Кунио Каминаси



Полиция Хоккайдо

Русский отдел

Сделано в Японии




Перевод Эдуарда Власова


Глава первая

Вообще-то английский у меня не очень. Нет, не то чтобы я не мог связать, там, пару — тройку слов — читаю неплохо, говорю, правда, в десять раз медленнее, но так ведь и спешить мне в этом плане приходится крайне редко. Английский я учил еще в школе, но, поскольку это была школа японская и учителя были японцы, особого изучения, собственно, и не происходило. Так, баловство одно, бесконечное прослушивание Битлов и «Карпентерс» и коверканье красивых, в общем-то, и ни в чем не виноватых заморских слов. Да и дома в моем детстве — отрочестве всегда вертелись одни сплошные русские, итальянцы, немцы и французы — всё друзья и знакомые отца, так что когда им надо было друг с другом о чем-то договориться или же не согласиться друг с другом (среди тщеславных гуманитариев, как известно, последнее происходит гораздо чаше первого), то они переходили на якобы всем известный английский, но такой корявый, что от моего убогого школьного он отличался слабо. Потом был университет, где на юридическом я под весьма навязчивым давлением папаши — слависта и славянофила — в качестве основного иностранного выбрал русский, а на английский ходил всего раз в неделю. Но язык этот в наши дни такой, что хочешь не хочешь, а выучишь кое-чего из него все равно — не денешься, в общем, от английского никуда.

Орлы же наши из англоязычного отдела особыми познаниями в нем не блещут — с чего им, собственно говоря, блистать, если большинство из них живого американца или канадца в глаза не видели. Не в том плане, что им только с трупами приходится дело иметь, — как раз наоборот: у них по полтора летальных дела в год, не то что у нас, по русской линии. А в том смысле, что всю жизнь их языку обучали только японские сэнсэи, для которых варварское отношение к произношению английских слов является нормой, которую они не только сами изо дня в день претворяют в жизнь на утомительных, бесконечных уроках, но и с большим успехом вколачивают в мозги и рты своих подопечных. Поэтому когда в их отделе возникает какая-нибудь серьезная лингвистическая проблема, требующая неотложного решения, они начинают ходить по другим отделам, включая наш, и побираться: может, кто случайно им закавыку языковую решить поможет — в виде подачки и милостыни, Поскольку работы у них мало — не сравнить ни с нашей нагрузочкой, ни с теми объемами, которые переваривают ребята из китайского и корейского отделов, — вопросами излишними нас они достают редко, только когда уж совсем приспичит. Потому, когда у меня за левым плечом возник Симадзаки из этого самого англоязычного отдела, я хоть и отреагировал, но сразу понял, что у них случилось что-то посерьезнее американского матросика, упавшего по пьяни за борт грозного авианосца «Китти Хоук», ежегодно навещающего наш славный порт Отару. Поведение Симадзаки предугадать было нетрудно: парень он молодой — в прошлом году они всем отделом его тридцатилетие справляли (ни одного человека из других отделов не пригласили, сволочи! Но не очень-то и хотелось…), поэтому непременно сейчас будет подлизываться, лебезить и заикаться.

— Минамото-сан, — предсказуемо подобострастно пробормотал Симадзаки.

Я не торопясь оторвал глаза от той жуткой писанины, над которой сидел уже третий час по просьбе коварного Нисио, и медленно, в три приема, повернул голову в его направлении:

— Чего вам? — Я этих молодых да ранних не балую, особенно из англоязычного отдела.

— Вы случайно не знаете, что такое «тахр»?

— Какой «тахр»? — Вечно они так, молодые да ранние: ляпнут чего-нибудь, а ты пыжься — нельзя же показать сразу свою неосведомленность, которая в наших кругах приравнена к некомпетентности, но в то же время и каких — либо познаний в области «тахра» мои мозги внутри самих себя как-то не нащупывали.

— Да у нас тут на одном «жмурике» «тахр» написано.

— Прямо так и написано?

— Да, латиницей: ти, эй, эйч, ар.

— То есть это слово такое на нем написано?

— Или слово, или сокращение — все буквы большие. Непонятно. На руке, на пальцах наколка…

— Что за «жмурик»?

— Да сами не поймем. Наколка по-английски сделана, а судов вроде в Отару из наших стран нет. Одни только русские да китайские.

— Значит, труп в Отару?

— Да.

— А чего вы на суда ориентируетесь? Он же не обязательно моряком должен быть. В Отару гайдзинов разных много.

— Да вид у него, как у моряка. Костюм спортивный, кроссовки. Ни преподаватели, ни те, что по бизнесу, так вроде не одеваются.

— А что, документов при нем нет, что ли?

— В том-то все и дело, что ни единой бумажки.

— Ну тогда, может, он в Отару живет и просто на пробежку из дома вышел, Зачем ему на зарядке документы?

— Да, конечно, отарские ребята сейчас все каналы чистят — и этот тоже.

— И каким макаром он сожмурился-то?

— Зарезали его…

— А — а, понятненько, чтоб конкуренции в марафоне никому не составлял… А ты в словаре этот свой «тахр» смотрел?

— Конечно.

— А в Интернете?

— Как в Интернете?

И почему я должен обучать зеленую поросль из чужого отдела аналитическо-поисковой работе? У этого Симадзаки есть шеф, зовут его Сато, ему как и мне, сорок шесть. Почему этот Сато ничего знать не знает про всякие там «Yahoo» и «Google», а я знаю? Вернее, почему он не знает, а я знаю — это для меня не вопрос: понятное дело, я в миллион раз смекалистее и подкованнее этого сноба Сато, кичащегося своей трехлетней службой в нашем консульстве в Сан-Франциско (ему бы во Владике или в Хабе наше консульство пару месяцев поохранять — вся спесь с него слетит в момент!). Но почему я должен понедельничным утром тратить свое драгоценное время на объяснение по-деревенски туповатому Симадзаки того, что такое поисковые системы в Интернете и с каким видом соевого соуса каждую из них надо кушать?

— Ну в Интернете есть разные поисковые системы, понимаешь?

— Да, я что-то про это слышал…

— Ну вот, раньше слышал, а теперь пойди и посмотри на них. Введи свой «тахр» в поиск — может, чего и всплывет.

— Спасибо за совет, господин майор! — Грустный Симадзаки завершил свой визит ко мне, лишившись последней надежды на то, что я либо расшифрую ему этот загадочный «тахр», либо обучу его минут за десять тому как пользоваться поисковыми системами.

Я же вновь опустил голову к скорбным листам протокола допроса русского рыбачка с привезшего в Отару японо-морского кальмара «Берега надежды», за которые меня ласковыми словами и сладенькими увещеваниями усадил лукавый Нисио, и опять задался вопросом: плакать мне над этим протоколом или смеяться? Шедевр этот к нам в Саппоро ночью прислали ребята из Отару с приписочкой, умолявшей подправить его текст, потому как задержанный морячок говорит, что в нем по смыслу все правильно, но вот из-за фривольной формы он его ни за что не подпишет. В приписочке не сообщалось, ржал ли при этом гражданин Богородицкий Павел Андреевич, родившийся в городе Большой Камень в 1967 году или пытался, давясь смехом, сохранить на своем явно не обезображенном интеллектом лице серьезную мину. Мне же представлялось, что ржание там было гаргантюанско — пантагрюэльское, просто отарские ребята постеснялись написать нам, что они своими скрижалями сильно развеселили русского рыбака, пытавшегося ввезти в их непреступный порт — герой два пистолета Макарова.

Как следовало из шапки, протокол составлял некто Морио Сома, которого я не знал, из чего напрашивался сначала один вывод: что он молодой и служит в Отару недавно, потому как большинство отарских ребят, работающих по русской линии, мне более или менее известны; а за ним тут же последовал и второй: нельзя с таким знанием русского сажать на такую ответственную работу молодых сержантов. Я, конечно, все понимаю: ночь, темень, спать охота, а тут ни с того ни с сего заходит в порт российское судно, и надо отрываться от телевизора, напяливать на себя тугую фуражку, деформирующую голову подобно испанскому сапогу, и переться с таможенниками и пограничниками на борт, идти на ощупь, сквозь ароматы не дезинфицированных с советских времен грузовых трюмов, в ту самую каюту, о которой двумя часами раньше, когда эта проржавевшая от клотика до киля шаланда вошла в зону устойчивого приема сотовой телефонной связи, сообщил по мобильнику подкармливаемый теми же отарскими парнями невидимый миру стукачок из экипажа, и оформлять изъятие и задержание. Конечно, это дело для тех, кто помоложе, но не до такой же степени… Ведь это же комедия получается, причем явно не божественная.

«…— Откуда пришло ваше судно?

— Откуда надо, оттуда, продажная женщина, и пришло.

— Отвечайте прямо на мой вопрос!

— Зачем я, продажная женщина, тебе прямо на твой покрытый калом вопрос отвечать буду?!

— Ваш капитан сказал, что ваше судно пришло из Находки. Это правда? Вы подтверждаете этот факт?

— Этот, продажная женщина, капитан, самка собаки, гонит, продажная женщина, а вы ему верите, вступившие в половой контакт вы в рот! Он вам, продажная женщина, наврет, а вы, самки собаки, ему поверите!»

С этими протоколами у нас ну прямо беда! Инструкция требует, чтобы офицер, снимающий показания, записывал за задержанным все слово в слово. Естественно, когда допрашиваешь японца, проблем особых нет. А вот когда перед тобой сидит упертый культурист с какого-нибудь «Комсомольца Чукотки», фиксировать все дословно весьма проблематично. В процессе допроса мы все понимаем только в общих чертах — отсюда и наша профессиональная тяга к конкретным ответам на конкретные вопросы. А потом уже по магнитофонной записи восстанавливаем все слово в слово. И поскольку многие слова нам непонятны, в толстенных словарях разыскивается их глубокое значение, и затем это значение вносится в текст протокола, который после такой длительной процедуры переводится на японский язык, обеспечивая обескураженному прокурору сдвиг по фазе или, на худой конец, легкое заикание.

«— С какой целью вы имели в своей каюте оружие?

— В какой мужской — половой — орган — каюте?! Какое на внешний мужской половой орган оружие?!

— Два пистолета Макарова.

— Да их, продажная женщина, мне какая-то обнаженная головка мужского полового органа подкинула!

— Вы уверены, что это не ваши пистолеты?

— Вот, продажная женщина! Говорю: не мои это «макаровы».

— Как вы объясните тот факт, что на обоих пистолетах обнаружены отпечатки ваших пальцев?

— Каких, женский половой орган с ушами, покрытый калом, пальцев?!

— Ваших.

— Да пошел ты во внутренний женский половой орган!

— Не ругайтесь, а отвечайте! Чистосердечное признание облегчит вашу участь.

— Не знаю я ни мужского полового органа! Продажные женщины вы все! За что арестовали-то?! Самки собаки!

— Вы пока не арестованы, а только задержаны. Через несколько часов прокурор рассмотрит наше представление и примет решение о том, подписывать ордер на ваш арест или нет.

— Ягодицы с ручкой! Прокурор мужского полового члена! Вам Курилы свои, покрытые калом, назад получить хочется! Вот вы над нами и издеваетесь, продажные женщины!

— Курилы здесь ни при чем! Отвечайте на вопрос о пистолетах!

— Половой орган моржа — самца вам, а не «отвечайте»!

— Прекратите ругаться! С какой целью вы хотели ввезти пистолеты? Кому вы хотели их продать или передать?

— Мужского полового органа тебе лысого, а не «передать»! Не буду ни мужского полового органа говорить, продажная женщина!»

Не то чтобы я сам сразу такие вот протоколы по русской матери свободно записывал, но мой друг Ганин довольно быстро оторжал над моими первыми опытами и за полгода обучил меня всем этим «продажным женщинам» и «половым органам моржа — самца». А этот бедолага Сома, видно, Ганина моего не знает и уроков у него явно не брал. Надо будет его на зимние курсы в нашу полицейскую школу направить. Пускай там Ганин пару недель поработает на корпусе, может, из парня и выйдет чего. Или, как сам Ганин говорит, выползет. А то ведь и вправду даже отпетому контрабандисту с четырьмя классами самой что ни на есть средней большекаменской школы смешно становится от таких экзерсисов:

«— Ваше семейное положение?

— А?..

— У вас есть семья?

— Какая, на мужской половой орган, семья? На мужской половой орган мне семья? Ну ее в ягодицы, эту семью!

— С кем из ваших родных в России мы можем связаться, чтобы сообщить о вашем задержании?

— Я, продажная женщина, тебе, продажная женщина, официально заявляю, что, во — первых, никаких покрытых калом Курил вы от нас ни мужского полового органа никогда не получите, и, во — вторых, продажная женщина, никому продажная женщина, ничего сообщать не надо. Я сам, продажная женщина, кому надо сообщу!»

Нисио как факс с этой античной драмой в прозе получил, хихикнул как-то нехорошо и меня подозвал. Вот тебе, Минамото, говорит, лингвистический практикум: сядь и приведи текст в порядок, чтобы задержанному его подписать можно было дать и чтобы прокурор над переводом не смеялся. Так начался для меня понедельник — день, как известно, не самый легкий, может, именно памятуя об этом, Нисио решил приподнять мне настроение, зная, что я хотя бы внутренне, но поиздеваюсь над весьма приблизительными познаниями в великом и могучем языке недалекого сержантика из Отару. Означенный протокол был всего на двенадцати страницах, так что работы мне было от силы до обеда. Других дел вроде не было, поэтому я особо не спешил, тем более что Нисио в десять ушел на планерку к начальству и его до сих пор не было.

За оконным стеклом уже минут пять болтался парень в желтом пластиковом шлеме, весь опутанный какими-то петлями и обвешанный сумками. Поначалу появление его за нашим окном — а наш офис расположен на пятнадцатом этаже — вызвало у меня неподдельное любопытство и даже легкую тревогу; но потом я вспомнил, что в пятницу, перед окончанием рабочего дня, по внутренней электронной почте пришла записка. В ней лапидарным стилем зануд из общего отдела сообщалось о том, что в понедельник с утра в нашем здании будут мыть окна и что мы ни в коем случае не должны открывать беспорядочный огонь изо всех наших орудий и минометов по обезьяноподобным акробатам за стеклом, потому как они никакие не террористы, пытающиеся извлечь из наших сейфов драгоценные улики и вещдоки, а благородные мойщики, рискующие своими и без того короткими жизнями во имя чистоты и ясности оконных стекол в нашем новеньком здании, выстроенном на налоги граждан и потому достойном быть постоянно чистым и опрятным. Парень, подвешенный к спущенному канату, ловко орудовал одновременно четырьмя предметами: сначала он брызгал на не вымытый пока сегмент окна белой пеной из голубого пульверизатора, затем, не выпуская из руки баллончика, губкой размазывал по стеклу сереющую на глазах пену, после этого неприглядного образа тряпкой растирал остатки пены и в конце концов извлекал из-за спины черный резиновый скребок, которым счищал все созданные гнусным хоккайдским климатом и им самим наслоения. В результате всех этих движений стекло перед моим столом постепенно повышало степень своей прозрачности, а парень так же постепенно спускался на своей петле все ниже и ниже. И когда его грудь сравнялась с нижним обрезом рамы и он стал похож на беспомощно барахтающегося ныряльщика, которого, до пояса заглотила в бескрайнем море голубого апрельского неба кровожадная спилберговская акула, в отдел вернулся Нисио.

У шефа бывают такие моменты, когда вся его внешность раздирается противоречиями, очевидными для всех мало-мальски с ним знакомых людей. Я обожаю это его состояние, когда он одновременно пытается изображать апатию и безразличие ко всему внешнему миру, с одной стороны, и взволнованность и желание поделиться этой взволнованностью — с другой. Когда он такой, мне ужасно хочется бросить всякие там протоколы и начать подыгрывать старику.

— Что, Нисио-сан, какие там новости наверху?

Вопрос этот у нас звучит теперь как шутка. Вот раньше в старом здании наш отдел располагался на первом этаже, а начальник управления со всеми своими замами восседал на втором. Поэтому к руководству приходилось ходить в буквальном смысле наверх. Но с тех пор как несколько лет назад мы вселились в роскошный тридцатиэтажный небоскреб с вертолетной площадкой и кустом разнокалиберных антенн на крыше, все иноязычные службы осели аккурат посередине — на пятнадцатом этаже, а начальство как было, так и осталось на втором, чтобы не ломать вековых традиций, не отказываться от своих прихотей и быть застрахованным от многочасового подъема по лестнице в случае одновременного отказа всех шести скоростных лифтов, изготовленных по спецзаказу не нуждающейся в рекомендациях фирмой «Тошиба». Так что нынче наверху уже были мы, а к мудрому руководству теперь приходится спускаться — отсюда и та тонкая ирония, которую мы все вкладываем в вопросы относительно походов к их сиятельствам.

— Да, в общем-то, никаких новостей, — наигранно вздохнул Нисио, и глаза его при этом излучали столько хитрости и лукавства, что от следующего вопроса я удержаться не мог.

— Ну а если не в общем, а в целом?

— Ну а в целом… — затянул Нисио, — в целом, вернее, в целости привезли к нам Тануки. Так что если есть желание, иди спустись на второй на него посмотреть. Если, повторяю, есть желание. ”

Ах вон оно что! Тануки привезли… Скандал с ним начался две недели назад и до сих пор не только не утих, а, напротив, разгорался с каждым днем все сильнее и сильнее. Депутата нижней палаты нашего парламента — депутата, кстати, от Хоккайдо, от избирательного округа Кусиро — Кунио Тануки обвинили в том, что он за взятки раздавал хоккайдским строительным компаниям подрядные госзаказы на строительство у нас же, на Хоккайдо, как любит говорить педант Ганин, «объектов инфраструктуры». То есть на государственные денежки эти компании строили дороги, мосты и дамбы в течение всех пятнадцати лет, что Тануки был, как он наивно полагал, пожизненным депутатом, и вот теперь только выяснилось, что подряды эти распределялись не честным и законным образом, а через тепленькие междусобойчики и нежные посиделки в саунах и барах. Сами тендеры на госзаказы проводились как положено, но вот только тендерные комиссии неизменно принимали решение о присуждении контрактов в пользу компаний из тех самых краев, где родился и откуда избирался Тануки. Конечно, ничего сверхъестественного в этом нет — во всем мире так делается, тем более что государственные денежки, в общем-то, не разворовывались, а действительно вкладывались в дороги и мосты. Впрочем, именно с этими самыми «объектами инфраструктуры» и вышла загвоздка, с которой все для Тануки пошло — поехало вкривь и вкось. После того как благодаря Тануки на Хоккайдо было проложено около трех тысяч километров добротных, хорошо размеченных и прекрасно освещенных трасс, перекрыто высоченными дамбами три десятка речушек (перекрыли бы больше, но у нас, на Хоккайдо, больше нет) и переброшено через те же речушки порядка сотни мостов, до кого-то там, в Токио, все — таки доперло приехать на Хоккайдо и проверить: а нужны ли изначально были все эти дамбы и мосты. Ведь чего греха таить, народу на Хоккайдо живет маловато — пяток миллионов, и это из ста двадцати шести полного населения, а остров у нас большой — второй по площади после Хонсю. О чем это говорит трезво мыслящему государственному деятелю? Правильно! О том, что дороги здесь должны быть длинные, и о том, что ездить по ним особо некому. И что интересно: в восьмидесятые, когда никто из нас денег не считал и у всех японцев создавалось впечатление, что где-то наверху, на небесах, у тамошних зажиточных небожителей чудесным образом продырявился мешок с твердой валютой, и на Японию пролился иеновый дождь, на все эти монументальные «стройки века» никто никакого внимания не обращал. Все только приветствовали и кивали головой в знак того, что так и нужно — строить дороги, по которым в день проезжает по полторы машины, перекрывать реки, которые спокойно могли течь себе и дальше неперекрытыми, и сооружать чудовищных размеров мосты и эстакады в тех местах, где немногочисленным туристам можно было и пешочком не спеша прогуливаться по извилистым горным тропкам.

Впрочем, чтобы быть до конца справедливым, госзаказы, или, как их скромно у нас называют, «общественные работы», распределялись между своими не только в строительстве. Хочешь минтая ловить у берегов Хоккайдо — заводи связи с рыбным лобби в парламенте, оплачивай под столиком неофициальных переговоров эти связи и только после этого получай квоты. Хочешь в Токио ресторан открыть — опять же найди сначала чиновников и депутатов, которые тебе нашепчут в полумраке кафе на Гиндзе, во сколько тебе обойдется твоя любовь к развитию частного сектора общепита. Просто с Тануки оказия вышла тогда, когда на рубеже веков казна стала скудеть и когда строительные монстры с Хонсю решили вдруг; что они тоже хотят получать хоккайдские заказы, поскольку несмотря на затухающее экономическое благоденствие, Хоккайдо еще автоматически дотируется из бюджета, а вот у них, на Хонсю, с бюджетными ассигнованиями уже беда. Так что Тануки оказался элементарным козлом отпущения, без которого в подобной ситуации не обойтись ни в одной другой стране. Ганин мой даже расхохотался, когда я ему сказал, что пока по делу Тануки реально доказаны только около пяти миллионов иен взяток, и сообщил мне великодушно, что на его исторической родине ни один уважающий себя депутат Госдумы за жалкие сорок тысяч долларов мараться не будет. Ганин посетовал на отсутствие совести и сознания у нашего нынешнего кабинета министров и предрек Хоккайдо нелегкие времена. Я тоже, хоть и родился в столице, Хоккайдо пожалел, ибо мне эти гладкие дорогие и крепкие мосты никак не мешали, а, напротив, даже стимулировали наш с Дзюнко и детьми воскресный отдых.

По свистку из Токио Тануки задержали две недели назад, когда он совершал свою очередную поездку по своему избирательному округу и рассыпал налево и направо заверения в том, что его щедрая десница не оскудеет до тех пор, пока любимые избиратели будут продолжать раз в четыре года направлять его в депутатское кресло, позволяющее ему одной только официальной зарплаты получать аж миллион четыреста тысяч иен в месяц. Но в этот раз вместо мягкого депутатского кресла ему были предложены сначала жесткие нары в обихирском СИЗО, а затем отдельная камера — в прокуратуре Кусиро. До вчерашнего дня Тануки страдал взаперти в своих родных краях, надеясь, что закрутившиеся в момент как пухлые белки в бренчащем колесе адвокаты сумеют отбить его от грозных лап генпрокурора. Но в Токио решили все — таки устроить демонстративную порку грязному коррупционеру — кстати сказать, не самого высокого полета, — и вчера была дана команда этапировать его в столицу. Прямиком на самолете из Кусиро в Токио везти его оказалось нельзя, потому что по нашим многотомным законам, написанным сумасшедшими логореиками, выходило, что без промежуточной санкции губернского прокурора в Саппоро вывозить его за пределы Хоккайдо, хоть и в Токио, нельзя. Вчера вечером, когда бедного Тануки уже повезли на машине из Кусиро через Обихиро в Саппоро, наш городской прокурор был срочно извлечен из самого фешенебельного в Саппоро банного центра «Джасмак», где он коротал время с перманентно радушным по отношению к нему хозяином бани, и доставлен в свой офис, где он, пыхтя и потея, поставил на подсунутой ему услужливой рукой вечно полусогнутого в поклоне секретаря голубой бумаге свою витиеватую оранжевую печать.

— А зачем его к нам привезли? — поинтересовался я у Нисио. — Он ведь на прокуратуре висит.

— Его в прокуратуру сначала и привезли, а только потом уж — к нам, минут сорок назад.

— А почему к нам-то? Он что, завалил кого? Или ограбил?

— Ограбил он нас с тобой, — политически правильным тоном заявил Нисио. — А вот насчет «завалил» — следствие покажет.

Нисио явно распирало от желания поделиться со мной информацией, но в то же время ему хотелось помучить меня или, вернее, как он любит говорить, продолжить воспитывать в подчиненном терпение и выдержку.

— Нисио-сан, я ведь не коньяк, и мне выдержка не нужна. — Я пошел в атаку — Если это секрет, тогда зачем смотреть на него приглашаете? А если не секрет, не тяните резину! Мне работать надо! Сами же приказали из этого вот отарского опуса нормальный документ сделать.

— Не шуми! — осадил меня искрящийся лукавством Нисио. — Во — первых, не приказал, а попросил. Мы для Отару делаем только одолжения, но никак не конкретную работу А во — вторых, из Токио приказали Тануки доставить как можно скорее. Поэтому его к нам и привезли, понял?

— Не совсем.

— У нас на крыше что?

— А — а—а!.. На вертолете его, значит?..

— Да, на вертолете до Читосэ — прямо до аэропорта, а оттуда уж на рейсовом самолете в столицу нашей родины.

— Понятно — понятно. Ну я пойду тогда гляну на него напоследок, а то теперь лет десять не увидимся, даже по телевизору.

— Да нет, не десять, — вздохнул Нисио. — Больше пяти — шести миллионов они не докажут, а за такие взятки больше трех лет не дадут, и то если адвокаты лениться будут. А так, глядишь, полтора года ботинки пошьет или полки книжные постругает — и все!

— Все равно пойду! Разомнусь немного. — Мне искренне надоело править сержантскую галиматью, и я направился к лифтам.

В холле стоял давешний Симадзаки и его напарник — грузный не по годам и весь какой-то осевший, притянутый к земле Судзуки. Оба слегка кивнули в мою сторону причем Симадзаки сделал это с таким равнодушным видом, что я вдруг засомневался: а подходил ли он действительно сегодня ко мне со своим «тахром»? Может, мне это почудилось? Но, прислушавшись к их беседе, я успокоился.

— Так, говоришь, «тахр»? — поинтересовался Судзуки.

— Ну я же говорю, — ответил невеселый Симадзаки. — Главное, никаких концов с этим сокращением. Мы все суда в порту проверили — ни одного американского или, там, австралийского. Все сплошь русские да два китайских.

— И никаких документов, говоришь, при нем не было?

— Да ничего при нем не было. Пустые карманы, сумки никакой, спортивный костюм, кроссовки… Рядышком линейка только валялась…

— Какая линейка?

— Обычная, школьная, металлическая, метровая. Знаешь, такие в стоиеновых продаются…

Наконец-то подошел лифт, Симадзаки с Судзуки услужливо пропустили меня вперед, демонстрируя свою неплохую память о том, что я майор, а им, лейтенантикам, до майора еще пахать и пахать. Впрочем, на этом их внимание к моей персоне иссякло, и они, увидев, что я нажал второй этаж, не стали тянуть к кнопкам руки и продолжили свою умную беседу.

— А больше наколок на нем нет никаких? — спросил Судзуки.

— Нет, только этот «тахр» на пальцах — и все. Да и «тахр» этот какой-то странный.

— Чем это он странный? Тем, что не переводится?

— Не только. Понимаешь, последнее «R» наоборот написано.

— Как это наоборот?

— Ну знаешь, как в названии этого магазина американского…

— Какого магазина?

— Ну игрушечного. Знаешь, в «Саппоро фэктори» есть. Я там сыну раз в месяц чего-нибудь покупаю.

— Не знаю, у меня детей нет, — сокрушился Судзуки.

— Ну ничего, будут, — пообещал опытный Симадзаки.

Лифт незаметно для его содержимого остановился на втором этаже, и, пока двери разъезжались перед нашей троицей, меня вдруг озарило. У меня такое иногда бывает: делаешь внезапно какое-то открытие — глубоко положительное по своей сути, но не вызывающее у тебя должного экстатического состояния, потому что все моральное удовлетворение, трансформирующееся в густое и липкое самодовольство, начинает компенсироваться колкими рациональными мыслями о том, что ничего хорошего лично мне это открытие не сулит. Более того, теперь, после это озарения, мне придется носиться колбасой, питаться кое — как, в машине, наспех, давясь холодными рисовыми колобками безо всякой начинки, без конца проверять наличие в кобуре на поясе основного и на левой голени запасного пистолета и ощущать прочие прелести красивой разъездной полицейской жизни, которых в нынешнем случае Симадзаки сейчас лишится.

— Постой-ка, Симадзаки-кун! — осадил я резвого скакуна, направившегося было вместе со своим похожим на толстенького ослика напарником в обезьянник полюбоваться на Тануки.

— Слушаю вас, господин майор! — нехотя развернулся в мою сторону Симадзаки.

— Что ты там про игрушечный магазин говорил?

— Да ничего. Просто я там сынишке машинки всякие покупаю. Раз в месяц…

— Я, Симадзаки-кун, это тоже делаю. Ты про какой магазин говоришь?

— Ну в «Саппоро фэктори», на втором этаже там…

— Американский?

— Да, американский. Название, по крайней мере, американское. А машинки все китайские…

— А как его название с твоим трупом связано?

— Ну я говорю: в этом «тахре», ну на татуировке на его, на руке у него… Да, на руке… в слове «тахр» последнее «R» на триста шестьдесят градусов перевернуто.

— На какие триста шестьдесят? Ты геометрию в школе изучал, Симадзаки?

— Изучал… — промямлил погрустневший Симадзаки.

— Так же, как английский, наверное… — Мне пришлось пробурчать эту «буферную» критику чтобы успеть окончательно все выстроить в голове, перед тем как поделиться с опешившим Симадзаки и абсолютно ничего не понимающим Судзуки, который все тем же покорным толстеньким осликом, вросшим в искусственный палас, стоял рядышком, дожидаясь, когда я отпущу слабо разбирающегося в английских аббревиатурах Симадзаки.

— В общем, магазин этот называется «Tous — are — us», да?

— Да! — обрадовался Симадзаки, почувствовав, что хоть самую малость в английском он все — таки понимает.

— Среднее «аге» в этом названии прописано просто как буква «R», да?

— Да — да, я об этом как раз и говорю!

— И это самое «R» в названии перевернуто вокруг своей оси, горизонтально, на сто восемьдесят градусов.

На лице Симадзаки появились первые за сегодняшний день признаки некоторого интеллектуального напряжения, и по сузившимся вдруг глазам и внезапно появившимся на молодом челе складкам можно было догадаться, что человек о чем-то крепко задумался. Вероятнее всего, начал разворачивать в своем ограниченном воображении букву «R» на сто восемьдесят и на триста шестьдесят градусов. Мне же стало понятно, что настал тот момент, когда истина уже открылась, проявила себя и когда надо, как любит говорить мой друг Ганин, брать «нижние конечности в верхние конечности» и бежать ковать железо, пока горячо.

— Не напрягайся, Симадзаки-кун! Именно сто восемьдесят, а никакие там не триста шестьдесят!

— Ну да… Сто восемьдесят… Перевернутое такое «R»…

— А раз перевернутое — давай поехали на пятнадцатый!

— Зачем? Я хотел на Тануки посмотреть!

— В зоопарке посмотришь! Давай переворачивайся на сто восемьдесят — и пошли! — Я взял под локоток растерявшегося Симадзаки, затолкнул его в полутьму саркофага подошедшего лифта, подмигнул грустному Судзуки, который вот — вот должен был от скуки и непонимания начать шлепать себя ушами по щекам, и коснулся пальцем теплого жестяного квадратика с цифрой «15», развернутой на триста шестьдесят градусов.

— Так зачем мы вдруг вот так вот возвращаемся? — уныло поинтересовался Симадзаки.

— Сейчас узнаешь! Потерпи немного — мне проверить кое — что нужно! — Я не хотел предвосхищать праздничного события, но в то же время чувствовал, как меня изнутри все больше и больше распирала пухнущая гордыня и что удерживать ее в своем чреве мне все труднее и труднее.

Мы зашли в англоязычный отдел, где над столами возвышались три коротко остриженные головы, разбиравшиеся в тонкостях австралийского, индийского и гонконгского законодательства, и прошли к столу Симадзаки.

— Покажи мне эту татуировку! — приказал я лейтенанту.

— Хорошо, — отозвался покладистый Симадзаки и стал рыться в ворохе конвертов и бумаг у себя на столе. Через пару секунд он выудил нужную папку пошелестел ее скудным содержимым и наконец ткнул мне в нос увеличенной фотографией того самого «жмурика», о котором говорил полчаса назад.

Так и есть! Так я и думал! Не зря все — таки я свой хлеб ем, и не зря граждане моей отчизны доверяют мне, именно мне, охранять их покой и материальные богатства.

— Давай, Симадзаки-кун, готовь дела к передаче в наш отдел!

— Как это?

— Да так это! Не ваше это дело больше!

— Почему это не наше? — Симадзаки попытался оказать мне сопротивление, но я был неумолим.

— Да потому что этот «жмурик» — русский. А русские — наши клиенты, а не ваши.

— А с чего вы решили, что он русский? У него же латиницей на руке написано.

— Да с твоих ста восьмидесяти градусов!

— При чем здесь градусы?

— Да при том, что никакой это не «TAHR», а элементарная русская «Таня». Понял?

— Какая Таня?

— Русская.

— Почему Таня?

— А я знаю? Может, любовь у него была к этой Тане, может, мама его Таня, а может, его первую учительницу так звали, или еще чего.

Окончательно потерявший ориентацию в событийной системе черного для него понедельника Симадзаки покорно собрал в невысокую стопочку все бумаги по безымянному трупу, и мы направились к Нисио, захватив по пути Адзуму который с сегодняшнего дня замещал уехавшего до четверга на солнечный Гуам начальника англоязычного отдела Сато — кстати, заклятого соперника нашего Нисио в игре в японские шашки с коротким лошадиным названием «го».

Когда Симадзаки и Адзума выкладывали Нисио все, что у них было по этому делу мы с Нисио внимательно изучали увеличенное фото волосатой кисти, на каждом пальце которой стояло по ни в чем не повинной букве, первые три из которых и сбили невинного Симадзаки с верной дороги, благо идентифицировать их как исключительно латинские или же сугубо славянские его ограниченному интеллекту оказалось не под силу Я смотрел на эту кисть и размышлял о том, как легко и непринужденно современная техника может расчленить целого человека, отделить сначала фотообъективом, а затем резаком для фотобумаги любую часть его тела и заставить ее жить самостоятельной жизнью. Вот и в этом случае: человек мертв, сам ничего уже никогда никому не скажет, а кисть его правой руки продолжает жить независимой от ее хозяина жизнью и нести людям свет — вернее, информацию, без которой моя гордыня сегодня могла бы остаться без стимула к росту.

А Симадзаки доложил, что труп, как теперь стало понятно, русского был найден в Отару сегодня около пяти часов утра, на Цветочной улице, в десяти минутах ходьбы от порта. Смерть наступила от удара ножом в спину, под левую лопатку. Эксперты дали предварительное заключение, что нож угодил точно в сердце и что смерть наступила мгновенно. Никаких документов или бумаг при покойнике не обнаружено. По словам Симадзаки, которому пришлось в шесть утра переться в полусонном состоянии в Отару потому как к убийствам у нас отношение особое и заниматься ими должны не только местные полицейские, но и товарищи из центра, на вид покойнику не более тридцати, волосы русые, лицо в веснушках…

— Да мы видим, что в веснушках. — Нисио оторвал голову от фотографий. — Еще что по месту преступления можете сказать?

— Да ничего, — отрезал Симадзаки.

— Как «ничего»? — Нисио начинал выказывать недовольство. — Вы что, там не были, что ли?

— Почему не был? Был, конечно. Просто ничего на этом месте нет. Асфальт, обычная дорога.

— Тут, я гляжу от трупа до бордюра метра полтора — два, да?

— Два метра ровно — там в протоколе написано.

— То есть он не просто на проезжей части лежал, но еще и на достаточном отдалении от тротуара?

— Так точно, на отдалении.

— А что вы в лифте Судзуки про линейку говорили? — напомнил я Симадзаки о его неудачной поездке на второй этаж.

— Ах да, линейка… Вот тут есть фото. — Симадзаки ткнул пальцем В фотографию, на которой на фоне серого асфальта не слишком контрастно вырисовывалась обычная металлическая школьная линейка длиной в один метр, с одним из концов в форме крюка, за который ее можно подвешивать.

— И что линейка? — спросил Нисио.

— В полуметре от трупа лежала. Тут есть фотография… Вот, смотрите, но я не знаю. Может, линейка ни при чем. Зачем ему линейка? Может, она там до всего этого валялась.

— Да, может, валялась, — покачал головой Нисио. — На отпечатки, надеюсь, линейку проверили?

— Ну разумеется. Как только будут результаты, нам сообщат из Отару.

— Нам, — поправил я лейтенанта.

— Я и говорю: нам.

— Да не вам, а нам. Вам эта линейка теперь на фиг не нужна.

— А — а—а, ну да, конечно, вам… Я же в геометрии, как вы в лифте, господин майор, заметили, не очень. Зачем мне теперь эта линейка? Я и без линейки теперь проживу.

— А ты самокритичен, Симадзаки-кун! Это хорошо! — Я ценю в людях это редкое нынче чувство здоровой самокритики. Нет, не то чтобы все японцы сейчас были сплошь спесивые, горделивые и безапелляционные, как древние сёгуны подернутой сладостным дымком воспоминаний славной самурайской эпохи Эдо, — нет. Просто, как любит говорит мой друг Ганин, как всегда кого-то там цитируя, «в эти странные дни» плодотворная самокритика наша постепенно перерастает в бессмысленное самоуничижение, которое все чаще и чаще претерпевает дальнейшую негативную метаморфозу и становится полным самоуничтожением — в буквальном, физическом смысле этого слова. Нам ли, полицейским, не знать, что число самоубийств растет в последние годы как снежный ком. Экономика трещит по швам, народ беднеет, предприятия банкротятся, лопаются, как мыльные пузыри, — и здоровые мужики, превращаясь одночасье по воле невидимого биржевого брокера — подлеца из благородного кормильца семьи в тяжкую обузу для своих близких и приближенных, накладывают на себя руки. Точнее, руки здесь как раз не очень нужны, скорее — ноги, поскольку как правило, они прыгают под поезд метро. У нас, в Саппоро, это почему-то чрезвычайно популярно: утром выйти из дома — вроде как на работу дойти до метро — и рухнуть с платформы под колеса подходящего состава, разом решив все казавшиеся еще накануне вечером неразрешимые проблемы. Причем поклонников Анны Карениной оказывается в Саппоро гораздо больше среди мужиков, чем среди противоположного пола. Девушки кидаются под поезд, как и страстная, импульсивная героиня из известного романа, все больше от несчастной любви. Лучше бы они просто похлестали себя по щекам здоровой самокритикой, заставили себя собраться со скудными, но все же имеющимися душевными силами и отправлялись на поиски новых законных источников дохода, как это ежедневно делают миллионы похмельных соотечественников моего друга Ганина на бескрайних евразийских просторах! Симадзаки вот, я гляжу, именно из таких редких теперь оптимистов, то есть в моем понимании парень отнюдь не конченый и не потерянный для нашего постепенно вымирающего, но все еще хорохорящегося мужского племени. Да еще и хохмить пытается — значит, не все так плохо.

— Я поеду в Отару Нисио-сан, хорошо? — Я решил предупредить приказ строгого начальника и лишний раз продемонстрировать служебное рвение, хотя труп этот от меня бы и так никуда не делся, поскольку убийствами у нас в отделе занимаюсь именно я.

— Поезжай, Такуя, поезжай, — благословил меня мой мудрый сэнсэй. — Тебе кого с собой дать? У Мори сейчас ничего нет, возьми его!

— Да нет, Нисио-сан, я один поеду — отмахнулся я от предложения Нисио. Сдался мне этот Мори! От него сегодня с утра луком несет, как будто он все выходные на луковой ферме подрабатывал. — Я один поеду. В Отару ребята толковые, вы им звякните, чтобы они меня у «Майкала» перехватили. Я хочу сразу на место подъехать, а оттуда уже в управление.

— Давай — давай, езжай! — замахал на меня Нисио.

— А как насчет командировочных? — Не ехать же мне по скоростной дороге за свои деньги.

— У тебя что, в бумажнике нет ничего?

А какое ему дело до содержимого моего бумажника? С Нисио мы давно уже на короткой ноге, но в таких вот случаях я всегда вспоминаю слова мудрого Ганина, заметившего как-то, что эта самая короткая нога иногда превращается в длинный протез, на котором ходить кое — как можно, но ужасно неудобно.

— Да я с утра не успел деньги в банкомате снять… — Мне пришлось соврать, хотя по дороге на работу на вокзале я отстоял к банкомату своего родимого банка Хоккайдо десятиминутную очередь, состоявшую из плохо выспавшихся за промелькнувшую, как легкомысленная молодость, воскресно-понедельничную ночь грустных сограждан, которые дружно возжелали пополнить свои полностью истощенные за два выходных запасы наличности.

— Ладно, я звякну в бухгалтерию — пускай тебе выпишут на проезд. — Нисио сделал попытку сэкономить денежки из скудеющего год от года государственного бюджета, который Ганин почему-то упорно называет то ли бездонной, то ли донной, то ли еще какой коровой, и заплатить мне только за дорогу Но меня взять голыми руками не так-то просто — более того, даже ежовые рукавицы не всегда помогают.

— Чего это только на проезд? А если я кушать в Отару захочу? Да и бензин нынче дорог!

— Можно подумать, что ты на своей машине поедешь! — всплеснул руками радеющий за народные денежки Нисио.

— Не на своей, конечно, — она у меня дома по будням, вы же, Нисио-сан, это прекрасно знаете! Но ведь и в казенный транспорт хоть какой-нибудь паршивенький, но все — таки бензинчик заливать надо, нет? А заодно и себе в живот чего-нибудь питательного-калорийного заложить тоже не помешает.

— Ну что, мне тебе командировку что ли, в Отару выписывать?

— А как же! — Конечно, до Отару рукой подать, но закон есть закон, и если я проторчу там до вечера, то мне нужна полноценная командировка, а не грошовая подачка на проезд по скоростному шоссе.

— Ладно — ладно, езжай наверх, я позвоню туда!

Победы над начальством пускай ненадолго, но все — таки поднимают настроение, что немаловажно — особенно по понедельникам. И деньги-то эти мне не очень нужны, но принцип есть принцип, и в борьбе за него надо идти до конца — причем обязательно победного. Я потопал к лифтам, чтобы ехать на двадцатый, в бухгалтерию. Для того чтобы пользоваться этими современными лифтами, нужна определенная сноровка. Когда их в гостинице или в универмаге перед тобой оказывается сразу четыре или даже шесть, как у нас, то уехать на одном из них оказывается сложной задачкой. За всеми сразу не уследишь и будешь ждать одного, а раньше придет другой. Вот и прыгаешь между ними, как нерасторопный охотник, мечтающий настрелять как можно больше зайцев из своей многоствольной берданки. Так и сейчас они движутся абсолютно вразнобой, бессистемно: крайний левый идет вверх со всеми остановками, второй слева завис на втором, два средних мчатся вниз, второй справа едет вверх, а над шестым, крайним справа, вообще индикатор этажа не горит — значит, или сломался, или на профилактику закрыт, а может, его только под мойщиков окон сегодня приспособили. Стоишь, как китайский болванчик, башкой вертишь туда — сюда и делаешь вид, что тебе все понятно: первым подойдет именно вот этот, и ты без проблем на нем уедешь. Если бы без проблем… В общем, в этот раз я не стал ничего загадывать и целиком положился (почему интересно, Ганин любит говорить в этом случае не «положился», а «положил»? Ведь в словаре только «положиться на кого?/что?»…) на судьбу и попытался загрузить свои мозги предстоящей поездкой в Отару Но после нескольких секунд размышлений я вдруг понял, что грузить мозги пока особо нечем, потому как никакой более или менее стоящей информации о трупе и обстоятельствах, в которых еще вчера живой гражданин Российской Федерации перестал быть живым этой ночью, у меня не было. И только я решил подумать о чем-нибудь другом — например, о предстоящем в субботу визите родителей Дзюнко, — как слева, разъехались двери лифта, и мне пришлось шагать в его нутро, и я так и не успел решить, чем буду поить тестя и предлагать ли теще сливовую наливку от которой в прошлый раз ее развезло так, что тесть потом по телефону долго жаловался Дзюнко на то, что домой они возвращались с остановками через каждый километр и что ее мать фундаментально удобрила все телеграфные столбы по пути из Саппоро в Эниву.

В лифте стояли четыре рослых лейтенанта, а между ними, дыша им в пупок, помещался невзрачный мужичок лет пятидесяти пяти, с большой седой головой, лежащей на узеньких плечах. С плеч свисали жиденькие плеточки маломощных рук, охваченные в запястьях никелированными кольцами наручников. Его круглые глаза источали глубокую озабоченность, и, когда я зашел в лифт, эту озабоченность на мгновение затмила надежда, но тут же угасла, едва черные пронзительные зрачки коснулись моих плеч, украшенных майорскими погонами. Лейтенанты дружно кивнули мне, я кивнул им в ответ и протянул руку к кнопке двадцатого этажа. На табло уже нажатой горела самая высокая кнопка — кнопка крыши. И тут только до меня дошло, кого это вместе со мной везет наверх, в прямом смысле на самый верх, квартет молодцеватых лейтенантов! Одно дело — видеть коррумпированного депутата по телевизору в отблесках фотовспышек и в окружении микрофонов и блокнотов, другое — вот так, прямо перед собой, в полумраке неслышно скользящего на встречу с небесными силами «тошибовского» лифта. Тануки стоял с пришибленным видом униженного и оскорбленного, и мне стало его жалко. И чтобы подбодрить умирающего лебедя региональной политики, я подмигнул ему и сказал по-русски: «Все будет хорошо!» Глаза Тануки вновь на секунду подернулись блеском надежды, но тут же потухли, а усталые уста выдавили на том же русском: «Не будет!» Лейтенанты разом переглянулись, но виду не подали. Я же развернулся, как сказал бы Симадзаки, на все сто восемьдесят и вышел на двадцатом.

Почему я обратился к опальному Тануки по-русски? Да потому что этот хитроумный «енотик» (а именно так следует переводить его фамилию на другие языки) успел за годы великих строек пробить госзаказы для хоккайдских фирм на сооружение чего-нибудь дорогостоящего и не очень нужного не только на Хоккайдо, но и на наших Северных территориях, то есть на тех островах, которые русские продолжают упорно называть Южными Курилами, хотя уже даже бестолковым нашим детям понятно, что острова это японские и что России их надо нам немедленно возвращать, если постоянно нуждающиеся в деньгах русские хотят получить от нас за них хоть какую-нибудь мзду. Еще два — три года мудрого руководства национальной экономикой нынешнего кабинета — и вряд ли Россия получит за эти не нужные ни нам, ни им клочки богом забытой земли хотя бы сто иен.

За последние десять лет Тануки умудрился стать самым большим другом российского народа или, по крайней мере, курильского. Он неделями торчал в Москве, пил там с их депутатами и мидовцами и вообще представлял себя неким посланником правительства, наделенным наполеоновскими полномочиями. Не знаю, как там, в Москве, — по-моему, никто на его речи там не клюнул, и, когда его арестовали, Москва особого сожаления не выразила. Но вот на Курилах Тануки похозяйствовал фундаментально: пробил в правительстве бюджетные заказы на строительство на Шикотане и Кунашире школ, амбулаторий и общежитий гостиничного типа. Естественно, все работы производили хоккайдские компании, и все стройматериалы завозили на Курилы с Хоккайдо, так что, в сущности-то, денежки все остались в японских карманах — русские получили дома и дороги, но не наличность, которая им нужна больше самих этих гостиниц и пирсов. По поводу общежитий шуму в последние дни особенно много. Какой-то неуемный папарацци — бумагомарака из Токио, посещая Северные территории, услыхал от словоохотливых аборигенов, что между собой они называют эти постоялые дворы не иначе как «Тануки-хауз», и опубликовал про это дело подметную статейку в центральной газете. Правительство, натурально, всколыхнулось: как это так! Весь японский народ для великих строек на своих законных, оттяпанных русскими после войны землях кровные денежки дает, а Тануки все это как свои личные подарки северному соседу представляет. Это же безобразие, когда о доме японо-российской дружбы на Шикотане никто слыхом не слыхивал, хотя именно так общага эта называется, а «Тануки-хауз» тебе там любой покажет, да еще, если не шибко занят свежеванием горбуши или гонянием балды, к нему проведет.

В общем, шуму много, но из-за чего — мне не очень понятно. В конце концов, общежития эти воздвигли прежде всего потому что до этого нам же, японцам, когда мы по безвизовому обмену на острова приезжали, ночевать было категорически негде. Русские как-то не почесались за пятьдесят лет там хоть какой-нибудь завалящий «Хилтон» построить, и сограждане мои проводили страшные бессонные ночи на суденышках, на которых они к островам добирались. А море в трех краях, надо сказать, не самое спокойное, хоть и считается частью Тихого океана. Так что в принципе Тануки порадел за своих же — им теперь есть где голову преклонить, когда они едут туда на могилки предков цветочки положить да на свою бывшую частную собственность полюбоваться, а его за такую вот заботу теперь на нашу крышу как на эшафот, везут. Нисио мне сказал на той неделе, что Тануки по-русски неплохо говорить выучился, поэтому я его в лифте по-русски и поддержал. Пускай мужик не думает, что в нашем здании все такие неприступно каменные, как его истуканы — конвоиры.

Командировочные я получал под глухой рокот вертолета, и, пока бухгалтерша отсчитывала мне золотистые хрустящие дензнаки с куцехвостыми фазанами, я смотрел в чисто вымытое моим знакомым циркачом окно в надежде увидеть эту винтокрылую машину, но купюры закончились быстрее, чем вертолет с Тануки покинул нашу гостеприимную крышу так что помахать пострадавшему за Хоккайдо и Северные территории герою я так и не смог. Вернувшись в отдел, я собрал в сумку все документы, переданные Симадзаки, еще раз посмотрел на отделенную фотокамерой от тела правую кисть с именем нездешней девушки, ни цвета глаз, ни цвета волос, ни объема груди и бедер которой я, возможно, никогда не узнаю, и позвонил в гараж. Машину мне пообещали подогнать через пять минут к центральному входу поскольку я все — таки майор, а не сержантик какой-нибудь, чтобы самому в подвал за машиной спускаться, так что я успел позвонить Дзюнко и сказать ей, что еду в Отару. Разговаривая с ней, я скосил глаза на бессмертный протокол сержанта Сомы:

— Где вы взяли эти пистолеты?

— Пошел ты на мужской половой орган с этими пистолетами!

— Вы привезли эти пистолеты с собой из Находки?

— Из мужской-половой-орган-одки!

— Из Владивостока?

— Из мужской-половой-орган-ока!

— Вы так и будете неясно выражаться?

— Я, продажная женщина, ясно выражаюсь: катись ко вступившей в половую связь матери!»

Да, в терпении этому Соме не откажешь, как, впрочем, и в отсутствии какого бы то ни было языкового чутья…

Я запихнул этот шедевр полицейского делопроизводства себе в сумку; чтобы уже в Отару закончить его перевод на приемлемый язык и, если подвернется случай, объяснить нерадивому Соме, откуда пошел русский мат и у кого в Саппоро его можно и нужно изучить, прежде чем допрашивать всяких там богородицких Павлов Андреевичей, 1967 и всех других годов рождения, уроженцев Большого Камня, Малоярославца и прочих разнокалиберных городов неуклюжей России.

У главного подъезда меня поджидал дежурный из транспортного управления с ключами от подогнанной вплотную ко входу «хонды — сивик» черного цвета. Я не люблю ездить по Хоккайдо в полицейской машине: это создает излишний официоз и вызывает во мне предстрессовое состояние ответственного, но малодушного госслужащего, опасающегося, что граждане будут питать в отношении его большие надежды, а он этих надежд по какой — либо причине не оправдает. А если едешь на гражданской тачке, то груз стопудовой государственной ответственности спадает с крутых плеч и рулить по запруженным узким проспектам и щелеобразным улицам Саппоро и окрестностей гораздо легче.

Прежде чем выехать на скоростную, я остановился у круглосуточного «Лоусона», чтобы купить в дорогу какую-нибудь снедь. Времени было около двенадцати, и все мои законопослушные соотечественники уже потихоньку начали влезать в пиджаки и плащи, чтобы ровно в двенадцать выползти из своих отделов, управлений и департаментов и заполнить до отказа своей жующей плотью все близлежащие рестораны, кафе и кафетерии. Обед в рабочий день — для каждого из нас дело святое. И не потому что еще в древности у нас, в Японии, сформировался божественный культ всякой еды и вся наша весьма субтильная, но страшно прожорливая нация до сих пор этот культ тщательно блюдет, а скорее потому, что других радостей у рядового служащего государственной или частной конторы в разгар обычного — беспросветно серого и заунывно скучного — дня не наблюдается. Вырванный из людоедской пасти работодателя, этот час, который, если приглушить страх и совесть, можно растянуть на все полтора, становится для каждого из нас глотком жизнетворного озона свободы, вполне осязаемой физически иллюзией личной независимости и творческой самостоятельности, которые подкрепляются еще и варварски плотским отношением к беззащитным куриным шашлычкам «якитори», китайской лапше «рамен» и всем остальным жертвам наших беспощадных зубов и желудков. У меня же понедельник складывался сейчас таким образом, что возможности глотнуть этой гастрономической свободы я оказался лишен.

В «Лоусоне» очередей за коробочками обенто с рисом и закусками и мисками с подогретой лапшой навынос пока не было, но у стенда с журналами, как всегда, толпился праздный люд. В основном здесь скапливаются любители на халяву полистать толстенные тома паршивых, между нами говоря, и тупых комиксов или забесплатно полюбоваться на полу— или полностью раздетых молоденьких красоток с иезуитски заретушированными по нашим высокоморальным законам гениталиями, что, на мой непосвященный взгляд, лишает смысла издавать и тем паче покупать такую, с позволения сказать, полупорнографию. Я прошел мимо этих бесстыдных халявщиков и стал выбирать себе обенто, в котором было бы побольше кусочков жареного мяса и курицы и поменьше — обжаренных в кляре палочек спаржи и нищенских шепоток маринованных водорослей. За спиной у меня один из посетителей пошелестел журналом и вздохнул, обращаясь к невидимому мне собеседнику:

— Вот, гляди, точь-в-точь как моя была!

— Да будет тебе вздыхать-то! Уже три месяца прошло… — ответил сердобольный собеседник.

— Ну да, поди ее забудь!

— А что, новая у тебя хуже, что ли?

— Не хуже, нет, но все — таки другая…

— Не только другая, но и помоложе.

— Да, это единственный минус той был. Возраст все — таки свое брал. Денег на нее уходила уйма. То то ей не то, то это…

— Вот видишь! Может, и хорошо, что ее у тебя увели…

— Бог его знает, что в наши дни для тебя хорошо, а что — плохо. А эта точно как моя была, эх!

Отказать себе в удовлетворении спортивно — кобелиного любопытства в том, что же это за престарелая кокотка, которую неведомый коварный соперник увел у этого кислого мужика, я не смог и слегка развернулся в его сторону чтобы глянуть в журнал на фотографию той, что была «точь-в-точь», как прежняя. Здесь меня ждало разочарование: мужик держал в руках автомобильный журнал «Саппоро секонд-хенд кар маркет», раскрытый на странице с призывно цветастыми фотографиями подержанных джипов, продававшихся, однако, как я успел заметить, по отнюдь не бросовым ценам. Я тут же потерял всякий интерес к этому автомобильному Пьеро и к его утраченной пассии, оказавшейся не золотокудрой Мальвиной, а то ли серебристым «трупером», то ли темно — синим «ровером», и, так и не узнав ее конкретного имени и технических характеристик, расплатился за пластиковую коробку с полусъедобными микроскопическими фрагментами свиной и куриной тушек, скудно окропленных двумя видами кисло — сладкого соевого соуса, и продолжил свой путь к морю.

От Саппоро до Отару около сорока километров, и в рабочие дни в часы пик, если ехать по бесплатной, государственной дороге номер пять, можно провести в водительском кресле около двух часов, чертыхаясь в адрес дорожных строителей и городских архитекторов, создавших в Саппоро такую сеть автомобильных дорог, что передвигаться по ним с достойной скоростью можно на чем-нибудь, имеющим ширину велосипеда. Так что выбора у меня не было, тем более в бухгалтерию нужно было представить финансовый отчет за поездку с приложением квитанций за оплату проезда по скоростной дороге. Конечно, ехать по скоростной гораздо веселее, но называть эту неширокую асфальтобетонную речушку ведущую к морю, хайвеем или автобаном язык как-то не поворачивается: по две полосы в каждую сторон); ограничение скорости в сто километров, а в дождь в восемьдесят, — короче, так, название одно…

Я проехал от центрального вокзала на север, вдоль реки Сосей, уперся в эстакаду этой самой скоростной дороги, повернул налево, притормозил в воротах, чтобы взять талон на уплату и погнал «сивик» по абразивному бетону в направлении на север-северо-запад. Отару — городок, безусловно, интересный и на Хоккайдо относится к числу тех немногих достопримечательностей, которые действительно достойны внимания. Зачатый параллельно с Саппоро в 1860-х, он как-то сразу стал развиваться вразрез сдержанной поэтике традиционных японских городов. За образец формирования отарской неповторимости отцы города не мудрствуя лукаво взяли славную Йокогаму и подобно ей примешали к невзрачности и неказистости кособоких и косокрыших японских строений тоталитарный фундаментализм серо — зеленых каменных зданий, на которые ежедневно любуются жители Гамбурга и Роттердама. Город расположен на склоне горы и весь как будто стекает ершистой скатертью к самой западной бухте залива Исикари, с которой сливается в отарском порту где готические, тяжелой кладки замки складов возвышаются на узких пирсах, уходящих в море строго перпендикулярно берегу подобно негнущимся пальцам рухнувшего с горы головой вперед каменного Голема.

Дорога на Отару идет высоко в горах-то по отвесным склонам прибрежных скал, то по установленным на страусиных ногах эстакадах, и, подъезжая к городу, не столько въезжаешь в него, сколько спускаешься к нему с высоты птичьего полета, планируя зигзагами к строгому полукольцу гнезда отарской бухты, наполненному как всегда в начале летней навигации, разнокалиберными пузатыми птенцами — пеликанами рыбного и торгового флотов — как сказал тоскливый Симадзаки, все сплошь российскими, разбавленными парой китайских. Правда, с прошлого года суда — пеликанчики стало видно при подъезде к Отару гораздо хуже. Сначала, прямо на берегу справа от порта, соорудили гигантский торгово-развлекательный комплекс с непереводимым, якобы французским, названием «Майкал», отгородивший полуторакилометровой стеной из красного кирпича внушительной башней «Хилтона» посередине восточную часть города от самого синего моря. А теперь еще у восточного крыла этого огромного, но бестолкового «Майкала» настырные охотники за нашими кровными иенами воздвигли колоссальное колесо — обозрение, заслонившее своей полупрозрачной стальной решеткой некогда роскошный вид на пассажирский терминал порта и на огромные белоснежные паромы, швартующиеся у причалов подобно поплывшим вдруг по воле судьбы городским многоэтажкам. Время от времени мы с Дзюнко загружаем на эти паромы себя, детей и машину и плывем на Хонсю до Ниигаты, а оттуда уже на колесах едем в Токио к отцу В этом году тоже в августе планируем поехать — денька на четыре отгулов у Нисио выпрошу, и поедем, а то отца с прошлого сентября не видел. Он, конечно, у меня мужчина самостоятельный, но с тех пор, как шесть лет назад не стало мамы, мне все время приходится ловить себя на мысли о том, что я подспудно ощущаю на себе нелегкий груз ответственности за то, что он ест и пьет, что надевает и обувает, во сколько ложится спать и во сколько встает. Более того, приходится еще и при помощи внезапных телефонных звонков контролировать его интимную жизнь. Не то чтобы я не доверял родному папаше, но зная его неуемную тягу к по-настоящему разнообразной жизни, подкрепленную солидной профессорской зарплатой, допускать хотя бы малейшую возможность появления на месте покойной матери постороннего манекена для демонстрации кимоно и кружевного исподнего не следовало.

Поэтому пускай Дзюнко ворчит и пилит меня за излишнее внимание к родителю, образующее весьма существенные бреши в нашем семейном бюджете, в августе мы его, хочет он или не хочет, навестим.

Я проехал последний тоннель и зарулил на прибрежную стоянку около «Майкала», откуда отправлялись в сорокаминутные плавания морские круизные катера. Именно здесь, как договорился по телефону с отарским управлением Нисио, меня должен встретить кто-нибудь из местных ребят. Стоянка по случаю понедельника была полупустой, и различить, в какой из машин поджидал меня представитель местных правоохранительных органов, особого труда не составляло: как только я въехал на площадку, в салоне «опеля» морковного цвета завертелась одинокая ушастая голова, и, пока я парковался, голова высунулась из правой передней дверцы, вытянула за собой подростковое тело, облаченное в темно — синий полицейский китель, и двинулась в моем направлении. Я опустил дверное стекло, и ушастик наклонился к моему правому плечу:

— Здравия желаю, господин майор! Сержант Сома, управление полиции Отару. Разрешите мне сопроводить вас к месту преступления!

Глава вторая

У меня всегда так: обозлишься заочно на человека, приготовишься при встрече высказать ему все, что про него думаешь, а столкнешься лицом к лицу — вся злость куда-то девается, начинаешь перед ним лебезить и кокетничать, глаза отводить, заикаться и подергиваться. При этом в глубине души терзаешься этой своей мягкотелостью, но ничего поделать не можешь. Сколько раз в жизни я страдал от этих внезапных приступов всепрощения и великодушия, однако, чего с собой ни делал, избавиться от них никак не удается. Так уж, видно, я дурно воспитан своими интеллигентными родителями, которых, в свою очередь, такими же воспитали не менее интеллигентные бабки и дедки. И по спрессовавшейся за долгие годы моей сознательной жизни в неколебимый монолит моей этической традиции я не стал тыкать Соме в нос его пасквиль на российскую словесность и не кинулся выговаривать ему за безобразное владение тем слоем русского языка, которым в его профессии овладевать следует в первую очередь. Вместо этого я задал ему пресный и отдающий чем-то альковно — неприличным вопрос:

— Ваша машина или моя?

— Э — э—э… — замялся в нерешительности Сома, и его полупрозрачные на ярком весеннем солнце уши зарозовели двумя развернувшимися от обильного тепла розочками. — Это ваша машина. А там — моя…

— Я не в том смысле, сержант. Я в том смысле, на чьей машине мы на место поедем?

— Лучше на моей. Вашу, господин майор, оставим здесь, ведь все равно вам в порт возвращаться.

— Зачем это? Я планировал потом в управление проехать.

— А Ивахары-сана все равно нет. Он в порт поехал. И вас велел туда доставить.

Ивахара — это его начальник, большой для отарского управления человек, поскольку на внешнем, российском фронте в Отару случается всяких неприятностей гораздо больше, чем на внутреннем. Когда его, пятидесятидвухлетнего майора, три года назад поставили в Отару командовать департаментом по зарубежным преступлениям, у меня в Саппоро начались серьезные проблемы субординационного плана. Мы с ним в одном звании, но он старше меня, а я, в свою очередь, как офицер головного префектурального управления, должен им помыкать и понукать во всех тех случаях, когда русские морячки — рыбачки чудили и хулиганили в его вотчине. Ивахаре, естественно, это как не понравилось с самого начала, так и не нравится до сих пор. В принципе у меня со многими провинциальными майорами такие напряги, но с Ивахарой случай особый, поскольку раньше он служил в Токио и имел счастье посещать в свободное от работы время семинары по русской разговорной речи, которые по субботам для всех желающих проводит в своем университете мой отец. С Ивахарой у них завязалось что-то типа дружбы, и всякий раз, когда в разговоре с отцом возникает тема Отару, он требует передавать Ивахаре пламенные приветы. Тот же, в свою очередь, исправно поздравляет отца со всеми сколько-нибудь значительными праздниками, посылает ему из Отару в декабре на навязанное нам европейцами и американцами глубоко чуждое Рождество и в августе на наш родной замечательный праздник Бон камчатского краба во льду а в последние два года затеял с папашей активную переписку по электронной почте. Так что раз за дело взялся Ивахара, никакой расслабухи мне в Отару не дождаться.

— А почему в порт? Вы что, уже накопали что-то на покойника?

— Так точно! — Сома вскинул руку к непокрытой голове, и по вспыхнувшему внезапно пионерскому огню в его глазах я понял, что накопал что-то про покойничка именно он. — Сразу после команды полковника Нисио мы приступили к обходу всех российских судов в порту для проверки наличия членов экипажа.

— И как? Где кого в наличии не оказалось?

— Капитан траулера — морозильщика «Юрий Кунгурцев» господин Титов сообщил нам, что его матрос Ищенко вчера вечером ушел в город и до сих пор не вернулся. На других судах все на месте.

Опознание провели?

— Никак нет, не успели еще. Господин майор поехал на судно с фотографией. А потом уже капитана и коллег попросил проехать к нам. Так мы на моей машине поедем, господин майор, да?

Информация — Сомы о том, что покойник, скорее всего, идентифицирован, внесла в мои наполеоновские планы коренные изменения. Нужды немедленно мчаться на место убийства у меня теперь не было, но зато появилась острая потребность как можно быстрее попасть на судно, названное в честь неизвестного мне Юрия Кунгурцева (надо Ганина спросить, кто это такой), и попытаться не дать Ивахаре ухватиться в одиночку за скользкую узду строптивого коня следствия.

— Вы знаете, сержант, давайте-ка подъедем к этому «Кунгурцеву», а оттуда уже на место, хорошо?

— Слушаюсь, — обрадовался Сома всеми своими ушами, и по излишку детского азарта в его дисканте я понял, что жестокосердный Ивахара нарочно услал его возиться со мной, чтобы парень не смог задаваться непосредственно на том судне, на котором он лично обнаружил пропажу матроса. Мое предложение проехаться прямиком до судна его заметно обрадовало, поскольку теперь он спихнет на меня эту инициативу и грозный Ивахара не сможет вставить ему за невыполненное задание показать столичному гостю место, где зарезали беднягу Ищенко, и не допустить меня на судно до тех пор, пока он там сам со всем не разберется.

— Как машины будем делить, сержант?

— Ну раз мы в порт, то давайте каждый на своей. Вы за мной езжайте, хорошо, господин майор?

— Хорошо — хорошо, только вы не гоните особо, а то у вас вон какой «опель»!

— Да, «опель» у меня ничего, — продолжал радоваться Сома. — Так поедем, да?

— Поехали — поехали! — И мы разошлись по машинам, как одинокие танкисты, не нуждающиеся в других членах экипажа.

Мы проехали вдоль длиннющей стеклянной стены «Майкала» — безлюдного, несмотря на обеденное время (вчера, в воскресенье, здесь, поди, яблоку было негде упасть, а сегодня все магазины и рестораны пустые — опять небось хозяев лихорадит от предчувствия скорого банкротства с такими вялыми консьюмеристическими настроениями отарского населения), оставили справа пассажирский терминал, у пирсов которого стояли два парома — гиганта, отправляющиеся вечером на Хонсю, и въехали непосредственно в порт, который не имеет четкой специализации, то есть он и рыбный, и лесной, и сухогрузный, и всякий. «Юрий Кунгурцев» оказался обычной стоявшей у третьего причала сахалинской посудиной — в меру ржавой, в меру подкрашенной. На бетонной полосе около траулера стояла пара полицейских машин и большой грузовик, груженный грязно — темно — серыми автомобильными покрышками. Шестеро русских мужичков, выстроившись в цепочку перегружали шины с машины на судно, а пожилой японец — видимо, водитель грузовика — сидел на краю пирса, свесив ноги к воде, и декларативно праздно курил, подставляя лицо под щедрые дозы жаркого солнца.

Сома поставил свой «опель» лоб в лоб головной полицейской машине, а я сделал перед судном полукруг и припарковал казенный «сивик» у стены причального склада в тенек, поскольку я терпеть не могу в такую прохладную погоду садиться в перегретый на солнце салон. Я предпочитаю гармонию во всем, в том числе и в соотношении температурных режимов на улице и внутри машины. Когда мы с Сомой вступили на трап, грузившие шины морячки на миг замерли, безразлично взглянули на нас и тут же продолжили свою нехитрую работу На палубе нам навстречу вышел полицейский сержант, отдал честь и, обращаясь главным образом к Соме, сказал:

— Господин майор сейчас в кают — компании беседует с капитаном. Проходите, пожалуйста!

Мы прошли по пошатывающейся от беспокойных волн палубе к рубке и шагнули в то, что сержант только что назвал кают — компанией. На каюту это еще хоть как-то тянуло, но вот нашей увеличившейся сразу на два человека компании в этом убогом помещении, пахнущем чем-то беспросветно кислым, оказалось тесновато. За столом сидели Ивахара и средних лет полноватый русский, который, как нетрудно было догадаться, и был капитаном Титовым. У стены с блокнотом примостился молодой лейтенантик — я видел его у Ивахары пару раз, однако фамилию его вспомнить не смогу даже под страхом расстрела. Ивахара посмотрел на меня приветливо, но Соме достался весьма прохладный взгляд, из чего я сразу понял, что прибыл вовремя. Раз беседуют они пока здесь, в капитанской вотчине, значит, в каюту погибшего еще не ходили, а содержимое каюты обычно в таких случаях говорит о человеке гораздо больше, чем может сообщить нам капитан. Ивахара представил нас Титову, я сел за стол между ними, а Сома скромно подсел к лейтенантику.

— Итак, вы говорите, Титов-сан, что ваш матрос Ищенко вчера вечером на судно из города не вернулся и сегодня утром от него никаких известий не поступало, да? — продолжил на добротном русском свою протокольную беседу при ясном солнце Ивахара.

— Да, совершенно верно, — кивнул Титов.

— Вот посмотрите, пожалуйста, на эти фотографии. — Ивахара вытащил из матовой пластиковой папки несколько фотографий и придвинул их Титову. — Вы узнаете этого человека?

Ого, значит, опознания по фото еще не было. Стало быть, мы идем сейчас с Ивахарой голова в голову если, конечно, Титов опознает Ищенко.

— Да, это Ищенко, — предсказуемо вздохнул Титов.

— Вы уверены в этом? — следуя инструкции, переспросил Ивахара.

— Уверен. Это член моего экипажа Константин Петрович Ищенко, 1975 года рождения… Что с ним случилось? Убили?

— Ваш матрос Ищенко… — начал Ивахара, но Титов вдруг прервал его на полуслове: