис Харрис смогла в свое время обменять запрещенные к вывозу из Соединенного Королевства фунты на доллары, которыми и заплатила за вожделенное платье от Диора. Ни та, ни другая дама не подозревала, что тем самым они нарушили закон. Миссис Шрайбер понимала так, что в результате произведенного обмена фунты остаются в Британии, а британское правительство того и хочет, верно? Увы, миссис Шрайбер относилась к той категории людей, которые не слишком хорошо разбираются в подобных тонкостях и не представляют, как действуют (или, скажем, должны действовать) законы.

Благодаря ежедневной помощи миссис Харрис, миссис Шрайбер мало-помалу училась вести домашнее хозяйство в Лондоне, делать покупки на Элизабет-Стрит и даже готовить самой — в то время как заботами миссис Харрис ее квартира сохраняла безупречную чистоту. Надо заметить, что первые признаках каких-либо изменений или проблем повергали миссис Шрайбер в трепет. Будучи вынуждена до прибытия в Англию мириться с той прислугой, какая доступна в Нью-Йорке, миссис Шрайбер преклонялась перед миссис Харрис — такой умелой, расторопной, энергичной, не теряющейся ни перед какими трудностями.

Ее супруг, Джоэль Шрайбер, как наполеоновский солдат, носивший в своем ранце маршальский жезл, носил в своем портфеле печать президента корпорации — пока воображаемую. Это был классический трудяга-бизнесмен, поднявшийся по лестнице «Нортамерикан Пикчерс» от места младшего клерка — мальчика на побегушках — до генерального представителя корпорации в Европе. Все это время он занимался исключительно деловой стороной деятельности корпорации, однако втайне лелеял мечту о том, как бы он работал с производством фильмов, стань он вдруг президентом корпорации. Но президентское кресло было от него так далеко, что он не говорил о нем даже с Генриеттой. Увы, тот вид деятельности, каким занимался мистер Шрайбер, не вел в совет директоров, не позволял надеяться когда-нибудь определять творческую политику корпорации, не обещал близкого знакомства со звездами экрана.

И все же телеграмма, отправленная после вышеупомянутой беседы в Голливуде, была адресована никому иному, как мистеру Джоэлю Шрайберу, и содержала указание переехать в Нью-Йорк для принятия на пятилетний срок поста президента корпорации «Нортамерикан Пикчерс». Дело в том, что из двух компаний — крупнейших акционеров корпорации, боровшихся за власть в ней, — ни одна не оказалась достаточно сильна, чтобы посадить в президентское кресло своего человека. Окончательно выбившись из сил в этой борьбе, они сошлись на том, что бразды правления будут переданы, в порядке компромисса, «темной лошадке» — человеку, не принадлежащему ни одному из соперников, и выбор пал на Шрайбера.

За телеграммой, доставленной в офис Шрайбера в Лондоне вечером того же дня, последовала телефонная конференция, во время которой пять человек — один в Лондоне, двое в Калифорнии и двое в Нью-Йорке — беседовали при посредстве пяти телефонных трубок так, словно находились в одной комнате; и когда мистер Шрайбер, невысокий коренастый человек с голубыми глазами, вернулся домой, его распирали удивительные, потрясающие новости. Он не мог сдержать себя и выложил все прямо с порога:

— Генриетта, случилось чудо! У меня поразительные новости — и я не шучу! Я теперь президент «Нортамерикан Пикчерс»! Они переносят штаб-квартиру в Нью-Йорк, и мы должны выехать туда через две недели. Жить будем на Парк-Авеню, корпорация уже нашла там для нас квартиру, это сдвоенный пентхаус. Так что я теперь большая шишка! Ну, как тебе это?

Супруги любили друг друга и поэтому первым делом обнялись на радостях, а потом мистер Шрайбер покружил жену по комнате в восторженном танце, пока она не запыхалась.

— Ты это заслужил, Джоэль! — воскликнула она наконец. — Они должны были сделать это уже давно.

Сказавши это, миссис Шрайбер, чтобы успокоиться и собраться с мыслями, подошла к окну, выходившему на спокойную и зеленую Итон-Сквер — движение на ней уже стихло, — и со вздохом подумала о том, что уже успела сильно привязаться к этому городу и этому дому — и о том, как она боится возвращения в сумасшедшую суету и круговерть нью-йоркской жизни.

Мистер Шрайбер, вне себя от волнения, бегал по квартире. Новое назначение было слишком неожиданным и волнующим.

— Генриетта, — сказал он вдруг, — а вот был бы у нас сын, он сейчас гордился бы своим стариком, правда?

По правде сказать, это был удар ниже пояса, хотя мистер Шрайбер, конечно, и в мыслях не держал упрекнуть свою жену. Она это понимала — не такой был человек Джоэль, — она знала, что это всего лишь прорвалась его давняя мечта быть не только мужем, но и отцом, и что сегодня, когда в его судьбе произошел неожиданный взлет, это желание усилилось… но слова мужа укололи миссис Шрайбер в самое сердце. Повернувшись к нему, она сказала:

— О Джоэль, я так горжусь тобой!.. — но в ее глазах блестели слезы.

Муж сразу понял, что причинил ей боль. Он подошел к ней и, нежно обняв за плечи, проговорил:

— Прости меня, Генриетта — я не хотел тебя обидеть. Подумай лучше о том, что мы все-таки счастливая пара. И о том, как нам повезло. Представь себе, как славно мы заживем в Нью-Йорке. А какие приемы ты будешь устраивать для всех этих звезд и знаменитостей!.. Ты будешь «хозяйка лу-учшего в городе дома», как в песне.

— Но, Джоэль, — всплеснула руками миссис Шрайбер, — мы так давно уехали из Америки, я уж и не говорю про Нью-Йорк! Я просто боюсь!

— Пфе, — фыркнул муж, — чего тут бояться? Перемена мест, смена впечатлений — это всегда только на пользу. А с домом ты справишься превосходно, особенно теперь, когда мы богаты и можем нанять сколько угодно прислуги.

Но миссис Шрайбер действительно беспокоилась — и будущая жизнь продолжала тревожить ее и назавтра, когда окрыленный супруг на розовом облаке полетел в свою контору.

Она живо представляла себе бездельников, нерях, неповоротливых неумех, вороватых проныр и дармоедов, съехавшихся в Америку со всех концов света и предлагавших свои услуги в качестве «опытной прислуги с рекомендациями». Перед ее внутренним взором шли вереницы эмигрантов, которые не были никому нужны дома и потому отправились за океан в поисках удачи: словаки, литовцы, боснийцы — работавшие у нее в разное время лакеи и слуги с грязными ногтями, желтыми от дрянных сигарет пальцами (а пепел от этих сигарет они стряхивали где придется, на ковер — так на ковер, на стол — так на стол). Она пыталась нанимать быкообразных шведов и финнов с телячьими глазами, заносчивых до наглости пруссаков, ленивых ирландцев, еще менее трудолюбивых итальянцев и абсолютно непостижимых азиатов… Она перепробовала всех и, по горло сытая иностранцами, перешла на американскую прислугу. Она нанимала и цветных, и белых, и проживающую прислугу (которая прикладывалась к бутылкам в баре и беззастенчиво пользовалась хозяйкиной косметикой), и приходящую (которая приходила поутру, весь день изображала, что трудится, а вечером уходила, унося в сумке или под платьем сувенир из хозяйкиного гардероба, в простоте душевной взятый без ведома владелицы). Они не умели: вытирать пыль, полировать мебель, чистить серебро, мыть посуду, натирать полы. Зато они: шлепали с улицы в комнаты, оставляя грязные следы, часами стояли, как статуи, опершись на щетку, били дорогие блюда, роняли антикварный фарфор, сбрасывали с каминной полки старинные безделушки, рвали обивку мебели и белье, прожигали окурками дыры в коврах, чем наносили урон как дому миссис Шрайбер, так и ее душевному спокойствию. И им было неведомо чувство гордости домом и прекрасными вещами, которое составляет неотъемлемую часть характера хорошей прислуги.

Она припомнила кстати и целую плеяду так называемых кухарок с кислыми физиономиями — старания каждой из них прибавили в свое время седых волос миссис Шрайбер. Одни из этих кухарок умели стряпать, другие нет; но все были дамами, неприятными во всех отношениях, со скверным характером, раздражительными и делавшимися, вне зависимости от срока их службы, тиранами в доме. Некоторые из них были слегка тронутыми, прочих всего один шаг отделял от палаты с пробковой обивкой и смирительной рубашки. Ни одна из них не проявляла ни малейшего внимания к хозяйке и никогда не отступала от тех правил, которые сама же и устанавливала, исходя единственно из соображений собственного удобства…

В двери щелкнул ключ, она распахнулась настежь, и в квартиру торжественно вступила миссис Харрис, по обыкновению оснащенная своей невероятной сумкой, набитой всякой всячиной, одетая в слишком длинное, не первой молодости пальто, пожертвованное кем-то из клиентов, с украшенной цветочками шляпкой на голове — шляпка тоже досталась миссис Харрис от ее клиента (давно покинувшего земную юдоль), и ее можно было бы принять за экспонат музея древностей, если бы не очередной каприз моды, возродивший к жизни подобные диковины.

— С добрым утром, мадам! — бодро приветствовала она миссис Шрайбер. — Я сегодня пораньше пришла — вы вчера сказали, что вечером гостей ждете, так я решила, что надо бы прибраться получше, чтоб вам лицом в грязь не ударить.

Миссис Шрайбер, только что перебиравшей в памяти длинный ряд скверной прислуги, с которой ей когда-либо приходилось мучиться, миссис Харрис представилась настоящим ангелом-хранителем — и прежде чем она успела сообразить, что делает, она бросилась к маленькой уборщице, обняла ее и воскликнула:

— Ох, миссис Харрис, вы не представляете, как я вам рада! Как рада!

И тут она вдруг разразилась слезами. Вероятно, миссис Харрис, в ответ на неожиданно бурное приветствие ласково похлопавшая ее по спине, помогла ей дать выход накопившимся эмоциям. Всхлипывая и вытирая глаза, миссис Шрайбер сбивчиво заговорила:

— О милая миссис Харрис, у моего мужа — чудесные перемены! Его повысили — и мы едем в Нью-Йорк… но я так боюсь! Я просто боюсь!..

Миссис Харрис еще не поняла толком, в чем дело; однако симптомы были налицо, а уж подходящее средство она знала: она поставила свою гигантскую сумку на пол, потрепала миссис Шрайбер по руке и ласково сказала:

— Ну полно, милочка, полно. Не надо так расстраиваться. Все хорошо. Вот сейчас я вам чашечку чайку сооружу, и все будет в порядке.

Миссис Шрайбер сразу почувствовала себя лучше и ответила:

— Спасибо, только вы и себе налейте, — и вскоре обе женщины сидели за кухонным столом, потягивали свежезаваренный чай, и миссис Шрайбер рассказывала сочувственно кивающей уборщице об удаче, неожиданно свалившейся на ее мужа, о предстоящих переменах в их жизни, об ожидающей их в Нью-Йорке огромной двухэтажной квартире в пентхаусе, об отъезде через две недели и, разумеется, о бедах с прислугой. Она с жаром поведала о кошмарах, ожидающих ее по ту сторону океана. Миссис Шрайбер стало полегче оттого, что она излила свою душу, а миссис Харрис почувствовала законную гордость от очевидного превосходства британской нации и в этой области — отчего ее симпатии к американке, честно и охотно признавшей это превосходство, заметно выросли.

Закончив рассказывать, миссис Шрайбер признательно посмотрела на маленькую уборщицу и добавила:

— Ах, если бы в Нью-Йорке нашелся кто-нибудь такой, как вы, кто мог бы помочь мне по дому хотя бы в первое время, пока я не освоюсь!..

Наступило молчание. Генриетта Шрайбер смотрела в глаза Аде Харрис, а Ада Харрис глядела в глаза Генриетты Шрайбер. Нельзя сказать, кому из них эта мысль пришла в голову раньше — скорее всего, обеих осенило одновременно. Но некоторое время обе сидели молча.

Наконец, миссис Харрис встала, прибрала посуду и промолвила:

— Ну, я думаю, пора браться за уборку.

— А я пойду посмотрю, что брать с собой в Нью-Йорк, — ответила миссис Шрайбер, и обе занялись делом. Обыкновенно когда они были вдвоем, они беседовали — точнее, говорила миссис Харрис, а миссис Шрайбер слушала. Но в этот раз обе молчали.



Вечером, когда миссис Харрис и миссис Баттерфильд по обыкновению встретились за чашкой чая, миссис Харрис объявила:

— Ну, Ви, держись за стенку, я тебе кое-что скажу. Мы едем в Америку!

Миссис Баттерфильд вскрикнула так, что в ближайших домах соседи выглянули на улицу, чтобы узнать, что случилось ужасного. Когда миссис Харрис удалось привести подругу в себя, та в страхе воскликнула:

— Ты что, не в себе, Ада?! И — ты сказала, что мы едем в Америку?!

Миссис Харрис самодовольно кивнула.

— Именно. Я ж тебе сказала — держись за стену! Миссис Шрайбер хочет попросить меня поехать с ней в Нью-Йорк, помочь ей там в первое время. Ну так вот, я собираюсь согласиться, но при условии, что она и тебя возьмет — кухаркой. Уж вдвоем-то мы живо отыщем отца малыша Генри!



Тем же вечером, когда мистер Шрайбер пришел с работы, Генриетта Шрайбер с порога встретила его словами:

— Ты только не сердись, Джоэль, но у меня возникла совершенно бредовая идея.

Вряд ли что-то могло рассердить мистера Шрайбера в его восторженном состоянии.

— Да, дорогая, в чем дело? — добродушно спросил он.

— Я хочу попросить миссис Харрис поехать с нами в Нью-Йорк.

Мистер Шрайбер не рассердился — но, по правде сказать, был ошарашен.

— Что?.. — изумленно спросил он.

— Ну, только на несколько месяцев, пока мы не устроимся как следует и я не найду хорошую прислугу из местных. Ты просто не представляешь, какая она замечательная и как работает! Она все умеет и знает, что мне нравится. Джоэль, с ней мне так — спокойно!..

— Но — она поедет?

— Не знаю, — отвечала миссис Шрайбер, — но… я почему-то думаю, что да. Я бы ей предложила хорошее жалованье, и она бы согласилась. И потом, я думаю, что я ей нравлюсь и она может согласиться только из-за этого…

Мистер Шрайбер минуту размышлял, потом хмыкнул:

— Лондонская уборщица, кокни[2], в пентхаусе на Парк-Авеню?..

Спустя несколько мгновений он, уже более мягко, добавил:

— Если тебе так будет легче, дорогая, пригласи ее. Я хочу, чтобы у тебя было все, чего ты хочешь.

3

Ровно через четырнадцать с половиной часов после того, как миссис Харрис сообщила подруге, что миссис Шрайбер намерена пригласить ее ехать в Америку, это приглашение было сделано. Миссис Шрайбер робко обратилась к уборщице — а та с энтузиазмом согласилась, но при одном условии. А именно, что миссис Баттерфильд поедет тоже, и что последней будет предложено жалование не меньшее, чем самой миссис Харрис.

— Она моя лучшая подруга, — объяснила миссис Харрис. — Я раньше ни разу не уезжала из Лондона больше, чем на неделю. Если она поедет со мной, мне не будет так одиноко; кроме того, она прекрасно готовит — она работала кухаркой в очень хороших домах, пока не ушла с постоянной работы. Вот спросите-ка сэра Альфреда Уэлби, кто его укормил до подагры!..

Миссис Шрайбер была в восторге: она получала не только великолепную прислугу-горничную, но и хорошую кухарку, которая, вдобавок, скрасит одиночество миссис Харрис. И не придется беспокоиться, что прислуга будет плохо уживаться между собой!.. Миссис Шрайбер знала миссис Баттерфильд, потому что та подменяла подругу, пока миссис Харрис ездила в Париж за платьем.

— Но вы думаете, она согласится? — беспокойно спросила миссис Шрайбер.

— Еще бы! — заверила миссис Харрис. — Вы и глазом моргнуть не успеете. Она, если хотите знать, настоящая искательница приключений. Всегда готова ринуться навстречу неизвестности. Я ее иногда едва удерживаю от авантюр. Так что она поедет, даже не беспокойтесь. Только дайте я ей сама все скажу, тут ведь надо подготовить почву.

Миссис Шрайбер была этому только рада, и женщины принялись обсуждать детали предстоящего отъезда. Миссис Шрайбер намеревалась отплыть через десять дней из Саутгемптона на французском лайнере «Виль де Пари».

Миссис Харрис выбрала для атаки на подругу подходящий психологический момент — тот самый, когда вечером подруги заканчивали последнюю, самую вкусную чашечку чая перед тем, как разойтись. Этим вечером они сидели в уютной кухоньке миссис Баттерфильд, забитой запасами печенья, бисквитов, джемов и варений — как было сразу видно по ее фигуре, миссис Баттерфильд любила хорошо покушать.

Сперва можно было подумать, что миссис Харрис совершила тактическую ошибку, приступив к подруге на ее территории. Миссис Баттерфильд была непреклонна и у нее находился ответ на любой аргумент миссис Харрис.

— Что? — кричала она. — Чтобы я, в моем-то возрасте, бросила все и поехала в эту Америку? Да ты что, не слыхала — там же у них инфляция, и гангстеры, и юнцы с ножами на улицах! Ты разве газет не читаешь? И вот еще что — и тебе туда незачем ехать! Поедешь, живой не вернешься — и не говори потом, что я тебя не предупреждала!

Миссис Харрис попыталась воззвать к кошельку подруги:

— Но, Вайолет, ты посмотри только, какое они тебе жалованье положили! Сто фунтов в неделю, а жилье и еда бесплатно! Здесь тебе столько и за три месяца не заработать. А пока ты в отъезде, можешь сдать квартиру; потом, твоя пенсия за мужа тут будет копиться, и никаких расходов — да когда ты вернешься, у тебя сотен пять скопится! Представляешь, какой ты себе на них устроишь отпуск? Или вложишь их в банк, или облигации купишь — и выиграешь еще тысячу! Да тебе больше никогда работать не придется!

— Деньги — это еще не все на свете, — резонно заметила миссис Баттерфильд. — Ты бы это знала, Ада Харрис, если б почаще перечитывала Библию. Деньги — корень всех зол, вот что они такое. Вот скажи, у кого больше всего неприятностей, кого таскают по судам и о ком печатают в газетах? О миллионерах. На жизнь я как-нибудь и тут заработаю. Не поеду я в эту Гоморру содомскую, и за пять сотен в месяц не поеду!

Тогда миссис Харрис задействовала главный калибр:

— А как насчет малыша Генри? — спросила она сурово.

— А при чем здесь Генри?.. — тревожно спросила ее подруга, чтобы выиграть время, потому что от волнения и страха начисто забыла, с чего все началось.

— Ни при чем — просто мы сможем найти его отца, и все, если не считать, что мерзавцы Гассеты его по-прежнему мучают, и мне стыдно за тебя, Вайолет, что ты об этом забыла! Я тысячу раз говорила, что если бы я только могла попасть в Америку, я бы нашла его отца и рассказала ему про мальчика. Ну вот — у нас есть возможность попасть в эту самую Америку, а ты меня спрашиваешь, при чем здесь Генри! Или тебе его совсем не жалко?



Это был удар ниже пояса, и миссис Баттерфильд громко запротестовала:

— О, Ада, как ты можешь такое говорить? Ты же знаешь, что мне его очень жаль! Я его люблю, и кормлю его, и утешаю…

— Но ты не хочешь разве, чтобы он нашел своего папочку и счастливо жил с ним? Чтобы его никто больше не обижал?

— Хочу, разумеется! — и тут миссис Баттерфильд, к своему собственному удивлению, нашла контраргумент, наповал сразивший ее оппонентку и превративший могучий удар миссис Харрис в легкий ветерок:

— Я-то хочу! А кто будет присматривать за Генри, пока ты ищешь его отца, если и я поеду? Вот найдем мы его, привезем его в Лондон, а малыша к тому времени заморят голодом! Нет, надо, чтобы кто-то из нас остался рядом с ним.

Это было так логично, так очевидно, что миссис Харрис с минуту не могла найтись с ответом. Наконец, чувствуя, как на ее сердце навалился тяжелый камень, она опустила взгляд к чашке и сказала тихо и просто:

— Я очень хочу, чтобы ты поехала со мной, Ви.

Пришел черед миссис Баттерфильд изумленно глядеть на подругу. Но искренность миссис Харрис заставила Вайолет ответить так же просто и честно:

— Я не хочу ехать, Ада. Я — я боюсь.

— И я боюсь, — промолвила миссис Харрис.

Миссис Баттерфильд теперь была не просто изумлена, а потрясена.

— Как! — вскричала она. — Ты, Ада Харрис — боишься?! Да я знаю тебя уже больше тридцати пяти лет — и ты никогда и ничего не боялась!..

— А теперь боюсь, — отвечала миссис Харрис. — Это непростой шаг. Это чужая страна. Это другой край света. Кто поможет мне там, если что-то случится? Я хочу, чтобы ты поехала со мной. Ты нужна мне, Ви. Кто знает, что может случиться?..

Это звучало странно, даже иронично — две женщины словно поменялись ролями, и вечная оптимистка, искательница приключений, можно сказать авантюристка миссис Харрис словно превратилась в боязливую пессимистку миссис Баттерфильд. Но миссис Харрис не иронизировала и не пыталась передразнить подругу — она просто осознала вдруг, какое сложное дело затеяла и в какую авантюру кинулась очертя голову. Нью-Йорк был не просто далеким городом — он был чужим. Да, Париж тоже был заграницей, но стоит посмотреть на карту, и становится видно, что по сути дела Париж ненамного дальше от Бэттерси, чем соседняя улица. В Америке, правда, говорят по-английски — но в некотором смысле это больше заграница, чем Франция или даже Китай. Она была готова покинуть уютный и безопасный Лондон, город, в котором она прожила всю свою жизнь и в котором знала каждую улицу, каждый звук, каждый запах и в котором не потерялась бы даже с завязанными глазами. А ведь она уже давно не девочка. И ей не раз приходилось встречать англичанок, которые, выйдя замуж за американцев, не могли приспособиться к американской жизни — и возвращались на родину, бросив новую семью. А ей, Аде Харрис, уже шестьдесят один год — да, она и в шестьдесят один сохранила свою энергию; но что, если она, скажем, заболеет? Кто на чужбине будет ей опорой? Да — ей действительно было страшно сейчас, и страх читался в ее глазах. И Вайолет увидела этот страх.

— Ох, дорогая, — произнесла толстуха, и многочисленные ее подбородки задрожали, — Ада, милая, ты это всерьез? Я вправду нужна тебе?..

Миссис Харрис посмотрела подруге в глаза и ощутила, насколько ей на самом деле недоставало бы этой большой, толстой, неуклюжей, пугливой и, в общем, беспомощной — но доброй и такой домашней и уютной женщины, ощутила, насколько ей нужна будет поддержка.

— Да, дорогая, — промолвила она тихо. — Очень нужна.

— Тогда — я поеду, — сказала миссис Баттерфильд. И разрыдалась. Миссис Харрис тоже заплакала, и подруги долго сидели так обнявшись и плакали на плече друг у друга, и им было хорошо.

И вот так жребий был брошен, Рубикон перейден и мосты сожжены.

Всякий, кто знает, как ценили обеих подруг клиенты, не удивился бы, увидев, что не один из лучших домов престижного района Белгравия оделся в траур после того, как миссис Харрис и миссис Баттерфильд уведомили их хозяев о своем отъезде в Соединенные Штаты, в связи с которым их не будет по меньшей мере три месяца, а то и больше.

Тем не менее дух человеческий силен, к тому же новости были столь ошеломляющи, что большинство клиентов стоически перенесли страшный удар, вызванный отъездом миссис Харрис и миссис Баттерфильд «в колонии» (так многие их клиенты до сих пор называли заморские края).

Объяви подруги, что отсутствие их продлится, скажем, день или два, или неделю — могло бы дойти до общественных потрясений, но три месяца были все равно что вечность; что поделаешь, жизнь — не ложе из роз, а современная жизнь в особенности. Так что клиенты относительно покорно смирились с необходимостью идти в контору по найму и методом проб и ошибок пытаться найти жемчужину, сравнимую с утерянной.

4

Позже миссис Харрис всегда утверждала, что мысль похитить малыша Генри у подонков Гассетов, спрятать его как-нибудь на «Виль де Пари» и отвезти к отцу вместо того, чтобы везти отца к нему, не пришла бы ей в голову, если бы не поразительное совпадение, имевшее место в доме графини Вышинской, который наша славная уборщица осчастливливала своим появлением между пятью и шестью пополудни, приводя жилище сумасбродной польской аристократки в божеский вид. Это, между прочим, была та самая графиня, которой миссис Харрис предъявила ультиматум относительно приобретения нового пылесоса (кстати сказать, графиня, вопреки мрачному предсказанию миссис Баттерфильд, хоть и была немного сумасшедшей, но прекрасно понимала, что случится, если миссис Харрис ее покинет, и купила-таки «Гувер» последней модели).

Итак, миссис Харрис находилась в апартаментах названной аристократки, когда последней принесли посылку от восемнадцатилетнего племянника, жившего в Милуоки, штат Висконсин. Содержимое посылки было наихудшим оскорблением вкусу графини за всю ее жизнь: это оказалась уродливая, безвкусно инкрустированная пивная кружка с крышкой поддельного серебра и надписью «Сувенир из Милуоки», с непонятной гордостью начертанной сбоку. Увы, сей objet d\'art[3] оказался со столь любовным тщанием завернут в старые газеты и набит ими же, что прибыл целехоньким.

— Фу, что это, Бога ради?! — воскликнула графиня, глянув на это убожество с омерзением, однако, заметив, что миссис Харрис с интересом смотрит на милуокское диво, поспешно добавила: — Не правда ли, какая прелесть? Но я прямо не знаю, куда ее поставить. Квартира просто забита!.. Миссис Харрис, а может быть, вы ее возьмете?

— А что ж, — ответила та, — отчего бы и не забрать! «Сувенир из Милуоки» — может быть, я и туда съезжу, когда буду в Америке.

— Главное, уберите это отсюда… то есть я хочу сказать, я рада, что вам это нравится. Да, и заодно выкиньте весь прочий мусор, — сказала графиня, показывая на кучу мятых газет, сохранивших для человечества шедевр американской культуры. Распорядившись таким образом, она вышла из комнаты, размышляя про себя о том, что это вдруг случилось нынче с уборщицами, что они только и делают, что разъезжают по заграницам.

Оставшись наедине с кружкой, миссис Харрис предалась любимому занятию — подняв с пола старые, скомканные газеты, она расправила их и углубилась в чтение. Она и в рыбной лавке с наслаждением читала позапрошлогодние номера «Миррор», лежащие на прилавке в качестве оберточной бумаги.

Сейчас в ее руки попало нечто под названием «Милуокский часовой». Миссис Харрис прочла большую статью под набранным через всю страницу заголовком «Учитель Совращает Несовершеннолетнюю Школьницу На Сеновале», а потом пролистала прочие страницы сего замечательного печатного органа, пока не дошла до рубрики «Общество». Тут помещались фотографии невест, женихов, молодоженов и все такое прочее. Миссис Харрис всегда обожала все, связанное с браком, в особенности со свадебными церемониями, и поэтому уделила объявлениям и сообщениям этой рубрики особое внимание. И вдруг она увидела нечто, отчего ее маленькие глазки чуть не выскочили из орбит, и она воскликнула:

— Боже правый — это он! Я так и знала, что мне должно повезти!

То, что нашла миссис Харрис, было фотографией довольно красивой пары молодоженов с подписью «Брак Брауна и Трейси». Ниже следовала заметка:


Шебойган, Висконсин, 23 января: в Первой методистской церкви на Мэйпл-Стрит состоялось бракосочетание между мисс Джорджиной Трейси, дочерью мистера и миссис Фрэнк Трейси (1327 Хайленд-авеню) и мистером Джорджем Брауном, единственным сыном мистера и миссис Генри Браун (892 Делавер-роуд, Мэдисон, Висконсин). Это был первый брак для невесты и второй для жениха. Невеста, одна из лучших выпускниц Истлейкской школы, известна своей активной общественной деятельностью в школе; 34-летний жених, в настоящее время — инженер-электронщик, ранее служил в ВВС США в Великобритании. Супруги намерены поселиться в Кеноше, Висконсин.


Не выпуская из худых пальцев драгоценную газету, миссис Харрис исполнила маленький восторженный танец. Кружась по гостиной герцогини, она восклицала:

— Это он! Это он! Я нашла отца малыша Генри!.. — потому что у нее и тени сомнения не было в том, что упомянутый в статье мистер Джордж Браун и есть ее Джордж Браун. Все сходилось: он был красив; он был похож на малыша Генри (поскольку у мистера Брауна тоже были два глаза, два уха и нос); возраст подходил; он был явно не беден и выглядел настоящим джентльменом — как миссис Харрис себе и представляла; наконец, он женился на милой девушке, которая, безусловно, станет хорошей матерью для Генри. Газета называла ее «известной», к тому же у нее было хорошее открытое лицо и добрые глаза. А окончательным подтверждением было имя отца Джорджа — Генри; ясно ведь, что маленького Генри назвали в честь деда!

Миссис Харрис окончила свой танец, снова посмотрела на фотографию и пообещала:

— Джордж Браун, я верну тебе сына! — и именно в этот миг она подумала о том, чтобы отобрать Генри у Гассетов и немедля отвезти его к отцу. Да, точного адреса нет — но стоит добраться до города Кеноша в штате Висконсин, и найти супругов Браун не составит труда. Уж если это не было знамением свыше, то миссис Харрис ничего не понимала в знамениях. А как-никак всю свою жизнь она только и делала что угадывала, более или менее точно, что ей хочет сообщить провидение и недурно разбиралась в этом деле.



Маленькому Генри Брауну было восемь лет. Если быть точным, восемь — если считать только возраст хрупкого, худого тела; если же считать по горькому опыту, по числу колотушек и познанию жизненных невзгод, то и все восемьдесят. За свою недолгую жизнь он успел научиться многому из того, что должен уметь угнетенный, желающий выжить: лгать, хитрить, воровать (еду), прятаться… Брошенный в джунгли лондонских переулков, он мог рассчитывать лишь на себя, и быстро приобрел острый ум, сообразительность и хитрость, необходимые, чтобы уцелеть в окружении хищников.

В то же самое время он умудрился сохранить присущее детям очарование и внутреннюю чистоту. Он никогда не выдавал приятелей и не нападал на них, никогда не делал гадостей тем, кто был к нему добр. Среди этих последних были две соседки-вдовы — миссис Ада Харрис и миссис Вайолет Баттерфильд. На кухне миссис Баттерфильд он и сидел сейчас, посвящаемый в детали заговора.

Одним из безусловных достоинств Генри была его молчаливость. Жизнь научила его, что во всех почти случаях лучше держать язык за зубами. Зато глаза его говорили лучше слов — большие темные и грустные глаза, наполненные знанием, которого не должно быть у мальчика его лет. Эти глаза, между прочим, верно служили владельцу и не пропускали ничего из происходящего вокруг.

Поскольку Генри был худым и несколько ниже, чем должен бы быть в восемь лет, его голова казалась слишком большой, почти как у взрослого. Под шапкой спутанных темных волос было очень бледное, хотя и довольно грязное лицо. И все-таки детство не было в нем убито — невзгоды не сделали его ни подлым, ни мстительным.

Что бы мальчик ни предпринимал для того, чтобы облегчить свою жизнь — он делал это лишь по необходимости. Говорил он редко, но когда говорил, то обычно попадал в точку.

Сейчас миссис Харрис разворачивала перед ним план — может быть, самый хитроумный план из всех, когда-либо придуманных для того, чтобы спасти маленького мальчика от тирании и обеспечить ему хорошее трехразовое питание. Генри слушал и молча — рот его был забит сдобной булочкой — кивал. В его глазах светилось преклонение перед миссис Харрис, обстоятельно излагавшей, что, где и когда он должен делать в разных обстоятельствах.

Да, Генри и правда любил иногда ласку миссис Баттерфильд, которая порой утешала его; но все-таки он редко позволял себе всякие нежности. Зато миссис Харрис он обожал — они с ней были родственными душами. Оба уважали друг друга за независимый дух, стойкость, готовность лицом к лицу встретить невзгоды и выстоять — и за авантюризм. Миссис Харрис никогда не квохтала над мальчиком — она обращалась с ним как с равным. Да они и были в некотором смысле равными, поскольку оба знали, что жизнь — это бесконечная борьба за существование, постоянный труд, упорство — а рассчитывать в этом мире можно только на себя. Никто и никогда не слышал, чтобы малыш Генри жаловался. Что бы с ним не случалось — такова была жизнь, и он принимал ее стоически. Миссис Харрис тоже не была склонна плакаться кому-нибудь в жилетку. Она овдовела в тридцать лет, в одиночку вырастила, воспитала и выдала замуж дочь — и никогда не теряла собственного достоинства, хотя и провела почти всю жизнь на коленях со щеткой в руках, или согнувшись над раковиной с грязной посудой, или с ведром и шваброй. Она никогда не считала себя героем — но обладала (как и Генри) незаметным на первый взгляд внутренним мужеством. Она была сообразительна, и это не раз ее выручало. Там, где ей приходилось долго объяснять что-нибудь миссис Баттерфильд, маленький Генри понимал сразу же и согласно кивал, когда миссис Харрис не успевала еще дойти и до половины объяснения.

Наконец, миссис Харрис закончила объяснения, изложив свой план в мельчайших деталях. Но тут миссис Баттерфильд, которая слушала ее с ужасом, словно опасную сумасшедшую, прижала к лицу фартук и душераздирающе застонала.

— Что с тобой, милочка? — воскликнула миссис Харрис. — Ты что, заболела?

— Заболела!!! — возопила ее подруга. — Тут заболеешь! Да это ж уголовщина, что ты тут придумала! Нас посадят! Ничего не выйдет.

Маленький Генри запихал в рот последний кусок булки, запил чаем, вытер рукой сахарную пудру с губ и, подняв свои огромные глаза на миссис Баттерфильд, спросил просто и спокойно:

— Да почему ж, черт возьми, не выйдет?

Миссис Харрис захохотала, откинув голову.

— Да, Генри, — воскликнула она, отсмеявшись, — вот это я называю наш человек!

5

Как все гениальные идеи и планы, порожденные Гением, побуждаемым Необходимостью, план миссис Харрис по доставке Генри зайцем на борт «Виль де Пари» в Саутгемптонском порту был прост — и хаос, обычный для процедуры посадки на судно (как объяснила миссис Шрайбер, предупреждая о возможных трудностях путешествия), был как нельзя более кстати для заговорщиков.

Дело в том, что Шрайберы ехали первым классом, а для прислуги они взяли каюту туристского класса. Это значило, что им придется ехать врозь — и миссис Шрайбер составила подробнейшие указания по всем этапам поездки, включавшей отъезд с вокзала Ватерлоо на специальном поезде до причалов порта, прохождение таможенного и паспортного контроля, переезд на катере до устья Солента к лайнеру — вплоть до размещения в каюте, после чего заботу о дамах должна принять на себя французская компания.

К этим инструкциям миссис Харрис присовокупила собственные яркие воспоминания — она как-то раз ехала куда-то пригородным поездом с вокзала Ватерлоо, и там у одного из выходов происходило что-то, напоминавшее небольшой мятеж: толпились и толкались нарядно одетые люди, плакали дети, кто-то кого-то звал, кто-то не мог протолкаться к кому-то… Миссис Харрис поинтересовалась, что происходит — и ей объяснили, что всего-навсего отправляется «портовый поезд» до Саутгемптона. Ничего не поделаешь — пик сезона…

По мере того, как миссис Харрис излагала свой план, миссис Баттерфильд трепетала, стенала, охала, заламывала руки и всплескивала ими, хваталась за голову и сердце, дрожала и призывала небеса в свидетели, что ужасная авантюра приведет их всех троих в темницу, где они проведут остаток дней — и она, Вайолет Баттерфильд, не намерена принимать участие в этом безумии: не желает она на старости лет греметь оковами! Да, она действительно согласилась на сумасбродную поездку через океан (который чаще всего погребает легкомысленных мореплавателей в своей пучине) в страну, где смерть ожидает неосторожного на каждом углу; но начинать это гибельное странствие с похищения ребенка, укрывательства, заговора и безбилетного проезда — это уже слишком!

Но когда миссис Харрис приходила в голову удачная по ее мнению идея, она бывала неколебима.

— Полно тебе, Ви, — промолвила она, — не трясись так. Мы поступим по пословице — семь раз отмерь, а уж тогда только бросайся очертя голову и сжигай за собой мосты.

Сказавши так, она с великим терпением и подробными объяснениями развеяла большую часть возражений подруги.

План миссис Харрис строился на воспоминаниях детства, когда она ездила с родителями в Клэстон-на-море, откуда они катером отправлялись на пикник или экскурсию в Маргейт. Они изредка позволяли себе такую роскошь, но родители миссис Харрис были люди бедные — два билета они еще могли себе позволить, но не три. И вот, когда наступал момент посадки, когда надо было пройти в воротца мимо билетного контролера, маленькая Ада отходила от родителей и, выбрав семейство с пятью-шестью отпрысками, незаметно присоединялась к ним. В воскресной спешке, в толпе и суете контролер был не в состоянии точно сосчитать детей, а замороченный отец многодетного семейства тоже далеко не сразу замечал прибавление в потомстве. Миновав контроль, до того как родители большой семьи обнаруживали новенькую, Ада отходила от них и воссоединялась с собственными родителями.

Иногда, если достаточно большой семьи не подворачивалось, разыгрывался другой гамбит: мистер и миссис Харрис проходили контроль, садились на катер, а чуть позже малышка Ада начинала реветь: «Я потерялась! Где мои папа и мама?» Когда безутешную малютку приводили к осчастливленным родителям, никто уже и не помнил о билете для девочки.

Миссис Баттерфильд и самой приходилось в детстве проделывать подобный фокус, и потому она скрепя сердце вынуждена была признать, что он никогда не подводил. А миссис Харрис как опытная путешественница добавила:

— Кроме того не забывай, милочка, что это французский пароход. А если на свете и есть суматошная нация — так это французы. Они даже когда о погоде говорят, то руками машут, кричат и суетятся. Да вот сама увидишь!

— Да, но когда мы уже в комнате будем на пароходе, они ведь его найдут! — попыталась миссис Баттерфильд выдвинуть последнее возражение.

— Да ни в жизнь! — миссис Харрис потеряла наконец терпение. — Что у тебя на плечах, голубушка? Вспомни: ведь в нашей комнате ванная есть, верно?

И правда. Миссис Шрайбер была так рада заполучить великолепную прислугу, что убедила мужа заказать для подруг лучшую из кают туристического класса, предназначенную для путешествующих семьями с детьми — одну из немногих кают с ванной на палубе туркласса. Миссис Харрис видела схему судна — и хотя в тот момент она еще не знала, какую роль сыграет ванная в их приключении, она мысленно отметила, что в каюте есть место, где в случае чего всегда можно укрыться.

6

Легко представить, каким событием для Виллис-Гарденс — маленькой улочки в Бэттерси — стал отъезд подруг в Америку. Он сотряс ее до самого основания (а ведь то было заложено во время оно еще римлянами!). Все соседи — даже Гассеты! — вышли проводить их и пожелать доброго пути. Когда к № 5 подъехало такси и невероятная гора чемоданов и баулов выросла на его крыше и переднем сидении, возбуждение публики так возросло, что никто и не заметил отсутствия маленького Генри Брауна.

Как все люди, не привыкшие к путешествиям, женщины взяли с собой куда больше вещей, чем им могло бы понадобиться, включая даже фотографии и памятные безделушки — в результате такси было набито до такой степени, что непонятно, как только смогла поместиться в нем объемистая миссис Баттерфильд — да еще с миссис Харрис в виде довесочка.

Когда водителю объяснили, что его пассажирки направляются не куда-нибудь, а в самую Америку, он впечатлился и принялся усердно и с явной работой на публику трудиться, увязывая пухлые чемоданы и коробки и всем видом показывая, что готовит машину к в важной и дальней поездке — как бы не до самого Нью-Йорка!

Миссис Харрис приняла все почести как должное, а затем принялась сердечно прощаться с друзьями и знакомыми, не забывая давать шоферу указания относительно багажа. Но бедная миссис Баттерфильд только трепетала, потела и обмахивалась веером — предстоящее путешествие страшило ее, не говоря уже о том, что они намеревались предпринять в ближайшие минуты. Она пыталась представить себе, чем кончится для нее и ее подруги эта невероятная авантюра — и ничего хорошего ей в голову не приходило.

Гассеты нагло пялились на суету, и в их взглядах явственно читалось «скатертью дорожка!». По крайней мере, теперь никто не помешает всласть потиранить приемыша… Именно миссис Харрис хоть как-то сдерживала их. Гассеты побаивались ее, так как не сомневались, что соседка не замедлит сообщить на них в полицию, дай они к тому хоть малейший повод. Зато теперь, с отъездом миссис Харрис и миссис Баттерфильд, они могли отвести душеньку. Гассетовы чада предвкушали большую охоту. А Гассет-старший теперь мог, если его делишки в Сохо шли не особо удачно, отыгрываться на Генри. Да, Генри с отъездом его покровительниц ждали не лучшие времена, и по этому поводу все члены семейства Гассетов довольно ухмылялись.

Как только увязали последний баул, шофер занял свое место за баранкой, а мокрая и дрожащая миссис Баттерфильд и сияющая миссис Харрис втиснулись на заднее сиденье. Зафырчал мотор, и подруги, сжимая подаренные друзьями прощальные букетики, обвязанные серебристой ленточкой, принялись махать провожающим. Послышались возгласы — «Удачи!» — «Счастливого пути!» — «Не забывайте!» — «Черкните открыточку!» — «Возвращайтесь скорее!» — «Передайте привет Бродвею!» — «Господь вас храни!» — и прочее.

Машина отъехала. Обернувшись, подруги бросили прощальный взгляд на провожающих — друзья махали им вслед, а Гассетовы поганцы показывали «носы» и высовывали языки.

— Ох, Ада, — простонала миссис Баттерфильд, — я так боюсь! Зря мы это делаем. Что если…

Но миссис Харрис, которая сама начала было немного нервничать, взяла себя в руки и вспомнила о своей роли главы экспедиции.

— Умолкни, Ви, — велела она. — Все будет как надо. Бог мой, я уж думала, ты нас выдашь — так тряслась! Ну да ладно; теперь, главное, не забудь — как приедем на место, ты смотришь назад и внимательно следишь, чтоб все было в порядке. Ясно?..

Засим она постучала монеткой в перегородку, и когда водитель обернулся и приоткрыл окно, распорядилась:

— Сейчас езжайте через Гиффорд-плэйс на Хансберри-стрит — там на углу зеленная лавка Уорблза, у нее и встанете.

Таксист решил пошутить (момент для этого он выбрал неудачно).

— А я-то думал, дамочки, вы в Америку едете!

— Делайте что вам говорят и не лезьте куда не надо — не то блох наберетесь, — осадила его миссис Харрис с неожиданной для шофера свирепостью. Она опять начала волноваться, потому что приближался тот миг, в который могут рухнуть самые близкие к осуществлению планы.

Такси подъехало к лавке. Сам мистер Уорблз стоял снаружи и обрывал хвостики морковок.

— Делать ему нечего, кроме как снаружи торчать, — пробормотала миссис Харрис, присовокупив не вполне хорошее словцо. Но в эту секунду кто-то позвал зеленщика и он, прихватив свои морковки, скрылся в лавке.

— Пора! — воскликнула миссис Харрис подруге, которая, согласно предписаниям, боязливо озирала улицу. — Видишь кого?

— Н-нет… — пробормотала та. — Кажется, никого. Во всяком случае никого из знакомых…

Миссис Харрис склонилась к окошку в перегородке.

— Бибикните три раза, — велела она.

Затюканный (и заинтригованный) таксист повиновался. В тот же мгновение из-за корзин с кочанами капусты метнулась маленькая фигурка. Худой темноволосый мальчуган не глядя по сторонам влетел в приоткрытую дверцу такси, с проворством хорька ввинтился под груду багажа — и мгновенно исчез. Дверь захлопнулась.

— Ватерлоо! — шепотом велела миссис Харрис.

— Чтоб мне лопнуть, — пробормотал себе под нос таксист, озадаченный увиденным и послушно тронул машину с места. Ему, конечно, и в голову не могло придти, что две почтенные пожилые дамы, да к тому же по всем признакам лондонские уборщицы, отъезжающие в Америку из приличного, хотя и небогатого района, могут по пути похитить ребенка.

7

Никто так не бросается в глаза, как ребенок, который хочет, чтобы его заметили. Но никто не умеет быть и таким незаметным, как ребенок, не желающий привлекать к себе внимание — особенно если у него есть возможность затеряться в толпе.

И маленький Генри, и миссис Харрис превосходно владели этой техникой, и потому, когда на платформе вокзала Ватерлоо к ним подошли Шрайберы (миссис Баттерфильд испуганно ахнула), миссис Харрис заставила Генри исчезнуть быстрее, чем любой фокусник проделал бы это с кроликом. Она слегка шлепнула его пониже спины (это был условный сигнал), и Генри спокойно сделал шаг в сторону и встал рядом с какими-то чужими людьми. Шрайберы раньше никогда не видели Генри, поэтому сейчас он был для них просто чьим-то ребенком, стоящим подле чьего-то багажа и взирающим куда-то вверх (не иначе как милый мальчуган тихо молится про себя).

— Вот вы где, — задыхаясь, промолвила миссис Шрайбер. — Надеюсь, все в порядке? Ну да я уверена, все будет как надо. Нет, ну вы когда-нибудь видели такую толпу?.. Так… билеты я вам отдала или нет?.. Ох, какая же суета!..

Миссис Харрис попыталась успокоить хозяйку:

— Полно вам, дорогая, — промолвила она. — Все лучше некуда. И не волнуйтесь — за мной присмотрит Вайолет.

Сарказм последней фразы ускользнул от миссис Баттерфильд, которая покрылась еще более обильной испариной и нервно обмахивалась веером. Она ждала, что кто-нибудь из Шрайберов спросит, «Что это с вами за ребенок?» — хотя как раз в эту минуту Генри с ними не было.

Но мистер Шрайбер сказал только:

— Они в полном порядке, Генриетта. Ты все время забываешь, что миссис Харрис вполне самостоятельно ездила в Париж и провела там целую неделю.

— Конечно, конечно, — поспешно согласилась миссис Шрайбер и вдруг покраснела. — Но… я боюсь, вам не позволят приходить к нам в каюту, когда мы будем на корабле.

Ей было стыдно, потому что подобная классовая дискриминация выглядела не демократично и не по-американски. Поэтому она быстро добавила:

— Ну, вы же понимаете — на этих кораблях очень строгие правила насчет перехода из одной части в другую. Я хочу сказать… словом, если вам что-то будет нужно, вы, конечно, сможете послать нам записку… Ох, честное слово…

Мистер Шрайбер помог супруге выйти из затруднения, сказав:

— Да разумеется, все будет в порядке. Ну, пошли, Генриетта, нам пора в наш вагон.

Миссис Харрис показала им оба больших пальца в знак своей уверенности в успехе. Немедленно после того, как Шрайберы удалились, малыш Генри вновь возник из пустоты и все так же спокойно встал возле своих благодетельниц.

— Ты проделал это просто великолепно! — восторженно поаплодировала ему миссис Харрис. — Умница! Давай и дальше в том же духе!

Ее быстрые хитрые глазки все время бегали по сторонам, оглядывая отъезжающих и провожающих — их легко было отличить друг от друга, потому что путешественники нервничали, а их друзья беззаботно шутили и если и поглядывали на часы, то явно без боязни опоздать.

Неподалеку возле открытой двери вагона суетилось огромное американское семейство — отец и мать возле чудовищной кучи багажа, а с ними несчетное число ребятишек — то ли пять, то ли шесть, но несчетным оно было потому, что ребятня непрестанно вертелась, бегала, суетилась, играла друг с другом не то в салочки, не то в прятки — даже миссис Харрис никак не могла их пересчитать. Понаблюдав немного за этим семейством, миссис Харрис тронула Генри за руку, мигнула ему на шумную семейку и, наклонившись, шепнула:

— Они.

Генри не ответил — только несколько сумрачно кивнул, но его печальные глаза внимательно изучали американцев, подмечая все, что могло впоследствии помочь незамеченным смешаться с ними.



Было бы, конечно, гораздо интереснее для развития сюжета, если бы планы миссис Харрис были нарушены или, паче того, сорваны пресловутыми превратностями судьбы — но на самом деле все прошло блестяще.

Пользуясь заранее согласованной методикой, наша троица от Ватерлоо добралась до Саутгемптона, от Саутгемптона до катера, а вскоре над ними нависла черная, в заклепках, стена с кремовой надстройкой и ярко-красной трубой — лайнер «Виль де Пари». Как только в пределах видимости появлялся кто-либо, даже отдаленно схожий с контролером, кондуктором, таможенником или сотрудником паспортного контроля, Генри временно становился членом семьи профессора Альберта Р. Уэгстаффа, преподавателя литературы Средневековья в университете города Бонанза (Вайоминг). Инстинкт помог миссис Харрис выбрать в качестве прикрытия не кого-нибудь, а именно классического рассеянного профессора. Доктор Уэгстафф не был уверен ни в том, сколько у них мест багажа, ни даже в том, сколько при нем едет детей. Несколько раз почтенный профессор принимался пересчитывать чемоданы, всякий раз получая новый результат, пока, наконец, его жена не воскликнула:

— Ради всего святого, Альберт, перестань считать! Приедем — узнаем, все довезли или нет, а пока не морочь мне голову!

Гнев миссис Уэгстафф неизменно приводил ее мужа в состояние паники — поэтому он только вздохнул:

— Хорошо, дорогая, — и прекратил всякие попытки пересчитать не только багаж, но и свое потомство, хотя ему и начинало казаться время от времени, что их по крайней мере на одного больше, чем должно быть. В результате задача Генри сильно облегчилась и все прошло без сучка и задоринки.

Правда, в какой-то момент нашим путешественникам стало не по себе. Они уже сидели в своей каюте туристского класса № 134 — уютной и довольно симпатичной, с двумя верхними и двумя нижними койками, стенным шкафом и ванной, как вдруг раздались тяжелые шаги и кто-то громко и уверенно постучал в дверь.

Красное от волнений и беготни лицо миссис Баттерфильд стало розовым — в этом состоянии побледнеть сильнее было бы невозможно. Она ахнула и без сил опустилась на койку, покрывшись холодным потом и изо всех сил работая веером.

— Боже правый, — прошептала она. — мы погибли!

— Заткнись, — яростно велела ей миссис Харрис и шепотом приказала Генри:

— А ты ступай в ванную, милый, и посиди там тихо, как мышка, а мы пока что узнаем, кто ломится к двум беспомощным дамам, которые спокойно едут себе в Америку. Можешь заодно сделать что тебе нужно, если хочешь.

Генри во мгновение ока скрылся в ванной, а миссис Харрис открыла дверь каюты, обнаружив за ней потного и задерганного стюарда-француза в расстегнутом белом кителе.

— Прошу прощения за беспокойство, мадам, ваши бильеты, пожалуйста.

Взглянув на миссис Баттерфильд — сейчас она покраснела так, что, казалось, ее вот-вот хватит апоплексический удар, — миссис Харрис любезно ответила: