Роберт Гулрик

 Верная жена

С вечной любовью и благодарностью посвящаю Джин Вольц, которая относилась ко мне лучше, чем я к самому себе, а также моим дорогим брату и сестре, Би и Линдли Не унывай! Дружба приведет нас к свободе. Те, кто любит друг друга, будут неодолимы. Уолт Уитмен  Над бойней вознесся пророческий голос
Часть первая

ВИСКОНСИН ОСЕНЬ 1907 ГОДА

Глава 1

Стоял пронизывающий холод, воздух был полон тем, что еще не случилось. За секунду до четырех часов мир замер. Никто не шевелился — ни человек, ни птица. На долю мгновения наступила тишина и полная неподвижность. Застывшие люди на застывшей земле — мужчины, женщины, дети.

Если б вы там были, то ничего не заметили бы, не ощутили бы оцепенения. Но если вдруг непостижимым образом обратили бы внимание на ту неподвижность, мысленно сняли бы ее на фотографическую пленку, а потом посмотрели на негатив, то решили бы, что в этот момент все и началось. Стрелки щелкнули. Часы пробили. Все снова пришло в движение. Поезд опаздывал.

Стихия вот-вот должна была разыграться. Чувствовалось, что будет метель. Утоптанный снег, лежащий повсюду, уходил к темному горизонту; глазу не за что было уцепиться. Из-под снега торчала стерня, острая как бритва. Вороны клевали пустоту. Река чернела, точно замерзшая нефть.

«Кто сказал, что ад — непременно огонь? — подумал Ральф Труит, стоя посреди толпы на платформе крошечной железнодорожной станции, в сердцевине замороженного пространства. — Что, если ад как раз такой? С каждым мгновением он темнеет, и от холода кожа сходит пластами».

Труит ощущал страшное одиночество. Всю жизнь он словно находился в огромной ледяной глыбе, отовсюду к нему тянулись жадные руки, каждое сердце чего-то от него хотело. Труиту казалось, что у всех есть причина для существования и свое предназначение на земле. У всех, кроме него. У него не было ничего. В промозглом и жестоком мире для него не нашлось места.

Он взглянул на свои серебряные часы: да, поезд задерживается. А он рассчитывал, что поезд сегодня придет вовремя. Минута в минуту. Он заказал себе пунктуальность, как другой в ресторане спрашивает стейк по своему вкусу. Все молча смотрели на Ральфа. Должно быть, знали. И он стоял перед всеми как дурак. Да он и в самом деле дурак. Даже такая мелочь ему не удалась. Растаяла последняя искорка надежды.

Ральф был человеком, привыкшим получать желаемое. После того как двадцать лет назад на него свалились страшные потери — жена, дети, крушение планов и мечтаний, — в качестве щита против ужасов жизни он придумал цель: исполнять поставленные перед собой задачи. И это помогло. Он был непреклонен. Горожане его за это уважали и даже побаивались. Ну а теперь поезд опаздывал.

Люди мерили шагами платформу, делали вид, будто ничего не происходит, будто сюда они явились не затем, чтобы поглазеть на Труита, ожидающего поезда. Шутили, смеялись. Тихо разговаривали из сочувствия к промашке Ральфа. Поезда не было. В воздухе ощущалось приближение снега, приближение метели. Случается весной такой день, когда все женщины города, словно после секретного сигнала, выходят на улицу в летних платьях, уловив приближение жары. Вот так же и осенью: в какой-то день из-за угла с острым ножом выскакивает зима, готовясь нанести удар. В этом сезоне таким днем стало 17 октября 1907 года. Четыре часа дня, а уже темнеет.

Все без исключения одним глазом следили за погодой, а другим — за Ральфом. Ожидали и переглядывались всякий раз, как Ральф вытаскивал серебряные часы. Поезд опаздывал.

«Так ему и надо», — злорадствовали окружающие, по большей части мужчины. У некоторых — в основном у женщин — в голове бродили более добрые мысли. «Может быть, — думали они, — после всех этих лет…»

Ральф понимал, что его обсуждают, и представлял, какие чувства он вызывает. Сложные чувства. Он проходил мимо людей, вежливо приподнимая шляпу. Ему тяжко давалась эта вынужденная любезность. Он угадывал настроение по глазам. Каждый день своей жизни он видел это: уважительное обращение, а за спиной смешки, относящиеся к его прошлому. Иногда это были поддерживающие слова, произнесенные шепотом, ведь в Ральфе было что-то, даже сейчас, способное тронуть сопереживающее сердце.

Он считал, что главное — не сдаваться. Не горбить озябшие плечи, не притопывать ногами, не дуть на замерзшие ладони. Не расслабляться на холоде, принять его как неизбежность, смириться с тем, что он останется надолго. Приветствовать его, как приветствуют теплый весенний ветерок. Главное — слиться с ним, стать его частью, а не закончить этот день в ознобе с окоченевшими и красными руками.

Размышлял он о том, что от некоторых вещей можно отстраниться, а от большей части — нельзя, во всяком случае, от мороза. Нельзя отстраниться от плохих событий, которые с тобой происходят. От потери любви. От разочарования. От трагедии, бьющей наотмашь.

Ральф стоял с видом уверенного в себе человека. Грудь вперед, плечи расправлены. Ему и дела нет до погоды, до сплетен. Он смотрел на рельсы, уходящие вдаль. Надеялся и сам удивлялся, что надеется, дивился тому, что выглядит неплохо — не слишком стар, не глуп и не беспощаден. Ральф мечтал о снеге, что скроет его душевные терзания и безнадежное одиночество.

Он пытался быть хорошим человеком, хотя плохим никогда не был. После первых желаний и потерь он отучился хотеть. Однако сейчас ему чего-то хотелось, и это пугало и сердило его.

Перед выходом из дома Ральф оделся, застегнул пуговицу на воротнике рубашки, поправил узел галстука. Все это он проделывал каждое утро — тщательно, как и полагается аккуратному человеку. Но затем он заметил в одном из зеркал свое отражение. Зрелище его ужаснуло. Он вдруг увидел, что сделали с ним горе и высокомерие. Долгие годы прошли в ненависти, гневе и сожалениях.

Глядя на тревожную надежду на своем лице, он понял: на всех фазах своего глупого предприятия он не верил, что этот момент настанет, а ему будет трудно его перенести. Но именно так и произошло, судя по выражению лица в зеркале. Он не мог перенести болезненного возвращения к жизни. Все эти годы он справлялся со смертью и ужасным стыдом. Шел вперед вопреки всему. Ежедневно просыпался, ехал в город, ел, вел отцовский бизнес и неотвратимо оказывал влияние на жизни людей, как бы ни старался этого избежать. Он привык к тому, что его лицо посылает сигнал: все хорошо, все нормально, все в порядке.

Сегодня утром в зеркале Ральф увидел, что в дураках остался именно он. Подобное открытие задело его.

Эти люди, их часто болеющие дети… Мужья и жены, не любившие друг друга или любившие, — Ральфа терзала их сексуальная жизнь, скрытая под одеждой. Похоть людей. Контакты и прикосновения. Их дети умирали, иногда все сразу. За месяц. От дифтерии, тифа или гриппа. Мужчины и женщины за ночь сходили с ума, по неизвестной причине устраивали пожар в своем доме или же расстреливали родственников, даже собственных детей. Публично оголялись, мочились на улицах, испражнялись в церквях. Забивали здоровых животных, сжигали их в хлеву. Об этом каждую неделю писали газеты. Каждый день происходила новая трагедия, новое необъяснимое сумасшествие.

Они поливали свою одежду керосином, слишком близко становились к огню и вспыхивали как свечки. Пили отраву. Подмешивали яд друг другу. Рождали дочерей от собственных дочерей. Ложились спать психически здоровыми, а просыпались безумцами. Сбегали. Вешались. Такое случалось.

Ральф полагал, что его лицо и тело нейтральны, но на самом деле с сочувствием относился к людям и их горестям. Ложась спать, он старался выкинуть мрачные мысли из головы, однако сегодня утром понял, что прошлое наложило на него отпечаток.

Серая кожа, безжизненные волосы, и их меньше, чем он помнил. Углы губ и глаз опустились. На лице страдальческое выражение. Голова откинута назад, поскольку люди часто подходили слишком близко и разговаривали слишком громко. Все это стало заметно. Все видели это. Оказывается, он ничего от них не скрыл. Каким же он был идиотом!

А когда-то он увлекался на каждом шагу. Несся за очаровательной лентой на шляпке. Легкая походка, задевший его подол юбки, рука в перчатке, согнавшая муху с веснушчатого носа, — этого было достаточно, этого хватало, чтобы сердце учащенно забилось. Он радостно семенил следом с чувством трепетного ожидания. Он так сильно влюблялся, что болело все тело. Однако сейчас он утратил эту способность и, взглянув в зеркало, с ревностью вспомнил себя молодого.

Вспомнил, как впервые увидел обнаженную руку взрослой женщины, как впервые женщина распустила для него волосы. И они заструились потрясающим каскадом с запахом лавандового мыла Он помнил каждый предмет мебели в комнате. Свой первый поцелуй. Как он это любил! Это было для него всем. Желания тела были главными в его жизни.

С безнадежностью можно смириться, пока ты сам небезнадежен. Ральфу исполнилось пятьдесят четыре, и отчаяние накрыло его как инфекция, он даже не успел этого осознать. Он не заметил того момента, когда надежда испарилась из его сердца.

Горожане почтительно ему кланялись.

— Добрый вечер, мистер Труит.

Они не могли удержаться и добавляли:

— Поезд немного запаздывает, мистер Труит?

Ему хотелось их ударить, крикнуть, чтобы оставили его в покое. Потому что они, конечно же, знали. Были телеграммы, банковские переводы, билет.

Они знали всю историю его жизни, начиная с младенчества. Многие, большинство, работали на него — на чугунолитейной фабрике, на заготовке и транспортировке леса, в шахте. Кто-то торговал, кто-то подсчитывал доходы от продаж или ренты. Он им недоплачивал, а сам ежечасно становился богаче. Те, кто на него не работал, вообще ничего не делали, если не считать малопроизводительного жалкого труда, поддерживавшего безмозглых и ленивых людей в суровом климате.

Ему было известно, что некоторые из них действительно ленились. Были и те, кто жестоко относился к женам и детям, были жены, изменявшие своим тупым надежным мужьям. Суровые зимы тянулись здесь долго, никто не был уверен, что дождется весны.

Существование некоторых превратилось в кошмар. В ужасные морозы люди медленно умирали от голода. Они отделялись от общества и селились одни, в лесу, в полуразвалившихся хибарах. Их находили голыми,\' пускающими слюни, и отправляли в Мендоту, в сумасшедший дом. Там их заворачивали в ледяные простыни и били электрическим током, пока они не приходили в себя и не успокаивались. Такое случалось.

Тем не менее каждый день все больше людей трудилось, все меньше сбегало в лес. Те же, кто оставался — нормальные или сумасшедшие, — рано или поздно нанимались к Ральфу Труиту. Ему тоже было несладко, его мучило ужасное одиночество.

— Снег будет сильный, — говорили ему.

— Уже темно, — говорили ему.

И в самом деле, четыре часа, и уже темно.

— Добрый вечер, мистер Труит. Судя по всему, будет нешуточная метель. Так и в прогнозе написано.

Их мысли были примитивны, эти люди озвучивали их, чтобы убить время и, осмелев, попытаться установить с ним человеческий контакт. Каждое обращение к нему заранее обдумывалось. Они складывали в уме слова так и этак, прежде чем произнести их вслух, а его ответ запоминали и передавали знакомым, когда он уходил.

Возможно, они скажут своим женам: «Видел сегодня мистера Труита». Вряд ли кто осмеливался называть его иначе. «Он был любезен, спрашивал о тебе и о детях. Помнит все их имена».

На слова мужей жены заявят, что Труит скупердяй, мерзавец и наглый сукин сын.

«Ну, ты же знаешь, — станут урезонивать мужья, — у него были неприятности».

Конечно, они знали. Им все было известно.

Они ненавидели его, они нуждались в нем, они же его извиняли.

Он спал один. Лежал в темноте и рисовал себе этих людей, воображал их жизни.

Мужья поворачивались, смотрели на жен, и, точно взрыв, в них вспыхивало желание. Ральф представлял это желание, подогретое лишь муслиновой ночной сорочкой. Одиннадцать детей, у некоторых и тринадцать; девять умерло, четверо живы, или шесть живы, а семь скончались.

Смерти и рождения в голове Ральфа Труита переплетались в безумную ткань, накрывшую город. Яростные половые сношения и их плоды. Голые тела, слившиеся в темноте воедино, и эти же тела днем под тяжестью толстой неудобной одежды. Труиту казалось, что мужья спешат на прогретые простыни и снова хоть на пятнадцать минут становятся молодыми и влюбленными, а их измученные работой жены в эти же несколько минут чувствуют себя юными, красивыми и веселыми девушками с блестящими косами. В темноте Ральф думал только о сексе.

В основном он терпел. Но иногда терпение его оставляло. В такие ночи он задыхался под грузом похотливых картин. Вспоминал удовлетворенное желание, безмолвную физическую щедрость. В темноте это может случиться даже между теми, кому днем смотреть друг на друга тошно.

Ральфа увлекали мысли о том, что в каждом доме свой уклад. В каждой кровати — свой секс. Идя по улицам города, он отмечал на лицах следы милости, полученной в темноте. Ральф убеждал себя, что среди всех он один не нуждается в этом.

Он посещал их свадьбы и похороны. Разбирал их ссоры, сносил их длинные монологи. Нанимал и увольнял их. Не выпускал из вида, когда они, пробираясь во мраке, охотились и находили запретную любовь, чтобы с восходом солнца продолжать жить.

В то утро в зеркале он смотрел на свое лицо. Он не хотел, чтобы кто-то видел такое лицо. Оказывается, в одиночестве его хищный голод не исчез. А окружавшие его люди не были слепыми. Наверное, все эти годы они испытывали такой же ужас, какой сегодня испытал он.

В его кармане лежал конверт с письмом и фотографией некрасивой женщины, с которой он не был знаком. В этом снимке заключалось будущее Ральфа, и остальное не имело значения; даже его стыд, когда в ожидании поезда он стоял среди глазевшей на него толпы, отошел на второй план. Ральф все сердце вложил в выбранный им курс, прежде чем просчитал, что этот курс ему принесет. Под людскими взглядами он не мог отвернуться или отказаться от своего намерения, поскольку, не раздумывая, отдался ему всей душой.

Поезд придет, так или иначе, и все, что случилось до его прибытия, останется позади, за поворотом. Отступать слишком поздно. Его прошлое станет лишь чередой событий, толкнувших его к этому отчаянному шагу, исполненному надежд.

Ему было пятьдесят четыре года, собственное лицо его потрясло, но через несколько минут и это выражение сотрется. Ральф верил, что так и будет.

Он размышлял о том, что все мы хотим самых простых вещей. Несмотря на наличие или отсутствие детей, которые к тому же иногда умирают, мы жаждем простой любви. Это не слишком много, и об этом стоит просить. Он, как и другие, имел право на любовь.

Вот уже двадцать лет ни один человек не говорил ему «спокойной ночи», когда, выключив свет, он ложился в кровать. Ни один человек не желал ему доброго утра, когда он открывал глаза. Двадцать лет никто не целовал его, и даже сейчас, когда начался легкий снег, он вспомнил свои ощущения — мягкое движение губ, сладкое томление.

Горожане поглядывали на него. Ну и ладно! «Мы были там, — передадут они своим детям и соседям, — Мы были там. Видели, как она сходила с поезда. Мы были там. Видели, как он на нее смотрел».

Ральф сунул руку в карман и сжал письмо. Он помнил его наизусть.

Дорогой мистер Труит!

Я простая честная женщина. Я часто путешествовала со своим отцом и была во многих странах. Благодаря миссионерской деятельности я знаю жизнь без прикрас, и у меня нет иллюзий. Я встречала бедных и богатых и не верю, что между ними есть хоть какая-то разница, потому что богатые голодны не меньше бедных. Всем нужен Бог.

Мне попадались болезни, которые и вообразить невозможно. Мне сложно находиться в мире, таком, каким его сделали люди. И я не могу с этим справиться. Даже Бог с этим ничего не может сделать.

Конечно, я не школьница. Я всегда была дочерью и давно утратила надежду стать женой. То, что вы предлагаете, не любовь, но я не ищу любви. Мне нужен дом, и я приму то, что вы даете, потому как лишь в этом нуждаюсь. Мне нужна самая малость: доброта, а она — все по сравнению с миром, который я видела. Если вы примете меня, я приеду.

С этим письмом она прислала свою фотографию. Ральф прикасался большим пальцем к потрепанному краю снимка, когда приподнимал шляпу, здороваясь с очередным человеком. Одновременно он отмечал, как этот человек оценивает его дорогой черный костюм, крепкие ботинки и пальто с меховым воротником. Ральф гладил пальцем лицо на фотографии. Оно не было ни красивым, ни робким. Большие ясные глаза смотрели в нацеленный фотоаппарат. На ней было простое платье с простым воротником. Обыкновенная женщина, которой так необходим муж, что она готова выйти за незнакомца на двадцать лет ее старше.

В ответ Труит отправил ей письмо без фотографии, да она и не спрашивала ее, зато вложил в конверт билет. Она остановилась в отвратительном огромном Чикаго, в христианском пансионе.

В 1907 году, в крошечном холодном городке штата Висконсин, на пороге зимы он, Ральф Труит, богатый человек, ждал поезда, который доставит ему Кэтрин Лэнд.

Он ждал ее долго и мог подождать еще немного.

Глава 2

Кэтрин Лэнд смотрелась в зеркало, бесстрастно показывающее женщину, которой она стала. Годы ожесточили ее.

«Я из тех, кто заранее заглядывает в конец книги, — размышляла она, изучая собственное отражение. — Хочу знать, как закончится история, прежде чем она началась».

Ей очень нравилось начало. Чисто-белая возможность пустой комнаты, первый украденный поцелуй. И окончание, окончания она тоже любила. Драма разбитого стекла, мертвая птица, слезливое прощание, последнее ужасное слово, которое нельзя не произнести и невозможно забыть.

А вот с серединой все было не так просто. Начало было приятным, окончание обычно горьким, а середина напоминала натянутый канат, по которому идешь от начала и до конца.

Плоская, покрытая снегом земля убегала от окна. Поезд дергался, и хотя Кэтрин старалась держать голову прямо, сережки качались и сверкали под лампой.

Он прислал ей билет на проезд в отдельном вагоне. В ее распоряжении была гостиная, спальня и электрическое освещение. Она не видела остальных пассажиров, хотя, естественно, в поезде находились и другие люди. Кэтрин представляла, как они скучают на сиденьях, обтянутых бледной кожей и набитых конским волосом. В ее вагоне мебель была из красного бархата, с фестонами и оборками. «Словно бордель, — подумала она, — Бордель на колесах».

Состав тронулся, когда уже стемнело, и всю ночь постоянно останавливался: с путей убирали снежные заносы. Официант принес тяжелую «блестящую» еду: несколько кусков ростбифа, креветки на льду, красивые глазированные пирожные. Кэтрин поела, поставив тарелки на складной столик. Вина не предложили, а она не стала спрашивать. Серебряные приборы были тяжелыми, гладкими, приятными на ощупь, и она проглотила все без остатка.

Утром подали яичницу с ветчиной, черный кофе, такой горячий, что она обожгла язык. Все это принес молчаливый чернокожий официант; он обслуживал так, словно совершал некое магическое действие. Кэтрин снова все съела. Делать было особенно нечего, движение поезда гипнотизировало, приводило в восторг и повышало аппетит. Каждая секунда приближала ее к осуществлению долгого запутанного плана.

Когда она не ела и не спала, вытянувшись на безупречном накрахмаленном белье, то смотрела на свое лицо в зеркале над туалетным столиком. Лицо было ее единственной собственностью, тем, на что она могла рассчитывать, что никогда не подводило. Кэтрин было приятно, что за тридцать четыре года оно осталось практически неизменным, сохранило красоту — все та же бледная безупречная кожа, свежая, без морщин. Жизнь, как бы ни измывалась над ней, лица не коснулась.

Тем не менее Кэтрин испытывала беспокойство; мысли неслись галопом. Она снова и снова перебирала детали, вспоминала бурное прошлое, удивлялась тому, что судьба забросила ее сюда, в эту шикарную комнату на колесах. Сейчас Кэтрин была на перепутье, посредине.

А посредине многое могло случиться. Как бы часто она ни прокручивала возможные варианты в голове, но середине не доверяла. Можно споткнуться, потерять равновесие, спутать направление, тебя могут разоблачить. Посредине случаются события, которых ты не планировал. Ее тревожила сама возможность таких событий, и сейчас она увидела это в тенях, залегших под ее миндалевидными глазами.

Любовь и деньги. Она отказывалась думать, что ее жизнь, такая пустая и бесцельная, завершится без любви и без денег. Не могла принять это как факт, который означал бы, что наступил конец всему.

Кэтрин была настроена решительно и холодна как сталь. Она не могла жить без двух вещей, которые считала необходимыми для полноценного существования и в которые верила долгие годы. Верила в ангела, который спустится с небес и одарит ее богатством, соответствующим ее красоте. Верила в чудеса. Во всяком случае, пока не поняла, что ее жизнь — это невероятно пластичная субстанция. Затем эта субстанция сформировалась, затвердела и более не изменялась, превратилась в раковину, в которой теперь и обитала Кэтрин. Ее это ужаснуло. Ужасало и сейчас, словно внезапная пощечина.

Она помнила момент из детства, пронизывающий момент прошлого. На ней было простое белое платье, она ехала в повозке с матерью. Там, в ее родном штате Виргиния, она чувствовала себя в безопасности.

Вспомнила золотистые волосы матери, изящное шелковое платье цвета лаванды, пышные юбки, экстравагантные украшения. Мать управляла большой простой повозкой, а Кэтрин сидела впереди между матерью и мужчиной в военной форме. Он не был ее отцом; его лицо она забыла. За ними, прямые как штыки, находились молодые люди, кадеты, в ладно подогнанной шерстяной форме, с эполетами, галунами и шевронами.

Крыша повозки была натянута; шел дождь, вернее, ливень. Однако солнце продолжало светить. За пеленой воды угадывались дымящиеся крупы лошадей. Затем чудесным образом дождь прекратился. Один из кадетов раздвинул крышу, и все утонули в благоуханном прохладном воздухе. С крыши на материнские волосы упали крошечные капли. Мать звонко засмеялась. Этот смех так и остался в памяти Кэтрин. Все было прекрасно — погода, ливень. Прекрасно и так далеко.

Молодой кадет прошептал ей что-то на ухо и показал на появившуюся радугу. Спустя столько лет она ощущала приятный запах пота его молодого тела, затянутого в безупречную форму. Этот момент ей запомнился больше, чем все детство, чем горы Виргинии, над которыми выгнулась радуга. Его голос вибрировал возле ее тонких ключиц, так что коже было щекотно. Он прошептал что-то о горшке с золотом, поджидающем ее на хвосте радуги.[1]

Какое чудо! Солнце ни разу не спряталось, дождь прекратился, и начался великолепный закат. Лучи заходящего солнца украсили каждое лицо, а сладость и свежесть воздуха успокоили каждое сердце. Кэтрин сидела между матерью — тогда еще живой — и военным, не являвшимся ее отцом. Местечко, в котором это происходило, она не могла вспомнить, забыла и дорогу, по которой ехали. Но именно тогда она подумала: «Я совершенно счастлива».

Больше такая мысль ее не посещала. Она понятия не имела, кем были эти мужчины, куда они все направлялись, как оказались вместе и что было по прибытии. Наверное, что-то праздновали. Окончилась Гражданская война, над землей проплывали призраки юношей и мужчин. Кэтрин вспомнила мемориал, подъем флагов, пение труб, продолжительный и медленный бой барабанов. Она не знала, где в тот день был ее отец, почему он оставил ее и мать, почему им пришлось ехать по дождю с четырьмя красивыми солдатами и смотреть на радугу и закат.

Ее мать была красивой и умерла при родах, когда Кэтрин исполнилось семь. На свет явилась сестренка Алиса. Кэтрин запомнила мужчин: как от них пахло, как рукава мундиров плотно облегали молодые руки, а белые накрахмаленные воротники царапали бритые шеи. Но особенно их мужественность, ставшую началом, началом всего, что пришло позже.

Ставшую началом ее желания. Была слава, свет и алые облака. Было лицо Христа. И все это — любовь. Любовь без конца. Желание без объекта. Никогда больше Кэтрин не испытывала подобного чувства.

А далее она шла и шла вперед, пока не устали ноги, пока не умерла мама, пока не разбилось сердце. Она упрямо шла и шла от одного момента к другому, без любви, без денег, при этом неизменно мечтая о великолепном конце, соответствующем столь прекрасному началу.

Ворошить прошлое она перестала. У нее не было дорогих воспоминаний, за исключением той единственной радуги с горшком золота на хвосте. В жизни она действовала напролом, яростно сражаясь за счастливое мгновение, которое пока так и не случилось. Сейчас, осознав, что это и есть ее жизнь, она задумалась: чем она занималась, какие события заполняли часы между грезами и снами? И в момент исключительной тишины, когда ощущалось даже дрожание сережек, она вдруг с ужасом ответила на этот вопрос: ничего у нее не было, попросту ничего.

Она не может и не станет жить без любви или без денег.

Те солдаты, лица которых не запечатлелись в мозгу, навсегда останутся для нее молодыми. Она будет дорожить этим моментом: великолепным солнцем, пронизывавшим тучи, и роскошной радугой. Никогда не забудет красоту своей матери. Но что хорошего это принесло? Зачем она вспоминает об этом сейчас, сидя против зеркала в поезде, идущем посредине? Балансируя на канате, протянутом между началом и концом.

В дверь тихо постучали. Служащий, который приносил еду и стелил постель, просунул в дверь симпатичное темное лицо.

— Станция через полчаса, мисс.

— Благодарю, — произнесла Кэтрин тихо, не отводя глаз от завораживающего зеркала.

Дверь закрылась, и она снова осталась одна.

Полгода назад она увидела объявление Ральфа Труита. Тогда она с кофе и с воскресной газетой сидела за столиком.

Бизнесмен из провинции ищет верную жену.

Это желание вызвано не романтическими, а практическими причинами.

Жду от вас письмо.

Ральф Труит. Висконсин.

Без посредников.

«Верная жена» — это что-то новенькое. Кэтрин улыбнулась. За свою жизнь она видела тысячи таких объявлений. Для нее это сделалось чем-то вроде хобби. Как вязание. Чтение ее увлекало: одинокие мужчины, взывающие из глухих закоулков страны. Иногда в газетах помещали объявления от женщин. Им хотелось силы, или постоянства, или доброты, или просто уважения.

Кэтрин смеялась над их историями, над их жалким безрассудством. Они просили и, возможно, находили кого-то такого же одинокого и отчаявшегося, как они сами. Разве могли они рассчитывать на большее? Убогие и хромые, призывающие слепых и безнадежных. Кэтрин это казалось забавным.

Она допускала, что в результате подобных обращении мужчины и женщины обретали друг друга. Обретали если не любовь и деньги, то, по крайней мере, какие-то перемены. Такие объявления печатались раз в неделю. Этим людям не нравилось собственное одиночество. Наверняка у кого-то из них получалось улучшить свою жизнь.

Накануне, перед тем как уснуть, Кэтрин вдруг взглянула на себя словно сверху. Вот она лежит в кровати. Вокруг нее — холод одиночества и смерти. Она вообразила себя зависшей в воздухе и наблюдающей за собой же. Почувствовала, что умрет, если кто-то не притронется к ней с нежностью, не явится и не защитит ее от ужасов существования.

В конце концов она ответила на лаконичное объявление Ральфа Труита. Это было обещание, пусть и не блестящего, но начала. «Я простая честная женщина» — написала Кэтрин, и он ей ответил. Все жаркое лето они переписывались, осторожно рассказывая друг другу о своей жизни. Его почерк был резким и напористым, ее — опытным, элегантным и, как она надеялась, обольстительным. Потом она отправила фотографию и получила следом пространное письмо, словно между ними все было решено. Она делала вид, что колеблется. Он настаивал, просил стать его женой и прислал ей билет на поезд.

Тот кадет, что сидел с ней когда-то в повозке, сейчас, наверное, состарился. Она до сих пор видела его ладонь с отставленным большим пальцем и ощущала прикосновение его бедра к своей ноге, когда он к ней наклонился. Возможно, сейчас у него жена и дети, он любит их и окружил теплом и заботой. Такой сценарий — скорее исключение, но на душе делалось легче, когда она думала, что в мире есть люди, судьба которых получилась не такой несчастливой, как у нее.

Она надеялась, что Ральф Труит из их числа, что жизнь, которую он ей предлагает, сложится удачно.

Солнце заходит каждый день. Не может быть, что тот великолепный закат так и остался единственным.

Полчаса. Кэтрин встала из-за туалетного столика, сняла красные шелковые туфли и поставила их рядом. Затем быстро расстегнула вышитый жакет дорожного костюма и бросила его на пол позади себя. Стянула шелковую блузу и тяжелую юбку из красного бархата. Расшнуровала и сняла вышитый корсет. Неожиданно она почувствовала себя легкой. Казалось, она вот-вот оторвется от пола и поднимется в воздух над лужицей из алого бархата, растекшейся возле ног.

Все это время Кэтрин не отрывала глаз от зеркала, глядя на безголовое отражение собственного тела. Зрелище было приятным. Ей нравилось ее тело. Она изучала его, как это иногда бывает у женщин, бесстрастным взглядом, словно магазинную витрину, ясно понимая, из какого материала она создана. Каждый день она заглаживала и холила этот материал, украшала его, чтобы он привлекал внимание.

Ничего больше.                   

Наклонившись, она подняла одежду и шелковые туфли и связала все в аккуратный узел. Быстро подошла к окну, открыла его и под стук колес выбросила в темноту свои дорогие вещи. Падал снег. Весна придет нескоро. Ее красивая одежда к тому времени почернеет и истлеет.

Сняв с верхней полки маленький потертый серый чемодан, она расстегнула застежки и вынула простое черное платье. В чемодане осталось два таких же платья. Кэтрин снова уселась у туалетного столика, отпорола часть подола, после чего сняла с себя украшения — гранатовый браслет и сережки — и завернула их в тонкий носовой платок, до сих пор пахнувший терпким мужским одеколоном. Туда же она положила изящное бриллиантовое кольцо и засунула маленький сверток в отпоротый подол.

Ловко продев нитку в иголку, она быстро зашила драгоценности. Эти украшения, хоть и незначительные, напоминали ей о прежней жизни, спрятанной сейчас в подол простого платья. Эти маленькие побрякушки были ее гарантией, билетом из темноты в свет, если темнота настанет. Это была ее независимость. Ее прошлое.

Ну вот. Кэтрин быстро облачилась в платье и застегнула тринадцать пуговиц. Три платья, вот и все, что у нее осталось. Она сшила их сама — так, как научила мать. Без корсета она ощущала себя удивительно легкой.

Подробности выдуманной истории не казались для нее проблемой; она репетировала их месяцами. Фразы. Фальшивые воспоминания. Музыка. У нее было так мало собственной жизни, так мало себя, что ей легко было перенять манеры другого человека. Ее новая суть становилась реальностью.

Она распустила темные кудри, обрамлявшие лицо, и затянула их так, что глазам стало больно, после чего уложила в аккуратную кичку.

Снова нахлынули воспоминания. Кадет в повозке. Мать, умершая в тот момент, когда на свет явилась Алиса. Радуга. Кэтрин собрала эти воспоминания и зашила так же аккуратно, как драгоценности в подол юбки. Ей надо было убрать все сложности прошлого и сделаться простой и ясной.

Простая честная женщина, неожиданно оказавшаяся в роскошном частном железнодорожном вагоне. Ребенок в белом платье, сидевший между матерью и неизвестным мужчиной.

Кэтрин Лэнд не вставала с места до последнего, балансируя между началом и концом. Поезд замедлил ход и остановился. Подоспевший проводник снял с полки ее чемодан. Она дала ему на чай, слишком много, и он улыбнулся.

Она все еще разглядывала свое лицо. Она не могла, не желала жить без денег или любви. В последнем письме Ральф Труит застенчиво предложил ей взять все, что у него есть. Она знала о том, что должно случиться, в отличие от него.

Наконец Кэтрин поднялась, надела тяжелое черное миссионерское пальто и покинула купе, тихо закрыв за собой дверь. Она не нервничала. Миновала коридор, спустилась по металлическим ступеням, держась за руку проводника, и застенчиво и грациозно шагнула на платформу к Ральфу Труиту.

Глава 3

Ее ослепила снежная круговерть. Платформа была погружена в ауру движущегося света. Окружающие бегали взад и вперед, приветствовали друг друга, целовались, вскидывали на плечо чемоданы и сумки, укрывали младенцев от колючего снега, который летел по горизонтали, вскидывался, окружал торопившихся людей, быстро поднимался и исчезал в черной пустоте. Казалось, ему нет конца.

Кэтрин думала, что не узнает Ральфа до тех пор, пока он не останется один на платформе, но конечно же, она его узнала. У него было лицо человека, никак не связанного с остальной толпой. Она тотчас его вычислила. Ральф выглядел богатым и одиноким.

Неожиданно она испугалась. Ей как-то не приходило в голову, что им придется общаться. Разумеется, поздороваться-то они должны, но дальше приветствия она не смотрела. Будущее представилось ей вечностью. Кэтрин вообразила бесконечные мелкие разговоры, какие бывают в жизни женатых пар, словесную дуэль, притирание друг к другу, исполнение семейных обязанностей.

Конечно же она выйдет за него. Раз обещала, значит, сделает. Но что потом? Как заполнить дни, бесконечные трапезы, рутину, нескончаемые часы в звенящей пустоте, которая, наверное, высосет из нее способность к нормальной речи.

Начала обычно очаровательны, но сейчас ее охватил ледяной страх при мысли о пошлых удовольствиях поджидающих ее в середине. Если она заболеет, он наверняка станет за ней ухаживать. Они будут следить за ценами. Скорее всего, он человек прижимистый, хотя и дорого одет. Она будет просить у него денег, и он будет их выдавать. Он будет платить за вещи, которые им понадобятся, а она — держать перед ним отчет: на что потратилась. За обедом будут обсуждать еду, которую она ему приготовит. Болтать о погоде, отмечать любую перемену за окном, вместе читать у камина или у плиты долгими зимними вечерами. Кэтрин пыталась вообразить, что они будут делать и о чем беседовать. Она стала размышлять, как обычно ведут себя люди в такой ситуации, и вдруг осознала, что понятия об этом не имеет.

В поезде, медленно следовавшем из Чикаго, все мелькавшие за окном предметы имели четкие границы. Здесь, под колючим снегом, в темноте, все расплывалось, очертаний не было, смутно виднелись лишь неопределенные формы. И Кэтрин стало страшно.

Им двоим ничего более не оставалось, как прижаться друг к другу, идти вперед и ждать весны. Она будет делать то, что должна.

Кэтрин шагнула Труиту навстречу. Он стоял, засунув руки в карманы длинного черного пальто. На меховом воротнике сверкал снег. Она едва могла разглядеть его лицо, когда он к ней повернулся. Ральф казался… каким? Печальным? Симпатичным? Скорее, одиноким.

Самой себе она представлялась нелепой — в дешевой черной шерстяной одежде, с дешевым серым картонным чемоданом. «Просто начни, — сказала она себе. — Подойди, поздоровайся, а дальше потечет само собой».

— Мистер Труит? Я Кэтрин Лэнд.

— Не может быть. У меня есть фотография.

— Это снимок моей кузины Индии.

Он чувствовал на себе взгляды горожан. Все видели и заметили подлог, и это было невыносимо.

— Вам нужно нормальное пальто, по сезону.

— Это все, что у меня есть. Прошу извинить за фотографию, но я могу объяснить.

Его обманули на глазах у всего города, выставили дураком. Сердце сильно заколотилось, ноги сделались ватными.

— Мы не можем стоять здесь весь вечер. Кем бы вы ни были, дайте мне ваш чемодан.

Кэтрин протянула чемодан, и Ральф вынул руку из кармана. На мгновение она ощутила тепло этой руки.

— Это все вещи?

— Я могу объяснить. У меня мало что есть. Я думала…

— Мы не можем стоять под снегом, когда все… короче, не стоит здесь стоять, — Ральф холодно на нее взглянул, — Ложь с самого начала. Не стану скрывать, я смотрю на это крайне отрицательно.

Он вынул из кармана фотографию и показал ей, но хотел, чтобы она превратилась в застенчивую скромную женщину со снимка. Кэтрин взглянула на фото.

— Кем бы вы ни были, но вы не эта женщина.

— Выслушайте, мистер Труит. Я здесь не для того, чтобы посмеяться над вами.

— У вас это и не выйдет. Я уже понял, что вы лгунья.

Ральф повернулся, и она последовала за ним по опустевшей платформе к повозке. Нервные лошади топали ногами, из их ноздрей вырывались струи пара. Ральф Труит поставил в повозку чемодан и пристегнул его толстыми кожаными ремнями. Он без слов подал Кэтрин руку, и она устроилась на сиденье.

Затем он исчез в снегу, снова появился и забрался с ней рядом. Впервые он прямо взглянул ей в лицо.

— Возможно, вы решили, что я дурак? Вы ошиблись.

Лошади красивой рысцой устремились в белую пустоту. Кэтрин и Ральф молчали. Из окон домов, словно издалека, струился приглушенный свет. Она не могла определить, близко или далеко от домов находится их повозка. Не могла рассмотреть, много ли в домах этажей. Повороты замечала, только когда сворачивали. Ральф знал. Лошади знали. Она здесь впервые.

Снег приглушал стук колес. Разговора не было. Кэтрин плыла в беззвучном мире, в незнакомой середине.

— Людей много?

— Где?

— В городе.

— Две тысячи. Приблизительно. То больше, то меньше. В зависимости…

— В зависимости от чего?

— От того, сколько за год смертей и рождений.

Больше они ничего не сказали. Пробирались сквозь снег, сквозь свечение далеких огней, за каждым из которых была семья, несколько связанных друг с другом людей, в то время как они были сами по себе. Два одиночества.

Ральф не имел желания говорить. Он представлял, каким будет ее приезд, но вышло иначе. В каждом доме скрывались жизни, о которых ему все было известно. Но и его хорошо знали. Он держал на руках их младенцев, гулял на их свадьбах, приходил в замешательство от их внезапных вспышек гнева. Он был и в то же время не был частью их жизни. Он делал то, что от него требовалось, чего от него хотели.

В здешнем холоде многие сходили с ума, погружались с головой в свою религию и превращались в фанатиков. Но даже это стало обыденным. Тем, кто не утратил здравого смысла, хотелось, чтобы их детей взял на руки и побаюкал Ральф Труит. Ему нетрудно было притворяться, что такие вещи имеют для него значение. И все же их жизни, их семьи были переплетены друг с другом так сильно, что он и представить себе не мог.

Его гостья оказалась не той, кого он ожидал. Поэтому он был зол. Растерян. Он столько раз читал ее письмо, что оно истерлось. Тысячу раз смотрел на ее фотографию. Теперь же рядом была не женщина со снимка; он вообще не представлял, кем она может оказаться. Его отношения с каждым горожанином основывались на том, что он имел полное представление о каждом человеке. А теперь вышла нелепица. И поезд опоздал. И метель началась. И эта женщина…

Она была ошибкой. Ральф чувствовал нутром, что все не так — и письмо, и фотография. Не нужно было испытывать судьбу. Но он хотел, жаждал чего-то для себя Теперь объект его желания здесь, и выясняется, что хотел он не этого.

Ему нужна простая честная женщина. Спокойный быт. Жизнь, где все под защитой, где никто не сходит сума.

Эту женщину невозможно сразу отправить назад, нельзя оставить в метели, на виду у всех. Пойдут сплетни. Люди решат, что он жесток. Так что он даст ей приют максимум на одну-две ночи. Больше всего Ральфа беспокоила ее красота, нежный голос, хрупкие кости ладони, когда он помог ей взобраться в повозку. Кто же тогда особа на фотографии? Происходящее так его тревожило, что он резко обращался с лошадьми и не смотрел гостье в лицо.

— У меня есть автомобиль, — сказал он зачем-то, — Единственный в городе. В метель на нем лучше не ездить.

Кэтрин не знала, что на это ответить, лишь подумала: «Медвежий угол! Я попала к варварам».

Наконец они выехали из города. Лошади вели себя норовисто. Ральф никогда не бывал с ними груб, и сейчас они нервничали, спешили попасть туда, куда их гонят.

Сквозь снежную пелену Кэтрин видела бесконечные плоские поля по обе стороны от дороги, широкую замерзшую реку. Все так мрачно и одиноко.

Она думала о городских огнях, о бесконечном движении, о пивных барах, окна которых ярко светят в ночи, о музыке и смехе, о девушках, приделывающих шляпки к волосам и гуляющих по улицам в поисках приключений. Они смеются у пылающих каминов вместе с мужчинами, пославшими им любовные письма. Едят ростбиф и пьют шампанское, торопятся куда-то; при беге по снегу их платья задираются до колен. Этих девушек манят игорные столы, камины, танцы и веселая компания.

Здесь, за городом, царило безмолвие. Не было ничего, кроме их повозки. Дорогу освещали фонари.

Река казалась твердой, как железо.

Кэтрин представляла томную сладость воздуха опиумных притонов, уютное тепло помещений в холодные вечера, когда на улицу лучше не выходить. Ее воображение рисовало девушек из ночного клуба, мужчин с колодами карт в карманах и револьверами за голенищами сапог. Китайца, будящего их и подающего чай после того, как буря утихнет, или когда рассветет, или когда закончатся деньги. Улицы проснутся, транспорт повезет людей — нормальных людей — на работу. А девушки будут хохотать, понимая, как низко они пали.

Миллион миль отсюда. Другая жизнь, другая ночь, миллион миль по черной реке к яркому и шумному городу. Ее друзья уже приготовились к ночи, потянулись к теплу, к музыке. Подруги надели красивые платья и сейчас потешаются над ее безрассудством. Она стала для них деталью прошлого. У них нет памяти.

Вдруг, откуда ни возьмись, выскочил олень и через мгновение исчез. На долю секунды мелькнули его испуганные глаза. Рогами он задел лошадей, и мир обрушься в белый хаос.

Лошади в испуге отшатнулись и подскочили. Повозка накренилась и едва не перевернулась. Кэтрин слышала хриплое ржание, напоминающее стон; лошади понесли, закусив удила, с грив полетели льдинки. Ральф поднялся и изо всех сил натянул поводья. Кэтрин застыла от страха, какого еще не испытывала.

Лошади свернули с дороги, колеса выехали в целину. Послышался такой звук, будто кость пилили ножом. Повозка врезалась в тонкий забор, все обратилось в шум и хаос. Труит, выставив вперед ногу, выкрикивал клички лошадей, тянул назад и ругался. Мороз становился все ощутимее. Помертвевшая от ужаса Кэтрин почувствовала, как повозка угодила в выбоину, в высохшее русло осеннего ручья. Ральфа подбросило, он потерял поводья. Железный обод колеса ударил его по голове, и он упал на дорогу. Обезумевшие лошади устремились к черной реке.

Кэтрин слепо зашарила руками. Поводья взлетали, однако ей удалось их схватить. Повозку подбрасывало на ухабистом поле, но Кэтрин держалась. Ее душила дурацкая накидка, которую трепал ветер. Она расстегнула накидку, и теперь та развевалась за спиной в снежном вихре, словно призрак.

Нельзя было позволить лошадям бежать. Кэтрин надеялась на их природные инстинкты. Ей было не под силу справиться с ужасом, охватившим животных. Она делала только то, что могла.

И лошади мчались как бешеные. Они слетели галопом с невысокого берега и соскользнули на замерзшую реку. Повозка опасно развернулась, животных закрутило. На льду остались сумасшедшие черные следы. Лошади испугались по-настоящему, поняв, что им угрожает нешуточная опасность. Одна из них поскользнулась, потеряла равновесие и упала на лед. Тот затрещал, но не провалился. Кэтрин была в шоке, представляя смерть в ледяной воде вместе с животными.

Река выдержала — и то хорошо. Пока лошади пытались встать, Кэтрин забралась по постромкам и улеглась на потные шеи. Черный мерин поднялся, и она стала нашептывать ему в ухо какие-то слова. Ветер уносил звуки прочь, но она все бормотала и ласково гладила коня.

Лошади успокоились под ее руками, паника миновала. Внимая ее голосу, едва различимому в воющем ветре, они послушно застыли, пока она осторожно отползала назад, не отпуская при этом рук с их тел, чтобы они не забыли: она здесь и поможет им спастись.

Она снова взяла в руки поводья, и лошади тронулись. Все были измождены. Кэтрин вглядывалась в темноту в поисках следов, по которым можно понять, куда двигаться. Наконец они добрались до места, где повстречался злосчастный олень.

Теперь лошади, жалкие и покорные, тащили повозку в белую слепоту. Мерин едва не падал, но держался. Фонари чудесным образом не погасли, и Кэтрин немного различала дорогу.

В завершение они едва не наехали на Ральфа. Он стоял, пошатываясь, посреди дороги. Кровь текла по его лицу. Рана на лбу была глубокой, до кости.

Кэтрин спрыгнула с повозки. Не для того она явилась в такую даль, чтобы увидеть его смерть. Не сейчас. Подол ее юбки зацепился за край сиденья, раздался треск дешевого материала, и она едва не свалилась на руки Ральфу. Кровь залила его лицо, смешалась со снегом, застыла на меховом воротнике его черного пальто. Кэтрин взяла Ральфа за локоть. Он оттолкнул ее и покачнулся. Она повторила свою попытку, и на этот раз он не оттолкнул ее, а оперся на протянутую руку. Кэтрин ощутила его немалый вес, ширину груди и жар тела, даже сквозь тяжелое пальто. Она помогла ему забраться на сиденье. Кровь по-прежнему хлестала из раны. Кэтрин взяла накидку, свою глупую тонкую накидку, и накрыла его дрожащие ноги.

— С лошадьми все в порядке? — спросил Ральф напряженным голосом.

— Они смогут нас довезти. — Кэтрин села в повозку, — Куда ехать, мистер Труит?

— Они знают. Дайте им волю.

Лошади пошли вперед, одна хромала и хрипло дышала. Обе ничего не видели, но двигались уверенно.

Ральф держался прямо, стараясь не поддаваться режущей боли, но терпеть было тяжело, боль вгибала его пополам. Кэтрин обхватила его рукой и прислонила его голову к своей груди, к своему учащенно бьющемуся сердцу.

Глава 4

Кровь была повсюду: на его голове, лице, на одежде и под ее ногтями. Замерзшие почерневшие катышки застряли в ткани ее платья. Тем не менее Кэтрин была спокойна и уверена в том, что он выживет. И тут она заметила дом и лицо за окном.

Время словно остановилось. Кэтрин впитывала все подробности: тяжесть Ральфа у себя на руках, дом, искаженное от ужаса лицо в окне, лошадь со сломанной ногой. Вдруг она поняла, что на реке трещал не лед, а нога. Кэтрин словно увидела себя со стороны: свои беспорядочно рассыпавшиеся волосы, замерзшие красные руки, юбку, из подола которой высыпались в снег украшения. Увидела сугроб, в котором увязло железное колесо, лошадей, в изнеможении опустивших головы. Дом.

«Он напоминает чистую белую рубашку, — подумала Кэтрин. — Чистую белую рубашку, повешенную на дверь».

Аккуратное крыльцо с колоннами, теплый свет за зашторенным окном, стул, выставленный на улицу. Детали. Она не могла охватить взглядом все, не могла разглядеть конек крыши. Но дом казался теплым. Хорошим.

Лошади остановились, каурая кобыла притопывала ногами, черный мерин не мог сделать ни шага. Его левая передняя нога не доставала до земли, копыто висело Под светом с крыльца видны были потные вздымающиеся лошадиные бока; дыхание из широких ноздрей превращалось в яркие легкие перья.

Дом был аккуратный, простой, но не аскетический. И яркий, поскольку в окнах горел свет. Она совсем иначе его представляла. Здание стояло посреди аккуратной лужайки. К широкому крыльцу вели ступени. Кэтрин рисовалось нечто неопрятное и запущенное, одинокое нелюбимое строение в мрачной местности. Это был сюрприз, подарок, упакованный в белую бумагу и перевязанный голубой лентой.

Момент неподвижности закончился, время помчалось. Лицо за окном исказилось и исчезло. Дверь распахнулась. На пороге возникла ошарашенная женщина.

Ральф Труит тяжело опирался на Кэтрин. Дыхание его было свободным, глаза открыты, но не сфокусированы. Ему казалось, что крыльцо, дверь и безопасность находятся в милях от него.

— Мистер Труит? — Женщина вытянула седую голову, вглядываясь в снежную бурю — Это вы, мистер Труит?

— Помогите! Мы здесь! — закричала Кэтрин; ее внезапно накрыла истерика — Пожалуйста, идите сюда. Нам нужна помощь.

Из дома за женщиной выскочил мужчина. Ветер подхватил их одежду и волосы и разметал по сторонам.

Мужчина тотчас подбежал к стонущему мерину, посмотрел на его увечье, тихо сказал ему что-то и, положив руку на лошадиный бок, покачал головой. Кэтрин видела сломанную кость и по тому, как болезненно вздымалась и опадала грудь животного, поняла, что лошадь признала свое бессилие.

Женщина подошла к Труиту.

— Господи Иисусе, — запричитала она. — Что случилось? Что вы сделали?

Яркие колючие глаза осуждающе смотрели на Кэтрин, и та пояснила:

— Лошади понесли. Олень… Лошади испугались и сбросили его. Кажется, колесо ударило его по голове. Я не виновата. Это олень. Все случилось так быстро!

— В дом, Ларсен! — скомандовала женщина, — Мистер Труит тяжело ранен. Внесем его в дом.

Мужчина, мистер Ларсен, отвернулся от животного, и лошадь медленно опустилась на землю. Они втроем подхватили Ральфа. Тот оглядывался по сторонам и был вне себя от боли и потери крови. Им пришлось напрячь все силы, чтобы поднять его по ступеням и втащить в дом. Они уложили его на бархатный диван и подсунули под голову подушку.

— Он истечет кровью, — сказала женщина, по-видимому, миссис Ларсен.

— Ему обязательно нужен врач.

Миссис Ларсен посмотрела на Кэтрин.

— В такую погоду никто не поедет даже к Ральфу Труиту. До врача несколько миль — хоть в одну, хоть в другую сторону. Да и слишком поздний час. К тому же вряд ли его отыщешь. Пьянствует, скорее всего. Что с пьяного толку?

— Принесите, пожалуйста, мой чемодан, — попросила Кэтрин; она уже совершенно успокоилась — Из  повозки. Серый чемодан. Согрейте воду и дайте полотенца и йод, если он у вас есть.

Ларсены неуверенно замялись. Труит лежал на диване, закрыв глаза.

— Принеси ее чемодан, — наконец распорядилась миссис Ларсен — И возьми ружье. Для мерина.

Ее муж дернулся и покинул комнату. Миссис Ларсен захлопотала вокруг раненого. Труит неожиданно пришел в себя. Его глаза покраснели от боли. Кэтрин и Ральф уставились друг на друга.

— Вы не умрете, — заверила она.

— Надеюсь.

В комнату ворвался ветер: это слуга Ларсен вышел во двор. Кэтрин и Труит ждали. Она хотела взять его за руку, но не решилась.

Со двора послышался выстрел. Кэтрин подскочила к окну. Она отодвинула тяжелую бархатную занавеску и увидела на снегу огромную лошадь, под головой которой растеклась лужа крови.

Ларсен вернулся нескоро. В одной руке он держал чемодан, в другой — револьвер. Поставив чемодан к ногам Кэтрин, он с ненавистью взглянул на нее, словно все случившееся — ее вина, которую невозможно простить.

Она же расстегнула ржавые дешевые застежки, открыла чемодан, пошарила под черной одеждой и под простым бельем и нашла коробку с нитками и иголками. Повернувшись, она нечаянно наступила на подол своей юбки, раздался треск. «Господи, украшения!» —

подумала Кэтрин. Быстро нагнувшись, она ощупада подол. И правда потеряла. Черт возьми!

Миссис Ларсен, вернувшаяся с миской горячей воды и полотенцами, переброшенными на руки, взглянула на гостью и ее юбку.

— Ничего страшного, — заверила Кэтрин, выпрямляясь, — Порвалась. Посеяла кое-что, когда произошло это несчастье.

— Что ж. Теперь уже до весны.

— Неважно.

«Все пропало, — пронеслось в голове у Кэтрин, — Пропали мои драгоценности, теперь мне отсюда не выбраться». Она взглянула на Труита.

— Будет больно.

— Уже болит, — отозвался он, выдавив слабую улыбку.

— Есть что-нибудь выпить?

— Я не притрагиваюсь к спиртному.

— Тогда крепитесь. Можете сесть? Приподняться?

Ральф стонал, пока все они поднимали его с дивана.

Кэтрин опустилась на диван и положила его голову себе на колени. Кровь капала ей на юбку. Ее ноги почти мгновенно промокли.

Миссис Ларсен держала тазик. Кэтрин опустила полотенце в горячую воду и начала осторожно промывать рану. Она знала, что Ральфу больно, но под ее рукой лицо его успокоилось, дыхание замедлилось. Он не закрыл глаза, не проронил ни звука, хотя слезы текли по его щекам.

— Я плачу как ребенок, — заметил он.

— Сейчас можно. Мадам? Йод.

Из кармана передника миссис Ларсен вынула флакон Кэтрин потрясла его и наклонила так, чтобы на рану, идущую от брови до линии волос, полилась тонкая струйка. Затем пальцами распределила йод. Труит закрыл глаза и сморщился от острой боли. По комнате распространился резкий запах.

«Та бедная лошадь, — подумала Кэтрин, — Тащила нас всю дорогу, а теперь лежит в снегу. Завтра Ларсен на оставшейся лошади отвезет беднягу подальше от глаз».

— Подайте мою коробку. Мне понадобится ваша помощь, миссис…

— Ларсен, мисс.

— Миссис Ларсен. Попрошу вас очень осторожно соединить края. Вот так.

И Кэтрин продемонстрировала, как соединить края раны. Процедура напоминала защипывание теста. Она разгладила пальцами кожу, и порванные края сошлись. Рана была неровной. Останется шрам, ничего не поделаешь.

Найдя самую крепкую нитку, гостья опустила иголку в йод, затем осторожно дунула на иглу и на рану, которая сейчас кровоточила сильнее.

Вставила нитку. А когда сделала первый стежок, мистер Ларсен отвернулся и пробормотал:

— Пойду уберу повозку. Если только…

— Пожалуйста. Мы справимся.

Иголка вошла и вышла из кожи. Рука Кэтрин была твердой и спокойной. Дверь снова открылась и, когда Ларсен вышел, закрылась.

Рана медленно затягивалась, поток крови ослабел.

— Вы медсестра, мисс?

— Мой отец был врачом. Я наблюдала за его работой.

Это была ложь, как бы непринужденно она ни звучала. Ее отец, пьяница и врун, не имел профессии. Кэтрин знала только одно: она приехала в такую даль не для того, чтобы Ральф Труит сразу умер.

— Значит, вы никогда…

— Никогда. Но я много раз видела, как это делается. Иного способа нет.

В какой-то момент она почувствовала, что Труит ускользнул от нее — потерял сознание. Его голубые глаза, побелевшие от боли, закрылись, и Кэтрин, отвлекшись от раны, впервые разглядела его кожу так близко, словно смотрела сквозь увеличительное стекло. Его борода походила на черную стерню на высохшем поле. Кожа была светлой; на расстоянии она казалась моложе, вблизи Кэтрин заметила тысячи мелких морщин. Перед ней предстало будущее собственного лица и кое-что еще: когда его мышцы ослабли, на сильных крупных костях кожа обвисла. Она поняла, как сложно ему держаться, и заметила в нем недостаток жизни и печаль под маской стального спокойствия.

Ее тонкие пальцы работали быстро, следуя за руками миссис Ларсен. Наконец дело было сделано. Что ж, неплохо.

Ральф открыл глаза; его голова покоилась на коленях у Кэтрин.

— Вот и все, — улыбнулась она.

— Благодарю.