— Сириус.
— Нет, Вега. А вон то — Капелла. Видишь?
— Да.
Харден взял секстант и измерил склонение каждой из четырех звезд. Затем спустился вниз и нашел склонения звезд в Морском альманахе. Отметив свое положение на карте, он погасил красную лампочку штурманского уголка, включил радио на тот случай, если Майлс выйдет на связь, и вернулся в кокпит к Ажарату. Ему показалось, что она заснула — так тихо она сидела, но через минуту она заговорила.
— Где мы находимся?
— Там, где и должны быть. Тебе не холодно? Дать одеяло?
Было очень темно, но он увидел, что Ажарату закинула руку за голову, прикоснувшись к телу.
— Тут так тепло, — сказала она. — Я забыла, что на мне ничего нет, кроме купальника. Потрогай мою кожу. Видишь, какая теплая?
Харден протянул к ней руку, бледную в свете звезд. Ажарату взяла его за ладонь и прижала пальцы к своему животу.
— Видишь? Теплый.
— Ты дрожишь.
— Правда?
Она еще сильнее прижала его руку к своему дрожащему телу.
— Ажарату...
— Да?
— Ты очень, очень милая.
— Ты так думаешь? — спросила она тихим голосом.
— Да. И ты очень молода и...
— Ты хочешь извиниться?
— Нет... я просто... я не знаю, что сказать.
— А я знаю, — сказала она. — Я уверена, что влюбилась в тебя еще тогда, когда впервые увидела на берегу, покрытого коркой соли, бледного, как труп.
— Какая романтичная картина, — весело произнес он.
— Да, правда.
Харден болезненно чувствовал, что должен сохранять верность Кэролайн, как будто она была еще жива и он убьет ее, если разорвет между ними связь. Он сказал:
— Я чувствую себя в роли старого опытного соблазнителя.
— Старого опытного соблазнителя? А что, у меня нет права хотеть тебя? Тебе никогда не приходило в голову, что не ты, а я соблазню тебя и заставлю забыть о жене?
— Нет. Ты всего лишь очень молодая женщина, защищенная панцирем религии.
— И что из этого следует?
— Я прав?
— Да. Полностью. И что?
— Я чувствую, что несу за тебя ответственность.
— Я была права, — произнесла Ажарату уязвленно. — Ты приготовил извинение.
— Ты льстишь мне, — ответил Харден. Ему в голову пришла пугающая мысль: она может заставить его забыть о своей ненависти.
— Льщу тебе? — спросила Ажарату со злобой в голосе. — Питер, ты говоришь не со мной. Ты разговариваешь сам с собой.
Она поднялась и направилась было к трапу, но остановилась и очень долго стояла неподвижно. Затем снова села, опустив голову на колени, и тихо произнесла:
— Питер, настанет время, когда у меня будет право не просить тебя, а требовать. Ты должен это понимать.
«Осталось два дня», — подумал Харден. Он высадит ее в Монровии через два дня. Когда он останется наедине с собой, все будет в порядке.
Ажарату произнесла, как будто прочтя его мысли:
— Я могла бы бегать за тобой. — Она засмеялась. — То-то будет здорово! Ты изобретаешь свои радары и термометры, но в один прекрасный день на крыльце твоего дома в Нью-Йорке появляется чернокожая врачиха из Африки. Твои действия?
— Мне будет приятно видеть тебя в Нью-Йорке.
— Очень может быть.
Харден усмехнулся.
— Почему ты смеешься? — спросила она.
— Ты обидишься на меня, но я вспомнил один мультфильм. Летняя ночь. Влюбленная пара обнимается под звездами, и дамочка говорит: «Я знаю, что ты позвонишь мне в Нью-Йорке, но все равно подари мне свои часы».
Ажарату приблизилась к его уху, так что Харден ощутил ее теплое дыхание, и тихо сказала:
— Я упаду в обморок около твоего офиса. Прохожие занесут мое тело к тебе в дом. Ты отложишь свой паяльник, вспомнишь врачебные навыки и приведешь меня в чувство.
«Лебедь» наклонился, зарыл нос в воду, и шум кильватера внезапно стал громче. Земля, остывая за ночь, отдавала тепло морю, и ветер крепчал. Яхта накренилась еще больше, погрузив леер с подветренной стороны в темную воду.
Ажарату отключила автоматическое рулевое устройство и встала за штурвал, пока Харден заменял генуэзский парус небольшим стакселем. Он ошибался, думая, что разговор остудит возникшее у них влечение. Когда он убирал генуэзский парус, у него во рту пересохло при мысли об Ажарату.
Бриз, дующий с суши, принес облако, закрывшее звезды. Харден почувствовал руку Ажарату на своей щеке.
— Я все равно вижу тебя, — прошептала она, осторожно лаская его. — Ты весь пылаешь.
Харден вздрогнул. Ее пальцы дотронулись до его губ. Он прикоснулся пересохшим языком к ее руке, чувствуя себя в темноте слепым и неуклюжим, потерявшим способность соображать. Плечо Ажарату прижалось к его груди.
Их губы встретились. Она поцеловала его и прижала свое лицо к его шее. Харден потянулся к ней, лаская ее шелковистую кожу, чувствуя растущее возбуждение и, как ни странно, облегчение. Он мягко гладил ее тело, нашел губами ее лицо, и они слились в долгом и глубоком поцелуе.
Они лежали на сиденье в кокпите, прижавшись друг к другу губами, переплетя ноги. Харден подумал, что ее губы имеют вкус корицы. Он расстегнул лифчик ее купальника, и грудь Ажарату крепко прижалась к его пальцам. Ее бархатистый язык заполнил его рот.
Руки Ажарату были уже не так нерешительны и целенаправленно гладили его тело, скользя вниз по его животу. Харден чувствовал, как в нем растет напряжение, и наконец остановил ее.
— Что такое? — выдохнула она.
Он молча уставился взглядом в черноту ночи. Его разум заполнили мысли о Кэролайн, тело было опустошено.
— Питер...
— Прости, — пробормотал он.
Наступила тишина, нарушаемая только шумом, с которым яхта рассекала воду. Когда Ажарату заговорила, ее дыхание было нормальным, а голос — спокойным.
— Прости меня, Питер.
Она прикоснулась к его лицу. Харден отпрянул, но Ажарату успела почувствовать слезы у него на глазах.
— Мне так жалко... Бедный ты мой.
— Извини, что разочаровал тебя, — сказал он с горечью.
— Это я виновата.
Несколько минут он молча смотрел в темноту.
— Почему? — наконец спросил он.
— Ты не разочаровал меня. Я хотела чересчур многого. Я хотела взять, но не могла ничего дать.
Харден ждал продолжения, но она больше ничего не сказала.
— Почему? — повторил он свой вопрос. — Что ты имеешь в виду?
— Все в порядке, Питер, — произнесла Ажарату. Ее голос прозвучал неестественно весело. — Неважно.
Харден смутился, но, чувствуя, что она смущена еще сильнее, сказал:
— Будь так добра, объясни мне, о чем ты говоришь.
— Какая-нибудь другая женщина могла бы помочь тебе лучше, чем я.
Через мгновение, вникнув в ее слова, Харден воскликнул:
— О Боже всемогущий! Ты думаешь, что я не могу, потому что ты... О Боже всемогущий!
— Я думала, что могу быть для тебя привлекательной, — пробормотала она еле слышно.
Харден громко вздохнул и поднял голову к черному небу. Сквозь разрывы в тучах светили бледные звезды. Он видел ее силуэт, когда Ажарату надевала верхнюю часть купальника. У него появилось чувство, что ему дали отсрочку. Все кончилось, и они с Кэролайн по-прежнему были вместе.
— Ты не хочешь выпить чая? — спросила Ажарату. Она протиснулась мимо него к трапу и остановилась у люка, ожидая ответа.
Харден едва мог видеть очертания ее фигуры в темноте, но все равно разглядел, как неуклюже она держится, и понял, что она забыла о своей грациозности. Ее уязвила его неудача.
Он поднялся на ноги. Ажарату ждала. Он подошел к ней и нерешительно потянулся, чтобы обнять ее как ребенка и утешить. Пока он похлопывал и гладил ее по спине, пытаясь объяснить, что в его неспособности заниматься любовью нет ее вины, она стояла неподвижно, ничего не отвечая. После того как он замолчал, она положила голову ему на плечо.
— Кажется, я верю тебе, — произнесла Ажарату, прикасаясь к его рукам и поглаживая их пальцами. — Но мне все равно очень жалко, что я ничем не могу тебе помочь.
Харден прижал ее к себе крепче.
— Спасибо, — прошептал он. — Мне тоже очень жаль.
Они крепко обнялись, и постепенно он забыл обо всем, кроме нежного прикосновения ее ладоней к своим ладоням и своих рук — к ее спине. Ее кожа была мягкой и гладкой, как бархат.
Харден почувствовал в себе крохотное зернышко желания.
Оно появилось там, где раньше ничего не было, как будто далекий огонек внезапно вспыхнул на горизонте. Желание быстро расширялось и росло. Он потерся об ее кожу, и его тело пронзило удовольствие.
— Ажарату...
Он изо всех сил прижал ее тело к себе, ее рот — к своему рту, движимый могущественным желанием, слишком сильным, чтобы думать о чем-либо другом, кроме вкуса ее рта и ощущения ее гладкого и сильного тела. Он громко засмеялся, когда наконец отпустил ее.
— Все, что я говорил раньше, не считается.
Она беззвучно засмеялась вместе с ним и крепче прижалась к нему.
— Может быть, я — единственная женщина, — пробормотала она.
Харден наклонил голову и поцеловал ее в грудь, медленно и с любовью. Затем он ласкал ее бедра, пока она не застонала от удовольствия, и, все еще лаская и целуя, повел ее вниз по трапу в каюту.
* * *
Его разбудило чувство паники.
Шум кораблей. Судоходная линия.
Он лежал на своей койке. Ажарату пошевелилась рядом с ним, разметавшись во сне. Харден соскользнул с койки на диван, оттуда на пол, наощупь отыскал выход из каюты и рывком взлетел по трапу.
Туча по-прежнему закрывала звезды. Ночь была черна, как угольный мешок. На горизонте не было ни одного огонька. «Лебедь» плавно шел вперед, держа курс. Харден поправил стаксель, проверил автопилот и, услышав, что шум повторился, поспешил вниз.
Из наушников доносилось приглушенное кваканье — негромкое, но достаточно отличающееся от других звуков на яхте, чтобы привлечь внимание. Харден сел за штурманский стол и надел наушники. Это был Майлс. Несколько дней назад он уже вызывал Хардена, чтобы сообщить, что «Левиафан» по расписанию должен разгрузиться в Бантри-Бей и Гавре, а затем может зайти на пару дней в третий порт, в зависимости от спроса на нефть.
Сейчас он произнес:
— Кило-униформа-рентген.
Для сохранения тайны они пользовались международным алфавитным флаговым кодом. «Левиафан» именовался «Зулусом», что в действительности означало береговые радиостанции. Харден был «Отелем». Майлс — «Майком». Услышав слова Майлса, Харден испытал потрясение. Он осветил таблицу флагов и вымпелов над штурманским столом. Память не подвела его.
— Повторите, — потребовал он, нажимая на кнопку «передача».
Майлс в точности повторил свои слова: кило, униформа, рентген. «Кило» — немедленно остановитесь. «Униформа» — вы идете навстречу опасности. «Рентген» — оставьте свои намерения. Смысл сообщения был очевиден.
В волнении Харден забыл о коде.
— Почему? — закричал он, нажимая на кнопку микрофона.
— Рентген, рентген, рентген!
— Почему, черт побери?!
Он услышал, как за тонкой переборкой пошевелилась Ажарату и позвала его во сне. Заглянув за переборку, он увидел, что она повернулась на койке лицом к стене.
— Почему? — снова прошептал он в микрофон.
Ответ Майлса прервал громкий треск. Русский радар. Он звенел, как монеты в кружке у слепого нищего. Харден ждал, когда треск кончится, едва сдерживая себя. Черт возьми, что Майлс хочет сказать?
В ту ночь, когда они говорили с Майлсом, Хардена не удовлетворила уклончивая ссылка на «демократическое государство, нуждающееся в новом оружии».
«Вы имеете в виду Израиль?» — прямо спросил он.
Майлс улыбнулся:
«Может быть, вы хотите еще что-нибудь узнать?»
Он слушал, спокойно улыбаясь, пока Харден излагал свои подозрения. Затем ответил ему одной фразой. Он хочет, чтобы Израиль рассматривал нефтяные танкеры как «возможную мишень».
«Что, если, — спросил он, — что, если Израиль продемонстрирует нефтедобывающим странам и их экономическим союзникам — странам, потребляющим нефть, — что супертанкеры, которые имеют жизненно важное значение для их взаимного существования, уязвимы для террористических актов в открытом море?»
«Тогда они сотрут вас с лица земли».
«Они сотрут с лица земли не Израиль, — возразил Майлс с мрачной иронией, — а неконтролируемые еврейские террористические группировки. Никто же в мире не хочет верить, что „Черный сентябрь“ — палестинская организация, хотя она состоит из палестинцев, получает поддержку от палестинцев и ищет убежища в палестинских лагерях. — Он кивнул на половицу, под которой было спрятано оружие. — Мистер Харден, вы представляете серьезную угрозу».
«Я же не еврей».
«Но ваша жена была еврейкой, — сказал Майлс. — Вы помните еврейское имя, которое вам дали на свадебной церемонии у рабби Берковица на Шестьдесят восьмой улице? — Харден нетерпеливо кивнул, и Майлс продолжил: — Да, мы кое-что знаем про вашу жизнь. Так вы помните свое еврейское имя?»
«Шавер Израэль».
«Друг Израиля, — перевел Майлс. — Выходит, что друг Израиля вдохновляет других израильтян на поиск возможных объектов для нападения. Вам так не кажется?»
«Мыс Доброй Надежды огибают две тысячи танкеров в месяц, — возразил Харден. — Таким методом поток нефти остановить невозможно».
«Нет, но мы можем его прервать, — ответил Майлс. — И что может служить более драматической демонстрацией такой возможности, чем уничтожение крупнейшего корабля в мире? „Левиафан“...»
«Нет! — закричал Харден. — Он не ваш. Он — мой. Я должен отомстить. Оставьте его мне».
«Мы оставим его вам, доктор Харден. Но я предлагаю вам помощь. Я сообщу вам с опережением в двенадцать часов точное местоположение „Левиафана“. Вам останется только потопить его, и вы победили».
«Мне не нужна победа».
Майлс усмехнулся.
«Я очень рад. Потому что в таком случае мы заявим о своей ответственности за гибель корабля вне зависимости от того, примете ли вы нашу помощь или нет. На самом деле, доктор Харден, возможно, нам удастся все организовать так, что вас никто не будет подозревать. Вам даже не придется скрываться».
Харден ответил:
\"Все, что я хочу, — потопить «Левиафан».
«Тогда воспользуйтесь нашей помощью».
«Русский дятел» внезапно замолчал. Харден крутил ручку громкости, напряженно слушая шипение в наушниках. Он взглянул на Ажарату, еле видную в тусклом свете красной лампочки. Она крепко спала.
Наконец раздался громкий и четкий голос Майлса:
— Рентген.
— Почему? — резко спросил Харден. — Зулус отплыл?
— Да. Они знают о вас.
Харден лихорадочно думал. На «Левиафане» постараются избежать встречи с ним.
— Ну и что?
— У них есть вертолет.
Харден прижал пальцы к вискам и попытался сосредоточиться. Может ли он атаковать ночью? Нет. В темноте очень легко ошибиться в расстоянии. В его теле росла тупая боль.
— Как они узнали? — спросил он, хотя это уже не имело никакого значения.
— Точно так же, как мы. Извините.
Голос Майлса прозвучал с неподдельным сочувствием. Харден ничего не ответил. В наушниках шумел эфир. Нет, израильтянин не отвечает за его собственную небрежность в Германии. Харден подумал: если бы ему пришлось сделать это снова, то убил бы он тогда солдата, продавшего ему оружие?
Отбросив ненужные мысли в сторону, он стал рыться среди карт в ящике под столом.
— Вы слышите меня? — спросил Майлс.
— Я свяжусь с вами через неделю, — ответил Харден.
— Зачем?
— Я должен все обдумать.
Он выключил радио и направился к парусным мешкам.
Глава 12
Ноги капитана Огилви горели. Ему казалось, что они налиты свинцом, который утяжелял каждый шаг и сжимал икры и лодыжки. Боль мешала ему сосредоточиться, но он отказывался покинуть мостик, пока «Левиафан» шел по-прежнему близко к берегу.
Последний раз он спал двадцать четыре часа назад перед отплытием. Тогда корабль стоял у причала, его первый офицер отвечал за разгрузку, второй — за вычисление курса в Персидский залив, а третий занимался погрузкой продовольствия. Во время плавания в открытом море Огилви полностью доверял их опыту. Но когда корабль находился в районах с интенсивным движением, например в Ла-Манше, около мыса Доброй Надежды или у входа в Персидский залив, «Левиафаном» командовал он и только он. Его офицеры были хорошими моряками, но никто из них не чувствовал инерцию корабля так, как он.
Его ноги всегда первыми начинали протестовать против затянувшейся вахты. «Атеросклероз» — так сказал ему врач. Сосуды сужены, приток крови недостаточен. Сосудорасширяющие препараты приводили только к покраснению лица. Огилви установил на мостике, рядом со штурвалом, настоящее командорское кресло. Но вести огромный корабль — это совсем не то что управлять машиной. Он просто не мог усидеть в кресле. Ему все время приходилось вскакивать, чтобы взглянуть на шкалу радара, прижимать лицо к окнам мостика, выбегать в крылья, чтобы посмотреть назад или вперед.
Забудь про компьютер, предупреждающий столкновения, про спутниковую навигацию и про всю остальную электронику. Когда твой корабль должен пройти по переполненному проливу, как лошадь по конюшне, за ним не уследишь, сидя в кресле. Надо поднимать задницу для того, чтобы увидеть, что творится вокруг тебя.
Хотя его отец был рабочим, а мать кухаркой, Огилви воспринял манеры и речь верхушки английского среднего класса. Талант и амбиции заставили его покинуть унылый городишко на западе страны. Как ни малы были шансы на успех, он поступил в Дартмут, когда узнал, что речь британского офицера должна отличаться от речи простого матроса. Он приучил себя к сдержанности: он мог назвать подчиненного, допустившего колоссальную ошибку, «раззявой» или каким-нибудь другим, по его мнению, грубым словом, но его офицеры редко слышали от Огилви «черт побери» и «задницы», которыми он пересыпал свои мысленные речи.
Огилви бродил по мостику, растягивая часы своей вахты и отказываясь прекратить добровольную пытку. Наконец, когда Брест остался далеко за кормой и между носом «Левиафана» и островом Мадейра лежало полторы тысячи миль открытого моря, он обратился к старшему офицеру, заступившему на вахту:
— Первый, передаю вам управление. Спокойной ночи.
— Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи.
— Мне кажется, разгрузка прошла хорошо.
— Спасибо, сэр.
— Надеюсь, что наши друзья в Гавре этого не услышат.
— Не понял вас, сэр.
— Они могут подумать, что мы к ним плохо относимся, вы не находите?
Первый офицер слабо улыбнулся. Они пролили во французском порту двести галлонов нефти. Огилви усмехнулся и покинул мостик. Он любил устраивать своим офицерам такие внезапные встряски, чтобы те не теряли бдительности. Хотя его первый офицер плавал с ним уже шесть лет, Огилви подумал, что было бы разумно напомнить ему о его ответственности.
Личный стюард капитана, индиец хрупкого телосложения, наполнил ванну и достал ему пижаму, двигаясь по каюте быстро и бесшумно, как афганская борзая. Приняв ванну, Огилви лег в свою широкую кровать, задернул полог и поставил рядом с собой чашку горячего шоколада. Пока он готовился к предстоящим двенадцати часам сна, по его ногам пробегали спазмы облегчения. Первый офицер знал его привычки, и его ни в коем случае не будут беспокоить, разве что случиться авария.
Перед его глазами плясали бакены в канале, бегущие огни и мерцающие пятна на шкале радара, и он снова и снова слышал, как рулевой вслух произносит курс корабля. Огилви выпил какао и стал ждать, когда мозг сдаст командование над телом и покинет мостик. Ему было шестьдесят три года, и он знал, что нужно не торопить естественные процессы и дать им идти своим путем.
* * *
Пилот вертолета решил подняться на мостик, чтобы полюбоваться рассветом с самой высокой точки корабля. Он поспешно миновал ходовую рубку, прошмыгнул мимо рулевого и вышел в левое крыло, где он никому не будет мешать.
Его по-прежнему потрясали размеры корабля. «Если в Военно-морском флоте есть умные головы, — подумал пилот, — то им стоит построить себе несколько таких малюток, которые можно легко переоборудовать в авианосцы, как это делается у русских».
«Убей его!» — последние слова Брюса все еще звенели у него в ушах. Надо забыть, что Брюс говорил об Огилви. Брюс и только Брюс — его настоящий босс. Пилот вздрогнул. У него есть право пристрелить этого парня. Как на войне, только лучше. Здесь этому психу не поможет никто.
Пилот снова вздрогнул, но по другой причине — всякий раз, подумав о чем-нибудь хорошем, он непременно вспоминал катастрофу. Его взгляд обратился с восходящего, солнца на далекий «Белл рейнджер». Это была его первая работа со времени катастрофы в Техасе, и он взялся за нее только потому, что летать приходилось над водой.
Если бы тогда он нырнул в воду, а не пытался спасать пассажиров, у него не было бы этой маски вместо лица. Но сейчас ему не придется возить пассажиров. Только он, машина и пулемет. Пилот отвел взгляд от вертолета и посмотрел на море, повторяя про себя правила аварийной посадки: направляйся к воде; клади машину на бок перед ударом; выбирайся из машины и плыви.
Палуба крыла была сырой от прохладного утреннего тумана. В восемь часов третий офицер, заступивший на вахту, спросил у пилота, не хочет ли он чашку кофе. Летчик с благодарностью зашел в тепло рубки.
Юный офицер завел с ним разговор, облокотясь на полированный деревянный поручень перед окнами мостика. Он рассказал, что в Англии у него осталась супруга, на которой он женился пять месяцев назад. В отличие от большинства танкеров, офицеры на «Левиафане» не брали с собой жен, поскольку так хотел капитан. Жена третьего офицера возмущалась, но он все равно решил плавать с Огилви.
Пилот в ответ рассказал, что у него в Далласе есть подружка. Она была стюардессой и обещала встретиться с ним в Аравии.
— Вы думаете, что мы направляемся в Аравию? — с улыбкой спросил третий офицер. — Я шестнадцать раз был в Персидском заливе, но вместо Аравии видел лишь белую полоску на горизонте. «Левиафан» грузится нефтью вдали от берега.
Лицо пилота исказилось гримасой, и третий офицер задумался, встречалась ли его подружка с ним после катастрофы.
— Ничего, у меня есть билет. — Пилот кивнул на «Белл рейнджер». — Может быть, я сумею выбить отпуск и смотаться к ней.
— Может быть, если поладите со Стариком.
— Я ему нужен так же, как собаке пятая нога.
Третий офицер кивнул с понимающим видом.
— У него тяжелый характер, с ним трудно столковаться, — произнес он. — Правда, мне приходилось беседовать с ним по душам. Мне кажется, я ему нравлюсь.
— Почему вы так думаете?
— Мы вместе служили в «Пи энд Оу». Став капитаном «Левиафана», он позвал меня к себе.
— А что такое «Пи энд Оу»?
Пока офицер рассказывал летчику о «Пенинсулар энд ориентал стимшип компани» и том положении, которое он надеялся когда-нибудь занять, на мостике появился матрос, пришедший на смену рулевому. Новый рулевой отметил курс и скорость корабля, убедился, что море по курсу свободно от препятствий и автопилот функционирует. Затем он сел за штурвал, который слегка шевелился, управляемый невидимой рукой компьютера. Матросы украдкой обменялись ухмылками по поводу жизненных планов третьего офицера.
— Меня вид этой посудины просто потрясает, — заявил пилот вертолета и постучал по стеклу, указывая на зеленые палубы позади рубки, разделенные серыми дорожками и центральным проходом и усеянные темными трубопроводами, черными лебедками, надстройками, пожарными станциями и желтыми вентилями. — Настоящее нефтяное поле, черт побери!
— Ну, не знаю... — усомнился третий офицер.
— Ну да, вы же не сходите с корабля. А я видел их у себя в Техасе и говорю вам, что эта штука выглядит точно так же. — Пилот посмотрел на море и покачал головой. — Не могу поверить, что эта чертова галоша движется. Господи! Я знавал вонючих фермеров, которые выстраивали себе дворцы, когда находили у себя на дворе меньше нефти, чем налито в эту посудину. А тот парень на яхте хочет ее потопить! Черти бы меня взяли!
— Тихо! — прошипел офицер, оглядываясь на рулевого.
Все утро он думал, что надо бы как-нибудь уговорить Старика рассказать обо всем команде, прежде чем по кораблю пойдут гулять слухи. Рулевой невозмутимо глядел вперед.
Пилот прошептал:
— Этот тип сошел с ума.
— Да, вероятно.
— Вас это как будто совсем не беспокоит.
— А чего беспокоиться? Вы сами говорите — просто парень на яхте, и все.
— Но у него есть ракета. Трудновато не попасть в такую большую мишень.
— С палубы яхты?
— Может быть, вы никогда не видели противотанковую установку? Подбить из нее такую штуковину сможет и девятилетний мальчишка.
— Ну, я полагаю, поэтому-то вы и плывете с нами.
Пилот взял бинокль с деревянного подоконника и стал рассматривать море.
— Эй! Смотрите!
Третий офицер посмотрел туда, куда указывал пилот. Белая точка на горизонте, прямо по курсу.
— Яхта! — заорал пилот и бросился в штурманскую рубку, направляясь к лифту.
— Отключите автопилот! — приказал офицер.
Огилви был разбужен грохотом и ревом. Он подумал было, что корабль обстреливают, и мысленно перенесся на тридцать пять лет назад, во времена войны в Атлантике. Но быстро понял свою ошибку. Его ноги ступили на толстый ковер, а не на холодную мокрую сталь конвойного судна.
Шум затих, и вернулись воспоминания. Огилви слегка опьянел от долгого сна. Раздвинув тяжелые шторы, он выглянул на гигантскую палубу «Левиафана». Вертолет! Он летел впереди танкера. Капитан протер глаза и, выглянув в окно снова, увидел в десяти тысячах ярдов перед носом корабля парус.
Быстро одевшись, он поднялся на мостик. Часы в штурманской рубке показывали 9.30. Третий офицер стоял на вахте. Облокотясь на поручень под окнами мостика и потягивая кофе, он внимательно наблюдал за вертолетом. Огилви неслышно подошел к нему.
— Мистер, что за чертовщина тут творится?
Офицер фыркнул, услышав такое обращение, отставил кружку и медленно повернулся. Но, увидев выражение лица Огилви, он побледнел.
— Что такое, сэр?
— Кто разрешил этот вылет?
— Сэр, он сказал, что увидел парус.
Огилви взял бинокль. Вертолет мчался над водой, приближаясь к белому парусу на горизонте. Капитан настроил резкость, тут же выронил бинокль и трясущимся пальцем указал на радио.
— Свяжитесь с ним.
— Что, сэр?
— Немедленно!
— Есть, сэр!
Третий офицер схватил радио и связался с пилотом.
— Прикажите ему вернуться на корабль.
— Пилот говорит, что хочет посмотреть поближе.
— Он должен немедленно вернуться! — заорал Огилви.
Он бросился в крыло мостика и стал следить, как вертолет кружится в небе, вырастая в размерах. Далекий стрекот главного ротора сменился воем турбины. Машина с ревом села на палубу. Дождавшись, когда палубная команда привязала вертолет и пилот направился к надстройке, Огилви переключил телефон на общий вызов.
— Пилот! — голос капитана мрачным эхом разнесся по судну. — Поднимитесь на мостик!
Он стал ждать. В нем медленно закипала злость. Несмотря на долгий сон, его тело все еще ныло от усталости. Наконец появился пилот.
— Зачем вы поднимались в воздух?
— Проверить яхту, — беспечно ответил пилот.
Огилви заметил, как беспокойно поблескивают его глаза за солнцезащитными очками.
— Проверить яхту, так вы сказали?
Пилот переминался с ноги на ногу.
— Да. Я делаю то, что от меня требуется.
— Пилот, — мягко произнес Огилви, — в следующий раз для того, чтобы покинуть судно, вам нужно будет получить разрешение от меня или от старшего вахтенного офицера. Ясно?
— Д-да... Но... э-э... капитан...
— Что «но»?
— Но что, если ситуация будет угрожающей? Если этот тип доберется до нас, вы что, хотите, чтобы я тратил время и просил у вас разрешения?
Огилви показал на парус. «Левиафан» быстро догонял яхту, и сейчас она находилась достаточно близко, чтобы различить детали.
— Мистер, опишите мне эту яхту.
Пилот пожал плечами:
— Яхта как яхта. С парусом.
— У нее есть какие-нибудь отличительные особенности?
Пилот поморщился, солнце ослепило ему глаза.
— Да. Яхта белая. Впереди — красный парус.
— Это спинакер, — объяснил Огилви. — Передний парус на носу. Он прикреплен к передней мачте. На корме есть вторая мачта. Вы ее видите, пилот?
— Ага. — Губы пилота задрожали, сложившись в глупую ухмылку.
Огилви продолжал, не замечая его выражения:
— Эта вторая мачта стоит перед румпелем. Видите?
— Ага. Я это вблизи заметил. А отсюда не вижу. У вас хорошие глаза, капитан.
— Это кеч, — сказал Огилви. — Повторяйте за мной: кеч.
— Что? Не понял...
— Кеч, — произнес Огилви ледяным тоном.
— Постойте...
— Кеч!
Пилот облизал губы.
— Ладно. Это кеч.
— Две мачты, вы, тупица! Кеч! А яхта Хардена — шлюп. У шлюпа одна мачта. И один стаксель. Дайте мне карандаш и бумагу.
Пилот пошел было прочь, но затем вытащил лист бумаги из нагрудного кармана своего летного костюма. Огилви выхватил листок из его руки и нарисовал на нем своей золотой ручкой треугольный силуэт.
— Вот шлюп: одна мачта, один грот, один стаксель! И когда вы увидите его, то должны просить разрешения покинуть корабль. Мне на борту не нужен идиот, который отправляется в полет всякий раз, когда ему в голову взбредет поразвлечься.
* * *
По-прежнему кипя от ярости, Огилви вернулся в постель, но заснуть не мог.
Защищать «Левиафан» с помощью вертолета — глупо. Команда скоро обо всем догадается, и люди будут беспокоиться при каждом взлете проклятой машины. С них хватит и того стюарда, искалеченного лопнувшим тросом. Пока вертолет не будет привязан к палубе, а пилот не заперт в своей каюте, спокойствия не жди. Огилви улыбнулся. Когда они доберутся до Южной Атлантики, этому парню будет приготовлен сюрприз.
Только дурак может думать, что Харден представляет собой угрозу. Как ему пришло в голову, что он может потопить «Левиафан»? Вероятно, он думает, что пустой танкер — это наполненная газом бомба, ожидающая, когда к ней поднесут спичку. Но на самом деле каждый резервуар танкера химически совершенно инертен: кислород вытеснен из него выхлопом двигателей. Так что можно уронить в него горящий дом, и ничего не произойдет.
Одна ракета на корабль длиной в треть мили! Этот человек либо сошел с ума, либо просто дурак. Правда, ракета все-таки повредит судно, поэтому Огилви придумал простой способ защиты. Настолько простой, что даже нет смысла рассказывать о нем Джеймсу Брюсу и компании.
Огилви надел ночную рубашку и шлепанцы и, вызвав звонком стюарда, велел принести чай. Он выпил горячий напиток в своем кабинете около спальни. Здесь на стене висела огромная карта, на которой был отмечен маршрут танкеров вокруг Африки — одиннадцать тысяч миль из Европы в Аравию.
Через воды Атлантического и Индийского океанов, Аравийское море, Оманский и Персидский заливы проходил путь «Левиафана».
Огилви хранил все факты и цифры в голове. Сейчас он нацарапал их на пластиковой пленке, которая покрывала карту. Зачем Харден покинул Англию на три недели раньше танкера, если, читая морские журналы, мог узнать дату отплытия «Левиафана» с точностью до дня?
Секрет Хардена лежал в ответе на этот вопрос.
Огилви постарался раздобыть сведения о яхте Хардена.
Для него это было гораздо важнее, чем мотивы, движущие Харденом, и радиус действия его оружия. У Хардена было быстрое судно; он, судя по всему, был опытным мореходом и взял с собой женщину, чтобы посменно стоять на вахте. Поэтому не будет большой натяжкой считать, что его яхта проходит в день сто пятьдесят миль. Три тысячи миль за три недели, четыре тысячи — за четыре плюс еще одна неделя, в течение которой «Левиафан» достигнет района атаки.
Маршруты танкеров хорошо известны. Все знают, что около выступа Западной Африки они проходят близко от берега, чтобы уменьшить расходы на топливо. Огилви нарисовал овал вокруг маршрута танкеров между точками, удаленными от Англии соответственно на три и четыре тысячи миль. Внутри жирной черной линии оказались Дакар, столица Сенегала, Фритаун, столица Сьерра-Леоне, и Монровия, столица Либерии.