Андрей Гребенщиков
Метро 2033: Голоса выжженных земель
Ниже ада
Посвящается Галине Борисовне, человеку, чье призвание — спасать самых маленьких и беззащитных ангелов
Жизнь после ядерной войны
Объяснительная записка Дмитрия Глуховского
Полтора года назад — еще до того, как стартовала книжная серия «Вселенная Метро 2033» — мы запустили портал Metro2033.ru. Портал тоже задумывался как маленький мир — мы сделали ставку прежде всего на общение, на обсуждения. На нашем форуме круглосуточно сидят сотни человек со всего мира. Обсуждают новые книги, игры, мечтают и спорят. Живут.
Но у портала есть и еще одна крайне важная задача: он помогает нам находить таланты. На сайте Metro2033.ru действует система публикаций творчества: каждый креативный человек может запостить свои рассказы или романы, музыку и графические работы. Другие голосуют за эти работы, а лидеры рейтингов получают внимание и отзывы всех посетителей.
Я тоже просматриваю и прочитываю эти работы — хотя и не пускаюсь в обсуждения. Вместе с редакторами издательской группы «АСТ» мы все время ищем среди авторов портала Metro2033.ru тех, кого стоило бы издать во «Вселенной Метро». Работа нелегкая — на сайте опубликованы больше полутора тысяч рассказов, романов и стихов. Но тем приятней, когда вдруг отыскиваешь среди массы по-своему интересных произведений настоящую жемчужину.
В прошлом году мы опубликовали две книги, написанные новичками-посетителями нашего портала: «Странник» Сурена Цормудяна и «К свету» Андрея Дьякова. Оба романа — отличные, искренние, правдивые и яркие. Оба заслужили высокие оценки читателей и стали бестселлерами.
«Ниже ада» Андрея Гребенщикова — третий из четырнадцати романов нашей серии, написанный непрофессионалом, жителем нашего портала и постъядерного Екатеринбурга. Андрей написал книгу очень любопытную: мистическую, захватывающую, придуманную и воплощенную не по канонам, не по лекалам, а как сердце подсказывало. Получилось не как у всех. Сюжет этой книги предугадать невозможно, просканировать авторский замысел с начала не получится.
Теперь на карте «Вселенной Метро 2033» появился Екатеринбург — и вместе с ним крохотная часть Урала. Пока что события, описанные в этой книги, касаются только ее героев. Но именно с нее мы планируем начать соединять доселе разрозненные истории героев «Вселенной» единым сверхсюжетом.
Теперь «Вселенная» будет не просто мозаикой, а пазлом, увидеть общую картину на котором можно будет, только складывая его кусочки вместе.
В этом году будет еще интересней, чем в прошлом! Андрею Гребенщикову — как и всем нам — еще есть, что вам рассказать!
Дмитрий Глуховский
Пролог
Тьма больше не говорила со мной. Внезапно умолкла на полуслове, и воцарилась сказочная, невозможная тишина.
Неужели это все? Вот так просто — вечное Ничто, состоящее из темноты и тишины… Я так долго ждал…
Всего лишь видение, лживый морок — я открываю глаза. Жив. С этой стороны сна тоже тихо и нет света. Две грани мрака, как вы похожи! Где же та черта, что отделит царство смерти от мира людей? Тех, кто еще дышит…
Где я? Там или Здесь? Где хочу быть? Распят между жизнью и смертью…
Устал. И нет ничего, кроме неизбывной усталости, моей верной спутницы. Все остальные давно умерли, ушли на ту сторону. Иногда им завидую, иногда жалею, но чаще предаюсь забытью, чтобы не вспоминать, не думать…
Как страшно быть последним, бессмысленно — какая ненужная жестокость. Вы — там, где покой, я — нигде. Забытый человек на осколках уничтоженного мира. Я — движение в пустоте, угасающая инерция в разреженном пространстве. Но почему же падение длится так долго… Устал.
Что-то чуждое рождается с внешней стороны сна. Тишина возмущается, взрывается низким, напряженным гулом. Сбрасываю липкую паутину дремы и беспамятства. Звук нарастает, наливается силой, он сотрясает надтреснутые стены моего убежища. Вскакиваю — вокруг пыль и тлен — крошечная комната, окутанная пеленой забвения. Прочь! Прочь! Распахиваю дверь, бегу длинным, лишенным освещения коридором. Но мне не нужен свет, чтобы видеть, — я давно слился с тьмой…
Останавливаюсь, замираю перед эскалатором. Что ждет наверху? Не страшно, страх давно не властен надо мной. Но сердце замирает — в волнении, предчувствии. Забытый трепет… Усмехаюсь и огромными прыжками лечу навстречу неизвестности. Ветхая лента подвижной лестницы жалобно протестует и воет под ногами на все голоса — но ты не предашь, не развалишься — знаю, верю!
Странно, но мышцы совсем не ощущают усталости, а старый «мотор» в груди рвется в бой. Застоявшаяся кровь вскипает от адреналина, вены тяжело и зло пульсируют. Я жив, снова жив!
Считаные метры отделяют от поверхности — нетерпение гонит меня: «Быстрей, быстрей!»
Здравствуй, любимый — ненавистный город.
Ты почти не изменился, чуть постарел, еще больше покрылся серой пыльной сединой, на стенах домов прибавилось трещин-морщин, а над тобой все то же выцветшее, безликое небо. Зато в этом самом небе, разрезая воздух мощными телами, тяжело идут винтокрылые машины — железные птицы!
Забавно, но их название совершенно выветрилось из головы, но так даже красивее — железные птицы, посланники небес! В них не много грации, зато какое упоение собственной мощью — бешеной, необузданной, настоящей!
Невольно любуюсь, не замечая ничего более, смотрю вверх, как мальчишка, — полный удивления, восторга и желания взлететь вместе с ними — с Предвестниками! Предвестниками зла или добра — не важно, — главное, перемен! Город, оплакивающий свою гибель, больше не будет прежним. Тень жизни, что так похожа на смерть, утратит могильную обреченность…
«Вертолеты». Перекатываю забытое слово на языке — вер-то-ле-ты. «Вертеться» и «лететь»! Для проклятого подземного мира, застывшего в одной плоскости, полет — невозможная мечта, дарованная лишь птицам, мутировавшим в драконов. Но человек вырвался из тяжких оков земного тяготения, вернулся в небо, и, значит, все теперь будет по-другому!
Как говорил один знакомый сталкер — «низколетящие вертолеты — это к дождю». Пусть же хлынет дождь и омоет тело Екатеринбурга. Нам всем нужно немного свежести…
А мне пора в дорогу — вслед небесным машинам.
Часть 1
КОГДА СПЯЩИЙ ПРОСНЕТСЯ
Когда живешь, наивно веря, Что впереди вся жизнь еще, А ангел пропивает перья И крылья прячет под плащом, Тем удивительнее чудо, И разрушительней беда. Любовь — внезапная приблуда. До скорой встречи, господа! Когда надеяться напрасно, Когда всех шансов — круглый ноль, Тогда несбыточнее счастье, И упоительнее боль. И эхо будет зря аукать — Мы растворимся без следа. Смерть — это вечная разлука. До скорой встречи, господа![1]
Глава 1
БОТАНИЧЕСКАЯ
«Вставай, проклятьем заклейменный!» — прямо в ухо Ивану проревел свистящий и хрипящий репродуктор. От неожиданности мальчишка вздрогнул и отшатнулся в сторону, попутно зацепив плечом кого-то из прохожих. Невинно пострадавший прошипел, по всей вероятности, нечто обидное — с утра добрых людей на станции не бывает — и тут же скрылся в толпе.
«Ненавижу этот припев, — устало подумал Иван, — с самого детства». Все нехитрые и, похоже, самолично придуманные сказки об оживших мертвецах, зомби и прочих упырях его дед заканчивал именно этими дурацкими словами. Произнесенные в ночи — страшным, протяжным полушепотом — они эхом отдавались в детском сознании Ванечки, маявшимся по полночи (как ему тогда казалось) удушающей бессонницей, а потом и кошмарами.
Сознание пятнадцатилетнего Ивана Александровича Мальгина напевало иные песни, призывной мольбой выводя: «Ложись, дозором утомленный». Спать хотелось нещадно. Красные от недосыпа глаза слезились и закрывались на ходу.
На станции же царило праздничное оживление. Помимо надрывающихся громкоговорителей, вливающих в уши несчастных слушателей однообразный, давно приевшийся репертуар, всеобщее внимание привлекали алые знамена, развешанные повсюду. Яркие полотнища, свисающие со всех сторон — стен, потолков, уступов, сводов и карнизов, обильно украшавших Ботаническую, буквально притягивали взгляды ошарашенных обывателей. Впервые за долгие годы монотонная серость невзрачной обители расцвела обжигающе колючим цветом. Немногочисленные дети обалдело, буквально с раскрытыми ртами вышагивали вокруг удивительных флагов, исподволь стараясь прикоснуться к драгоценной ткани. Начстанции товарищ Федотов, суровый и непреклонный в прочие дни, лишь укоризненно грозил сорванцам пальцем да напыщенно хмурил брови, при этом не очень старательно пряча довольную улыбку в густые усы. Рядом с начальством наматывал круги верный подхалим (по призванию) и завскладом (по должности) Василич, кудахча подобно наседке, побившей межрайонный рекорд по высидке яиц:
— Красота-то какая, Павел Семеныч, ты посмотри! Аж душенька партийная радуется! Вот ведь на что криворукий народец эти чкалы, а такой схрон замечательный откопали — и стяги, и значки, и грамоты тебе… бланки партбилетов, пионерские галстуки, вымпелы, даже горн нашелся. Хоть сейчас строем вставай и вперед — к коммунизму.
— Ты, Василич, давай без богохульства. Сердцу, конечно, вся эта лепотень и мила, только ведь и без того станция нашенская хороша, считай большевистским заветами и промышляем без устали, как и завещал нам великий товарищ… Тьфу ты, опять зубы заговариваешь. Давай-ка по-быстрому отгружай Чкаловской премиальные, и гляди у меня, не жилься! Заработали горемыки, все по-честному. Праздник какой всем устроили!
Завскладом с готовностью закивал и почти уже ринулся исполнять поручение, как заметил в толпе Ивана, вялой походкой бредущего куда-то — явно без цели, и негромко прикрикнул, подражая начальственной интонации:
— Ванька, ходь сюды!
Начстанции, только вздохнул, давно устав, как от самого лизоблюдства, так и от тщетной борьбы с ним. Старый хитрован Василич даже прямую критику в свой адрес умело переводил на обычные «рельсы» лести, поддакивания и прочей малоприятной для нормального мужика гадости.
Иван, погруженный в свои мысли, на окрик никак не отреагировал, продолжая, как ни в чем не бывало, свое неторопливое шествие. Дозорный шел словно лунатик — никого и ничего не замечая вокруг. Губы его подрагивали, иногда складывались в слова, будто он вел неслышимую беседу с самим собой. Казалось, еще чуть-чуть и самостийный спор-разговор перерастет в нечто большее — с жестикуляцией и криками. Однако неугомонный завсклада бесцеремонно прервал напряженную рефлексию, схватив «мыслителя» за руку.
— Ваньк, ты чего ето не отзываешьси?
Федотов, с трудом сдерживаясь, незаметно сплюнул в сторону: «пародист недобитый».
— А, что? — Дозорный, пойманный врасплох, с трудом приходил в себя. — Это вы, дядя Коля? Извините, задумался.
— Задумался он, — недовольно просипел Василич. — И как ты к старшему по званию обращаешься?
«Лебезим перед одними, отрываемся на других», — с досадой отметил про себя Федотов.
— Прошу прощения, Николай Васильевич, виноват.
— Так, друг мой. — Заведующий складом сменил гнев на милость. — Беги ко мне, там дрезина под погрузку стоит, нужно в нее перекидать консервы, сласти кое-какие, спиртяжки немного — смотри бутыли не расфигачь, как дружок твой, Живчик…
На последнем слове Василич осекся, поняв, что брякнул про сына начстанции явно лишнее. Секундное замешательство (да легкая паника в бегающих свинячьих глазках), и командная речь обернулась подобострастной:
— Павел Семеныч, люблю твоего Костика, как родного, вот тебе крест… в смысле, слово большевистское. Однако иногда такое вытворит окаянный, что только и прощаешь в надежде, что за ум вот-вот возьмется и в папку своего наконец пойдет, станет ответственным гражданином Ботанической, честным, порядочным…
Федотов, как обычно в таких случаях, отключил слух и мозг и нетерпеливо махнул рукой, лишь когда поток елея начал перехлестывать все возможные границы.
Приняв начальственный жест за добрый (а главное — прощающий небольшую бестактность) знак, Николай Васильевич удовлетворенно крякнул и вернулся к застывшему дозорному:
— Возьмешь тюки с одеждой списанной, пару поддонов фонящих книжек из спецхрана, две бочки с «отработкой». Так, что еще забыл? Ну вот, на десерт — коробочку лекарств от души оторву. Сроки годности везде либо замазать надо, либо сорвать к чертям. Чего стоишь, рядовой Мальгин? Разрешаю выполнять, кладовщик в курсе, поможет, чем сможет.
Опешивший от неожиданного поворота событий Иван некоторые время лишь беззвучно открывал и закрывал рот, не решаясь перечить раздражительному начальнику. Однако валящая с ног усталость и обостренное чувство справедливости победили «иерархическую» робость, и он тихим голосом возразил:
— Дядь Коль… Николай Васильевич, как же так, я ведь только с «ночного» иду, двенадцать часов без сна, еще и инцидент этот…
Завсклада злобно зыркнул на расхрабрившегося молодого человека и бесцеремонно отрезал:
— Знаю я ваши так называемые «ночные дозоры»! Одно разнузданное пьянство да здоровый сон у костра. Ну-ка марш…
Теперь пришла очередь вмешиваться Федотову:
— Ну-ка, цыц, коли не видишь — пацаненок на ногах не держится! Гостинцы самолично пойдешь на дрезину навьючивать, не переломишься, а то жиром оплыл весь, холодец ходячий, смотреть противно.
Василич нервно хохотнул в ответ и, мгновенно уловив перемену начальственного настроения, без единого возражения ретировался. Правда, напоследок одарив Мальгина весьма нелестным и «многообещающим» взглядом.
— Иван, что за оказия приключилась? Мне ничего не докладывали, — спросил начстанции, дождавшись, пока разобиженный завскладом не скрылся в толпе.
— Павел Семеныч, — заволновался дозорный, — это… ну… фигня какая-то… в смысле, зверюга неопознанная… как это… неидентифицированный носитель мутагенных изменений, вот! Я туннель патрулировал — должны по уму втроем ходить, но чкалы со мной не пошли. Их командир, сказал, что ботаникам — ну, жителям нашей станции, а не в обидном смысле, ага… ну это он, наверное, хотел сказать… в дозоре делать нечего, и домой пытался меня отправить, только ведь я доброволец и никак не…
— Стоп, стоп, стоп! Не тараторь! Не разумею ничегошеньки. Давай так — шагом марш отдыхать, отоспись от души и со свежей головушкой ко мне — отчет держать. Уразумел?
Иван радостно, не скрывая облегчения, закивал и тут же, не прощаясь, с готовностью зашагал в сторону жилища.
* * *
Произошедший разговор выветрился из памяти уже через пару минут — сонливость и усталость быстро взяли свое. И лишь одна — самая навязчивая, самая беспокойная и неотступная мысль преследовала Ивана. Светлана… Светочка, Светик, Светлячок… Как осуществить задуманное, как разорвать тот невыносимый заколдованный круг — чудную помесь из страха и заветной мечты, — чтобы многотонный груз неопределенности, мучавшей уже несколько месяцев, наконец спал с его не самых сильных и выносливых плеч…
Дозорный мельком кинул взгляд на блестящую металлическую поверхность ближайшей колонны и с неудовольствием отметил собственную худощавость (злые языки называли ее худосочностью) и общую субтильность совсем не по-геройски выглядящего тела. Гнутая, отполированная до состояния зеркала жесть, покрывающая столб, еще больше искажала нерадостную для Ивана картину — карикатурный великан с осиной талией и такой же грудью. По эту сторону «зеркала» он не отличался и высоким ростом — тем обиднее казалась немая, но ядовитая насмешка листа презренного железа.
Молодой человек, огромным усилием воли стряхнув с себя почти победившую дрему, неожиданно резким шагом приблизился к колонне — практически вплотную — и застыл от нее в сантиметрах двадцати. С такого расстояния фигура уже не выглядела столь гротескно, однако вытянутое лицо в обрамлении не по моде длинных волос показалось мордой спаниеля — вечно печальной и до отвращения невыразительной. Попытка растянуть тонкогубый рот в широкой и злой насмешке превратила отражение — вопреки ожиданиям — не в Чеширского кота, а в скалящегося в дурной ухмылке суслика.
Расстроенный Иван мигом потерял всяческий интерес к лживой бездушной сущности, являющейся по совместительству украшением и декоративной опорой станции. Однако внутри уже привычно скребли разбуженные «кошки» — думки, одна мрачней другой, закружились в занудном, миллион раз повторенном хороводе: «она тебе откажет», «кто она, а кто ты», «красавица и…».
«Махнуть бы на все рукой, быстрей добраться до вожделенной „кроватки“ и спать несколько счастливых часов подряд — без снов и кошмарных откровений», — влюбленный страдалец тяжело вздохнул и медленным шагом двинулся к «дому».
* * *
Станция Ботаническая, купающаяся в праздничной красоте и роскоши, не замечала тяжких дум своих обитателей. Казалось, ее больше заботили алые «серпасто-молоткастые» полотнища, что щедрою рукой были развешаны вдоль всех стен и колонн. Громкая, зовущая в бой музыка интересовала станцию гораздо больше, чем бесхитростные мечты суетных и вечно спешащих жителей. Не было ей дела и до мальчишки-дозорного, грезившего о будущей свадьбе с милой его сердцу девушкой. Нет, конечно, пока жениться было рано — браки на станции регистрировали не раньше шестнадцатилетия, но Ивану почему-то хотелось заручиться Светкиным согласием уже сейчас. Или… Ну а как еще признаться ей, что он ее… Любит?
Иванова нелепая растерянность, усиленная смешной нерешительностью и помноженная на умилительную рефлексию, могли бы вызвать у любого живого существа добрую и понимающую улыбку, однако Ботаническая хранила мертвое, отвлеченное ото всех и вся молчание.
Многочисленные глаза станции, существуй они на самом деле, с тревогой бы взирали в сторону недостроенного, а позже и засыпанного тоннеля к Уктусским горам. С той стороны зарождалось движение, столь несовместимое с кладбищенским покоем. Будь у Ботанической уши, они бы вняли недовольному человеческому ропоту, доносящемуся с соседней Чкаловской. Однако у подземного убежища, бывшего всего пару десятилетий назад обычной конечной остановкой на одной из линий Свердловского метро, не было ни очей, ни ушей. Лишь каменное сердце, тревожно бьющееся в ожидании близкой беды, притаившейся на поверхности.
* * *
Ботаническая слыла не самым плохим местом для подземной жизни. А если учитывать, что достоверно выживших станций насчитывалось ровно две, то досужие домыслы относительно благополучия конечной казались совсем не лишенными оснований. Вторая уцелевшая счастливица — Чкаловская — тоже не голодала и, например, не умирала от жажды — страшного бича, поразившего и мучавшего Большое метро вплоть до Последней катастрофы.
«И почему эти неблагодарные чкалы совсем не ценят нашу заботу?! Мы даем им еду, питье, одежду и оружие, драгоценную электроэнергию, наконец. Так откуда вечное недовольство, лицемерная ненависть к собственным покровителям — ботаникам? Да, кусок хлеба достается им тяжелее, чем нам, — его приходится отрабатывать дозорами, вылазками, черновой работой, в конце концов, но про элементарную благодарность хорошо бы вспоминать почаще». Иван вместо вожделенной неги и долгожданного сна неожиданно задумался о превратностях человеческого поведения и низменности людского порока, так славно представленного чкаловскими сталкерами в последнем дозоре. «Надутые, злобные индюки, помешанные на собственной „недооцененной“ важности. На фига я вообще с ними на вахту заступил, ведь знал, что нормальному „ботанику“ в их обществе делать нечего… Блин, скоро вставать, а я ерундой маюсь, сдались мне эти наймиты несчастные».
Ивана разбудил бравурный марш, несущийся с улицы, и нежный, игривый поцелуй в щеку.
Глава 2
КОНФЛИКТ
— Лежебока, вставай! Встава-аай, хватит разлеживаться!
Иван нехотя раскрыл один глаз — совершенно мутный и очумелый спросонья — и тут же закрыл, в тщетной попытке снова «потерять сознание» и забыться прекрасным видением. Ведь по ту сторону реальности он находился с девушкой своих невысказанных грез.
Внезапно лицо спящего перекосила гримаса крайнего удивления и полнейшей растерянности, а очи широко распахнулись. Сам Иван подскочил на кровати — «Светка!»
«Потусторонняя» девушка-мечта спокойно восседала на его кровати и озорно улыбалась.
— Ну наконец-то, — с притворным облегчением взмахнула она руками. — Полчаса уже жду, пока мой спящий красавец проснется!
Насчет получаса ложь была абсолютно явной — представить Свету смиренно ожидающей чего-либо или кого-либо столь невозможно продолжительный отрезок времени Иван не мог физически. С ее неуправляемой, кипучей энергией ожидание вряд ли продлилось дольше пятнадцати секунд, а то и меньше.
— Ванечка, — незамедлительно пошла в атаку она, — кто вчера весь день дразнил мое любопытство и обещал сегодня раскрыть страшную и жутко важную тайну, а?! Сколько можно издеваться над девичьей любознательностью?!
Молодой дозорный мгновенно налился пунцовой краской, а в душе жутко запаниковал: «Кто же меня за язык-то тянул!» Еще день назад идея припереть самого себя к стенке и заставить собственную нервно дрожащую (а честнее — просто трусливую) сущность наконец сделать предложение Светлане казалась блестящей. Но вот наступил «час Икс», а решимости не прибавилось. «Что же ей сказать?! Я не готов, не готов! Только не сегодня — нужно немного времени — можно во всем признаться завтра, послезавтра, на следующей неделе — лишь бы не сейчас! Господи, ну зачем я все это затеял?! Она откажет, а мне гореть от отчаяния и стыда…»
Кажется, его замешательство не укрылось от потенциальной невесты, однако она истолковала происходящее по-своему:
— Что-то ужасное, да? Или даже постыдное?!
В глазах Светы мелькнуло сочувствие и готовность к женской, почти материнской жалости — унизительно, ведь ей самой всего пятнадцать!
— Но ты всегда можешь со мной поделиться!
Иван взвыл про себя: «Ну вот… ужасное и постыдное предложение руки и сердца». Он читал в редких ныне книгах, что хорошее предложение должно быть романтичным, с обязательными свечами, благовониями, интимным полумраком и твердым, уверенным в себе кавалером, шепчущим заветное признание в ушко благосклонно улыбающейся даме. Из всего перечисленного в палатке присутствовал только полумрак, правда, назвать его интимным не поворачивался язык. Зато был порядком помятый, испуганный кавалер, нервно перебирающий трясущимися руками краешек кургузого одеяла, настороженно ожидающая барышня и затхлый, густой воздух холостяцкого жилища вместо ароматических свечек.
Пауза затягивалась. Никакая правдоподобная ложь на ум дозорному не приходила и приходить явно не собиралась — а сказать правду… ну уж нет, лучше сразу повеситься в туннеле.
Небеса смилостивились над отчаявшимся «женихом» и теряющей терпение «невестой». Спасение пришло в виде круглолицего, конопатого Валерки, вихрем ворвавшегося в палатку Ивана:
— Ванька, тебя Пал Семеныч вызывает!
Влюбленный не смог сдержать громкого, откровенного вздоха облегчения и, на ходу натягивая на себя верхнюю одежду, опрометью кинулся прочь из палатки. Возмущенный девичий крик достиг его горящих ушей на полпути к начстанции.
* * *
Федотов поприветствовал запыхавшегося Ивана крепким рукопожатием и жестом указал на скамью у стены. Палатка начальника всегда удивляла дозорного скромностью — кроме портретов вождей — Ленина, Сталина и Зюганова (первых Ваня всегда путал между собой, последнего же запомнил благодаря надменному и очень неприятно-презрительному взгляду) — рабочее место главного человека на Ботанической не украшало ровным счетом ничего. Скромный, пошарканный стол, а вместо приличествующего любому начальнику кресла — желательно из настоящей кожи — убогого вида древний стул, все ножки которого носили следы постоянного ремонта — кое-как намотанная проволока, привинченная на саморезы железная пластинка и лохмотья некогда черной, а ныне бесцветно-грязной изоленты.
Скамейка для посетителей — длинная широкая доска, прибитая огромными гвоздями к двум пенькам разной высоты, отчего один ее край явственно возвышался над другим — также примером изящества и роскоши не являлась. Притом, в детском садике, школе, станционном клубе и прочих общественных местах мебель устанавливалась в разы краше и значительно представительнее. Иван неоднократно вызнавал у своего друга Кости по прозвищу Живчик, сына начстанции, о причинах столь странного отношения к дорогим вещам — ведь кабинет того же Василича буквально ломился от дефицитной и кричащей о материальном благополучии хозяина обстановки. Живчик в ответ только пожимал плечами: «Вот такой у меня папка».
Сам Федотов ненамного отличался от своего рабочего места: донельзя простой и непритязательный комбинезон, заштопанный во многих местах, давно стоптанные ботинки, хорошо помнящие времена эпохи До, и вечная фуражка — также видавшая виды — на седой, нечесаной голове. За никогда не снимаемый головной убор люди старшего поколения в шутку называли его Боярским. Иван по фотографиям знал этого древнего актера, однако связи между изжеванной жизнью фуражкой Михалыча и позерской шляпой лицедея отследить не мог. Сам Федотов на вопросы о кепке не отвечал, отшучиваясь, либо и вовсе отмалчиваясь.
Иван сел на краешек предложенной скамейки и замер в ожидании. Начальник станции некоторое время молчал, лишь передвигая с места на место увесистого вида статуэтку, носящую странное название «Рабочий и…», кто «и» Мальгин никак не мог запомнить — непонятное слово, значение которого, несмотря на объяснения деда, всегда ускользало от него. Одним словом, баба с серпом в руке, судя по одежде — «чкаловка».
Наконец Павел Семенович со вздохом отставил фигурку.
— Ванятка, ты извини, если доспать толком не дал… — начал он и внезапно умолк на полуслове.
Молодой дозорный с удивлением воззрился на собеседника. Всегда собранный и деловитый начальник сегодня выглядел изможденным и усталым. Его лицо, более бледное, чем обычно, было мрачным, отстраненно-задумчивым и даже… потерянным! Это Федотов-то — человек, которого иначе как Железным Большевиком никто не называл…
— Что-то случилось, Павел Семенович?
Федотов встрепенулся, затуманенные тревожными мыслями глаза просветлели:
— Задумался, прости старика. Мне на Чкаловскую надо отчаливать, оказия нежданная нарисовалась… Пока дрезину готовят, поведай, чего там с тобой в дозоре приключилось.
Иван, немало подивясь пристальному интересу главы станции, все же мешкать и задавать лишние вопросы не стал и немедля приступил к рассказу.
* * *
Кирюшка зычно гикнул и с размаху засадил что-то грязно-вонючее в спину чкаловцу, замыкающему строй ночного охранения. Жижа немедленно расползлась на защитном костюме дозорного, оставив мерзкого вида кляксу. Дозорный дернулся и резко повернулся, вздергивая автомат.
Кирилла Топырева на станции знали все. Сирота, сын погибшего при таинственных обстоятельствах сталкера по прозвищу Федя-Лиходей, он рано остался один, долго жил по чужим семьям, а сейчас являлся единственным воспитанником созданного специально под него приюта. Другие дети, пережившие страшную беду, всегда находили себе новых родителей, а часто за ними выстраивались целые очереди. Лишь от младшего Топырева поочередно наотрез отказались пять супружеских пар. Причина — неуемная, ничем не объяснимая дурь и лютая, недетская злоба. Не было на станции большего отморозка и хулигана — Кирю боялись сверстники и ненавидели взрослые, а за глаза иначе как «олигофреном» не называли, постоянно сравнивая с «безбашенным полудурком-отцом». И страшнее наказания, чем внеочередной наряд в приюте в обществе совершенно необучаемого монстра, на Ботанической просто не существовало.
Вот и сегодня Топырев, привычно сбежав из-под опеки очередного несчастного «воспитателя», занимался любимым делом — гадил окружающим.
«Чкал», заметив, что враг всего лишь малолетний «ботаник», забросил оружие за спину и грозно направился в сторону негодяя.
Кирилл и не думал прятаться или бежать. Распахнув беззубый рот, он завопил:
— Чкаловцы — рабы, приживалы и холопы! Мерзкие нахлебники, бездельники, объедающие нашу добрую станцию. Неблагодарные упыри на нашей шее!
Мозг придурка явно не мог сгенерировать столь сложные ругательства, потому в другое время можно было только подивиться столь вызывающему красноречию. Однако разъяренный чкаловец думал только о славной трепке, ожидающей недоросля.
— Только тронь меня, поганый гастарбайтер! — истошно заверещал Топырев, когда дозорный схватил его за шкварник.
Внезапно откуда-то из темноты раздался зычный голос: «Что здесь происходит?»
Из ближней палатки неспешно вышло трое здоровых детин в камуфляжной форме. На рукавах каждого алели яркие милицейские повязки.
Пойманный негодник, похоже не очень удивленный появлению подмоги, тихо, с деланой обидой проблеял:
— Товарищ милиционер, меня чкаловский избивает.
— Гражданин, сдайте оружие и пройдемте до выяснения обстоятельств. — Самый коренастый страж порядка требовательно протянул руку к автомату опешившего дозорного.
Чкаловец на секунду замер, приходя в себя от неожиданного поворота событий, а затем, демонстративно передернув затвор, пробасил:
— А ты попробуй, отбери.
Воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь всхлипами юродивого.
Напряженные мужские фигуры застыли друг напротив друга в угрожающих позах — взбешенный, готовый на все чкал, направляющий в грудь крепышу-милиционеру ствол АКМ, и хищно глядящие в прицелы охотничьих карабинов менты, нетерпеливо ждущие команды стрелять на поражение. Лишь глава патрульной тройки плотоядно улыбался, непринужденно рассматривая дуло наставленного автомата:
— Гражданин иной станции, повторно предлагаю вам сдать оружие. Вы находитесь в пределах юрисдикции станции Ботаническая и обязаны подчиняться представителям сил ее правопорядка. Неподчинение приравнивается к вооруженному нападению…
Говоривший прервал себя на полуслове и растянул губы в презрительной усмешке. Несмотря на официальный тон, в каждой фразе его сквозил нескрываемый вызов, а в сощуренных глазах явственно читалось: «Только дернись, сука чкаловская, и я тебя с огромным удовольствием размажу».
Со стороны дозорных послышался недовольный ропот — кто-то пытался спорить, другие громко и зло возмущались, третьи матерились сквозь зубы.
Накаленную обстановку наконец разрядил один из чкаловцев, судя по властному голосу — командир дозорного отряда:
— Ильяс, отставить сопротивление! Отдай оружие и иди с этими людьми. Я пойду с тобой.
Дозорный, названный Ильясом, заколебался, автомат в его руках на миг дрогнул, но ствол пошел вниз.
Однако мент, потерявший интерес к «бунтарю», теперь пристально разглядывал чкаловца, умиротворившего «земляка»:
— Гражданин, обвиняемый в хулиганстве и оказании вооруженного сопротивления органам правопорядка, пойдет один, без сопровождающих.
Сказано это было твердо и абсолютно безапелляционно, но сам говоривший продолжал смотреть на собеседника, ничего не предпринимая и будто выжидая ответной реакции. На его лице играли желваки, а в темных глазах пылал яростный огонь. Про таких говорят: «чешутся руки», и они действительно «чесались» — сержант Комаренко давно засиделся под землей и откровенно страдал от скуки. «Ну же, чкал, не будь бабой! Вспыли, полезь выручать своего ретивого товарища, давай же!» — молил про себя возбужденный взрывоопасной, почти искрящейся атмосферой милиционер.
В ответ же послышалось лишь корректное и спокойное:
— Я являюсь руководителем военизированного формирования, прибывшего на Ботаническую для осуществления пограничного рейда в соответствии с Договором. Я несу ответственность за действия группы и за каждого ее отдельного члена. Ввиду отсутствия на вашей станции дипломатических или консульских служб, мои полномочия приравниваются к консульским.
Нарочито хладнокровная и издевательская речь чкаловца стала последней каплей в неглубокой чаше терпения воинственного сержанта — он буквально взорвался.
Выхватив пистолет, Комаренко подскочил к «консулу» и с ненавистью прохрипел:
— Ты, сука с сучьей станции, со мной спорить вздумал?! Бери своих безродных ублюдков и вали, куда шел!
Для убедительности мент приставил к виску чкаловца ствол:
— Считаю до трех. Раз…
— Всем стоять, — рявкнул чкаловский командир, останавливая бросившихся ему на помощь бойцов. — Мы уходим. А тебя, сержантик, я запомню, помяни мое слово. Если с Ильясом что случится, лучше вешайся сам…
Последнее было произнесено свистящим шепотом, однако услышали все вокруг.
* * *
Слушая рассказ Ивана, Федотов, и до того пребывавший в расстроенных чувствах, мрачнел на глазах. Иногда он перебивал дозорного, чтобы уточнить незначительные, с точки зрения Мальгина, детали, но чаще в сердцах чертыхался и непонятно кого обещал закопать живьем. Наконец Павел Семенович не выдержал, вскочил из-за стола и принялся нервно измерять утлый кабинетик шагами:
— Опять провокация! Опять! Уже третья в этом месяце…
Дозорный непонимающе смотрел на раздосадованного начальника, но вопросы задавать не решался.
Федотов метался, словно зверь в клетке, что-то неразборчиво бубнил под нос, зато ругался вполне отчетливо.
— Ванятка, как все плохо-то, неправильно и просто отвратительно…
— Павел Семенович, я что-то не то рассказываю? — встревоженно спросил Мальгин.
Федотов неопределенно махнул рукой, тяжело вздохнул и усилием воли заставил себя усесться обратно на рабочее место. Однако скрыть нарастающую нервозность не мог — его выдавали бешено барабанящие по столу пальцы.
— Иван, ты не молчи, времени у нас в обрез. Чем история закончилась?
— Жутко чкалы разозлились — Ботаническую на все лады склоняли, начальника своего все пытали за «беспредел ментовской» и что Ильяса одного бросил…
Старый большевик внезапно спросил невпопад:
— А ты что думаешь?
— Пал Семеныч, я не понял, по какому поводу?
— Да по всей ситуации… — туманно вымолвил глава Ботанической.
Иван задумался на несколько мгновений, затем поспешно выпалил:
— Всем известно, что Киря отморозок конченный. Чего чкалы из-за него на рожон полезли? Не нравится мне их вспыльчивость и вечное недовольство. Наша станция их из задницы, простите за выражение, вытащила — одели, обули, от голода и холода спасли, работу дали, а они, сволочи неблагодарные, с кулаками на наших бросаются, милиционеров не слушаются, да еще и оружием размахивают. Место свое забыли, я так считаю.
Федотов с интересом посмотрел на юного собеседника, похоже испугавшегося собственной резкости.
— Вырастешь, Ванька, поймешь еще многое… О наших отношениях с чкалами. Что они возмущаются, я как раз не удивлен… Нашими идиотами недоволен. И без того отношения непростые… А они задирают Чкалов… Тьфу ты! Разберусь, со всеми негодяями разберусь, дай только с Чкаловской вернуться, утихомирить их… Да ты продолжай-продолжай, чего в дозоре дальше было?
— Побушевали они, покричали… подробностей не знаю, я ж один с Ботаники в дозоре был, они меня сторонились и до происшествия, а после и подавно… В конце концов, решили на пост не заступать. Говорят, «Свою свинскую станцию защищай сам». Спорить с ними бесполезно было, пришлось одному в туннель идти.
* * *
Ивана потряхивало от страха и злости. «Проклятые наймиты — дерзкие, наглые и безответственные! А если сейчас мутанты попрут…»
Вцепившись в автомат, казавшийся на станции всесильным и способным защитить от любой опасности, а в полумраке слабо освещенного туннеля растерявшего всю «чудодейственность», Мальгин медленными шагами продвигался к Сотому метру — месту несения караула. Сзади еще раздавались неразборчивые крики предателей-чкаловцев, уютно устроившихся у костровища, где обычно происходила пересменка, а впереди ждала лишь тьма да небольшая баррикада из мешков с песком. Конечно, был там и неплохой стационарный фонарь, отдалявший границу страшной неизвестности еще метров на тридцать, однако утешало это слабо. Отстоять весь ночной караул в гордом одиночестве — от подобной мысли холодело внутри.
«Ну я дурак! — ругал себя обливающийся потом Иван. — Нормальный человек сразу бы побежал жаловаться на станцию, а тут герой выискался. Ой, дурак…»
Когда одинокий дозорный добрался, наконец, до поста, вся спина его была мокрой, руки и ноги дрожали, а зубы выбивали нещадную чечетку.
В очередной раз, обозвав себя идиотом, Мальгин без сил плюхнулся на холодный бетонный пол, прислонившись спиной к стенке из «песка».
«Господи, да за двенадцать часов я тут с ума раз десять сойду!» Словно в ответ на безмолвный крик отчаянья из-за стены послышалось шуршание и топот множества лапок. Забыв обо всем, дозорный вскочил и бросился к станковому пулемету. В ярком свете фонаря мелькали крошечные мохнатые тушки — крысы! Не самые страшные враги человека в новой «эволюционной» иерархии, однако и радости встреча с ними не вызывала, особенно если твари собирались огромными «табунами», как любил говаривать дед. Сейчас мерзких хищников виднелось немного, всего несколько десятков, и бежали они не на баррикаду, а в разные стороны, исчезая в бесчисленных трещинах и ходах туннеля. Крысы явно были чем-то или кем-то напуганы и пытались спасти собственные, не особенно ценные шкуры. Наиболее отчаянные либо самые перетрусившие особи неслись на свет фонаря — их-то Иван и срезал очередью. Безумный грохот выстрелов и сумасшедшая отдача пулемета буквально отбросили легкотелого Мальгина назад, кинув оземь, — да так, что тот на миг потерял сознание. Когда сознание вернулось, вокруг царила густая, непробиваемая тишина: ни скверного шелеста крысиных лап, ни, к сожалению, топота кирзовых сапог бегущих на выручку чкаловцев. «Предатели!» — кольнула острая и беспощадная мысль.
Выглянув из укрытия, дозорный не обнаружил ни грызунов, ни иных представителей местной фауны. Правая рука сама собой перекрестила перепуганного хозяина, а непослушные, пересохшие губы прошептали «Слава тебе, Господи, слава…».
Религия на Ботанической была запрещена, однако дед Ивана, несмотря на все происки большевиков, всегда имел при себе иконку с образом Николая Святителя, а внука заставлял по вечерам зубрить молитвы. Вот и в эти минуты дозорный судорожно вспоминал давно — со смертью деда — забытые священные тексты, неумело славил Спасителя и искренне, как никогда в жизни, просил отвести от него напасти и беды.
Успокоиться удалось далеко не сразу — тело еще долго сотрясала нервная дрожь, а нательную рубашку, потяжелевшую от липкого, холодного пота, можно было выжимать. Короткий взгляд на циферблат наручных часов чуть снова не поверг Ваньку в ужас: с начала проклятой смены прошел всего один час! Один! Час! Да перед его глазами пролетела вся жизнь, а тормозная минутная стрелка сподобилась лишь на один несчастный оборот. Хотелось кричать, вцепиться зубами в «баррикадную» мешковину и рвать ее зубами, щедро осыпая бетон под ногами песком — делать хоть что-то, только не ощущать давящего, уничтожающего одиночества, собственную слабость и беззащитность перед миллионами опасностей, сокрытых во тьме туннеля. «Ненавижу Чкаловскую, ненавижу, ненавижу, — повторял Мальгин как заведенный. — Ненавижу».
Следующий час дозорный провел, нервно вышагивая вдоль баррикады. Он измерял шагами ширину туннеля, маршировал до одурения, иногда срывался на бег: от стены до стены — оттолкнуться ладонью от гладкой холодной поверхности — совершить обратный марш-бросок до противоположной каменной границы.
По уставу все внимание бойца, находящегося в охранении, концентрируется на освещенном секторе перед заставой. Однако заставить себя бесстрастно уставиться в глубину черного гигантского зева, почему-то называемого метро, не было ни сил, ни желания, ни смелости. Случайно брошенный взгляд по ту сторону отзывался леденящим холодком в сердце — «пламенный мотор» замирал на мгновение, чтобы затем выплеснуть дикий поток адреналина в стынущую кровь…
Ивану казалось, что волосы на его голове шевелятся и мгновенно седеют. До края измотанный, выбившийся из сил и окончательно потерявший самообладание юноша распростерся на голой земле. А через секунду — забылся то ли сном, то ли беспамятством.
* * *
Когда Ваня очнулся, минуты почти завершили третий оборот. Дозорный, сгорая от стыда и жгучей ненависти к собственной слабости, вскочил и огляделся по сторонам. На его счастье, ничего не изменилось — тьма со всех сторон, жалкий пятачок света впереди хлипкой «песочной» крепости и извечный подземный холод внутри. Ни врагов, ни монстров не наблюдалось. Забытье немного помогло избыть страх, притушило пожар эмоций, освежило вскипающую голову.
«Что со мной было? Откуда эта дурная паника?!» Конечно, Иван не мог назвать себя героем, рыцарем без страха и упрека, но и трусом никогда не слыл. Да и в дозор ходил уже многократно. Темнота, крысы, одиночество могли, конечно, напугать, однако не до потери сознания же!
«Надо подумать… вспомнить…» Перебирая мысленно последние воспоминания, Мальгин прогнал в уме сцену на «перроне», где случился конфликт милиции с чкаловской группой, потом отказ дозорных с другой станции заступить на ночной пост, свое недолгое путешествие непосредственно к «заставе» и… крыс! Что-то было в них неправильное, какая-то ненормальность в поведении и движении. Они двигались странно, не как обычно, дергано, резко, словно замирая на ходу, а потом в короткий миг преодолевая значительное расстояние. Эти твари по-своему изящны и грациозны, и бегать рывками они не привыкли… «В этом что-то есть — понять, зацепиться, увидеть!» И, наконец, как вспышка — осознание: на земле не осталось ни одного крошечного трупика, ни одной тушки! А ведь он бил из пулемета наверняка, пусть без подготовки, пусть трясущимися руками, но ведь с малого расстояния промазать было невозможно…
«Нужно пойти проверить, — обреченно подумал Иван. — Иначе до самого утра не успокоюсь…» Осторожно выглянув в бойницу, он внимательно осмотрел освещенный периметр, благо темнота за его пределами больше не вгоняла дозорного в исступление. Мальгин приподнял закрепленный на толстом, невысоком столбе стационарный фонарь, чуть увеличив видимую зону. Повел вправо, влево, затем, тяжело вздохнув, закинул автомат за плечо и полез через «ограждение». Спасительные стены, яркий фонарь, верный пулемет — все осталось позади.
Запал решимости иссяк практически мгновенно — шаги Мальгина замедлились, дыхание участилось, а «Калашников» оказался в чуть подрагивающих от напряжения руках.
Бьющий в спину луч света ощущался физически, давил, подталкивал и словно шептал: «Смелее, солдат, вперед, вперед!» Огромная тень, отбрасываемая дозорным, растянулась почти до самой «границы дня и ночи» и вскоре уперлась во мрак. Переминаясь с ноги на ногу, Иван осмотрел залитое светом пространство и ничего не обнаружил: ни дохлых или подраненных грызунов, ни следов крови. Разве что давно запекшиеся, высохшие и впитавшиеся в бетон красно-бурые напоминания о прошлых перестрелках.
Бои случались, пусть и очень редко. Нет-нет, но случайные безмозглые твари все же пыталась пробраться на станцию. Старожилы даже рассказывали о трехдневной атаке жутких безымянных монстров, что произошла вскоре после Первой Катастрофы. Говорят, тогда арсеналы Ботанической опустели наполовину — боеприпасы подвозились безостановочно, а обратно на станцию шли дрезины с убитыми и ранеными бойцами. Нынешняя застава была предпоследним рубежом обороны (за ней — только «Пост Последней Надежды», обозначаемый даже в официальной документации, как ППН). Предыдущие две навсегда остались на двухсотом и двести пятидесятом метре…
Вездесущий Живчик хвастал, что пробирался до «средней» заставы, однако Иван ему не верил. Особенно сейчас, когда на сотом метре каждый крошечный шажок давался с огромным трудом.
«Все, крыс нет, поворачивай обратно», — скомандовал себе Мальгин и, не поворачиваясь, спиной вперед отступил к баррикаде. Глаза его не переставая бегали по темной «завесе», пытаясь разглядеть, увидеть, прорваться сквозь непробиваемый мрак. Он ощущал нечто непередаваемое словами, игнорируемое разумом и чувствами, но яростно бьющее во все «колокола» интуиции и предчувствия. Очень и очень дурного предчувствия…
И тьма откликнулась. Когда Иван прикидывал, как ему, не теряя из виду враждебную темноту, перелезть обратно через «песочную» стену, что-то с той стороны явственно изменилось.
Словно черный, налитый тяжестью туман всколыхнулся, ожил и… снова замер. В тягостном, дурном ожидании. Мгла — злая, концентрированная, густая — миллионом глаз уставилась на одинокого человека, забытого всеми во глубине заброшенного туннеля, ведущего в никуда. Хотелось кричать, звать на помощь, но пересохшее горло рождало лишь сдавленный хрип, рука судорожно нашаривала куда-то запропастившийся автомат, а ноги беспомощно отталкивались от земли, пытаясь вдавить тело дозорного еще дальше в неподатливую баррикаду.
«ТАМ КТО-ТО ЕСТЬ!»
Безумная мысль раненой птицей металась в голове. Виски мгновенно увлажнились соленым потом и запульсировали в сумасшедшем ритме. Сердце взвыло запредельными оборотами. «Бежать, бежать».
Мальгин зажмурился, повернулся вокруг своей оси и с диким воплем кинулся на стену, преграждающую путь к спасению. Одним нечеловеческим прыжком взлетел на ее узкий гребень, зашатался, тщетно пытаясь сохранить равновесие, и кулем полетел вниз.
* * *
В дверь деликатно, но настойчиво постучали. Начальник станции и дозорный вздрогнули от неожиданности и недоуменно переглянулись.
— Павел Семенович, — в кабинет вплыла дородная секретарша, — ваша дрезина готова.
Федотов мотнул головой, «возвращаясь» из чужого рассказа в реальность.
— Извиняй, Ванятка, мне пора.
Мальгин разочарованно вздохнул. Полчаса назад пережитое ночью казалось сном — нереальным, разбитым на тысячу осколков, ускользающим и почти забытым. Лишь теперь, подробно все описывая, он вспоминал и не верил сам себе: неужели весь этот ужас происходил на самом деле?!
Тем временем окончательно пришедший в себя начстанции поманил своего растерянного собеседника:
— Пойдем, проводишь меня и в двух словах поведаешь, чем дело-то кончилося.
Ваня нахмурился, пытаясь припомнить, что было дальше.
— Ну-у, — протянул он. — Шмякнулся я сильно, до сих пор плечо и бок болят. Но тогда, конечно, ничего не почувствовал, вскочил сразу…
Павел Семенович укоризненно посмотрел на юного рассказчика и выразительно указал на часы: «Ваня, время!»
Мальгин обиженно хмыкнул и замолчал.
— А еще я автомат, оказывается, с внешней стороны укрепления обронил. Такого страху натерпелся, пока… — начал он и тут же осекся.
— Ванька, ты меня не гневи. Рассказывай, что за чудищи были и каким макаром ты до конца караула продержался?
Дозорный окончательно потупился и пробурчал себе под нос:
— Не было больше ничего, если так судить… Ближе к утру только стая гигантских упырей-мотылей на свет фонаря ринулась. Я на них весь боезапас извел. А потом стационарный светильник погасил и поманил своим — карманным. Они — за мной, а я — к костровищу, где пересменка происходит. Думал, хоть там чкалы поганые огнем поддержат…
— А что чкалы?
— Да ничего! — рыкнул Мальгин. — За автоматы взялись, но помогать не стали. Стояли и смотрели, как я ножом от упырей отмахиваюсь. Хорошо, в это время смена наших пришла, отбили родные, не бросили… не то что шакалы эти подлючие.
На последних словах дозорный в сердцах сплюнул.
Уже садясь в дрезину и прощально пожимая Ване руку, Федотов подумал:
«Как же все плохо-то, как плохо… Хороший парнишка молодой Мальгин, весь в деда… но ведь не докумекивает, не понимает — захоти чкаловские, они б его „дружественным огнем“ и скосили.
Мотыли не бог весть какой враг, но по инструкции дозор обязан открыть по ним огонь. Могли, могли мальчонку из мести положить — за обидки милицейские и все прочие, что за многие годы накопилися и тут враз пошли выплескиваться. А потом только плечами пожали бы: „Случайно зацепили, война, бывает“. Пожалели несмышленыша, пожалели. А так пропал бы ни за грош».
— Спасибо, Иван Александрович, за ценную информацию, — уже вслух, по-деловому пробасил глава Ботанической. — Не серчай, что так неловко разговор наш завернулся — вот возвернусь и договорим по-человечьи, а потом и разбор учинять будем. Покамест даю тебе увольнительную на двое… нет, трое суток. Отдыхай, молодежь. Силов набирайся.
Когда дрезина отошла от станции на несколько десятков метров, Федотов устало откинулся на неудобной, продавленной сидушке и закрыл покрасневшие от постоянной бессонницы глаза.
«Как все плохо», — повторил он про себя. Ехать на Чкаловскую не хотелось абсолютно. Все внутри сопротивлялось этой поездке, и он откладывал ее до последнего. Чистая интуиция — безо всяких логических доводов, но как же четки и однозначны ее сигналы: «Не езди! Разве я подводила тебя?! Не езди!»
Однако сейчас ситуация окончательно вышла из-под контроля и требовались безотлагательные действия. Какие? Умиротворить беснующихся по делу и без дела Чкалов? Возможно. «Сделаю, не переломлюсь, но что дальше? Что за сука разжигает междоусобицу? Столько лет худо-бедно ладили, а теперь как вожжа под хвост попала. Но кто?! Сам, конечно, виноват, гайки кое-где перекрутил, передавил, на самолюбие наступил, уязвил. Целое поколение обиженных у соседей взрастил. Виноват, кругом виноват. Как говаривал Мальгин-старший, „построил коммунизм на одной отдельно взятой станции за счет эксплуатации другой…“ Однако себя судить опосля буду, сначала надо гниду поймать, что дрова к разгорающемуся костру без устали таскает… Провокация за провокацией…
Чкаловская военщина? Слишком тонко для них. Сталкеры? Вряд ли — их лояльность обходится дорого, но оно того стоит и всегда себя окупает. Кто-то из чкаловской „головы“? Может быть, может быть… Митрич-староста? Слаб и перепуган, ему бы место свое удержать с такими-то помощничками… Рамиль, Артур, Олег? Тут хмырь на хмыре и хмырем погоняет. Ну и рассадничек ты себе, Митрич, устроил, да и мне заодно. Вот тут надо пошукать да посмотреть…
„Хорошо, Павел Семеныч“, — похвалил себя начстанции. — Молодец, варит еще котелок, не совсем, значит, проржавел. Однако провокации все как одна у нас происходят — кто дурачка гадости научит, кто менту ретивому шепнет, где „горяченького“ в засаде подождать, подростков с разных станций меж собой схлестнет, лозунги шовинисткие покричит… Где-то ведь рядом козлинушка родненькая ходит, под боком под самым… Только зачем? Где тут выгода зарыта, корысть в чем? Мож, меня подсидеть да в начальники выбиться… Неплохой вариант, вполне себе рабочий. Гнилушек до власти охочих окрест хватает… Ничего, вот возвернусь и устроим партийные чистки. Даешь тридцать седьмой год с опережением графика на четыре года! Придется кое-кому накрутить хвосты, да на путь истинный наставить…
Однако что ж так сердце щемит да предчувствиями погаными душа полнится… Ох, неспокойно как, тревожно… Быстрей бы отмучаться да домой рвануть».
Павел Васильевич открыл глаза и осмотрелся по сторонам — извечная туннельная темнота и немного нервная тишина, нарушаемая лишь ритмичным перестуком колес.
Но успел привязаться я и полюбить
даже эту холодную темень,
Что лишила надежды на Солнце…
«Интересно, кто это сказал… хорошо стервец сказал, прямо в точку. Какая все-таки причудливая штука — жизнь».
Жить Федотову оставалось чуть больше десяти часов.
Глава 3
ЖИВЧИК
Живчик нехотя захлопнул пошарканный блокнот, когда-то имевший обложку из кожзама, а ныне щеголяющего «обнаженными» листами. Костя тысячу раз обещал себе что-нибудь сделать с рассыпающейся на глазах реликвией, однако это «что-нибудь» никак не желало обретать зримые формы.
Тяжело вздохнув, Федотов-младший пригладил верхние, самые многострадальные листы, будто извиняясь перед ними за собственную неряшливость и неумение держать слово.
Кипа истерзанной бумаги под названием «Первая война» была для него всем, но перебороть собственные пороки иногда выше человеческих сил. «А человек слаб, — думал Живчик. — И не всегда аккуратен. Однако возводить аккуратизм в ранг благодетели — значит идти против людской природы в частности и истины в целом».
Впрочем, в данный момент мысли его витали далеко от столь приземленных материй, как отсутствие нелепой и не очень нужной обложки на старенькой записной книжке. Где-то глубоко внутри себя юноша рвал и метал, разражался гневными тирадами и сыпал направо и налево проклятьями, внешне сохраняя весьма миролюбивый и даже интеллигентный вид.
Наконец гнев все же вырвался наружу, и Костя Федотов чуть слышно чертыхнулся. Последняя вылазка на поверхность принесла ошеломляющие результаты. Настолько ошеломляющие, что хотелось кого-нибудь хорошенько поколотить. Например, сталкера, продавшего ему за баснословное количество патронов «записи участника» Первой войны, оказавшиеся банальной подделкой. Или пронырливого торгаша с Чкаловской, подсунувшего липовые свидетельства «очевидцев» тех событий.
Живчик застонал от обиды. Сколько денег и времени потрачено впустую, сколько трудов насмарку. На любимый блокнот без слез смотреть невозможно — и не только из-за жалкого его состояния. Оказалось, что правды в этих листах не больше, чем в сказках Гофмана.
«А сказки были славные, особенно в забавном пересказе отца», — внезапно рассмеялся Костя. От приятного воспоминания сразу стало легче. Классическая литература в «говорковом» исполнении любого доводила до икоты. Папа, конечно, обижался, пробовал контролировать свою речь, однако быстро сбивался, и все опять заканчивалось хохотом слушателей и ответными обидами.
Первый позыв — сжечь несчастные и, в общем-то, ни в чем не повинные записи — прошел бесследно. Юного историка еще немного потряхивало, однако благоразумие неумолимо побеждало.
«Надо отвлечься», — решил Федотов, спрятал блокнот и отправился разыскивать своего друга Ваньку.
* * *
Ботаническая не отличалась ни особо выдающимися размерами, ни поражающими воображение площадями. Однако укромных мест и местечек, потайных закутков и схронов хватало с лихвой и целиком компенсировало общую скромность планировки станции. Не найдя Ивана в палатке, Живчик уверенно отправился на его поиски в один из таких уголков. И, к своему удивлению, не обнаружил там никого. Обычно Мальгина можно было застать спящим у себя дома, несущим службу в дозоре, либо сохнущим по своей ненаглядной Светке в этой самой каморке, служившей когда-то бытовкой для обходчиков.
«Где же ты шатаешься, когда друзьям нужна помощь?» — озадаченно буркнул Костя и в полной задумчивости побрел обратно на станцию. В этот момент его и окликнули, хотя свистящий шепот, несущийся откуда-то из темени, назвать окликом можно было лишь с большой натяжкой.
«Живчик!» — повторил шелестящий, приглушенный голос. Федотов хотел было зажечь фонарик, чтобы внимательно рассмотреть звуковую «аномалию», знающую его прозвище, как из тени выскочил Мальгин, злобно размахивающий руками, и с яростным шипением: «Да, тихо ты, дурак!» оттащил его в сторону.
Косте понадобилось секунд тридцать, чтобы прийти в себя и прорычать невидимому товарищу:
— Ванька, совсем с ума спятил, что ли?!
— Да не кричи, говорю!
Прошла еще пара минут, прежде чем глаза окончательно привыкли к темноте и смогли разглядеть ссутулившегося Ивана, сидящего на «огрызке» шпалы в глубине стеновой ниши.
— Прячешься? — наконец догадался Костя.
Мальгин коротко, с несчастным видом кивнул.
— От кого?
Друг ответил не сразу — некоторые время повертелся на шпале, тяжело повздыхал, покряхтел и, наконец, трагически выдохнул:
— От Светика…
Теперь паузу на раздумье взял Федотов. Понять суть происходящего абсолютно не представлялось возможным. «Ванька, бегающий от своей любви… небо рухнуло на землю!»
Вскипающий разум товарища спас сам «автор головоломки»:
— Костян, не грузись. Очередная глупая ситуация, не первая и не последняя.
— Разозлил нашу фурию? — проявил Костик чудеса интуиции. — Ох, и не завидую я тебе, страшна девка в гневе…
Иван помрачнел окончательно и еле слышно пробурчал:
— Сам ты фурия… Чего искал-то меня?
— Да ерунда приключилось с моей историей Первой войны, — с готовностью выпалил Живчик, мечтающий наконец выговориться и разделить мучавшую проблему на двоих. Однако собеседник не поддержал его запала и лишь разочарованно протянул:
— Аааа…
И тут же замолк, отвернувшись.
Федотов, и без того находившийся последние часы в постоянном нервном возбуждении, не выдержал и вспылил: