Джудит Гулд
Навсегда
Стефен Бианер, Дугласу Макдугаллу и неугомонной сестре Вики — моим спутникам в путешествиях по Балканам и Крыму
Последний же враг истребится — смерть.
Первое послание к коринфянам Святого апостола Павла
Прожив вчера, я знаю завтра.
Книга мертвых, 3500 г. до н. э.
Пролог Берлин, Западная Германия, 1950
Мир никогда не видел ничего подобного.
Побежденная нация стекалась в город выразить свое почтение обожаемой женщине. Люди прибывали на велосипедах, поездах, автомобилях и пароходах; несколько особо важных персон доставил самолет. Многие добирались пешком несколько дней, с детьми на плечах. Молодежь и старики, мужчины и женщины, богатые и бедные, святые и грешники — шли все.
Умерла Лили Шнайдер. Она больше никогда не будет петь.
Ее тело в закрытом черном гробу, отделанном золоченой бронзой, было выставлено для торжественного прощания в Шлесс Белльвю. В течение четырех дней не уменьшалась струившаяся по Тиргартену трехкилометровая очередь прощавшихся.
Это были серые, бесцветные люди серых, бесцветных послевоенных лет. Но Лили Шнайдер даже в смерти смогла вдохнуть жизнь в их души. По радио звучали Вагнер, Сметана, Бетховен и Шуберт в ее исполнении. Миллионы рыдали, скорбя, рыдали от абсолютной красоты ее бесподобного голоса.
Они шли и шли: матери с цепляющимися за них голодными детьми; старухи, которым песни Лили возвращали любимых, потерянных в минувшей войне; оставшиеся в живых солдаты, которым Лили помогала на войне обрести храбрость и укротить тоску по дому; вдовы, которые когда-то, еще не будучи вдовами, ходили слушать Лили в оперу со своими мужьями…
И юные девушки, держащие за руки своих возлюбленных.
Лили Шнайдер очаровывала всех. Дарила мечты.
Лили Шнайдер — сирена, она околдовала нацию, и даже сама смерть оказалась бессильной против ее чар.
Ее лицо — лицо ангела. Ее голос — голос соловья. Ее тело — тело блудницы.
Мужчины боготворили ее, женщины преклонялись перед ней. Царица известнейших опер Европы — и спален сильных мира сего.
Она снова, после пятилетнего отсутствия, принадлежала Германии. В овальном гробу лежали обуглившиеся останки. Огонь, поглотивший ее дом в Лондоне, уничтожил ее тело, ее красоту и жизнь. Но ее музыка осталась в этом мире навсегда.
Миллионы людей плакали. В каждом доме звучало радио. Все радиостанции передавали одно и то же: Реквием Брамса в исполнении Лили. Даже тогда, во времена ламповых приемников, голос Лили был сильнее радиопомех. Что бы она ни пела, в ее исполнении билась волшебная искра жизни, она придавала мелодии форму, объем, чувство.
Карлтону Мерлину, молодому журналисту, корреспонденту «Геральд трибюн», удалось протиснуться к могиле. Он поднял камеру как раз в тот момент, когда Луизетт Бифельд, сестра Лили, еще более красивая, чем сама Лили, откинула черную вуаль, скрывавшую лицо. Карлтон ждал, пока ей подавали маленький серебряный совок. Он ждал, пока она набирала им землю. В тот момент, когда она бросала символическую горсть земли в могилу, он щелкнул затвором.
Проявив пленку, журналист был ошеломлен: на снимке Луизетт улыбалась загадочной улыбкой Моны Лизы. Уставившись на фотографию, он задумался. Почему? Почему она улыбалась?
Карлтон еще не знал, что в тот момент, когда он нажал на затвор фотокамеры, началась его настоящая жизнь.
Именно этот момент возвестил и о конце его жизни, который наступит много лет спустя.
Ибо таково было могущество Лили Шнайдер: даже в смерти оно простиралось через годы и расстояния, через само время.
КНИГА ПЕРВАЯ Смерть
1 Атлантик-Сити — Нью-Йорк, 1993
Здесь, в легендарном Дворце Фараона и Казино, на Броудуок, во всемирно известном Атлантик-Сити, низко гудел профессионально приятный голос диктора: «Проходит очередной ежегодный сорокавосьмичасовой марафон «Поможем детям». Давайте поприветствуем ведущих первой шестичасовой части марафона, этих звезд театра, кино- и телеэкрана — Шанну Паркер и Джо Белмотти!»
Зрители, присутствовавшие в концерт-холле «Клеопатра», бурно зааплодировали, когда оркестр заиграл мелодию «На Броудуок». Лучи прожектора высветили на сцене два ярких круга. Купаясь в их свете, из левой кулисы на сцену уверенно вышла Шанна Паркер, посверкивая серебристо-голубыми блестками облегающего платья. Джо Белмотти, с темным загаром, в торжественно черном галстуке, вплыл в круг света справа.
— Спасибо, — проворковала Шанна в микрофон. Затем, улыбаясь фарфоровыми улыбками, они с Джо Белмотти одновременно выкрикнули: «Здравствуй, Америка!» и простерли руки вперед, как бы желая обнять всех в зале.
— Привет, Шанна и Джо! — грохнул зал, взорвавшись очередным всплеском аплодисментов.
— Какая чудесная аудитория, — постаралась как можно сердечнее произнести Шанна. — Пусть все услышат! — И, зажав свои микрофоны под мышкой, они с Джо энергично захлопали.
— Мы приветствуем то доброе дело, ради которого мы здесь собрались, — вступил Джо, когда зал утих. И тут же последовал очередной взрыв восторга.
— Это так чудесно — быть здесь, правда, Джо? — спросила Шанна. — Я бы ни за что на свете не согласилась упустить эту возможность! Ты даже не можешь вообразить, какие гости приглашены сегодня! Но сначала давай расскажем всем, кто не знает, что такое «Поможем детям», чем занимается эта удивительная организация, сколько добра она ежедневно приносит людям.
Джо Белмотти подхватил без малейшего промедления:
— Да, действительно, Шанна, это удивительная организация. Знаете ли вы, что каждый день миллионы и миллионы детей во всем мире ложатся спать голодными? Умирают от болезней, которые можно вылечить? Вот почему ПД…
— Так сокращенно называется «Поможем детям», — быстро вставила Шанна.
— …кормит и одевает миллионы детей, посылает врачей и медсестер в страны «третьего мира», помогает бедным и здесь, дома.
— И поскольку «Поможем детям» — некоммерческая организация, — добавила Шанна, — то именно ваши пенни, никели, доллары, которые вы, наши дорогие спонсоры, посылаете, позволяют финансировать эти добрые дела. Без ваших пожертвований, которые, кстати, не подлежат налогообложению, мы бы не смогли помочь миллионам страдающих ребятишек. И еще многие-многие миллионы их ждут нашей помощи.
— Ты знаешь, Шанна, мне иногда кажется, я слышу их голоса.
— Их слышит каждый из нас. Давай покажем нашим друзьям, которые смотрят нас во всей Америке, комнату пожертвований. Сейчас там работает первая группа добровольных помощников. Двести пятьдесят человек, не жалея своего времени, будут по очереди дежурить на линии пожертвований 1-800. Этот номер будет появляться время от времени на экране.
В комнате пожертвований, как по команде, словно новогодняя елка, высветилась панель коммутатора.
— Боже мой, у нее действительно голос! — возбужденно говорил Сэмми Кафка своему спутнику. Поток нарядной публики вынес их из «Метрополитен-опера». — Ангельский голос! — Он шумно поцеловал кончики пальцев. — Провести с ней всю жизнь, иметь возможность каждый день слушать, как она репетирует, это словно жить в раю, мой друг! Воистину, благословенный рай!
— Но мне казалось, что толстые женщины не в твоем вкусе, — с улыбкой произнес Карлтон Мерлин.
— Толстые? — Сэмми Кафка внимательно посмотрел на друга. — Кто сказал, что она толстая? Она полная! — Он сжал руки, усыпанные старческими пигментными пятнами, и потряс кулаками. — Полная! — повторил он с мальчишеским огоньком в глазах.
Рассмеявшись, Карлтон тихонько похлопал Сэмми по спине. Он уже давно привык к слабости своего ближайшего и любимейшего друга. Одно чистое верхнее «си» — и Сэмми моментально влюблялся, окончательно и бесповоротно. Так происходило всегда.
— Сюда, — быстро сказал Сэмми, указывая направо. Карлтон, значительно более высокий, чем его друг, вытянул голову и посмотрел в указанном направлении. Действительно, в толпе образовался проход.
Сэмми предусмотрительно взял Карлтона за руку, чтобы людской поток их не разъединил. Сэмми Кафка был очень маленького роста и мог легко затеряться в толпе. Он обращал на себя внимание: изящный старик, с непослушными снежно-белыми волосами, всегда изысканно одетый — этакий денди за семьдесят. Свежая ярко-красная гвоздика в петлице, тщательно завязанный шелковый платок, безукоризненно вычищенные ботинки: Карлтон не помнил случая, чтобы его друг выглядел по-другому — в нем всегда все было совершенно.
В Сэмми чувствовалось что-то от вечной молодости. Возможно, его взгляд: глаза удивленно улыбались миру, словно каждый новый день жизни был его первым днем. А может, дело было в его энергии или легкой юношеской походке, задорном наклоне головы. Он выглядел таким обаятельно-забавным, что его друзья и знакомые прощали ему все его эксцентричные поступки. Но не те, кто принадлежал миру музыки. Всемирно известные композиторы, дирижеры, музыканты, певцы, даже декораторы — для них этот добрый маленький человек означал постоянный кошмар.
Дело в том, что Сэмми Кафка был знаменитым музыкальным критиком. Некоторые утверждали, что не только в Америке, но и во всем мире.
Карлтон Мерлин был моложе семидесятисемилетнего друга: он недавно встретил бодрое семидесятилетие. Как и его друг, он не походил на остальную часть человечества. Но по-своему.
Люди обычно забывали, что Карлтон Мерлин родился в Бостоне, настолько он воплощал коллективный портрет аристократии южных штатов. В отличие от Сэмми Карлтон был высок и импозантен; он гордо выставлял вперед свой живот. Ему нравились белые костюмы в колониальном стиле, шляпы типа «панама» и черные галстуки-шнурки, которые, вместе с его седыми волосами и эспаньолкой, делали его похожим на полковника с плантаций. Его трость с серебряным набалдашником не являлась данью моде: много лет назад по воле несчастного случая он сделался хромым.
— Ты только посмотри на них! — ворчал Сэмми. — Можно подумать, что тут Кинг Конг разбушевался! — Он сердито махнул рукой в сторону толпы, которая хлынула через площадь на улицу. — Когда они внутри, они кричат «браво», а теперь они уже обо всем забыли! Ну куда они все так торопятся? В свои комнаты-коробки? Закусить после театра? Люди! — с презрением произнес он. — Иногда они не заслуживают той красоты, которую им приносят их деньги. — Он продолжал с осуждением наблюдать за толпой. — Дилетанты! — выкрикнул он. В его устах это было худшим из оскорблений.
Карлтон рассмеялся. Он знал, что Сэмми терпеть не мог, когда люди едят или бегут. «А что такое опера? — он почти слышал, как Сэмми говорит это. — Это, черт побери, тончайший пир на земле — пир души! Так как же они могут после этого бежать, как они могут есть, черт их побери!»
— Ладно, давай подождем, пока эти лемминги уйдут, — процедил с отвращением Карлтон, увлекая своего друга к фонтану в центре площади. У них была такая традиция — сидеть у фонтана и наслаждаться только что прослушанным спектаклем, — если, конечно, он того заслуживал. К счастью, сегодня это было именно так, и оба они были в приподнятом состоянии духа, заряженные энергией музыки, — в слишком приподнятом и слишком заряженные, чтобы суетливо кинуться вместе с толпой в эту весеннюю ночь. Эта превосходная опера стоила того, чтобы насладиться ею еще раз, задержать, повторить каждый ее звук, как перекатывают по нёбу тонкое вино.
Так они сидели долгие минуты — Сэмми, со склоненной набок головой и сложенными на коленях руками, и Карлтон, опиравшийся на серебряный набалдашник трости.
Очередной порыв ветра окутал их дымкой мельчайших водяных брызг.
— Ладно… — произнес Сэмми. — Ты долго собираешься еще пробыть в городе?
Карлтон не слышал его. В нем еще звучало чистейшее превосходное сопрано, это «Ombra Leggera» из мейерберовской «Диноры».
— Я говорю, теперь, когда ты приехал в город, ты собираешься побыть здесь какое-то время? — чуть раздраженно повторил свой вопрос Сэмми.
— Да, несколько дней, — кивнул Карлтон. — Потом мне надо лететь обратно в Лондон, а оттуда в Вену.
— Насколько я понимаю, ты все продолжаешь заниматься этой чертовой биографией, — проворчал Сэмми. — Ты — и Лили Шнайдер! Ты уже занимаешься этим — сколько лет? Два с половиной? Три?
Карлтон посмотрел на него с загадочной улыбкой.
— Если точно, скоро будет пять.
— Пять лет! — вздохнул Сэмми, печально покачав головой. — В нашем возрасте это может оказаться тем сроком, который отпущен нам на этой земле.
Карлтон пожал плечами.
— Лили заслуживает того, чтобы была создана ее точная биография. Все, что о ней пока написано, либо слишком очищено, либо абсолютно скандально.
— А ты, конечно, раскопал что-то новое? Способное потрясти воображение? — Сэмми постарался, чтобы его голос не выдал ею заинтересованности в работе друга и чтобы вопрос прозвучал чуть цинично. Он слишком хорошо знал, как тщательно Карлтон охранял все свои открытия. Задавать ему прямые вопросы не имело никакого смысла. Окольным путем еще можно было чего-то добиться.
— Думаю, у меня есть основания сказать, что я кое-чего достиг, — кивнув, уклончиво ответил Карлтон.
— Это хорошо, — Сэмми тоже кивнул, — это хорошо.
— Хотелось бы думать. — Карлтон уставился на пять возвышающихся стеклянных арок здания оперы, которое всегда вызывало у него раздражение своими подсвечниками в стиле «спутник» и фресками Шагала. Этот холодный модернизм пробуждал в нем тоску по золоченой роскоши европейских опер.
— А когда твое расследование будет закончено, — продолжал Сэмми в том же духе, — мы узнаем, что Лили обожала швейцарский шоколад, или не оплачивала вовремя счета портных, или отдавала свое тело в обмен на бриллианты, или еще что-нибудь в этом роде?
— Да, пожалуй, что-то вроде того, — сказал Карлтон так значительно, что можно было подумать, эти мелочи тяжелым грузом давят на его сознание.
— Кроме того, судя по тому, как это было раньше, ты перед выходом книги созовешь пресс-конференцию и выдашь какую-нибудь умопомрачительную информацию, которая заставит публику приподняться на цыпочки? — В ожидании ответа Сэмми украдкой бросил взгляд на друга.
Но Карлтон не клюнул на эту хитрость, благополучно проплыв мимо наживки, заготовленной его другом.
— Пресс-конференция? Гм… — Он задумчиво нахмурился, затем медленно кивнул. — Да. Думаю, моему издателю это понравится. Пикантная новость… что-нибудь завлекательное… чтобы разжечь интерес публики. Надо не забыть. Поможет сбыту книги.
Сэмми сдержал стон беспомощности. Выведать у Карлтона что-нибудь не легче, чем открыть пальцами устрицу с плотно захлопнутыми створками.
— А этот лакомый кусочек, который ты преподнесешь публике… Насколько я понимаю, ты уже знаешь, что это будет?
— Вообще-то я уже обдумывал это, — признался Карлтон. — Да.
— И это действительно сногсшибательная новость?
— Да. — Карлтон постарался изобразить на лице неимоверную скуку, будто обсуждаемая тема его нисколько не занимала. Для Сэмми это служило вернейшим доказательством того, что его друг утаивал от него нечто необычайно интересное. Что это может быть?
— Пропавшая запись? — попытался продолжить он свои расспросы. — До сих пор неизвестная студийная пленка?
— Я всегда их ищу. — Карлтон прямо-таки засыпал. «Ты меня в сон вгоняешь», — говорили его глаза.
Сэмми захотелось встряхнуть его, крикнуть прямо в ухо: «Ты докопался до незаконнорожденного ребенка?» Но Карлтон словно не слышал.
— Конечно, я перелопатил все. Когда пишешь биографии, приходится копать глубоко и еще глубже. Ты не представляешь, какие тайны порой скрыты в головах самых обычных людей. А уж если речь идет об ушедшем гении, наверняка секреты, которые он или она хотели бы унести с собой в могилу, спрятаны с особой тщательностью.
— Карлтон, ты первоклассный конспиратор! — обиженно сказал Сэмми. — Неужели сорок лет дружбы для тебя ничто? Ты же знаешь, я умею хранить тайны. А ты себя ведешь так, что можно подумать, ты нашел лекарство от рака.
Карлтон только улыбнулся.
— Ты же знаешь, как я ненавижу загадки, — тоскливо тянул Сэмми.
— Но эта стоит того, чтобы подождать ответа на нее, мой друг. Ты сам увидишь.
— Ну что ж, раз ты так считаешь, — сдался Сэмми, прекрасно зная, что все дальнейшие попытки бесполезны.
«А это говорит только об одном, — думал Сэмми. — Он обнаружил что-то действительно сногсшибательное. Но что это может быть?»
Они немного помолчали. Поток людей, выходивших из оперы, распадался на тонкие ручейки. Опустевшая площадь вдруг стала мрачной и пугающей.
Сэмми вздохнул.
— Пора идти, — пробормотал он, поднимаясь. — Иначе мы можем стать чудной приманкой для грабителей. — Он поправил гвоздику в петлице.
Опершись на трость, Карлтон встал, и друзья, спустившись по ступеням, медленно побрели к пересечению Колумб-авеню и Бродвея, где они и расстались, на прощание обнявшись и договорившись созвониться в ближайшее время. Сэмми, как обычно, легким стремительным шагом направился вниз по улице; Карлтон, как обычно, медленно пошел, прихрамывая, в другую сторону.
Он не мог удержать смешок. Если бы только Сэмми знал! Но даже если бы он и рассказал другу, какую новость припас, тот все равно бы ему не поверил. Да и никто бы не поверил. «До недавнего времени я бы и сам не поверил», — напомнил он себе.
До дома Осборна под номером 205 Пятьдесят седьмой Западной улицы, старинного особняка с квартирами люкс, в одной из которых он и проживал, было уже недалеко. Красноватый камень, симметрично расположенные эркеры, общий стиль палаццо времен Ренессанса придавали зданию достоинство, которому не могла повредить въевшаяся в стены грязь и магазинные витрины первого этажа.
Консьерж приветствовал его улыбкой.
— Опять опера? — спросил он, придерживая дверь. Карлтон рассмеялся, махнув тростью.
— Тебе следовало бы стать детективом, друг мой. Редким степовым шагом, весьма неуклюже имитирующим Фреда Астера, Карлтон прошел к лифтам. Это означало, что у него прекрасное настроение и что энергия переполняет его.
Продолжая неловко пританцовывать, он вошел в свою роскошную квартиру. Она была огромна — тем более для одинокого человека и тем более для такого, чьи потребности уменьшались с каждым прожитым годом. На его взгляд, там было слишком много комнат, в которых было слишком много безделушек и прочих вещиц, словно притягивавших к себе пыль, — собравшаяся за его жизнь коллекция — коллекция просто вещей. Забавно: чем старее становится человек, тем меньше для него значит материальный мир.
«Бедная Стефани! Ей тяжело придется в тот день, когда я сыграю в ящик, — думал он. — Вообще мне жаль того, кому придется здесь прибирать и избавляться от всех этих штучек».
Напевая мейерберовскую «Ombra Leggera», он кинул свою панаму на вешалку; как обычно, она благополучно зацепилась за один из рожков. После этого, оставив трость около двери, он прошел в кухню, намереваясь произвести досмотр содержимого холодильника. Оглядев полки, регулярно пополняемые его помощником по дому Фамом Ванхау, он решил соорудить себе сандвич. Достал ржаной хлеб с отрубями и шедевр кулинарного искусства Фама — холодную свинину, столь богатую холестерином, что наверняка заставил бы побледнеть его врача. Отрезав кусок мяса в два дюйма толщиной, он положил его между ломтями хлеба, сдобрив все изрядной порцией кетчупа. Затем, наполнив до краев бокал красным вином, направился в комнату, где он проводил почти все свое время.
Автоматически, как делают это все одиноко живущие люди, он для «компании» включил телевизор, настроенный, как оказалось, на одну из местных независимых станций.
— …Разве они не великолепны, Джо? — хлынул из динамика бойкий голос. — И только подумать, они не выступали вместе с тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года! Мы стали свидетелями поистине исторического момента. Знаешь, их пение вернуло меня в старые добрые времена!
— И меня тоже, Шанна. Да, это были действительно добрые времена. Ну ладно, перейдем к более серьезным делам. Мне только что передали записку. Ты не поверишь! В ней сказано, что за последние три часа мы получили двадцать… три… миллиона… долларов! Это кое-что!
Новость была встречена бурей аплодисментов.
— Да, это немало, Джо! Но любой посетитель супермаркета знает, что сейчас деньги стоят дешевле, чем раньше…
Карлтон, управившись с сандвичем, бросил сердитый взгляд на экран и пошел в ванную. Там он положил свои челюсти в стакан, выпил таблетку от гипертонии и вернулся в комнату. Он чувствовал себя бодрым, слишком бодрым, чтобы ложиться спать. Может быть, стоит поработать часок-другой над биографией Шнайдер? «Дорог каждый час, — думал он. — Еще так много осталось несделанного…»
— …И, чтобы ни у кого не создалось ложного представления, Джо, нам надо объяснить нашим зрителям, что их не должна вводить в заблуждение кажущаяся значительность суммы. На самом деле это немного, очень немного для тех программ, которые собирается осуществить организация «Поможем детям».
— Да, действительно, Шанна. «Поможем детям» — это не просто звуки детского плача, это…
— …Призыв к помощи, — помогла завершить фразу Шанна.
— «Поможем детям» нуждается в помощи, — передразнил Карлтон, щелкнув выключателем телевизора. — Ханжи чертовы!
В этот момент из холла раздался звонок. Нахмурившись, он наклонил голову. Была почти полночь.
— Кого черт несет? — проворчал он, поднимаясь.
2 Нью-Йорк — Тюрьма Рэйфорд, Старк, Флорида
— Восьмая поправка к Биллю о правах — это право иметь… Нет. Это вторая. Восьмая…
Тихонько бормоча, Фам Ванхау вставил ключ в замочную скважину. Это был беженец из Вьетнама, худощавый, лет тридцати с небольшим. Предстоящий в скором времени экзамен на получение гражданства США полностью владел его сознанием.
Ключ повернулся, и дверь открылась. Как обычно, неслышным шагом Фам вошел в обширную прихожую, но ударивший в нос запах разложения заставил его отпрянуть. Сморщив нос от отвращения, он помахал перед собой рукой с длинными тонкими пальцами. Что за запах? Тухлое мясо?
«Наверное, он опять уехал в путешествие и забыл выбросить мусор на помойку», — подумал Фам, запирая дверь на замок и задвигая засов. Поставив на пол сумку от Балдуччи, он повесил свой легкий спортивный пиджак на вешалку и постоял несколько мгновений в прихожей, нахмурившись и склонив голову набок.
В квартире застыла мертвая тишина.
— Дома никого нет, — пробормотал Фам.
Он всегда легко распознавал отсутствие жильцов. В пустых квартирах обычно царит специфическая тишина и даже воздух кажется неживым.
Ну что ж, гадать все равно бесполезно. Но сначала самое главное.
Быстро пройдя через прихожую, он распахнул дверь в гостиную, окна которой выходили на угол Пятьдесят седьмой улицы и Седьмой авеню. Стоя в дверях, он оглядел комнату. Нет, здесь ничего нет. Он пересек гостиную и открыл окна во всех трех эркерах. Комната сразу же наполнилась шумом улицы, но Фам не обратил на это внимания. Вообще-то он радовался этим звукам: они оживляли квартиру, делали ее пустоту не такой пугающей.
Продолжая принюхиваться, он продвигался по квартире в поисках источника этого отвратительного запаха. На кухне тоже ничего нет. Переходя из комнаты в комнату, он всюду открывал окна.
Старая спальня мисс Стефани. Пожалуй, здесь запах чувствуется сильнее. Блестящие темные глаза Фама осмотрели комнату. Нет, здесь тоже ничего. Он вошел в смежную ванную.
— Нет, — нахмурившись, произнес Фам.
Спальня хозяина. Он помедлил перед полуотворенной дверью. Похоже, запах идет отсюда. До слуха донеслось приглушенное жужжание, похожее на жужжание пчел. Пчелы? В доме? В центре города? Он осторожно толкнул дверь, стараясь не дышать.
Прямо перед ним на полу лежал опрокинутый стул. Над стулом медленно покачивались босые ноги. Услышав странное подвывание, он не сразу понял, что звук исходил из него самого. Трясясь, он медленно поднял глаза: голые ноги, дряблый живот — и — о святой Будда! — вздувшееся лицо… господина Мерлина! Стая мух, потревоженная появлением Фама, поднялась с трупа и носилась вокруг крутящимся смерчем.
Фам застыл от ужаса.
Его хозяин, его бывший хозяин… висел на ремне, привязанном к тяжелой голландской люстре, с петлей вокруг вспухшей шеи, с разлагающимся лицом. Рой мух уже успокоился, и тело стало темнеть, вновь покрываясь мухами, спешившими продолжить свой прерванный пир.
Фаму удалось преодолеть сковавший его паралич. Сделав несколько шагов назад, он повернулся и понесся к входной двери. Повозившись с замком, он распахнул дверь, не переставая при этом кричать так громко, как только позволяла мощь его легких. Соседи говорили потом, что этот крик мог разбудить мертвого.
Однако Карлтон Мерлин не пробудился.
— Знаете что, леди, — Джед Савитт, насильник, совершивший серию убийств, обитатель камеры для приговоренных к высшей мере наказания, уставился на Стефани похожими на плоские серые камешки глазами, отвечая на ее взгляд. — Вы самая красивая задница, которая когда-либо входила в эту дверь.
— Стоп, — устало крикнула Стефани Мерлин съемочной группе.
Софиты медленно погасли. Видеокамера затихла.
Стефани провела рукой по волосам, вздохнула и, сплетя пальцы рук, оперлась на металлический стол. Ее глаза сцепились с глазами убийцы.
— Мистер Савитт, — ей стоило большого труда придать голосу профессионально-ровную интонацию, чтобы не выдать своих эмоций. — Может быть, мне следует вам все время напоминать, что мы снимаем эту передачу для показа в прайм-тайм?
Холодные глаза Савитта, казалось, просверливали ее насквозь, и она невольно поежилась. «Это мертвые глаза, — думала она. — Слава Богу, что я здесь не одна».
От одной мысли об этом у нее по спине пошли мурашки. Кроме нее и Савитта в маленькой душной камере смертников находились шестеро. Два тюремных охранника, начальник тюрьмы с переносным телефоном, на случай если исполнение приговора будет отложено, и съемочная группа программы Стефани «Полчаса», выходившей в эфир раз в неделю и транслируемой двумястами независимыми телекомпаниями по всей стране. Как обычно, в съемках принимали участие Расти Шварц, лучший оператор Стефани, Роб Манелли, «волшебник софитов», и Тед Уарвик, продюсер. На этот раз пришлось обойтись минимальными силами — численность съемочной группы была ограничена пространством и ситуацией.
Стефани глубоко вздохнула. Откинувшись на спинку стула, Савитт пожирал ее глазами. Это был человек тридцати с небольшим лет, ростом шесть футов,
[1] с мужественным взглядом. Густые светлые волосы, сильный подбородок, веснушки — с такой внешностью он вполне бы мог стать обладателем титула «Мистер Америка», если бы не расплющенный когда-то нос и не дефект психики. У него был пунктик — молоденькие девочки. И бейсбольные биты. Стефани с трудом скрывала отвращение.
Она твердила себе, что все это — необходимая часть ее работы.
Стефани Мерлин было двадцать восемь лет. Она была хороша собой, однако крупная кость не позволяла назвать ее изящной, а властная манера держаться не позволяла назвать ее красивой. Но тем не менее она, безусловно, была яркой женщиной, она обращала на себя внимание. Почему-то фотокамеры, и даже видеокамеры — возможно, самые недоброжелательные объективы и камеры из всех, когда-либо созданных человеком, — подчеркивали ее высокие скулы и широко расставленные глаза цвета топаза. При росте пять футов и шесть дюймов в ней было 125 фунтов
[2] веса, ее кожа цвета слоновой кости слегка блестела, светлые волосы спадали на плечи. Часто она закалывала их сзади большой голубой заколкой. Золотые клипсы в форме улитки и массивное золотое ожерелье смягчали строгость ее неизменного темно-синего костюма и белой шелковой блузки.
«Интересно, — думал Джед Савитт, — как она будет выглядеть раздетой, с распущенными волосами? Насаженная на две бейсбольные биты?»
— Прежде чем мы продолжим, давайте уточним некоторые моменты, — голос Стефани звучал сухо, по-деловому. — Я не напрашивалась на этот визит. Ваш адвокат позвонил нам и предложил мне эксклюзивное интервью. Вы видите эту дверь?
Она указала на дверь. Джед кивнул.
— Либо вы ведете себя прилично, либо мы со съемочной группой выходим прямо через эту дверь и на этом все закончится. Чао, беби. Это понятно? Выбор за вами. Что вы ответите?
Губы Савитта искривились в ухмылке, взгляд же оставался по-прежнему мертвым.
— Вы знаете, вы крутая женщина, — сказал он с восхищением. — Вы точно раньше не были тюремной надзирательницей?
Стефани отодвинула стул.
— Ну ладно, ладно. — Самый знаменитый убийца Америки махнул рукой в сторону Расти Шварца и Роба Манелли. — Скажи им, чтобы включили камеру.
Шварц и Манелли вопросительно посмотрели на Стефани.
— Хорошо, ребята, — кивнула она, — вы слышали его слова. Начнем с того момента, где мы остановились.
Щелкнув, софиты наполнили комнату белым светом, зажужжала видеокамера.
Стефани положила ногу на ногу и продолжила интервью.
— Итак, Джед, до приведения приговора в исполнение остался один час. Хотели бы вы перед смертью сказать что-нибудь семьям ваших жертв?
Он улыбнулся.
— Стефани, — он фамильярно, как это принято на телевидении, обратился к ней по имени, — это не были мои жертвы. Как вы знаете, меня обвинили в… э… да, преступлениях. Но я не признал этих обвинений.
— То есть вы утверждаете, что вы не совершили двадцать восемь убийств?
— Именно это я утверждаю вот уже семь лет, но никто не желает слушать. — Он улыбнулся в камеру, обнажив два ряда очень белых и очень ровных зубов.
— Испытываете ли вы враждебность по отношению к обществу в связи с вашим приговором?
— Враждебность? — Он быстро моргнул. — Почему я должен испытывать враждебность?
— Если вы невиновны, как вы утверждаете…
Он пожал плечами.
— Да вся жизнь — это тот же хренов приговор. Но на ваш вопрос я могу ответить так: нет, я не сержусь. Вы неправильно все понимаете. Вовсе не общество хочет посадить меня на электрический стул, Стефани. Это идиот прокурор и идиоты судьи. Не говоря уже обо всех этих обманутых родственниках, которые жаждут крови — все равно чьей.
— В таком случае вы полагаете, что присяжные были несправедливы по отношению к вам?
— Присяжные? А кто они, эти присяжные? — Он презрительно фыркнул. — Почтовые работники? Домохозяйки? — в голосе послышалось омерзение.
Стефани знала, что в свете мощных софитов, направленных прямо на него, его глаза станут похожими на головки серебряных булавок.
— Может быть, вы мой присяжный заседатель, Стефани?
Ну вот, опять началось! Возьми себя в руки. Задавай вопросы. Ну хорошо, крутой мужик. Посмотрим, как ты проглотишь этот вопрос.
— Скажите, Джед, — она говорила подчеркнуто ровным, спокойным тоном. — Вы боитесь смерти?
Он, не отводя глаз от Стефани, продолжал улыбаться.
— Я бы солгал, если бы сказал, что нет. Видите ли, Стефани, мы все боимся смерти. Покажите мне мужчину или женщину, которые не хотели бы жить вечно, и я покажу вам обманщика. — Он помолчал. — А разве вы не хотите жить вечно, Стефани? — Его голос понизился до чуть слышного шепота.
Она почувствовала, что у нее зашевелились волосы на голове.
Казалось, повисшая в камере тишина гудела, и негромкий телефонный звонок прозвучал в ней взрывом бомбы. Все вздрогнули и уставились на аппарат — кроме Стефани. Ее глаза были прикованы к Джеду.
«Он надеется, что это звонит губернатор штата с известием об отсрочке», — подумала она.
Начальник тюрьмы, высокий, крепко сложенный человек, с волосами цвета «перец с солью», после второго звонка поднял трубку.
— Смотритель Вудс у телефона. — Какое-то время он слушал, затем рявкнул: — Черт побери! Переведите звонок на линию один-шесть. И, Христа ради, не занимайте больше эту чертову линию! — Он сердито бросил трубку.
Стефани продолжала смотреть в глаза Савитту. Она видела, что надежда, зажегшаяся было в них, угасла, подобно свету выключенной лампочки.
— Это вам звонили, мисс Мерлин, — раздался голос начальника тюрьмы.
Она повернулась к Вудсу.
— Кто это был?
— У меня не было времени спросить: нам нужно держать эту линию свободной для связи с губернатором или Верховным Судом. Если вы хотите ответить, звонок переведен туда, в комнату прессы. — Он кивнул в сторону стальной двери.
Она взглянула на продюсера.
— Тед, послушай, пожалуйста, кто это.
— Есть! — Тед Уарвик шутливо отдал честь. Когда охранник отпер и приоткрыл дверь, до Стефани донесся гул голосов. Дверь быстро захлопнулась, и в комнате снова повисла тишина.
Стефани с задумчивым видом сложила руки на столе.
— Итак, Джед. На суде выяснилось, что вы действовали под семью вымышленными именами.
Он улыбнулся и покачал головой.
— Вы хотите сказать, что прокурор заявил, что у меня были семь вымышленных имен. Есть некоторая разница.
— Но они представили доказательства! Водительские удостоверения и паспорта с вашими фотографиями на них…
— Ну, Стефани… — Он выглядел разочарованным. — А я-то думал, что вы умная девочка!
— Но права и паспорта не были подделками. Они действительно принадлежали Маккою. И на них были отпечатки ваших пальцев. Как вы это объясните?
Он пожал плечами.
— Джед, — вздохнула Стефани, — это не для протокола. Хорошо?
— Да, Стефани? — Он пристально смотрел на нее.
— Почему вы попросили меня приехать и взять у вас интервью? Ваш юрист заявил в прессе, что вы не будете давать никаких интервью.
— Да, но разве кто-нибудь его услышал? Вы их видели, когда шли сюда, Стефани. Вы слышали их только что. — Он указал рукой на дверь, через которую вышел Тед Уарвик. — Комната прессы полна голодных зверей, которых разъяряет запах крови. Вы знаете, сколько там репортеров, Стефани? Больше ста пятидесяти. И все ждут, чтобы увидеть, как я умру. — Он хихикнул. — Похоже, смерть — самое интересное в жизни людей.
— Может быть. Но вы все-таки не ответили на мой вопрос. Почему я? Ведь они все стояли здесь наготове. Вы могли выбрать известнейших. «Нью-Йорк таймс» или «Шестьдесят минут». Даже «Хорошенькое дельце», если вас привлекает это направление.
Он слегка наклонился вперед, сложил руки на столе и взглянул на нее.
— Я очень давно хотел с вами познакомиться, Стефани. Можете назвать это последней волей умирающего. Знаете, как безнадежно больные дети, которые перед смертью просят что-нибудь, и тогда их ведут в Диснейленд или к их постели приходит знаменитый спортсмен?
Стефани кивнула.
— Ну что ж, вы помогли моей мечте сбыться. Вы, Стефани Мерлин, мой Диснейленд, мой спортсмен!
Он придвинулся еще ближе. В улыбке обнажились острые, как у зверя, резцы. Он закрыл микрофон рукой, чтобы его слова не были записаны на магнитофон.
— Что бы вы сказали, если бы я сообщил вам, что я смотрел вашу программу более двух лет, как фанатик? И не потому, что она такая хорошая. А потому что вы… отвечаете моему идеалу женщины!
Ей стоило большого труда скрыть охватившее ее отвращение.
— Я вижу, вас это не впечатляет. Но я этого и не ждал.
— Я польщена, что вы так высоко…
— Нет, Стефани, нет. Нет. — Он покачал головой. — Не польщена. Испугана!
Она уставилась на него в изумлении. Он попал в точку.
— Вы боитесь, что я могу причинить вам вред? Так? — Он не ждал ответа. — Очевидно, вы испытаете такое же облегчение, как и все остальные, когда меня привяжут к стулу и включат рубильник, не так ли? Вы подумаете, что со мной покончено навсегда, и эта мысль успокоит вас.
Она продолжала пристально смотреть на Джеда.
— Но знаете что? Со мной не будет покончено! Видите ли, Стефани, я вас буду поджидать по ту сторону.
Казалось, его плоские серые глаза физически касаются ее.
— Вы ведь верите в жизнь после смерти, не так ли, Стефани?
Казалось, воздух между ними был заряжен. Она могла поклясться, что он тек и вибрировал.
Дверь опять открылась — где-то вдалеке, как будто она находилась в другом измерении. И опять гул голосов проник в камеру.
— Стеф, — позвал ее Тед Уарвик. — Ты можешь подойти к телефону?
Не поворачиваясь, она отмахнулась от него.
— Запиши телефон и скажи, кто бы там ни звонил, что я перезвоню позже.
— Это важно, Стеф. Это Сэмми Кафка. Он звонит из Нью-Йорка.
Сэмми! У нее оборвалось сердце.
— Тед? — прошептала она.
Он жестом попросил ее выйти из камеры. Джед Савитт наблюдал, как она, отодвинув стул, поднялась и направилась к двери.
— Только ненадолго! — крикнул он ей вслед. — Мое время кончается!
Она почувствовала облегчение, когда за ней захлопнулась дверь. «Как раз то, что мне было нужно, — подумала она, тряся головой, как будто желая стряхнуть с себя все, что происходило за дверью. — Комедиант из камеры смертников».
Большая комната для прессы была наполнена шумом и движением и напоминала улей. По полу змеились толстые электрические кабели.
— Тед, — сказала она твердо. — Пожалуйста, что случилось?
Он отвел ее в угол, подальше от любопытных ушей.
— Твой дедушка, — тихо сказал он.
Она схватила его за руки, впившись глазами ему в лицо.
— Сэмми сказал… — Он вздохнул, пожалев о том, что не существует никаких мягких способов сообщить то, что он собирался ей сообщить. — Он сказал, что похоже на самоубийство.
— Само… — это слово ударило ее. Голова закружилась. Она уперлась спиной в бетонную стену и закрыла глаза.
Где-то далеко, за миллион миль, щелкнул громкоговоритель, и искаженный динамиком голос произнес: «Уважаемые дамы и господа! Верховный Суд Соединенных Штатов только что приостановил приведение приговора мистера Савитта в исполнение. Он не будет давать интервью и в настоящее время возвращается в свою камеру. В скором времени вы получите подробные разъяснения. Спасибо за ваше терпение».
Стефани Мерлин никак не отреагировала на это сообщение. Ручейки слез струились по ее щекам. Она медленно подняла голову и открыла глаза.
— Мой дедушка, — сказала она Теду со спокойной убежденностью в голосе, — никогда бы не совершил самоубийства. Никогда!
3 На борту самолета — Нью-Йорк
Стефани смотрела в иллюминатор, но не видела удалявшихся огней внизу. Она не ощутила наклона самолета, когда он, набирая высоту, взмыл вверх. Бледная, она сидела, сцепив руки, бесчувственная, словно робот. «Но если я робот, то почему мне так больно?»
Чья-то рука тихо легла на ее плечо, и она медленно подняла заплаканное лицо. К ней склонилась стюардесса:
— Вам принести что-нибудь?
Стефани покачала головой.
— Нет, спасибо. — Она отвернулась. Стюардесса, посмотрев на нее внимательно, опять дотронулась до ее плеча.
— Вы не могли бы пройти со мной?
Стефани была слишком погружена в печаль, чтобы задавать вопросы. Она послушно начала отстегивать ремень безопасности. Онемевшие пальцы не слушались. Протискиваясь между спинкой переднего кресла и сиденьем соседа, она двигалась как в замедленной съемке.
В проходе она взглянула на стюардессу, как будто спрашивая: И что?
— Мне кажется, вам нужно уединение, — сказала та сочувственно. — Пойдемте со мной. Сзади есть свободный ряд.
Стефани кивнула.
— Спасибо.
На нетвердых ногах она проследовала за стюардессой. Усевшись на указанное место, Стефани взяла предложенную ей рюмку коньяка и залпом выпила ее.
— Если вы чего-то захотите, нажмите кнопку. Я с удовольствием все для вас сделаю. — Стюардесса сочувственно смотрела на нее.
«Я хочу, чтобы мой дедушка был жив, — хотелось сказать Стефани. — Вы можете это сделать?» Но вежливость взяла верх. Еще раз поблагодарив стюардессу, она, повернувшись к иллюминатору, уставилась на мигающий огонек на крыле. Через некоторое время она устало закрыла глаза, и боль захватила ее всю.
Боль и воспоминания. Теперь все ее воспоминания были неразрывно связаны с болью.
Смерть отняла у нее деда.
Ирония смерти. Ведь именно смерть свела их когда-то.
Давно овдовевший дедушка взял ее, пятилетнюю девочку, к себе, когда ее родители погибли в нелепой катастрофе. Очевидно, на легком самолете вышел из строя радар. Монблан был окутан туманом. Пилот не знал, что прямо на его пути была вышка канатной дороги. Когда он врезался в набитый людьми вагончик, он скорее всего решил, что самолет ударился о гору.
Стефани часто задумывалась о том, успели ли увидеть стоявшие в обреченном вагончике ее родители приближающийся к ним самолет или они погибли, так и не осознав, что произошло. Она надеялась на последнее.
— Нам обоим надо быть мужественными, — сказал ей дедушка после похорон. — Теперь у нас с тобой остались только мы с тобой.
Ничто не могло быть слишком хорошим для внучки Карлтона Мерлина. Он без зазрения совести баловал девочку. Он нанял дизайнера, поставив перед ним задачу превратить спальню Стефани в доме Осборна в розовую мечту, достойную принцессы. Он осыпал ее подарками, он покупал ей столько одежды, что она вырастала прежде, чем успевала хоть раз надеть все, что было для нее куплено.
Именно он настоял на том, чтобы она посещала Бриарли, одну из самых престижных и дорогих частных школ Манхэттена. Именно он ходил на родительские собрания, водил ее в зоопарк — это она обожала — и в оперу, которая нагоняла на нее тоску.
Путешествуя по стране с выступлениями по поводу выхода в свет своей очередной книги — биографии какой-нибудь знаменитости, он всегда брал внучку с собой. Когда Стефани, в старших классах школы, решила стать журналисткой, он использовал все свои связи, чтобы она могла на каникулах попрактиковаться в «Нью-Йорк пост». Благодаря ему она после окончания предпоследнего класса школы проработала целое лето в отделе новостей Эн-би-си.
Знакомство с Эн-би-си решило ее судьбу. Ей нравилась оживленная атмосфера, царившая в отделе новостей. Она дарила ощущение причастности к истории, которая творилась прямо у нее на глазах. И не было ничего удивительного в том, что Стефани решила идти на факультет журналистики.
— Это тяжелый путь, — предупредил ее Карлтон. Но Стефани доказала, что он ей по силам. Все каникулы проводила она в отделах новостей разных газет, радио- и телекомпаний.
Она окончила университет с отличным дипломом. Мерлин страшно гордился внучкой.
— Она будет новой Барбарой Уолтерс, — хвалился он каждому, кто соглашался его слушать.
После года работы в одной из телевизионных компаний ее пригласили на должность внутреннего обозревателя в «Лайв эт файф». Как-то незаметно получилось, что блокнот и микрофон стали ее постоянными спутниками. Каждый день приносил новую трагедию, новые жертвы и новых героев — и тем самым новое задание для нее. Ей это нравилось — ей никогда еще не было так интересно жить. Но постепенно ее все больше раздражало, что на каждый сюжет отводилось не более одной-двух минут. Ей хотелось заглянуть в души тех людей, о которых она рассказывала, понять, что двигало их поступками, каковы будут последствия этих поступков.
Вместе с Тедом Уарвиком, продюсером «Лайф эт файф», они решили создать свою еженедельную программу, каждый выпуск которой был бы посвящен одной теме. Они назвали ее «Полчаса», сделали пробный выпуск и предложили телекомпаниям. Передачу отвергли все.
Но это не остановило их. Они ушли из «Лайф эт файф», объединили деньги и решили продвигать программу, предлагая ее независимым станциям. И тут кончились деньги. Именно дед поддержал их тогда, вложив свои средства в их дело.
— Я это делаю не для тебя, — соврал он Стефани, — просто я думаю, что это выгодная операция.
Он оказался прав. Они продали программу сотням независимых станций. «Полчаса» взмыли в популярность ракетой, мгновенно принеся Стефани славу. За одну ночь она стала одной из самых известных женщин на телевидении — и богаче, чем она осмелилась бы предположить в самых дерзких мечтах.
Она знала, что без поддержки деда этого никогда бы не произошло. Всем она была обязана ему.
Стефани вытерла слезы.