Джастин Скотт

ДЕВЯТЬ ДРАКОНОВ

Если не можешь заключить сделку в Гонконге, значит, ее нельзя заключить вообще. Банкир
У каждого в Гонконге есть свой секрет. Адвокат
Восток — красный. Мао
Пролог

ПРИЮТ СВОБОДЫ

Декабрь 1973 года

Маленькая девочка почувствовала, как волна подняла их наверх. Подумав об огромной туше акулы, кружащей под ними, она в ужасе стала биться в руках отца. Он умолял ее:

— Тихо! Ради Бога, тихо, чтобы не было всплесков воды, — шепча, что акула не нападет на них, если они замрут.

Что-то жуткое скользнуло по ее ногам.

Была ночь жестокого года Быка. Позади остался темный берег Китая. Впереди слабыми красными переливами электрических огней обозначилась Коронная колония Британской империи — Гонконг — свободный бастион капитализма, прилепившийся на корявом суровом полуострове Коулун и нескольких островках в море. Солдаты постоянно патрулировали вдоль ограждения из колючей проволоки, которым была отрезана оконечность полуострова, — чтобы не могли проникнуть беженцы из коммунистического Китая. Залив Тай Пан был единственной лазейкой.

Ее отец подумал — акула ушла. Он поплыл медленными толчками, не тревожа резко поверхность воды и разговаривая с ней шепотом, прерывавшимся от страха. Она держалась за его пояс и плыла сбоку — как на прицепе, боязливо оглядываясь через плечо.

Он был учителем — до того как Красные Стражники избили его за то, что он был Врагом-без-ружья. Он ждал, пока раны заживут настолько, что кровь не будет сочиться в воде; и он изучал повадки акул и пришел к выводу, что пловцы, которые плещутся, поднимают шум, похожий на всплески умирающей рыбы, на которую напала акула. Сегодня ночью ему придется проверить правильность своей догадки, держа дочь на руках и продираясь сквозь темноту.

Он плыл уже много часов, отдыхая, когда чувствовал усталость, на надутом мочевом пузыре свиньи, который, как поплавок, помогал им держаться на поверхности. Наконец они миновали плавучий маяк, на который он держал курс. Теперь он ориентировался, оглядываясь назад. К их счастью, сильное течение относило на юго-запад, но мешали мощные волны. Девочка услышала, как тяжело дышит отец, и поняла, что его раны опять открылись.

Волны подбрасывали их вверх, как гигантская рука.

Чувствуя, как по всему телу пробегают мурашки, беспомощные, — высоких холмов Коулуна не было видно, — они дрейфовали по течению и ждали, когда на них нападет эта тварь. Она прошла совсем близко. Ее хвост прорезал воду сбоку от девочки. При свете маяка она увидела, как кровь потекла у отца изо рта. Инстинктивно она быстро отерла ее.

Отец поплыл опять. Течение относило их все ближе к берегу. Она уже слышала шум прибоя. И наконец они почувствовали под ногами песок.

Лаяли собаки. Лучи прожекторов блуждали по побережью. Они бросились к поросшим низким кустарником холмам и пробирались в глубь берега, пока не рассвело. Весь день они прятались в водопропускной трубе моста, слыша, как британские войска гуркхов[1] проносятся на ревущих грузовиках у них над головами.

Почти теряя сознание от усталости, он прижимался горячим лбом к земле и благодарил Тинь Хао — богиню моря, царицу небес — за то, что она спасла их от акул.

Той же ночью они рискнули выйти на дорогу. Вспышка фар ослепила их — но это был просто деревенский грузовичок, везший уток и капусту в город. За последний камешек нефрита шофер разрешил им пристроиться в кузове, и вскоре они оказались в кишащих народом трущобах Монг Кока.

Крепко держась одной рукой за руку отца и сжав клочок бумаги с адресом тетушки Чен в другой, с широко раскрытыми от удивления глазами, она вела его через рынок, где воздух был густым и влажным, пропитанным запахом горячего масла. Девятилетняя, тощая, как спичка, она была дитя нищего Китая. Она никогда не видела столько еды и столько вещей, которые можно купить.

Сонные змеи дремали в проволочных клетках — зимний муссон, дувший с материкового Китая, сделал их кровь тягучей. Напротив, в узком проходе, визжала свинья. Она лежала в высохшей водосточной канаве — на боку, ноги крепко связаны, один глаз уставился на узкую голубую полоску неба, сжатую краями канавы. Дома словно обросли бамбуковыми жердочками, увешанными вывесками магазинов, матрацами, постельным бельем и разной другой сохнущей в тени постирушкой. Рубашки на продажу гроздьями колыхались на пожарных лестницах, и среди оставшегося в этом хаосе узкого пространства эхом отдавались звуки шаркающих шагов, выкрики на характерном кантонском диалекте и методично-назойливое уханье штамповального станка, доносившееся из окон фабрики на первом этаже.

Какой-то мужчина, сидя на корточках, связывал свежепойманных крабов с колченогими лапками стрелками травы. Вдруг он сунул одного из этих разъяренных существ ей прямо под нос. Клешни и ноги воинственно оттопырились и сучили в воздухе, но девочка уже видела кое-что и похуже, и в ответ она просто взглянула в упор на торговца. Он засмеялся и кинул ей апельсин.

Она побежала к лоточнику и предложила ему свой неожиданный подарок. Он протянул ей пирожок со свининой, завернутый в бумагу, но она прочла в его взгляде настоящую цену апельсина и потребовала четыре.

— Один.

— Два.

Они сошлись на трех.

Вкус хорошей пищи только усилил ее голод. Когда она взяла отца за руку, то почувствовала, что он дрожит. Он был похож на привидение, которое может сдуть ветром.

— Теперь уже недалеко, — сказала она, и он покорно поплелся за ней, еле переставляя ноги, словно она знала, куда идти.

Адрес на клочке бумаги начал расплываться у нее перед глазами. Она спросила, как пройти, у старушки, торговавшей соленой рыбой. Дом матери малышки где-то недалеко, у этой дороги, подумала старушка. Нет, она не знала мать девочки; она была из хакка,[2] что жили на джонках и появлялись на рынке только для того, чтобы продать свою рыбу.

— Сяо цзе! — закричал самый знакомый на свете голос. Маленькая дочурка. Старая женщина, тащившая плетеную сумку с овощами, подхватила ее сильными руками. Сама Тинь Хао не могла бы явиться более чудесным образом, и все ее тело содрогнулось в спазме облегчения.

— Чен гу! Тетушка Чен!

В Китае, в лучшие времена, тетушка Чен была няней малышки. Она была ама — служанкой в доме, — семья продала ее еще ребенком в семью отца девочки. Она вырастила отца и заботилась о малышке во время частых отлучек матери. Когда все верные слуги стали вызывать уже слишком сильную злобу у Красных Стражников, отец дал ей денег, чтобы она смогла бежать в Гонконг.

Неся малышку на руках и поддерживая отца, она провела их по темным ступенькам в крошечную комнатушку. Потом она привела кого-то из обслуживающего персонала полевого госпиталя, который осмотрел отца и прописал ему сходить в поликлинику. Но отец боялся решиться на это без документов, удостоверяющих личность. Тогда служащий возразил, что англичане держатся довольно мягкой политики по отношению к беженцам, позволяя остаться тем, кому все же удалось пробраться в Гонконг. Но отец покончил со всякими шальными попытками.

Тетушка Чен пообещала утром найти гомеопата. Когда отец забылся тревожным сном, девочка спросила, где ее мать.

Рот тетушки Чен напрягся в отвращении.

— Иди спать. Здесь со мной ты — дома.

— А она в Гонконге?

— Да уж, конечно, она в Гонконге. Где же еще ей быть?

Окно комнатки тетушки Чен выходило на кирпичную стену и висящий на ней электрический фонарь. При его свете она делала искусственные цветы, придумывая их из листьев, лепестков и стебельков, которые ей продавал какой-то человек, а затем покупал уже готовые букетики. Двоюродные братья и сестры отца, еще раньше бежавшие в Гонконг, быстро нашли его и принесли рис и поношенную одежду. Но отец уже достаточно окреп и мог помогать тетушке Чен делать цветы. Он уже дважды водил малышку в красивый храм Тинь Хао на Паблик-сквэр-стрит, где они зажигали душистые палочки в благодарность богине моря, спасшей их жизни. Потом появилась мать.

Она была даже красивее, чем помнила ее девочка: в пахучем ореоле цветов и сигаретного дыма, с глубокими, темными, как пещеры Шанхая, глазами — и такая же загадочная. Мать повезла ее на Стар Ферри. В этот удивительный полдень малышка увидела гигантские корабли в порту и дома-башни, сверкающие в лучах солнца, и первых в своей жизни — гуйло — призрачных людей с Запада. Они были смертельно бледными и пугающе большими — некоторые из них были вдвое выше отца, но мать не боялась их; а когда великан в белой форме заговорил с ней, она свободно защебетала в ответ на ломаном английском, без запинки выдохнув слова «маленькая сестричка» вместо «дочери».

Вскоре, к досаде и тревоге отца, мать стала сновать из дома и обратно так же часто, как и в Китае. Лежа на матраце с тетушкой Чен за задернутой занавеской, девочка просыпалась от их споров. Отец казался расстроенным, мать щедро сыпала новыми словечками.

— Куда ты ходишь?

— В Гонконге не обойтись без знакомства с нужными людьми, если хочешь, чтобы дела пошли на лад.

— Кто этот друг?

— Он потерял все. Так же как и мы, и начал с нуля. А теперь он ухватил за хвост удачу.

Девочка услышала, как у отца перехватило дыхание, и вспомнила его мужество в ту ночь, когда он оберегал ее и вел сквозь темноту. Она замерла, боясь ответа на вопрос, который не понимала.

— Ты спишь с ним?

— Что за чушь! Конечно, нет. Он просто поможет нам начать свое дело.

— Но я же учитель!

— Господи, ты что, не видишь, куда мы попали? Слава Богу, ты научил девочку английскому. Это дает ей шанс.

Однажды мать вернулась домой с будоражащими новостями, которые раз и навсегда изменили жизнь девочки. Ее друг договорился о месте для малышки в школе местной католической миссии — элитном учебном заведении, где дети китайцев изучают английский и другие дисциплины, необходимые для поступления в университет. Отец без конца занимался с ней перед вступительными экзаменами, которые она сдала успешно, и продолжал обучение до тех пор, пока не начались занятия в школе. И вот однажды теплым утром она бежала вниз по дороге в бледно-голубой юбке, которая была ей велика на полразмера, и тонкой белой блузке, неистово отстиранной и выглаженной тетушкой Чен, с ранцем, в котором она понесет домой книги.

— Счастливого пути — подальше от всего этого дерьма! — пыхтела ей вслед тетушка Чен.

Мать опять исчезла, и отцу пришлось искать работу. На том месте дороги, где земля тряслась у нее под ногами, она остановилась у раскрытого окна игрушечной фабрики и молча смотрела на отца, который согнулся у штамповального станка, выплевывавшего игрушечные грузовички из горячего металла. Его руки были такими худыми, что казались костями. Впервые она почувствовала приступ злобы к своей матери. Он работал на двух работах — на фабрике и поваром в ресторане, — потому что ее мать, которая никогда не работала в Китае, и здесь не будет работать даже на одной.

Тетушка Чен свернула с дороги и повела ее на улицы, которые становились все шире и шире, с сотнями гигантских разноцветных вывесок, сверкавших над тротуарами. Они втиснулись в очередь, ждавшую автобус. Огромный блестящий черный автомобиль остановился рядом с автобусной остановкой, и шофер в униформе распахнул дверь. Широкоплечий краснолицый гуйло вылез наружу, вслед за ним выпрыгнула маленькая девочка с белокурыми волосами, заплетенными в косички.

У гуйло были густые мохнатые бакенбарды и сверлящий взгляд, который, казалось, успел обшарить каждую пядь улицы. И хотя это жуткое видение прорычало низким голосом: «Ну-с, ваше высочество, пойдем-ка взглянем на клинику, для которой твоя мать заставляет меня выписывать чеки», бледнолицый ребенок схватил его волосатую руку с такой же радостью, с какой сама девочка-китаянка бежала к отцу.

Пораженная этой неожиданной встречей с богатыми гуйло, она уставилась на них. Женщина гуйло — гуйло, высокая, с рыжевато-коричневой кожей, — словно тигрица, шагнула из машины. Громко смеясь, она взяла девочку за другую руку, и на какой-то ослепительный миг показалось, все люди на тротуаре и даже машины замерли, и семья стояла в полном сборе — блистательное трио, победно смотрящее на свой Гонконг. Потом мать заметила затаившую дыхание, смотревшую на них во все глаза девочку.

— Дункан, дорогой. Посмотри, какой прелестный ребенок!

Буравящие голубые глаза пригвоздили девочку к тротуару.

— В ней есть шанхайская кровь. Чистокровные кантонцы никогда не бывают такими хорошенькими.

Он засмеялся:

— Вырастет — станет сердцеедкой.

Их белокурое дитя взглянуло на девочку своими спокойными голубыми — еще более голубыми, чем у отца, — глазами, словно ей тоже было любопытно, что же означает «сердцеедка».

— Виктория! Ну же, пойдем!

— Она щурится, мамочка.

— Она не щурится. Она китаянка.

— Нет, мамочка. Ей нужны очки, как Саманте из школы, верховой езды.

Мать-гуйло наклонилась, и ее огромное лицо нависло над девочкой, как луна.

— Ей-Богу, Виктория, возможно, ты права. Хорошие очки!

Она опять распрямилась во весь свой изумляющий рост и обратилась к тетушке Чен громким, отчетливым голосом:

— Послушайте, этому ребенку нужны очки. Я хочу, чтобы вы сказали это учителям. Школы составляют смету расходов на год — они заплатят.

Лицо старой ама стало неподвижным и непроницаемым, как глянцевая погребальная урна.

— Боже правый! Как будет на этом чертовом китайском «очки»?

— Нань гэн, — шепнула девочка тетушке Чен. — Леди говорит, что мне нужны очки.

— Нань гэн? Спроси у этой басурманки — может, нам купить еще и мотоцикл?

— Школа…

— Неправильно, — вмешалась золотоволосая Виктория. — Очки будет янь гин.

Девочка ее вежливо поправила:

— Янь цзин. Вы говорите на безукоризненном путунхуа. Но, к сожалению, моя бедная ама — кантонка.

Отец Виктории засмеялся:

— Как она вас поддела, ваше высочество! Хватит с тебя этих уроков китайского. Будем надеяться, что верховая езда пойдет тебе больше на пользу.

Виктория вздрогнула, когда отец засмеялся над ней. Ее розовые щеки залились пунцовой краской, и девочка почти физически ощутила обиду, сквозившую в глазах Виктории. Но уже в следующую минуту она резко выпрямилась, высоко вскинула подбородок и ошеломила девочку отрывистой гневной отповедью собственному отцу.

— Путунхуа — государственный язык Китая, папочка.

— Но мы живем не в Китае, мы живем в Гонконге.

Ее мать стрельнула в мужа укоризненным взглядом и успокоила дочь быстрой лаской по плечу.

— В Китае говорят на разных диалектах. Их очень много. В Шанхае они говорят на шанхайском, на фуцзяньском — в провинции Фуцзянь. А здесь, в Гонконге, даже наши китайцы говорят на кантонском, потому что первоначально они были выходцами из Кантона. Но государственный язык Гонконга — английский. И был им с давних пор. И ты, — она снова наклонилась над девочкой, — говоришь по-английски. Очень хорошо.

Она порылась в своей сумочке с роскошной золотой застежкой.

— Вот она! Ты возьмешь мою визитную карточку и скажешь своему учителю, что Тай-Тай говорит — тебе нужны очки. Ты знаешь, что такое очки?

Девочка онемела. Тай-Тай! Жена тайпана. Царица могущественного британского торгового хана.[3] Это все равно что встретить саму Тинь Хао.

— Поняла?

— Да.

— Возьми эту карточку. Отдай ее своему учителю.

«Салли Фаркар-Макинтош, — было напечатано витиеватым шрифтом. — Пик-хаус».

— Вот и твой автобус. Давай-ка беги.

Тетушка Чен потащила ее, и гуйло-тайпан засмеялся:

— Отличное шоу, мамуля. Пойдем, Виктория. Хватит с твоей мамочки добрых дел на сегодня.

Виктория и девочка разом оглянулись. Их взгляды встретились за мгновение до того, как автобус тронулся. Виктория вскинула голову — ее золотые косички разлетелись в стороны, как солнечные лучи, показывая свои уши. От зависти у девочки перехватило дыхание. На ней были самые красивые нефритовые сережки, о каких только можно было мечтать, — пара сверкающих зеленых драконов. Потом Виктория отвернулась, даже не взглянув на нее больше, и взяла за руку мать.



В тот свой первый день в школе девочка сидела, выпрямившись и держа карандаш в одной руке, листок бумаги в другой, и ловила каждое слово, произносимое преподавателем английского языка.

Это было непросто — его акцент сильно отличался от привычного выговора отца. Очень важно быть прилежными учениками, говорил учитель. Прилежные ученики награждались чем-то, что называлось стипендией. Эти стипендии позволяли хорошим ученикам поступить в технический колледж, а может, даже, если они будут очень, очень хорошими, в университет. И тогда, когда вырастут, они смогут поступить на государственную службу к англичанам, которые правят Гонконгом. Хорошие ученики учатся в поте лица, слушаются своих учителей и молятся Богу.

А теперь, чтобы Бог и государственная служба знали, кто они такие, он присвоит каждому ученику подходящее английское имя. Он назвал ребенка, сидящего в начале первого ряда, Энтони. После Бэннетт шла Каролин. Когда добрались до Деборы, девочка поняла принцип, по которому учитель изобретал имена. Умея быстро считать, она мгновенно сообразила, что ее новое имя будет начинаться с буквы «В», и усмотрела в этом знак свыше — улыбку богини Тинь Хао. Она внутренне подготовилась и, когда учитель Подошел к ней, сделала нечто из ряда вон выходящее. Она черпала свою отвагу из доброты, которую к ней проявили на улице, и из почтения, с которым директриса отнеслась к карточке Тай-Тай, пообещав немедленный осмотр окулиста. Но львиная доля ее храбрости зиждилась на безотчетном желании, чтобы у нее была такая же мать, как у девочки с золотистыми косичками и сережками-драконами.

— Вивиан, — назвал ее учитель.

— А не могла бы я быть Викторией?

— Прошу прощения? Что ты сказала? Встань, когда разговариваешь со мной!

Девочка подпрыгнула из-за парты. В ужасе она прошептала:

— Не могла бы я стать Викторией?

— Виктоллия, — передразнил учитель акцент ребенка. — Виктоллия — это имя великой английской королевы. А ты не королева Англии. Ты маленький китайчонок. Садись на место, Вивиан.

Она притащила домой свое имя, как грязную голову куклы, которую нашла на улице. Она была уверена, что они не позволят ей оставить его себе. Матери все еще не было. Отец молча смотрел на искусственный цветок в его руке.

— Если ты коснешься киновари, — прошипела тетушка Чен, — у тебя будут красные пальцы.

Отец Вивиан слегка шикнул на старуху. Он повторял новое имя, пробуя его на язык.

— Вивиан. Славное имя, — произнес он наконец. — Славное имя для нового дома.

Она не сказала ему про Викторию — первый секрет, который она от него утаила. Но все же он заметил, что она взволнована.

— Но у тебя по-прежнему есть твои собственные имена. А это — просто еще одно.

Она устроилась у него на коленях, зная, что скоро ему придется уйти на работу — готовить в ресторане, и открыла книжку, которую дал ей учитель. Она знала больше, чем остальные дети, — отец научил ее читать так же хорошо, как и говорить. И сейчас она прочла ему первую английскую фразу, которую они выучили в школе:

— «Гонконг — маленький рыболовецкий порт на южном побережье Китая». Как это может быть? — спросила она.

Когда мать водила ее на Стар Ферри, она своими собственными глазами видела, что Гонконг — город гигантских домов, рычащих машинами дорог и десяти тысяч кораблей. Разве они с отцом не видели его красные мерцающие огни весь путь от Китая?

Отец обернулся и посмотрел на то, что они называли библиотекой. К этому времени в углу комнатушки скопилось немало того, что можно читать и по чему можно учиться: старые книжки, принесенные родственниками, которые готовили и прибирались в домах гуйло; глянцевые журналы, оставшиеся от матери; выброшенные за ненужностью яркие буклеты, изданные Ассоциацией туризма Гонконга. Он развернул карту для туристов из отеля «Пенинсула», где старший сын его двоюродного брата работал официантом в ресторане.

Что такое Цзин Ша Цзуй? Как-то раз они шли по Натан-роуд, глазея на тамошние рестораны, клубы и дорогие магазины. Но на кантонском «Цзин Ша Цзуй» означает «длинная песчаная отмель» — название, которое выбрал бы какой-нибудь рыбак. А Шэ-О — на восточном берегу острова Гонконг, где богатые гуйло играют в гольф? Что значит «Шэ-О» на кантонском? Ведь же не «богатые тайпаны, играющие-в-гольф», нет?

— Нет, — хихикнула она. (Это значит — скалистый берег. Еще одно рыбацкое название.) — Я не понимаю.

Она понимала, но ей хотелось, чтобы он поговорил с ней еще.

Ему уже было пора идти на работу, и поэтому он закончил разговор, сказав, что за свою короткую жизнь он пришел хотя бы к одному неоспоримому выводу.

— Все это означает, Вивиан, что в Китае все меняется слишком быстро, чтобы это можно было остановить.

— Но здесь не Китай, — словно эхо, повторила она слова тайпана. — Мы живем в Гонконге.

Широкая улыбка осветила лицо отца — человека, неожиданно вставшего на твердые ноги, и в это мгновение он был не рабочий у штамповального станка, и не повар, и не нищий беженец, а учитель в Срединной империи.

— Гонконг — это Китай, — сказал он. — Твой Китай.

Книга первая

КРАСНАЯ ДЖОНКА

Июль 1996 года

Глава 1

Обычно сойдя с самолета, Викки Макинтош прорезала Гонконг на привычной ей предельной скорости. Быстрая езда — отличное средство против мыслей. Чем быстрее — тем лучше. Задержка на таможне на этот раз покончила с этой игрой в самом начале: у нее было достаточно времени, чтобы почувствовать, что она возвращается домой, как загнанный кот с поджатым хвостом.

Репортер из сплетнюшного журнала «Тэттлер» бежал за ней, спрашивая, что привело дочь Дункана Макинтоша назад в Гонконг.

— Бизнес с тайпаном.

Она изобразила для его камеры ослепительную улыбку и поспешила дальше — миниатюрная женщина с белокурыми до плеч волосами, точеной фигуркой, тонкой талией и независимым взглядом голубых глаз, хорошо скрывавшим заманчивые мечты и внутренние сомнения. На ней была яркая майка и широкие брюки, прелестные сережки и потрясающий золотой кулон — свернувшийся дракон с большим глазом из нефрита.

Аэропорт Кайтак на острове Лантау посреди гавани, все еще недостроенный, был настоящим сумасшедшим домом. Самолет из Пекина прибыл за несколько минут до самолета Викки, и орды китайских бюрократов хлынули штурмовать такси, впрыгивали в разные очереди и пихали остальных своими липовыми пластиковыми кейсами. Поток слов на путунхуа, низвергшийся на головы таксистов-кантонцев с непроницаемыми лицами, вызвал у нее другую, слабую улыбку: своевременное напоминание о том, почему она старается утвердить позиции своей семьи в Штатах — как клана, стоящего во главе отельного бизнеса на побережье, — прежде чем Китайская Народная Республика пожрет Гонконг.

— Мисси! — окликнул ее шофер матери.

Массивный старый «даймлер» сверкал в этом хаосе, как скала в бушующем море. Шофер открыл дверцу, и она скользнула в салон с кондиционером.

— Добро пожаловать домой, Мисси.

— Слава Богу, я вижу тебя, Ай Пин. Где моя мама?

— Тай-Тай сказала, что она будет в отеле «Пенинсула» пить свой утренний кофе.

— Господи! Я собираюсь встретиться с Хьюго. Давай поспешим!

Ай Пин повел машину к мосту Коулун. Викки упорно нажимала кнопки телефона. Отчаявшись застать брата дома, она наконец позвонила ему в офис. Было полдесятого утра — почти на двенадцать часов больше, чем в Нью-Йорке, и на десять градусов жарче — влажное субботнее утро июля 1996 года.

— Мама наверняка меня сразу не отпустит. Давай встретимся в половине двенадцатого.

— А почему бы нам не поговорить на борту?

— Что ты имеешь в виду?

— Мы плывем в Манилу сегодня днем.

— Плывем? Но я здесь по делам своего отеля.

— По делам отеля? Ты прилетела занять кучу денег?

— Ах ты, шельмец! — засмеялась Викки. — Младшие работают, а старшие сидят себе дома и в ус не дуют.

Она и Хьюго быстро стали друзьями, работая вместе. Ее старший брат был в Гордонстауне, а затем в армии, когда она подрастала. Хьюго пребывал в блаженном неведении относительно их соперничества за одобрение отца.

— Разрешите представиться: Шельмец-старший.

— Пошел ты знаешь куда! Я и так провела восемнадцать часов в самолете, чтобы еще куда-то плыть.

— До Филиппин четыре дня. Отец всецело в твоем расположении — он будет твоим собеседником, который никуда не сможет скрыться.

— Ты прав… Господи, подожди! Ведь сейчас сезон тайфунов. Он что, спятил?

Июль был рискованным месяцем для плавания по Южно-китайскому морю.

— Тайпан сказал — проскочим, — с невозмутимым видом ответил Хьюго. Этот непроницаемый тон он усвоил для себя на те случаи, когда нужно было передать кому-нибудь распоряжения отца.

Викки опустила дымчатое стекло, чтобы взглянуть на небо. Оно было голубым над клубившимся в гавани туманом, но кое-где, очень высоко, тощие облака заволакивали его стальной пеленой. По колыхавшимся хвостам лошадей можно было понять, что порывами налетал восточный ветер.

— Но сначала мне нужно поговорить с тобой, Хьюго.

Прежде чем все они отправятся в плавание, и наследник Хьюго попадет под влияние чар отца. Брат согласился встретиться в баре яхт-клуба. А теперь, зная, что мать будет выглядеть потрясающе, Викки нужно заняться своим макияжем.

Как это типично для отца, думала Викки. И еще: он никогда не забудет, если она потеряет отель. Простит — может быть… Но она всегда будет читать намек на свой провал в его глазах. Неважно, что Макинтоши, словно дети в дремучий лес, шагнули на арену жесточайшего нью-йоркского гостиничного бизнеса и заплатили слишком много за красивый старый дом всего в одном квартале от самого престижного района. Неважно, что один быстротечный сезон «Голден» был лучшим отелем в городе. Манхэттенский клуб деловых женщин устроил торжественный вечер в честь Викки и ее изящного вклада в развитие гостиничной индустрии Нью-Йорка. Под словами «изящный вклад» подразумевался ее успех в переговорах с профсоюзом, позволившим выписать образцово вышколенный обслуживающий персонал из Гонконга.

Неважно, потому что, сделав смелый рывок в надежде закрепить свой успех, купив легендарный отель «Плаза», она споткнулась о подводный камень в экономике. Неважно, что дерзкая женщина была способна на мужской поступок. Она должна была предвидеть это.

Она перехватила взгляд Ай Пина в зеркале.

— Как дела, Ай Пин?

— Очень скверно, Мисси. Говорят, китайские войска пересекут границу, если будут продолжаться беспорядки.

Гонконг всегда пек, как блины, самые свежие и ядовитые сплетни в Азии, и старый шофер-китаец, ярый любитель почесать язык, болтал без умолку. Викки сравнивала его полоумный рассказ — словно речь шла о конце света — с тем, что слышала в аэропорту.

— Я слышала, что Китай собирается просить англичан остаться после переворота управлять гражданской службой.

— Я тоже слышал, — радостно подхватил Ай Пин и начал рассказывать еще более дикую байку о том, что будет твориться, когда Великобритания передаст Коронную колонию Гонконг Китайской Народной Республике после «переворота» — на языке Викки, или «смены флага», или просто «девяносто седьмого» — как называл это Ай Пин. — Говорят, Ту Вэй Вонг — сэр Джон Вонг Ли, миллиардер, самый богатый судовладелец и самый жадный до преумножения своей недвижимости магнат, — собирается начать закапывать мусор в Козвэй Бэй — самой безопасной во время тайфунов бухте, где королевский яхт-клуб Гонконга держал на якоре свои суда со времен «опиумных войн».[4]

— Как моя мама? — перебила его Викки, приближаясь к главному.

— Тай-Тай чувствует себя превосходно, Мисси.

От Викки не ускользнул его осторожный тон, и она испугалась, что это означает — мать снова начала пить.

— А Хьюго и Питер?

— У братьев все отлично, Мисси. У мистера Питера новая девушка.

— Да, я знаю. Мэри Ли.

Питер писал ей о ней — в довольно радужных тонах.

— Ли — хорошая семья.

— А как мой отец? — спросила она наконец, когда Ай Пин направил «даймлер» к роскошной стоянке у отеля «Пенинсула». — Как мой отец?

— У тайпана дела идут прекрасно, он чувствует прилив новых сил, — ответил старик, взглянув в зеркало на нее. Но прежде чем Викки успела спросить, что он имеет в виду, швейцары из «Пенинсула» — мальчишки, одетые в белую униформу, — бросились, чтобы помочь ей выйти из машины.

— Добро пожаловать домой, Мисси, — усмехнулись они. — Тай-Тай ждет.

Холл отеля был бежевый с позолотой, просторный, с высокими потолками. Викки украдкой отыскала взглядом столик матери и направилась к ней, но потом, приглядевшись повнимательнее, быстро спряталась за резную колонну. Совершенно очевидно — Салли Фаркар-Макинтош решила, что ее дочери понадобится больше времени, чтобы выбраться из бардака аэропорта, и она может спокойно выпить бокал-другой утреннего шерри.

Викки ждала с бьющимся сердцем, с какой-то странной пустотой в голове, не в силах встретиться с матерью лицом к лицу; она заметила взгляды официантов, ждавших, когда та осушит свой бокал. Их было трое, наготове — потому что мать была воистину имперской особой. Все в Салли Фаркар-Макинтош — начиная с манеры скрещивать длинные ноги и кончая разворотом плеч и высоко вскинутым подбородком — наводило на мысль, что у этой важной кавалерственной красавицы есть в гавани эсминец, который только и ждет ее знака в случае, если туземцы окажутся недостаточно почтительными или расторопными.

Она была белокурой и загорелой, гораздо выше Викки, с россыпью веснушек вокруг глаз и царственным загибом кончика носа. Будучи довольно крупной, она обладала даром зрительно приуменьшать свои аксессуары, нечто вроде оптического обмана, так, что ярко-красный лак для ногтей и каскад золотых украшений — многочисленные кольца, браслеты с бриллиантами, большая ажурная цепочка, серьги и часы «Роллекс» — казались не грешащими против чувства меры. Вполне респектабельно.

Опустевший наконец бокал немедленно исчез.

Викки побежала к матери. Поцелуй и короткое объятие, во время которого Салли успела незаметно освежить свое дыхание мятным дезодорантом для полости рта, поток слов о полете, уличном движении, одуряющей жаре. Потом наступило неожиданное молчание — по негласному соглашению мать и дочь избегали таких обширных и важных тем, как пьянство, жизнь почти на краю света, замужество, развод и отсутствие внуков. Викки писала ей о разрыве со своим парнем. Салли хотела знать подробности, но дочь отшучивалась, говоря, что собирается прожить до конца своих дней одна, и перевела разговор на местные слухи и сплетни.

Никуда не денешься — уже зловеще замаячил переворот. Друзья складывают вещи и уезжают «домой» в Англию. Любовные интрижки переживают новый пик популярности, и «все» покупают дома на юге Франции. Муж одной из одноклассниц Викки пошел в гору, когда нанялся управлять одним старым английским торговым ханом, который прибрали к рукам китайцы.

— Твой отец называет его кастрированным тайпаном, — заявила во всеуслышание Салли. На них стали оглядываться.

Когда мать была в ударе, Викки ощущала себя рядом с ней подобно чайке, парящей высоко в небе. Ей захотелось выбросить из головы мрачные мысли и заботы, тянущие ее к земле. Для всего этого будет достаточно времени на борту яхты. Но рядом крутились официанты, ожидая заказа из бара.

— Как папа?

— Как всегда, занят, — ответила мать уклончиво. Она на мгновение задумалась. — Петушится, словно сорокалетний мужчина. Он ведь замечательный, ты же знаешь…

— Я знаю… Есть какая-нибудь реакция на мое… возвращение?

— Конечно, он в восторге, — сказала Салли. — Он так скучает по тебе, когда ты в Нью-Йорке, так же как и я.

Был ли это намек? Велит ли он Викки остаться в Гонконге? Ее мать упорно держалась вдали от семейного бизнеса, даже когда дело касалось статуса ее собственных детей в компании, но уж конечно, она бы знала, если Дункан решил поставить крест на Нью-Йорке.

— Пора на яхту, дорогая! Отец хочет поскорее отплыть.

По пути к порту они проехали мимо вереницы выгоревших магазинчиков, чьи почерневшие фасады пустыми глазницами укоризненно смотрели на улицу. Еще очко в пользу ее желания, чтобы семья обосновалась в Нью-Йорке, подумала Викки, но все же она была потрясена видом этого дикого разгрома.

— Мини-бунтик, — прокомментировала мать. — Полиция ничего не могла сделать.

Она взглянула на китайцев, копавшихся в золе, и задумалась по-доброму, затем сочувственно вздохнула:

— Бедняги! Они не раз пожалеют, что нет «Юнион Джека»,[5] когда его спустят…

— Мне кажется, они считают нас уже чем-то отжившим свое.

— Отжившим? — Салли удивленно изогнула красивую бровь. — Британский Гонконг — это — последний клочок Китая, где китайцам не позволяют творить беспредел. Никакого стука в дверь по ночам, никаких шишек-вояк, тайной полиции, голода. У них есть еда и шанс стать богатыми. Разве не так, Ай Пин?

— Так, Тай-Тай.

— Ну вот, убедились? Не о чем беспокоиться, проблема решится сама собой. Гонконг — самый богатый китайский город в мире. И Китай не сможет позволить себе роскошь разрушить его. Гонконг — их окно на Запад, их банкир, технологический наставник.

А кроме того, Пекин прекрасно понимает, что не сможет сам накормить еще лишние шесть миллионов в неурожайные месяцы. Нет, единственная реальная опасность переворота — мы заговорим друг друга до смерти, перемывая косточки.

Тогда почему же, размышляла Викки, когда они вынырнули из тоннеля Козвэй Бэя, который королевский яхт-клуб Гонконга облюбовал для себя по соседству с плавучим городом рыбаков Танка, забит до отказа? Это был кишащий плавучий муравейник длиной почти в полмили, зажатый между тридцатиэтажными зданиями на берегу и каменным волнорезом, отделявшим его от гавани Виктория. Каждый дюйм водной глади был утыкан мачтами яхт и джонок, суденышки всех мастей качались на волнах. Разнообразные лодки были привязаны к причалам вдоль дороги, убегавшей на восток.

Многие из Танка, много лет назад перебравшихся на берег, теперь возвращаются на свои лодки, объяснила мать. Если Китай нарушит свое обещание не вмешиваться во внутренние дела Гонконга, море предложит людям, по крайней мере, свой путь к спасению — эти суденышки.

— Звучит мрачно.

Салли засмеялась:

— Это зависит от того, кого слушать. Уолли Херст, один из новых китайских компрадоров,[6] которого твой отец пригласил с нами в плавание, заявляет, что именно подданные Китая будут уныло шаркать в своих сандалиях и принюхиваться к запахам свежего мяса, которое всегда добудут для себя трудяги гонконцы.



В Южно-Китайском море, семидесятью милями юго-восточнее Гонконга, капитан тайского рыбачьего судна вглядывался в небо и решил, что ему совсем не нравится поднимающийся ветер. Он колебался, может, зайти в Гонконг, где они укроются от шторма в гавани Виктория, между полуостровом Коулун и островом Гонконг? Но если они наткнутся на полицию или китайский патруль, те могут обнаружить спрятанное на борту оружие и живо сообразят, что рыбачье суденышко было на самом деле пиратским.

Неожиданно эти сомнения усилились. На востоке вынырнула большая китайская джонка. С виду неуклюжая и беззащитная, тащившаяся по ветру на раздутых красных парусах. Ее груз мог быть сущей ерундой — скажем, соленой рыбой, но мог оказаться и золотом или опиумом. Если повезет, там могли быть и женщины.

Жадность победила его страх перед непогодой. Взревел мотор, рыбачье суденышко вздрогнуло и устремилось на полной скорости к жертве. Его матросы столпились у борта с ружьями, капитан стоял на мостике с гранатометом.

Корпус джонки потемнел от воды и был весь увешан защитным ожерельем из автомобильных шин. Когда тайцы подплыли совсем близко, чтобы пришвартоваться к большей по размерам посудине, их окликнул толстый китаец с умоляющей испуганной улыбкой, приоткрывшей щербатые зубы. Капитан направил на него гранатомет, и китаец плюхнулся на палубу, как черепаха. Матросы-тайцы засмеялись. Они выстроились от носа до кормы и выставили абордажные крюки, когда водный коридор между двумя судами стал сужаться.

Внезапно вспышки ружейных залпов полыхнули между шин. Матросы-тайцы завопили в ужасе, когда оружейный огонь стал поливать их отовсюду. Пули впивались в их тела, протыкая одежду, вышибая оружие из рук, заливая кровью лица. Капитан вскинул гранатомет. Двадцать пуль изрешетили его и сдули с мостика в море.

Толстый китаец что-то прокричал. Огонь прекратился так же неожиданно, как и начался. Китаец едва окинул холодным взглядом побоище, потом швырнул тяжелый ранец на низкую корму рыбачьего судна. На какое-то мгновение самым громким звуком был скрип снастей, когда джонка устремилась прочь. Затем мощный взрыв разворотил днище тайского суденышка. С задранным к небу носом оно затонуло на виду у джонки, продолжавшей пыхтеть по ветру на запад.

Глава 2

Сурового вида, но очень молодой ученый, знаток антиквариата из Пекинского дворцового музея ожесточенно боролся с собой, стараясь подавить свое восхищение Гонконгом. Он игнорировал соблазнительные виды, открывавшиеся из окна офиса Ту Вэй Вонга, расположенного на верхних этажах небоскреба «Волд Оушнз-хаус» Ту Вэй Вонга, сэра Джона Вонга Ли, хотя это было делом не из легких, потому что город смотрелся сущей сказкой в это подернутое дымкой утро, опоясывавшей гавань, как серебряная оправа вокруг сверкающего бирюзового камня.

Сам Ту Вэй Вонг частенько стоял у окна и удивлялся, как это ему удалось взлететь на такой гребень судьбы. Вот уже семь десятилетий он недосягаемо парил над своими земляками-китайцами, нищими попрошайками и проститутками, торговцами опиумом, гангстерами и военными воротилами, над настырными японскими завоевателями, революционерами всех мастей, над англичанами и прочими гуйло, которые хлынули с Запада. Он прикончил много людей: одних — своими руками, других — просто кивком головы. Прочих он проглотил, но большинство просто развратил коррупцией.

У него не было и тени сомнения — он заслужил власть над Гонконгом.

Его взгляд, оторвавшись от изумрудной зелени гавани и Коулуна, остановился на Кай Тэ, где неподалеку от строительной площадки, на которой усилиями сновавших туда-сюда рабочих осуществлялся грандиозный проект — выставка, приуроченная к знаменательному «девяносто седьмому». — вырисовывался темный и молчаливый силуэт «Голден Экспо-отеля» Дункана Макинтоша. Работы по возведению суперроскошного отеля заносчивого британского тайпана продвигались черепашьим шагом, подумал он с довольной улыбкой.

Посетитель Ту Вэй Вонга находил, что зрелище внутри офиса гонконгского Креза было еще заманчивее. Кому, как не ему, второму помощнику хранителя зала Бронзы Дворца умеренности, лучше других оценить личную коллекцию произведений китайского искусства, многим из которых перевалило за две тысячи лет? Куда бы он ни взглянул, всюду были древние поделки из слоновой кости, ширмы и ковры такой красоты, что многие провинциальные музеи о таком не могли и мечтать. Даже если бы он и мог оторвать от них взгляд, на глаза ему попалась бы великолепная горка, которая несомненно относится к эпохе династии Юань. Полупрозрачный фарфоровый сосуд, водруженный на нее, заставил замереть, во рту у него пересохло.

— А на севере очень жарко? — вежливо спросил его Ту Вэй Вонг, когда слуги принесли зеленый чай в расписных чашках.

Искалеченный в детстве, — когда нищий перебил ему ноги, чтобы он успешнее просил подаяние, — Вонг милостиво позволял своим гостям сидеть за его письменным столом из темного тикового дерева.

— Да, жарко, — последовал короткий и твердый ответ.

— Конечно, сухо и пыльно. Могу себе представить.

Незаметно рассматривая молодого хранителя, он ловко направлял беседу от пространного обсуждения погоды в лабиринт галантных расспросов о здоровье его начальников в музее. На первый взгляд мальчишка выглядел типичным пекинским бяошу — деревенщиной с севера. Негнущийся костюм и узкий галстук, недвусмысленная предельно короткая стрижка, толстые стекла очков в пластмассовой оправе. Выступавший передний зуб наверняка подарил бы ему в школе кличку Грызун.

Но за толстыми стеклами поблескивал огонек. Фанатик. Ту Вэй Вонг сражался с ними всю жизнь. Тридцать лет назад, во времена «культурной революции», этот мог бы бесноваться на улице, размахивая маленькой красной книжечкой Мао.[7] Он мог бы крушить такие вот фарфоровые сосуды, как этот, которым он любуется сегодня утром. А за двадцать лет до того он был бы бледнолицым революционером, важно шествовавшим по шанхайским аллеям или копавшим в провинции ловушки для танков.

Хранитель слегка заерзал на стуле. Ту Вэй продолжал болтать о том о сем, пользуясь привилегией старого человека. Его атака будет успешной, прежде чем молодой человек заметит, что она уже началась.

— …Я так признателен, что вы смогли выкроить время при вашем напряженном графике работы, чтобы навестить простого бизнесмена. Мне говорили, что у вас есть проблемы с вашими собраниями.

— Вовсе нет. Я имею в виду, не со всеми коллекциями.

Ту Вэй выжидал. Он перестал улыбаться. Его длинное, красивое лицо стало твердым и неподвижным, как кость. Хранитель, который взглянул на него в смущении, обнаружил, что является мишенью свирепого и не обещавшего ничего приятного взгляда.

— Только с вашей коллекцией, сэр.

— С моим даром, — поправил его Ту Вэй.

— Колокольчики.

— Мои колокольчики.

В этот момент молодой человек заколебался. Его молчание смахивало на высокомерие, грубость — так расценил это Вонг, и Ту Вэй гадал, собирается ли мальчишка напомнить ему, что этот бесценный набор бронзовых колокольчиков эпохи династии Восточная Чжоу исчез при загадочных обстоятельствах из шанхайского музея тридцать лет назад во времена мятежа Красных Стражников. Никто еще не дерзнул задать вопрос, как они вскоре попали в руки Вонга. Может, еще и потому, что он немедленно пожертвовал их народной республике. Теперь эти колокольчики висят во Дворце умеренности Запретного города.

К несчастью, этот нашпигованный знаниями мальчишка обнаружил неладное с одним из этих колокольчиков. Агенты Ту Вэй Вонга быстренько организовали для него возможность поехать в Гонконг якобы по официальным музейным делам, чтобы скрыть частный характер поездки.

— А что, и в самом деле проблемы с моим даром? — спросил Ту Вэй небрежно.

Молодой человек глубоко вздохнул:

— Один из ваших колокольчиков — подделка.

— Подделка? — эхом отозвался Ту Вэй.

— Подделка. Причем недавно сделанная. Возможно, прямо здесь, в Гонконге.

— Пожалуйста, объясните, — попросил Ту Вэй, поглаживая свою длинную челюсть, в то время как глаза его впились в лицо молодого человека. — Как вы можете быть так уверены? Вы слишком молоды, юноша, — никто еще не называл колокольчик подделкой. Как вы можете заметить то, что «проглядели» старшие? Сколько вам лет?

— Двадцать два.

— И как же вы можете знать больше, чем почтенные ученые, которые всю свою жизнь занимались изучением древней бронзы?

— Я всего лишь бедный школяр, — возразил хранитель, показывая, что его учили хорошим манерам и скромности. — Но никто в Китае не разбирался в этом лучше моего учителя.

— И ваш учитель сказал вам, что мои колокольчики — подделка?

— Мой учитель умер пять лет назад.

— Когда вам было только семнадцать?

— Но когда мне было шесть лет, а его только что выпустили из тюрьмы после хаоса…

— «Культурной революции».

— После «культурной революции», когда его выпустили из тюрьмы, он стал жить в нашей семье. Он был жестоко избит Красными Стражниками и начал слепнуть. Я стал его глазами. Он обнаружил, что у меня есть… талант… к его работе. Так много было уничтожено… столько потерь… Но когда с Красными Стражниками было покончено, некоторые сокровища были отрыты из земли или просто словно возникли из небытия, — и вот тогда-то его талант стал нужен всем. Храбрые люди прятали эти бесценные вещи. Нам нужно было составить каталог, чтобы спасти хотя бы то малое, что осталось от культурного наследия Китая. Чтобы они могли стать его глазами, он учил мои глаза.

У Ту Вэй Вонга были более теплые воспоминания о тех временах. Мао умер в 1976 году. Банда Четырех[8] была арестована. Это было началом конца тотальной власти Коммунистической партии, и по мере того как хаотичные экономические реформы и кровавая бойня в Пекине все больше расшатывали эту идеологию, открывались необозримые перспективы для людей, подобных Вонгу. А послушать этого хранителя с его историей о старике и мальчике, так получается, что страну спасут ученые зануды.

— Итак, вы абсолютно уверены, что один из колокольчиков — подделка?

— Подделка. Вне всякого сомнения.

— Это ужасно, — сказал Ту Вэй. Выражение его лица стало еще более мрачным. — Естественно, я получил заверения — прежде чем пожертвовать свои колокольчики, — что ваш музей сохранит в неприкосновенности мою коллекцию. А теперь вы предполагаете, что кто-то взял один из моих колокольчиков и подсунул вместо него подделку.

Лицо молодого человека посерело.

— Нет! Конечно, нет.

— Тогда что же вы предполагаете? Как он у вас пропал?

— Этого не произошло. Это неправда.

— Хорошо, что же случилось с моими колокольчиками?

Хранитель был очень храбрым и столь же глупым.

— Тот колокольчик был подделан еще до того, как попал в Пекин.

— До того?.. А-а-ах, теперь я понимаю. Вы полагаете, что в моей коллекции был изъян. Тем самым ее ценность снижается. И конечно, я понимаю, ее присутствие бросает тень на все ваше собрание. Если хранители Дворцового музея не сумели разглядеть подделку, так, черт побери, что же у вас за музей? Вы можете замять это в Китае и на этом успокоиться, но во всем остальном мире более высокие принципы. Что ж, мне очень жаль. Я приношу свои извинения за свое нёведение. Я заберу свою коллекцию, немедленно.

— Что? — Молодой человек задохнулся.

— Но предупреждаю вас, юноша, — теперь лицо Вонга совсем окостенело, — если я обнаружу, что подделка была сфабрикована вашими людьми, я доведу это дело до сведения высших инстанций.

— Нет, нет. Вы не поняли, сэр. Я не хочу сказать…

— Вы не можете держать подделку в музее в Пекине.

— Но мы не можем вернуть вашу коллекцию.

— А я, черт побери, всерьез собираюсь забрать ее. Я не позволю какому-то самодовольному хранителю трепать свое имя и вымарать его в грязи.

Потрясенный, юный герой рассматривал носки своих ботинок.

Английские часы, сделанные для императора цинской династии Сянь Фэна, монотонно тикали в углу. Прошло довольно много времени, прежде чем Ту Вэй вкрадчиво заговорил.

— Может быть, есть другой выход.

— Я не вижу…