— Не должно, — согласился Константин. — Давай пойдем и скажем им это.

Они вышли из крыла Совета и пошли через дворец. Министры свежесформированного правительства заседали в зале, где раньше проводил свои собрания прежний Временный комитет — но в состав правительства вошли все те же члены комитета. Они уже обсуждали царский манифест об отречении.

Павел Милюков, вскочив на ноги, яростно спорил: центрист с моноклем доказывал, что монархию следует сохранить как символ законности.

— Дерьмо собачье! — проворчал Григорий. Монархия была символом несостоятельности, а не законности. К счастью, другие тоже так думали. Керенский, ставший министром юстиции, сказал, что Михаила тоже надо заставить отречься от престола, и, к облегчению Григория, большинство с ним согласилось.

Было решено, что Керенский и князь Львов отправятся к великому князю Михаилу немедленно. Милюков, яростно глядя через монокль, сказал:

— Я тоже должен пойти с ними, как представитель меньшинства!

Григорий думал, что это глупое предложение отметут, но остальные министры его приняли. Тогда Григорий встал и неожиданно для самого себя сказал:

— А я буду сопровождать министров как наблюдатель от Петроградского совета!

— Хорошо-хорошо, — устало сказал Керенский.

Они вышли из дворца через боковой вход и сели в два ожидавших лимузина «Рено». Бывший председатель Думы, чрезвычайно толстый Михаил Родзянко, тоже поехал. Григорий не мог поверить, что все происходит наяву. Он вошел в делегацию, которая направляется к великому князю, который должен отказаться от престола. А ведь еще недели не прошло с того дня, когда он покорно слез со стола по приказу поручика Кириллова. Мир менялся так быстро, что тяжело было это осознать.

Григорий никогда прежде не бывал в доме богатого аристократа. Куда бы он ни посмотрел, везде видел роскошные вазы, изящные часы, серебряные канделябры, безделушки с драгоценными камнями. Если бы он сейчас схватил какой-нибудь золотой кубок и выбежал через парадную дверь, то на вырученные за него деньги смог бы купить себе дом — только вот никто в эти дни не думает о золотых кубках, всем нужен хлеб.

Князь Георгий Львов, с серебристо-седыми волосами и широкой густой бородой, был единственным, кого не впечатляла обстановка дома и не угнетала значимость их миссии, но остальные заметно нервничали. Они ждали в гостиной, под суровыми взглядами родовых портретов, переминаясь с ноги на ногу на мягких коврах.

Наконец появился преждевременно начавший лысеть тридцативосьмилетний великий князь Михаил. К удивлению Григория, он нервничал еще больше, чем члены делегации. Несмотря на величественную осанку, он был смущен и растерян. Собравшись с духом, он наконец спросил:

— Что вы желаете мне сказать?

— Мы приехали, чтобы просить вас не принимать верховную власть.

— Ах вот как, — сказал Михаил и замолчал. Казалось, он не знал, как быть дальше.

Керенский не утратил присутствия духа.

— Народ Санкт-Петербурга с негодованием воспринял решение его императорского величества, — ясно и твердо заговорил он. — К Таврическому дворцу уже направляется огромный контингент войск. Если мы немедленно не объявим о вашем отречении, последует новое восстание, а затем — гражданская война.

— О боже, — тихо сказал Михаил.

Григорий решил, что великий князь не особенно умен. «Чему я удивляюсь? — подумал он. — Если бы эти люди были умны, им бы не приходилось сейчас отказываться от трона».

Милюков, сверкая моноклем, произнес:

— Ваше императорское высочество, я представляю во Временном правительстве меньшинство, которое считает, что монархия — единственный символ государственной власти, привычный для масс.

Это еще больше сбило с толку великого князя. Григорий понял, что в возможности выбора тот нуждается меньше всего. Михаил сказал:

— Господа, я бы хотел на несколько минут остаться наедине с господином Родзянко, если не возражаете. Нет, выходить не надо, мы с ним просто перейдем в соседнюю комнату.

Когда колеблющийся наследник престола и толстый председатель Временного комитета вышли, остальные стали тихо переговариваться. К Григорию никто не обращался. Он был в комнате единственным солдатским депутатом и чувствовал, что его побаиваются, подозревая — и правильно, — что карманы его сержантской формы набиты оружием и патронами.

Вернулся Родзянко.

— Он спросил меня, можем ли мы гарантировать ему личную неприкосновенность, если он взойдет на престол, — сказал Родзянко. Григорий нисколько не удивился, что великий князь больше печется о себе, чем о своей стране. — Я сказал, что не можем, — заключил Родзянко.

— И?.. — сказал Керенский.

— Он сейчас придет.

Ожидание казалось бесконечным. Но вот вернулся великий князь Михаил. Воцарилось молчание, которое долго никто не нарушал.

Наконец Михаил сказал:

— Я решил не принимать верховную власть.

Григорию показалось, что его сердце остановилось. Восемь дней, подумал он. Восемь дней назад женщины шли с Выборгской стороны через Литейный мост. А сегодня завершилось трехсотлетнее правление Романовых.

Керенский жал руку великому князю и говорил что-то пафосное, но Григорий не слушал.

«Мы этого добились, — думал он. — Мы совершили революцию. Мы свергли царя».

VII

В Берлине Отто фон Ульрих откупоривал полуторалитровую бутылку шампанского «Перье Жуэ» 1892 года. Фон Ульрихи пригласили фон дер Хельбардов на обед. Графиня Ева фон дер Хельбард была тучная женщина с седыми волосами, уложенными в замысловатую прическу. Перед обедом она, загнав Вальтера в угол, сообщила ему, что Моника превосходно играет на скрипке и всегда была лучшей ученицей по всем предметам. Краем глаза он заметил, что его отец беседует с Моникой, и догадался, что у них тоже речь идет о его успехах в школе.

Его раздражало стремление родителей навязать ему брак с Моникой. Она ему действительно нравилась, и от этого было еще хуже. Она была не только красива, но и умна. Ее волосы всегда были аккуратно уложены, но ему невольно представлялось, как она снимает шпильки и, качнув головой, распускает локоны на ночь. В последние дни ему было нелегко вспоминать о Мод.

Отто поднял бокал.

— Что ж, попрощаемся с российским царем! — сказал он.

— Отец, ты меня удивляешь! — раздраженно сказал Вальтер. — Тебя действительно радует свержение законного монарха толпой заводских рабочих и мятежных солдат?

Отто побагровел. Сестра Вальтера Грета ласково погладила отца по руке.

— Папа, не обращай внимания! Вальтер говорит это просто чтобы тебя позлить.

— Когда я был в нашем посольстве в Петрограде, я видел царя Николая, — сказал Конрад.

— И что вы о нем думаете? — спросил Вальтер.

За отца ответила Моника. Одарив Вальтера заговорщической улыбкой, она сказала:

— Папа не раз говорил, что если бы русский царь родился обычным человеком, из него мог бы получиться хороший почтальон.

— Это трагедия наследственной монархии, — ответил Вальтер и повернулся к отцу. — Но ты-то не можешь одобрять победу демократии в России!

— Демократии?! — саркастически отозвался Отто. — Это мы еще посмотрим. Пока нам известно лишь, что новый премьер-министр — аристократ с либеральными взглядами.

— Как вы думаете, — спросила Вальтера Моника, — может быть, князь Львов постарается заключить с нами мир?

Это был актуальный вопрос.

— Надеюсь, — сказал Вальтер, стараясь не смотреть на ее грудь. — Если бы мы получили возможность перебросить все войска с восточного фронта во Францию, мы бы наголову разбили Антанту.

Она подняла свой бокал и взглянула поверх него в глаза Вальтеру.

— Давайте за это и выпьем, — сказала она.



В холодном, мокром окопе на северо-востоке Франции взвод Билли пил джин.

Бутылку извлек Робин Мортимер, разжалованный офицер.

— Смотрите, дожила! — сказал он.

— Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь! — удивленно воскликнул Билли, припомнив одно из выражений Милдред. Мортимер отличался отвратительным характером и в жизни никого ничем не угостил.

Мортимер разлил джин по столовским плошкам.

— Ну что, за революцию, мать ее! — сказал он, и они выпили, а потом протянули жестянки за добавкой.

У Билли еще до джина было прекрасное настроение. Ведь русские доказали, что сбросить тирана все же возможно.

Когда они запели «Красный флаг»,
[21]из-за насыпи, по чавкающей грязи, хромая, появился граф Фицгерберт. Он был уже полковником, и стал еще надменнее.

— А ну-ка тихо там, в окопе! — крикнул он.

Пение не сразу, но стихло.

— Мы празднуем свержение царя в России, — сказал Билли.

— Он был законным монархом, — сердито сказал Фиц. — А те, кто его лишил трона — преступники! Отставить пение!

— Он был тираном, — сказал Билли, не в силах сдержать презрение к Фицу. — И у всех цивилизованных людей сегодня праздник.

Фиц глянул на него внимательнее. Граф уже не носил на глазу повязку, но левое веко навсегда осталось полуопущенным. Впрочем, похоже, на зрении это не отразилось.

— Сержант Уильямс? Я мог бы догадаться. Я знаю вас… и вашу семью.

«Еще бы», — подумал Билли.

— Ваша сестра занимается антивоенной пропагандой.

— Ваша тоже, сэр, — сказал Билли. Робин Мортимер расхохотался, но тут же смолк.

— Еще одно дерзкое слово, — сказал Фиц, — и пойдете под арест.

— Виноват, сэр! — ответил Билли.

— Всем успокоиться. И больше никаких песен, — приказал Фиц и зашагал прочь.

— Да здравствует революция! — тихо сказал Билли.

Фиц сделал вид, что не расслышал.

— Нет! — вскричала в Лондоне княжна Би, услышав новость.

— Постарайся не волноваться, — сказала Мод, сообщившая ей об этом.

— Этого не может быть! Они не могут заставить отречься нашего любимого царя! Отца народа!

— Может, это к лучшему…

— Я не верю! Это наветы!

Дверь открылась, и в комнату заглянул обеспокоенный Граут.

Би схватила японскую вазу и запустила в стену. Ваза разбилась вдребезги.

Мод погладила Би по плечу.

— Ну не надо, не надо, — сказала она. Что еще можно сделать, она не знала. Сама она была в восторге от того, что царя свергли, но все равно ей было жаль Би, для которой весь привычный уклад жизни рухнул.

Граут подал знак, и в комнату с испуганным видом вошла служанка. Он указал на разбитую вазу, и та начала собирать осколки.

Чай был подан. На столе стояли чашки, блюдца, чайники, молочник и сливочник, сахарницы. Би яростно смела все это на пол.

— Эти революционеры в конце концов всех перебьют!

Дворецкий опустился на колени и занялся уборкой.

— Ну, не надо себя еще больше расстраивать, — сказала Мод.

Би разрыдалась.

— Бедная царица! А их дети! Что с ними будет?

— Может, тебе стоит ненадолго прилечь? — сказала Мод. — Пойдем, я провожу тебя в спальню.

Она взяла Би под локоть, и та позволила себя увести.

— Это конец всему! — всхлипнула Би.

— Ничего, — сказала Мод. — Может, еще и начало чего-то нового.



Этель и Берни были в Эйбрауэне. У них было что-то вроде медового месяца. Этель с удовольствием показывала Берни места своего детства: вход в шахту, церковь, школу. Она даже по Ти-Гуину его провела (Фица и Би тогда не было), но Жасминовую спальню покалывать не стала.

Они остановились у Гриффитсов, которые снова предложили Этель комнату Томми, и это позволило не беспокоить деда. Они были на кухне с миссис Гриффитс, когда ее муж Лен, атеист и революционер, ворвался в дом, размахивая газетой.

— Русский царь отрекся от престола! — воскликнул он.

Все закричали и захлопали в ладоши. Уже неделю до них доходили известия про беспорядки в Петрограде, и Этель все гадала, чем это кончится.

— И кто теперь у власти? — спросил Берни.

— Временное правительство во главе с князем Львовым, — ответил Лен.

— Значит, для социалистов это не такая уж и победа, — сказал Берни.

— Вообще да.

— Эй, мужчины, не падать духом! — сказала Этель. — Не все сразу. Пойдемте-ка в «Две короны», отметим это. Ллойда я оставлю у миссис Понти.

Женщины надели шляпки и все отправились в паб. Не прошло и часа, как там уже было не протолкнуться. Этель с изумлением увидела, что пришли и ее родители. Миссис Гриффитс тоже их заметила.

— А они-то что тут делают? — сказала она.

Через несколько минут отец Этель потребовал тишины.

— Я знаю, кое-кто не ожидал увидеть меня здесь, но в особых случаях нужно вести себя по-особому! — Он продемонстрировал всем пивную кружку. — Я не изменил своим привычкам, которым следовал всю жизнь, но хозяин любезно согласился налить мне кружку простой водопроводной воды. — Все засмеялись. — Я пришел сюда, чтобы отметить вместе с моими соседями событие, произошедшее в России! — Он поднял кружку. — Выпьем же за революцию!

Все радостно выпили.

— Подумать только! — сказала Этель. — Папа — в «Двух коронах»! Никогда представить себе не могла, что увижу такое!



В Буффало, у Джозефа Вялова, в сверхсовременном доме в стиле прерий, Левка Пешков угощался виски из шкафчика с напитками. Водку он больше не пил. Живя у богатого свекра, он распробовал шотландский виски. Он полюбил пить его так, как пьют американцы, с кубиками льда.

Жить с родителями жены Левке не нравилось. Он бы хотел, чтобы у них с Ольгой был собственный дом. Но Ольга предпочитала жить так, а платил за все ее отец. Так что пока Левка не сколотит солидное состояние, ему отсюда не выбраться.

Джозеф читал газету, Лена шила. Левка, кивнув им, приподнял стакан.

— Да здравствует революция! — напыщенно произнес он.

— Думай, что говоришь, — отозвался Джозеф. — Это плохо скажется на бизнесе.

Вошла Ольга.

— Дорогой, налей мне рюмочку хереса, — сказала она.

Левка сдержал раздражение. Ольге нравилось заставлять его оказывать ей мелкие услуги, и перед родителями он не мог ей в этом отказать. Он налил хереса и подал ей, поклонившись, как официант. Она мило улыбнулась, не заметив издевки.

Он отпил виски, наслаждаясь вкусом напитка.

— Мне так жаль бедную царицу и детей! — сказала миссис Вялова. — Что с ними теперь будет?

— И гадать нечего, наверняка всех поубивают, — сказал Вялов.

— Бедняжки… Что такого царь сделал этим революционерам, чтобы заслужить такую судьбу?

— Это я могу сказать, — произнес Левка. Он знал, что ему лучше помалкивать, но не мог, тем более теперь, чувствуя, как по нему разливается тепло. — Когда мне было одиннадцать, рабочие завода, где работала моя мать, устроили забастовку.

Миссис Вялова недовольно прищелкнула языком. Она не верила в действенность забастовок.

— Полиция собрала детей бастующих. Как же это было страшно!

— А зачем им это понадобилось? — спросил Вялов.

— Они нас выпороли. Розгами. Чтобы преподать урок нашим родителям.

Миссис Вялова побледнела. Она не переносила жестокости по отношению к детям и животным.

— Вот, мама. Вот что царь и его режим сделал, например, мне! — Он позвенел льдом в стакане. — Вот почему я пью за революцию!



— Что ты об этом думаешь, Гас? — спросил президент Вильсон. — Ты здесь единственный, кто бывал в Петрограде. Что теперь будет?

— Не хочу говорить как чиновник Министерства иностранных дел, но возможен любой поворот событий, — сказал Гас.

Президент рассмеялся. Они были в Овальном кабинете, Вильсон сидел за столом, а Гас стоял перед ним.

— Ну давай, — сказал Вильсон, — попробуй угадать. Выйдет Россия из войны или нет? Это самый важный вопрос.

— Ну что ж. Все министры в новом правительстве принадлежат к политическим партиям с грозными названиями, в которых обязательно встречаются слова «революционная» или «социалистическая», но фактически все они — представители среднего класса. И нужна им на самом деле буржуазная революция, которая даст возможность двигать вперед промышленность и торговлю. А народу нужны хлеб, мир и земля: хлеб — заводским рабочим, мир — солдатам, земля — крестьянам. И ни одно из этих требований не соответствует целям таких, как Львов и Керенский. Думаю, правительство Львова будет вводить изменения постепенно. В частности, продолжит войну. Но рабочие будут недовольны.

— И кто в конце концов победит?

Гас вспомнил свою поездку в Санкт-Петербург, вспомнил человека, показывавшего, как изготавливают колеса для железнодорожных составов — в грязном обветшалом литейном цехе на Путиловском заводе. Потом Гас видел этого человека — он дрался с полицейским из-за какой-то девчонки. Имя этого человека не отложилось у него в памяти, но Гас хорошо помнил, как тот выглядел: широкие плечи, сильные руки, на одном пальце не хватает фаланги, но больше всего Гасу запомнились яростные голубые глаза, горевшие бесстрашной решимостью.

— Русский народ, — сказал Гас. — В конце концов победит русский народ.

Глава двадцать четвертая


Апрель 1917 года


Однажды теплым днем в самом начале весны Вальтер гулял с Моникой фон дер Хельбард в саду вокруг берлинского дома ее родителей. Дом был большой, и сад тоже, с теннисным павильоном, лужайкой для боулинга, манежем для тренировки лошадей и детской площадкой с качелями и горкой. Вальтер вспомнил, как в детстве, приходя сюда, думал, что это и есть рай. Но теперь это место не было похоже на ту идиллическую площадку. Всех лошадей, кроме самых старых, забрали для нужд армии. По каменным плитам широкой террасы разгуливали куры. В теннисном павильоне мать Моники откармливала поросенка. На лужайке для боулинга паслись козы, и ходили слухи, что графиня сама их доит.

Но как бы то ни было, старые деревья оделись листвой, солнце ярко сияло, и Вальтер был в жилете и рубашке, а пиджак набросил на плечо, — хотя его мама была бы недовольна тем, что он одет так легко. Но она находилась в доме, сплетничала с графиней. Его сестра Грета сначала гуляла с Вальтером и Моникой, но потом под каким-то предлогом оставила их одних — что его мама тоже осудила бы, во всяком случае во всеуслышание.

У Моники был пес по имени Пьер, породистый пудель, длинноногий красавец со светло-карими глазами и рыжеватой шерстью в колечках, и Вальтер не мог избавиться от мысли, что тот немного похож свою на хозяйку.

Ему нравилось, как Моника обращалась с собакой. Она не тискала ее, не кормила своей едой, не сюсюкала, как другие девицы. Она просто велела псу идти рядом и лишь иногда бросала теннисный мячик, чтобы он его принес.

— Жаль, что надежды в отношении русских не сбылись, — сказала она.

Вальтер кивнул. Правительство князя Львова заявило, что будет продолжать войну.

Армии на восточном фронте Германии не освободятся, и войска во Франции не получат подкрепления. Война будет продолжаться.

— У нас одна надежда, — сказал Вальтер, — что правительство Львова падет и к власти придет фракция, стремящаяся к миру.

— А такое возможно?

— Трудно сказать. Левые революционеры по-прежнему требуют хлеба, мира и земли. Правительство пообещало провести демократические выборы в учредительное собрание — но кто в них победит? — Он поднял палку и бросил, чтобы Пьер принес. Собака метнулась за ней и гордо вернулась с палкой в зубах. Вальтер наклонился, чтобы ее погладить, а когда выпрямился, Моника была совсем рядом.

— Вальтер, вы мне нравитесь, — сказала она, глядя ему прямо в глаза своими глазами цвета темного янтаря. — И мне кажется, у нас никогда не кончатся темы для бесед.

Ему тоже так казалось, и он чувствовал, что если бы сейчас попытался ее поцеловать, она бы ему позволила.

Он шагнул в сторону.

— Вы мне тоже нравитесь, — сказал он. — И пес у вас чудесный…

Он рассмеялся, чтобы показать, что говорит не всерьез.

Но она все равно обиделась и отвернулась, закусив губу. Она говорила так прямо, как только может себе позволить воспитанная девушка, и он ее отверг.

Они пошли дальше. После долгого молчания Моника сказала:

— Хотелось бы мне знать вашу тайну…

«О Господи, — подумал он, — она видит меня насквозь».

— У меня нет никаких тайн, — солгал он. — А у вас?

— Ничего, о чем стоило бы рассказать… — Она подошла к нему и стряхнула что-то с плеча. — Пчела, — сказала она.

— Рановато в этом году появились пчелы.

— Может, будет раннее лето…

— Еще не настолько тепло.

Она зябко передернула плечами.

— Вы правы, прохладно. Вы не принесете мне шаль? Можно пойти на кухню и сказать служанке, она найдет.

— Конечно.

Прохладно не было, но джентльмен никогда не откажет даме в подобной просьбе, как бы странно она ни звучала. Совершенно ясно, что Моника хотела на минутку остаться одна. Он неторопливо пошел к дому. Ему было жаль ранить ее чувства. Они
действительноподходили друг другу, в этом их матери были совершенно правы, и, конечно, Моника не могла понять, почему он ее отвергает.

Он вошел в дом и по задней лестнице спустился на кухню, где увидел пожилую служанку в черном платье и кружевном чепце. Она отправилась искать шаль.

Вальтер ждал в холле. Дом был отделан в стиле югенд, что пришел на смену пышным завиткам рококо, которые так любили родители Вальтера, и наполнял хорошо освещенные комнаты мягкими оттенками. Холл с колоннами был отделан серым мрамором прохладного спокойного тона, на полу лежал серо-коричневый ковер.

Вальтеру казалось, что Мод за миллион миль от него, на другой планете. И в каком-то смысле так оно и было, ведь довоенное время никогда не вернется. Он не видел свою жену и не слышал о ней почти три года, а может, они больше никогда уже не встретятся. Хоть она и не исчезла из его памяти — он не смог бы забыть их любовь, — но, к своему огорчению, он обнаружил, что уже не помнит подробностей их встреч: в чем она была, где именно они целовались или брались за руки, что они ели, пили, о чем говорили на этих бесконечных лондонских приемах. Иногда ему приходило в голову, что война в каком-то смысле развела их. Но он гнал от себя эту стыдную, предательскую мысль.

Служанка принесла желтую кашемировую шаль. Вальтер вернулся к Монике — она сидела на пне, Пьер лежал у ее ног. Вальтер подал шаль, и она накинула ее на плечи. Этот цвет ей шел, глаза казались темнее, а румянец ярче.

У нее было странное выражение лица. Она протянула Вальтеру его бумажник.

— Должно быть, это выпало у вас из пиджака, — сказала она.

— О, благодарю вас! — Он вернул бумажник во внутренний карман пиджака, все еще висевшего у него через плечо.

— Пойдемте в дом, — сказала она.

— Как пожелаете.

Ее настроение заметно изменилось. Может, она просто решила отказаться от него. Или еще что-нибудь случилось?

Его поразила внезапная мысль. А действительно ли бумажник выпал из пиджака? Или это она его вынула, стряхивая с его плеча необычайно раннюю пчелу?

— Моника, — сказал он, остановившись и глядя ей в лицо. — Вы заглядывали в мой бумажник?

— Вы сказали, что у вас нет тайн, — ответила она, и ее лицо залила яркая краска.

Должно быть, она увидела газетную вырезку, которую он хранил: «Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде».

— Это верх невоспитанности! — сказал он возмущенно. Но больше всего он злился на самого себя. Не надо было хранить эту компрометирующую фотографию. Если Моника поняла, что это значит, — могли понять и другие. Тогда его с позором вышвырнут из армии. Его могут обвинить в измене и посадить в тюрьму, а может, и расстрелять.

Хранить фото было глупо. Но он знал, что никогда не выбросит его. Это было все, что у него осталось на память о Мод.

Моника положила ладонь ему на руку.

— Я никогда в жизни не делала ничего подобного, и мне очень стыдно. Но поймите, я была в отчаянии. Ах, Вальтер, я так стремительно в вас влюбилась… и увидела, что вы тоже могли бы меня полюбить, — я поняла по вашим глазам, по тому, как вы улыбались, когда смотрели на меня. Но вы ничего не говорили! — У нее в глазах стояли слезы. — Все это просто с ума меня сводило!

— Мне очень жаль, что так получилось, — сказал он. Сердиться на нее было невозможно. Она вышла далеко за рамки приличий, открыв ему свое сердце. Ему было страшно жаль ее, жаль их обоих.

— Мне просто нужно было понять, почему вы от меня отворачиваетесь. Теперь я, конечно, понимаю. Она очень красивая. И даже немного похожа на меня. — Она вытерла слезы. — Она просто нашла вас раньше, чем я. Вы, наверное, помолвлены… — сказала она, проницательно глядя на него своими темно-янтарными глазами.

После того как она была с ним так откровенна, он не мог лгать. И не знал, что ответить.

Она догадалась, почему он колеблется.

— О боже! — воскликнула она. — Неужели вы женаты?

Это была катастрофа.

— Если это станет известно, у меня будут большие неприятности.

— Я понимаю.

— Я могу надеяться, что вы сохраните мою тайну?

— Как вы можете спрашивать! — воскликнула она. — Я не встречала никого лучше вас! Я никогда не сделаю ничего, что могло бы вам навредить. Я никому не скажу ни слова.

— Благодарю вас. Я знаю, что вы сдержите обещание.

Она отвернулась, пытаясь скрыть слезы.

— Пойдемте в дом.

В холле она сказала:

— Идите без меня. Мне надо умыться.

— Хорошо.

— Надеюсь… — Ее голос прервался, и она всхлипнула. — Надеюсь, она понимает, какая она счастливица, — закончила Моника шепотом и скрылась в боковой комнате.

Вальтер надел пиджак и собрался с мыслями. Потом поднялся по мраморной лестнице. Гостиная была выполнена в том же облегченном стиле: светлое дерево, портьеры зеленые с голубым. Вальтер решил, что у родителей Моники вкус получше, чем у его собственных.

Мама, взглянув на него, тут же поняла, что что-то не так.

— А где Моника? — бдительно спросила она.

Он выразительно приподнял бровь. Далее спрашивать было не принято, ведь не хотела же она услышать: «Моника пошла в туалет»!

— Она подойдет через несколько минут, — спокойно сказал Вальтер.

— Ты только взгляни! — сказал отец, помахивая листком бумаги. — Мне прислали это от Циммермана, чтобы я высказал свое мнение. Русские революционеры хотят проехать через Германию. Какова наглость! — Он уже выпил пару рюмок шнапса и был в приподнятом настроении.

— А какие именно революционеры? — вежливо поинтересовался Вальтер. Ему было не особенно интересно, но он был рад, что появилась тема для беседы.

— Из Цюриха! Мартов, Ленин и вся эта компания. Предполагается, что теперь, когда царя свергли, в России свобода слова, и они хотят вернуться на родину. Но не могут туда добраться.

— Наверное, действительно не могут, — задумчиво сказал Конрад, отец Моники. — Из Швейцарии в Россию мимо Германии не проедешь — любой другой наземный путь будет идти через линию фронта. Но ведь из Англии в Швецию все еще ходят пароходы через Северное море?

— Да, — ответил Вальтер, — но они не поедут через Англию, это большой риск. Англичане ведь задержали Троцкого и Бухарина. А через Францию и Италию было бы еще хуже.

— Значит, они застряли! — торжествующе сказал Отто.

— И что же, отец, ты посоветуешь министру иностранных дел Циммерману?

— Конечно отказать! Нам не нужно, чтобы эта зараза распространилась и на наших граждан. Кто знает, какую кашу эти черти могут заварить в Германии?

— Ленин и Мартов… — сказал Вальтер задумчиво. — Мартов — меньшевик, а вот Ленин — большевик… — Германская разведка активно интересовалась русскими революционерами.

— Большевики, меньшевики, социалисты, революционеры, — сказал Отто, — все они одинаковы.

— Нет, не все, — возразил Вальтер. — Большевики самые жесткие.

— Тем более не следует их пускать в нашу страну! — в сердцах сказала мать Моники.

— Но важно то, — продолжил Вальтер, не обратив на ее слова внимания, — что заграничные большевики настроены еще более радикально, чем в России. Петроградские большевики поддерживают Временное правительство князя Львова, а цюрихские — нет!

— Откуда ты все это знаешь? — спросила сестра Вальтера Грета.

Вальтер знал, потому что читал рапорты германских шпионов в Швейцарии, а они перехватывали почту революционеров. Но он сказал:

— Несколько дней назад Ленин в Цюрихе произнес речь, в которой заявил, что они отказываются признать Временное правительство.

Отто презрительно фыркнул, но Конрад фон дель Хельбард заинтересованно подался вперед.

— И что же вы думаете, молодой человек?

— Отказывая революционерам в разрешении проехать через Германию, — сказал Вальтер, — мы защищаем Россию от их подрывных идей.

Мать посмотрела на него озадаченно.

— Объясни, я не понимаю.

— Я считаю, что мы должны помочь этим опасным людям добраться до России. Оказавшись там, они либо постараются сделать нежизнеспособным русское правительство, что сведет на нет способность России вести войну, либо они возьмут власть и заключат мир. В любом случае Германия выиграет.

Несколько секунд стояла тишина: все обдумывали услышанное. Потом Отто расхохотался и захлопал в ладоши.

— Да, это мой сын! — сказал он. — Все-таки есть в нем кое-что от отца!

II


Здравствуй, милая подруга!



Цюрих — холодный город на берегу озера, — писал Вальтер, — но сейчас светит солнце и освещает воду, покрытые лесами холмы вокруг и далекие Альпы. Здесь улицы прямые, никаких изгибов: швейцарцы любят порядок даже больше, чем немцы! Как бы мне хотелось, чтобы ты была здесь, дорогая подруга, как бы мне хотелось, чтобы ты была со мной везде!!!


(Восклицательные знаки должны были навести почтового цензора на мысль, что письмо написано впечатлительной девушкой. Хоть Вальтер и был в нейтральной Швейцарии, он все же старался, чтобы по тексту письма не вычислили ни отправителя, ни адресата.)


Хотелось бы мне знать, страдаешь ли ты от нежелательного внимания достойных холостяков? Ты так прекрасна и очаровательна, что, наверное, так и есть. У меня та же проблема. У меня нет ни твоей красоты, ни очарования, и тем не менее мне делали авансы. Мама выбрала для меня кандидатуру из друзей моей сестры, причем это некто, кого я давно знаю и к кому хорошо отношусь. Сначала было очень трудно, и, боюсь, в конце концов этот человек понял, что я состою в отношениях, которые исключают возможность брака. Однако я верю, что наша тайна будет сохранена.


(Если цензор и дочитает до этих пор, он может решить, что это письмо лесбиянки. К этому же выводу придет любой, кто прочтет письмо в Англии. Вряд ли это имело особое значение: без сомнения Мод, феминистку и, по всей видимости, одинокую, в ее двадцать шесть лет уже подозревали в сафических наклонностях.)


Через несколько дней я буду в Стокгольме, это тоже холодный город у воды, и ты можешь послать мне письмо туда в «Гранд-отель».(Швеция, как и Швейцария, оставалась нейтральной и имела с Великобританией почтовое сообщение.)
Как бы мне хотелось узнать, как у тебя дела!


Прощай, моя любимая подруга, помни обо мне!



Твоя Вальтрод


III

Соединенные Штаты Америки объявили Германии войну 6 апреля 1917 года.

Вальтер ожидал этого, и все равно это стало для него ударом. Америка богата, сильна и демократична: он не мог представить себе худшего противника. Теперь единственная надежда была на то, что Россия рухнет и даст Германии возможность одержать победу на западном фронте раньше, чем американцы успеют собраться с силами.

Через три дня тридцать два эмигранта из русских революционеров собрались в Цюрихе, в гостинице «Церингерхоф»: мужчины, женщины и один ребенок, четырехлетний мальчик по имени Роберт. Оттуда они направились к барочной арке железнодорожного вокзала, чтобы сесть в поезд, который отвезет их домой.

Вальтер боялся, что они не поедут. Мартов, лидер меньшевиков, отказался ехать без разрешения Временного правительства в Петрограде — видеть такую почтительность к вышестоящим у революционера было странно. Разрешение получено не было, но Ленин и большевики решили ехать. Вальтер приложил немало усилий, чтобы их отъезду ничто не помешало, сопроводил их на вокзал и сел с ними в поезд.

Это — секретное оружие Германии, думал Вальтер: тридцать два мятежника, отщепенца, собирающихся скинуть Временное правительство. Да поможет нам Бог.

Владимиру Ильичу Ульянову, известному под псевдонимом Ленин, было сорок шесть. Это был низенький, коренастый человек, одетый опрятно, но без элегантности: он был слишком занят, чтобы тратить время на стиль. Когда-то он был рыжим, но рано облысел, и теперь у него оставалась лишь кромка волос внизу, еще у него была тщательно подстриженная вандейковская бородка, рыжеватая с проседью. С первого взгляда он не произвел на Вальтера особого впечатления: ни представительности, ни обаяния.

Вальтер выдавал себя за мелкого чиновника Министерства иностранных дел, которому поручено обеспечить проезд большевиков через Германию. Ленин взглянул на него внимательно, испытующе, явно догадавшись, кто перед ним на самом деле.

Они доехали до Шафхаузена, швейцарского города на границе с Германией, и пересели на немецкий поезд. Все революционеры немного говорили по-немецки, так как жили в немецкоговорящей части Швейцарии. Сам Ленин знал язык отлично. Вальтер увидел, что это выдающийся полиглот. Он бегло говорил по-французски, вполне сносно — по-английски и читал Аристотеля на древнегреческом. В качестве отдыха он проводил час-другой за чтением словаря.

В Готмадингене они снова пересели на поезд со специально для них подготовленным запечатанным вагоном, словно они были носителями опасного заболевания. Три из четырех дверей были заперты. Четвертая дверь была рядом с купе Вальтера. Это понадобилось для того, чтобы успокоить сверхосторожное начальство Вальтера, но настоящей необходимости в этом не было: никакого желания бежать русские не выказывали, они явно хотели попасть домой.

У Ленина с женой Надеждой было отдельное купе, остальные теснились в купе по четверо. «Вот вам и равенство», — презрительно подумал Вальтер.

Поезд ехал по Германии с севера на юг. Постепенно Вальтер начал чувствовать за обыденной внешностью Ленина силу его характера. Для Ленина не имело значения, что они едят и пьют, он был равнодушен к вещам и комфорту. На протяжении всего дня его мысли занимала лишь политика. Он все время спорил о политике, писал о политике, размышлял о политике и по ходу размышлений делал записи. Вальтер заметил, что в спорах Ленин обычно знал больше, чем его товарищи, и продумывал аргументацию дольше и тщательней, чем они — кроме, конечно, тех случаев, когда предмет обсуждения не имел отношения к России или политике, — тогда он проявлял незначительную осведомленность.

Это был настоящий брюзга. В первый вечер очкарик Карл Радек начал рассказывать в соседнем купе анекдоты. «Одного человека арестовали за то, что он сказал: „Николай — дурак“. В полиции он объясняет: „Я не имел в виду царя, я говорил о совсем другом Николае!“ Полицейский отвечает: „Это ложь! Если уж ты сказал „дурак“, так точно имел в виду царя!“» Соседи Радека покатились со смеху. Тут из своего купе вышел Ленин мрачнее тучи и велел соблюдать тишину.

Еще Ленин не любил, когда курят. Сам он бросил по настоянию матери, тридцать лет назад. Из уважения к нему другие курили в туалете и тамбуре. Так как в вагоне был лишь один туалет на тридцать два человека, в результате возникали очереди и пререкания. С помощью своего мощного интеллекта Ленин смог решить эту проблему. Он нарезал бумаги и выдал всем билеты двух видов: одни — для нормального пользования туалетом, а другие — их было меньше — для курения. Благодаря этому очереди уменьшились и ссоры прекратились. Вальтера это позабавило. Проблема была решена, и все успокоились, но не было ни дискуссий, ни попыток совместно принять решение. В этом обществе Ленин был милостивым, но диктатором. Если он обретет настоящую власть, будет ли он управлять Российской империей подобным же образом?

Но обретет ли он власть? Если нет — Вальтер напрасно теряет время.

Он видел лишь один способ, как можно повысить шансы Ленина, и решил, что должен вмешаться.