Джудит Гулд

Плохо быть богатой

ПРОЛОГ

Часы ее жизни были уже сочтены.

В квартире, расположенной на третьем этаже жилого дома на Лексингтон-авеню, гремели и скрежетали пружины просторной кровати.

Порой ей казалось, что она вот-вот взлетит. С каждым ударом, который принимало ее тело, бедра ее жадно вздымались с матраса, встречая мужчину на полпути.

Его глаза сверкали и светились, как два крошечных зеркала. Обнаженное потное тело блестело, словно покрытое маслом. Женщина была его пленницей, прикованной к постели его торсом, пронзенная его плотью. Власть над жизнью и смертью пьянила, гулом отдаваясь в висках; сознание затмевала, накатывая, волна слепого безумия. Не прерывая движений, он слегка качнулся назад и нащупал рукой холодный металл.

Мощная судорога сотрясла его тело.

Кровь, кровь, кровь… Повсюду — под ним, там, где, подобно забитому поросенку, корчилась девушка, где она сливалась с ним плотным куском налитой кровью плоти. Ее жизнь принадлежала только ему.

— Ты шлюха! — прорычал он, с новой силой набрасываясь на нее.

Она ответила ему стоном страсти.

— Повтори! — хрипло потребовал он.

— Да! — Она задыхалась. — Да, я шлюха! Возьми меня! О, да, да, так, сильнее, любовь моя! Возьми меня!

Выбрасывающееся лезвие ножа, словно обретя собственную жизнь, с резким звуком рассекло воздух, сверкнув серебром. В это мгновение глаза девушки широко распахнулись, как бы освещенные изнутри. Внезапное открытие лишило ее дара речи.

Она не успела и охнуть, как нож, блеснув в воздухе, вонзился ей в горло, перерезав голосовые связки. Она захрипела. Фонтан крови, вырвавшись из раны, хлестнул на стены. Глаза ее закатились.

Лезвие ножа продолжало полосовать лицо, превращая его в кровавое месиво.

Тело ее выгнулось, со скульптурной четкостью обозначив решетку ребер, пальцы царапали постель, пытаясь сопротивляться. Узкие бедра, взметнувшись в последний раз, тяжело осели.

Он ударил ее еще раз. Еще. Горячая волна обожгла, затуманив сознание, и вместе с последним вздохом девушки его возбужденное тело облегченно поникло.

Ее тело дрогнуло в последней судороге, когда он резко качнулся назад, оросив ее лоно каплями семени.

Немного спустя, полностью опустошенный, он уже небрежно шагал к ближайшей станции подземки, чтобы, нырнув туда, затеряться в бездне ее безликости.



Часть первая ОДИН ДЕНЬ В ВОЛШЕБНОЙ СТРАНЕ ОЗ

Декабрь 1988 года

1

Рассекая ночное небо и оставляя за собой мощную реактивную струю, „Боинг-767\" компании „Америкэн эйрлайнз\", выполняющий рейс 18 из Сан-Франциско, мчался в Нью-Йорк. По расписанию самолет прибывал в аэропорт Кеннеди в шесть пятнадцать, но благодаря удачному стечению обстоятельств они пошли на посадку на добрых двадцать минут раньше.

Если не считать небольшой тряски в районе Великих Озер, полет в целом прошел спокойно. В это время суток, от полуночи до рассвета, небо обычно пустое — почти как и салон „боинга\".

Эдвина Робинсон, женщина деловая и практичная, знала толк в путешествиях. Холодные закуски на пластиковых подносиках ее мало привлекали, а потому, осушив три бокала сносного шампанского и проглотив таблетку снотворного, она быстро, едва погасла надпись „ПРИСТЕГНУТЬ РЕМНИ\" — где-то на полпути от Вэлли к Тахо, — поднялась со своего места в салоне первого класса и перешла в экономический. Там всего лишь простым поднятием подлокотников на трех центральных сиденьях можно было изготовить себе удобную, хотя и неширокую постель и с удовольствием на ней вытянуться. Не полагаясь на плоские, не толще блинчика, подушки размером в почтовую марку, вложенные в бумажные чехлы, и жалкий квадрат одеяла, она прихватила в дорогу самое необходимое, запихнув во вместительную сумку настоящую, королевских размеров подушку, набитую гусином пухом. Если к тому же в качестве роскошного одеяла приспособить норковую накидку, выкроенную геометрическими фигурами и выкрашенную в пронзительно-синий цвет, — эту модель она разработала сама, — то можно чувствовать себя почти как дома. Эдвина любила путешествовать с комфортом. На ней был привычный дорожный костюм: ансамбль из эластичной ткани, на этот раз фиолетовый, дополняли бархатные зеленые ботиночки от Маноло Бланика, щедро усыпанные крупными стразами. Заснула она мгновенно и не просыпалась до тех пор, пока усилившиеся гул и тряска не возвестили начало спуска. Эдвина открыла глаза точно в тот момент, когда ее уже собиралась будить стюардесса, быстро убрала подушку обратно в сумку и, прихватив норку, вскочила со своего самодельного ложа, чтобы занять заранее облюбованное место Б в первом ряду: оттуда можно быстрее оказаться у выхода.

К тому моменту, когда самолет подкатил к аэровокзалу, она была уже в полной готовности. Быстро подправив дорогой макияж, прошлась щеткой по густой массе длинных локонов, волнующе натурально-рыжих, которые на первый взгляд казались восхитительно тугими, ну просто с картин Боттичелли, а на ощупь оказывались столь же легкими и мягкими, как гусиный пух, и устремилась навстречу грядущему новому дню абсолютно свежая, с широко распахнутыми серебристо-серыми глазами.

Едва открыли дверь, Эдвина вырвалась наружу, высоко подняв голову и жадно втягивая трепещущими ноздрями бодрящий воздух гофрированного тоннеля, ведущего из салона самолета к вокзалу: день выдался по-настоящему зимний — сухой и морозный.

„Я дома, дома, снова дома, — затаив дыхание, мурлыкала она себе под нос, точно выбирая наикратчайший путь сквозь огромный пустой терминал к багажной карусели — залу выдачи багажа на первом этаже. — Я вернулась, Манхэттен, хочешь ты того или нет! Вернулась — в твою грязь и разврат, в твои страхи и преступления — в твою жизнь! О, как я люблю эту ясную, свежую, морозную зиму!\"

Эдвина едва сдерживалась, чтобы не пуститься в пляс: каждый раз, возвращаясь домой, она испытывала подобную радость. Нью-Йорк — это безудержный карнавал, шумный, ослепительный, электризующий, а она — его порождение до мозга костей. И это бросалось в глаза. О-о, еще как бросалось! Какой другой город — ну разве что Лондон или Париж — мог хотя бы отдаленно воспроизвести такое совершенство: эта небрежная элегантность, непринужденный стиль, эта быстрая, упругая походка, словно она абсолютно точно знала, куда и зачем движется, этот шик и ухоженность с головы до пят!

Все в Эдвине до последней черточки казалось вызывающе космополитичным и в то же время удивительно узнаваемым, нью-йоркским: стройная фигура и длинные, как у жеребенка, ноги, уверенные движения и эта несовершенная красота: лебединая шея чуть длинновата, скулы излишне высокие и выпирающие, рот слишком крупный, широкий, орлиный нос, самоуверенно-благородный. Каждая из черт, неправильная, если рассматривать в отдельности, и по-ребячески агрессивная, соединяясь с другими, создавала незабываемый облик. И не только с точки зрения физической красоты. Необъяснимая магия ее обаяния и жажда жизни, казалось, излучались самим нутром, и рядом с нею куда более совершенные красавицы меркли и отступали на задний план.

— Уинни! — позвала Эдвина, добравшись до места выдачи багажа.

Несмотря на то, что самолет прибыл раньше положенного часа, Уинстон уже был там — ее преданный и неизменный вокзальный сопровождающий. Он ждал ее точно у нужной ленты конвейера, хотя на мониторе не появился еще указатель, где именно будут выдавать багаж. Невероятно, но каким-то внутренним чутьем этому большому неуклюжему человеку с типично ирландским лицом и торчащими во все стороны клоками белых волос удавалось узнать все наверняка и заранее, тут Эдвина могла бы побиться об заклад.

Двигаясь в его сторону, Эдвина наградила Уинстона своей самой ослепительной улыбкой. В умении отличить бесценное сокровище, попади оно ей в руки, ей не было равных. Откладывался ли рейс или, напротив, самолет прибывал неожиданно рано, не важно — преданный Уинни уже был на месте, поджидая ее. Уинстон в одном лице представлял все виды транспортных услуг, и для него не существовало таких объективно-естественных препятствий, как пробки, болезни, несчастные случаи, плохая погода иди поломки машины; он не считал их оправданием. Ничто, за исключением смерти, не могло помешать ему оказаться в нужное время в нужном месте, и Эдвина часто спрашивала себя, как ему это удается. Каждый раз, когда она возвращалась с выездного показа моделей одежды, обремененная четырьмя огромными металлическими контейнерами, доверху набитыми образцами, — комплектов сто семьдесят, не меньше, из последней коллекции Антонио де Рискаля, и все они нужны ей для демонстрации в крупнейших универмагах крупнейших городов, — она знала: Уинстон уже ждет ее в одном из аэропортов — Кеннеди, Ла-Гуардия или Ньюарке, вместе со своим „мерседесом\"-универсалом, специально переделанным в огромный фургон, который мог бы с легкостью вместить в себя этот чудовищных размеров багаж.

И в это утро, как обычно, она выхватила в толпе обожающий взгляд Уинстона, который, едва завидев ее, тотчас же потянулся за термосом с кофе, утонувшем в кармане его бесформенного пальто. Не дожидаясь ее просьбы, он налил кофе в пластмассовую чашечку и застенчиво протянул Эдвине. Она благодарно улыбнулась и, зажав чашечку обеими руками, отпила из нее. Кофе был точно в ее вкусе: черный, обжигающе горячий, крепкий и сладкий.

Они не перемолвились ни словом. Уинстон был немым, хотя слышал прекрасно, Эдвина же старалась сводить до минимума свои монологи. Им удавалось прекрасно понимать друг друга и без слов — по выражению лиц.

Ожидая, пока багажная карусель начнет свое верчение, Эдвина состроила гримасу скуки и нетерпения. Так же хорошо, как расположение мест в самолете, знала она и багажную процедуру. Еще совсем недавно ее холили теплыми от пара полотенцами и ублажали шампанским, теперь же она резко спустилась обратно на землю. Обслуживание по первому классу начиналось у входа в салон самолета и заканчивалось сразу после выхода из него. И в отличие от места в салоне, которое она выбирала сама, багажная процедура оставалась ей неподвластна, а грузчики… — о-о, эти грузчики багажного отделения, одинаковые во всем мире, — самое упрямое племя сторонников равноправия! Однако нравится ей такой порядок, нет ли — она достаточно реалистична, чтобы понимать: бывают ситуации, с которыми не может справиться даже она.

Правда, на 7-й авеню, где располагался ее офис, многие голову бы дали на отсечение, что на всей земле не найдется ситуации, которая окажется ей не по силам. За Эдвиной укрепилась репутация женщины, чудодейственным образом способной сдвинуть горы и творить чудеса: на нее смотрели, как на самое опасное для мужчин существо. Короче, ее считали женщиной, владеющей собой и миром, ее окружающим.

— Эдс, ты просто незаменима, дорогая, — такова была одна из любимых присказок Антонио де Рискаля. — Ну что бы я без тебя делал, солнышко, — это была вторая.

Признаться, подобные убеждения готова была разделить и огромная толпа клиентов великого модельера, поскольку в те моменты, когда Эдвине не нужно было отправляться на выездные показы моделей, она занималась их продажей, принимая в огромном демонстрационном зале на 7-й авеню, 550 представителей магазинов. Как правило, за двумя неделями разъездов следовали две недели обычной суеты в демонстрационном зале — график, который она делила, чередуясь, с Класом Клоссеном, надменным и чрезвычайно самоуверенным молодым человеком, преисполненным чувства собственной значимости. Платили ей за эту предполагаемую незаменимость по-царски: 120 тысяч долларов в год, плюс неограниченно щедрые представительские расходы и весь набор прочих благ, включая и возможность одеваться у лучших модельеров (конечно, у Антонио де Рискаля, у кого же еще?) по себестоимости. Но ее жизненный уровень превышал даже эти пределы, спасибо доктору Дункану Куперу, ее бывшему мужу. После их развода, случившегося пять лет назад, — именно тогда она решила вернуть свое девичье имя Робинсон, — Эдвина приняла на себя все заботы о дочери Аллилуйе; теперь девочке уже двенадцать, и развита она не по годам. От алиментов Эдвина отказалась, но Дункан настоял на том, чтобы в компенсацию расходов на воспитание дочери она приняла от него полуторамиллионную кооперативную двухэтажную квартиру в южной башне небоскреба Сан-Ремо.

Расстались они дружески, что сегодня не в моде, без взаимных упреков, и вместо того, чтобы окончательно отдалить их друг от друга, как это случилось с супружеством, развод сделал их друзьями, что было совсем уж невероятно. Даже Аллилуйя, пускаясь в челночные поездки через весь город между Сан-Ремо и своим вторым домом, домом отца, не капризничала и, как правило, оставалась в хорошем настроении.

Ну и, наконец, когда Эдвина уезжала на очередной показ коллекции Антонио, ее место в доме занимала Руби — ее незаменимая помощница, живущая вместе с ними, — становясь девочке второй матерью.

Казалось бы, чего еще желать, часто спрашивала себя Эдвина. У нее есть все: сравнительно молодые годы — ей тридцать два, внешность, здоровье, прекрасная квартира в самом роскошном месте, центре Вселенной, не меньше. Она — само олицетворение успеха: вице-президент крупнейшей империи моды, рядом бывший муж, ставший преданным другом, и дочь, которая с каждым днем изумляла ее все больше. И правда, чего еще желать?

Вот разве что двух вещей. Так, сущих пустяков. Правда, с равным успехом она могла бы грезить о билете в оба конца до Сатурна.

Всю свою жизнь Эдвина мечтала стать модельером, а потому статус исполнителя чужой воли, пусть даже сверхвысокооплачиваемого, ее мало устраивал. Сколько она себя помнила, ее завораживала мода. Еще в нежном возрасте, лет в семь, Эдвина просто обожала наряжать своих кукол — она копировала для них „взрослые\" туалеты из журналов „Вог\" и „Харперз базар\", используя для этой цели любой клочок ткани, оказавшийся под рукой. Ее куклы были единственными из ее знакомых, кто носил туалеты таких прославленных модельеров, как Шанель, Валентино и Ив Сен-Лоран. К двенадцати годам Эдвина уже придумывала и шила большую часть туалетов для себя. Она носила их с гордостью, дополняя картину широкополыми шляпками в стиле Диора пятидесятых годов.

До встречи с Дунканом она даже проучилась пару лет в Технологическом институте моды и успела отказать нескольким претендентам на свою руку, пока Дункан не уговорил ее принять его предложение. Семейная жизнь и беременность отодвинули на задний план ее амбиции, и она с головой погрузилась в роль покорной, исполнительной жены и преданной матери. Лишь когда они разошлись, Эдвина, доведенная скукой до отчаяния, вновь вспомнила о своем страстном увлечении.

К тому времени она уже поняла, что существует иной путь, и вовсе не стоит сломя голову кидаться в круговорот империи моды, пытаясь начать свое дело; для этого ей не хватало знаний. Вот тогда-то она и примкнула к Антонио де Рискалю, верно рассчитав, что именно работа у такого мастера станет для нее лучшей школой, на которую только можно рассчитывать. Расчет оказался верен — до определенного момента. Единственная проблема заключалась в том, что ей так и не представилась возможность творить самой. И не представится никогда. Тут Антонио был самодержцем. Он самолично разрабатывал каждую модель, не упуская ни единой детали, до последней пуговицы или складки, и Эдвина вдруг обнаружила, что превратилась в одного из крупнейших менеджеров в нью-йоркском мире моды, но вовсе не в модельера, о чем так страстно мечтала.

Итак, ее первым желанием было вырваться из замкнутого круга торговли чужими моделями и начать разрабатывать их самой. Давным-давно она даже придумала себе имя на торговый ярлык — Эдвина Джи.

Но чем старше она становилась, тем быстрее тускнели ее мечты. Теперь она уже не грезила наяву и во сне о собственном имени на моделях и вспоминала об этом не чаще раза в день. Если вообще вспоминала. Хватит с нее наивных мечтаний и соблазна зажатого в кулаке доллара.

Вторым в списке ее желаний стояло нечто еще более смутное. Счастливый жребий в любви выпадает не каждому и не каждый день, а любовь, когда накатит настроение, ни в каких магазинах не купишь.

Беда в том, что для любви в ее жизни оставалось слишком мало времени и возможностей. Мир моды — область творческая, и большинство мужчин, с которыми она встречалась на этом пути, оказывались голубыми. Если же случались исключения, то претендент оказывался либо женат, либо не в ее вкусе. В тех редких случаях, когда она позволяла себе принять ухаживания и согласиться отужинать с кем-то из директоров универмагов или покупателей, с которыми Антонио де Рискаль был в деловых отношениях, ни с одним из них она не хотела бы провести даже ночь, не говоря уж о целой жизни.

А в те совсем уж редчайшие моменты, когда рядом оказывался человек, который и вправду ей нравился, против Эдвины срабатывал ее собственный успех. На вкус большей части представителей сильного пола она была слишком уверенной в себе и слишком знающей. Несмотря на все модные для восьмидесятых годов темы освобождения женщин, амбициозных устремлений молодежи и важности образования, мужчины в глубине души придерживались теории собственной исключительности. А потому ее уверенность и знания, по их понятиям, совершенно не вязались с женственностью. Она часто спрашивала себя: был ли у нее выбор? Она такая, какая есть, а ответственность, которая лежит на ее плечах, рассчитана, понятное дело, не на слабонервных викторианских девиц. Большой бизнес требовал крепких мускулов, и те же самые мужчины, которые отвернулись от нее, сочтя недостаточно женственной, с готовностью воспользовались бы малейшей ее слабостью, позволь Эдвина ей проявиться.

Ее осуждали за чрезмерную резкость, но еще более осудили бы за ее отсутствие. Вот так-то. Поэтому мужчин в ее жизни не было.

А если сбросить со счетов Руби и Аллилуйю, то и близких подруг тоже.

И все же, если честно, то жаловаться ей на самом деле не на что. Жизнь ее вовсе не так трудна, и человек менее требовательный нашел бы ее вполне пристойной. Эдвина сумела выдержать испытание деньгами и славой и даже нашла для себя удобную нишу в этом мире.

Ее размышления были прерваны резким щелчком и гулом — заработала багажная карусель. Пассажиры подтянулись поближе, расталкивая друг друга и прорываясь вперед.

И вдруг — о чудо! Нет, в это просто трудно поверить! Возможно, из-за своих устрашающих размеров первыми на ленте транспортера появились четыре контейнера, чудовищные и нескладные, а следом за ними — неужели такое бывает? — два ее чемодана.

Уинстон легко подхватил с транспортера ее вещи, подозвал двух носильщиков с тележками и устремился вперед, прокладывая путь в морозное утро, к своему фургону, припаркованному совсем рядом, метрах в пятнадцати от выхода.

У ночного рейса есть одно неоспоримое преимущество: в этот ранний час легче отыскать свободный пятачок на стоянке рядом с вокзалом.

Щедро расплатившись с носильщиками и проигнорировав отъявленно снобистское заднее отделение автомобиля, отгороженное от водителя, Эдвина скользнула на переднее сиденье радом с Уинстоном.

— Домой, Уинни! — радостно выдохнула она. — А контейнеры отправь в демонстрационный зал.

Последняя реплика имела особый смысл. Подчас расписание выездных показов коллекции было столь плотным, что едва Эдвина успевала выскочить из автомобиля у своего дома, как Уинстон уже мчался на квартиру к Класу Клоссену, чтобы, подхватив его, вернуться теперь уже с ним и с тем же багажом в аэропорт, рискуя опоздать к следующему рейсу. Это походило на чудо, но с тех пор, как Эдвине и Класу пришлось взять на себя обязанности Рубио, второго человека в фирме после Антонио, империя моды Антонио де Рискаля с оборотом в 325 миллионов долларов работала как часы. В последние несколько месяцев Рубио чувствовал себя так плохо, что уже не мог заниматься делами…

Рубио Мендес… Мысли Эдвины перенеслись к этому человеку. Неунывающий изящный венесуэлец. Точнее, некогда неунывающий и больше уже не изящный мертвый венесуэлец… Всего лишь два дня назад, когда Эдвина показывала коллекцию моделей в универмаге „Ай Мэгнин\" в Сан-Франциско, в своей квартире на Лексингтон-авеню скончался от СПИДа Рубио.

Тело умершего сразу же кремировали, и сегодня после обеда состоится прощальная церемония.

При этом грустном воспоминании сияющие глаза Эдвины слегка померкли. Словно подчиняясь ее настроению, Уинстон замедлил ход машины: на Манхэттене начинался час пик.

Ей будет не хватать Рубио.

Она любила его. Именно Рубио три года назад принял ее на работу в фирму, несмотря на недовольство и резкие выпады Класа, который настроился взять на это место кого-то из своих друзей.

Эдвина стала невольной свидетельницей их стычки: в тот день, после первой беседы с руководством фирмы, она, заскочив на секунду в туалетную комнату, как раз направлялась к лифту.

— Слушай, ты, — услышала она шипение Класа, — какого черта ты припер на фирму эту куклу? Зачем она тебе? Чтобы мозга всем пудрить?

— Заткнись, Клас. От нее куда больше проку, чем от того телка, которого ты тянешь. Ты что, не видишь — ему что мода, что фокстрот?

— А ты нашел профессионалку… Хотел бы я знать, в чем…

— Начнем с того, что она женщина, если ты до сих пор не понял. И большая часть наших клиенток — женщины. И на примерки идут сюда женщины. Доходит?

— Моя бы власть, я вышвырнул бы тебя вон… — Клас едва сдерживался.

— К счастью, власть тут моя. Запомнил? А ты… Да пошел ты! И скажи спасибо, что тебя еще терпят. В общем, я все сказал. Дело решенное.

Надо ли объяснять, что с первых дней ее появления в фирме и по сей день особой любви между Эдвиной и Класом не было? Удача уже в том, считала она, что Клас занимался клиентами, когда она выезжала на показы, и наоборот. Умница Рубио так выстраивал расписание, чтобы они как можно реже попадались друг другу на глаза.

Эдвина быстро доказала, что для фирмы она просто находка: ее выездные показы всегда оказывались самыми удачными. Вот и этот, последний, закончился неслыханным заказом от универмага „Ай Мэгнин\" на два миллиона долларов! Такой суммы от единичного заказчика фирма еще не получала. Стоит ли удивляться, что, как только болезнь Рубио стала заметно прогрессировать, Антонио нет-нет да позволял себе намекнуть, что место Рубио, престижное и важное, займет Эдвина, а не Клас… И что когда пробьет час, то вторым человеком в фирме тоже станет она, Эдвина. Правда, сам Антонио на эту тему откровенно не высказывался, и все точки над i окончательно расставил Рубио. Однажды, это было с месяц назад, он бодро заявил ей:

— Я говорил с Антонио, малышка, так что все решено. Как только я сыграю в ящик, ты взлетишь к небесам. Понятно? Так что у нас обоих впереди дорога…

А потом они долго, с наслаждением плакали.

Сейчас, застряв в автомобильной пробке и всматриваясь в серые башни Манхэттена, которые ясно и четко прорисовывались вдали, Эдвина почувствовала, как по всему телу ее пробежала дрожь, вызвав мурашки на коже и обдав холодком затылок. Она займет опустевшее кресло второго человека фирмы, когда-то принадлежавшее Рубио…

Мурашки исчезли так же быстро, как и появились. Черт бы побрал эту болезнь! Почему, ну почему в жизни все так устроено?

В нормальных обстоятельствах перспектива взлететь вверх по служебной лестнице, получив при этом надбавку в половину оклада, могла бы свести ее с ума. Сейчас же она чувствовала только горечь: смерть Рубио все омрачала.

Только бы Антонио хватило мудрости подождать пару дней, прежде чем официально объявить о ее назначении!

2

Желание жгло Антонио де Рискаля с раннего утра: в половине девятого он уже был на улице, высматривая себе жертву.

Поднося к сигарете золотую зажигалку фирмы „Данхилл\", он вздохнул и тихо чертыхнулся. Ну почему природа так обошлась с ним, лишив его радостей обычной сексуальной жизни? И, как назло, именно в день прощания с Рубио он торчит тут, на углу 36-й улицы и 7-й авеню, жадно окидывая взглядом чернокожих юношей и молодых пуэрториканцев, выталкивающих на шумные торговые улицы стеллажи, увешанные различной одеждой.

Смертельная болезнь, казалось, дотянулась своими щупальцами до самых отдаленных уголков города, однако его плоть упрямо отказывалась воспринимать надвигающуюся угрозу.

Как обычно, 7-я авеню напоминала сумасшедший дом. Суета и скученность торгового центра, узенькие улочки с односторонним движением, на которых, рыча моторами и окутывая окрестности клубами дыма, сновали грузовики, привозя и увозя товары и создавая полную неразбериху в дорожном движении. А во всем этом смраде и гаме сновали-шныряли грузчики, толкая перед собой стеллажи с неприкрытыми рулонами ткани и готовой одеждой. Удивительно, что товары еще как-то попадают в магазин в чистом виде! И, словно этого ада кому-то показалось мало, по одному из проулков маршировали пикетчики, протестуя против кого-то или чего-то. Резкие крики носильщиков, рев автомобильных гудков, завывание сирен и шепот одурманенных наркотиками торговцев „дурью\", предлагающих кокаин и марихуану, сливались в один общий гул: наверное, так мог бы выглядеть базар в аду.

Антонио де Рискаль, высокий, худощавый и безукоризненно ухоженный, смотрелся среди этого ада так же неуместно, как бриллиант в выгребной яме. Тело его, аристократически гибкое и длинное, словно задумывалось для демонстрации великолепного покроя костюмов, а черты загорелого до цвета меда лица — выдающиеся скулы, серо-зеленые глаза и задранный к небу нос — были столь же изысканно-коварны, как и его манеры. Всегда ухоженные и отполированные ногти холеных рук и даже плешь на затылке, окаймленная серебристо-черным ободком волос, смотревшаяся вполне величественно, дополняли общий облик благополучия и успеха.

— Эй, остерегись! — раздалось у него за спиной, и Антонио едва успел отскочить в сторону: на него катился грохочущий стеллаж с одеждой.

Волна ярости залила ему щеки, руки сжались в кулаки. Ублюдок! Похоже, эта шваль нарочно выбирает самых приличных прохожих, чтобы унизить, а то и сбить с ног.

Внезапно ярость исчезла, уступив место неодолимому возбуждению.

— При-и-вет! С чего бы это? — присвистнул он. Стеллаж, едва не сбивший его с ног, прокатил мимо, и Антонио краем глаза заметил грузчика, толкавшего его.

О Пресвятая заступница! Сколько же ему лет? Восемнадцать? Или все девятнадцать? А уж худущий, и посмотреть-то не на что!

Хотя нет: ляжки что надо — сильные, крепкие. Под плотным стеганым жакетом — гибкий, мускулистый торс. А эта уверенная, надменная походка… Потертые драные джинсы фирмы „Ливайс\" облегали парня так плотно, что выставляли на показ все его достоинства, гордо предъявленные всему миру.

С одной своей слабостью Антонио не мог совладать совершенно: подчас решения диктовал ему не голос разума, а то, что находится ниже пояса. Вот и сейчас противиться зову плоти было выше его сил. Начисто забыв об осторожности, он отшвырнул в сторону сигарету и двинулся следом за пареньком.

И ягодицы у него аппетитные, подумал он, и тут же кровь быстрее побежала по жилам. Потрясающий экземпляр! И главное — прекрасно об этом знает. Тут Антонио не обманешь, ему-то уж известно, что с такой-то походкой жеребчика, размеренным покачиванием тощих бедер и откровенной гордостью своими достоинствами, выпирающими вперед, не рождаются. Не-ет, такая походка — результат тщательной подготовки и совершенствования.

Интересно, кто он? Пуэрториканец? Полукровка? А заработок? Сколько ему тут перепадает?

Антонио задумался, какой эффект могла бы произвести на паренька сотенная, если помахать ею у него перед носом. Может, хоть это собьет с него спесь?

У 37-й улицы носильщик с шумом выкатил стеллаж на проезжую часть, чтобы пересечь 7-ю авеню, и Антонио едва не наступил ему на пятки, в счастливом ослеплении не замечая ни рева автомобильных гудков, ни надвигающегося транспорта.

Быстро одолев проезжую часть, паренек свернул в переулок и внезапно резко остановился, так что Антонио буквально врезался в него со всего маху.

Он не успел еще и рта раскрыть, чтобы пробормотать извинения, а паренек уже воинственно уставился на него черными как маслины глазами на смуглом приятном лице.

— Эй, ты, в чем дело? — заорал он. — Какого черта ты за мной тащишься?

Антонио в один момент позабыл о всех восторженных эпитетах, которыми его осыпал еженедельник „Тобе рипорт\", посвященный вопросам моды. Он, „ведущий американский модельер\", который одевает и украшает модными аксессуарами самых богатых женщин страны, в том числе трех бывших первых леди, он, Антонио де Рискаль, глава империи моды с оборотом в 325 миллионов долларов, доходы которого только в прошлом году составили 420 миллионов долларов и который в 1987 году, уже после уплаты всех налогов, получил чистую прибыль почти в 19 миллионов, он, крупнейший мастер, у которого наград и призов „Коти\" больше, чем у любого другого дизайнера в стране, неожиданно был отброшен до крайне идиотского, крайне неприятного и крайне унизительного положения. Но вместо унижения он чувствовал лишь непреодолимое возбуждение.

Сложив ладонь чашечкой, он деликатно откашлялся.

— Я… Извините меня… — мягко произнес он, оставаясь на том же месте, почти вплотную к пареньку.

— Ты что, — тот вдруг презрительно фыркнул, — педик?

Грубость и унижение лишь усиливали удовольствие. Краска стыда залила щеки Антонио, а тело сотрясала едва заметная дрожь. Он тихо пробормотал в ответ:

— Извините, что докучаю вам…

Он заметил, как сузились маслиновые глаза паренька. Казалось, он в раздумье — плюнуть на Антонио, сделав вид, что ничего не произошло, послать его подальше или же немного поиграть с ним? Пока паренек решал эту задачку, Антонио жадно его разглядывал.

Мальчишка просто находка. Глаз невозможно отвести. Перед такой вот грубоватой красотой, свойственной детям улицы, Антонио капитулировал сразу же. Именно такие типы ему и нравятся. Черт, да он просто сама мечта!

Такой стоит не одной сотенной, вдруг растерянно подумал он. Двух. Или трех?

— А если я предложу вам триста долларов?.. — выдавил он.

Мальчишка, казалось, не понял.

— Чего-о? — протянул он.

Антонио судорожно глотнул воздух.

— Я дам вам триста долларов, если вы пойдете со мной — всего на полчаса.

Парень расплылся в ухмылке.

— Хочешь сказать что заплатишь, если я тебя трахну?

Едва не лишившись сознания, Антонио живо закивал в ответ.

— Это недалеко, пару кварталов отсюда. Парень пожал плечами.

— Пойдет. А почему бы и нет? — Голос его внезапно сделался жестким. — Но сначала мне надо закончить с делами. Значит, появлюсь в десять.

— Прекрасно. — Антонио был так взволнован, что едва мог говорить. Голова шла кругом. В десять пятнадцать у него примерка — что ж, придется попросить секретаршу, чтобы заняла чем-нибудь эту старую колоду, пока он закончит с мальчишкой. В офис он проведет его через черный вход и так же отправит обратно. Этот путь ему хорошо знаком, приходилось им пользоваться.

— Значит, в десять, — мечтательно проговорил он. Одна мысль о предстоящем сводила с ума.

Обратно, на 7-ю авеню, 550, он буквально летел и всю дорогу, пока шел к лифту, шагал по просторной роскошной приемной в стиле Наполеона III и открывал дверь своего кабинета, радостно мурлыкал под нос какую-то мелодию.

Под дверью, подобно грозному сфинксу, восседала за своим столом его секретарша Лиз Шрек.

Вот уж кого никак нельзя было назвать украшением приемной, так это его секретаршу. Плотная, полная женщина, совершенно невыразительная, она каждое утро тащилась в городском транспорте на службу из отдаленных кварталов Куинса, зажав в одной руке сумку из крокодиловой кожи, а в другой — прозрачный пластиковый пакет с маргаритками. Словно для компенсации малого роста ее огненно-рыжие волосы были собраны на макушке в подобие башни, уносящейся ввысь. В общем, секретарша напоминала Антонио какую-то жуткую смесь хищницы-пираньи и красноперки.

Лиз уже перевалило за шестьдесят, и в своих кругах она слыла одной из самых знающих и опытных секретарш в городе. К тому же за ней тянулась легенда об абсолютной неподкупности.

— Доброе утро, отрада глаз моих, — промурлыкал Антонио, изобразив самую ослепительно-белозубую улыбку из своего арсенала, проходя мимо секретарши в кабинет.

— Не понимаю, чего в нем доброго? — проскрежетала Лиз, закуривая уже десятую за сегодняшний день сигарету. — Утро перегружено работой, а второй половины дня вроде как и вовсе нет, из-за прощания с Рубио. Чего уж тут доброго. — Она покосилась на Антонио сквозь клубы сизого дыма.

Он на секунду задержался у двери:

— Кстати, назначенная на десять пятнадцать…

— Дорис Баклин, я помню, да-да.

— Поскольку время примерки уже поздно менять, а я… у меня есть важное дело… Попросите ее подождать в приемной, пока я не приглашу ее войти. До этого момента прошу меня не беспокоить.

Он вспомнил мальчишку: сплошные мускулы и прочие прелести. Через полтора часа он проведет его по черной лестнице к себе в кабинет через запасной вход. Потом они немножко поразвлекаются, а старая коряга ни о чем не догадается. Антонио едва сдерживал волнение, чтобы не выдать себя.

Лиз впилась в него подозрительным взглядом.

— Есть еще просьбы? — спросила она ядовито.

— Пока все.

— И этого достаточно, — зло полыхнула секретарша. — У вас стальные нервы, знаете. Конечно, клиенты-то осаждают меня, а не вас. Как будто это я срываю расписание… — Она раздраженно фыркнула. — Одного не могу понять: зачем назначать встречу, если не можете сдержать слова?

Антонио вздохнул, перешагнул порог кабинета и прикрыл за собой дверь. Порой он спрашивал себя, что заставляет его терпеть присутствие Лиз? Брюзжит, как муха в осень.

Дай ей волю, она бы всех кастрировала, и охнуть не успеешь.

3

Эдвина летела домой как на крыльях.

Сан-Ремо, расположенный на Сентрал-Парк-Уэст, 145, без сомнения, являлся архитектурной жемчужиной Нью-Йорка: семнадцать этажей величественной довоенной постройки как бы раскалывались на две каменные башни цвета сливочного масла, каждая из которых взмывала ввысь еще на одиннадцать этажей. Фасад здания, обращенный на Центральный парк, поражал богатством и роскошью каменного декора в стиле рококо и множеством галерей.

Украшенные портиками шпили башен, казалось, царапают пухово-белые облака, стремительно проносившиеся по бледному зимнему небу. Да и внутреннее решение здания, предусматривавшее роскошные холлы, высокие потолки и широкие коридоры, свидетельствовало о более благодатных временах, ушедших в вечность.

— Доброе утро, мисс Робинсон, — поприветствовал Эдвину седовласый швейцар, кинувшись навстречу, чтобы открыть дверцу „мерседеса\". На нем была серая униформа, на ногах — светло-серые высокие сапоги. Увидев Эдвину, он коснулся рукой козырька форменной черной фуражки.

— Привет, Рэнди, — отозвалась Эдвина чарующе-туманным голосом, выпорхнув из автомобиля. Она улыбнулась ему одной из тех улыбок, что способны озарить самый сумрачный день, особенно в комплекте с чаевыми, которые она незаметно сунула ему в руку. Какое сердце устоит против этого? — Не поможете Уинстону внести багаж? Там два моих чемодана.

— Сию минуту отправлю его наверх. — Рука Рэнди снова услужливо взметнулась к козырьку.

Эдвина вошла в лифт. С нетерпением коснулась кончиком языка ярких губ, чувствуя, как ее охватывает дрожь нетерпения, пока лифт преодолевал этажи южной башни, остановившись наконец на двадцатом этаже. Наконец-то она дома! Здесь — центр ее Вселенной, уютный и роскошный очаг, готовый согреть своим теплом, ее убежище, спасение от давки и сутолоки жестокого города, ее уютное волшебное святилище, сокрытое высоко в небе.

Едва Эдвина открыла дверь, готовясь переступить через порог, как на нее обрушился, оглушив, гром и грохот льющейся откуда-то музыки в стиле рок: казалось, это бьется само каменное сердце здания. Быстро захлопнув за собой дверь, Эдвина огляделась, нахмурившись. Грохочущие звуки, обрушившиеся на нее откуда-то сверху, странные слова песни, сопровождавшие этот грохот („смерть разуму… мертвая голова… пустые мозги…\") плохо вписывались в элегантность ее прихожей с полом из черно-белого мрамора, обитыми винно-алым шелком стенами, огромной картиной в овальной раме, изображающей цветы и висевшей над столиком работы Уильяма Кента, на котором возвышались огромные канделябры, а также расставленными повсюду вазами с цветками красной и белой тропической антюреумы, белой фрезии и длинными стеблями белых орхидей, изящно запрятанных среди веерообразных лучей пальмовых листьев.

На столике, как обычно, поджидала ее аккуратно разложенная в четыре стопки почта. В первой были номера журналов „Женщины\", „Дом и сад\", „Гурман\", „Город и усадьба\", январские выпуски нескольких журналов мод и газет; во вторую, судя по всему, попала всякая чепуха, в третью — письма и счета, и, наконец, в корзиночке мейсенского фарфора ожидали ее плотные, с намеренно замысловатым шрифтом приглашения на светские рауты. Эдвина получала за одну неделю около десяти подобных приглашений. Что ж, почтой она займется позже. Всему свое время.

— Руби! — позвала Эдвина, стягивая перчатки голубой кожи и нетерпеливо похлопывая ими по тыльной стороне ладони. — Я приехала!

Со стороны кухни послышались вздохи, какой-то шум, и наконец в дверях появилась Руби. Изумление, написанное на ее цвета красного дерева лице, сменилось веселой белозубой улыбкой.

— Господи милостивый, мисс Эдвина! — воскликнула она. — Вы уже вернулись!

Эдвина улыбнулась и шагнула вперед, чтобы обнять Руби.

— О, Руби, как я рада! Если бы ты знала, как мне тебя не хватало!

Руби скорчила легкую гримаску.

— Если бы вы позвонили, я бы попросила вас еще на денек-другой задержаться. — Она слегка запрокинула назад голову и сердито воззрилась на лестницу, грациозным витком уходящую на второй этаж. — А все Аллилуйя… Сказала, что больна, и не пошла в школу. И что, как вы думаете, она делает? Взгромоздилась на постель, словно она принцесса Диана, и врубила эти дикарские звуки во всю мощь! Так, что я даже мыслей своих не слышу! — Руби с упреком покачала головой.

Медленно снимая норковую накидку, Эдвина обеспокоенно нахмурилась:

— С ней что-нибудь серьезное? У нее жар? Руби сердито отмахнулась:

— По моему разумению, это не жар, а лень. Причина не пойти на занятия, — проворчала она. В коричневых глазах Руби на мгновение вспыхнула ярость, но тут же погасла. Весь облик этой крупной большегрудой женщины с душой ангела-утешителя и золотым сердцем был удивительно успокаивающим. Она чем-то напоминала Эдвине огромный корабль, уверенно рассекающий носом морские просторы.

— Хорошо съездили? — принимая из рук Эдвины норку и неодобрительно ее разглядывая, спросила Руби. Она давным-давно дала Эдвине понять, что только глупцы или гулены перекраивают хорошую норку, а затем красят ее в синий цвет. — Просто ума не приложу, что происходит с этой девчонкой в последние две недели! — проговорила она в отчаянии. — Это совершенно другой ребенок, совсем не та, что вы оставили. Спросите меня, так я скажу, это не у певцов нет мозгов, это у нее пустая голова…

Эдвина встревожилась уже не на шутку.

— Руби, что ты имеешь в виду? — спросила она дрогнувшим от беспокойства голосом.

— Поднимитесь к ней, так увидите сами, — мрачно махнула Руби в сторону лестницы и, продолжая бормотать себе что-то под нос, принялась убирать в шкаф ненавистную синюю норку. Глаза бы ее на все это безобразие больше не глядели! — Но прежде, вот вам мой совет: глоток крепкого виски либо бренди вам не помешает…

Господи, да о чем она говорит? Эдвина ничего не понимала. Что могло случиться с ее прелестной милой малышкой за несколько дней?

Всего лишь год назад Аллилуйя решила стать балериной, а еще годом раньше — оперной певицей. Последним из самых сумасбродных ее решений стало желание выучиться на скрипачку, чтобы играть классику. Под этим девизом прошли несколько месяцев: вся квартира была заполнена чарующими звуками музыки.

И вдруг этот адский грохот… „Нет мозгов…\"

Эдвина одним махом взлетела по лестнице вверх. Чем ближе к комнате дочери, тем несноснее становился грохот.

Дверь в царство сказочной принцессы, все сотканное из кружев — кружевное покрывало на кровати, кружевные скатерти и салфетки и даже кружевные занавески на окнах, — была закрыта. Эдвина постучала.

Ответа не последовало.

Иначе и быть не может, резонно успокоила она себя.

Удивительно другое: как у девочки вообще голова от этих звуков не лопнула.

Легко надавив на медную дверную ручку, Эдвина открыла дверь и застыла в немом ужасе.

Представшее ее глазам зрелище казалось абсолютно ирреальным. Ее первой мыслью было, что она попала в один из фильмов Стивена Спилберга: открыв совершенно обычную нормальную дверь, она оказалась на пороге преисподней.

Что произошло с прелестными стенами детской, на которые вручную был нанесен узор, напоминающий кружева? Куда подевались скатерти из бельгийского кружева, занавески, покрывала?

Эдвина прислонилась к дверному косяку, не в силах вымолвить ни слова. За две недели, что ее не было, дорогой узор стенной росписи сменили грубые черно-белые, как у зебры, полосы, покрывавшие даже потолок, а изысканная мебель, тоже драпированная кружевом, была ободрана до грубого остова и выкрашена в вызывающие тона: голая кровать с пологом на четырех столбиках — в испепеляюще розовый, туалетный столик — в отвратительный зеленовато-желтый. Повсюду были разбросаны акриловые покрывала, расписанные под леопарда: они прикрывали странные конструкции, которые, как смутно подсказывала ей память, некогда были изящными креслами-качалками, закрывали постель и даже свешивались с окон в качестве занавесок, напоминая полог у входа в палатку. Прекрасный паркет, когда-то тоже вручную выложенный узором из венков, теперь был спрятан под мрачным скверным паласом из зеленого искусственного меха — такими покрывают сиденья в туалетах. На экране телевизора тряслась и извивалась под вспышки и мерцание какая-то рок-группа, но даже Эдвина, далеко не специалист в этой музыке, могла понять, что звук телевизора выключен: снующие по экрану образы и грохочущая музыка не совпадали. Очевидно, оглушающей какофонией они были обязаны музыкальному центру.

Посреди всего этого ада возвышалось существо, которое еще недавно было ее милой драгоценной дочуркой. Аллилуйя Купер стояла посреди постели на коленях, ее длинные каштановые волосы, восхищавшие Эдвину всего две недели назад, теперь были коротко острижены и торчали во все стороны прямыми жесткими пиками, выкрашенными в черный и желтый цвет. Свежее чистое лицо девочки покрывал толстый слой дешевой грубой косметики, основной акцент которой пришелся на губы, почти черные, и глаза а ля Мадлен Дитрих.

А одежда… Эдвину передернуло. О Боже, где ей удалось сыскать эту рвань, пригодную разве что для помойки? И что она сделала со своей настоящей одеждой? Эдвина никогда прежде не видела того, что сейчас было на ее дочери: старый потертый мотоциклетный жакет из черной кожи, ярко-алый обтягивающий топик, брючки из черного кружева в обтяжку и грязно-белые теннисные тапочки. С эполетов жакета, с ремня, а также с мочек ушей, с запястий, шеи и даже с одной из щиколоток свешивались груды искусственных украшений, которые обожают посетители самых дешевых забегаловок Лас-Вегаса.

Эдвина не могла опомниться. Судорожно глотнув воздуху, она потрясла головой, словно стараясь стряхнуть с себя представший ее взору кошмар. Похоже, Руби еще недооценила ситуацию… Это создание… женского пола… Нет, оно не может быть ее дочерью! Видимо, пока Эдвина была в отъезде, злые эльфы похитили ее девочку, оставив вместо нее оборотня…

Слегка придя в себя, Эдвина на негнущихся ногах прошла в комнату, чтобы выключить ревущий плейер. Теперь комнату озаряли только блики и вспышки мечущихся по экрану телевизора беззвучных образов.

Аллилуйя вскочила с кровати.

— Салют, Эдс! — Она сверкнула улыбкой в сторону матери и выдула огромный розовый пузырь жвачки.

Салют? Эдс?… А где же привычные: „Привет, ма!\"? Эдвина пристально рассматривала создание, предположительно приходившееся ей дочерью.

— Ал? — произнесла она потрясенно. — Это правда ты?

— Ну ты даешь! А кто же еще? — Аллилуйя округлила темно-карие с золотыми огоньками глаза. — Слушай, только не начинай гудеть, ладно? По-твоему, у меня тут крыша поехала? Ты вернулась домой: ай-яй-яй, что с моей девочкой?

— Именно так, — кивнула Эдвина. Стараясь унять дрожь, она присела на край постели. Опустив голову и зачем-то разглядывая отполированный ноготок, глубоко вздохнула, затем, подняв глаза, встретила прямой взгляд дочери. — Ал, малышка, — сказала она быстро.

— Я думаю, нам нужно поговорить.

— Ой, ма-а-а… — недовольно протянула девочка и трагически закатила глаза. — Все же будешь учить меня жить, так?

— Я просто волнуюсь за тебя, вот и все. Детка, Руби сказала мне, что ты больна.

Аллилуйя потупилась.

— Ну… Мне нездоровилось… Знаешь, как бывает, — вроде вот-вот заболеешь, доходит? — Она бросила на мать быстрый взгляд, чтобы проверить ее реакцию.

Судя по выражению лица Эдвины, лед еще не растаял. Похоже, даже наоборот.

— Правда? — холодно проговорила Эдвина. — А нельзя ли более подробно описать, чем это ты собиралась вот-вот заболеть, юная леди?

Аллилуйя воинственно вздернула подбородок:

— Ну, ты понимаешь…

— Ал, — спокойно проговорила Эдвина, ее внутренний ужас выдавала лишь бешено пульсирующая в виске кровь, которую она никак не могла унять. — Надеюсь, мы придем к какому-то соглашению.

— О-ох, — вздохнула девочка, все еще оставаясь настороже. — Значит, сейчас начнется очередной нудеж…

Сделав вид, что не расслышала последней фразы, Эдвина выпрямилась, расправив плечи и спину.

— Прежде всего… что касается твоей комнаты… Не могу не признаться, что для меня это шок. Все же тебе следовало поговорить со мной, а уж потом предпринимать эту… — Она замолчала, подыскивая слово. — Ну, перед тем как ее портить…

— Ма, — в голосе девочки зазвучали нотки усталого недовольства, — ты же никогда не слушаешь! Я сказала тебе по телефону на прошлой неделе, что хочу заняться своей комнатой, и ты ответила: „Прекрасно, дорогая\". Естественно, я подумала…

— Ты подумала то, что тебе хотелось подумать… Ты же лучше всех все знаешь… Ну да ладно, что сделано, то сделано. — Эдвина сжала губы. — Теперь об одежде… и косметике. — Она помолчала, нахмурившись, и вопросительно взглянула на дочь. — Твой отец видел тебя в таком виде?

— В каком виде? — Аллилуйя смотрела на мать широко раскрытыми глазами — сама невинность.

— Хватит валять дурака, детка.

— Да правда, ма! Что в тебя вселилось? Кидаешься на меня со страшной силой!

— А как же ты думала? Уж если ты решаешься на такие шаги, то должна и предвидеть последствия. Ты считаешь себя достаточно взрослой, чтобы поступать по-своему, значит, должна быть готова ответить за свои поступки.

— Ты обращаешься со мной, как с ребенком!

— Для того, чтобы с тобой обращались, как со взрослой, нужно и поступать как…

Аллилуйя не дала ей договорить: углядев что-то на экране телевизора, она внезапно издала пронзительный вопль и врубила звук телевизора на полную мощь. Эдвина изумленно уставилась на экран: что могло так потрясти ее дочь?

На экране какой-то юнец с такими же, как у Аллилуйи, желто-черными волосами, торчащими во все стороны, с таким же макияжем и почти в том же самом кожано-брючном одеянии дергался практически под те же самые звуки, которые несколько минут назад удалось ликвидировать Эдвине, выключив плейер. „Пустая голова…\"

— Это же Гадкий Билли! — восторженно взвизгнула девочка, стараясь перекричать резкие звуки музыки.

Эдвина вздохнула: так вот тот источник вдохновения, откуда ее дочь черпает идеи в одежде и косметике!

Дождавшись, пока песня кончится, Аллилуйя снова выключила звук. Она была в полном восторге, чего никак не могла сказать о себе Эдвина. В ушах все еще стоял звон, и она никак не могла избавиться от жутких видений, только что скакавших по экрану: рокеры, вампиры, хищники — и над всеми ними Гадкий Билли, своеобразный Франкенштейн хард-рока. Она с отвращением поежилась. Вот уж действительно пожалеешь о канувших в прошлое „Звуках музыки\" или „Бэмби\". Нет уж, кто как, а она всем этим Билли предпочитает бархатный голос Джули Эндрюс.

— Слушай, ма, правда, он самый сексуальный из всех них? — мечтательно протянула девочка, закатив глаза.

О Боже, час от часу не легче. С каких это пор Аллилуйю стала интересовать в мужчинах сексуальность?

Глубоко вздохнув, Эдвина попыталась взять себя в руки и ничем не выдать свою озабоченность.

— Ты должна понять, малышка, я просто хочу быть хорошей матерью. А это работа не из легких, поверь.

— Как и быть дочерью, — парировала Аллилуйя, выдувая очередной розовый пузырь.

— Да, я согласна. — Эдвина понимала, что слова звучат неубедительно и банально, но они передавали ее волнение. Она опять легко вздохнула. Если бы только Аллилуйя поверила, что она и вправду ее понимает! Эдвина вспоминала свое детство — вот уж его никак не назовешь нормальным. Полная фантасмагория.

Эдвина родилась в Нью-Йорке. Отца своего она не знала, а мать, Холли Робинсон, никогда о нем не рассказывала. Единственное, что ей удалось выяснить, — фамилия отца и правда была Робинсон, а странное чувство юмора, свойственное ее матери, проявилось в записи, которая была сделана ею в 1956 году в свидетельстве о рождении дочери и теперь останется с нею до могилы: Эдвина Джорджия Робинсон.[1] Эдвина Джи.

Очень скоро все вокруг стали звать ее просто Эдс.

Девочку мало беспокоила необычность ее имени, а вот частое отсутствие матери беспокоило куда больше. Холли Робинсон не отличалась серьезностью поведения. Она обожала веселье и путешествия и беззаботно перемещалась из одного часового пояса в другой, полагаясь исключительно на великодушие своих спутников, приглашения и подарки друзей-приятелей или просто знакомых. Недостатка ни в тех, ни в других она не испытывала, чему способствовала ее очаровательная внешность, а также острый ум и яркая индивидуальность, оживлявшие любую вечеринку, на которой она появлялась. Холли входила в число завсегдатаев всех ведущих игровых площадок мира, будь то Париж, Сардиния, Монте-Карло, Лондон или же побережье Карибского моря. Повсюду, где только мог приземлиться самолет, легко сходила на землю и Холли. Денег у нее никогда не было, и матери с девочкой частенько приходилось перебираться из одного отеля в другой, подчас тайком выскальзывая из них ночью, чтобы не платить по счету. Однако недостатка в мехах, туалетах или ювелирных изделиях она не испытывала никогда, как не было у нее недостатка ни в магазинных счетах, ни в билетах на самолет, ни в приглашениях на званые вечера и прогулки на яхте. Красота и оригинальность Холли Робинсон служили ей пропуском в иной мир. Правда, пропуск этот был выписан на одно лицо; на детей он рассчитан не был.

Когда девочке исполнилось два года, Холли оставила ее у одной бездетной пары — своей школьной подруги, бывшей замужем за врачом.

— Я исчезаю всего на пару дней, — беззаботно щебетала она. — Вы же понимаете, ну что мне делать на Микеносе? Посмотрела один остров, посмотрела другой, ну и что дальше?

И, послав воздушный поцелуй дочери и махнув на прощанье рукой подруге, упорхнула куда-то на три месяца.

Но это было только начало.

К трем годам Эдвина уже по полгода проводила в переездах от одной подруги матери к другой. Причем каждый раз друзья и подруги оказывались новыми. Как правило, одного долгого визита было достаточно, чтобы в следующий раз искать новый дом.

Еще через год девочке приходилось гостить у чужих уже месяцев по девять. Когда же ей исполнилось семь лет, Холли, количество подруг которой, по-видимому, стало истощаться, оставила девочку с двумя молодыми людьми, живущими вместе в Гринвич-Виллидж.

— Это Альфредо, а это Джозеф, — прошептала она дочери нежным девическим голоском. — Это твои дядюшки, дорогая. Будь умницей, и мама скоро вернется. — Холли послала дочери ставший уже привычным поцелуй, закуталась в новые соболя и умчалась на какую-то вечеринку в шато, расположенное на другой половине земного шара.

Больше она не возвращалась — ни для того, чтобы забрать девочку, ни для того, чтобы исчезнуть снова. Ее самолет разбился в Альпах, и „дядюшки\" Альфредо и Джозеф остались с семилетней девочкой на руках.

Они жили на пятом этаже старого дома без лифта на Бликер-стрит. Эдвине и в голову не приходило, в какой жалкой конурке проходит ее детство, а если бы вдруг пришло, она не обратила бы на это внимания. Пусть дом их считали грязной развалиной, зато на кухне была вода, комнатки всегда были чисто убраны, а обстановка и вовсе казалась пристойной — куда лучше, чем заслуживало жилье. Пол в комнатах покрывал рыжий линолеум, по обеим сторонам обваливающегося камина стояли кадки с рододендронами, водруженные на подставки. Старенькую мебель облагораживали яркие индейские покрывала, а гипсовую статуэтку мадам Помпадур, выкрашенную в серебристо-серый цвет, венчала соломенная шляпа. На каждый светильник был наброшен абажур из розового шелка, и приглушенный свет скрывал трещины на стенах и следы тараканьих перемещений. Тихие звуки цитры и острый, пикантный запах благовоний превращали эту норку в надежное укрытие от городской скверны.

Нужно признать, что дядюшка Эл и дядюшка Джо девочке нравились — впервые за долгие месяцы обивания чужих порогов. Она была еще слишком мала, чтобы понять: нормальные мужчины не живут вместе, не обнимаются и не целуются, как это случалось с Элом и Джо. Но все прочее, что скрывалось за этим, было скрыто и от глаз девочки.

Они счастливо прожили вместе около двух лет чуть ли не на второй день их совместной жизни Эдвина отбросила странноватое обращение „дядюшка\" и стала называть Эла и Джо по именам. Так они и жили: два любящих брата со своей младшей сестренкой. Именно Джо, дизайнер-модельер в каком-то маленьком экспериментальном театре, помог ей впервые сшить туалеты для ее кукол. В обязанности же более серьезного Эла, фотографа, входили заботы о том, чтобы девочка не пропускала школу. Он же встречал ее после занятий. Но самое главное — Эл и Джо внесли в ее жизнь элемент стабильности, заботились о ней и щедро делились с девочкой теплом своих сердец. Первое время Эдвина еще рыдала по ночам, вспоминая мать, но постепенно эту боль вытеснило смутное ощущение своей собственной семьи.

Однако все хорошее когда-нибудь кончается. Или прерывается на некоторое время. Один из соседей снизу — толстый, злобный человек, возненавидевший Эла и Джо, — не поленился позвонить в службу социальной опеки и донести на них.

Почти немедленно в квартире на Бликер-стрит возникла сотрудница этой службы: строгая и хмурая, затянутая в нарочито грубый, мужского покроя костюм. Она окинула взглядом обитателей квартирки и, скорчив кислую мину, строго отчитала „дядюшек\" А после недолгой, но жестокой схватки с ними, когда каждый старался перетянуть девочку к себе, победоносно увела Эдвину с собой. По дороге к городскому приюту сотрудница нудно поучала Эдвину, объясняя, что хорошенькой девочке следует получить „достойное\" и „нормальное\" воспитание и что она подберет для нее приличный дом.

Эдвина плакала и твердила, что не хочет в „приличный дом\", а хочет обратно, к Джо и Элу. Но мадам только снисходительно и загадочно улыбалась, заметив, между прочим, что девочка „еще будет ей благодарна\"

Эдвине тогда исполнилось только девять лет.

Бездетная семья, в которую ее определили, жила в отдаленных закоулках Бронкса. Пара была очень молодая, яркая и преданная друг другу до гробовой доски.

— Мы будем звать тебя Ванесса, — сказала ей женщина. — У нас когда-то… Ну да ладно, неважно. — Она сверкнула белозубой улыбкой и откинула назад копну прямых светлых волос. — Ванесса… Ну-ка, повтори! А меня называй мамой.

Эдвина смотрела и слушала, а в голове колотилась одна мысль: только бы выбраться отсюда любым путем!

Тремя днями позже ей представилась такая возможность. Как-то среди ночи она тайком скользнула в спальню хозяев и, стянув двадцатидолларовую бумажку, в пять часов утра предстала пред изумленными очами Эла и Джо.

„Дядюшки\" оценили ситуацию в одно мгновение. Эл, подхватив девочку, отправился в плохонькую гостиницу в отдаленном конце города, а Джо остался дома — изображать оскорбленное достоинство перед работниками службы опеки, как только те нагрянут к ним в дом.

Менее чем через неделю они сняли себе другую квартиру в совершенно другом месте, не оставив на прежней и адреса и забрав с собой все семейные реликвии: подставки, статуэтку мадам де Помпадур, теперь уже пронзительно-зеленую, как летний день, и все индейские покрывала.

Они прожили мирно и счастливо еще три года, и все это время Эл и Джо посвятили Эдвине, прививая ей понятие стиля и совершенно безудержно ее обожая. Они одевали ее, как принцессу, брали с собой на вернисажи и в театры и даже вместе ездили летом на курорт в Пайнс, где ее сразу же окрестили „принцессой сезона\".

Потом, когда съемки для модных журналов принесли Элу известность и деньги, Джо вдруг потерял голову, влюбившись в одного из смазливых манекенщиков из тех, кого снимал Эл, и исчез вместе с ним. Несколько месяцев Эл не мог оправиться от удара и, чтобы не дать тоске сгубить себя окончательно, с головой ушел в работу.

Вскоре, преодолев все преграды, он стал одним из самых престижных фотомастеров в Нью-Йорке, работающих в сфере моды. Он заработал кучу денег и вместе со своей „племянницей\" переехал в богатый район Мюррей-Хилл, открыв там же студию.

К тому моменту в крови Эдвины полыхал уже особый жар — страсть к моде. Именно благодаря Элу она поступила в Технологический институт моды, оставила который лишь для того, чтобы стать женой Дункана Купера и матерью Аллилуйи.

— Ма, — вывел ее из раздумий резкий голос дочери, — ты здесь или где-то в облаках?

Эдвина стряхнула с себя нахлынувшие воспоминания.

— Конечно, здесь, малышка, — отозвалась она, и голос ее дрогнул. — Я просто вспомнила себя в твоем возрасте.

— Да-а? — с сомнением протянула Аллилуйя. — Готова поклясться, ты родилась уже старой.

4

…Дух захватывало от наслаждения. Из груди рвался стон — стон боли и удовольствия. Он упивался звуками, ощущениями, запахами — они казались Антонио де Рискалю музыкой. Он был наверху блаженства, которое испытать дано лишь на земле. Этот мальчишка, которого он подобрал сегодня утром, стоил каждого пенса из тех трехсот долларов, которые ему обещаны. Неутомимый, как жеребчик, и настырный, как молодой бык. Нет, Антонио не ошибся. Он все ясно понял с первого взгляда.

Стараясь сдержать стон, Антонио вцепился в край стола. Боже праведный… Он закрыл глаза в немыслимом блаженстве. Согнутый вдвое, он буквально распластался на широкой столешнице. На нем оставались пиджак и рубашка с галстуком, однако брюки с подштанниками свалились куда-то к ботинкам, выставив на обозрение голые, покрытые пухом ягодицы.

Морщась от боли и наслаждения, он упивался каждым движением, каждым ударом, которым награждал его этот крепкий жеребчик. Никогда еще удовольствие не было столь глубоким и полным… Одно мгновение боли — и бесконечный восторг…

Дикарь, просто дикарь, успел подумать Антонио, уносясь в высоты чувственной радости. Грязное, грубое животное… Секс-машина…

Он снова закрыл глаза, почувствовав на себе крепкие, грубые руки парня.

— Так, — едва выдохнул он. — Да… да… так… Антонио открыл глаза в тот самый момент, когда прямо перед ним, в нескольких метрах от стола, распахнулась входная дверь. В ужасе он впился глазами в дверной проем. Дорис Баклин! Он назначил ей примерку на десять пятнадцать!

Жгучая краска стыда залила ему щеки. Лучше уж сразу умереть…

Дорис Баклин застыла в дверях, судорожно хватая воздух широко раскрытым ртом, как выброшенная на берег рыбина, не в силах отвести взгляд от смуглого парня, уверенно продолжавшего свое дело, слегка склонившись над ведущим модельером-дизайнером 7-й авеню Антонио де Рискалем: важнее ничего на свете для него не существовало. В довершение всего, словно одной Дорис Создателю показалось мало, из-за ее плеча выглядывала потрясенная Лиз Шрек.

Антонио закрыл глаза, опустил подбородок на столешницу и застонал от отчаяния. Как бы он хотел, чтобы половицы сейчас расступились, поглотив его с головой… О-о, а еще лучше, чтобы гром небесный обрушился прямиком на Дорис Баклин и эту чертову секретаршу, испепелив их!

Стон восторга, который испустил парнишка, завершив свое дело, лишь добавил новые краски в это сюрреалистическое полотно.

— Я кончаю, — выдохнул парень, — кончаю… Резкий звук захлопнувшейся двери вернул Антонио к реальности. Приоткрыв один глаз, он убедился, что женщины действительно ушли, и только после этого осторожно открыл глаза.

Жеребчик наконец-то отвалился от Антонио, но тот даже не почувствовал этого. Он устало заставил себя оторваться от стола.

Стягивая презерватив, парень гордо заметил:

— Смотри, через край!

Антонио даже не взглянул в его сторону. Настроение было паршивейшее. Он краем уха уловил шлепок плюхнувшейся в корзину для мусора резинки.

Парень натянул джинсы и быстро застегнул молнию.

— Ну что, как я тебя? — Довольная улыбка растянула его лицо от уха до уха. — В следующий раз засвербит, только свистни.

Антонио медленно обернулся. Уперев в парня невидящий взгляд, он выдохнул: