Чайна Мьевиль



Посольский город

Для Джесс
Слово должно что-то значить (кроме себя самого). Уолтер Бенджамин «О языке вообще и о языке человеческом»


Пролог

Все дети посольства видели, как садился корабль. Учителя и дежурные родители много дней подряд задавали им рисунки на эту тему. Под их картинки в комнате была отведена целая стена. Вопреки фантазиям детей пустолёты уже много веков не извергают пламени, но изображать их с огненными хвостами вошло в традицию. В детстве я тоже их так рисовала.

Я разглядывала картинки, мужчина рядом со мной тоже наклонился посмотреть.

— Гляди, — сказал он. — Видишь? Это ты. — Лицо в иллюминаторе корабля. Мужчина улыбнулся. И сделал вид, будто сжимает штурвал, как это делала бесхитростно нарисованная фигурка.

— Уж ты нас извини, — сказала я, кивая на рисунки. — Мы ведь провинция.

— Ничего страшного, — ответил пилот. Я была старше него, наряднее и сыпала сленгом, рассказывая истории. Я его волновала, и ему это нравилось.

— И вообще, — сказал он, — это… Это же восхитительно. Быть здесь. На самом краю. И что за ним, один Господь знает. — И он пошёл на Бал Прибытия.





Праздники бывали разные: сезонные, выездные, выпускные и ежегодно-посылочные, три Рождества в декабре; но Бал Прибытия всегда был самым главным. Покорный причудам коммерческих ветров, он случался непредсказуемо и редко. С последнего прошли годы.

Дипломатический Зал был переполнен. Служители посольства затерялись среди охранников, учителей и врачей, местных артистов. Изолированные внешние общины фермеров-отшельников прислали свои делегации. Пришельцев снаружи было очень мало, их можно было отличить по костюмам, фасоны которых скоро скопируют местные. Команда отправлялась обратно назавтра или через день; Бал Прибытия всегда устраивали в конце визита, отмечая приезд, а заодно и отъезд.

Играл струнный септет. Одной из музыкантов была моя подруга Гарда, которая увидела меня и нахмурилась, словно извиняясь за неизысканную джигу, которую они как раз исполняли. Мужчины и женщины помоложе танцевали. Их начальники и просто люди постарше сами с удовольствием пустились бы в пляс, но смущались и лишь иногда покачивались в такт музыке или, к восторгу младших коллег, позволяли себе насмешливый пируэт.

Бок о бок с выставкой детских рисунков на стенах Дипломатического Зала висели постоянные украшения: картины маслом и гуашью, плоские и трёхмерные фотографии служителей, послов и атташе; и даже Хозяев. Картины отражали историю города. Вьющиеся растения карабкались по панелям до самых лепных карнизов, где сплетались, образовывая живой балдахин. Его поддерживали специальные деревья. В их ветвях жужжали осокамеры размером с большой палец руки, они охотились за кадрами для передачи.

Охранник, с которым мы дружили в детстве, приветственно махнул мне искусственной рукой. Его силуэт чётко вырисовывался на фоне окна в несколько метров высотой и шириной, в которое был виден город и Лиллипэд-Хилл. На склоне холма стоял нагруженный корабль. За километрами крыш, позади вращающихся церковных маяков паслись энергостанции. Напуганные посадкой корабля несколько дней назад, они ещё не пришли в себя и держались поодаль. Было видно, как они переминаются с ноги на ногу.

— Это всё вы, — сказала я, указывая на них штурману. — Вы виноваты. — Он рассмеялся, хотя сам толком и не глядел, куда я ему показывала. Слишком многое привлекало его внимание. Для него это был первый спуск.

Мне показалось, что я узнала лейтенанта из предыдущей партии. В его прошлый визит, годы тому назад, в посольстве стояла мягкая осень. Мы с ним ходили шуршать палой листвой в висячие сады и любовались оттуда городом, где не было ни осени, ни других понятных ему времён года.

Я прошла сквозь струи дыма с подносов с возбуждающими курениями и попрощалась. Группа иноземцев, закончивших здесь свои дела, улетала, а с ними кучка местных, которые подали заявления на право выхода и получили положительный ответ.

— Дорогая, ты что, плачешь? — спросила Кайли. Я не плакала. — Завтра мы ещё увидимся, а может, и послезавтра тоже. И ты сможешь… — Но она знала, что всякое общение будет затруднено и рано или поздно прервётся. Мы обнимались до тех пор, пока она сама не прослезилась и тут же рассмеялась, добавив: — Уж кто-кто, а ты должна знать, почему я улетаю.

А я ответила:

— Конечно, я знаю, дура, я же просто завидую!

Я видела, что она думает: «Ты сама сделала свой выбор», и это была правда. Я собиралась уехать, пока полгода назад последний миаб не принёс потрясающее известие о том, что или кто к нам направляется. Но и тогда я пообещала себе, что не буду менять планы и вырвусь наружу со следующей сменой. Однако я не слишком удивилась, обнаружив, что не хочу никуда лететь, хотя иол уже с грохотом рвал над нами небо, заходя на посадку. Скайл, мой муж, наверное, раньше меня понял, что так и будет.

— Когда они придут? — спросил пилот. Его интересовали Хозяева.

— Скоро, — ответила я, хотя сама понятия не имела. Я-то ждала совсем не их.

Прибыли послы. Люди обступили их, но не толкались. Кольцо пустоты, воздушный ров всеобщего уважения, окружало их всегда. Снаружи по окнам забарабанил дождь. Ни от кого из моих друзей, ни из одного обычного источника мне не удалось узнать о том, что происходит за закрытыми дверями. С самыми главными и вызывающими наибольшее сомнение пришельцами общались только важные шишки и их советники, а я не входила в их число.

Люди поглядывали на дверь. Я улыбнулась пилоту. Вошли ещё послы. Я улыбалась им до тех пор, пока они не ответили.

Скоро появятся Хозяева города, а с ними и последние из новоприбывших. Капитан и остальная команда; атташе; консулы и исследователи; может быть, пара-тройка новых иммигрантов; и, самое главное, немыслимый новый посол.

Преамбула

ИММЕРЛЁТЧИЦА

0.1

В детстве в Послограде мы играли с монетами и полумесяцами железной стружки с монету толщиной из слесарных мастерских. Играли всегда в одном и том же месте, у одного и того же дома, среди горбатых улочек на задворках многоквартирных домов, где под листьями плюща переливались щиты рекламы. В тусклом свете, лившемся со старинных экранов, мы играли у стены, которую назвали в честь предметов, служивших нам игрушками. Я помню, как закручивала волчком тяжёлую монетку в два су и пела — орличек, покрутись, решечка, покажись, — пока она не падала орлом или решкой вверх, постепенно затихая. Та сторона, которая оказывалась наверху, в сочетании со словом, до которого я успевала добраться, вместе обозначали какую-то потерю или удачу.

Так и вижу, как я, сырой весной или летом, зажав в руке двухпенсовик, спорю с другими девчонками и мальчишками о том, как истолковать то или иное его положение. Мы ни за что не согласились бы играть в другом месте, хотя тот дом, о котором, как и о его обитателе, рассказывали разное, иногда нагонял на нас страх.

Как любые дети, мы хорошо знали родной город, который изучали самозабвенно, настырно и своеобразно. На рынке нас интересовали не столько лотки с товарами, сколько уютная конурка, оставшаяся в верхней части стены после того, как оттуда выпали кирпичи и до которой мы всё никак не могли дорасти. В детстве я не любила огромный камень, отмечавший границу города, некогда разбитый, а потом заново скреплённый известью (с какой целью, я тогда не знала), и библиотеку, зубцы и панцирь которой внушали мне опасения. Зато мы любили колледж, по гладкому пластоновому двору которого волчки и другие вертящиеся игрушки уносились на много метров вдаль.

Мы были настоящими сорванцами, и нам нередко грозили констебли, а мы отвечали им: «Всё в порядке, сэр, мадам, нам просто надо…» — и мчались дальше. Мы проносились сквозь частую сеть горбатых, запруженных пешеходами улиц, мимо бездомных автомов Послограда, а вместе с нами или рядом с нами по крышам бежали звери, и, хотя мы иногда останавливались, чтобы влезть на дерево или вскарабкаться по старой лозе, рано или поздно мы все же достигали промежутка.

Здесь, на краю города, в сутолоке углов и разрывах площадей наших родных улиц уже проявлялась необыкновенная геометрия домов Хозяев; сначала изредка, дальше — больше, пока наконец наши постройки не исчезали вовсе. Конечно, мы пытались войти в их город, где улицы становились другими, а кирпичные, цементные и плазменные стены уступали место живым, из плоти и крови. Для меня эти попытки были серьёзным делом, и лишь сознание того, что преуспеть в них всё равно нельзя, успокаивало.

Мы состязались, подначивая друг друга зайти как можно дальше и оставить там знак. «За нами гонятся волки, надо бежать!» или «Кто зайдёт дальше всех, тот визирь!» — говорили мы. В своей ватаге я держала третье место по заходам на юг. Там, где мы обычно это делали, висело переливавшееся очаровательными неземными цветами Хозяйское гнездо, державшееся скрипевшими от напряжения верёвками мускул за ограду, которую Хозяева в каком-то приступе жеманства стилизовали под наш плетень. Я забиралась на него, а мои друзья свистели с перекрёстка.

В моих детских снимках нет ничего неожиданного: то же лицо, что и сейчас, только не до конца сформировавшееся, те же недоверчиво поджатые губы, та же улыбка, так же косит глаз в моменты наивысшего сосредоточения, за что надо мной нередко смеются, то же поджарое тело вечной непоседы. Набрав полную грудь воздуха, я задерживала дыхание и шла сквозь смешанную атмосферу — сквозь неплотную, но вполне осязаемую границу, сквозь газовый проходной пункт, сквозь ветры — порождение наномашин и виртуозного атмосферного творчества — чтобы написать на белом дереве «Ависа». Однажды, бравируя, я хлопнула ладонью по живому якорю гнезда в том месте, где он переплетался с кольями ограды. Его плоть оказалась тугой, как тыква. Задыхаясь, я помчалась назад, к друзьям.

— Ты его коснулась. — Они сказали это с восхищением. Я смотрела на свою руку. Сейчас мы побежим на север, к эоли, и сравним наши достижения.





Тихий, всегда с иголочки одетый джентльмен жил в доме, у которого мы играли в деньги. Для местных он был источником беспокойства. Иногда он появлялся в самый разгар игры. Окинув нас взглядом, он поджимал губы, что могло означать как улыбку, так и неодобрение, потом поворачивался и уходил.

Нам казалось, будто мы понимаем, кто он. Мы, конечно, ошибались, но всё, что нам было о нём известно, мы услышали в окрестностях его дома и считали его самого осквернённым, а его присутствие неуместным.

«Эй, — не раз говорила я своим друзьям, когда он появлялся, и показывала за его спиной пальцем. — Эй».

Когда хватало смелости, мы крались за ним по переулкам, вдоль зелёных изгородей, мимо которых он шёл на реку, или на рынок, или к развалинам архива, или к Посольству. По-моему, раза два кто-то из нас от волнения выкрикивал что-то глумливое. Прохожие тут же одёргивали нас.

— Имейте же уважение, — решительно сказал нам продавец изменённых устриц. Поставив свою корзину с моллюсками на землю, он отвесил короткий подзатыльник Йогну, который как раз и крикнул. Взгляд разносчика был направлен джентльмену в спину. Помню, тогда я вдруг поняла, хотя и не смогла бы объяснить словами, что гнев прохожих направлен не только на нас, и те, кто шикал нам в лицо, не одобряли, хотя бы отчасти, того человека.

— Им не нравится, что он там живёт, — сказал в тот вечер дежурный отец, папа Бердан, когда я рассказывала ему об этом. Я несколько раз повторила эту историю отцу, описывала человека, которого мы преследовали со смущением и осторожностью, расспрашивала о нём. Я спросила, чем он не нравится соседям, а отец нерешительно улыбнулся и поцеловал меня перед сном. Я смотрела в окно и не спала. Я наблюдала за звёздами и лунами, глядела на мерцание Руин.





Даты последующих событий я помню совершенно точно, ведь всё началось сразу после моего дня рождения. В тот день я предавалась меланхолии, о которой мне теперь смешно даже вспоминать. Было уже за полдень. Стояло третье шестнадцатое сентября, доминдей. В полном одиночестве я размышляла о своём возрасте (тоже мне, Будда нашлась!), сидя у стены и запуская подаренные мне на день рождения монетки. Я слышала, как открылась дверь, но глаз не подняла, так что мужчина из того дома, должно быть, несколько секунд стоял и смотрел, как я играю. Осознав это, я с недоумением и тревогой взглянула на него.

— Девочка, — сказал он. И поманил меня рукой. — Пожалуйста, пойдём со мной. — Не помню, чтобы я всерьёз задумывалась о бегстве. Мне казалось, что я могу только повиноваться.

Его дом ошеломил меня. Он состоял из одной длинной комнаты, где всё было тёмным: громоздкая мебель, экраны, статуэтки. Повсюду что-то двигалось, автомы делали свою работу. В нашей детской тоже были вьюнки, но они и отдалённо не напоминали эти жилистые, блестящие чёрными листьями синусоиды и спирали, такие контрастные на фоне стен, что они казались нарисованными. Кроме них на стенах были картины и плазминги, движения которых стали другими, едва мы вошли. На экранах в старинных рамках менялась информация. Духи величиной с ладонь двигались среди растений на трёхмерной фотографии, похожей на перламутровую доску для игр.

— Твой друг. — Мужчина указал на диван. На нём лежал Йогн.

Я назвала его имя. Его ноги в ботинках пачкали обивку, глаза были закрыты. Он был весь красный и с присвистом дышал.

Я взглянула на мужчину, боясь, как бы он и со мной не сделал то же самое, что, видимо, сделал с Йогном. Избегая моего взгляда, он возился с какой-то бутылкой.

— Они принесли его ко мне, — сказал он. Он оглянулся, словно в поисках подсказки, как говорить со мной дальше. — Я вызвал констеблей.

Он посадил меня на табурет рядом с моим едва дышавшим другом и протянул мне стакан стимулирующего средства. Я с подозрением смотрела на него, пока он не отпил из него сам, а потом выдохнул, широко раскрыв рот, чтобы я убедилась, что он всё проглотил. Потом он дал мне в руку бутылку. Я смотрела на его шею, на которой не было обруча.

Я пригубила то, что он мне дал.

— Констебли скоро будут, — продолжал он. — Я услышал, как ты играешь. Мне показалось, что ему будет легче, если рядом с ним будет друг. Который будет держать его за руку. — Я поставила стакан и сделала, как он говорил. — Скажи ему, что ты здесь, что всё будет в порядке.

— Йогн, это я, Ависа. — После паузы я погладила Йогна по плечу. — Я здесь. С тобой всё будет в порядке, Йогн. — Я и правда сильно за него волновалась. Подняв глаза, я ждала указаний, но человек только покачал головой и рассмеялся.

— Просто держи его за руку, и всё, — сказал он.

— Что случилось, сэр? — спросила я.

— Они нашли его. Он слишком далеко зашёл.

Бедняга Йогн очень плохо выглядел. Я поняла, что он сделал.

В нашей команде лишь один человек заходил на юг дальше Йогна. Это был Симмон, лучший из нас, но имя Йогна было написано на плетёном заборе на несколько шагов дальше, чем моё. Несколько недель я тренировалась задерживать дыхание всё дольше и дольше, и моё имя всё ближе и ближе подползало к имени Йогна. Так что он, наверное, тоже стал тренироваться, тайком. И ушёл слишком далеко от эоли. Я представляла, как он задыхается, открывает рот и втягивает кислый едкий воздух межзонья, поворачивает назад и падает, отравленный токсинами и недостатком кислорода. Может быть, он несколько минут пролежал без сознания, вдыхая этот жуткий коктейль.

— Они принесли его ко мне, — повторил мужчина. И тут я пискнула, внезапно разглядев, что там шевелилось в тени огромного фикуса. Не знаю, как я с самого начала его не заметила.

Это был Хозяин. Он вышел на середину ковра. Я тут же вскочила, частично из уважения, которому меня учили с младых ногтей, частично от страха. Грациозно покачиваясь, Хозяин выступал во всей красе своего сложно-сочленённого тела. Кажется, он смотрел на меня: кажется, скопления раздвоенных кожных выростов, служивших ему глазами, начисто лишёнными блеска, были обращены ко мне. Из его тела вытянулась и согнулась конечность. Я думала, что он тянется ко мне.

— Он ждёт, когда мальчика заберут, — сказал мужчина. — Если он поправится, то только благодаря этому Хозяину. Скажи ему спасибо.

Я сказала, и человек улыбнулся. Он присел рядом со мной на корточки, положил руку мне на плечо. Вместе мы смотрели на необычно движущееся существо.

— Дорогая, — сказал он мягко. — Ты ведь знаешь, что он не слышит тебя? Или нет… слышит, но только как шум? Но ты хорошая девочка, учтивая. — Он протянул мне какую-то ненормально сладкую конфету для взрослых, которую взял из вазы на каминной полке. Я продолжала ворковать над Йогном, и не только потому, что мне так велели. Я боялась. Кожа моего бедного друга стала совсем незнакомой на ощупь, и его движения внушали беспокойство. Хозяин покачивался на своих ножках. Рядом с ним переминался с лапы на лапу компаньон, существо размером с собаку. Мужчина поднял голову, глядя туда, где, судя по всему, было лицо Хозяина. Не сводя с него глаз, мужчина смотрел на него с сожалением, или, может, это теперь мне так кажется из-за того, что я узнала потом.

Хозяин заговорил.

Конечно, я уже не раз видела таких, как он. Некоторые жили на том самом перекрёстке, где мы осмеливались играть. Иногда мы даже сталкивались там с ними, когда они, чётко, как крабы, перебирая ногами, шли по своим делам или даже бежали, выглядя при этом так, словно вот-вот упадут, но никогда не падали. Мы видели, как они ухаживали за живыми стенами своих строений или за тем, кого мы считали их домашними животными, шепчущими зверьками-компаньонами. В их присутствии мы резко умолкали и торопились прочь. При этом мы в точности воспроизводили все жесты вежливости, которым учили нас дежурные родители. Неловкость, одолевавшая нас в их присутствии и тоже подхваченная нами у родителей, пересиливала всякое любопытство, которое могли в нас вызвать странные действия Хозяев.

Мы слышали, как они говорят друг с другом, отчётливо выпевая свои интонации голосами, так похожими на наши. Повзрослев, мы начали понимать кое-что из их речи, но совсем немного, а я меньше всех.

Но я никогда не видела Хозяина совсем рядом. Страх за Йогна отвлекал меня от того, что я в противном случае наверняка испытала бы, находясь так близко к этому существу, однако я не теряла его из виду, чтобы не бояться, и, когда оно, покачиваясь, подошло ко мне вплотную, я резко отпрянула и перестала шёпотом говорить с другом.

Он был не первым увиденным мною экзотерром. Среди обитателей Послограда были экзоты — несколько кеди, кучка шурази и другие — но, общаясь с ними, мы чувствовали себя немного странно, только и всего, тогда как Хозяева казались нам ужасно далёкими, почти абстрактными. Один торговец шурази даже шутил с нами, и хотя акцент у него был чудной, его шутки были вполне понятны.

Позже я поняла, что те иммигранты относились к группам существ одной с нами концептуальной модели, в некотором роде. Хозяева же, аборигены, в чьём городе нам милостиво разрешили построить наш Послоград, были холодными, непостижимыми сущностями. Они напоминали богов младшего ранга, которые иной раз обращали своё внимание и на нас, словно мы были какой-то курьёзной пылью, способной вызывать интерес; они же снабжали нас средствами для жизни, а говорить с ними могли только наши послы. Нам то и дело напоминали, скольким мы им обязаны. Встречая их на улицах, мы демонстрировали им все положенные знаки уважения и тут же, хихикая, убегали. Но одна, без друзей, я не сумела скрыть свой страх за глупым смехом.

— Оно спрашивает, всё ли с этим мальчиком будет в порядке, — сказал мужчина. Он потёр рот. — На разговорном языке это звучит примерно как «будет ли он потом бегать или остынет?». Оно хочет помочь. Оно уже помогло. Возможно, оно считает меня грубияном. — Он вздохнул. — Или умственно отсталым. Потому что я ему не отвечаю. Оно видит, что меня стало меньше. Если твой друг не умрёт, то лишь потому, что оно принесло его сюда. Хозяин нашёл его. — Я видела, что мужчина старается говорить со мной ласково. Было похоже, что он от этого отвык. — Они могут приходить сюда, но знают, что мы не можем выходить к ним. Они более или менее представляют себе, что нам нужно. — Он показал на зверька Хозяина. — Они заставили свои машинки вдуть в него кислород. С Йогном, наверное, всё будет в порядке. Констебли скоро придут. Тебя зовут Ависа. Где ты живёшь, Ависа? — Я ответила. — А как меня зовут, ты знаешь?

Я, конечно, слышала его имя. Только не знала, правильно ли будет ему об этом сказать.

— Брен, — решилась я.

— Брен. Это неправильно. Ты это понимаешь? Ты не можешь произнести моё имя. Написать можешь, а произнести нет. Но теперь я и сам не могу его произнести. Так что сойдёт и Брен. Оно… — Он посмотрел на Хозяина, который торжественно кивнул. — А вот оно может произнести моё имя. Только напрасно: я больше не могу с ним говорить.

— А почему они принесли его к вам, сэр? — Его дом был недалеко от того перекрёстка, где упал Йогн, но и не близко.

— Они меня знают. Они принесли твоего друга сюда потому, что они, хотя и видят мой уменьшенный статус, все же узнают меня. Они говорят и, наверное, надеются, что я им отвечу. Я… наверное, я… сбиваю их с толку. — Он улыбнулся. — Всё это глупо, я понимаю. Поверь мне, я хорошо это понимаю. Ты знаешь, кто я, Ависа?

Я кивнула. Теперь я, конечно, понимаю, что не имела тогда ни малейшего представления о том, кто он, и сомневаюсь, чтобы он сам это знал.

Наконец прибыли констебли с командой медиков, и комната Брена превратилась в импровизированную операционную. К Йогну подсоединили какие-то трубки, его напичкали лекарствами, подключили к мониторам. Брен мягко отодвинул меня в сторону, чтобы я не путалась под ногами. Так мы и стояли бок о бок, я, Брен и Хозяин, а хозяйское животное пробовало на вкус мою ногу щекотным, точно перо, языком. Один из констеблей поклонился Хозяину, который в ответ пошевелил лицом.

— Спасибо, что помогла своему другу, Ависа. Возможно, с ним всё будет в порядке. А мы с тобой скоро увидимся, я уверен. «Орличек, покрутись, решечка, покажись», так, кажется? — Брен улыбнулся.

Пока кто-то из констеблей провожал меня наружу, Брен стоял рядом с Хозяином. Тот компанейски приобнял его лапой. Мужчина не отстранился. Так они и стояли в учтивом молчании, и оба смотрели на меня.





В детской вокруг меня подняли шум. Даже после заверений констебля о том, что я ничего не натворила, дежурные родители продолжали подозревать, что я вляпалась в какую-нибудь историю. Но вели себя прилично, ведь они любили нас. Они видели, что я напугана. Да и могла ли я забыть трясущегося с головы до ног Йогна? И уж тем более нельзя было забыть присутствие Хозяина, такое близкое, звуки его голоса. А то, что было, вне всякого сомнения, признаками его особого внимания ко мне, и вовсе преследовало меня неотступно.

— Так, значит, кое-кто у нас выпивал сегодня со служителями? — дразнил меня дежурный отец, укладывая спать. Это был папа Шемми, мой любимый.

Позже, оказавшись вовне, я немного интересовалась разными способами ведения семейной жизни. Не помню, чтобы я или кто-то ещё из послоградских детей испытывал какую-то особую ревность к тем из сверстников, кого время от времени навещали кровные родители: там это было не принято. Я никогда специально этим не занималась, но позднее неоднократно задумывалась о том, была ли наша система коллективных детских и дежурных родителей продолжением социальных практик основателей Послограда (Бремен долгое время с лёгкостью включал в свою сферу влияния разнообразные традиции) или она сложилась позднее. Возможно, из смутной социально-эволюционной симпатии к институту воспитания наших послов.

Не важно. Да, иногда о детских рассказывают всякие ужасы, но и вовне я слышала немало неприятного о людях, которые сами растили своих детей. У нас в Послограде тоже были свои любимцы и те, кого мы боялись, те, чьих дежурств мы ждали с нетерпением, и те, чьих не очень, те, к кому мы бегали за советом, за утешением, те, у кого мы подворовывали, и так далее; но все наши дежурные родители были хорошими людьми. Шемми я любила больше других.

— Почему людям не нравится, что мистер Брен живёт там?

— Не мистер Брен, дорогая, просто Брен. Люди, не все правда, считают, что он не должен вот так запросто жить в городе.

— А что ты думаешь?

Он помолчал.

— По-моему, они правы. По-моему, так… не подобает. Для разделённых существуют особые места. — Я уже слышала это слово, от папы Бердана. — Приюты специально для них… Это неприятно видеть, Авви. Он странный. Ворчливый старый хрен. Бедолага. Но смотреть на это неприятно. Такая рана.

Это отвратительно, говорили позже некоторые из моих друзей. Научились у не самых либеральных родителей. Мерзкому старому чёрту место в приюте. Оставьте его в покое, говорила я. Он спас Йогна.

Йогн выздоровел. Происшествие с ним не остановило наших игр. Я продолжала заходить всё дальше с каждой неделей, но отметки, оставленной Йогном, так и не достигла. Плод его опасного эксперимента, последний оставленный им след, на несколько метров превышал достижения любого из нас, причём первая буква его имени была написана коряво, дрожащей рукой.

— Тут я упал в обморок, — говорил он нам. — Чуть не умер. — После того случая он уже не мог заходить так далеко. Он остался вторым в память о приключившейся с ним истории, но теперь я могла его побить.

— Как пишется имя Брена? — спросила я папу Шемми, и он мне показал.

— Брен/Дан, — сказал он, ведя пальцем по слову: семь букв; четыре он произнёс; три не умел.

0.2

Когда мне было семь лет, я покинула Послоград. Дежурные родители и братья и сёстры по детской поцеловали меня на прощание. В одиннадцать я вернулась назад: замужней; не то чтобы богатой, но с кое-какими сбережениями и даже собственностью; умеющей драться, повиноваться приказам и нарушать их, когда следует; и погружаться.

Я научилась довольно прилично делать много разных вещей, но по-настоящему отличалась лишь в одном. И это было не насилие. Драки — всего лишь привычный риск припортовой жизни, и за годы жизни вовне я не намного чаще оказывалась побеждённой, чем победительницей. Я выгляжу сильнее, чем я есть на самом деле, я всегда была торопыгой и, как многие посредственные драчуны, лучше владею техникой устрашения, чем собственно боя. Мне удавалось избегать столкновений, не празднуя труса в открытую.

В деньгах я мало понимаю, но скопить кое-что мне удалось. Не буду делать вид, будто моя сильная сторона — семейная жизнь, хотя и в этом я оказалась не хуже многих. У меня были, по очереди, два мужа и жена. Мы расставались, когда у кого-либо из нас менялись пристрастия, без всякой обиды, — я же говорю, семейная жизнь неплохо мне удаётся. Скайл был моим четвёртым супругом.

Как иммерлётчица я дослужилась именно до тех чинов, к которым стремилась, — тех, которые давали положение и достаток, не налагая в то же время серьёзных обязательств. В этом и была моя самая сильная сторона: в разработанной мною жизненной стратегии, объединявшей умение, удачу, нахальство и лень, — то, что мы называем словечком флокинг.

Думаю, что сами иммерлётчики его и выдумали. В каждом из нас сидит флокер. Словно чёрт на загривке. Не все члены команды стремятся к тому, чтобы овладеть этой техникой, — есть те, для кого главное быть капитаном или исследователем — но для большинства флокинг неотъемлемая часть профессии. Некоторые люди считают, что это обычное ничегонеделание, на самом деле это куда более активная и хитроумная позиция. Флокеры не боятся работы: начнём с того, что многим членам команды приходится изрядно повкалывать, чтобы их взяли на борт. Как мне.





Думая о своём возрасте, я всё ещё меряю его годами, хотя после стольких лет странствий пора бы уже и перестать. Это дурной тон, и жизнь на корабле должна была отучить меня от этого.

— Лет? — орал на меня один из моих первых офицеров. — Да мне насрать на то, какие там сидерические выкрутасы приняты на твоей занюханной планете, ты мне скажи, возраст у тебя какой?

Отвечай в часах. Отвечай в субъективных часах: офицерам плевать, замедляешь ты их по отношению к тому, что принято на твоей занюханной планете, или нет. Никого не волнует, какова длина года в том месте, где ты росла. А потому я покинула Послоград, когда мне было около 170 килочасов. Когда мне стукнуло 266 кч, я вернулась с мужем, сбережениями и кое-какими навыками.

Мне было уже почти 158, когда я узнала, что могу погружаться. И тогда я сразу поняла, что буду делать дальше, и сделала это.

Я отвечаю в субъективных часах; объективные держу в уме; я думаю в годах, принятых на моей планете, где сам принцип измерения времени связан с традициями другого места. Всё это не имеет никакого отношения к Терре. Я как-то встречала одного молоденького иммерлётчика из такой глубокой дыры, что не знаю, как и сказать, где она находится, так вот он вёл все расчёты в том, что сам называл «земными годами», дурачок. Я спросила его, был ли он сам в том месте, по календарю которого живёт. И, конечно, оказалось, что он не лучше меня представляет, где это.





С возрастом я осознала, что во мне самой нет ничего особенного. То, что произошло со мной, случается далеко не с каждым обитателем Послограда — это верно, — но сама история была вполне заурядной. Я родилась в городе, который на протяжении тысяч часов считала целой вселенной. Потом я вдруг узнала, что вселенная куда больше, но вырваться на её просторы я не смогу; а потом у меня появился шанс. Классика жанра — такую историю может рассказать вам кто угодно, не обязательно человек.

Вот ещё одно воспоминание. Мы играли в погружение: надо было подкрасться к кому-то сзади так, чтобы остаться незамеченным, а потом вдруг заорать «Ныряй!» и схватить его руками. Мы мало что знали о погружении тогда, и наш сценарий, как мне позднее довелось понять, был лишь немногим страннее представлений о том же самом большинства взрослых.

Вся моя юность размечена двойным пунктиром прибывавших по очереди кораблей и миабов. Небольшие коробочки со всякой всячиной, без команды запущенные в пространство. Многие терялись в пути: как я потом узнала, навеки превращались в источники опасности разных форм и размеров, застряв в иммере, пересечь который так и не смогли. Но большая их часть всё же достигала нас. Когда я стала старше, к волнению, с которым я ждала каждого такого прибытия, примешивалась злость, зависть, пока я наконец не поняла, что тоже вырвусь наружу. Тогда миабы превратились в намёки: призрачные шепотки.

В четыре с половиной года я видела поезд, который вёз через город только что приземлившийся миаб. Как почти всем детям и многим взрослым, мне всегда хотелось самой видеть их приземления. Мы целой толпой пришли из детской, за нами смотрела и слегка нас сдерживала мама Квиллер — кажется, это была она, — а мы, дети постарше, надзирали за детишками помоложе. Нам удалось занять места у самых перил, вдоль них мы и вытянулись всей группой, лишь слегка разбавленной взрослыми, и болтали о прибытии.

Как всегда, миаб поместили на колоссальную платформу, и биоробот-локомотив, который волок её по широкой просеке рельсовых путей в индустриальной зоне Послограда, пыхтел, толкаясь временными мускулистыми ногами в помощь работающему на пределе возможностей двигателю. Лежавший на спине миаб был больше главного зала в нашей детской. Самый настоящий контейнер, формой напоминавший курносую пулю, двигался под моросящим дождём. Его поверхность лоснилась, испуская струйки пара, которые, тонкими нитями поднимаясь над его кристальным защитным слоем, истаивали в ничто. Власти проявили безответственность, как я теперь понимаю, не дав этой пропитанной иммером поверхности успокоиться. Это был не первый миаб, который привозили в город ещё сырым после долгого пути.

Я видела, как мимо проволокли дом. Вот на что это было похоже. Локомотив-гигант натужно свистел, машинисты заманивали его всё дальше и дальше. Огромную комнату втаскивали на вершину холма к посольскому замку в окружении жителей, которые приветствовали её, радостно крича и размахивая лентами. Комнату сопровождали кентавры: мужчины и женщины верхом на четвероногих биологических устройствах. Редкие горожане-экзоты тоже пришли посмотреть и стояли рядом со своими друзьями-терранцами: кеди топорщили шейное оперение, которое меняло цвет, шурази и паннегетчи издавали звуки. Были в толпе и автомы: от простых колченогих ящиков до хитроумных приспособлений тюрингского производства, выглядевших как активные участники встречи.

Внутри беспилотного корабля должен был лежать груз, подарки нам из Дагостина, а может, и из более далёких мест, импортные вещи, которых мы вожделели, программы для чтения и книги, программы новостей, редкая еда, техника, письма. Снаряд потом тоже растащат на запчасти. Я и сама регулярно посылала наружу разные вещи, когда снаряжались наши, куда более скромные, ежегодные миабы. Они увозили продукцию местных кузнецов и официальные документы (все тщательно скопированные перед отправкой — никто не верил в то, что хотя бы один миаб достигнет места назначения), и в каждом выделялось немного места для писем, которые дети посылали своим друзьям по переписке вовне.

— Миаб, миаб, послание в бутылке! — напевала мама Бервик, собирая наши письма. «Дорогой класс 7, Баучерч Хай, Чаро Сити, Бремен, Дагестан», помню, выводила я на конверте. «Жаль, что я не могу прилететь к вам в гости вместе со своим письмом». Краткие вспышки эпистолярного урагана, так редко настигавшего нас.

Следуя вдоль одного из водных путей, которые мы называли реками, хотя они были искусственного происхождения, миаб нырнул под Опорный мост. Я помню, что на нём были Хозяева с делегацией служителей посольства, которые стояли и смотрели вниз, сквозь витражные порталы моста, а по бокам от них возвышались на своих четвероногих живых машинах наши охранники.

Процессия уже ушла далеко вперёд, когда безбилетный пассажир вырвался из миаба, но я видела всё в записи. Дорога как раз шла между жилых домов с восточной стороны и садов для животных на западе, когда раздался первый треск. Случись это на километр дальше, в окружающих посольство кварталах с их густой застройкой и подвесными пешеходными мостиками, всё было бы куда хуже.

Судя по сохранившимся записям, в толпе были те, кто сразу понял, что происходит. Треск нарастал, на его фоне усиливались крики, одни люди пытались предостеречь других. Кто-то из тех, кто понял, бросились бежать. Мы, дети, наверняка просто стояли, выпучив глаза, хотя мама Квиллер без сомнения делала всё возможное, чтобы отогнать нас оттуда. Слышен звук, который производила керамическая оболочка миаба, изгибаясь вопреки всем законам механики Ньютона. Люди перевешивались через перила, чтобы разглядеть происходящее; но толпа заметно поредела.

Миаб лопнул, коварно рассылая осколки корпусного вещества высоко в воздух. Безбилетник из иммера вырвался наружу.

Таксономия не точна. Почти все специалисты сходятся во мнении, что вырвавшаяся в тот день из миаба тварь была лишь малым проявлением, тем, что я позже буду называть словечком «живулька». Сначала это был лишь намёк на силуэт, сложенный из углов и теней. Он аккумулировался из окружающего, проявлял себя в преходящем. Кирпичи, пластон и цемент зданий, энергия клеток и плоть содержавшихся в них зверей выплеснулись из садов и устремились, вопреки всем законам физики, к плывущему по воздуху силуэту. Они овеществили его. Дома словно сбрасывали шляпы, когда их крыши, один кусок черепицы за другим, стекали с них набок и вливались в сущность, которая с каждой минутой становилась всё более материальной, всё более приспособленной к реальности происходящего.





Его быстро загасили. Забили из пушек времени, которые с яростью насаждают посюстороннее, привычное, повседневное в противовес вечному из иммера. Повизжав несколько минут, тварь была изгнана или уничтожена.

К счастью, никто из Хозяев не пострадал. Однако были десятки других мёртвых. Одних убило взрывом; другие уменьшились, частично перетекли в пришельца. С тех пор, поднимая миабы, служители неукоснительно соблюдали правила безопасности, которыми прежде иногда пренебрегали. По нашему три-дэ-видению показывали их регулярные споры, гнев и злость. Тот, кого тогда с позором выгнали со службы, оказался козлом отпущения всей системы. Молодой, лихой и недисциплинированный посол ДалТон так и заявил об этом в камеру, в порыве гнева, и я помню, как обсуждали его слова родители. Папа Нур даже сказал мне, что после этой катастрофы торжественным встречам миабов вообще придёт конец. Но он, конечно, ошибся. Он всегда мрачновато смотрел на жизнь.

Разумеется, мы, ребятишки, были просто одержимы случившейся трагедией. Не прошло и нескольких дней, а мы уже повторяли её в играх, подражая треску рассыпающейся скорлупы миаба, бульканью пришельца из иммера, стреляя из пальцев и палочек в тех, кому временно выпадала роль монстра. «Живулька» стала для меня чем-то вроде поверженного дракона.

Есть такое мнение, вроде клише, будто иммерлётчики не помнят своего детства. Это, как вы видите, неверно. Люди говорят так только для того, чтобы подчеркнуть чужеродность иммера; дать понять, что в этой основополагающей инореальности есть нечто такое, отчего человеческие мозги становятся наперекосяк. (Не в прямом, конечно, смысле, но почти.)

Это неверно, но, с другой стороны, и я сама, и почти все знакомые мне иммерлётчики имеют действительно отрывочные, или смутные, или вывернутые воспоминания о том времени, когда мы были детьми. Я не думаю, что тут есть какая-то мистика: по-моему, всё дело в устройстве наших мозгов, в том, как думаем мы, те, кому хочется вырваться наружу.

Я очень хорошо помню отдельные эпизоды, но именно эпизоды, а не всю цепь событий. Самые важные, решающие моменты. Всё остальное хранится в моей голове в виде какого-то хаоса, и я, в общем-то, не против. К примеру: был в моём детстве ещё один случай, когда я снова оказалась в компании Хозяев. Однажды утром третьего подмесяца июля меня вызвали на встречу.

За мной прислали папу Шемми. Сжимая мою руку повыше локтя, он привёл меня в один из рабочих закутков нашей детской, заваленный бумажными и виртуальными свидетельствами труда. Комната принадлежала маме Солфер, и я никогда не бывала в ней раньше. Техника там была в основном терранская, хотя в углу тихонько жевала мусор приземистая биоробот-корзина. Солфер была немолодой, доброй, рассеянной, меня знала по имени — привилегия, которая распространялась отнюдь не на всех моих братьев и сестёр. Жестом она велела мне подойти ближе, явно испытывая какую-то неловкость. Она встала, оглянулась, точно ища диван, которого в комнате не было, и села опять. За одним столом с ней — довольно смешно, если вдуматься, ведь стол был явно маловат для двоих, — сидел папа Реншо, относительно новый, вдумчивый, похожий на учителя дежурный отец, который улыбался мне; и, к моему изумлению, третьим, кто ожидал встречи со мной, оказался Брен.

После истории с Йогном прошёл почти год, то есть 25 килочасов, и с тех пор ни я, ни кто-либо ещё из нашей компании не возвращался к тому дому. Я, разумеется, выросла, большинство моих братьев и сестёр тоже, но стоило мне войти в комнату, как Брен тут же улыбнулся мне, узнал. Он-то почти не изменился. Даже одежда на нём была как будто та же.

Мама пошевелилась. Хотя она и все остальные сидели по одну сторону стола, а я на жёстком взрослом стуле, который она мне указала, по другую, то, как она повела бровями, глядя на меня, неожиданно открыло мне, что мы с ней заодно в этой истории, какая бы странность ни приключилась.

Мне, разумеется, заплатят, сказала она (позднее выяснилось, что на мой счёт была переведена довольно крупная сумма); это совершенно безопасно; это большая честь. Я ничего не понимала. Вмешался папа Реншо. Он повернулся к Брену и сделал ему знак.

— Ты понадобилась, — сказал мне Брен. — Вот и всё. — Он развёл руки ладонями наружу, как будто их пустота сама по себе свидетельствовала о чём-то. — Ты понадобилась Хозяевам, и по какой-то причине они опять решили действовать через меня. Они что-то готовят. Планируются дебаты. Кто-то из них убеждён, что сможет доказать свою правоту путём… путём сравнения. — Он умолк, желая убедиться, что я его понимаю. — Они… вроде как придумали его. Но события, которые оно описывает, ещё не произошли. Ты понимаешь, что это значит? Они хотят сделать его произносимым. Поэтому им нужно его организовать. Буквально. А для этого им нужна живая девочка. — Он улыбнулся. — Теперь ты понимаешь, почему я попросил позвать тебя. — Наверное, у него больше не было знакомых детей.

Брен улыбнулся, наблюдая движения моего рта.

— Вы… хотите, чтобы я… сыграла стилистический приём? — выговорила я, наконец.

— Это честь! — вставил папа Реншо.

— Это действительно честь, — сказал Брен. — И я вижу, что ты это знаешь. «Сыграла»? — Он помотал головой, как будто говоря «да» и «нет» одновременно. — Не буду тебя обманывать. Будет больно. И не слишком приятно. Но я обещаю, что ничего страшного с тобой не случится. Обещаю. — Он наклонился ко мне. — И ещё ты сможешь на этом заработать, как и сказала твоя мама. И. Ещё. Ты получишь благодарность служителей. И послов. — Реншо вскинул на меня глаза. Я была уже достаточно взрослой, чтобы понимать, в какой форме она может выразиться. К тому времени я уже имела представление о том, чем я хочу заняться, когда стану старше, а потому доброе отношение служителей мне бы не помешало.





Ещё я дала тогда согласие потому, что надеялась попасть в город Хозяев. Но этого не случилось. Хозяева сами пришли к нам, в ту часть Послограда, где мне не доводилось бывать раньше. Меня отвезли туда на корвиде — это был первый в моей жизни полёт, но я так волновалась, что не получила от него никакого удовольствия, — в сопровождении теперь уже не констеблей, а агентов службы безопасности посольства, чьи тела покрывали едва заметные выступы различных приращений и технических штучек.

Кроме них, со мной не было никого, ни одного родителя, только Брен, хотя он и не занимал никакой официальной должности при посольстве. (Это я узнала позже.) Просто тогда ему ещё доверяли разные неформальные поручения, какие обычно давали служителям. Он старался быть со мной добрым. Помню, мы летели вдоль окраин Послограда, и я впервые в жизни увидала истинный размер тех колоссальных глоток, сквозь которые к нам попадали биороботы и припасы. Их коленчатые, мокрые и тёплые трубы уходили на многие километры вдаль от наших границ. Я видела над городом и другие суда: это были биороботы, старые машины с Терры и химеры.

Мы приземлились в заброшенном квартале, который никто не позаботился снять с сетки. Хотя квартал был почти пуст, улицы освещали вечные неоновые и три-дэ духи, которые танцевали над нашими головами, рекламируя давно закрытые рестораны. В развалинах одного такого заведения нас ждали Хозяева. Их сравнение, как меня предупредили, требовало, чтобы я осталась с ними один на один, и Брен ушёл.

При этом он слегка покачал головой, словно мы с ним соглашались в том, что происходящее отдаёт абсурдом. Он шепнул мне, что это не займёт много времени и что он будет меня ждать.





Происшествие в том заброшенном обеденном зале с осыпающимися стенами ни в коем случае не было самым худшим, болезненным или неприятным из всего, что мне когда-либо довелось испытать. С этой точки зрения оно было вполне терпимым. Однако события более непонятного не случалось за всю мою жизнь ни до, ни после того. Я даже удивилась, до какой степени меня это расстроило.

Долгое время Хозяева вообще не обращали на меня внимания, увлечённо копируя какие-то движения. Они поднимали дающие плавники, делали шаг вперёд, потом назад. Я чувствовала исходящий от них сладкий запах. Мне было страшно. Я готовилась: качество сравнения зависело от того, насколько точно я сыграю свою роль. Они заговорили. Я поняла лишь самую малость, выхватывая из сказанного то одно, то другое знакомое слово. Вслушиваясь в наплывающие друг на друга шепоты, я ждала одного слова — «она» — и, когда оно прозвучало, я вышла вперёд и сделала то, что им было нужно.

Теперь я знаю, что сделанное мною тогда называется диссассоциацией. Я наблюдала за всем, что происходило, в том числе и за собой. Мне не терпелось, чтобы всё поскорее кончилось; я ничего не чувствовала, никакого усиления связи между Хозяевами и мною. Я только наблюдала. Выполняя действия, необходимые для того, чтобы потом они могли произносить своё сравнение, я думала о Брене. Он, разумеется, не мог больше говорить с Хозяевами. Событие организовало посольство, и я считала, что бывшие коллеги Брена, послы, наверное, были рады дать ему возможность помочь. Но поручили они ему какую-нибудь настоящую работу или нет, я не знаю.

Когда всё кончилось и я вернулась в юношеский центр, друзья накинулись на меня, требуя подробностей. Мы ведь были дикие, как все послоградские дети.

— Ты была с Хозяевами? Круто, Авви! Честно? Честно, как Хозяин?

— Честно, как Хозяин, — произнесла я подходящую случаю клятву.

— Ничего себе. А что они делали? — Я показала синяки. Мне и хотелось и не хотелось говорить об этом. Постепенно я полюбила пересказывать то происшествие, привирая и приукрашивая его. Оно много дней выделяло меня среди остальных.

Другое следствие оказалось важнее. Два дня спустя папа Реншо отвёл меня к Брену. Я не была в его доме с того случая с Йогном. Брен улыбнулся, поздоровался и провёл меня внутрь, где я впервые в жизни повстречала послов.

Одежды красивее, чем у них, я никогда ни у кого не видела. Их обручи сверкали, их огоньки мигали в одном ритме с полями, которые они генерировали. Я была потрясена. Их было трое, и в комнате стало очень тесно. Тем более что позади них, двигаясь из стороны в сторону, перешёптываясь то с Бреном, то с кем-то из послов, находился автом, компьютер с сегментированным корпусом, женское лицо которого оживлялось с каждой сказанной фразой. Я видела, что послы стараются тепло говорить со мной, ребёнком, как раньше старался Брен, но опыта им не хватает.

Женщины постарше спросили:

— Ависа Беннер Чо, верно? — Голос у них был изумительный, величественный. — Подойди. Сядь. Мы хотим поблагодарить тебя. Мы думаем, тебе следует услышать, как тебя канонизировали.

Послы заговорили со мной на языке Хозяев. Они произносили меня: они говорили меня. Они предупредили меня, что прямой перевод сравнения окажется неточным и обманчивым. Одна человеческая девочка, которая, превозмогая боль, съела то, что ей дали, в комнате, предназначенной для еды, где давно никто не ел.

— Со временем оно сократится, — сказал мне Брен. — Скоро тебя будут говорить как девочку, которая съела то, что ей дали.

— Что это значит, скажите, пожалуйста?

Они качали головами, поджимали губы.

— Не имеет значения, Ависа, — сказала одна из них. Она пошепталась с компьютером, и я видела, как опустилось в кивке созданное им для себя лицо.

— Кроме того, это всё равно будет неточно. — Я спросила ещё раз, иначе, но они больше не желали об этом говорить. И все поздравляли меня с тем, что я стала частью Языка.

Дважды за время моего отрочества я слышала, как говорят меня, моё сравнение: один раз это был посол, другой — Хозяин. Годы, тысячи часов спустя после того, как я исполнила это сравнение, мне его, наконец, вроде как объяснили. Передача, конечно, грубовата, но, по-моему, им пользуются с некоторой долей удивления и иронии, когда хотят выразить обиду и подчинение судьбе.

За всё моё детство и юность я больше ни разу не говорила с Бреном, но, как я выяснила, он приходил к моим дежурным родителям ещё раз. Уверена, что именно моя помощь в создании фигуры речи и неявное покровительство Брена помогли мне пройти экзамены. Я много занималась, но интеллектуалкой не была никогда. Я обладала качествами, необходимыми для иммерлётчика, но не больше, чем остальные, кто экзаменовался со мной, и даже меньше, чем иные из тех, кто не прошёл. Карты на выезд получили немногие гражданские и те из нас, кто проявил способность путешествовать в иммере, не впадая в сон. Не было никаких особых причин, почему несколько месяцев спустя, когда все тесты были пройдены и мои способности признаны, мне всё же дали право покинуть мой мир и выйти вовне.

0.3

Каждый учебный год во втором подмесяце декабря устраивались испытания. В основном для того, чтобы установить, что мы узнали за год занятий; но отчасти с целью выявить более редкие способности. Мало кто из нас обладал дарованиями, столь высоко ценимыми в других местах, снаружи. Нам говорили, что мы, послоградские, не той породы: у нас неправильные мутагены, неподходящий аппарат, да и стремления к высокому не хватает. Многие дети к самым заковыристым экзаменам даже готовиться не стали, но моё стремление держать их нашло поддержку. Полагаю, это значит, что мои учителя и дежурные родители видели во мне какие-то задатки.

С большинством предметов я справилась на «отлично»; «хорошо» получила по риторике и творческому заданию по литературе, что меня порадовало, а также за чтение стихов. Но оказалось, что наиболее выдающиеся результаты я, сама того не подозревая, показала в испытаниях, об истинной цели которых даже не догадывалась. Я разглядывала задания на экране причудливого плазменного монитора. Каждое нужно было выполнять по-своему. Вся процедура занимала около часа и походила на игру, так что скучно мне не было. Я перешла к следующим заданиям, которые проверяли не знания, а реакции, интуицию, контроль внутреннего уха, нервозность. Их главной целью было выявление потенциальных иммерлётчиков.

Проводившая эти испытания женщина, молодая, в модной снаружи шикарной одежде, взятой взаймы, выменянной или выпрошенной у бременских служащих посольства, просмотрела вместе со мной мои результаты и объяснила мне, что они означают. Я видела, что они произвели на неё кое-какое впечатление. Без жестокости, но настойчиво, желая уберечь меня от возможных будущих огорчений, она повторяла мне, что выводы делать рано и что это лишь первая ступень из многих. Но пока она мне всё это объясняла, я уже решила, что стану иммерлётчицей, и стала. Тогда я только начинала ощущать узость Послограда, брюзжать на его тесноту, но после результатов экзамена моё нетерпение усилилось.

Став старше, я обманными путями добывала себе пригласительные билеты на Балы Прибытия, где втиралась в компанию мужчинам и женщин извне. Кажущееся безразличие, с которым они перебрасывались названиями стран и планет, будило во мне удовольствие и зависть.

Лишь килочасы, или годы спустя, я поняла, что моя судьба вовсе не была предначертана заранее. Что многие студенты, более способные, чем я, потерпели поражение; что и у меня могло не получиться улететь. Моя история была типична, как волшебная сказка, их сюжеты были более просты и правдивы. От этой случайности меня даже затошнило, как будто я всё ещё могла провалить экзамен и остаться, хотя я давно уже жила вовне.

Даже те, кто никогда не погружался, уверены, что знают — по крайней мере, представляют себе, как они говорят, — что такое иммер. Ничего подобного. Однажды мы поспорили об этом со Скайлом. Во время нашего второго разговора (первый был о языке). Он полез со своими суждениями, а я ответила, что меня не интересует, как привязанный к земле представляет себе иммер. Мы лежали в постели, и он подразнивал меня, пока я распространялась о его невежестве.

— О чём ты? — сказал он. — Ты же сама не веришь в то, что говоришь; ты слишком умна для этого. Ты просто травишь мне ваши иммерлётчицкие байки. Знаем, слышали. «Никто, ни учёные, ни политики, а уж тем более чёртовы гражданские, не понимают этого так, как мы!» Любите вы нос задирать. Только чтобы отбить у людей охоту лезть в ваши дела.

Я даже расхохоталась, так он кипятился. И всё же, сказала я ему, всё же иммер неописуем. Но он и тут стал со мной спорить.

— Никого ты этим не обманешь. Думаешь, я не прислушивался к тому, как ты говоришь? Знаю, знаю, твоё дело не болтовня, ты же у нас простой флокер, бла-бла-бла. Как будто ты не читаешь стихов, а язык принимаешь как данность. — Он покачал головой. — Короче, если все будут рассуждать так, как ты, я скоро без работы останусь. «Неописуем», как же. Ничего неописуемого не бывает.

Я прижала ладонь к его рту. Тем не менее, так оно и есть, сказала я ему.

— Пусть считается, — продолжал он говорить сквозь мои пальцы всё тем же лекторским тоном, хотя и глухо, — что слова не могут быть референтами, тут я с тобой согласен, в этом трагедия языка, однако наши асимптотические попытки их употребления тоже нельзя сбрасывать со счетов. — Я сказала ему, чтобы он заткнулся. Сказала, что это правда и что я говорю это ему, как Хозяин.

— Ну что ж, — ответил он. — Перед лицом истины отступаю.

Я долго изучала иммер, и всё же моё первое погружение в него невозможно описать, и я на этом настаиваю. Вместе с горсткой других членов команды и имигрантов, получивших карты на вылет, а также со служителями посольства из Бремена, которые, закончив дела, возвращались домой, меня привезли к моему кораблю на кече. Моё первое назначение было на «Осу Колькаты». Этот квази-автономный корабль-город, погружавшийся под собственным флагом, был зафрахтован на один рейс Дагостином. Помню, как я вместе с другими новичками стояла в называвшемся «вороньим гнездом» наблюдательном пункте и следила за тем, как огромной стеной проплывала мимо нас Ариека, пока наш корабль медленно и осторожно двигался по небу в точку, откуда начнётся наше погружение. Там, под иллюзорно неподвижным облачным пологом её неба, остался Послоград.

Штурман подвёл нас вплотную к Руинам. Разглядеть их было трудно. Сначала они походили на линии, прочерченные в пространстве, и вдруг мгновенно облеклись скудной плотью. Она то редела, то вновь уплотнялась. Оказалось, что в поперечнике они имеют несколько сот метров. Руины вращались, каждый их выступ двигался, причём согласно собственной программе, вся их капельно-решётчатая филигранная структура описывала сложную спираль.

По строению Руины напоминали «Осу», но были не в пример древнее и казались в несколько раз больше. Было похоже, что они — это оригинал, а мы — их уменьшенная копия, пока вдруг они не повернулись к нам другой плоскостью и не стали меньше, или просто отдалились. Они то совсем скрывались из виду, то показывались отчасти.

Офицеры, блестя подкожными приращениями, напомнили нам, новичкам, о том, что мы собираемся делать, и о том, чем опасно погружение. Они, Руины, демонстрируют это и то, почему Ариека так и осталась аванпостом, недоступным, недоразвитым, лишённым спутников после той первой катастрофы.

Я бы действовала профессионально. Да, я готовилась к своему первому погружению, но я выполнила бы все приказы и думаю, что не допустила бы ни одной ошибки. Но офицеры помнили, что значит быть новобранцем, и посадили нас, кучку неопытных иммерлётчиков, в кресла наблюдателей. Сидя в них, мы могли реагировать, когда нужно, однако никакое количество тренировок не гарантировало нас от тошноты в самый первый раз. Когда выдавалась свободная минута и можно было понаблюдать и предаться восхищению, мы предавались восхищению. В иммере есть течения и грозовые фронты. В иммере есть отрезки, пересечь которые можно, обладая лишь бесконечным умением и почти бесконечным временем. Именно техники, которыми я владею сейчас, плюс соматический контроль, мантрическая отрешённость и инструментализированный прозаизм, которые сделали из меня иммерлётчика, позволяют иммерлётчикам сохранять ясное сознание и работоспособность при погружении.

По карте до Дагостина или любого другого центра не так уж много миллиардов километров. Только этими Евклидовыми звёздными картами пользуются лишь космологи, некоторые экзотерры с непонятной нам физикой да религиозные номады, мучительно дрейфующие на скоростях, не достигающих скорости света. Я была потрясена, когда увидела их впервые, — в Послограде карты не были общедоступными — однако к путешественникам вроде меня они вообще не имеют отношения.

Взгляните лучше на карту иммера. Перед вами огромная изменчивая сущность. Вы можете тянуть её, вращать, измерять её проекции. Разглядывайте этот световой фантом как угодно, и даже с учётом того, что это будет плоское или трёхмерное воспроизведение топоса, который противится нашим попыткам его понять, ситуация всё равно будет качественно иной.

Пространство иммера не совпадает с измерениями обыденного, с тем миром, в котором мы живём. Самое точное, что можно о нём сказать, это что иммер подстилает нашу действительность или покрывает её, пропитывает, служит основой, соотносится с ней, как язык с речью, и так далее. Здесь, в повседневном, в мире световых десятилетий и петаметров, Дагостин куда дальше отстоит от Тарска и Ходжсона, чем от Ариеки. Но в иммере от Дагостина до Тарска всего несколько сотен часов при хорошем ветре; Ходжсон лежит в центре спокойных и густо населённых глубин; а от Ариеки вообще никуда не добраться, так она далека.

Она за порогами, там, где неистовые течения иммера сшибаются друг с другом, там, где материя повседневного прорывается в вечное, образуя отмели, коварные выступы и банки. Она одиноко притулилась на самом краю познанного иммера, насколько он вообще может быть познан. Без опыта, отваги и умения иммерлётчиков никто никогда не попал бы в мой мир.

При первом же взгляде на его карты становится ясно, почему так суровы выпускные экзамены, которые мы сдавали. На одних способностях там далеко не уедешь. Политика исключения тоже, конечно, имеет место: понятно, что бременцы хотят держать нас, послоградцев, под строгим контролем; и всё равно лишь самая умелая команда может спокойно добраться до Ариеки или улететь с неё. Некоторым из нас вставляли специальные разъёмы, чтобы подключаться к повседневным программам корабля, иммер-программы и приращения тоже помогали; но их одних недостаточно, чтобы сделать из человека иммерлётчика.

Послушать офицеров, так могло показаться, будто остов Пионера, который мне пришлось перестать называть Руинами, когда я узнала, что это не звезда, а гроб для моих коллег, были своего рода предупреждением лентяям. Но это было бы несправедливо. Пионер застрял между двумя мирами вовсе не потому, что его экипаж или офицеры недооценили иммер: напротив, осторожность и уважительное отношение исследователей привело к катастрофе. Как и многие другие корабли на торных путях иммера, он попал в ловушку, когда всё только начиналось. Его заманило на верную гибель то, что люди считали посланием, зовом.

Когда иммернавты впервые подрезали сухожилия обычному пространству, среди многих поразивших их феноменов был и тот, что все они, хотя и пользовались достаточно примитивными инструментами, регулярно получали сигналы откуда-то из непространства. Чёткие и явственные, они могли быть посланы только разумными существами. Иммернавты пытались добраться до их источников. Долгое время считалось, что недостаток навыков, отсутствие опыта погружений постоянно приводили к крушениям кораблей, отправлявшихся на такие поиски. Раз за разом они превращались в руины, застряв на пол-пути из иммера в материальную повседневность.

Пионер был потерей времён, предшествовавших пониманию того, что сигналы посылали маяки. Это был не зов. То, что манило к себе корабли, на деле было предупреждением: не приближайтесь.





Итак, маяки расставлены по всему иммеру. Не все опасные зоны отмечены ими, но всё же. Похоже, что их возраст равен возрасту этой вселенной, которых тоже было несколько. Молитва, которую часто шепчут иммерлётчики перед погружением, обращена к тем неведомым, кто их поставил. Милостивые Фаротектоны, храните нас.

Фарос Ариеки я впервые увидела не тогда, а много тысяч часов спустя. Точнее говоря, я его, конечно, не видела, да и не могла увидеть; для этого понадобился бы свет, отражение и иная физика, которой нет в иммере. Но я видела представление о нём, переданное окнами корабля.

Специальное оборудование в корабельных иллюминаторах рисует иммер и всё, что в нём есть, в образах, доступных восприятию команды. Я видела маяки похожими на сложные узлы, на контуры, заполненные перекрёстной штриховкой. Когда я возвращалась в Послоград, капитан корабля, на котором я летела, сделал мне подарок: перевёл оборудование иллюминаторов в режим картинки — приближаясь к заусенцам иммера, за которыми начиналась штормовая зона, окружающая Ариеку, я увидела луч света во фрактале темноты, луч двигался к нам, поворачиваясь вместе со своим источником. И когда посреди непространства мы увидели маяк, он оказался кирпичным, с вершиной из стекла и бронзы.





Я рассказала об этом Скайлу при нашей первой встрече, и Скайл, которому вскоре суждено было стать моим мужем, захотел, чтобы я описала своё первое погружение. Конечно, он и сам путешествовал в иммере — он не был уроженцем того мира, где мы с ним делили постель, — но, как пассажир скромного достатка и ограниченной выносливости, спал всё время пути. Хотя однажды, как он мне сказал, он заплатил кому-то, чтобы его разбудили пораньше и он мог испытать погружение. (Я о таком тоже слышала. Но команде запрещено это делать, и пассажиров будят только там, где мелко.) Потом Скайла ужасно тошнило.

Что я могла ему рассказать? В тот первый раз, когда «Оса», поплескавшись, погрузилась, я была под защитой поля повседневного, и иммер меня даже не задел. По правде говоря, теснее связь с иммером я ощущала в Послограде, когда стажёркой садилась в гнездо иммерскопа, и тот вдвигался в его пространство, как пустой стакан, который опускают в воду донышком вниз. Вот тогда я заглядывала в его глубину, видела его совсем близко, и это изменило меня. Но и тогда я не смогла бы ничего описать, даже если бы меня попросили.

«Оса» входила в иммер жёстко. У меня не было опыта, но, сжав зубы, я справилась с тошнотой, которая накатила, несмотря на все тренировки. Даже в нежных объятиях поля повседневного я ощущала каждый рывок непривычного ускорения, когда мы входили туда, где нет направлений, а принесённый нами обманчивый пузырь гравитации, как мог, амортизировал толчки. Но я слишком волновалась и не могла не корить себя за то, что дала волю восторгу. Это пришло позже, когда с привилегиями новичков было покончено и началась бешеная работа начального этапа погружения, и даже ещё позже, когда она завершилась и корабль вышел на походную глубину.

Мы, иммерлётчики, умеем не только сохранять стабильность, сознание и здоровье во время погружения, мы не просто не утрачиваем способности ходить и говорить, питаться и испражняться, слушать и отдавать приказы, принимать решения и работать с параинформацией, приближающей расстояния и условия иммера к привычным, не сходя при этом с ума от близости вечного. Хотя и это уже не мало. Дело ещё в том, что нам присуща, как утверждают одни (и опровергают другие), определённая неразвитость воображения, которая не даёт иммеру заворожить нас собой до полного бесчувствия. Чтобы путешествовать в иммере, мы изучили его капризы, а знание, полученное одним человеком, всегда может усвоить и другой.

Находясь в поле обыденного, корабли — я имею в виду корабли Терры, на судах экзотов, бороздящих просторы иммера, я никогда не была и ничего не знаю о способах их движения, — представляют собой тяжеленные ящики, набитые людьми и всякой всячиной. При погружении в иммер, где все неуклюжие линии корабля преобразуются в соответствии с заданной целью, корабль становится единой структурой, а мы — её функциями. Да, мы остаёмся командой, работающей слаженно, как всякая команда, но не только. За пределы временного нас выносят моторы, но и мы сами осуществляем выход; мы толкаем корабль вперёд в той же степени, в какой он влечёт нас за собой. Это мы возникаем и исчезаем в складках непространства, подвижки которого зовём приливами. Гражданские, даже те, кто может бодрствовать, не выблёвывая при этом душу и не заливаясь слезами, так не умеют. Одним словом, многое из той брехни, которую мы рассказываем вам про иммер, — правда. Но и рассказывая, мы разыгрываем вас: история сама становится драмой, без нашего вранья.

— Это третья вселенная, — сказала я Скайлу. — До неё были ещё две. Понимаешь? — Я не была уверена в том, что гражданским это известно: для меня это давно уже стало общим местом. — Каждая вселенная иная, чем предыдущая. У каждой свои законы — считается, что в первой скорость света вдвое превышала нынешнюю. Каждая вселенная рождалась, росла, старела и умирала. Три разных «иногда». Но под ними, или вокруг них, или где там ещё, был только один иммер, одно-единственное «всегда».

Оказалось, он всё это знал. Но в устах иммерлётчика широко известные факты звучали, как откровение, и он заслушался, словно малыш.





Мы были в плохом отеле на окраине Пеллуциаса, небольшого города, привлекающего туристов своим расположением над роскошным магмападом. Пеллуциас — столица небольшой страны в мире, названия которого я не помню. В повседневности он находится в другой галактике, в нескольких световых зонах пути от нас, но через иммер он и Дагостин — близкие соседи.

К тому времени у меня уже было достаточно опыта. Я много где побывала. Когда мы повстречались со Скайлом, я как раз была в отпуске — двухнедельном, по местным меркам, — который подарила себе сама между двумя назначениями. Я собирала сплетни — кто на чём летает, куда, с какой целью. В баре отеля было полно иммер-лётчиков, тех, кто вокруг них трётся, путешественников, приходивших в себя, и, в тот раз, учёных. Все, кроме последних, мне уже давно примелькались. В лобби висело объявление о курсе лекций на тему Целительной Силы Рассказа, прочтя которое, я грубо фыркнула. Трёхмерные слова, вертясь и выворачиваясь наизнанку, порхали по коридорам отеля, приглашая всех желающих на инаугурационное заседание Комиссии Золотого и Серебряного Круга; на ассамблею философов-бюрократов шурази; на КЧЛЭ, Конференцию Человеческих Лингвистов-Экзотерров.

Я сидела у стойки бара и выпивала с кучкой временных друзей, которые были там, как и я, транзитом и которых я теперь едва помню. Вели мы себя отвратительно. От ленивого флирта с барменом я перешла к издёвкам над учёными из КЧЛЭ, которые сидели за столом, напились и шумели не меньше нашего. Сначала мы просто подслушивали, потом, с присущей иммерлётчикам заносчивостью, заявили им, что они ничего не знают ни о жизни, ни о языках в иммере, и пошло-поехало.

— Ну давай, спроси у меня что-нибудь, — бросила я Скайлу. Это было первое, что я вообще ему сказала. Точно знаю, какой у меня был вид: сидя на высоком табурете, я повернулась спиной к стойке, и, опираясь на неё, вздёрнула нос, чтобы глядеть на него сверху вниз. При этом я наверняка показывала на него обеими руками и улыбалась довольно сдержанно, чтобы не давать ему ни малейшего спуску. Скайл за своим столом оказался самым трезвым и потому был рефери в нашем споре.

— Я всё знаю про странные языки, — сказала я ему. — Уж побольше, чем вы, тупицы. Я из Послограда.

Когда он мне поверил, я в жизни не видела, чтобы человек так поразился и обрадовался. Из игры он не вышел, но на меня с этого момента смотрел совсем по-другому, особенно когда узнал, что остальные в моей компании — не мои земляки. Из Послограда была я одна, и Скайлу это нравилось.

А мне нравилось не только его внимание: я была довольна тем, что этот поджарый, крутой с виду парень пикируется со мной всерьёз и под искренний хохот окружающих задаёт мне вопросы со смыслом. В конце концов мы с ним ушли вместе и провели ночь и ещё день в попытках доставить друг другу удовольствие сексом, спали, пробовали снова, и так несколько раз, добродушно переживая неудачи. За завтраком он буквально извёл меня своими уговорами и приставаниями; я отвергала их с деланым презрением, забавляясь от души, затем уступила и позволила ему отвести меня, усталую, но, как я пошутила, не совсем затраханную, на конференцию.

Он представил меня коллегам. КЧЛЭ была посвящена изучению людьми языков экзотов, и её участники были буквально заворожены самыми странными из них. Я видела наспех слепленные временные триды, извещающие о начале заседаний по межкультурным хроматофорным сигналам, по языку прикосновений у невидящих бурданов и по мне.

— Я работаю с гомашем. Вы знаете такой язык? — спросила меня одна молодая женщина ни с того ни с сего. Она была очень рада, когда я ответила, что нет. — На нём говорят, отрыгивая. Катышки со вставленными в них комбинациями энзимов служат предложениями, которые собеседники должны съесть.

Тут позади неё всплыл мой трид. «Гостья из Послограда! О жизни среди ариекаев».

— Это неправильное название, — сказала я устроителям конференции, — они Хозяева.

Но они ответили:

— Только для вас.

Коллеги Скайла обрадовались возможности поговорить со мной: никто из них никогда не встречал послоградцев. Не говоря уже о Хозяевах.

— Они ещё в карантине, — сказала я им, — и вообще, они никогда не просились наружу. Мы даже не знаем, выдерживают ли они погружение.

Роль диковины доставляла мне удовольствие, но мои собеседники были разочарованы. Я предупреждала Скайла, что так будет. Обсуждение стало расплывчатым, все ударились в социологию, поняв, что ничего конкретного о Языке я им не скажу.

— Я его почти не понимаю, — рассказывала я. — Все, кроме послов и служителей, учат его совсем немного.

Один из участников вытащил записи речи Хозяев, и мы прошлись по словарному составу. Я с удовольствием добавила нюансов некоторым определениям, но, честно говоря, в комнате нашлись, по крайней мере, двое людей, которые понимали Язык лучше, чем я.

Вместо этого я рассказывала им истории из жизни далёкого аванпоста. Они не слышали об эоли, об искусстве изготовления скульптур из воздуха, благодаря которому над Послоградом удерживается купол пригодной для дыхания атмосферы. Некоторые видели кое-какие импортные биомашины, но, пользуясь устаревшими тридами, которые у них были, я сумела рассказать им о более крупных структурах, таких, как стада домов, или описать жизненный путь моста, начинающегося с клетки понтона и постепенно, без всяких видимых причин, разрастающегося до магистрали, соединяющей целые районы города. Скайл спросил меня о религии, и я ответила, что, насколько мне известно, у Хозяев её нет. Я вспомнила про Фестиваль Лжецов. Скайл оказался не единственным, кого интересовала эта тема.

— Но я всегда думал, что они не умеют лгать, — сказал он.

— В этом вся суть, — ответила я. — Стремление к невозможному.

— Какие они, эти фестивали? — Я рассмеялась и ответила, что не имею понятия, ведь я не присутствовала ни на одном из них, да и вообще никогда не была в городе Хозяев.

Они начали обсуждать Язык между собой. Не зная, как лучше отплатить им за гостеприимство, я в качестве анекдота пересказала им то, что произошло со мной в заброшенном ресторане. Они снова слушали внимательно. Скайл пожирал меня глазами маньяка.

— Так ты сравнение? — спросили они.

— Я сравнение, — ответила я.

— Ты рассказ?

Я была рада, что смогла дать что-то Скайлу. Он и его коллеги больше, чем я сама, радовались тому, что когда-то меня сделали сравнением.





Иногда я дразнила Скайла тем, что он любит меня только за то, что я немного знаю язык Хозяев, или за то, что я сама — его часть.

Он почти завершил свои исследования. Его работа касалась сопоставления ряда фонем нескольких языков, принадлежавших разным видам живых существ в разных мирах, что меня больше всего озадачивало.

— Что ты ищешь? — спрашивала я.

— Секреты, — отвечал он. — Ты знаешь. Сущности. Унаследованности.

— Поздравляю тебя с таким безобразным словом. Ну и?

— И их нет.

— М-м-м, — сказала я. — Неловко.

— Слышу пораженца. Что-нибудь сляпаю. Учёный не может позволить ошибке встать на пути теории.

— Ещё раз поздравляю. — Я выпила за него.

Мы провели в том отеле больше времени, чем каждый из нас планировал, а потом я, в отсутствие определённых планов и работы, нанялась на судно, которое увозило его торговым путём домой. У меня был опыт, рекомендации, и получить работу оказалось легко. Дорога была недолгой, часов 400 или около того. Узнав, как тяжело Скайл реагирует на погружение, я была тронута тем, что он решил не засыпать в нашем первом совместном путешествии. Однако жертва оказалась бессмысленной — во время моих дежурств он боролся с тошнотой в одиночестве, а между сменами он, несмотря на медикаменты, едва мог со мной говорить. И всё равно, хотя его состояние и раздражало меня, я была тронута.

Судя по тому, что он говорил, ему требовалось совсем немного времени, чтобы привести в порядок последние главы, схемы, звуковые файлы и триды. Но Скайл вдруг объявил, что не будет представлять диссертацию к защите.

— Ты столько работал, а теперь отказываешься прыгать в последнее кольцо? — спросила я.

— К чёрту, — сказал он совершенно равнодушно. Я рассмеялась. — Революция не состоялась.

— Мой бедный неудавшийся радикал.

— Ага. Ну и пусть. Мне было скучно.

— Но погоди, — попыталась возразить я, — ты что, серьёзно? Разве не стоит…

— Всё, кончено, новость простыла, забудь об этом. И вообще, у меня давно уже новый проект, сравнение. Ты какое? — С этой неуклюжей шуткой он поклонился, прищёлкнул пальцами и перевёл разговор на другую тему. Снова начал расспрашивать про Послоград. Неослабность его интереса восхищала, но он разбавлял его насмешкой, и его одержимость казалась мне в большой степени позой.

В его провинциальном университетском городке мы задержались ненадолго. Он сказал, что будет ходить за мной хвостом и доставать меня до тех пор, пока я не соглашусь отвезти его сама понимаешь куда. Я не поверила, но, когда я получила следующее назначение, он полетел со мной, пассажиром.

Однажды в пути, когда мы плескались в мелком и спокойном иммере, я разбудила Скайла, чтобы показать ему косяк хищников, которых мы зовём хаи. Я говорила с капитанами и учёными, считающими, что они не форма жизни, но агрегатное состояние самого иммера, а их нападения, беспощадные и точные, как удары ножа, есть лишь толчки присущего иммеру хаоса, в котором наш ограниченный повседневностью мозг не может научиться видеть игру случая. Я сама всегда думала о них как о чудовищах. Подкреплённый лекарствами Скайл и я наблюдали за тем, как содрогнулся иммер, когда наши выводные батареи обратили хаи в бегство.

Когда мы появлялись там, где должны были появиться, и наш корабль вставал под загрузку или разгрузку, Скайл обязательно записывался в местную библиотеку, где собирал материалы по старому исследованию и новому проекту. Там, где были какие-нибудь достопримечательности, мы ходили их смотреть. Спали мы в одной постели, но с сексом покончили давно.

Везде, где мы бывали, он остервенело учил языки, и если основной словарь уже был ему знаком, то занимался сленгом. Я путешествовала куда больше, чем он, но говорила и читала только на всеанглийском. Мне нравилась его компания, с ним часто бывало весело и всегда интересно. Я проверяла его, каждый раз нанимаясь на работу туда, где надо было лететь через иммер сотни часов подряд, ничего запредельного, но всё же. Наконец однажды, поняв, что я не просто гадаю, останется он или нет, но надеюсь, что он не уйдёт, я решила, что он прошёл испытание.

Мы поженились на Дагостине, в Бремене, в Чаро-Сити, куда я посылала письма в детстве. Я говорила себе, и это было правдой, что мне важно было время от времени появляться в своём столичном порту. Даже в непереносимо медлительном мире межмирового письмообмена Скайл умудрялся переписываться с местными исследователями; я тоже никогда не была одиночкой, и у меня были свои связи и друзья в иммерлётчицком мире быстро завязывающихся дружб; так что мы оба знали, что каждому будет чем заняться. Там, в столице моего национального государства, которого большинство послоградцев никогда не видели в глаза, я могла отметиться в профсоюзе, сложить сбережения на свой основной счёт, послушать новости о бременской судебной системе. Квартира, которой я владела, располагалась не в самой фешенебельной, зато приятной части города. Там почти не встречались люди, увешанные статусными техническими побрякушками из Послограда.