Джудит Гулд

Вспышка

Книга первая

ПОСВЯЩАЕТСЯ КЭТРИН УИЛЕР ГАЛЛАХЕР …С ЛЮБОВЬЮ
Весь мир театр. В нем женщины, мужчины – все актеры. У них свои есть выходы, уходы. И каждый не одну играет роль. Семь действий в пьесе той. Уильям Шекспир «Как вам это понравится»[1]
ПРОЛОГ

ДЕНЬ РАСПЛАТЫ

Перелеты.

После всех этих лет она так и не смогла к ним привыкнуть. Как только самолет начинал разбег по взлетной полосе, внутри у нее все сжималось, и лишь высоко в небе, когда здания внизу казались не больше домиков из «Монополии», она начинала понемногу расслабляться. Заснуть ей удавалось, только если она летела ночным рейсом – таким, как сегодняшний беспосадочный рейс E1 А1 1002, по маршруту: аэропорт Джона Фитцджеральда Кеннеди – Тель-Авив, аэропорт Бен-Гурион. В темноте она чувствовала себя в безопасности. Затем, как только самолет начинал снижаться и ей закладывало уши, она вновь оказывалась в тисках беспокойства, не разжимавшихся до тех пор, пока колеса шасси не касались земли.

Она была высокой стройной женщиной, державшейся с достоинством и изяществом. Ее лицо, знакомое всему миру, пугающим образом сочетало в себе черты надменной аристократки и дикой амазонки. Небрежно причесанные длинные черные волосы, настолько блестящие, что отливали синевой, обрамляли лицо, при взгляде на которое вы могли скорее чувствовать, чем видеть натуру настоящей тигрицы, скрывающуюся за внешней простотой лика Мадонны с гладкой светлой кожей. Она обладала той притягательной беспечной красотой, которая заставляла мужчин мечтать о ней, а женщин подражать ей. Даже простая одежда не могла скрыть исходящую от нее волнующую чувственность. Светлый шелковый плащ от Лучано Сопрани придавал ей богемный вид преуспевающей художницы, в то время как черная крепдешиновая рубашка с широкими рукавами и расстегнутым воротником намекала на скрытую сексуальность, а табачного цвета брюки из плиссированного шелка – в стремительном стиле Марлен Дитрих – опровергали эти возникшие было предположения. Если бы не любопытные взгляды, которые бросали украдкой окружающие, узнавая ее при встрече, она бы смогла забыть, что является одной из трех самых кассовых звезд. Она, Джейн Фонда и Мерил Стрип. Причем именно в такой последовательности.

Даже спустя девять лет я все еще не чувствую себя кинозвездой. Она заметила, что какой-то мужчина, сидящий через проход, уставился на нее, и поспешно отвернулась. Они думают, что знают меня. Они считают меня чем-то вроде богини. Скорее всего, они не поверят, если я скажу им, что от питьевой воды в Мехико у меня делается понос.

– Дамы и господа, – произнес по-английски голос из громкоговорителя, – командир напоминает вам о необходимости воздержаться от курения. Пожалуйста, прекратите курить, приведите спинки ваших сидений в вертикальное положение и уберите откидные столики. Надеюсь, полет доставил вам удовольствие и, если вы вновь захотите совершить воздушное путешествие, вы отдадите предпочтение компании E1 А1.

Затем то же сообщение было повторено на иврите.

Позади нее, из отсека, разделяющего салоны первого и второго классов, появился старший стюард. Он предупредительно поднял ее пустую рюмку и небольшую квадратную салфетку, затем убрал в подлокотник крошечный пластиковый поднос для напитков.

– Мы организовали так, что вы выйдете первой, мисс Боралеви. – Двадцать девять лет назад при рождении она была наречена Дэлией Бен-Яков, но, вступив на актерскую стезю, взяла девичью фамилию матери, Боралеви. – Один из наших представителей будет встречать вас у трапа. Он проследит за тем, чтобы вы как можно быстрее прошли таможенные формальности и получили багаж.

Дэлия обратила на него взгляд своих изумрудных глаз.

– Благодарю вас, – произнесла она гортанным, от природы несколько хрипловатым и особенно обольстительным голосом. – Я вам весьма признательна.

Он замешкался и, в надежде завязать с ней разговор, спросил:

– Вас очень волнует предстоящая встреча с родиной?

Она кивнула, отбросив с лица каскад блестящих волос. Затем подняла на него глаза.

– Да. Я – израильтянка по рождению и воспитанию, – мягко сказала она и улыбнулась.

– Я знаю… Я тоже. – Он улыбнулся ей в ответ, автоматически перейдя на иврит. Затем волшебный миг окончился: кто-то из пассажиров позвал его. – Извините, – сказал он и заспешил по проходу.

Дэлия опять улыбнулась. Одно то, что оба они были родом из Израиля, объединяло их, давало им нечто общее, чем следовало дорожить: чувство особой гордости. Всем уроженцам Израиля знакомо это ощущение, независимо от того, как давно они покинули родину.

Неожиданно на нее накатило чувство подавленности и вины.

«Я уехала из дома одиннадцать лет назад, – укоризненно напомнила она себе. – Да, именно столько лет я не ступала на родную землю, если не считать визитов в посольства и консульства в разных странах, когда приходило время продлевать паспорт».

Звук двигателей за бортом изменился, и самолет на какое-то время, казалось, замер в воздухе. Дэлия вцепилась в подлокотники с такой силой, что суставы ее тонких пальцев побелели. Затем огромный авиалайнер накренился и, как бы получив невидимый энергетический импульс, плавно устремился вперед.

Она издала глубокий вздох облегчения и, взглянув в иллюминатор, увидела там не приближающиеся белые барашки волн, а возникшие вдруг в ее воображении лица родных. Интересно, встретят ли они ее в аэропорту или просто вышлют машину?

Им известно, как сильно я их люблю. Им известно, что все эти долгие годы я не забывала о них. Они лучше, чем кто-либо другой, понимают, что мне нужно было увидеть мир и показать, на что я способна. Доказать им, что я достойна текущей в моих жилах крови Боралеви.

И какой крови! Унаследованной ею от сильных духом предков!

При мысли о своей замечательной родне она вновь заулыбалась. Они вдруг предстали перед ней как живые, а не в виде застывших изображений на фотографиях, которыми они обменивались все эти годы: страстно привязанные друг к другу близкие люди, собравшиеся в аэропорту, чтобы посадить ее на старенький серебристый ДС-3 времен второй мировой войны, стоявший наготове с запущенными двигателями, который должен был доставить ее вместе с двадцатью другими пассажирами в Афины. Оттуда другим рейсом она собиралась добраться сначала до Лондона, а затем до Нью-Йорка.

Дэлия ясно представила свою мать в то яркое, солнечное утро – одной рукой придерживающую от порыва горячего ветра широкополую соломенную шляпу. В свои пятьдесят четыре года Тамара, демонстрируя все ту же ослепительную, как на рекламе зубной пасты, улыбку – результат безупречной работы дантиста еще в 1930 году, – была все так же вызывающе красива, как и тогда, в тридцатые годы, когда считалась признанной красавицей Голливуда. Завораживающий взгляд ее сверкающих изумрудных глаз, столь похожих на глаза самой Дэлии, в сочетании с высокими славянскими скулами и тщательно выщипанными ниточками дугообразных бровей делали ее самой заметной в толпе людей, собравшихся на эти трогательные и одновременно радостные проводы, и такой же театрально-выразительной, как в старых черно-белых фильмах с ее участием.

В течение всех этих одиннадцати лет, проведенных Дэлией вдали от дома, она с религиозной восторженностью смотрела ставшие классикой ленты с участием Тамары, как только представлялась такая возможность во время фестивалей старых фильмов или во время вечерних и ночных сеансов. Как завороженная она смотрела па экран, с трудом веря, что эта обольстительная сирена – ее мать. К тому времени, как на экране загоралась надпись «КОНЕЦ», ее всегда начинали терзать угрызения совести и охватывала сильнейшая тоска по дому, и ей хотелось вылететь в Израиль первым же рейсом, и провести как можно больше времени в кругу родных…

Дэлия почувствовала, что по телу разливается тепло, глаза засияли в предвкушении воссоединения с семьей, которое она столько раз откладывала и к которому, несмотря на это, не переставала так страстно стремиться.

Ее мысли с любовью переключились на отца. Каким удивительно красивым выглядел он в то утро, когда пришел ее проводить, в накрахмаленной рубашке цвета хаки с короткими рукавами и влажными пятнами под мышками, густыми, темными, вьющимися волосами на груди, выбивающимися через расстегнутый ворот. Он всегда держался очень уверенно, но за этой уверенностью скрывались внутренняя сила, непоколебимая вера в свою правоту и безграничная любовь к своей семье.

Генерал Дэни Бен-Яков, которого обожала и боготворила дочь, был не просто главой семьи. В свое время он был неутомимым борцом Хаганаха, сражающимся за подчинение Палестины неоперившемуся государству Израиль, а затем с отвагой ястреба, защищающего своих птенцов, охранял это самое дорогое, почти что святое сокровище, чтобы оно могло остаться оазисом еврейской свободы посреди постоянно бурлящего котла арабского Ближнего Востока. За время ее отсутствия он вышел в отставку, что, как ни странно, способствовало возрастанию его влияния: став штатским, но оставаясь самым стойким из местных патриотов, он презирал саму мысль о том, чтобы в тишине и покое наслаждаться жизнью, и охотно согласился стать консультантом при парламенте Израиля, быстро превратившись в одну из самых влиятельных и ярких политических фигур. Было обидно, что его, настоящее национальное достояние, мир знал прежде всего как человека, из-за любви к которому легендарная королева экрана Тамара покинула головокружительные сияющие высоты своей голливудской башни, любви, с самого начала имевшей под собой прочное основание, любви, выдержавшей все испытания и набирающей силы с каждым прожитым годом.

В мыслях Дэлии возник внушительный образ деда, самого Шмарии Боралеви. Деда – единственного из живущих на земле людей, который даже теперь вызывал детский страх и огромное уважение у своей утонченной двадцатидевятилетней внучки-кинозвезды. Уже тогда, в семьдесят два года, одноногий семейный патриарх был живой легендой – неофициально обожествленной, – сверхчеловеком, памятником той эпохи, когда погромы в гетто, находящемся под русской юрисдикцией и существовавшем со времен Екатерины Великой на территории восточной Польши и Украины, вынудили евреев искать спасения на необжитой и неприветливой Земле Обетованной. Сейчас дедушке должно быть… восемьдесят три? Неужели это правда? Да, и можно не сомневаться в том, что он по-прежнему пышет здоровьем.

Сколько Дэлия себя помнила, из всех членов ее выдающейся семьи ей легче всего было вызвать в своем воображении именно образ деда, независимо от того, где он находился в данный момент. Его искривленное, сухопарое тело с глубоко прорезанной морщинами кожей, задубевшей и черной от загара после десятилетий, проведенных под нещадно палящим солнцем, копна непокорных, выгоревших до белизны волос и длинная косматая борода придавали деду несколько устрашающий вид библейского пророка. Что не так уж далеко от истины, думала Дэлия с оттенком богохульства. Дед и в самом деле был своего рода пророком, уверенно предрекавшим Детям Израиля землю задолго до начала борьбы за нее. Слава о его подвигах разрослась до почти мифических размеров. Когда-то давно его любовно и почтительно прозвали «Шмарией-громовержцем», и прозвище осталось навсегда. Он по праву мог претендовать при жизни на место в анналах израильской истории наряду с такими великими людьми, как Хайм Вайзман и Давид Бен-Гурион, хотя постоянно и рычал, что не достоин их.

Только Ари Бен-Яков, ее высокий и красивый старший брат, такой же гордый израильтянин, как и она сама, пока еще не удостоился легендарного статуса.

«Но со временем так и будет, – благоговейно уверяла себя Дэлия. – Ари создан из той же крови и плоти, что и все мы, только пока еще у него не было возможности показать, на что он способен. Он из поздних цветов, но его час настанет. Он еще затмит всех нас».

Затем уголки ее ярко-оранжевых четко очерченных губ неодобрительно сжались, когда она вновь вспомнила о цели своего визита. Скоро она вновь соединится с Ари, но ненадолго. На горизонте маячила его свадьба, которая должна была состояться через два дня, и после нее Ари подхватит новобрачную, и они вдвоем умчатся куда-нибудь.

Она вздохнула. Одиннадцать лет разлуки закончились, рейс 1002 из Нью-Йорка прибыл в пункт назначения по расписанию, и она вернулась домой. Домой.

Какое чудесное слово. И все же… Ее охватил легкий страх. Действительно ли это место было ее домом? Или ее не было так долго и она сама так сильно изменилась, что оно покажется ей таким же чужим, как и мириады других мест на земном шаре, в которых она бывала?

Над креслом Дэлии склонился старший стюард.

– Добро пожаловать домой, мисс Боралеви, – радостным голосом произнес он на иврите. – Надеюсь, полет доставил вам удовольствие?

Она расстегнула ремни и подняла на него глаза.

– Да, благодарю вас. Он улыбнулся.

– Следуйте, пожалуйста, за мной, мы выпустим вас первой.

Она наклонилась, вытащила из-под переднего сиденья сумку «Боттега Венета» с ремнем через плечо и встала, осторожно пробуя затекшие ноги. Небольшая разминка и упражнения им бы не помешали: икры слишком напряжены.

Дэлия быстро выбралась в проход, откинула назад волосы и направилась к выходу. Она шла очень прямо, расправив плечи, походка ее ничем не уступала походке самых опытных манекенщиц на помосте во время демонстрации мод. Стюардесса предварительно отдернула занавес, отделяющий второй класс, и сейчас Дэлия тщательно избегала смотреть на море повернутых к ней любопытных лиц и разинутых ртов.

Она могла себе представить, о чем они сейчас думают. Смотрите! Бог ты мой! Настоящая кинозвезда! Эй, не могли бы вы дать автограф?.. Можно мне сфотографировать вас вместе с моей женой?.. Вы видели ее последний фильм, ну тот, где она снялась обнаженной вместе с Мелом Гибсоном? Боже, я бы хоть сейчас прыгнул с ней в постель.

Старший стюард занял свое место у уже открытого люка, к которому был подсоединен гофрированный тоннель, соединявший, как пуповина, самолет со зданием аэропорта. Как и было обещано, Дэлию ждал представитель службы E1 А1 для встречи VIP.[2]

– Разве сейчас не смена Эли? – удивленно спросил у него старший стюард. – Я думал, он должен встречать наш рейс.

– Ты же знаешь Эли, – с легкой фамильярностью ответил тот. – Стоит его жене или одному из детишек разок чихнуть, как он впадает в панику. Меня временно назначили вместо него. – Он повернулся к Дэлии с дежурной улыбкой на лице, вежливо, но твердо взял ее за локоть и повел к выходу.

Старший стюард, нахмурясь, провожал взглядом их удаляющиеся спины, пока они не скрылись за поворотом. «Странно, – подумал он. – Этот встречающий просто тащит мисс Боралеви».

Ханна, одна из стюардесс второго класса, подняла на него свои темные глаза.

– У тебя вечно летит кто-нибудь из знаменитостей. Эй! Что это с тобой? Почему у тебя такой озадаченный вид?

– Я… не знаю.

Он пожал плечами. Какая-то неясная мысль не давала ему покоя. Пора было приниматься за работу. Преградив дорогу беспокойной толпе пассажиров экономического класса, он теплой и дружеской улыбкой провожал каждого, кто летел первым классом.

Было уже слишком поздно, когда он вспомнил, что Эли жил вдвоем с матерью, ставшей калекой в результате одного из палестинских налетов.

Эли никогда не был женат. Это следовало из его личного дела, и, значит, он никогда не использовал бы такой глупый предлог, чтобы отпроситься с работы.

Эта мысль будет мучить его весь день.

Кто же тогда был тот незнакомец, который так поспешно увел из самолета Дэлию Боралеви?



– Если вы дадите мне ваш паспорт и багажные квитанции, мисс Боралеви, – говорил, обращаясь к Дэлии, представитель службы VIP, – мы обойдем обычные формальности. – Когда он протягивал к ней оливкового цвета руку ладонью вверх, у него на лице играла приятная улыбка, но его глаза при этом оставались странно холодными.

Дэлия кивнула и, не замедляя шага, достала из сумки свой билет и израильский паспорт в тонкой кожаной обложке фирмы Марк Кросс, углы которой были украшены треугольничками из гладко отполированного золота.

Прошло одиннадцать лет, а я все еще не изменила своего гражданства, с одобрением сказала она себе. И я рада, что так поступила. У меня была возможность по прошествии пяти лет получить американский паспорт, но я не поддалась этому искушению. Я могла бы всю жизнь находиться вдали от дома, но я никогда не испытывала желания (или смелости?) разорвать эту связь с моей родиной. Это чего-нибудь да стоит. Не правда ли?

Человек быстро провел Дэлию мимо выстроившихся в очередь пассажиров с рейса из Афин и махнул ее раскрытым паспортом перед носом офицера за стойкой, который кивком разрешил им пройти. Затем представитель VIP кратчайшим путем деловито повел ее через шумную толпу к выходу.

– Подождите! – остановила его Дэлия, когда он засовывал в карман своего пиджака ее паспорт и билет вместе с багажными квитанциями. – А как же мой багаж? И мне нужен мой паспорт.

На лице мужчины вновь появилась дежурная улыбка.

– Багаж вам доставит посыльный в течение часа. То же относится и к вашему паспорту. Наша первейшая забота – это ваша безопасность. Нам приходится быть очень осторожными, ведь вы, мисс Боралеви, – наше бесценное национальное достояние. E1 А1 не желает, чтобы знаменитости вроде вас, особенно если учесть ваше происхождение – из такой выдающейся семьи, – без особой нужды подвергались возможной опасности в публичных местах.

Дэлия продолжала настаивать.

– Но здесь ведь наверняка есть зал для VIP, – проговорила она с непоколебимой логикой. – Я могла бы подождать там, пока вы получите багаж, и таким образом избавить вас от массы проблем. Кроме того, я не могу разгуливать без паспорта. Если мне не изменяет память, закон требует всегда иметь при себе удостоверение личности.

Он улыбнулся ее типично израильскому отношению к официальным законам и небрежно произнес:

– Не беспокойтесь. Вас временно не касается требование об удостоверениях личности. – По всей вероятности, с ее логикой все-таки можно было спорить. – Я получил строгие указания, и ваша безопасность – наша первейшая забота. Снаружи нас уже ждет машина.

Ее захлестнула волна нетерпения, глаза неожиданно увлажнились: машина – и в ней, без сомнения, моя семья, жаждущая заключить меня в свои любящие объятия.

Каблучки ее туфелек от Андреа Пфистера начали отбивать торопливое стаккато по выложенному плиткой полу; настала очередь представителя VIP прибавить шагу, чтобы не отстать от нее. Она столь стремительно приблизилась к стеклянным дверям, что ей пришлось нетерпеливо ждать, пока они плавно раздвинутся перед ней. Затем она выскочила на улицу, где нещадно палило такое яркое солнце, что оно на мгновение ослепило ее. Дэлия заморгала, полезла в сумку за своими большими солнечными очками и быстро надела их. От нестерпимой жары тело ее начало слабеть. После царящей благодаря кондиционерам в здании аэропорта прохлады сухой, обжигающий зной подействовал на нее подобно адскому жару доменной печи. Жара и солнце были намного сильнее, чем она помнила, безжалостные и неослабные в своей почти сюрреалистической ясности. Как легко забываются такие вещи.

Представитель VIP следовал за ней, направляя к блестящему старому лимузину «крайслер», ожидавшему ее у края тротуара. Затемненные окна автомобиля были плотно закрыты, очевидно, оберегая внутреннюю прохладу от безбожной жары улицы. За рулем сидел водитель, а на заднем сиденье, в дальнем от нее углу, Дэлия разглядела какой-то темный силуэт.

«Только один человек пришел встретить меня, – подумала она, и дурное предчувствие кольнуло ее. – Кто это? Дэни? Или Ари? А может быть, Тамара?»

Представитель E1 А1 взялся за тронутую ржавчиной хромированную ручку и распахнул заднюю дверь. Дэлия нырнула в огромную машину. Затем она ухватилась за дверную раму, почувствовав, как от страха у нее в животе поднимается тошнота.

Встречавший ее был не родственником, а незнакомцем с ястребиным носом и смуглой кожей, и в его руках был не букет, а револьвер, зловеще направленный прямо в ее внезапно поблекнувшие зеленые глаза.

Время, казалось, остановилось.

– Добро пожаловать в Израиль, мисс Боралеви, – сказал незнакомец, нагло улыбаясь. В его иврите слышался сильный арабский акцент.

Она моргнула и медленно повернулась, почувствовав, как ствол второго пистолета ткнулся ей в позвоночник. Человек, выдававший себя за представителя VIP, плотно прижимался к ней, загораживая своим телом пистолет от случайных любопытных взглядов. Позади него на тротуаре она увидела двух полицейских в форме с короткими рукавами и с переговорными устройствами. В сердце вспыхнула надежда.

– На вашем месте я бы вел себя очень тихо, – угрожающе прошептал голос позади нее. – Если вы попытаетесь что-либо сделать, то умрете, а вместе с вами погибнут и невинные прохожие. Наши люди расставлены по всему аэропорту.

В этом она ни капли не сомневалась и молча залезла в автомобиль. За ней следом сел псевдопредставитель VIP. С шумом захлопнутая дверца отгородила ее от реальности. Два пистолета с обеих сторон уперлись сквозь дорогую одежду в ее тело.

– Что происходит? – побледнев, спросила Дэлия, когда автомобиль плавно тронулся с места.

Мужчины молчали.

– Скажите мне, что вам от меня нужно? Я ничего не сделала.

– Ах! Так, значит, ты – святая невинность. – Человек на заднем сиденье издал короткий смешок. – В твоем фамильном шкафу немало скелетов, кинозвезда, – резко выпалил он. – Настало время кому-нибудь расплатиться за них.

– Расплатиться? – Огромным усилием ей удалось сдержать готовый сорваться с уст истерический смех. – За что?

– Скажем… за грехи отцов и матерей, – ответил он, по-прежнему улыбаясь.

– Вы не получите от них никаких денег. Они отказываются поддаваться на требования похитителей. Вам следовало бы это знать.

– Нам нужны не деньги.

Ее лицо горело как в лихорадке.

– Тогда что?

– Отдать им… своего рода долг. Если хотите, можете назвать это днем расплаты.

– Знаете, кто вы такие? – с холодной ненавистью, не повышая голоса, проговорила Дэлия. – Вы самые обыкновенные преступники. Преступники, – повторила она, как будто ей было важно дважды довести до них свою мысль.

Но ее мозг лихорадочно работал. Что он имел в виду, говоря о «грехах отцов и матерей»? Была ли это какая-то метафора?

Или ей следовало понимать все буквально?

ЧАСТЬ 1

СЕНДА

1911–1922

Многие композиторы, драматурги, хореографы и танцовщики находили почет, славу и богатство в дореволюционной России, но из-за скоротечной популярности звезд сцены и отсутствия кинозаписей из всех театральных звезд той, предшествующей кино эпохи только одно-единственное имя дошло до нас – имя легендарной Сенды Бора. Ри Галлахер-мл. Сцена и экран: Всемирная история развлечений
Бледное полуденное солнце отбрасывало неясные скользящие тени на мягкий мох, устилающий березовый лес. Полог нежных зеленых листьев над ее головой еще больше рассеивал свет, расцвечивая мягкими блестящими пятнами строгое лицо Сенды. Она тихонько тянула мотив одной из тех беззаботных колыбельных песен, которые в детстве перед сном ей напевала бабушка Голди. Сейчас, полагала она, этот мотив был как нельзя более кстати. Он был мягким и нежным, веселым и невинным, и ей была приятна эта невинность, потому что свидание, на которое она спешила, можно было назвать как угодно, но только не невинным.

Сенда приподняла тяжелую стеганую юбку и быстрым пружинящим шагом пошла между деревьями, то и дело ныряя под низкорастущие ветви. Она вдыхала прохладный бодрящий воздух и смеялась про себя. Весна определенно вступила в свои права: от вчерашнего холода не осталось и следа. Она решила, что это хороший знак, и ускорила шаг. Вскоре деревня осталась далеко позади, но, лишь достигнув вершины холма и выйдя на знакомую поляну, она остановилась, чтобы перевести дух.

Это было ее любимое место. Направо от нее бил источник, дававший начало ручейку, протекавшему мимо деревни. Вода в нем была чистой и прозрачной. Сенда дорожила уединенностью этого места и ревностно считала его только своим… и его. Здесь, вдали от любопытных глаз, они могли заниматься любовью. Здесь, где единственными звуками были журчание ручейка, шелест листвы и щебетание птиц, ей было хорошо и спокойно. Когда она с высоты обозревала окрестности, возникало ощущение, что весь мир лежит у ее ног. Крошечные деревенские домики из глины и дерева казались еще меньше, но издали убогая деревня виделась очаровательной, а стоящее отдельно самое главное здание – синагога – больше и потому внушительнее.

Отдышавшись, Сенда так быстро обернулась, что юбка закружилась вокруг ее ног. Затем внимательно оглядела деревья. Она была одна.

При мысли о том, что она вновь увидит Шмарию, щеки ее окрасились румянцем, усилившим и без того ее удивительную природную красоту. В ней сочетались точеные черты отца, слишком изящные для мужчины, но пленительные в женщине, и волевые черты матери, более резкие и строгие, однако не менее привлекательные. Такая необычная комбинация придавала внешности Сенды особенный, только ей присущий, неземной вид. Лицо ее было безупречной овальной формы, с высокими славянскими скулами, великолепными, достойными кисти Боттичелли волосами и сверкающими изумрудными глазами. При ближайшем рассмотрении они были не чисто изумрудными, а с проблесками карего и вкраплениями цвета морской волны – два прекрасных драгоценных камня, заключенных в звездообразную оправу ресниц того же медного цвета, что и ее густые блестящие волосы. Ее выразительные брови со слегка приподнятыми концами определенно обладали колдовской силой, а чуть тронутая здоровым румянцем кожа отливала жемчужным блеском. В осанке Сенды чувствовалась прирожденная грациозность, и она, без сомнения, была самой обольстительной девушкой в деревне. И, как говорили, даже более красивой, чем в свое время ее бабушка Голди, а Голди Коппел до сих пор славилась не только острым как бритва языком, но и своей былой красотой. Сейчас, когда Сенда пребывала в нежном шестнадцатилетнем возрасте, ее красота была в полном расцвете.

Сенда, сидевшая под нежно-зеленым пологом молодой листвы, прислонившись к тонкому гибкому стволу дерева и уткнувшись подбородком в колени, удивительно напоминала одну из лесных нимф, населявших сказки, слышанные ею в детстве. Даже ее необъятная бесформенная стеганая юбка грязно-коричневого цвета и скромная, не совсем белая, без каких-либо украшений, даже без дюйма кружев, крестьянская блузка не могли испортить ее волшебного очарования. Единственной данью женскому кокетству служил любимый ярко-красный шарф. Как только Деревня осталась позади, она стянула его с головы и обвязала в виде пояса вокруг талии. Это была отчаянная попытка как-то приукрасить себя и принарядиться, то, к чему она всегда стремилась, хотя и знала, что в этой бедной пуританской деревне у нее это никогда не получится. Но, к большому огорчению проницательной и властной матери, ее степенного архиконсервативного мужа Соломона и недовольных родственников со стороны мужа, никакая одежда не могла скрыть девятнадцатидюймовую талию и пышную грудь Сенды. «Она слишком красива, чтобы это было хорошо для нее», – любила повторять ее свекровь Рахиль Боралеви каждому, кто готов был посудачить с ней.

Не то чтобы Рахиль Боралеви была не права. Но, несмотря на все свои подозрения, даже она стала признавать, что, возможно, Сенда не так уж плоха и, слава Богу, остепенилась, после того как вышла замуж за «свет ее очей» – доброго, драгоценного и такого чувствительного Соломона. Но Рахиль Боралеви видела только то, что хотела видеть. Она даже начала принимать за чистую монету полуденные отлучки Сенды, а Сенда, прекрасно зная, что они недолюбливают друг друга, как могла, старалась скрыть свое подлинное «я». Дома она была скромной, деланно-чопорной и молчаливой и не столько потому, что хотела создать о себе ложное представление, а потому что была загнана в ловушку лишенного любви замужества, которое медленно убивало ее дух. И именно эта угрюмая вялость позволяла Рахиль Боралеви вздохнуть немного спокойнее. Она не замечала огня, горящего в изумрудных глазах Сенды. Они горели постоянным буйным пламенем, моля о трех самых дорогих для нее вещах: свободе, приключениях и настоящей любви.

Из груди Сенды вырвался болезненный вздох. Она знала, как ей повезло, что ей удалось вырваться из дома и прийти сюда. Только здесь, на лесной поляне, она действительно могла быть самой собой. Только здесь она могла свободно дышать, не страдая от удушья и не чувствуя себя физически и эмоционально закованной в кандалы брака, заключенного не на небесах. Лес давал ей передышку от навязанного ей замужества, которое она так презирала. И, что важнее всего, он давал ей возможность тайно насладиться несколькими драгоценными часами любви, которая наполняла смыслом ее жизнь и не позволяла угаснуть горящему в глазах огню.

Красивое лицо Сенды вдруг стало хмурым и непривлекательным. «Только я сама, бабушка Голди и Шмария, – произнесла она вслух, поведав свою печаль паре воробьев, летавших между деревьями. – Почему только мы одни знаем, как мне ненавистно это замужество? Почему?»

Но ни деревья, ни птицы не могли ответить на этот вопрос. Она замолчала, и выражение ее лица стало еще более хмурым при воспоминании о том дне год назад, когда шадхен[3] и ее родственники договорились об этом лишенном любви союзе…

– Она не создана для родов, – проговорил визгливый женский голос. – Достаточно посмотреть на ее бедра. Кто-нибудь из вас заметил, какие они узкие? – Наступило продолжительное молчание. – Вот видите! – драматическим голосом вскричала женщина, оглушительно хлопая рукой по колену. – Что я вам говорила? Достаточно один раз взглянуть на нее, чтобы понять, что она никогда не сможет родить. А скажите-ка мне, на что годится женщина, которая не может иметь детей, а? Ну-ка скажите! – Она торжествующе откинулась на спинку стула, сопровождая резким скрипом свое предсказание.

Сенда почувствовала на своей руке мягкую руку бабушки Голди и подавила желание просунуть голову в раскрытое окно и сказать Еве Боралеви все, что она о ней думает. Вместо этого она осторожно, через край оконной рамы заглянула внутрь; темная ночь и колышущаяся от легкого ветра занавеска скрывали ее лицо. Сквозь кружевной узор она могла видеть кухню в доме Боралеви. Это была главная комната, которую тепло освещал колеблющийся свет масляных ламп. От него лица собравшихся в кухне людей казались желтоватыми. Здесь были советники семьи Боралеви, шесть человек: шадхен; Вальвродженски – родители Сенды, которые почти все время молчали; дядя Хайм – брат ее отца, с женой, тетей Софией, которые страстно спорили, указывая то на одно, то на другое из ее выдающихся достоинств, в то время как Боралеви выискивали в ней всевозможные недостатки. Всего в комнате находились одиннадцать человек, сидящих полукругом на трехногих табуретах, а также Рахиль и Ева Боралеви, которые занимали стулья со спинками.

Собрание продолжалось уже более двух часов, и споры только начали разгораться. Теперь, после безапелляционного заявления Евы Боралеви о неспособности Сенды родить, дебаты временно зашли в тупик. Ева Боралеви была местной акушеркой, и никто не осмеливался спорить с ней о том, что касалось деторождения. А ни одна семья не желала обременять себя бесплодной женщиной.

– Я думаю, – поспешно проговорил сват, чувствуя, что разговор заходит не в ту сторону, – нам пора прерваться и выпить по чашечке горячего чая.

– Значит, теперь нам придется пить здесь чай? – прорычал дядя Хайм. – Совершенно очевидно, что наша Сенда недостаточно хороша для всемогущих Боралеви.

– Шшшш, шшш! – зашипела на него тетя София, затем улыбнулась сидящим в кухне: – Чашка чая была бы очень кстати.

Сенда почувствовала, как бабушка Голди тянет ее в сторону, подальше от окна. Она позволила ей увести себя за угол, где их не могли услышать.

– Мне пора возвращаться в дом, – сказала бабушка. – Я вышла, сказав, что мне надо в туалет. Я не могу вечно стоять здесь с тобой.

Сенда кивнула в темноте.

– Но… но я не хочу выходить замуж за Соломона! – шепотом воскликнула она. – Ты же знаешь это, бабушка Голди. А пока что они там разрывают меня на куски, режут меня, как какое-нибудь мясо. Если я им не подхожу, почему они просто не скажут об этом и не оставят меня в покое?

Бледный свет луны тускло освещал ее несчастное лицо.

– Это не так, Сенда, и ты знаешь это. Ты им подходишь…

– Но они мне не подходят! – зло прервала ее Сенда. – Ни Соломон, ни вся его семья! – Она громко фыркнула. – Я не хочу иметь ничего общего с ними!

– Ни с одним из них? – проницательно спросила бабушка Голди.

– Ну, кроме Шмарии, – признала Сенда голосом, полным тоски. – Но он не похож на остальных Боралеви. – Неожиданно эмоциональная преграда рухнула, и с ее уст сорвались слова: – Я люблю его, бабушка Голди! Ох, как я люблю Шмарию. И он тоже меня любит!

– Знаю, знаю, – ласково прошептала старая женщина, – но о Шмарии не может быть и речи. Твои родители никогда не позволят тебе выйти за него замуж.

Сенда опустила голову.

– Я понимаю.

– А если понимаешь, то будешь держаться от него подальше. – В голосе бабушки Голди появились строгие нотки. – От Шмарии все стараются бежать как от чумы, и не без причины. Даже его родители махнули на него рукой. У него опасные идеи. Помяни мое слово, когда-нибудь он плохо кончит.

Сенда молчала.

– Ну, не унывай. – Бабушка Голди улыбнулась и, взяв внучку рукой за подбородок, приподняла ее голову. – И веди себя очень тихо, чтобы никто не заметил, что ты подслушиваешь. Когда переговоры закончатся, беги домой. Негоже, чтобы молодую женщину застали за подобным занятием. Ты ведь знаешь, как это огорчило бы твою мать.

– Какое мне до нее дело? – тихим голосом, в котором слышалась ярость, проговорила Сенда. – Мама ведь не думает о моем счастье.

– Сенда! – резко одернула се бабушка. – Твоя мать любит тебя. И ты это знаешь. Она желает только добра тебе и всей семье. И ты в свою очередь тоже должна поступать так, как лучше для семьи. – Она сделала паузу, затем более мягко продолжила: – А сейчас завернись-ка поплотнее в шаль, чтобы потом не умереть от простуды. – Она похлопала Сенду по руке и почти неохотно пошла в дом, оставив девушку на улице.

Сенда вернулась на свое место у кухонного окна.

– Долго же тебя не было, – упрекнула мать Сенды бабушку Голди, когда та вновь появилась в кухне Боралеви. – Я уже даже подумала, что стоит пойти проверить, все ли с тобой в порядке. Мы боялись, не загрызли ли тебя волки.

– Мне что, надо извиняться за свои болезни? – отрезала старая женщина. – Если тебе, Эстер, тоже не повезет и ты доживешь до моих лет, ты узнаешь, что такое неприятности с кишечником.

Эстер Вальвродженски прикусила язык. Сенда за окном невольно ухмыльнулась. Бабушка Голди была единственным человеком, с кем ее дочь не могла справиться.

– Вот, пожалуйста, я не дала остыть твоему чаю. – Тетя София протянула бабушке Голди стакан с дымящейся янтарной жидкостью. Старая женщина взяла его, сунула в рот кусок сахара и отхлебнула глоток.

– Правда вкусный чай? – быстро спросила мать Сенды. – Мадам Боралеви прекрасно умеет его заваривать.

– Теперь, значит, понадобился особый талант, чтобы заваривать чай? – фыркнула бабушка Голди.

Судя по тому, как продвигались переговоры, она не видела смысла заискивать перед Боралеви. Она быстро разгрызла сахар сохранившимися у нее с правой стороны здоровыми зубами, проглотила шероховатые кусочки и, сделав один-единственный глоток, отодвинула стакан в сторону. Теперь, когда она попробовала чай, а все остальные немного остыли, пора было вернуть обсуждение в нужное русло.

– Ну, – холодно проговорила бабушка Голди, не сводя тяжелого взгляда с шадхен. – Мы что, так и будем болтать всю ночь или все-таки закончим то, что начали. У нас дома полно дел, а вокруг полно семей, которые спят и видят, как бы заполучить нашу Сенду с ее приданым.

Сваха бросила на Еву суровый предостерегающий взгляд. Было ясно, что Боралеви немного хватили через край и Сенда медленно уплывает из их рук. Об этом свидетельствовало упоминание о наследстве: возможно, Боралеви и стояли выше по своему общественному положению, но Вальвродженски были гораздо более зажиточными. Если Боралеви не будут более осмотрительными, Сенда, а с нею вместе и ее приданое, окажутся навсегда потерянными для них.

– Отвлекаясь от приданого, – вставила тетя София, причмокивая губами, – наша Сенда готовит, как ангел. Конечно, она научилась этому у своей матери и у меня. Лучшей хозяйки, чем наша Сенда, во всей деревне не сыскать.

Бабушка Голди бросилась в атаку.

– А разве я не была тощей? И разве у меня нет прекрасной дочери? – Она ткнула своим острым подбородком в сторону Эстер. – И разве у Эстер нет прекрасной дочери, которую мы сейчас обсуждаем? Кто это говорит, что Сенда не сможет иметь детей? – Она сверкнула глазами в сторону Евы Боралеви. – Ты ведь сама приняла Сенду из таких же узких бедер, как те, про которые говоришь, что они бесплодны, или ты этого не помнишь?

Неожиданно оказалось, что Ева в замешательстве не может найти слов, поэтому от имени Боралеви заговорила мать Соломона Рахиль:

– А сможет ли Сенда вести хозяйство? – мягко спросила она. – Можно знать Талмуд от корки до корки, но уметь жить в достатке – это совсем другое дело.

– Сенда знает, как вести хозяйство, – поспешно вставила Эстер Вальвродженски. – Разве я сама не учила ее этому?

– Но сможет ли Сенда жить на пожертвования других? – настаивала Рахиль. – Или она для этого слишком горда? Как я уже говорила, Соломон – прекрасный студент, и его благосостояние целиком зависит от всей деревни.

Бабушка Голди ловко подхватила нить разговора.

– Благословен будь Соломон за все те часы, что он проводит в учебном заведении. Но ведь быть стипендиатом это не совсем то, что нужно молодому человеку, чтобы обеспечить семью, не правда ли?

Рахиль и Ева выглядели шокированными. Осмелиться поставить под сомнение призвание стипендиата, посвятившего себя изучению Талмуда, было богохульством.

Бабушка Голди воспользовалась их молчанием.

– Возможно, нашей Сенде следует выйти замуж за кого-нибудь более… более обеспеченного? – предположила она, скрестив на груди руки и постукивая по ним пальцами.

– Но почему? – спросила Ева, выглядя более чем раздраженной. Ее голос перешел на визг: – Каждый из нас вносит свой вклад в благосостояние изучающих Талмуд стипендиатов, и больше всех делаем это мы, Боралеви. Поэтому скажите мне, вы что же, думаете, что, как только Соломон женится, мы перестанем ему помогать?

Молчание бабушки Голди было красноречивее слов.

– Вы забываете, что изучающий Талмуд стипендиат сделает честь любой семье, – важно проговорила Рахиль Боралеви, делая ударение на слове «любой».

Бабушка Голди уставилась на нее проницательными глазами.

– Насколько я понимаю, – сказала она со своим обычным практицизмом, – Соломону гораздо больше нужны наша Сенда и ее приданое, чем нашей Сенде нужен ваш замечательный стипендиат. И потом, – выложила она свой главный козырь, – мы даже не знаем, хочет ли Сенда выйти за него замуж, не так ли? – Она повернулась к ним спиной, и хитрая, злорадная улыбка осветила ее старушечье лицо.

Боралеви в ужасе молчали. Ни одна уважающая себя семья не позволяла чувствам какого-то ребенка вмешиваться в решение таких важных вопросов. Это было неслыханно. И потом, что вообще могла знать пятнадцатилетняя девчонка? В начале переговоров Боралеви были уверены, что у них на руках все козыри. Они не ожидали такого яростного натиска со стороны родственников Сенды. То, что старая Голди облекла в словесную форму, было правдой, но порядочные люди не позволяли себе говорить вслух о, таких вещах, во всяком случае, когда в центре обсуждения стоял человек, профессионально изучающий Талмуд.

– Моя мать права, – гордо похвасталась Эстер Вальвродженски. – В нашей деревне уже давным-давно ни за кем не давали такого приданого, как у Сенды. Ни одна девушка не принесет в семью больше. – Она шмыгнула носом и высморкалась. – У нас никого нет, кроме Сенды. Даже наш дом когда-нибудь достанется ей.

– А наш достанется Соломону, – резко ответила Рахиль, не желая ни в чем ей уступать. И ее голос, и поза выражали крайнее раздражение и негодование.

– Мадам Боралеви! – воскликнула тетя София. – Как вы можете говорить такое? У вас ведь два сына. И Соломон – младший. По традиции наследником является старший сын. Они ведь не могут оба быть наследниками?

Рахиль была в смятении. Она попалась в свою собственную ловушку и теперь проклинала себя за глупость. Весь вечер она усиленно избегала любого упоминания о Шмарии. Ей не нравился тот оборот, который приняли переговоры, совсем не нравился. Каким-то образом противники поменялись ролями, и теперь сильная позиция, которую она и ее семья занимали в начале переговоров, была значительно ослаблена.

– Шмария не годится для жизни в маленькой деревушке, – прошептала она, не отрывая глаз от своих сложенных на коленях рук.

– Значит, вы лишаете его наследства? – хитрым голосом осведомилась старая Голди.

Стоя у окна, Сенда слушала их разговоры со смешанным чувством все возрастающего интереса и отвращения. Она презирала Соломона и ни за что на свете не могла даже помыслить о том, чтобы делить с ним жизнь и постель; она также не могла не следить и за драмой, развертывающейся у нее перед глазами. Сенда отчаянно молилась о том, чтобы Соломон никогда не стал ее мужем. В то же время она не могла не радоваться поражению, которое потерпели Боралеви. Но как только было произнесено имя Шмарии, ее охватила такая лютая ненависть, которую она никогда еще не испытывала. «Как они смеют? – хотелось закричать ей. – Какое они имеют право обсуждать его? Что они знают о Шмарии?» Только она знала его… знала, как он выступает против несправедливости… знала, как он старается бороться с их почти рабским положением и жизнью в еврейском гетто, откуда не было выхода. Он единственный откровенно критиковал Вользака, их землевладельца, который пил из них все соки, и царя Николая II, чьи несправедливые законы допускали это. Соломон прятался за своими книжками, в то время как вся деревня работала не разгибая спины, и только у Шмарии хватало смелости открыто говорить об этом.

На кухне упоминание имени Шмарии быстро положило конец предварительным переговорам, и торговля пошла всерьез. Шмария был паршивой овцой в семье Боралеви – и, несомненно, паршивой овцой во всей деревне.

Все присутствующие знали, хотя никто никогда не мог этого доказать, что слухи о связи Шмарии с анархистами совершенно справедливы. Именно поэтому Соломону было так трудно найти себе достойную жену. Даже раввин не разрешил своей некрасивой дочери Джаел выйти замуж за человека, семья которого была запятнана таким ветреным сыном, хотя никто и не осмеливался сказать это вслух. Без всякого сомнения, Шмария угодит в какую-нибудь историю: это было лишь делом времени. А когда это случится, тогда, может быть, всей семье Боралеви придется отвечать вместе с ним.

– Еще сорок серебряных монет, – твердо проговорила Ева. От осторожной хитрой игры, словесного сотрясения воздуха не осталось и следа. Сейчас она всерьез торговалась за приданое Сенды, и в ее хитрых темных глазах горел жадный блеск. – Плюс сундук с приданым и те двадцать серебряных монет, которые вы уже предлагали вначале.

– Еще четыре серебряные монеты, и ни монетой больше, – ворчливо ответил отец Сенды.

– Еще пятнадцать серебряных монет. – Рахиль Боралеви проницательно посмотрела на семью Вальвродженски. – Вы же не хотите, чтобы ваша дочь голодала?

– Может быть, если она останется дома и не выйдет замуж за Соломона, ей будет, что поесть, – с горячностью заметил дядя Хайм.

– Еще десять серебряных монет, – быстро вставила сваха, стремясь вернуть разговор в деловое русло. До сих пор сваха позволяла выпустить из своих рук ход переговоров, и, если она даст остальным заключить сделку без нее, ей грозит опасность потерять комиссионные.

– Еще пять монет, – твердо проговорил отец Сенды, – и первоначально обещанное приданое.

Рахиль Боралеви взглянула на мужа. Казалось, они без слов обменялись каким-то знаком. Ее муж тяжело вздохнул и печально покачал головой. Он сидел сгорбившись, как будто испытывал сильнейшую боль. В конце концов он пожал плечами.

– Еще семь серебряных монет, и по рукам, – сказал он, – но Господь свидетель, что наша семья останется от этого в убытке.

– Значит, решено, – быстро проговорила мать Сенды.

– За это стоит выпить! – Рахиль Боралеви выпрямилась, ее глаза довольно сияли. – И не хазери, которое мы пьем каждый день. А то хорошее вино, которое мы бережем для праздников.

Тут все разом возбужденно заговорили. Звучавшие несколько минут назад яростные, жестокие обвинения были забыты.

Все вдруг стали лучшими друзьями.

Снаружи, Сенда вцепилась в подоконник и закрыла глаза. От страшной боли у нее из груди вырвался безмолвный стон. Она чувствовала себя совершенно опустошенной. В одно мгновение весь ее мир рухнул. Ей хотелось умереть.

Зажимая рукой рот, Сенда, спотыкаясь, побрела домой; из ее глаз рекой текли слезы. Дойдя до хижины на дальнем краю деревни, где жила ее семья, она почти вбежала в ворота, пронеслась в дверь и, ворвавшись в крошечную спаленку, которую делила с бабушкой Голди, с такой яростью захлопнула за собой дверь, что дом задрожал.

Она бросилась на узкую кровать и съежилась на ней, обхватив себя руками, как если бы страдала от смертельной раны. Ее голова свесилась на грудь, а лицо было залито слезами. Она сидела, не шевелясь и не меняя своей по-детски трогательной и беззащитной позы. Она не подняла головы, даже когда услышала, что ее родители, тетя София, дядя Хайм и бабушка Голди наконец вернулись от Боралеви. В любой другой день Сенда бы тут же вскочила и выбежала обнять их, но сегодня она бы не расстроилась, даже если бы вообще никогда больше их не увидела – всех, кроме бабушки Голди. Не увидела до конца своей жизни. После того как они так хладнокровно торговались о замужестве, к которому она испытывала отвращение всем сердцем и душой.

Послышался шум отодвигаемых стульев и скрип. В кухне говорили все сразу, и до нее доносились обрывки фраз, звон стекла, когда из драгоценной, припрятанной на праздник бутылки наполнялись до половины крошечные стаканчики, чтобы отметить завершение свадебных переговоров.

– Я чувствую такое облегчение! – воскликнула мать Сенды. – На одну минуту мне там показалось, что у меня будет сердечный приступ! – Теперь, когда испытание закончилось, она позволила себе рассмеяться.

– Ты держалась, как всегда, прекрасно, – поддержал ее отец.

– Да, пожалуй, ты прав. – В голосе матери слышались довольные нотки. – Подумать только, что мы, Вальвродженски, породнимся с Боралеви! А Соломон к тому же изучает Талмуд! Какая честь!

– Да, ничего не скажешь, прекрасный молодой человек, – искренне согласилась тетя София. – Хорошая добыча. Не то что этот его беспутный братец.

– Был момент, – заметил дядя Хайм, – когда мне казалось, что ничего не выйдет.

– Тем бы дело и кончилось, – сердито ответила тетя София, – позволь я тебе уйти, как ты грозился! В хорошенькое же положение ты нас поставил, Хайм! Мне надо Бога благодарить, что у меня хватило такта и присутствия духа сгладить твою вспышку. Если бы не я, бедняжка Сенда осталась бы без мужа.

«Я не в счет, – сердито думала Сенда, прислушиваясь к отчетливо доносящимся с кухни голосам. – Вот они сидят там, поздравляют друг друга с отличной партией, которую они для меня нашли. К черту всех шадхен вместе с этим обычаем, вот что я скажу! Я не позволю обращаться с собой, как с куском мяса! Не позволю принести себя в жертву, как какого-то ягненка, и все ради того, чтобы моя мать заняла более высокое общественное положение!»

Из ее глаз вновь полились слезы. Она бросилась ничком на кровать, зарылась лицом в подушку и беззвучно зарыдала, проклиная такую несправедливость. Она зажала ладонями уши, чтобы не слышать доносящихся с кухни голосов, но ей удалось лишь слегка заглушить их.

– Эль Хайм! – совершенно отчетливо прозвучал отцовский голос.

– Эль Хайм! – раздался в ответ хор голосов. Послышался громкий звук сдвигаемых стаканов, и вино было выпито.

– Ах. Отличное вино, – глубоко вздохнув от удовольствия, сказал дядя Хайм. – Лучше чем то, что мы пили у Боралеви.

В кухне старая Голди смотрела, как они, запрокинув назад головы, пьют вино, на их слегка покрасневшие от отсвета сочной рубиново-красной жидкости лица. Затем она взглянула на свой нетронутый стакан. Теперь настала очередь остальных устремить на нее свои взоры.

– Вы не думаете, что следовало бы пригласить Сенду? – тихо спросила старая Голди.

Сидящая рядом с отцом мать Сенды рассеянно улыбнулась. Теперь, когда переговоры закончились, ей дышалось легко, вино слегка ударило в голову и сделало ее несдержанной.

– Не думаю, что Сенде это было бы интересно, – сказала она. – Какое она имеет к этому отношение? При чем тут она?

– Это ее жизнь, – напомнила дочери Голди. – Ведь это ей предстоит жить с Соломоном Боралеви.

Мать Сенды безошибочно уловила надрывные ноты в голосе старой Голди.

– Он замечательный молодой человек, – без колебаний заявила она. – Сенде очень повезло.

– Конечно, повезло, – вторила ей тетя София. – Она должна считать себя счастливой. Не каждая девушка выходит замуж за ученого богослова. Это такая честь.

Старая Голди внимательно посмотрела сначала на Софию, свою невестку, затем на Эстер, свою дочь. Это было невероятно. Брак должен покоиться на прочном основании. И разве любовь не должна быть частью этого основания? Неужели они об этом забыли? И разве Сенда много раз не говорила совершенно недвусмысленно о своем отношении к Соломону? Говорила, но ее предпочли не слышать.

– Сенда не любит Соломона, – тихо, но твердо сказала она, ставя на кухонный стол нетронутый стакан с вином. – Разве это никому из вас не приходило в голову?

Мать Сенды раздраженно махнула рукой.

– Значит, полюбит потом, – быстро сказала она. – Любовь придет. У нас тоже сначала было так… у всех нас. – Она кивнула в сторону отца. – Любовь рождается из чувства долга.

– И это все, что вы можете сказать?

Мать Сенды решительно кивнула головой, уверенная в своей правоте.

– Это наше окончательное решение. Свадьба состоится, как уговорено, через месяц.



Позже, когда дом погрузился в тишину, старая Голди тихо на цыпочках вошла в маленькую спальню, которую делила с Сендой. Окно было открыто, и занавески колыхались на холодном ночном ветру. Она поглядела на спящую внучку. Сенда лежала под одеялом, повернувшись лицом к стене. Дыхание ее было ровным, как во сне, но старая Голди поняла, что она только делает вид, что спит.

– Сенда, детка, я знаю, что ты не спишь. Девушка приглушенно всхлипнула. Старая Голди уселась на край узкой кровати.

– Это ведь не конец света, детка, – мягко постаралась успокоить ее она.

Сенда не обернулась. Когда она заговорила, голос ее был глухим и невнятным:

– Нет, конец.

Бабушка Голди тяжело вздохнула.

– Пожалуйста, Сенда, послушай, что я тебе скажу. Сенда послушно села и в темноте посмотрела на бабушку.

– Так-то лучше, – запинаясь и тщательно подбирая слова, заговорила старая Голди: – Нравится тебе это или нет, в жизни есть несколько вещей, которые ты должна понять и с которыми должна смириться. Тебе пятнадцать лет и скоро исполнится шестнадцать, ты уже не ребенок. Ты – женщина, а удел женщины работать и быть послушной.

– И терпеть мужа, который вызывает у тебя отвращение?

– Не будь такой упрямой! – прошептала бабушка Голди. Она покачала головой. – Может быть, ты и женщина, но во многих отношениях ты еще совсем ребенок.

– Неужели?

Даже в темноте старая Голди почувствовала, как вызывающий взгляд внучки обжег ее.

– Нет, это не так, – после долгого молчания признала старая женщина. – Но тем не менее ты должна пройти через это замужество, каким бы ненавистным оно тебе ни казалось. Если ты этого не сделаешь, ты разорвешь сердце своих родителей. Такой позор! Они никогда этого не вынесут.

– А я вынесу? – тихо спросила Сенда. – Ведь это мне придется жить с ним. Ведь это от меня ждут, что я рожу Соломону детей. – Она помолчала. – Бабушка Голди…

Голди протянула руки и обняла внучку.

– Да, детка?

И тогда горестный поток прорвался, и слова бурно полились из уст Сенды. Уткнувшись в теплую исхудалую бабушкину грудь, она тихо запричитала.

– Я люблю не Соломона, – снова и снова, плача, повторяла несчастная девушка. – Я люблю его брата Шмарию. Что мне делать? Я не могу жить без Шмарии!

– Не смей говорить такие вещи! Ты должна навсегда выбросить Шмарию из головы. Понимаешь?

– Как я могу сделать это? – закричала Сенда. – Я ведь его люблю. А он любит меня.

– Ты должна! – отрезала старая Голди. – Это грех! Думать так о брате своего будущего мужа!

Сенда молчала.

– Обещай мне! – Сенда еще никогда не слышала, чтобы бабушка Голди говорила так резко. – Никогда больше не произноси этих слов. Ты должна навсегда изгнать его из своего сердца!

Глаза Сенды были темны как ночь.

Бабушка Голди встряхнула ее.

– Обещай мне! – больно вцепившись пальцами в руку внучки, прошипела она.

Сенда пожала плечами.

– Ну, если ты настаиваешь, – не очень убедительно пробормотала она.

– Обещай мне!

– Я обещаю.

У Голди вырвался глубокий вздох облегчения. Затем она обняла внучку и стала укачивать, как маленькую. Сама Голди тоже плакала, не из-за потерянной любви, а потому что знала, что, настаивая на том, чтобы Сенда вышла замуж за Соломона, она предала свою внучку, самого дорогого для нее человека на земле.

– Вот увидишь, – ласково шептала старая женщина, – все образуется.

Сенда осторожно высвободилась из бабушкиных объятий.

– Замужество означает… столько разных вещей.

– Ты должна лишь исполнять свой долг.

– Но ведь мне придется… ты знаешь, ночью…

– Это все совершенно естественно, – сурово ответила Голди. – Сейчас не время думать о твоих супружеских обязанностях. Со временем ты к этому привыкнешь.

Но Сенда так и не смогла к этому привыкнуть.



В первую брачную ночь, когда Соломон церемонно снимал с себя свой лучший костюм, аккуратно складывая на стул каждую вещь, прежде чем перейти к следующей, Сенда почувствовала, как тошнота подкатывает к ее горлу.

Она повернулась к нему спиной: обнаженный, он был ей еще более противен, чем в одежде. Ее тошнило при виде его густой бороды и еще более густых темных волос на теле. Его бледное тощее тело и тонкий, торчащий вверх член вызывали у нее невыносимое отвращение. Когда он, обнаженный, скользнул к ней под покрывало, она не шевельнулась и лежала неподвижно, как скала.

– Спокойной ночи, Соломон! – с резкой категоричностью сказала она, по самую шею натягивая на себя одеяло.

Его руки под одеялом задвигались.

– Я люблю тебя, Сенда, – мягко проговорил он.

– Я устала, – послышалось в ответ. Ей хотелось выпрыгнуть из кровати и прямо как есть, в теплой ночной рубашке, выбежать на улицу и помчаться домой, в свою родную кровать в комнате, где они спали с бабушкой Голди. Но она знала, что не осмелится сделать это. Данным ею словом и долгом она была принуждена делить с Соломоном его жизнь и постель. Все остальное было немыслимо.

Сенда съежилась, ощутив его неуклюжий мокрый поцелуй на своем затылке.

– Я… я себя неважно чувствую, – умоляюще сказала она, борясь с подступающей к горлу тошнотой. – Наверное, от вина или от всех этих танцев…

– Ты меня не любишь? – Соломон казался обиженным. Он еще ближе подвинулся к ней, и Сенда почувствовала, как его влажный пенис прижался прямо к ее ягодицам.

– Разумеется, я люблю тебя, Соломон, – покорно проговорила девушка. Она ощущала на себе его пронзительный взгляд и была рада тому, что лежит к нему спиной, а ее пышные блестящие медно-красные волосы скрывают, подобно вуали, ее лицо. От этого она чувствовала себя в большей безопасности и изоляции, а он не мог видеть на ее лице отвращения.

– Что-то случилось? – продолжал настаивать Соломон.

– Ничего такого, что не прошло бы после короткого сна, – солгала Сенда. – А сейчас, пожалуйста, погаси свет и дай мне уснуть. Может быть, завтра…

Но когда настало завтра, она нашла другой предлог, и на следующую ночь тоже. Один день без любви следовал за другим, и в конце концов Соломон сдался. Сенда была его женой во всех отношениях, кроме одного.

– Многим женщинам это не нравится, – говорил ему отец. – Со временем это проходит.

Но Сенда никогда не удовлетворяла физические потребности Соломона. А ее собственную страсть удовлетворял Шмария на лесной прогалине, когда она открывала ему то, что никогда не позволяла себе открыть его брату, своему мужу.

Шмарии она предлагала выдающиеся вперед гордые спелые соски своих полных грудей и свой мягкий, сильный живот. Шмарии она предлагала свои худые бедра и вьющиеся медные волосы на лобке, за которыми начиналась самая нежная и потаенная часть женского естества.

Это Шмария, а не Соломон, овладевал ею, вновь и вновь доводя ее до бурного оргазма, заставляя ее чувствовать себя любимой и совершенной.