— О чем ты, черт возьми?

— Ты на самом деле не знаешь? — Наступило иное, долгое молчание. — Мария Карелли была пациенткой доктора Стайнгардта.

9

Начинала она с того, сказал Брукс, что Пэйджит забрал к себе Карло. Звучало так, будто он злонамеренно лишил Марию сына.

В тот теплый весенний вечер Пэйджит шел к Карелли, собираясь пробыть у них час-другой и потом уже навсегда расстаться с ними. Родители Марии жили в северной части Бостона, сразу за Хановер-стрит, в кирпичном доме без лифта: окна их квартиры выделялись зеленым цветом обшарпанных ставень. Джон держал когда-то бакалейную лавку, его жена, Франческа, растила семерых детей, Мария была самой младшей. Теперь им шел восьмой десяток, лавка уже давно была продана, и всякая жизнь, по крайней мере, так казалось Пэйджиту, ушла из этого дома вместе с их последней дочерью, так непохожей на остальных.

Здесь, откуда так не терпелось когда-то вырваться его матери, и жил теперь Карло. Мария пребывала в постоянных разъездах. Через два, максимум три года, говорила она Пэйджиту, ее положение как журналистки стабилизируется, она сможет иметь постоянное жилье в каком-нибудь городе и нанять человека, который поможет ей растить Карло. А пока ее родители все же лучше, чем старшие братья и сестры. Пэйджит знал только, что оба брата Марии слишком много пьют; что старшая сестра отказалась взять к себе Карло; что из-за непрестанных отлучек Марии братья и сестры относятся к ней так же неприязненно, как и родители. Но ему трудно было представить Марию в этом мире приходских школ, безраздельного мужского господства и сурового уклада жизни, так же трудно, как и понять, почему ее старшая сестра неизменно называет Карло «ублюдком Марии».

Открыв дверь, Джон Карелли уставился на Пэйджита, как кредитор на несостоятельного должника. Это был невысокий человек с лицом, напоминающим ореховую кору, — сплошь в наростах и трещинах, сутулый, с острым, подозрительным взглядом. Ни намека на сердечность или радость. Чувствовалось, что душа этого человека слилась с унылой обыденностью, что неумолимые законы церкви и среды убили в ней нечто очень важное. И, должно быть, единственное, на что этой душе доставало сил, — это презирать стоящего здесь за то, что он такой же как и его собственная дочь.

Они стояли в тесной прихожей. За спиной Джона Карелли протянулся вдоль ряда дверей темный коридор; в нем тенью появилась Франческа, отворила одну из дверей, закрыла ее за собой. Во время прежних своих приездов Пэйджит не видел ее, но почему-то чувствовал, что лишь она одна могла походить на Марию.

Протянутую руку Джон Карелли игнорировал.

— Она говорила, что вы приедете.

Пэйджит подтвердил:

— Повидаться с Карло.

Карелли не двигался; все в его позе говорило: будь он помоложе, он вышвырнул бы пришедшего вон. Наконец старик проворчал:

— Здесь он.

И провел Пэйджита в гостиную. Ее скудными украшениями были тяжеловесные портьеры, полностью закрывавшие окна, распятие, натюрморт с грушей и сливами и семейные фотографии — фотографий Марии среди них не было. Воздух в темной комнате был тяжелый, спертый — похоже, здесь давно не открывали окна. Ничто не напоминало бы о Марии, если бы не хрупкий черноволосый мальчик, сидевший перед телевизором и пустым взглядом следивший за перипетиями старого фильма о полицейских. В профиль были видны длинные ресницы и изящные черты лица.

— Карло! — позвал Пэйджит.

Мальчик не оглянулся. Тогда отец сел рядом с ним на корточки.

— Я — Кристофер. Приехал повидаться с тобой.

Карло нерешительно обернулся к нему; как и прежде, ясные голубые глаза его поразили Пэйджита. Но ни узнавания, ни интереса не было в них: два года слишком большой срок — мальчик не помнил его.

— Не хочешь пойти на улицу и поиграть?

Не получив ответа, Пэйджит коснулся плеча Карло:

— Пойдем в парк!

Мальчик поспешно замотал головой:

— Я хочу смотреть это.

— У вас здесь играют в бейсбол или во что-нибудь такое? — обратился Пэйджит к Джону Карелли.

Тот нахмурился:

— Он любит смотреть телевизор.

Пэйджит взглянул на мальчика, опять уставившегося на телеэкран, потом снова на отца Марии.

— Я остаюсь здесь. Не буду отрывать вас от дел.

Джон Карелли постоял молча, потом вышел. Фильм был о калифорнийском дорожном патруле.

— А кто хорошие парни? — спросил Пэйджит.

Карло показал на экран:

— Он. И он.

— А как их зовут?

— Джон и Понч. Их каждый день показывают.

— И ты каждый день их смотришь?

— Да. — Взгляд его при этом не отрывался от экрана.

— А почему?

— Потому что Джон — мой лучший друг. — Он помедлил. — Иногда и Понч тоже.

— А ты когда-нибудь играешь с другими друзьями, на улице?

Мальчик медленно покачал головой.

— А почему?

Карло отвел глаза от экрана и взглянул с едва заметным испугом:

— Тогда пропущу Джона и Понча.

В его голосе было удивление, как будто поразительной была сама мысль, что можно заниматься чем-то другим. Неожиданно Пэйджита охватило страстное желание сорвать шторы, распахнуть окна. Но вместо этого он уселся перед телевизором в полутемной комнате, рядом с Карло Карелли, изредка переговариваясь с ним.

На экране двое патрульных помогали отцу с матерью искать малыша по имени Тимми, который потерялся в дремучем заповедном лесу предгорий. В конце концов, подумал Пэйджит, сами же разрешали мальчишке играть одному на улице. Но он умерил свой скептицизм, стараясь проникнуться интересами ребенка.

Спустя некоторое время он почувствовал, что плечо Карло касается его плеча. Искоса взглянул на него. Мальчик пристальней, чем прежде, смотрел на экран, как бы боясь заметить то, что сделал.

Пэйджит промолчал. Потом, не говоря ни слова и не глядя на мальчика, осторожно обнял его рукой. Карло замер. И в самый разгар поисков Тимми Пэйджит почувствовал, как мальчик прижался к нему, но очень робко.

Экранный Тимми неожиданно столкнулся с медведем. Карло вздрогнул.

— Может быть, — мягко обратился к сыну Пэйджит, — сядешь ко мне на колени?

Тот, казалось, был в нерешительности. Тогда, ни слова не говоря, Пэйджит поднял его и усадил.

Медведь ушел, а Карло остался на коленях Пэйджита. Когда фильм закончился объятиями Тимми с родителями, он не сделал попытки встать.

— Мой папочка умер, — вдруг произнес он. Подбородок Пэйджита касался макушки мальчика.

— Кто тебе это сказал?

— Папа.

— А кто это?

Карло молча показал на коридор.

— А что говорит мама?

Он пожал плечами. Короткий жест этот, как и сам ребенок, оставлял впечатление чего-то хрупкого.

В дверях появился Джон Карелли. Его неласковый взгляд говорил, что время гостя истекло.

— Здесь где-нибудь поблизости есть парк? — спросил Пэйджит, делая вид, что ничего не понял. — Я хотел попросить, чтобы Карло отпустили поиграть со мной.

— У него нет времени, — отрезал Джон Карелли. — Полшестого мы обедаем.

Как Мария, должно быть, рвалась отсюда, подумал Пэйджит, и как может она мириться с тем, что Карло живет здесь?

— Это очень любезно с вашей стороны, — вежливо сказал он, — но я не хотел бы доставлять лишние хлопоты миссис Карелли, оставаясь у вас обедать. Тем не менее поблагодарите ее от моего имени. И добавил, наслаждаясь стариковским гневом: — Я покормлю Карло после того, как мы наиграемся. Полвосьмого годится или у вас есть какие-то особые планы?

Старик шагнул вперед, перекрывая путь:

— Мы не рассчитывали, что вы останетесь.

Как будто для мертвых, подумал, но не сказал Пэйджит, время имеет какое-то значение. Он почувствовал, как напрягся малыш в его руках, будто уловив неодобрение деда, и встал, подхватив Карло одной рукой, чтобы мальчик не видел угрожающего взгляда, который он вперил в Джона Карелли, надвигаясь на него.

— Да, я остаюсь. — Специально для Карло он постарался, чтобы голос его звучал весело. — Не каждый же день у меня есть мальчик, с которым можно играть.

Карелли не сдвинулся с места. Подойдя к нему, Пэйджит вежливо произнес:

— Простите.

И, как будто входя в переполненный лифт, уверенно отодвинул старика свободной рукой.

— Мы пошли, — бросил он через плечо. — Желаю приятно отобедать, и передайте миссис Карелли мою благодарность за радушие.

— Так. А куда же мы поедем? — спросил Пэйджит, когда они подошли к автомобилю.

Мальчик покачал головой, и он понял, что еще ни разу не видел его улыбки.

— Я думаю, сделаем вот как. Сейчас поедем на детскую площадку, а потом пообедаем. Что ты любишь есть?

Мальчик помедлил в нерешительности.

— Пиццу, — отважился наконец сказать он.

— Пусть будет пицца. Ну а теперь нам нужна детская площадка. Я, Карло, много лет уже не был на детской горке.

Малыш указал пальцем на его костюм:

— Вам нельзя так идти.

— Ну что ты, только веселей будет. А тебе приходилось делать то, что нельзя?

Тот снова покачал головой:

— Папа не позволит.

— Конечно, папа должен смотреть за тобой. Но мне-то уже тридцать семь, и я могу пойти на горку в той одежде, в какой захочу.

Карло взглянул на него:

— Вы, наверное, такой же старый, как и мама. Она на тридцать лет старше меня.

Пэйджит улыбнулся:

— На самом деле она не очень старая. По крайней мере, твоя мама не кажется старой.

— Вы знаете ее?

— Да, мы с ней друзья.

— А вы знали моего папочку?

Пэйджит посмотрел на него и снова улыбнулся:

— А почему бы мне не побыть им сегодня? А ты помоги мне найти парк.

Мальчик отвел взгляд, как бы стараясь вспомнить, как выглядел тот, прежний папа.

— А как вас зовут?

— Кристофер. — Он включил зажигание. — И я хочу играть.

Площадка была маленькой, тесной, переполненной мамашами с детьми, несколько стариков сидели на скамейках.

— Когда-нибудь играл в кетч[20]? — спросил он.

— Только в школе. Много они мне не разрешают — у меня не очень хорошее здоровье.

— Держу пари, оно у тебя лучше, чем ты думаешь. Встань вон туда, где скошена трава, потренируешься.

Спотыкаясь, Карло отступил на траву. Пэйджит неожиданно бросил мяч. Мальчик вздрогнул, но когда попытался схватить его, тот уже ударился ему в грудь.

— Это еще не игра, — заявил Пэйджит. — Начнем с близкого расстояния.

Он прошел вперед несколько дюймов и, опустившись на колено, несильно бросил мяч. Карло снова не поймал его.

— О\'кей. — Пэйджит подмигнул ему. — Когда я был маленьким, я много тренировался.

— У вас было хорошее здоровье?

— Вначале нет. Потом стало хорошим.

На четвертой попытке Карло поймал мяч.

Пэйджит увидел, что движения у него такие же, как у матери; он обещал со временем стать высоким, и уже теперь длинные руки и ноги делали его немного неуклюжим. Но двигался он достаточно быстро; не было проблем и с реакцией; не хватало только уверенности и ловкости.

Карло снова поймал мяч.

— Видишь, — улыбнулся Пэйджит. — Ты хорошо играешь.

— Это не я хорошо играю. Вы поддаетесь.

— Но ведь ты ловишь. Не я.

— Они никогда не разрешат мне играть, — сказал Карло унылым голосом. — Я миллион лет могу просить их об этом, а они всегда будут говорить мне, что я нездоров.

В этих словах была вся его жизнь. Пэйджит опустился рядом с ним на корточки.

— Что с тобой? — спросил он.

Карло впервые заговорил громко:

— Я ненавижу себя. Я хочу убить себя, вот и все.

Какие странные слова для мальчика, подумал Пэйджит; он говорит их не совсем серьезно, и в то же время как бы примериваясь к ним. Неожиданно Пэйджит почувствовал растерянность и отчаяние. По какому-то наитию он сказал беззаботным голосом:

— Если вы убьете себя, Карло Карелли, мне придется есть пиццу одному.

Мальчик мгновение смотрел на него. Потом, впервые за все время, чуть было не улыбнулся:

— Тогда придется подождать с этим.



— Итак, у тебя проблемы, — констатировал Ларри Колвин. — Или, точнее, у Карло. Во всяком случае, такой вывод ты сделал после двух своих визитов.

Пэйджиту был непривычен мягкий тон и особая взвешенность слов старого друга. Впрочем, подумал он, разве бывает психиатр, который, по крайней мере в рабочей обстановке, не старается быть добрым и отзывчивым для того, чтобы успокоить клиента. Даже его офис — помещение на верхнем этаже кирпичного дома недалеко от Бикон-стрит — действовал успокаивающе.

— Я не специалист по детской психологии, — сказал Пэйджит, — но слова «Я ненавижу себя, я хочу себя убить» говорят, на мой взгляд, о многом.

Колвин кивнул, его тонкое, живое лицо отразило озабоченность:

— Это можно определить как эмоциональную депривацию — мало внимания со стороны окружающих, недостаток впечатлений, недовольство собой. Самая большая проблема в том, что все это откладывается в сознании. Из-за того, что он не видит проявлений любви окружающих, Карло кажется, что он недостоин любви.

Пэйджит покачал головой:

— Конечно, за такой короткий срок я не сумел заметить особых перемен…

— Ты сможешь поговорить с дедушкой и бабушкой?

— Бог с тобой, Ларри, эти люди живут в другом мире. Миссис Карелли не говорит ни слова — насколько я знаю, последние семьдесят пять лет у нее аутизм[21]. Что касается нашего одностороннего содержательного диалога с отцом Марии… — Он помолчал. — Когда я вернулся к ним в дом и спросил, есть ли у Карло школьный табель, он не соизволил даже ответить. Тогда я пригрозил, что добьюсь, чтобы решением суда Карло жил со мной.

Колвин наморщил лоб:

— Ты думаешь, мне стоит поговорить с ними?

— Попытайся. Но это все равно что передавать сообщения морзянкой дикарям. Ты молод, образован, а самое скверное — веришь в терапию, ориентированную на внутренний мир человека. Эти люди уже на восьмом десятке, застряли в католицизме времен Пия I; они из генерации, в которой даже образованные люди считают, что задаваться какими бы то ни было вопросами — значит подрывать жизненно важные устои. Это все равно что Моцарту договариваться с Чингисханом выпить за компанию.

Колвин встал и распахнул окно. Сверкавшая под весенним солнцем булыжная мостовая казалась россыпью монет новейшей чеканки; покрытая листвой ветка дуба, тянувшаяся к окну, качалась, волнуемая порывистым бризом. Колвин зачарованно глядел на улицу.

— Этот город — великолепное место для мальчишек. Я не перестаю любить его, особенно в такие вот дни.

— Но не для Карло. У него не тот образ жизни.

Колвин кивнул:

— Дело в том, что он очень способный мальчик. И вместе с тем очень восприимчивый. При такой убогости впечатлений он способен что-то освоить, не лишен чувства юмора.

— Да, я это почувствовал. Даже за то короткое время, что мы были вместе. Я заметил в нем иронию, она спасает его. Но не Карелли же наделили его этим.

— А как он с тобой?

Пэйджит задумался:

— Эмоций не выказывает — уверен, он со всеми так. И с каждым моим приездом, как мне кажется, все меньше радуется мне. Еще он не любит, когда к нему прикасаются, я даже не могу его толком обнять. Это немного обидно.

— Все, что ты, Крис, говоришь, очень важно. — Колвин помедлил. — А что его мать?

— В конце концов я разыскал ее в Риме — ты мог видеть Марию в вечерних новостях, когда «Красная Бригада» убила Альдо Моро[22]. Дела у нее идут хорошо, она говорит: еще пару лет — и она снова в Нью-Йорке и тогда избавит Карло от своих родителей.

— Но тогда ему будет уже девять лет.

— Да. — Пэйджит нахмурился. — Я брал его табели в школе, смотрел оценки. Успеваемость ухудшается.

— Дело не в способностях, Крис. Сказывается все — самолюбие, необщительность, даже то, что мальчик чувствует себя нескладным, неуклюжим. Следующие два года станут критическими. — Колвин позволил себе закончить на раздраженной ноте. — Да понимает ли мать, к чему придет ее сын? Есть ли у нее какие-то определенные намерения относительно него?

Пэйджит пожал плечами:

— Думаю, она собирается найти au pair[23]. Предпочтительно такую, которая достаточно владеет английским.

Колвин снова сел; на лице его было выражение напряженного внимания.

— Извини меня, Крис, но, думаю, наша дружба дает мне право на какие-то вольности, недопустимые с обычными пациентами. Как получилось, что у таких умных, искушенных в житейских делах людей, как ты и та женщина, которую я видел во время слушаний по делу Ласко, все закончилось нежеланным ребенком?

Фраза «нежеланный ребенок» резанула слух Пэйджита, болью отозвалась в душе: ему представился Карло в полном одиночестве у телевизора.

— Понимаю, почему ты обычно не позволяешь себе таких вольностей. Люди твоей профессии не вправе будить в клиентах чувство вины.

— Вины? Вид у тебя несчастный. — Голос Колвина смягчился. — Это уже отчасти ответ на мой вопрос.

— В детстве я страдал от одиночества и, став взрослым, не хотел иметь детей. — Пэйджит сделал паузу. — Последние четыре дня я вспоминаю то, что сам когда-то пережил.

Колвин подался вперед:

— Тебя удовлетворяет такой ответ? Я имею в виду, для себя самого?

— Избавь меня, Ларри! А то чего доброго ты вытащишь свои картинки, станешь выяснять, отличаю ли я руки от ног и могу ли объяснить, почему дым выходит через трубу.

— Избавь меня от этих остроумных эскапад, договорились? Именно сейчас ты можешь упустить Карло. Пойми, приятель, ведь это важно именно для тебя.

Пэйджит слабо улыбнулся:

— Боже мой, ты снова заговорил по-человечески. Я мог бы и чаще заводить «нежеланных детей».

Колвин в раздражении тряхнул головой:

— Перестань, Крис!

— Хорошо, — проговорил Пэйджит. — Суть в том, что, будь моя воля, Карло никогда бы не родился. Поверь, мне неприятно, что так получилось, еще больше у меня переживаний из-за того, в каких условиях он живет. — Помолчав, он тихо добавил: — Что касается Марии — она хотела ребенка из каких-то своих соображений. То есть рождение Карло служило какой-то цели.

Колвин взглянул недоуменно:

— Что ты имеешь в виду?

Пэйджит помедлил.

— Это касается личного. Сугубо.

Колвин внимательно изучал его лицо.

— Хорошо, — наконец отозвался он. — Вернемся к сегодняшнему дню. Ты рассказал об этом своей жене, Андреа?

— О последних днях — ничего, она сейчас в турне, в Европе. В общем и целом Андреа относится к факту существования Карло как к явлению другого мира; наверное, из-за того, что это ей неприятно. Отрешение — так, я думаю, это называют.

Колвин, казалось, собирался задать вопрос, но не задал. Потом поинтересовался:

— На твой взгляд, Мария имеет ясное представление о том, как живется Карло?

Как объяснить, подумал Пэйджит, что Марии это так же известно, как и ему, но не вдаваясь в подробности, которые Колвину знать необязательно?

— У Марии есть обо всем ясное представление, — ответил он. — Просто она не может это прочувствовать так, как я или ты.

— Из того, что ты рассказал, я понял: она презирает своих родителей и люто ненавидит все, связанное с детством.

— Верно. После того как я смог лично познакомиться с обстановкой в доме Карелли, я просто поражен тем, как многого она смогла добиться в жизни. Но, чтобы стать тем, кем она стала, Марии пришлось лишиться многого из того, что она имела. Сегодняшняя Мария очень целеустремленный человек, у которого все разложено по полочкам. Переживать тяжелые случаи не в ее характере, она о них просто забывает. Это ее закон. Уяснив, что в правилах ее родителей вести интриги, она плетет свои, спокойно делает любую дьявольщину, не заботясь ни о ком. Если у тебя есть цель, Мария скажет: добивайся ее во что бы то ни стало. Не распускай нюни и не смей мне жаловаться. Она настолько практичный человек, что жалость и сострадание ей неведомы. Подобно большинству людей, что всем обязаны только себе, трудности, которые она преодолела, успехи, которых она добилась, позволяют ей брать на себя роль исполнителя приговоров над теми, кто обречен на гибель по социально-дарвинистским законам. — Пэйджит помедлил. — Хотя я думаю, что, судя́ и обвиняя мир, она никогда не придет к суровому моральному осуждению самой себя.

Слушая Пэйджита, Колвин продолжал разглядывать его лицо.

— Кажется, ты хорошо разобрался в ней, — наконец сказал он, — за то недолгое время, что вы были вместе.

Пэйджит невидящим взглядом смотрел в окно.

— Я очень долго размышлял о Марии Карелли.

— Она о чем-либо просит тебя?

— Хуже: она ничего не хочет брать от меня. Не знаю почему.

Колвин задумался.

— О\'кей, — проговорил он. — Но почему же она не хочет понять положение Карло?

— Очень просто: где-то в глубине души Мария убеждена, что Карло в состоянии все это выдержать. Раз она сама это выдержала.

Несколько минут Колвин размышлял.

— А ты в это веришь?

— Нет, — ответил Пэйджит. — Про Карло не скажешь, что он — клон[24] Марии. В нем заложено нечто иное.

Колвин молчал. Потом подошел к Пэйджиту. Два друга стояли рядом, смотрели в окно.

— Ты прав, — произнес Пэйджит. — Город великолепен. Я влюблен в него с той университетской поры, когда ты впервые показывал его мне.

Колвин повернулся к нему:

— Что ты собираешься делать?

— Ни малейшего представления.



Закрывая собой дверь, Джон Карелли решительно заявил:

— Ты его не увидишь.

— Почему?

— Потому что это мой дом. — У него был неприятный голос. — Меня тошнит от того, что ты крутишься здесь.

— В следующий раз буду встречаться с ним в другом месте. Карло дома?

Карелли скрестил руки на груди.

— Думаешь, раз обрюхатил мою дочь, то получил какие-то права? Да любой может сделать девку беременной, если она ему даст. Но от этого он не станет ни отцом, ни мужчиной.

Пэйджит в упор смотрел на Джона. Спокойно заметил:

— Как вы правы!

У старика побагровело лицо.

— Ты богатый избалованный мальчишка. Карло никогда не будет таким же, как ты, — или как Мария!

В этом доме способны лишь осуждать, подумал Пэйджит. И только глазами старых Карелли будет смотреть на себя Карло: сын порочной женщины, лишний рот, ребенок, недостойный того, чтобы его любили и холили.

— Вы когда-нибудь задумывались над тем, — спросил он, — каким станет Карло, когда вырастет? Или для вас ненависть к дочери важнее любви к внуку? Хотя я вас достаточно узнал, мистер Карелли, — на любовь вы не способны. — Пэйджит сделал паузу. — Если бы это было не так, вы бы поняли: грех Марии не в том, что она спала со мной, а в том, что оставила сына с вами.

Джон Карелли поднял руку, намереваясь влепить пощечину. Пэйджит перехватил его запястье и вдруг почувствовал смертельную усталость.

— Извините, — мягко произнес он. — Я не имел права так говорить. Я ведь пришел только попрощаться.

Хозяин дома медленно опустил руку.

— Оставь его. Ты и так принес слишком много зла, попусту взбудоражив Карло. А теперь уходи.

— Папа?

Это был Карло — стоял за спиной деда, в прихожей. Оставил свою телевизионную передачу; из гостиной слышались бестелесные голоса Джона и Понча. Мальчик смотрел на него снизу вверх глазами, формой повторявшими глаза матери, и цвета такого же голубого, как глаза самого Пэйджита. «Северо-итальянские рецессивные[25]» — так назвала их Мария, тем самым отвергая напрочь какое бы то ни было отцовское участие.

— О, Карло! — воскликнул Пэйджит и взглянул на Джона Карелли.

— Пять минут, — пробурчал тот. — Потом вызываю полицию. — И отошел в сторону.

Пэйджит присел на корточки рядом с Карло.

— Будешь смотреть со мной? — спросил мальчик.

— С удовольствием бы. Но не могу.

Даже сам он почувствовал пустоту сказанного.

— Уезжаешь?

— Да, надо ехать.

— Почему?

— Я должен быть дома. — Пэйджит помолчал, подыскивая слова. — Я живу в Калифорнии, там, где живут Джон и Понч.

Карло опустил взгляд:

— Это очень далеко, да?

— Да.

Мальчик вздохнул:

— И моя мамочка уехала.

— Знаю. Но она вернется. Мамы всегда возвращаются.

— А ты вернешься?

— Угу. Когда-нибудь.

Карло ушел в гостиную. Вернулся с мячом, который дал ему Пэйджит. Вложил мяч ему в руку:

— Когда вернешься, привези его.

— Но я хотел, чтобы он был у тебя.

Карло помотал головой:

— Мы будем играть. Если ты вернешься.

Пэйджит почувствовал, как маленькая рука прижала мяч к его ладони, и крепко сжал пальцы сына. В глазах Карло были слезы.

— Как тебя зовут? — спросил он. — Я забыл.

— Кристофер. — Пэйджит помедлил, глядя на мальчика, и слова сами слетели с его языка: — Я твой папа.

Мгновение Карло выглядел озадаченным; казалось, что в его взоре мелькнул слабый проблеск надежды. Потом он, будто в испуге, оглянулся.

Пэйджит подхватил его, прижал к себе. Карло замер перед непостижимостью происходящего. Потом его руки медленно обняли шею Пэйджита.

— Я твой папа, — снова прошептал тот. — Все будет хорошо.



Каким прекрасным помнился Пэйджиту Париж!

В самый разгар весны, после полудня, два дня спустя после разлуки с Карло, он сидел один в уличном кафе «Две статуэтки» на бульваре Сен-Жермен, месте, излюбленном еще с университетских лет. Ему нравилось здесь, нравилось наблюдать потоки людей, текущих по улицам вдоль бульвара. В этом угловом кафе особенно заметна была пестрота парижских людских водоворотов — уличные аферисты, элегантные женщины, молодые художники, мнящие себя талантами, старички, прогуливающие собак и делающие остановку, чтобы выпить стаканчик винца — здесь либо в соседнем кафе «Флора». У входа стояли фарфоровые статуэтки, изображающие двух китайских купцов, от них кафе и получило свое название. Через улицу каменной громадой высился пришедший из XII века кафедральный собор Сен-Жермен-де-Пре с маленьким парком, обнесенным железной оградой и украшенным бюстом поэта Аполлинера работы Пикассо. Пэйджит смотрел на высокую темноволосую женщину, пересекавшую улицу с утрированной грацией манекенщицы; он снова вспомнил, что лишь на день разминулся с Андреа и что сегодня вечером она танцует в Праге, за шесть сотен миль отсюда.

Он машинально положил руку на портфель, полный бумаг.

— Греют душу воспоминания? — раздался рядом знакомый голос. — Или мечтаешь о вечере с этой немного переигрывающей брюнеткой — вижу, ты с нее глаз не сводишь?

Пэйджит обернулся.

— Да, воспоминания, — ответил он. — Подсчитываю, сколько лет прошло с нашей последней встречи.

— Пять, — подсказала Мария. — Поговорим здесь? Я не прочь выпить красного вина. Плачу сама, поскольку ты себе уже, конечно, заказывал.

Пэйджит кивнул:

— Но выпью еще, за компанию.

Оба молчали. Мария, сняв пальто, села напротив него, и он стал впитывать происшедшие в ней изменения. Перед ним была женщина, вступившая в свое четвертое десятилетие и уже вполне удовлетворившая стремление к самоутверждению. Одежда и косметика ее были безупречны: никаких излишеств, но во всем виден вкус и внимание к деталям. Речь ее, отлично модулированная для работы на телевидении, была свободной и изысканной. Ее хотелось сравнить с тонким вином, но невольно напрашивалось и другое сравнение — с хамелеоном: в этой женщине не было ничего, что позволило бы предположить, что она и Джон Карелли принадлежат к одной расе, тем более — принадлежали когда-то к одной семье. Даже Пэйджиту она показалась незнакомой.

— Почему ты выбрал это место?

— Когда ты сказала, что будешь в Париже, я сразу подумал о нем. — Он бросил взгляд на улицу. — Отсюда хорошо рассматривать людей, и у этого уголка довольно богатая история — разного рода уличные бои и стычки, было даже несколько публичных казней через отсечение головы.

Мария слабо улыбнулась:

— И, естественно, ты вспомнил обо мне. Но, на мой взгляд, этот собор несколько мрачноват. Не представляю, как можно проводить здесь время.

— Достойное всяческого уважения место. В тринадцатом столетии церковники погибали здесь, защищая собор от студентов Латинского квартала. Потом гугеноты здесь же вырывали им языки за ересь.

Маленький официант, суетливый и услужливый, классически французского обличья, вмешался и принял у них заказ. Когда он ушел, они некоторое время молчали.

— Ты по поводу Карло, — наконец вымолвила она.

— Да. — Пэйджит выдержал паузу. — Я хочу, чтобы он жил у меня.

Мария вскинула брови:

— Так сразу?

— Нет, не сразу. Как я говорил по телефону, за последнее время я несколько раз был у него, водил его к детскому психиатру, получил полное представление о твоих родителях — чего же еще? Карло нужен отец или, точнее, родители. Я говорил тебе, как он несчастен, как тянулся ко мне.

Она сделала отстраняющий жест рукой.

— Крис, ты, наверное, и понятия не имеешь о том, что делаешь.

— В каком смысле?

— В любом. — У нее был раздраженный тон. — То ты себя даже отцом не признаешь, то принимаешь такое решение.