Даниэль Пеннак
Собака Пёс
Посвящается: Пеку, Кану, Луку, Диане, Фанту, Сюзи, Бенжамену, Убю, Малышу, Альбе, Свану, Биби, Боло, Джулиусу, Блэки, J.B., Уапи, Ксанго, а также всем собакам, оказавшим мне честь своей дружбой.
Глава 1
– Чтоб какая-то бродячая собака мне тут ещё привередничала!
Это верещит Перечница. У неё ужасно пронзительный голос. Её слова рикошетом отскакивают от стен, от потолка, от пола кухни. Вперемешку со звоном посуды. Слишком шумно. Пёс не вникает. Он только прижимает уши и ждёт, когда это кончится. Да что там, он и не такое слыхал! Что его обзывают бродячей собакой – это его не особо волнует. Да, он был бродячей собакой, ну и что? Он этого никогда не стыдился. Так уж оно есть. Но до чего всё-таки пронзительный у Перечницы голос! И сколько же можно тараторить! Если б достоинство не требовало стоять на всех четырёх лапах, Пёс зажал бы передними уши. Но ему всегда претило подражать людям.
– Ну, будешь ты есть или нет?
Нет, не будет. Он стоит перед миской, весь сжавшись, – сущий меховой комок, глухой и немой.
– Прекрасно, дело твоё, о\'кей, ладно, как хочешь, но учти, – вякает Перечница, – ничего другого не получишь, пока это не съешь.
В этот самый миг дверь отворяется, и прямо перед Псом, в двух сантиметрах от его носа, возникают огромные ботинки Потного.
– Что тут за ор?
А вот это совсем другой голос. Он с рокотом вырывается из огромного тела Потного, и слова катятся по кухне, как камни лавины, или, вернее, – поскольку лавин Пёс никогда не видал – как старые пружинные матрацы, сломанные телевизоры и холодильники по откосу Вильневской свалки под Ниццей. Очень тяжёлое для Пса воспоминание. Об этом ещё будет речь.
– Да Пёс этот! Не желает есть похлёбку.
– Ну и нечего подымать такой гвалт. Запри его в кухне, и всё. Съест, куда денется!
Огромные ноги поворачиваются, и Потный скрывается, ворча:
– Достал меня этот цуцик…
«Цуцик» – это то же, что и «собака». Есть ещё целая куча всяких слов, и тоже не слишком лестных: «ублюдок», «кабысдох», «зараза» и прочее. Пёс их все знает; он давно уже не обращает на них внимания.
– Понял? В кухне будешь сидеть! Всю ночь! Пока все не съешь!
Вот уж напугала! Как будто Псу когда-нибудь разрешалось спать не в кухне! Как будто ему хоть раз позволили ночевать на ковре в гостиной, теплом и курчавом, как баран, или на кресле в прихожей с его давним-предавним коровьим запахом, или на кровати Пом…
Ледяной кафель кухни ему хорошо знаком, спасибо большое. Ничего нового. Цок-цук, цук-цок, Перечница выходит на своих каблуках (таких же острых, как её голос), и – хлоп! Дверь закрывается. И тишина. Долгая тишина ночи.
Глава 2
Не то чтобы ему не хотелось есть. Нет. Не то чтобы похлёбка была плохая. Тоже нет. Похлёбка как похлёбка. (Даже, если хорошенько принюхаться, слегка отдаёт мясом – едва-едва заметно, но всё-таки.) Нет, он не ест потому, что на него нашло. А нашло на него потому, что на Пом нашло.
А когда на Пом находит, она отказывается есть. Тогда он тоже не ест. Всякий раз. Солидарность. Перечница и Потный так и не уловили связи. Никакого воображения.
Так вот, сегодня за ужином Пом уткнула подбородок в кулачки. Пёс тут же почуял, что надвигается гроза. Сквозь стиснутые зубы девочка только отрывисто, односложно роняла:
– Нет. Не хочу. Не буду. Ну и что.
Это в ответ на расспросы Перечницы, приказы Потного, угрозы обоих. Кончилось тем, что Пом пошла спать, не проглотив ни крошки и не сказав «спокойной ночи». Только Псу – быстрый взгляд (взгляд, какой бывает только у неё и только для него), чтоб дать ему понять, что он тут ни при чём.
«Что-то носится в воздухе», – думает Пёс. Он вытянул из кухонного чуланчика сухую половую тряпку и улёгся на неё, потому что кафель всё-таки холодноват. Теперь, уткнув морду в лапы и наморщив лоб, он пытается собраться с мыслями наедине с остывшей похлёбкой, «Да, последнее время что-то носится в воздухе в этом доме».
Он не мог бы сказать, что, собственно, происходит, но что-то готовится. Вот уже два или три дня Потный и Перечница поглядывают на него как-то искоса. И всякий раз понижают голос, когда появляется Пом. Разумеется, Пом в конце концов это заметила. И в свой черёд принялась подозрительно поглядывать на родителей. Родители тут же стали избегать дочкиного взгляда, запинаться, переводить разговор на что попало (в точности как Пом, когда уверяет учителя, что потеряла дневник или забыла дома тетрадку). Странно ведь, правда? И вот уже второй день Пом отказывается есть. Вот так обстоят дела. «Что же такое происходит?» – думает Пёс. Кое-что всегда настораживало его в людях: они непредсказуемы. Не то что собаки (хвост поджат или шерсть дыбом – тут все сразу понятно, и гадать не надо), или, например, кошки (будь они хоть какие сиамские, можно более или менее точно догадаться, когда они пустят в ход когти), а тем более Погода (уж Погода – та никогда не заставала Пса врасплох! Все эти перемены запахов, сигналы насекомых, полет птиц… нет, Погода как раз никогда не обманет). А вот люди…
«Люди…» – повторяет он про себя. Но он уже не помнит, о чём сейчас думал. Мысли его теряют ясность. Слова как будто окутываются ватой. Глаза слипаются. «Ладно, – думает он, – спать». Пытается ещё открыть глаза. Но его лапы уже бегут вдогонку снам. «Ладно» – вздыхает он. И засыпает.
Глава 3
Как и всякая собака в своих снах, Пёс во сне заново переживает лучшие минуты своей жизни. И не лучшие тоже. Собственно, всю жизнь. Только вперемешку. Например, погоню за чайками на берегу моря в Ницце.
Потный, валяясь на пляже, глупо гоготал:
– Ты только погляди на этого олуха, ну куда ему поймать чайку, а ведь так и будет весь век за ними гоняться!
Всё верно. Одно только Потному было невдомёк: Пёс прекрасно знал, что никакой чайки он никогда не поймает. А чайки знали, что он для них не представляет никакой опасности. Однако Пёс продолжал гоняться за ними вдоль полосы прибоя, а они улетали у него из-под носа с пронзительным криком. Брызгами разлеталась пена, искрясь на солнце, не говоря уж о белых вспышках крыльев в синеве неба. Это было красиво. Это была игра. Пёс пользовался всякой возможностью поиграть, потому что до этого жизнь его была не слишком-то весёлой.
И если сейчас в кухне он скулит во сне, если из его пасти вырываются всхлипы, если он дрожит всем телом, это, может быть, потому, что он вновь переживает свой собачий дебют, самые первые впечатления детства. И они вовсе не из радостных.
В помёте их было пятеро. Три брата, сестра и он. Только они родились, как человеческий голос очень явственно произнёс (голос шёл, казалось, с неба и обрушивался, словно гром, в картонный ящик, служивший им домом):
– Ну-ка, ну-ка: трижды ноль – ноль; трижды пять – пятнадцать, пять пишем, один в уме, трижды один – три, и один – четыре – это будет четыреста пятьдесят; плюс сто франков за сучку – пятьсот пятьдесят! Минимум пятьсот пятьдесят за всех.
И добавил:
– А этот уж больно страшон, никто на него не польстится, лучше сразу утопить.
Он почувствовал, как огромная рука схватила его, подняла на головокружительную высоту и погрузила в ведро с очень холодной водой. А он барахтался, скулил, визжал и захлёбывался точно так, как сейчас барахтается, визжит, скулит и захлёбывается во сне.
Глава 4
А что было дальше? Обморок? Неизвестно. Следом вспоминается только вот что: ласка утреннего солнца, ошеломляющее количество запахов, круговерть чаек в небе и чья-то чёрная морда рядом, с ворчаньем роющаяся в консервных банках, автомобильных покрышках, драных матрацах, стоптанных башмаках, словом, в отбросах.
– А! Наконец-то, открыл всё-таки глаза, – сказала Чёрная Морда, склоняясь над ним. – Ну-ну, давно пора! Не больно-то ты красив, но живуч, ничего не скажешь! Это, знаешь ли, редкий случай, чтоб утопленный щенок выжил.
Она с чувством прошлась по нему языком и продолжала:
– Ну что! Открыл глаза – так пользуйся, гляди в оба и учись быстрей. Не век же мне тебя кормить, я уже старая, я устала, сколько десятков выкормила до тебя, я вам кто, в конце концов? Мне это надо? Нет, в самом деле!
После чего, однако, он был снова хорошенько вылизан и получил глоток молока – из обвисших, тощих сосцов, но молока крепкого и сытного, с явственным ореховым привкусом, которого он никогда не забудет. Никогда.
Что касается быстроты обучения, то уж он-то учился быстро! Надо сказать, Вильневская свалка под Ниццей была хорошей школой. Кто-то собрал там вместе все искушения, все радости и все опасности собачьей жизни.
Во-первых, запахи. Невероятное количество запахов! Они стлались вокруг Пса, парили у него над головой, петляли, перемешивались… Прямо голова кругом! Он следовал за каким-нибудь одним запахом (например, ветчинной шкурки) сперва прилежно («Соображай, – ворчала Чёрная Морда, – сосредоточься»), не отрывая нос от земли, а потом вдруг, сам не зная, почему и каким образом, оказывался на другом следу (крепчайший дух камбалы, закончившей свою рыбью жизнь в похлёбке). Сбитый с толку, он садился, тяжело плюхаясь на попку, как все щенки.
– Ну ты что, спишь на ходу?
Он скорее принимался снова за дело, шёл прямиком к цели, но теперь уже на третий запах. Тогда он совсем терял голову, возвращался назад, кружил на месте, срывался на бег, останавливался как вкопанный, шёл дальше зигзагами, как пьяный, и вдруг засыпал, совершенно обессилев. И просыпался оттого, что Чёрная Морда усердно зализывала его раны.
– Ты только погляди на себя! Ободрал нос о консервную банку, порезался разбитой бутылкой. Под ноги, что ли, не можешь смотреть?
Мало-помалу он научился распутывать клубок запахов и даже стал неплохим мастером в этом деле. Почему бы не сказать сразу? Он стал лучшим мастером из всех собак свалки. Даже старейшие из них обращались к нему за советом:
– Слушай, я тут шёл на запах говяжьей кости, знаешь, мозговая такая, бульонка, и вот сбился; не подскажешь, куда…
– Вон там, за колесом от трактора, рядом с пишущей машинкой, – отвечал Пёс, даже не дослушав вопроса.
Но были у свалки и свои опасности. Не считая всего колющего, режущего, обжигающего, более или менее ядовитого, были ещё крысы, кошки (эти, к счастью, дрались в основном между собой) и другие собаки.
Вообще, всякий запах принадлежал тому, кто первым его унюхал. Тут ошибки быть не могло. Если на какой-то запах уже идёт другая собака, значит, это её добыча и надо искать новый след. Таково было правило. Но чтоб напасть на хороший след, на что-то стоящее (вроде, например, бараньей лопатки), надо вставать спозаранку, встречать мусоровозы и тут же приниматься за работу. Вот только всюду есть лентяи, которые терпеть не могут рано вставать и предпочитают, чтоб работали другие, а сами норовят явиться на готовое, ощетинясь, оскалив зубы и грозно сверкая глазами. Раз или два с ним пробовали проделать такую штуку, но Чёрная Морда это пресекла. Её все уважали, Чёрную Морду. И боялись. Надо было видеть, как сникал перед ней вор, как убирался восвояси, поджав хвост.
– Нет, в самом деле!
Однако силы у неё были уже не те. Она состарилась. Но репутация что-нибудь да значит, а она у Чёрной Морды была.
Увы! Хватало и других опасностей, самым опасным моментом как раз и была разгрузка мусоровозов. Самым прекрасным и самым страшным. Это был до того опасный момент, что многие собаки отказывались присутствовать при обвале.
– Ничего не поделаешь, – говорила, однако, Чёрная Морда, – если хочешь ухватить лучшие куски, надо караулить там, под отвалом, и хорошенько смотреть, что к тебе катится.
Ох, как же это всё катилось! И с какой высоты рушилось!
– Если стоять наверху, ничего не углядишь; надо смотреть снизу, чтоб все это успело рассыпаться. И берегись крупногабаритных предметов!
– Кого?
– Всего тяжёлого, железного, деревянного, что может тебя пришибить. От таких штук надо уворачиваться, отскакивать вправо, влево, но при этом глядеть в оба, чтоб не пропустить отходы из мясных лавок, они падают пакетами.
И учила его прыгать. Она всё ещё была необычайно ловкой.
– В жизни сила ничего не значит. Главное – увёртливость!
– А это что?
– Увёртливость! Искусство уворачиваться от удара! Осторожно, матрац!
Матрац рушился прямо позади них, скрежеща пружинами. Честное слово, в иное утро казалось, что весь город валится вам на голову! Как будто мусоровозы были домами, и эти дома опустошались подчистую! Кровати, шкафы, кресла, телевизоры, которые взрывались, ударяясь об землю, форменное извержение вулкана!
Сколько ни остерегайся, никто не застрахован от несчастного случая. Сколько бы ни везло, никто не застрахован от беды. (И наоборот, к счастью.) Это случилось одним ясным летним утром. Всю ночь дул мистраль. Небо было чистое, как хорошо вылизанное блюдо. Пёс и Чёрная Морда встали спозаранку, вместе с солнцем, в прекрасном настроении. Они любили лето. Во-первых, потому что любили тепло. А во-вторых, потому что лето на Лазурном берегу – туристический сезон, и обитатели свалки никогда так хорошо не питались, как в это время. Из-за ресторанов.
И вот они сидят оба, Пёс и Чёрная Морда, под откосом свалки. И терпеливо ждут. Вот вдали заурчали моторы. Потом туча пыли – там, за придорожными платанами. Потом мусоровозы. Потом извержение вулкана. И обвал.
Как же это произошло? Очень быстро. Несчастный случай. Невезение. Они от всего увернулись. Они засекли все богатые участки. И всё-таки это произошло. Оно вылетело из последнего мусоровоза. Оно было огромное и белое. И железное. Оно подскочило на какой-то кочке и тяжело перекувырнулось в воздухе.
– Берегись, холодильник! – предупредила Чёрная Морда.
И, когда Пёс, смеясь, отскочил в сторону, прыгнула вперёд, чтоб холодильник упал позади неё. Что он и сделал. К несчастью, у него была дверь, и эта дверь на лету отвалилась. А Чёрная Морда её не видела за громадой холодильника. Эта дверь её и убила. Когда Пёс увидел, что Чёрная Морда лежит неподвижно, он принял это за игру. Он принялся скакать вокруг, тявкая и виляя задом.
– Перестань валять дурака, – прошептала Чёрная Морда, – не тот случай.
Он замер на месте и впервые в жизни почувствовал, как вдоль хребта пробежал ледяной сквозняк: Настоящий Страх. Всё-таки у него хватило сил подойти к ней. Чёрная Морда уже не могла говорить, только шептать.
– Пойдёшь в город, – сказала она, – берегись машин. Увёртливость, маленький мой, уверт…
Глава 5
Нельзя оставаться там, где обрушилась беда, думал Пёс. Надо уходить. Но в то же самое время он говорил себе: «Никогда больше я не буду так счастлив, как здесь».
Все остальные собрались вокруг. Они не мешали ему плакать, ничего не говорили. Главное, они были рядом. Мусоровозы уехали, и тишину нарушали только рыдания Пса. Протяжно, жалобно просвистел проходящий над свалкой поезд. «Почему она сказала про город?» – в слезах недоумевал Пёс. За всё время их знакомства она всего два-три раза затрагивала эту тему, никогда не вдаваясь в подробности. Как-то он спросил её:
– А город ты хорошо знаешь?
– Знаю.
Молчание.
– Здорово там?
– Как везде: что-то хорошо, что-то плохо.
Молчание.
– А почему ты там не осталась? Почему стала жить на свалке?
Она задумалась. В глазах прошла какая-то тень. Потом дала такой вот странный ответ:
– Потому что, как говорила моя хозяйка, нельзя жить в прошедшем времени.
Пёс попытался было понять, потом воскликнул:
– Так у тебя была хозяйка?
– Была.
– Хорошая?
Вот тут она долго молчала, прежде чем ответить совсем другим голосом, голосом, полным воспоминаний, нежности, тайны, обожания, близости, боли и ещё много чего сразу:
– Очень!
И добавила с гордостью:
– Я хорошо её воспитала…
Наверное, потому-то она, умирая, и сказала ему про город. Чтобы он пошёл туда и тоже нашёл себе хозяйку, и чтобы прожил с ней свою собачью жизнь. Он окинул взглядом свалку и собравшихся вокруг собак. Да уж, вид у них был не блестящий: корноухие, кривоногие, облезлые, с гноящимися глазами, покрытые блохами, хорошо видными на солнце, а главное, главное – такое одиночество в каждом взгляде!
– Хорошо, Чёрная Морда, – обещал он, – я пойду в город и найду себе хозяйку.
И никто не удивился, когда он повернулся, взобрался по откосу свалки и не оглядываясь направился к дороге, обсаженной платанами. Он всё ещё плакал, но не оглянулся ни разу.
– Если ты принял решение, никогда не поворачивай обратно, – учила его Чёрная Морда.
И поясняла:
– Нерешительность – это смертельный враг всякой собаки!
Глава 6
Если сейчас он перебирает лапами во сне, если он пыхтит, как тюлень, если сердце у него так и колотится, то это потому, что Пёс идёт в город. Он хорошо помнит этот путь. Город – это оказалось далеко. Но найти нетрудно. Надо было только держаться туннеля запахов, оставленного порожними мусоровозами в утреннем воздухе. От каждой мчавшейся на него машины Пёс – хоп! – отскакивал в сторону. Увёртливость. Потом снова нырял в туннель запахов. Он двигался мелкой рысцой мелкой собачонки, лапки его мелькали быстро-быстро, как вязальные спицы. Он не останавливался, не отдыхал. Он больше не плакал. Он думал только об одном: добраться до города и найти себе хозяйку, как завещала ему Чёрная Морда. Вдруг туннель запахов раздвоился. Он колебался не больше секунды и выбрал левое ответвление. Невероятно упрямый, он бежал и бежал, уткнувшись носом в дорогу. Туннель снова разделился. На этот раз он взял вправо. Потом снова влево, потом опять вправо. И, наконец, обнаружил, что никакого туннеля больше нет, все запахи распылились вокруг. Только тут он поднял голову, плюхнулся на задик, вывалил язык чуть не до земли и перевёл дух. Он был в городе.
* * *
Это был очень большой город. Полный домов, машин (Пёс стал чемпионом увёртливости), жителей и туристов. Это была Ницца. При таком изобилии людей найти хозяйку представлялось не такой уж трудной задачей. Но сейчас он хотел есть. Всему своё время. Он поднял мордочку и стал принюхиваться, неспешно, расширив ноздри насколько возможно. В них тут же хлынуло не меньше сорока запахов. Он узнал их все. Здесь они, конечно, были свежее, но это были запахи свалки. Те же самые. Ошибки быть не могло.
«Значит, вот что такое город… это свалка, только больше, и в разрозненном виде, и посвежее».
Он принялся перебирать запахи, отбрасывая бензиновый чад, запахи резины, цветов, апельсинов, обуви, и вдруг его правая ноздря дрогнула, левая бровь приподнялась, и рот наполнился слюной. Он нашёл, что искал: восхитительный запах мяса. Да ещё и совсем близкий! Где-то тут должна быть мясная лавка.
В самом деле, она была совсем близко. Прямо через улицу. Но мясник весил сто кило, не меньше. Сущее страшилище. Весь увешанный ножами. Фартук, как стена. И он стоял в дверях. Руки в боки. Кулаки, как гири.
– Поосторожнее с людьми, они непредсказуемы, – это в памяти Пса всплыл голос Чёрной Морды.
Он сидел на тротуаре. И смотрел на мясника на той стороне улицы. Слюни текли ему на лапы. Какой аромат! И какой он голодный!.. То и дело мимо проезжали машины, заслоняя мясника. Пёс надеялся, что однажды машина проедет – и окажется, что мясника нет. Ничего подобного, всякий раз он стоял на том же месте, страшнее прежнего, и никуда не девался. Но запах тоже никуда не девался, так и стоял в ноздрях у Пса. Он даже прогнал все другие запахи. Пёс только его и чуял. Запах ударял ему в голову. Его слюна уже образовала лужицу на тротуаре. Запах, мясник, мясник, запах… Надо на что-то решиться. «Хорошо подумай, прими решение и от него уже не отступай». (Чёрная Морда верно говорила.) Пёс сосредоточился. Пригляделся к мяснику повнимательней. И заметил одну вещь. Между ногами мясника и подолом фартука был небольшой квадратный проем. Как раз достаточный для собаки его роста. «Значит, так: одним духом перебегаю улицу, проскакиваю у него между ног, хватаю первый попавшийся кусок и удираю тем же путём. Он толстый, я шустрый, ему меня не поймать. Если повезёт, он даже ничего и не заметит».
Разумеется, всё получилось совсем не так, как он задумал. Через улицу-то он побежал, но не достиг и середины, как на него обрушилась целая куча ужасов разом. Сначала он услышал рёв, который пригвоздил его к месту, потом увидел, что прямо на него мчится мясник, протягивая красные ручищи, потом оказался прижатым к необъятной груди, и, наконец, голос мясника загрохотал у него над ухом:
– А ну, ты чего это тут? Собак наших давить? А? Не понял! Смотри, я ведь и рассердиться могу! Ну? Вали давай, парижанишка!
И снова рёв. Это тронулась машина… Машина, которая чуть не задавила Пса.
Теперь мясник держал его на вытянутых руках и смотрел ему прямо в глаза.
– А ты-то кто такой? Откуда взялся? Как тебя звать? Н-да, красавцем тебя не назовёшь! Голодный, небось?
Вот так. Мясник дал ему роскошную кость, на которой оставалось ещё полно мяса. Позволил спокойно глодать её прямо в лавке, на опилках, потом лежать и переваривать. Пёс уснул под голос мясника, повторявшего его историю каждому покупателю:
– Я ему говорю, парижанину этому, – ты чего, собак наших давить? Говорю, смотри, рассержусь…
Когда Пёс проснулся через несколько часов, мясник закрывал железные ставни лавки. Прежде чем запереть дверь, он окликнул Пса:
– Ну так как? Остаёшься или пойдёшь?
Пёс подошёл к нему. Он ведь искал не хозяина, а хозяйку. Жаль. Он поскрёбся в рифлёное железо двери.
– А, уйти хочешь? Ну, смотри… Ладно, ступай, живи своей жизнью…
В голосе мясника не было злобы. Не было и сожаления. Только что-то вроде: «Знаешь, я никому не мешаю поступать по-своему. Полная свобода». Однако на прощанье он добавил уже строго: «Но под машины больше не лезь, понял? Пусть это послужит тебе уроком!»
Глава 7
«Если в этом городе все такие, – подумал Пёс, выйдя из лавки, – найти хозяйку будет легче лёгкого». И он увязался за первой попавшейся тётенькой с полным доверием, как будто знал её всю жизнь. У тётеньки были длинные стройные ноги, от неё приятно пахло фиалками, а каблуки её делали «цок-цук», как впоследствии каблуки Перечницы. Тётенька не сразу заметила, что у неё появился спутник. Она останавливалась перед каким-нибудь магазином, Пёс останавливался у её ног. Она утыкалась носом в витрину, он – под витрину. Она с вожделением разглядывала товары, он вынюхивал интересные запахи, преисполненный симпатии. «Мы с ней должны поладить, – думал Пёс, – повадки у нас одинаковые». Тётенька шла дальше, он тут же трогался следом, виляя хвостом и чуть не тыкаясь носом ей в пятки. Так оно и шло, пока тётенька не остановилась перед фруктовым ларьком. К фруктам Пёс был равнодушен, зато от стены под прилавком исходили увлекательнейшие запахи – свежие метки, оставленные деревенскими собаками. Тётенька выбрала персики какого-то особо пушистого сорта, Пёс облюбовал запах какого-то особо тонкого свойства. Тётенька достала кошелёк, чтоб расплатиться, Пёс задрал лапу, чтоб расписаться в дружеских чувствах. И это было начало конца.
– Ваш кобель? – рявкнул продавец, перебросив свою багровую физиономию через прилавок.
– Никакой он не мой! – возразила тётенька.
– Как это не ваш? С того конца улицы за вами идёт!
– Говорят вам, первый раз его вижу! – тётенька благовоспитанно закипала.
– Как же, так вам и поверили! – продавец решил показать зубы. – С вас ещё сто франков за ящик персиков, который он мне тут испоганил!
– Как? Да вы что? Позовите кто-нибудь полицию! – закричала тётенька, близкая к обмороку.
– Вот-вот, позовите, позовите! – подхватил продавец, выскакивая на улицу.
Полиция, как известно, всегда тут как тут, стоит только позвать.
– Ваша собака? – спросил первый полицейский, доставая карандаш.
– Она говорит, не её, не хочет платить за персики, – с ехидной улыбкой встрял продавец.
– А вы подождите, пока вас спросят, – заметил второй полицейский, доставая блокнот.
– Но уверяю вас, это вовсе не моя собака, – рыдала тётенька.
– А кстати, вы какую собаку имеете в виду? – спросил первый полицейский.
Потому что вокруг ларька к этому времени сидела добрая дюжина собак
– сплошь знатоки городских дел, очень заинтересованные склокой и уже начавшие заключать пари.
– Спорю на куриную ножку, дело кончится дракой, – пророчил старый боксёр из соседней обувной лавки.
– Да ну, просто заметут всех в полицию, это же очевидно, – возразил шпиц булочника, претендовавший на большой жизненный опыт.
– Какое там, много шума из ничего, как всегда, – скучающим голосом проронила борзая антиквара.
– Эй, дог, я все видел, это ты облил персики!
Последнее высказывание слетело с неба. Это чи-хуа-хуа полковницы, по своему обыкновению, дразнил с балкона дога страхового агента.
А дог, по своему обыкновению, отбрёхивался:
– А ну спустись, блоха! А ну спустись, если ты вправду собака! Выходи, потолкуем!
Пёс (наш Пёс), как нетрудно догадаться, воспользовался суматохой, чтоб незаметно скрыться. «Искать хозяйку на улице – это не метод, – думал он, – слишком людно. Знакомиться нужно в более интимной обстановке».
Едва мелькнула у него эта мысль, как он увидел перед собой открытую дверь, из которой вкусно пахло рыбной похлёбкой. Комната, куда он вошёл, была пуста. В ней тоже всё было знакомо ему по свалке. Такая же мебель. Разве что здешняя (гардероб, диван, телевизор, буфет) чинно стояла вдоль стен и была в довольно хорошем состоянии. «Значит, вот что такое дом, – подумал Пёс, – это свалка, приведённая в порядок».
В ожидании чьего-нибудь прихода он решил полежать на диване. И притвориться спящим, как будто он и впрямь дома. Он уткнулся мордой в лапы, однако одним глазом поглядывал, чтоб оценить первого, кто войдёт. Это оказалась толстая белокурая дама, румяная, с лоснящимися щеками, с засученными до розовых локтей рукавами, которая переваливалась на ходу всей своей совершенно круглой фигурой. Она пахла чистой посудой и моргала маленькими голубыми глазками сквозь огромные очки.
«Симпатичная», – подумал Пёс.
Сначала она его не увидела. Она полезла в буфет и вынырнула со стопкой тарелок в руках. Повернулась и направилась к столу, который стоял на всех четырёх ногах посреди комнаты. И вдруг остановилась на полпути, как будто в каком-то сомнении. Потом обернулась – и маленькие глазки её расширились, нос сморщился, лоб пошёл складками, рот широко раскрылся: она увидела Пса. Грохот, с каким посыпались на пол тарелки… это было нечто! Пёс, никак такого не ожидавший, подскочил чуть не до потолка. Когда он плюхнулся обратно на диван, дама вскочила на стул.
– Крыса! – закричала она, – крыса! Леон, беги сюда, тут крыса! Скорей! Скоре-е-ей!
«Крыса? – удивился Пёс. – Ну-ка, где она, эта крыса?» И грозно ощетинился, потому что крыс-то уж он знал и нисколько не боялся. Если он сможет начать свою жизнь у хозяйки поимкой крысы, это совсем неплохо. Так что он постарался принять самый устрашающий вид. Губы его беззвучно вздёрнулись, обнажая клыки, тонкие, острые и блестящие, как иголки. Толстая блондинка перебралась со стула на стол.
– Леон, скорее, ну пожалуйста! Она огромная, огро-о-омная!
Леон весил не больше сорока кило, но в руках у него была швабра, а глаза метали молнии.
– Где она? Где? – закричал он, влетая в комнату.
– Вон, на диване, – отвечала блондинка, указывая дрожащим пальцем на Пса.
От первого удара он едва увернулся, увернулся и от второго, и от третьего, мечась по комнате, отскакивая вправо, влево, как учила Чёрная Морда, между тем как швабра разносила вдрызг горшок с цветами, крушила телефон, выбивала одним махом два стекла в окне… В конце концов Пёс счёл за лучшее убраться отсюда, отчаявшись убедить этих психов, что он не крыса. Он удалился через дверь, бегом, но не теряя достоинства, насколько это было возможно.
Ночь давно уже окутала город. Дома заглотали всех жителей. Спали машины, приткнувшись у тротуаров. Пёс брёл один-одинёшенек прямо по проезжей части. В жёлтом свете фонарей его тень была совсем чёрной. Пёс думал: «Знал бы, что так будет, остался бы у мясника». Люди и правда были непредсказуемы! С ними все всегда оказывалось не так, как ожидалось. Запахи тоже уснули. Они распростёрлись на земле и спали, как спят запахи, тихо шевелясь во сне.
Солёное дыхание близкого моря накрыло их все своим широким одеялом.
Пёс шёл, как во сне. Лапы его ступали беззвучно. «Ну что ж, – сказал он себе, – спать, так спать». Он выбрал клумбу поуютнее на площади Гарибальди, разгрёб носом герань, шесть раз прокрутился на месте и со вздохом свернулся в клубок. «Но прежде чем уснуть, надо принять решение». Ещё несколько секунд ушло на размышления. Над старым городом колокол прозвонил полночь. «Ладно, – решил Пёс, – завтра возвращаюсь к мяснику. Это, конечно, не хозяйка, но Чёрная Морда наверняка меня не осудила бы. А потом, кто знает, может, у него есть жена…»
Глава 8
Проснулся он вместе с солнцем. Кстати, эта привычка так и осталась у него на всю жизнь: вставать чуть свет, как он вставал к разгрузке, чтоб поймать первое, что пошлёт случай. Город тоже потихоньку просыпался. Он был и вправду красив со своими клумбами герани, апельсиновыми деревьями, охристыми домами и синим небом. Запахи уже начинали подыматься над землёй. Пёс принялся искать среди них запах мясника. На поиски ушло какое-то время, потому что, следуя за вчерашней тётенькой, он забрёл далеко от лавки. Первый запах он забраковал – в той лавке торговали кониной; второй, отдававший гормонами, тоже; после некоторого колебания отбросил третий, из мясной-колбасной, и, наконец, остановился на последнем, самом дальнем, самом неуловимом. Он узнал в нём, кроме здорового запаха свежего мяса с вольных пастбищ, запах самого мясника. Это был тончайший аромат лаванды, который Пёс уловил, как только тот прижал его к груди. Вы скажете – неубедительно, в Ницце от многих должно пахнуть лавандой. Правда. Но не от мясников. Он них скорее уж пахнет петрушкой. Нет, смесь крепкого запаха деревенской говядины с тонким ароматом лаванды – так не могло пахнуть ни от кого, кроме его мясника. Так что он без колебаний двинулся к цели, находя дорогу верхним чутьём, сосредоточенный, как всегда.
Он шёл против ветра, чтоб не потерять след, не обращая внимания на то, что происходило вокруг.
– Когда идёшь по следу, не позволяй себе отвлекаться, – нашёптывала Чёрная Морда откуда-то из глубины его памяти.
А кругом между тем было на что посмотреть. Консьержки подметали у подъездов, а мусоровозы заглатывали отбросы – вместо зада у них была челюсть. И какая челюсть! Она захватывала все подряд (мясо, тряпье, рваные ботинки, пластиковые бутылки… ) и схряпывала с устрашающим железным лязгом. Пока мусоровозы поглощали свой завтрак, другие грузовики со свистом скользили на круглых щётках, которые вращались с бешеной скоростью, обдавая все вокруг водяной пылью. Город совершал свой утренний туалет. Ведь это был город туристов. Город, обязанный «выглядеть», как говорил его мэр. И выглядеть безукоризненно. Прибранным, цветущим и начищенным до блеска с самого утра.
– Похоже, они тут объявили войну запахам! – ворчал Пёс, стараясь не упустить след.
Он внюхивался сосредоточенно, как никогда. Несомненно, именно поэтому он не слышал, как подъехал серый фургон. Надо сказать, фургон двигался совершенно бесшумно. Он уже некоторое время следовал за Псом с заглушённым мотором, скользя вдоль тротуара, безмолвный, как акула. И такой же опасный. Словом, Пёс его не слышал. Когда его накрыла сеть, оглядываться было уже поздно.
– Ещё один!
Пёс вцепился зубами в руку. Но рука была в толстой кожаной перчатке. Открылась стальная дверь. Пса швырнули в чёрную дыру. Дверь захлопнулась. Водитель снова завёл мотор.
Глава 9
– Тоже, значит, попался? – послышался чей-то голос в темноте. Псу пришлось хорошенько приглядеться, чтобы различить говорившего.
– А ты ведь молодой, – продолжал тот, – и, наверно, ловкий, ты-то мог бы удрать.
– Вот именно, – вступил другой голос, язвительный и гнусавый, – молодо-зелено, соображения никакого! Вот такое чмо прёт себе не глядя, пока не влипнет, не понявши даже, как.
– А ты-то что здесь делаешь, если ты такой умный? – устало спросил первый голос.
– Я – другое дело, – тявкнул второй, – меня сцапали спящим! И, чтоб ты знал, уж я-то тут не задержусь! При первом удобном случае – фьюить! – только меня и видели, вот посмотришь…
– Ну да, ну да, все вы так говорите, – отозвался первый голос, принадлежавший лохматой громаде в глубине фургона. – Хотя, конечно, если в этот раз выберемся…
– А куда нас везут? – решился наконец спросить Пёс, обращаясь к Лохматому.
– Оно ещё спрашивает, куда везут! – воскликнул Гнусавый. – Ты что, детка, с луны свалился? Откуда такой идиот на нашу голову?
– Отстань от него, а? – проворчал Лохматый, и в полумраке блеснули его клыки. А Псу объяснил: – Нас везут в приёмник для бродячих собак.
– А зачем? – спросил Пёс, которому очень хотелось бы узнать ещё, что такое «приёмник», но неловко было задавать столько вопросов сразу.
– Он спрашивает «зачем»! Ой, держите меня! «Зачем», это ж надо!
И вдруг Пёс услышал, как Гнусавый цитирует ему на ухо:
– «Постановление муниципалитета от 1 июля текущего года: В целях улучшения санитарного состояния города и ввиду ущерба, наносимого туризму возрастающей численностью бродячих собак, ежедневно будет производиться отлов упомянутых собак соответствующими муниципальными службами. Собаки, не востребованные владельцами в течение ТРЁХ ДНЕЙ, по истечении этого срока…» – кх-х!
– Заключение – моё, – шепнул Гнусавый с жуткой ухмылкой, – звучит не столь официально, но смысл тот же.
После чего все примолкли. Фургон ехал и ехал, стреляя выхлопом. Время от времени мотор глушили. И тогда было слышно, как тихо шелестят шины, понемногу замедляя ход. Иногда машина резко останавливалась, и в открывшейся двери показывалась собака, которую забрасывали в фургон.
– Это недоразумение! Я буду жаловаться! Вы не знаете, с кем имеете дело! – кричал вновь прибывший к великой радости Гнусавого.
А иной раз новичок, ещё толком не проснувшийся, вообще ничего не кричал.
А бывало, говорил просто:
– Привет, ребята! С добрым утречком, да?
И спрашивал:
– Срок-то какой?
– Три дня, – отвечал Лохматый.
– А потом – кх-х! – уточнял Гнусавый.
Но бывало и так, что фургон снова заводил мотор, так и не открыв дверь. Вот тут разражалась целая буря, и громче всех орал Гнусавый:
– Упустили! Упустили! У-у-у, растяпы! Уволить на фиг! Вам не собак, вам черепах ловить! Упус-тили! Упус-тили! Эй, лохи! А улитку поймать слабо? Упус-тили! Упус-тили!
Даже Лохматый не мог удержаться. А потом крик шёл на убыль, на убыль и совсем стихал.
Потому что, по правде говоря, ситуация была вовсе не из весёлых.
Глава 10
Приёмник для бродячих собак – вот уж ничего хорошего. Самое ужасное из его собачьих воспоминаний. На этом-то месте своего сна Пёс и воет каждую ночь. И Потный, проснувшись, как встрёпанный, ругается: «Опять Псу что-то снится! Нет, пора положить этому конец!» На самом деле Потному страшно. Протяжный вой, поднимающийся из памяти Пса, леденит ему кровь. И Потный будит Перечницу, чтоб было не так одиноко.
– А? Что? Что такое?
– Да Пёс этот, у него кошмары, – шепчет Потный.
– Опять! – восклицает Перечница. – Да сколько же можно, пора с этим кончать, – голос у неё дребезжит.
А Пом спит крепким сном ребёнка, которого пушками не разбудишь.
А Пёс заперт в кухне. Один со своим кошмаром. Один с воспоминаниями о приёмнике.
* * *
Каким шумом встретил их приёмник! Как гулко отдавались голоса в этом жестяном ангаре с цементным полом!
Все, кто уже сидел там, кинулись к решёткам клеток. Со всех сторон лай:
– Глянь, ребята, салаг привезли!
– Как мило с вашей стороны составить нам компанию!
– Кого я вижу! Гнусавый! Опять попался, ехидная рожа?
– Три дня! Три дня!
– Спасибо мэру!
– Что, на здешнюю похлёбку позарились?
И т.д., и т.п.
Все это чтобы показать, что они крутые, что они ничего не боятся. Но очень скоро вновь воцарилось молчание, как это было в фургоне, и в самой глубине этого молчания, под наслоениями гордости, караулил Настоящий Страх, тот, дыхание которого ощутил Пёс у трупа Чёрной Морды.
Этот страх он чуял во всех разговорах, которые вполголоса велись сейчас вокруг.
– Я, – говорил один, – уж я-то здесь не задержусь. Всего-то проверка личности.
– Пусть только тронут, – ворчал другой, – кусаться буду!
– А мне плевать… Чем такая жизнь…
И что страшнее всего – Пёс это явственно ощущал – никто сам не верил в то, что говорил.
Были и такие, что говорили без умолку сами с собой: «Выдумали тоже, санитарное состояние города! Это ж надо! Как будто это мы его загрязняем! А газы эти, которые ихние машины пускают нам в морду? Говорят, бешенство, да это ж они бешеные, а не мы! Только и знают драться. Вон позавчера на улице Жоффредо из-за какой-то парковки, смотрю, двое как сцепятся…»
– Точно, они и есть бешеные, – перебивал другой, – да вот на той неделе меня даже один укусил!
Всё-таки кое-кто рассмеялся.
– Да правда же, вот клянусь! Вроде как приятель моего хозяина. Я к нему подхожу, как к порядочному, лапу подаю, а он хвать зубами!
– Ох, ладно вам, заткнитесь!
Все тут же смолкали. Подтверждая, что Настоящий Страх никуда не делся. Что по правде-то, всем не до разговоров. Что каждый боится за себя.
И час проходил за часом. Те, у кого были хозяева, вскакивали всякий раз, как отворялись широкие ворота. Утыкались мордами в решётку. Иногда это действительно оказывался чей-то хозяин. Какая встреча со вновь обретённой собакой – это надо было видеть! Трудно сказать, кто из двоих больше радовался. Собака так и плясала на поводке, а хозяин без конца повторял её имя. И ну обниматься, и ласкаться, и лизаться. Любовь, чёрт возьми!
– Понятное дело, это породистая собака, – замечал Лохматый. (Их всех посадили в одну клетку – Пса, Лохматого, Гнусавого и всех, кто был в фургоне).
– А что такое «породистая собака»? – спросил Пёс.
– Это такая штука, которую выдумали люди, – презрительным тоном объяснил Гнусавый. – Совершенно искусственная. Берут, например, очень быструю собаку, ну хоть борзую, очень сильную, вроде босерона, и очень выносливую, вроде манчестерского терьера, всех их скрещивают, и вот вам доберман. Получили добермана и женят его только с его же родичами – доберманами. То, что получается, называют породой. Люди это обожают. Порода, кстати, дурацкая, потому что я знавал кое-каких доберманов и, скажу тебе, они мозговой кости не выдумают, умишка маловато! Ясное дело, при родственных-то браках… И злые к тому же! А уж претензии!..
– Не надо преувеличивать, – возразил Лохматый, – у меня вот был друг доберман, хороший был пёс.
– Кто ж спорит, бывают исключения, – признал Гнусавый, – но в большинстве…
– А ты, – спросил Пёс у Лохматого, – ты – породистая собака?
Лохматый нашёл в себе силы улыбнуться.
– Породистая, да – всех пород. Мне все собаки родня. Даже Гнусавый, как ни мало мы с ним похожи. Даже ты, хоть с тобой мы и вовсе не похожи.
– И у тебя нет хозяина?
Улыбка исчезла. Последовало долгое молчание. Очень долгое. Наконец Лохматый ответил:
– Была. Хозяйка…
Молчание.
– Ну, и?
Молчание.
– Ну, и я её потерял.
Солнце давно уже стояло высоко. Под накалённой жестяной крышей было жарко, как в аду. Все маялись, вывалив языки.
– Как это – потерял?
– Вот так. Как-то вечером ушёл гулять, а когда утром вернулся, её уже не было. И квартира пустая. Переехала.
– Классический случай, – заметил Гнусавый. – Уехала с мужчиной. Мужчина не любил собак, и когда встал вопрос – он или ты, она выбрала его.
– Возможно, – сказал Лохматый.
– И ты не пошёл за ней по следу? – удивился Пёс.
– А зачем? Раз я ей больше не нужен, что толку?
– Ну и правильно, что не пошёл, – заявил Гнусавый. – Достоинство надо иметь!
Лохматый ещё помолчал, потом сказал, ни к кому не обращаясь, как что-то давно обдуманное:
– В любом случае я сам виноват. Плохо её воспитал…
Псу навсегда врезалось в память то, что прервало их разговор. То, от чего он с тех пор выл каждую ночь. Широкие ворота распахнулись в закат. В центральный проход приёмника задом въехал чёрный фургон. Из него выскочило десять людей в кожаных перчатках. Они открыли целый ряд клеток, похватали оттуда собак и кучей закинули в фургон. Директор приёмника с гуманным выражением лица наблюдал за процедурой. Собаки лаяли, упирались всеми лапами, кусались. Без толку. Всё произошло очень быстро. Фургон уехал. Ворота закрылись. Тишина смерти. И дуновение Настоящего Страха. Все собаки смотрели на ряд опустевших клеток. Это были клетки третьего дня.
Глава 11
Наутро Пса и его товарищей перевели в клетки второго дня. И потянулся ещё один день ожидания. Спозаранку новый улов бродячих собак заполнил их вчерашние клетки. Вновь прибывших встретил такой же шум, как и накануне. И день был такой же. Только немного тревожнее. Солнце разрослось и поднималось над жестяной крышей, пока не стало жарко, как в аду. Вода в алюминиевых мисках была тёплая. К еде никто не притрагивался. Время от времени за кем-нибудь приходил хозяин. На каждую спасённую собаку – множество обманутых надежд.
Около трёх часов дня появилась странная процессия. Во главе её шла высокая белокурая девица, которая очень громко говорила, пересыпая свою речь восклицательными знаками. За ней – какой-то волосатый-бородатый, который нёс чёрную штуковину с глазом на конце. И замыкал шествие директор приёмника с гуманным выражением лица. При виде их все собаки залаяли наперебой:
– Журналисты! Журналисты! Журналисты, сюда! Меня! Меня! Нет, не этого, меня!
– Что это? – спросил Пёс у Лохматого.
– Телевизионщики. Передача про бродячих собак. Они приходят сюда раз в неделю, выбирают одну собаку, снимают её вот этой камерой и показывают по местному каналу, чтоб найти ей хозяина.
– А что надо, чтоб попасть в передачу? – спросил Пёс.
– Надо быть красивым.
– Так тебя, наверно, выберут! – воскликнул Пёс. – Ты ведь такой красивый!
– Спасибо на добром слове, – вздохнул Лохматый. – Но я слишком старый. Надо быть ещё и молодым. Молодым и не очень крупным.
– Молодым и не очень крупным? Как я, например? Так меня, значит, могут выбрать?
– Ты что, смеёшься? – фыркнул Гнусавый. – Посмотри на себя! Урод уродом! А вот я – другое дело, – добавил он, отпихивая Пса, и прилип к решётке.
То, что за этим последовало, в голове не укладывалось. Гнусавый, чей злой язык не щадил никого и ничего. Гнусавый, который все эти два дня демонстрировал, что ему сам чёрт не брат, который так издевался над всякими «у-тю-тю-дай-маме-лапочку», который только и говорил, что о свободе, независимости, достоинстве и прочем тому подобном, теперь елозил всем телом по решётке и стенал жалобным, мелодичным (куда только делась гнусавость?), берущим за душу голосом:
– Посмотрите на меня, журналисты: я несчастная осиротевшая собака, моя хозяйка умерла, бедная старушка… Пожалейте сироту, найдите мне семью, и чтоб с детьми… Я очень ласков с детьми, я обожаю детей, жить без них не могу!
И все это так проникновенно, так непохоже на остальных, что блондинка со слезами на глазах остановилась перед клеткой.