— Я позвоню в десять часов. Тогда и условимся.

— Ну, сэр, раз он не удостаивает меня ответом, быть может, вы скажете мне, в чем тут дело?

— Я… э… — она никак не могла придумать отговорку.

Стирфорт некоторое время не отвечал. Он молча, со злобой и презрением смотрел на своего противника. Помнится, что даже в этот момент я не мог не обратить внимания на то, какой благородный вид был у моего друга и до чего некрасивым и вульгарным[22] казался рядом с ним учитель.

Крейвен наклонился и целомудренно чмокнул ее в щечку. Дылда. Чертов идиот!

— Спрашивается, что он имел в виду, говоря о любимчиках? — наконец проговорил Стирфорт.

— До завтра, — сказал он. — Не волнуйся, все будет хорошо.

Лаки вошла в лифт и поспешила нажать на кнопку закрытия дверей. Болван! Что он имел в виду — «Не волнуйся, все будет хорошо»? Хорошо бы им больше никогда не встречаться!

— О любимчиках? — повторил мистер Крикль, и жилы на его лбу налились еще больше. — Кто говорил о любимчиках?

— Он говорил, — ответил Стирфорт.

Очутившись в своей спальне в роскошных апартаментах отца, Лаки первым делом стащила с себя это жуткое розовое платье, швырнула его в угол ванной и принялась разгуливать по комнатам в одних трусиках. Она не признавала бюстгальтеров из-за малой груди и любви к свободе.

— Будьте добры, мистер Мелль, объясните, что вы этим хотели сказать? — спросил директор, бросая гневный взгляд на своего помощника.

— Я хотел сказать, мистер Крикль, — глухо промолвил учитель, — что ни один ученик, пользуясь своим положением любимчика, не вправе унижать меня.

Лаки подошла к трюмо и стала кривляться, подражая шоу-герлс. Выходило довольно смешно. Подумать только — некоторые таким образом зарабатывают на жизнь. А как быть, когда потеряешь форму?

— Унижать вас, бог мой! Но позвольте спросить вас, мистер… как вас там зовут… — при этом Крикль скрестил руки на груди вместе с тростью и так насупил брови, что его крошечные глазки почти исчезли под ними, — говоря о любимчиках, считали ли вы, что оказываете подобающее уважение мне, директору этого учебного заведения и вашему хозяину, сэр?

Пошарив в дорожной сумке, она нашла и тотчас нацепила на себя не слишком чистые белые джинсы и рубашку с короткими рукавами. Посмотрела на часы: половина первого. Первая ночь в Лас-Вегасе, к тому же у нее день рождения. Черта с два она ляжет спать — во всяком случае, сейчас!

— Я был неправ, сэр, и охотно в этом сознаюсь, — сказал мистер Мелль. — Конечно, я так не поступил бы, если бы был и более спокойном состоянии.

Тут в разоговор вмешался Стирфорт:

Лаки взяла из ящика письменного стола Джино двадцатидолларовую купюру, взбила пару подушек у себя на кровати и накрыла одеялом, чтобы казалось, будто она спит. Сунула в карман ключ от номера и отчалила.

— Он сказал, что я подлец и низкий человек, а я в ответ на это назвал его нищим. Будь и я в более спокойном состоянии духа, то, быть может, не назвал бы его нищим, но я сказал это и готов за это ответить.

Не вдумываясь, мог ли вообще мой друг ответить за свою дерзость, я пришел в восторг от смелости его речи. Такое же впечатление, очевидно, произвела она и на других мальчиков. Правда, не было произнесено ни единого слова, но среди них как бы пронесся шопот одобрения.

* * *

— Хотя ваша откровенность и делает вам честь, — прошептал мистер Крикль, — конечно, делает честь, но я все-таки удивлен, сэр, что вы могли назвать нищим человека, служащего в Салемской школе и состоящего у этой школы на жалованье…

Стирфорт только усмехнулся.

В пятнадцать минут третьего Джино поцеловал в обе щеки Бетти Ричмонд, пожал руку Питеру и сообщил:

— Это, сэр, не ответ на мое замечание, — опять прошептал мистер Крикль. — Я жду большего от вас, Стирфорт.

Если мистер Мелль казался мне вульгарным по сравнению с красавцем-юношей, то нет слов, чтобы выразить, насколько еще вульгарнее выглядел рядом с ним мистер Крикль.

— Я пошел отдыхать.

— Пусть он попробует доказать, что это неверно, — заявил Стирфорт.

— Чудесный вечер, — проворковала Бетти.

— Доказать, что он не нищий, Стирфорт? — делая усилие, крикнул мистер Крикль. — Да разве он нищий? Скажите, куда же он ходит просить милостыню?

— Несомненно, — поддакнул Питер, хлопая Джино по плечу. — Он превзошел все ожидания.

— Если сам он не нищий, так его ближайшая родственница — нищая, — проговорил Стирфорт, — а это одно и то же.

— Да, — скромно подтвердил Джино. — По-моему, все остались довольны.

Говоря это, Стирфорт бросил на меня взгляд, а в это время, рука мистера Мелля ласково потрепала меня по плечу. Я весь покраснел, и сердце заныло, охваченное раскаянием, но мистер Мелль не мог видеть моего лица. Он продолжал, похлопывая меня по плечу, смотреть на Стирфорта.

Поднявшись к себе, он снял пиджак, расслабил узел галстука, плеснул себе немного бренди и несколько минут неподвижно сидел в лоджии, глядя вниз, на сверкающую неоновыми огнями улицу. Вечер и вправду удался. Все шло точно по плану.

— Раз вы ждете, мистер Крикль, чтобы я оправдался, — наконец, промолвил Стирфорт, — и объяснил свои слова, то я должен сказать, что его мать живет из милости в богадельне.

Вот только Лаки — встала и ушла, даже не пожелала ему доброй ночи. Странная малышка. Может, она переутомилась? Он проследил за тем, как она вышла с Крейвеном, и, едва тот вернулся, спросил:

Мистер Мелль попрежнему не сводил глаз со Стирфорта и, ласково все поглаживая меня по плечу, как бы про себя прошептал: «Да, я так и думал».

— Как Лаки? С ней все в порядке?

Мистер Крикль обернулся к учителю и, нахмурясь, с деланной вежливостью шопотом сказал:

— Да, сэр. Она просто немного устала.

— Вы слышите, мистер Мелль, что говорит этот джентльмен? Будьте добры опровергнуть его слова перед всей школой.

— Не называй меня «сэр», а то я чувствую себя столетним старцем.

— Я не могу этого сделать, сэр, — среди гробовой тишины произнес мистер Мелль. — То, что он сказал, — правда!

— Тогда будьте добры объявить во всеуслышание, знал ли: я лично до сего момента об этом, — прошептал мистер Крикль, склонив голову и обводя глазами учеников.

— Простите, сэр… э… мистер Сантанджело.

— Да, непосредственно от меня вы не знали об этом, сэр.

— Почему говорите вы как-то неопределенно? Милый мой, да разве можете выв этом сомневаться?

— Джино.

— Полагаю, сэр, что вы никогда не могли считать мое положение блестящим, — ответил мистер Мелль. — Оно вам известно теперь, и всегда вы об этом знали.

— Да, сэр.

— Раз вы сами об этом заговорили, — прошептал мистер Крикль, и жилы его при этом еще больше надулись, — так позвольте вам сказать, что, видимо, вы вообще не понимали своего положения, — вероятно, вы и мою школу считали тоже чем-то вроде богадельни. С вашего позволения, мистер Мелль, нам надо будет с вами расстаться, и чем скорее, тем лучше.

Джино заглянул в спальню дочери. Спит. Здесь ей будет хорошо, спокойно. Он вернулся к себе, разделся и рухнул на кровать. Не прошло и нескольких секунд, как он уснул.

— Самое удобное сделать это сейчас же, — заявил, поднимаясь, мистер Мелль.

* * *

— Наше вам почтение, сэр! — просипел директор.

— Ах ты, чертова динамистка! — прорычал мужчина. — Лучше давай сама, а то хуже будет!

— Прощайте, мистер Крикль, прощайте и вы, мальчики, — сказал мистер Мелль, окидывая взором весь класс и снова ласково поглаживая меня по плечу. — А вам, Джемс Стирфорт, — добавил он, — лучшее, что я могу пожелать на прощанье, — это чтобы вы когда-нибудь устыдились того, что сделали сегодня. А пока я предпочел бы и сам не иметь такого друга, как вы, и чтобы вы не были другом того, к кому я расположен.

Он прижал Лаки к кирпичной стене на автостоянке неподалеку от «Миража». Она понимала, что сама во всем виновата. Они познакомились в каком-то гнусном притоне и провели вместе пару часов, шатаясь от одного игрального автомата к другому и посещая один за другим низкопробные казино и бары. Лаки удалось выиграть двести долларов. К тому времени, как он довез ее до отеля, они стали закадычными друзьями. Он припарковал машину на задворках, и они начали тискаться. Лаки не возражала. Он немного походил на Марко: такой же смуглый. Ей было весело с ним. И потом, она уже сто лет не занималась «почти».

Он еще раз погладил меня по плечу, а затем, вынув из своего стола флейту и несколько книг и положив туда ключи для своего заместителя, ушел из школы, унося подмышкой все свое достояние.

Когда дело запахло керосином, она выскочила из машины. Он догнал ее и пригвоздил к стене.

После его ухода мистер Крикль произнес через посредство Тонгея речь, в которой благодарил Стирфорта за то, что он отстаивал, хотя, быть может, и слишком уж горячо, независимость и доброе имя Салемской школы.

У него была расстегнута ширинка, и он тыкался твердым, торчащим пенисом ей в пах. Одной рукой он залез под блузку, а другой пытался расстегнуть молнию у нее на джинсах.

Затем директор пожал руку Стирфорту, а мы трижды прокричали «ура». Не знаю уж, в честь кого кричалось «ура», но я решил, что это относится к Стирфорту, и потому, хотя на душе у меня и было очень скверно, я горячо присоединил свой голос к голосу товарищей.

— Ты перестанешь или нет? — процедила сквозь зубы Лаки. Ей не было страшно — только противно.

Мистер Крикль еще отстегал своим хлыстом злосчастного Томми Трэдльса — за то, что он (бедняга!), вместо того, чтобы радоваться и кричать «ура», вздумал проливать горькие слезы по поводу ухода мистера Мелля. Наконец почтенный директор удалился восвояси на покинутую им кровать или диван.

— Слушай, ты, сука, я не потерплю, чтобы ты распалила меня и смылась. Этот номер у тебя не пройдет!

Мы же, предоставленные самим себе, помнится, очень смущенно смотрели друг на друга. Я лично чувствовал такие угрызения совести, так винил себя в случившемся, что непременно расплакался бы, если быне боялся этим обидеть Стирфорта, часто поглядывавшего на меня.

Он рванул джинсы, и Лаки почувствовала у себя между ног его хищные пальцы.

Он был и так уже обозлен на Трэдльса и даже заявил, что ему поделом досталось за его слезы.

Ее спутник явно потерял контроль над собой — они выпили слишком много дешевого вина. Лаки поняла: нужно было смываться раньше. Собрав все свои силы, она саданула его коленкой между ног — знаменитый трюк Сантанджело.

Бедняга Трэдльс, успевший пережить свой период отчаяния, когда он, уткнувшись головой в стол, заливался слезами, уже утешался, как обычно, рисуя бесконечное количество скелетов.

Он приглушенно крикнул от боли и отпустил ее.

Услышав злорадные слова Стирфорта, он заявил, что к побоям он относится равнодушно, а вот с Меллем несомненно поступили дурно.

Она помчалась прочь, рукой поддерживая джинсы, ныряя между автомобилями. Недоносок чертов! Вел бы себя как положено, она ублажила бы его ртом — в расчете на ответную услугу.

— Кто же, по-вашему, девчонка вы этакая, поступил с ним дурно? — спросил Стирфорт.

— Кто? Да вы, конечно, — ответил Трэдльс.

Было четыре часа утра, но, завернув за угол, Лаки увидела, что гала-вечер еще не закончился. Продолжали подъезжать и уезжать лимузины, гости выходили из отеля под шафе; одни на ходу подсчитывали выигрыш, другие — убытки.

— А что же я сделал? — продолжал спрашивать Стирфорт.

Наконец ей удалось застегнуть молнию на джинсах. Вот только недоставало верхней пуговицы: она была вырвана с мясом. Лаки вытащила блузу навыпуск, чтобы это не бросалось в глаза. Скользнула в вестибюль, прошмыгнула мимо казино и бросилась к лифту.

— Что вы сделали? Вы оскорбили его и лишили места. Вот что вы сделали, — бросил ему Трэдльс.

— Оскорбил! — презрительно повторил Стирфорт. — Подумаешь какая важность! Он вмиг забудет об этом. Поверьте, у него не такое сердечко, как ваше, мисс Трэдльс! А что касается его места, уж действительно можно сказать, необыкновенно выгодного, то неужели вы думаете, вы, милая мисс, что я не напишу домой и не позабочусь, чтобы ему прислали денег?

— Лаки?

Это его намерение всем показалось очень благородным. А мы, по слухам, знали, что мать Стирфорта, богатая вдова, исполняет малейшее желание своего сыночка. Страшно были мы рады, что Стирфорт так осадил Трэдльса, и стали превозносить его до небес, особенно после того, как он соблаговолил пояснить нам, что историю с Меллем он затеял отнюдь не из каких-либо своих, эгоистических побуждений, а исключительно ради нас и нашей школы и этим несомненно принес всем нам большую пользу.

Она не остановилась.

Но все-таки должен сознаться, что в этот вечер, когда, по обыкновению, я занимался своим повествованием, не раз среди мрака мне чудились печальные звуки старой флейты мистера Мелля, а когда наконец Стирфорт, устав меня слушать, заснул, мне представилось, до чего печально должен был где-то в эту минуту играть на своей флейте наш бедный учитель, и мне стало невыносимо тяжко.

Но вскоре я перестал думать о злосчастном мистере Мелле — до того был я увлечен преподаванием Стирфорта, согласившегося заниматься с нами некоторыми предметами впредь до приискания нового учителя. Занимался он как любитель, легко, без всяких книг, и мне казалось, что все на свете он знает наизусть.

— Лаки! — Вслед за голосом она почувствовала чью-то крепкую руку у себя на плече и обернулась, округлив глаза — воплощенная невинность! Это был Марко. Настоящий Марко, не очередная смуглая подделка.

Новый учитель перешел к нам из классической гимназии и перед вступлением в свои обязанности был приглашен директором на обед, чтобы познакомиться со Стирфортом.

— Ах! — с облегчением вздохнула Лаки. — Это ты!

Он как-то странно на нее смотрел.

Стирфорт отозвался о новом учителе с величайшей похвалой и прибавил, что он настоящий «брус». Я, по правде сказать, хорошенько не понимал, какая ученая степень кроется под этим словом, но тем не менее почувствовал к новому учителю величайшее уважение и нисколько не сомневался в глубине его познаний. Но новый учитель никогда не уделял мне, незаметному мальчугану, и малой доли того внимания, какое оказывал мне мистер Мелль.

— Что ты здесь делаешь?

— Я… Никак не могла уснуть. Вот и отправилась на прогулку.

В этом первом учебном полугодии на фоне обычной школьной жизни в моей памяти сохранилось еще одно происшествие. И запечатлелось оно в ней по многим причинам.

— И где же ты гуляла? — от нее на милю разило дешевым вином.

Лаки неопределенно пожала плечами.

Однажды после обеда, когда мистер Крикль, расправлялся направо и налево, а мы находились в страшно подавленном состоянии, появился Тонгей и своим обычным громовым голосом объявил:

— Джино знает, что ты ушла?

— Посетители к Копперфильду!

— Он спит, — понадеявшись на удачу, произнесла она. — Мне не хотелось его беспокоить.

Тут они обменялись с директором несколькими словами: очевидно, он доложил, кто были посетители, и получил указание, в какую комнату их следует провести. Я же, услыхав, что ко мне кто-то пришел, сейчас же, по обычаю, существовавшему в школе, встал и стоял, полуживой от волнения. Мне было приказано итти в столовую, но раньше подняться по черной лестнице в дортуар и надеть чистую манишку. Приказание это я бросился исполнять в таком смятении, какого до сих пор в жизни не испытывал. Сначала я было предположил, что явились мистер и мисс Мордстон, когда же у дверей в столовую у меня мелькнула мысль, что здесь, может быть, матушка, я остановился, чтобы справиться с подступившими к горлу рыданиями. Наконец я вошел в комнату. Сначала я никого не увидел, но, так как, отворяя дверь, я почувствовал, что мне что-то мешает, я заглянул туда и, к великому своему удивлению, увидел мистера Пиготти и Хэма. Тиская друг друга к стене, они махали мне шляпами, Я не мог удержаться от смеха, но смеялся я не потому, что они были смешны, а скорее от радости, что их вижу. Мы очень дружески пожали друг другу руки, а затем я начал опять смеяться и смеялся до тех пор, пока не был принужден вытащить носовой платок и вытереть выступившие на глазах слезы.

— Беби, когда он узнает, что ты отправилась гулять, он будет беспокоиться будь здоров!

Мистер Пиготти, помнится, не закрывавший рта во всё время своего посещения, проявил большое участие к моим слезам и стал подталкивать локтем Хэма, чтобы и тот что-нибудь сказал мне.

От слова «беби» и интонации, с которой оно было сказано, Лаки бросило в озноб. Однако она бойко заявила:

— Ну, развеселитесь же, мистер Дэви! — проговорил Хэм, по своему обыкновению скаля зубы. — Как вы выросли, однако!

— Так, по-вашему, я вырос? — спросил я, утирая слезы. Я и сам не знал, отчего я плачу; видно, расчувствовался при виде старых друзей.

— Я голодна. Здесь можно где-нибудь найти сандвичи?

— Еще бы не выросли! Не правда ли, дядя, они очень выросли?

— Я попрошу прислать тебе в номер.

— Очень выросли, — согласился мистер Пиготти.

Дядя и племянник оба рассмеялись, и я вместе с ними; мы все трое так хохотали, что я опять едва не расплакался.

Она отважно взглянула Марко в глаза.

— Не знаете ли, мистер Пиготти, как поживает моя мама? — спросил я. — И моя дорогая старая Пиготти?

— У меня пока нет настроения туда возвращаться.

— Как всегда, — сказал, мистер Пиготти.

Марко поскреб подбородок и задумался. Как быть? Если Джино проснется и не обнаружит дочери, его гнев будет страшен. Где же она была? Видок у нее такой, словно она участвовала в собачьей потасовке.

— Ладно, пошли, — он привел ее в кафетерий, усадил в нише, дал указания официантке и попросил Лаки подождать: через несколько минут он вернется.

— А маленькая Эмми, а миссис Гуммидж?

А потом сделал то, что положено. Позвонил Джино и все рассказал.

— Как всегда, — повторил мистер Пиготти.

Наступило молчание. Чтобы как-нибудь прервать его, мистер Пиготти вытащил из своих необъятных карманов двух большущих омаров, громадного краба и целый холщёвый мешочек креветок[23] и все это навалил на руки Хэму.

Тот выругался.

— Видите ли, — сказал мистер Пиготти, — мы осмелились привезти вам это, ибо помнили, что вы с удовольствием кушали их у нас. Их, знаете, сварила старушка — мисисс Гуммидж… Да, — снова повторил он, очевидно, не имея другой темы для разговора, — уверяю вас, она их варила.

— Ах, сукина дочь! Где ее черти носили?

Я поблагодарил, а мистер Пиготти, взглянув на Хэма (тот, глуповато-застенчиво улыбаясь, и не думал даже притти на помощь дяде), продолжал:

— Не знаю, — ответил Марко. — Попробую расспросить. А потом доставлю в номер.

— Видите ли, мистер Дэви, мы воспользовались попутным ветром и приливом и на одной из своих ярмутских шлюпок пришли под парусами в Грэвсенд. А сестра написала мне, как зовется ваше место, и также просила, когда мне придется быть в Грэвсенде, чтобы я непременно зашел проведать мистера Дэви, передал ему самый низкий поклон и сказал, что все семейство чувствует себя, конечно, как всегда. И вот теперь, когда я вернусь домой, маленькая Эмми напишет сестре, что я видел вас и что вы тоже чувствуете себя, как всегда. Ну, и обойдет это всех, как карусель.

Счастливая Лаки сидела в нише, уплетая фирменный сандвич «Синатра» и запивая его кока-колой. Марко сел рядом.

Я не сразу сообразил, что мистер Пиготти этим хотел сказать, что все мы таким образом узнаем друг о друге. Горячо поблагодарив его, я спросил, чувствуя, что краснею:

— А, верно, маленькая Эмми также изменилась с тех пор, как мы с нею на морском берегу собирали ракушки и камушки?

— Здорово! — сияя, сказала она. — Нам с тобой нужно делать это почаще!

— Она скоро будет совсем взрослой, — ответил мистер Пиготти, — вот спросите его.

Он имел в виду Хэма, а тот с восторженным видом, уставившись на мешочек с креветками, утвердительно закивал головой.

* * *

— А какая она хорошенькая! — воскликнул мистер Пиготти с сияющим лицом.

— И как она учится! — прибавил Хэм.

Джино натянул купальный халат и пошел в спальню дочери. Убедившись в камуфляже, выругался про себя. Лаки невменяема. Ее нужно защищать от нее самой. Он принял правильное решение — теперь это абсолютно ясно.

— И как пишет! — продолжал мистер Пиготти. — У нее буквы черные, как смоль, и такие большие, что их, кажется, отовсюду можно видеть.

* * *

Я был в восторге, видя, с каким воодушевлением мистер Пиготти говорит о своей маленькой любимице. Как сейчас передо мною его грубоватое бородатое лицо, сияющее такой любовью, такой гордостью, что я не в силах даже этого описать. Его честные, добрые глаза светятся и сверкают, словно в глубине их есть что-то блестящее. Широкая грудь радостно вздымается. Возбужденный, он невольно сжимает в кулаки свои могучие руки и, чтобы усилить выразительность того, что говорит, так размахивает правой рукой, что мне, пигмею, она кажется огромным молотом.

Марко довел Лаки до двери.

Хэм был в таком же восторженном состоянии, как и его дядя. Наверное, они еще много сообщили бы мне о маленькой Эмми, если б их не смутило неожиданное появление Стирфорта. Войдя в столовую и видя меня разговаривающим с двумя незнакомцами, он перестал напевать и сказал:

— Ш-ш-ш! — прошептала она и захихикала, извлекая из кармана ключ. — Не стоит будить Большого Папу.

Ему стало стыдно. Не очень-то красиво — доносить, но это для ее же блага.

— Я не знал, что вы здесь, малыш Копперфильд. (Столовая ведь не была обычным местом приема посетителей).

— Я бы пригласила тебя зайти, — сказала она, отпирая дверь, — но, боюсь, ему это не понравится. Но ты можешь сам как-нибудь меня пригласить.

Пройдя мимо нас, он уже собрался уйти, но я его остановил.

Должно быть, она не раз это проделывала, подумал Марко. Джино хватит удар!

Не знаю уж, почему я так поступил; хотел ли я похвастаться, что у меня такой друг, как Стирфорт, или желал объяснить этому другу, как могут быть у меня такие приятели, как мистер Пиготти, но я скромно сказал (удивительно, до чего все это ясно стоит у меня перед глазами спустя столько лет!):

— Не уходите, пожалуйста, Стирфорт. Это два ярмутских рыбака, добрейшие, прекрасные люди. Они родственники моей няни и приехали из Грэвсенда проведать меня.

— Спокойной ночи, Лаки, — быстро произнес он и легонько подтолкнул ее к двери.

— Вот как! — проговорил Стирфорт. — Очень рад с ними познакомиться. Как вы оба поживаете?

— А поцелуй? — не успел Марко отстраниться, как Лаки обвила руками его шею и призывно раскрыла рот.

У него была такая непринужденная манера говорить с людьми, — веселая, приятная, совершенно лишенная чванства, словом, обворожительная манера. Мне до сих пор кажется, что его обаяние объяснялось именно вот этой манерой себя держать, его жизнерадостностью, чудесным голосом и красотой лица и фигуры, да еще какой-то врожденной притягательной силой. Перед этим его обаянием редко кто мог устоять. Тут также я не мог не заметить, что он очень понравился моим рыбакам и сразу завоевал их сердца.

Он оттолкнул ее и поспешил к лифту.

— Мистер Пиготти, — обратился я к нему, — когда будете писать домой, пожалуйста, сообщите моим, что мистер Стирфорт очень добр ко мне и без него я просто не знал бы, что здесь и делать…

За ее спиной раздался гневный голос Джино:

— Иди сюда, Лаки, нам нужно поговорить.

— Пустяки! — смеясь, воскликнул мой друг. — Ничего подобного им не пишите!

Они стояли лицом к лицу — отец и дочь. Одни на всем белом свете. Джино окинул ее беспощадным взглядом, не упустив ни одной гнусной подробности. Грязные, разорванные джинсы. Мятая блузка. Растрепанные волосы.

— Знаете, мистер Пиготти, — сказал я, — если в один прекрасный день мистер Стирфорт приедет в наши места, в то время как я буду там, то будьте уверены, что я уж непременно, если он только пожелает, свезу его в Ярмут, чтобы показать ему ваш дом. Вы ведь, Стирфорт, никогда в жизни такого прекрасного дома не видывали: он сделан из баржи!

— Ну и где же ты была, доченька? Трахалась с мужиками?

— Из баржи? Ну что же! Это как раз настоящий дом для такого молодца-моряка, — заметил Стирфорт.

Лаки вспыхнула.

— Так, так, сэр! — громко смеясь, вмешался в разговор Хэм. — Вы правы, молодой джентльмен! Верно говорите. Он настоящий молодец-моряк. Да, да, настоящий!

Мистер Пиготти не меньше племянника был доволен комплиментом Стирфорта, но из скромности не мог так же громко, как он, проявить свое удовольствие.

— Что?

— Ну, сэр, благодарю вас, благодарю! — сказал, кланяясь и радостно посмеиваясь, мистер Пиготти, поправляя при этом концы своего шейного платка. — Уж стараюсь, стараюсь, как могу, в своем деле.

— По-твоему, я вчера родился, да, детка? Думаешь, я слишком стар и не понимаю, что происходит?

— Лучший из людей не может сделать большего, мистер Пиготти, — проговорил Стирфорт, успевший узнать его имя.

— Мне очень жаль, — начала она.

— Кому нужны твои сожаления? — взревел Джино. — Засунь их себе в задницу! Кого ты, мать твою, надеешься обмануть?

— Бьюсь об заклад, что и вы, сэр, таким же образом все делаете, — ответил мистер Пиготти, кивая головой, — и всегда и везде вы молодец. Благодарю вас, сэр! Тронут очень вашей приветливостью. Я, сэр, человек грубый, но готов, по крайней мере думается мне, что готов… Вы понимаете, что я хочу сказать, сэр. Дом мой неважный, конечно, он не стоит того, чтобы его смотреть, но он, сэр, всегда к вашим услугам, если вам когда-нибудь угодно будет пожаловать к нам с мистером Дэви… Однако я настоящая улитка, — смеясь, добавил он, намекая на то, что медлит уходить: не раз порывался он это сделать и все оставался на месте. — А все-таки в конце концов надо же уйти. Желаю вам обоим всего доброго! Будьте счастливы!

Она была сильно напугана — его словами, всем его обращением.

— Я пошла прогуляться…

Хэм, как эхо, повторил дядюшкины пожелания, и мы расстались самым дружеским образом. Весь этот вечер я был близок к тому, чтобы рассказать Стирфорту о хорошенькой крошке Эмми, но все-таки постеснялся произнести это имя, боясь его насмешек. Помнится, долго и с беспокойным чувством думал я о том, что, по словам мистера Пиготти, Эмми делается совсем взрослой, но потом я решил, что это, конечно, все глупости.

— Ага, прогуляться! И поэтому твоя одежда в таком состоянии? Руки в синяках? Джинсы в клочья? Ничего себе прогулка!

Мы тайком перенесли в наш дортуар дары мистера Пиготти и вечером задали великолепный пир. Но Трэдльсу и тут не повезло, — бедняга не мог безнаказанно, как все остальные, насладиться этим роскошным угощением: он объелся крабом, и ночью его так схватило, что он лежал, как пласт. Его заставили проглотить такое количество черной микстуры и синих пилюль, что, пожалуй, этого не выдержал бы и лошадиный организм, — таково было мнение одного из учеников, Демпля, считавшегося у нас авторитетом в медицине, ибо отец его был врачом. А сверх того, за отказ объяснить причину своей внезапной болезни его жестоко выпороли и задали вызубрить шесть глав евангелия на греческом языке.

— На меня напал какой-то человек, — упрямо твердила Лаки. — На стоянке.

Вообще об этом учебном полугодии в памяти моей сохранились лишь какие-то смутные, отрывочные картинки нашей тяжелой школьной жизни: вот кончилось лето, настала осень; так холодно вставать по утрам, когда нас поднимает с постели колокол; таким же холодом и сыростью веет от темной ночи, когда нас, опять же по колоколу, заставляют ложиться спать. Вижу перед собой тускло освещенную, плохо протопленную классную комнату, где мы по вечерам готовим уроки; но еще холоднее бывает в ней утром, когда мы здесь положительно дрожим, не попадая зуб на зуб. Проносятся передо мной наши обеды и ужины: вареная и жареная баранина, груды бутербродов, пахнущие салом, воскресные пудинги… А вот мелькают перед глазами потрепанные учебники с уголками, загнутыми наподобие собачьих ушей, потрескавшиеся аспидные доски, закапанные слезами тетради, порка, битье по рукам линейкой, дерганье за волосы, — и все это на фоне пасмурной, дождливой погоды, в грязной, душной атмосфере.

— Что ты говоришь! Как тот парень в Швейцарии, да? Просто он случайно оказался в твоей спальне, случайно разделся догола, раздел тебя и забрался в твою постель? В то время как твоя подруга занималась тем же самым в другом конце комнаты! Что ж ни одна не позвала на помощь? Отвечай!

Так ясно вспоминается мне, как мысль о каникулах, бывшая бесконечное время какой-то неподвижной точкой, стала наконец приближаться к нам, расти и расти; как мы, считая сначала время месяцами, переходили на недели, а там и на дни… И тут, помню, я стал бояться, что меня не возьмут домой на каникулы. Когда же я узнал от Стирфорта, что меня берут и пришлют за мной, у меня почему-то явилось мрачное предчувствие, что я ко времени поездки домой непременно сломаю себе ногу и не смогу поехать. Помнится, как короткие зимние дни быстро сменяют друг друга, недели летят за неделями. Остается неделя, три дня, два дня, несколько часов… И вот уж я сижу в ярмутском дилижансе и еду домой… Плохо спалось мне в этом дилижансе, мучили меня какие-то бессвязные сны из школьной жизни. Пробуждаясь время от времени, я высовываюсь из окна и радостно убеждаюсь, что я уже не на рекреационной площадке и доносящийся свист кнута не значит, что секут злосчастного Трэдльса, а это просто кучер погоняет своих лошадей.

Лаки угрюмо смотрела в пол.

— А во Франции? — бушевал Джино. — Забраться на виллу вместе с этой маленькой шлюхой, твоей подружкой! Сколько у тебя было любовников? А, детка? Или вы обе пользовались услугами того сутенера, который жил вместе с вами?

Глава VIII

— Нет! — выдохнула Лаки. — Все было совсем не так!

КАНИКУЛЫ. ОДИН ОСОБЕННО СЧАСТЛИВЫЙ ВЕЧЕР

Когда мы, еще до рассвета, подъехали к гостинице, где останавливался дилижанс, — это была не та гостиница, в которой служил мой приятель официант, — меня провели в уютный маленький номер с изображением дельфина на дверях. Помню, я никак не мог согреться, несмотря на то, что меня перед этим внизу напоили горячим чаем у ярко горящего камина, и я был радехонек улечься в дельфинову постель, укрыться с головой дельфиновым одеялом и заснуть крепким сном. Мой старый знакомый, извозчик мистер Баркис должен был заехать за мной в девять часов утра. Проснулся я в восемь часов, и хотя не совсем еще выспался и у меня даже слегка кружилась голова, я был готов раньше назначенного времени.

— Хватит пудрить мне мозги! — Джино был страшно зол, угольно-черные глаза метали молнии, руки дрожали от волнения. — Я знаю, что с тобой делать. Ты еще будешь благодарить меня на коленях!

— Что? — испуганно спросила она. А впрочем, чего ей бояться? Она снова убежит.

Мистер Баркис встретил меня так, как будто мы расстались с ним не больше пяти минут тому назад, ну, скажем, чтобы забежать в гостиницу разменять деньги или за чем-нибудь в этом роде. Как только я со своим чемоданом поместился в повозке, а мистер Баркис взобрался на козлы, его ленивая лошадь тронулась и поплелась своим обычным шагом.

— У тебя бешенство матки, да? Горит в штанах? Просто не можешь жить, чтобы не трахаться направо и налево?

— Вы очень хорошо выглядите, мистер Баркис, — сказал я, думая этим сделать ему приятное.

Мистер Баркис молча потер себе щеку рукавом, потом посмотрел на рукав, как бы ожидая на нем увидеть отпечаток своего румянца, — это все, чем он ответил на мой комплимент.

Лаки покоробило.

— Я исполнил ваше поручение, мистер Баркис, — продолжал я, — писал Пиготти.

— Что ж, — продолжал Джино. — Ничего не поделаешь — ты моя дочь. Но я больше этого не потерплю!

— А-а, — пробормотал мистер Баркис. Казалось, он был не в духе.

— Я не трахалась направо и налево! — ей стоило огромных усилий произнести это слово перед своим отцом. — Правда! Честное слово, папа!

— Разве я сделал это не так, как надо? — спросил я его после некоторого колебания.

Он проигнорировал мольбу в ее голосе.

— Что не так, как надо? — отозвался Баркис.

— Ты выйдешь замуж, дитя мое. Я подыскал тебе мужа, и ты будешь трахаться, сколько влезет — исключительно в супружеской постели! — Джино не заметил, как перешел на крик. — Тебе ясно, детка? Ясно тебе?

— Да поручение.

— Я не хочу выходить замуж.

— Поручение, может быть, и исполнено, как надо, но этим все и кончилось, — проговорил извозчик.

Тогда он ее ударил. В первый и последний раз. Сильно. По лицу.

Не понимая, что он этим хочет сказать, я опять спросил:

— Как все этим кончилось?

Она отлетела в другой конец комнаты.

— Ничего из этого не вышло, — пояснил мистер Баркис, глядя в сторону. — Нет ответа.

Джино подскочил к дочери, сгреб в охапку и быстро-быстро заговорил:

— А, значит, нужен был ответ, мистер Баркис? — проговорил я, широко открывая глаза: я только сейчас начал догадываться об этом.

— Когда человек говорит, что он согласен, — промолвил мистер Баркис, снова медленно оборачиваясь и смотря на меня, — так, значит, он ждет ответа.

— Прости, детка, мне очень жаль. Поверь, я знаю, что тебе нужно. Ты должна слушаться.

— Ну, и что же, мистер Баркис?

Согретая его объятиями, Лаки расплакалась. От него так хорошо пахло! Папин запах. Чувство защищенности. И любви. Почему ей не пять лет? Почему умерла мама?

— Ну, и что же? — повторил он, снова устремив глаза на уши лошади. — Человек этот все ждет ответа.

— О\'кей, папочка, я буду слушаться. Я все сделаю. Я люблю тебя. Очень люблю. Я все-все сделаю, чтобы мы помирились, — ей ни за что не хотелось лишаться тепла его рук. Ни за что на свете!

— Говорили ли вы ей об этом, мистер Баркис?

— Ну, вот и хорошая девочка, — ласково сказал Джино. — Это для твоего же блага, вот увидишь…

— Н-нет… — протянул он в раздумье. — Зачем мне итти к ней и говорить это? Ведь я отроду не сказал с нею и шести слов. Нет, мне неохота говорить ей это.

— Хотите, я сделаю это за вас, мистер Баркис? — предложил я нерешительно.

— Кто? — прошептала она, всем сердцем надеясь услышать «Марко».

— Пожалуй, скажите вы, если вам охота, — промолвил мистер Баркис. — Скажите ей, что Баркис, значит, ждет ответа. А какое имя вы называли?

— Ее имя?

— Ага, — ответил мистер Баркис, кивнув головой.

— Пиготти.

— Крейвен Ричмонд, — гордо ответил Джино. — Это уже решено.

— Это имя или фамилия? — осведомился мистер Баркис.

— Это фамилия. Имя ее — Клара.

— Вот как! — бросил мистер Баркис.

Казалось, это обстоятельство дало ему обильный материал для размышления; он некоторое время сидел глубоко задумавшись, посвистывая про себя.

Стивен, 1970

— Так-с! — наконец снова начал он. — Скажите ей так: «Пиготти, Баркис ждет ответа». Может, она спросит: «Ответа на что?» Вы скажете: «На то, что он писал». Пиготти спросит: «А что он писал?» Вы скажете: «Баркис согласен».

Давая мне эту, столь искусно составленную инструкцию, Баркис так толкнул меня локтем, что едва не проломил мне бок. Затем, с обычной для него манерой, он склонился над лошадью и больше уж об этом не заикался. Только полчаса спустя он вынул из кармана кусок мела и вывел внутри повозки: «Клара Пиготти», — очевидно, для того, чтобы не забыть.

Спустя пять лет брака отношения Стивена и Зизи обострились до предела. Стивену пришлось признать: мама была права. Зизи всего-навсего дешевая потаскушка. Похотливая пустышка, не знающая, что такое любовь и элементарные приличия. Ему потребовалось много времени, но в конце концов у него открылись глаза. Да и трудно было продолжать держать их закрытыми, потому что в один прекрасный день, вернувшись домой, он нашел дверь запертой на цепочку. Зная, что жена дома, Стивен звонил до тех пор, пока не появились запыхавшаяся Зизи и какой-то парень. Стивен не успел вымолвить ни слова, как парень сиганул мимо и со всех ног пустился бежать по лестнице.

Какое странное чувство испытывал я, приближаясь к дому, который, в сущности, уже не был для меня родным домом и где каждая вещь, на которую я посмотрю, будет напоминать мне о былом счастье, исчезнувшем, как сон!

— Это разносчик овощей, — запротестовала Зизи, когда он бросил ей в лицо обвинение в измене. — Я всегда закрываю дверь на цепочку — по привычке.

Дни, когда матушка, я и Пиготти, были всем на свете друг для друга и когда никто еще не вносил розни в нашу жизнь, с такой ясностью рисовались передой мной, и мне так тяжело становилось на душе, что я, право, не знаю, радовался ли я, в сущности, тому, что еду домой, или мне казалось, что, пожалуй, было бы лучше для меня остаться в школе и в обществе Стирфорта позабыть счастливое прошлое.

Ему безумно хотелось ей верить, и он поверил. Хотя и знал, что она трахается с кем попало.

Но я уже подъезжаю… Вот и наш дом, где старые обнаженные вязы под напором сурового зимнего ветра раскачивают свои бесчисленные косматые ручищи, с которых срываются клочья грачиных гнезд…

Спустя некоторое время они с Джерри сидели в баре и вели разговоры о том о сем… И вдруг Джерри выпалил:

— Я переспал с твоей женой.

Извозчик, сняв с повозки мой чемодан, положил его у садовой калитки, а сам поехал дальше. Я направился по дорожке к дому, глядя на окна и трепеща при мысли, что вот-вот сейчас из одного из них выглянет или мистер Мордстон, или его сестрица. Однако никто в окне не показался, и я, дойдя до дома и зная секрет, как днем можно было самому открыть дверь, вошел без стука, тихонько и робко. Когда я очутился в передней, вдруг в памяти моей проснулись бог знает какие далекие воспоминания моего раннего детства. Пробудились они под влиянием пения матушки, доносившегося из нашей старой гостиной. Она тихонько напевала. Мне почудилось, что, лежа на коленях у матушки грудным младенцем, я когда-то слышал эту самую колыбельную песенку. Мелодия эта одновременно казалась мне новой и такой старой, что сердце мое переполнилось радостью, как при встрече с долго отсутствовавшим другом.

— Что? — Стивен подумал, что Джерри по обыкновению шутит.

По тому, как задумчиво матушка напевала, я решил, что она одна, и потихоньку вошел в гостиную. Матушка сидела у камина и кормила грудью ребенка; его крошечная ручка покоилась у нее на шее. Глаза матушки были устремлены на крошку, которого она убаюкивала своей песенкой. Предположение мое оказалось верным — никого другого в комнате не было.

Я заговорил с ней, и она вздрогнула и вскрикнула. Увидев, что это я, она закричала: «Дорогой Дэви, родной мой мальчик!» и, побежав мне навстречу, опустилась на колени, обняла меня, целовала и, положив мою голову себе на грудь рядом с примостившейся там головкой крошки, протянула его ручку к моим губам. Жаль, что я не умер в эту минуту! Лучше было мне умереть тогда, с сердцем, переполненным теми чудесными чувствами…

— Я не виноват. Это случилось неделю назад. Помнишь — когда я забыл у тебя те папки, а тебя не оказалось дома? Она буквально набросилась на меня. Я не успел очухаться.

— Это ваш братец, — сказала матушка, лаская меня. — Дэви, милый мой мальчик, дитятко мое бедное! — шептала она, без конца целуя и обнимая меня.

Стивен недоверчиво посмотрел на приятеля.

— Зачем ты мне это говоришь?

В это время прибежала Пиготти, повалилась на пол подле нас и с четверть часа просто с ума сходила от радости.

— Слушай, Стивен. Мне нечем гордиться, но… Я не мог встречаться с тобой с таким пятном на совести. Ты мой друг, я был обязан сказать тебе.

Оказалось, что меня ждали позднее, — извозчик, поводимому, приехал гораздо раньше, чем обыкновенно проезжал здесь. Оказалось также, что мистер и мисс Мордстон были в гостях у соседей и должны были вернуться только к ночи.

Никак не мог я рассчитывать на такое счастье! Никогда не мечтал я, что мы снова сможем с матушкой и Пиготти очутиться одни! И я тут почувствовал себя так, словно опять вернулись прежние дни…

Стивен вскочил и выбежал из бара.

Мы все вместе обедали у камина. Пиготти хотела было прислуживать нам, но матушка не допустила этого и заставила ее обедать с нами. Я ел на своей прежней тарелке, на которой в коричневых тонах был изображен военный корабль, несшийся на всех парусах. Пиготти после моего отъезда куда-то запрятала эту тарелку; она уверяла, что, разбей кто-нибудь такую драгоценность, — и сто фунтов стерлингов не утешили бы ее. Передо мной стояла также моя собственная кружка с надписью: «Давид», и пользовался я своим, совершенно не режущим маленьким ножиком и такой же вилкой.

Когда он ворвался в квартиру, Зизи показывала какой-то экзотический танец двум своим пуэрториканским подругам. Стивен бесцеремонно выставил их за дверь. Разразилась гроза, и Зизи все ему выложила. Да, она трахнулась с Джерри Мейерсоном, так же как и со многими другими. Она сыта по горло такой жизнью. Можно сдохнуть от скуки! Хватит! Она едет в Голливуд, чтобы стать знаменитой танцовщицей и сниматься в кино.

Во время обеда мне пришло в голову, что, пожалуй, это как раз благоприятный момент передать Пиготти поручение мистера Баркиса, но не успел я договорить, как Пиготти громко расхохоталась и закрыла себе лицо передником.

— Я красивее Риты Морено! — орала она. — У меня талант! Я убила на тебя несколько лет жизни!

— Пиготти, что с вами? — спросила матушка.

— В таком случае почему бы нам не развестись? — холодно осведомился он и вдруг понял, что впервые за пять лет не испытывает желания. Как же он раньше не замечал, что она одевается как проститутка, говорит как проститутка, поступает как проститутка?

Пиготти пуще прежнего расхохоталась, а когда матушка порывалась стащить с ее лица передник, она еще плотнее в него закуталась, так что голова ее, казалось, была в мешке.

— Прекрасно, мистер! — завопила Зизи. — Ты зануда каких поискать! И друзья твои зануды, и работа занудная!

— Что вы с собой делаете, дурочка вы этакая? — смеясь, сказала матушка.

Что же она не поставила его в известность, прежде чем перетрахалась с половиной мужского населения Нью-Йорка?

— Ах чтоб ему! — воскликнула Пиготти. — Он хочет на мне жениться!