Исабель Альенде

Зорро. Рождение легенды



Перед вами история Диего де ла Веги. Я расскажу вам о том, как он превратился в Зорро[1]. Теперь я смогу открыть его тайну, которую мы хранили в течение стольких лет. Я собираюсь поведать вам все без утайки, хотя бы потому, что чистый лист пугает меня сильнее, чем нагие сабли солдат Монкады. Я постараюсь опередить очернителей Зорро. Противников у нас немало, их всегда хватает у тех, кто защищает слабых и смиряет сильных. Героям, привыкшим безрассудно бросаться на врагов, пора объединиться. Поведав о приключениях Диего, я послужу идее справедливости, за которую он готов был отдать жизнь. Настоящие герои часто находят преждевременный конец, оттого их участь так привлекает фанатиков, болезненно очарованных смертью. На свете очень мало отважных людей с пылкой душой и горячей кровью. Скажем без околичностей: нет и не было никого, подобного Зорро.

Часть первая

Верхняя Калифорния, 1790-1810 гг.

Начнем с начала, с происшествия, без которого наш герой не появился бы на свет. Это случилось в Верхней Калифорнии, в миссии Сан-Габриэль, в 1790 году от Рождества Христова. Миссию возглавлял падре Мендоса, францисканец с плечами лесоруба, очень крепкий для своих сорока лет, энергичный и властный. Самым трудным для него было подражать в своем служении смирению и кротости святого Франциска Ассизского. В те времена в Калифорнии существовали двадцать три миссии, в которых подвизалось множество монахов, посланных проповедовать учение Христа среди нескольких тысяч язычников из племен шошонов, чумашей и других. Впрочем, туземцы не всегда спешили принять христианство по доброй воле. В Калифорнии не одну тысячу лет существовала развитая торговля. Местная природа благоволила к человеку, и индейцы охотно пользовались всеми ее богатствами. Придуманную чумашами систему торговли испанцы даже сравнивали с китайской. Индейцы использовали в качестве денег раковины и регулярно устраивали ярмарки, где обменивались товарами и заключали браки.

Индейцы с изумлением взирали на белых людей, поклонявшихся распятому на кресте. Они не понимали, почему нужно страдать на земле ради благоденствия в другой жизни. Большинство предпочитало игре на арфе с ангелами в христианском раю охоту на медведя в компании своих предков в краю Великого Духа. Туземцы не могли взять в толк, для чего чужестранцы ставят на земле флаг, чертят на ней воображаемые линии, провозглашают ее своей собственностью и обижаются, если кто-то ступает на нее, преследуя оленя. Идея владеть землей представлялась им столь же нелепой, как идея поделить море. Узнав, что несколько племен, возглавляемых воином с волчьей головой, подняли восстание, падре Мендоса помолился о душах жертв, но не слишком испугался за собственную жизнь, понадеявшись на заступничество святого Габриэля. В его миссии индейцам жилось хорошо, семьи туземцев не раз являлись к священнику просить о защите и находили у него приют; падре Мендосе не приходилось прибегать к помощи военных, чтобы вербовать неофитов — как называли новообращенных индейцев. Внезапное восстание, первое в Верхней Калифорнии, он связывал с бесчинствами испанской солдатни и излишней суровостью своих братьев миссионеров. Племена, разделенные на маленькие группы, имели разные обычаи и общались с помощью системы сигналов; они никогда не заключали даже торговых соглашений, не говоря уж о военных союзах. Падре Мендоса привык считать индейцев невинными агнцами Божьими, грешившими по неведению, а не из порочности; должны были существовать неоспоримые резоны, чтобы они поднялись против колонизаторов.

Миссионер без отдыха, бок о бок с индейцами, работал в полях, дубил кожи, молол маис. По вечерам, когда все остальные отдыхали, он лечил больных и раненых или вырывал страдальцам гнилые зубы. Кроме того, священник давал уроки катехизиса и арифметики, чтобы неофиты могли считать кожи, свечи и коров; он не учил туземцев ни чтению, ни письму, практически бесполезным в этой местности. По ночам падре Мендоса делал вино, вел счета, вносил записи в свои тетради или молился. На рассвете он звонил в церковный колокол, созывая своих прихожан на мессу, а после службы, во время завтрака, присматривал, чтобы никто не остался без еды. По ряду причин, и не в последнюю очередь из самонадеянности, падре был уверен, что вставшие на тропу войны племена не нападут на его миссию. Восстание продолжалось не первую неделю, и священник перестал обращать внимание на плохие новости. Он послал двух надежных людей разведать, что происходит в округе, и те, войдя в доверие к соплеменникам, разузнали подробности. Вернувшись, они поведали миссионеру, что из глубины леса появился таинственный герой, одержимый духом волка, и объединил несколько племен, чтобы изгнать испанцев с земель своих предков и, как раньше, охотиться без всяких запретов. Индейцам недоставало четкой стратегии: они просто нападали на миссии и деревни, поджигали их и уходили восвояси так же внезапно, как появились. Восставшие пополняли свои ряды за счет новообращенных, чей нрав еще не смягчило долгое служение белым. Разведчики добавили, что вождь Серый Волк непременно нападет на миссию Сан-Габриэль, и не потому, что настроен против ни в чем не повинного падре Мендосы, а лишь потому, что она лежала у них на пути. Нужно было просить о помощи. Священник написал капитану Алехандро де ла Веге, умоляя его поскорее прийти на подмогу. Падре Мендоса опасался самого худшего, ведь мятежники находились очень близко и могли напасть в любой момент, а миссия была совершенно беззащитна. Священник отправил два одинаковых послания в крепость Сан-Диего с верховыми, которые поскакали разными дорогами, чтобы хоть одно письмо достигло цели, даже если другое будет перехвачено.

Через несколько дней капитан Алехандро де ла Вега прискакал в миссию. Он спешился в патио, снял тяжелый военный мундир, платок и шляпу и сунул голову в корыто, в котором женщины полоскали белье. Его лошадь была вся в пене, потому что несколько лиг[2] несла на себе капитана со снаряжением испанского драгуна: пикой, шпагой, щитом из плотной кожи и карабином — все это не считая седла. Де ла Вега прибыл в сопровождении двух человек и нескольких лошадей, которые везли провиант. Падре Мендоса вышел к нему навстречу с распростертыми объятиями, но, увидев, что с ним приехали только двое оборванных солдат, таких же измученных, как и их лошади, не смог скрыть разочарования.

— Очень жаль, падре, но у меня нет больше солдат, кроме этих двух храбрецов. Остальным пришлось остаться в поселке Ла-Рейна-де-Лос-Анхелес, которому также угрожают мятежники, — извинился капитан, вытирая лицо рукавом рубахи.

— Господь поможет нам, если Испания не делает этого, — сквозь зубы процедил священник.

— Вы знаете, сколько индейцев должны на нас напасть?

— Очень немногие здесь умеют точно считать, капитан, но, по донесениям моих людей, их не меньше пятисот.

— Значит, их будет не больше ста пятидесяти, падре. Мы сможем за себя постоять. Сколько нас всего? — осведомился Алехандро де ла Вега.

— Начнем с меня; я был солдатом, прежде чем стать священником, есть еще двое миссионеров, они молоды и отважны. К миссии прикомандированы двое солдат. Кроме того, имеется несколько мушкетов и карабинов, боеприпасы, пара сабель и порох, который мы используем в каменоломне.

— А сколько неофитов?

— Сын мой, будем реалистами: большинство их не станет сражаться со своими собратьями, — объяснил миссионер. — Самое большее — полдюжины мальчишек и несколько женщин, которые могли бы перезаряжать мушкеты. Я не могу рисковать жизнями новообращенных: они как дети, капитан. Я забочусь о них, как о родных детях.

— Хорошо, падре, к делу, во имя Господа. Как я вижу, церковь — самое прочное здание в миссии. Там мы и будем защищаться, — сказал капитан.

Следующие несколько дней в миссии Сан-Габриэль никто не отдыхал, даже маленькие дети были приставлены к работе. Падре Мендоса, хороший знаток человеческих душ, понимал, что не сможет доверять неофитам, когда миссию окружат свободные индейцы. Он с грустью подметил звериный блеск в глазах некоторых из них и неохоту, с которой они выполняли свои обязанности: роняли камни, рвали мешки с песком, запутывали веревки, опрокидывали ведра со смолой. Священник даже изменил своим принципам и велел заковать двух индейцев в колодки, а третьему в наказание всыпать десять плетей. Затем он забил досками дверь в спальню незамужних женщин, построенную наподобие тюрьмы, чтобы самые смелые не выходили гулять под луной со своими возлюбленными. Это круглое здание без окон, построенное из толстого кирпича-сырца, легко можно было укрепить снаружи с помощью железных полос и замков. Там заперли большую часть новообращенных мужчин, заковав их в кандалы, чтобы в час битвы они не стали помогать врагу.

— Индейцы боятся нас, падре Мендоса. Они верят, что мы владеем очень сильной магией, — сказал капитан де ла Вега, похлопав по прикладу своего карабина.

— Этот народ понимает превосходство огнестрельного оружия, хотя до сих пор не раскрыл, как оно действует. А вот чего индейцы действительно боятся, так это святого креста, — ответил миссионер, перекрестившись на алтарь.

— Тогда покажем им силу креста и пороха, — засмеялся капитан и продолжил излагать свой план.

Они должны были встретить мятежников в церкви, где посередине, напротив двери, построили баррикады из мешков с песком, а в стратегически выгодных местах сделали бойницы для мушкетов. Капитан де ла Вега объяснил, что, пока защитники миссии смогут удерживать нападающих на определенном расстоянии, успевая перезаряжать карабины и мушкеты, преимущество будет на их стороне, зато в рукопашной схватке сильнее окажутся индейцы, превосходящие их и численностью, и свирепостью.

Мужество капитана восхитило падре Мендосу. Де ла Веге было около тридцати лет, и он уже был ветераном, закаленным в итальянских войнах, откуда вернулся героем, покрытым боевыми шрамами. Он был третьим сыном в семье идальго, чей род восходил к Сиду Завоевателю[3]. Предки де ла Веги сражались с маврами под знаменами католических королей Изабеллы и Фердинанда и проливали кровь за Испанию, но в награду за отвагу не стяжали состояния, только честь. После смерти отца старший сын унаследовал фамильное поместье — столетнее здание из резного камня на клочке сухой земли в Кастилии. Средний брат посвятил себя церковному служению, а младшему выпало на долю стать солдатом — для молодого человека из такой семьи не было другой участи. В уплату за доблесть, проявленную в Италии, Алехандро получил маленький мешочек с золотыми дублонами и приказ отправляться в Новый Свет. Так капитан оказался в Верхней Калифорнии, где ему предстояло искать лучшей доли. Он прибыл туда, сопровождая донью Эулалию де Кальис, супругу губернатора Педро Фахеса, прозванного Медведем за свирепый нрав и любовь к охоте, на которой он собственноручно убил немало этих зверей.

Падре Мендоса слышал немало сплетен о знаменитом вояже доньи Эулалии, дамы столь же дурного нрава, как и ее супруг. Караван сеньоры преодолел расстояние между Мехико, где она жила как принцесса, и Монтерреем, мрачной и неуютной крепостью, где ее ожидал супруг, за полгода. Караван продвигался вперед черепашьим шагом, волоча за собой целый обоз запряженных быками повозок и несметную вереницу мулов с поклажей; по пути в каждом городе она устраивала великосветский праздник, обыкновенно длившийся несколько дней. Говорили, что эксцентричная дама купается в ослином молоке и красит волосы; что она переняла у венецианских придворных красавиц моду на каблуки и румяна; что она отдавала встреченным по пути нагим индейцам свои шелковые наряды, но не из христианского милосердия, а из простого мотовства; и, в качестве апофеоза ее скандальной славы, прибавляли, что сеньора пленилась бравым капитаном Алехандро де ла Вегой.

— Но кто я такой, чтобы судить эту женщину, всего лишь бедный францисканец, — заключил падре Мендоса, искоса посматривая на де ла Вегу и невольно взвешивая про себя, сколько правды в этих слухах.

В своих письмах в Мехико, к руководителю миссий, священники жаловались, что индейцы предпочитают ходить нагими, жить в соломенных хижинах и охотиться при помощи луков и стрел, не признают ни образования, ни государства, ни религии, не уважают власть предержащих и целиком посвящают свою жизнь удовлетворению бесстыдных желаний, как если бы их не омыла чудотворная вода крещения. Упорство, с которым индейцы держались своих привычек, вне всякого сомнения, было делом рук сатаны, и поэтому на отступников обычно охотились как на диких зверей, а затем наказывали их плетьми, чтобы преподать им учение о любви и прощении. Но в годы бесшабашной юности, еще до того, как стать священником, падре Мендоса и сам был не чужд постыдных желаний и потому жалел туземцев. Кроме того, он втайне восхищался прогрессивными идеями своих соперников — миссионеров ордена иезуитов. Падре Мендоса не походил на других клириков, возводящих невежество в ранг добродетели. Несколькими годами раньше, готовясь принять на себя руководство миссией Сан-Габриэль, он с величайшим интересом прочел записки некоего Жана Франсуа Лаперуза[4], путешественника, изобразившего новообращенных в Калифорнии грустными, лишенными собственной воли и духа людьми, которые напомнили ему сломленных негритянских рабов с карибских плантаций. Испанские авторитеты полагали, что суждения Лаперуза столь пессимистичны оттого, что автор был француз, но на падре Мендосу они произвели неизгладимое впечатление. В глубине души священник верил в прогресс почти так же, как в Бога, и потому решил превратить миссию в образец процветания и оплот справедливости. Он намеревался завоевывать новых адептов посредством убеждения вместо лассо и удерживать их добрыми делами вместо плетей. Устройство миссии падре Мендосы говорило само за себя. Под его руководством жизнь индейцев улучшилась настолько, что Лаперуз, случись ему проезжать мимо, пришел бы в восторг. Падре Мендоса мог бы похвастаться — хотя никогда этого не делал, — что в Сан-Габриэль утроилось число крещеных и за долгое время не было ни одного побега; прежде такое случалось, но пристыженные беглецы всегда возвращались обратно, несмотря на тяжелую работу и требование воздержания. Ведь миссионер был добр к ним, и к тому же раньше у них не было ни надежной крыши над головой, чтобы укрыться от бурь, ни возможности есть три раза в день.

Путешественники со всех концов Америки и даже из самой Испании приезжали в отдаленную миссию, чтобы узнать секрет успеха падре Мендосы. Перед пораженными гостями представали поля зерновых и овощей, виноградники, дающие хорошее вино, система орошения, сконструированная на манер римских акведуков, конюшни и загоны для скота, огромные стада, пасущиеся среди холмов, погреба, набитые дублеными кожами и бурдюками с салом. Они дивились покойной жизни в миссии и кротости новообращенных, которые славились повсюду как прекрасные корзинщики и скорняки. «Живот полон — сердце довольно» — таков был девиз падре Мендосы. Услышав, что моряки часто умирают от цинги, в то время как лимоны могли бы предотвратить болезнь, он стал истинным фанатиком правильного питания. Полагая, что душу спасти легче, если тело здорово, падре сразу же по прибытии в миссию заменил вечную маисовую кашу — основную еду местных жителей — тушеным мясом, овощами и лепешками на животном жире. Молоко для детей он добывал с невероятными усилиями, ибо каждое ведро пенистой жидкости доставалось ценой битвы с упрямыми коровами. Требовалось три сильных человека, чтобы подоить одну корову; и часто побеждала скотина. Мендоса справлялся с детьми, не желающими пить молоко, тем же способом, которым раз в месяц лечил их от глистов: связывал, зажимал нос и вливал в рот молоко через воронку. Такая решительность принесла свои плоды. С воронкой дети росли сильными и послушными. Население Сан-Габриэля избавилось от глистов и совсем не пострадало от чумы, собиравшей черную дань с других колоний, хотя в те времена эпидемии простуды или поноса нередко отправляли неофитов прямиком в мир иной.

Индейцы напали в среду, в полдень. Враги приближались незаметно, но, когда они вторглись на земли миссии, их уже ждали. Сначала разгоряченным воинам показалось, что это место пустует; в патио их встретили лишь пара тощих собак да грязная курица. Нигде не было ни души, не слышно было ни одного голоса, не видно ни дымка над хижинами. Некоторые индейцы, одетые в шкуры, передвигались верхом, но в основном воины были нагие и пешие, вооруженные луками и стрелами, палицами и копьями. Впереди скакал таинственный вождь, разрисованный красными и черными полосами, в короткой тунике из волчьей шкуры и с волчьей головой вместо шапки. Его лицо почти полностью скрывали волчья пасть и длинная темная грива.

Индейцы объехали миссию за несколько минут, поджигая соломенные хижины, разбивая глиняные кувшины, бочонки, ломая инструменты и ткацкие станки, круша все, что попадалось им на пути, не встречая ни малейшего сопротивления. Леденящие кровь военные кличи и их ужасная спешка мешали им услышать голоса неофитов, запертых на замок в бараке для женщин. Осмелев, восставшие направились к церкви и осыпали ее дождем стрел, разбившихся о прочные кирпичные стены. По приказу своего вождя Серого Волка они толпой бросились на толстые деревянные двери, которые тряслись от ударов, но не падали. С каждой попыткой выбить дверь блеяние коз и жалобные вопли внутри становились все громче, а самые сильные и отважные воины уже искали способ проникнуть в здание через узкие окошки и забраться на колокольню.

Внутри церкви с каждым толчком в дверь росло напряжение. Защитники — четверо миссионеров, пятеро солдат и восемь новообращенных — расположились по бокам корабля[5], за мешками с песком. Им помогали девушки-подростки, которым было поручено заряжать ружья. Де ла Вега обучил их так хорошо, как только было возможно, но не мог ожидать слишком многого от испуганных девчушек, ни разу не видевших мушкета вблизи. У капитана было всего несколько часов, чтобы вбить им в головы последовательность движений, которые любой солдат выполняет автоматически. Приготовив оружие и передав его стрелку, девушка тотчас принималась готовить следующее. Нажимая на курок, защитники миссии высекали искру, которая поджигала порох, а взрыв, в свою очередь, детонировал в дуло. Дымящийся порох, изношенный кремень и заклинившие патроны порождали множество осечек, и, кроме того, многие забывали вытащить из ствола шомпол, прежде чем стрелять.

— Не теряйте мужества, война всегда такова — один шум да беспорядок. Если одно ружье заклинило, следующее должно быть наготове и в полном порядке, — наставлял индейцев Алехандро де ла Вега.

В комнатке за алтарем прятались остальные женщины и дети, которых падре Мендоса готов был защищать ценой своей жизни. Оборонявшиеся, держа пальцы на курках и закрыв рты платками, пропитанными водой и уксусом, молча ждали приказа капитана, единственного, кого не пугали крики индейцев и грохот за дверью. Де ла Вега прикидывал, сколько еще выдержит дерево. Успех его плана зависел от того, чтобы начать одновременно действовать в надлежащий момент. Несколько лет назад де ла Веге уже случалось командовать боями в Италии, а потому он не терял самообладания; единственным признаком волнения было легкое покалывание в пальцах, которое капитан всегда чувствовал перед выстрелом.

Вскоре индейцы устали ломиться в дверь и отступили, чтобы собраться с силами и получить указания от своего вождя. Угрожающее молчание пришло на смену ритмичным ударам. Именно этот момент и выбрал де ла Вега, чтобы дать знак. Колокол церкви начал неистово звонить, в то время как четверо новообращенных подожгли пропитанные смолой тряпки, и повалил густой смрадный дым. Двое защитников миссии отодвинули тяжелый засов. Звук колокола вернул индейцам решимость, и они перестроились, чтобы броситься в новую атаку. На этот раз дверь упала от первого же удара, и нападавшие в сильном замешательстве повалились друг на друга, налетев на баррикаду из камней и мешков с песком. После яркого света, царящего снаружи, полумрак и дым ослепили их. Десять мушкетов в унисон грянули с двух сторон, ранив множество индейцев, которые попадали с жалобными криками. Капитан поджег запальный шнур, и через несколько секунд огонь добрался до мешочков с порохом, смешанным с жиром, и снарядов, которые были спрятаны под баррикадой. Взрыв потряс фундамент церкви, пронзив индейцев градом камней и осколков и вырвав с корнем большой деревянный крест, возвышавшийся над алтарем.

Горячая волна отбросила оглохших от ужасного грохота нападавших назад, а защитники, словно марионетки, метались и дергались в клубах красноватого дыма. Защищенные брустверами, они успели опомниться, перезарядить свои ружья и выстрелить во второй раз, прежде чем в воздух взвились первые стрелы. Многие индейцы распростерлись по полу, а те, кто еще оставался на ногах, кашляли и плакали от дыма; они не могли прицелиться, а сами были превосходной мишенью для ружей.

Защитники миссии успели три раза перезарядить свои мушкеты, прежде чем вождь Серый Волк и самые храбрые из его воинов перелезли через баррикаду и вторглись на корабль, где их поджидали испанцы. В суматохе капитан Алехандро де ла Вега не терял из виду вождя индейцев и, отбившись от окруживших его врагов, рыча, как зверь, бросился вперед, чтобы встретить его со шпагой в руке. Капитан вложил в удар все свои силы, но инстинкт предупредил Серого Волка об опасности секундой раньше, и он спасся, отпрыгнув в сторону. Вложенная в удар сила заставила капитана потерять равновесие; он шагнул вперед, но споткнулся и упал на колени, а его шпага, стукнувшись об пол, переломилась пополам. С победоносным воплем индеец замахнулся копьем, чтобы пронзить испанца насквозь, но сильный удар прикладом в затылок остановил его.

— Прости меня, Господи! — воскликнул падре Мендоса, который держал свой мушкет за ствол и со свирепой радостью раздавал им удары направо и налево.

Вокруг вождя немедленно расплылась большая черная лужа, и гордая волчья голова окрасилась кровью, к немалому удивлению капитана де ла Веги, уже успевшего проститься с жизнью. Падре Мендоса с неподобающей своему сану радостью крепко пнул ногой распростертое неподвижное тело. Запах пороха вновь превратил священника в свирепого солдата, каким он был в молодости.

В течение нескольких мгновений по рядам индейцев пробежала весть о том, что их вождь пал, и они начали осторожно отступать; затем они перешли на бег и вскоре потерялись вдали. Взмокшие от пота и едва не задохнувшиеся победители ждали, пока осядет пыль после бегства врагов, чтобы выйти на воздух. Отчаянные удары церковного колокола сменил ружейный салют, а радостные крики тех, кто остался в живых, заглушили жалобы раненых и истерический плач женщин и детей, все еще запертых за алтарем и тонущих в дыму.

Падре Мендоса засучил рукава пропитанной кровью рясы и начал возвращать свою миссию к нормальной жизни, не заметив, что потерял в битве ухо и кровь на одежде его, а не противников. Найдя собственные потери не такими уж большими, он вознес к небесам двойную молитву, благодаря за победу и прося прощения за то, что в пылу битвы позабыл о христианском милосердии. Двое из его солдат были легко ранены, одному миссионеру пробили руку стрелой. Оставалось оплакивать лишь смерть девушки, заряжавшей ружья, пятнадцатилетней индианочки, которой раздробили палкой череп, и теперь она лежала на полу с полуоткрытым ртом и удивленным выражением в больших темных глазах. Пока падре Мендоса со своими людьми гасили пламя, помогали раненым и хоронили мертвых, капитан Алехандро де ла Вега с чужой саблей в руке обходил церкви в поисках трупа вождя, чтобы насадить его голову на пику и водрузить у ворот миссии, в назидание всякому, кто вздумает последовать его примеру. Вождь лежал там же, где упал, в огромной луже крови. Капитан одним ударом сбил волчью голову и пинком перевернул тело, которое было куда более хрупким, чем ему показалось, когда индеец занес над ним копье. Капитан, не успевший оправиться от боя и обуздать свою ярость, схватил вождя за длинные волосы и занес саблю, чтобы обезглавить его одним ударом. Но прежде чем сабля опустилась, раненый открыл глаза и посмотрел на него с неожиданным любопытством.

— Святая Дева Мария, он жив! — воскликнул де ла Вега, отпрянув назад.

Он был поражен не столько тем, что враг еще дышал, сколько красотой его глаз цвета карамели, удлиненных, с густыми ресницами — прозрачных оленьих глаз на покрытом кровью и боевой раскраской лице. Де ла Вега отбросил саблю, опустился на колени и подложил руку раненому под затылок, осторожно поднимая его. Оленьи глаза закрылись, и с губ индейца сорвался протяжный стон. Капитан осмотрелся вокруг и понял, что они остались возле самого алтаря. Повинуясь порыву, он поднял раненого, собираясь взвалить его себе на плечо, но тот оказался намного легче, чем можно было ожидать. Капитан нес своего противника на руках, словно ребенка, обходя мешки с песком, камни, оружие и мертвые тела, которые не успели унести миссионеры, и наконец вышел из церкви на свет этого осеннего дня, который ему предстояло вспоминать всю свою жизнь.

— Он жив, падре, — возвестил де ла Вега, положив раненого на землю.

— Не в добрый час, капитан, потому что нам все равно придется его казнить, — ответил падре Мендоса, обмотавший рубаху вокруг головы наподобие тюрбана, чтобы остановить кровь из отрубленного уха.

Алехандро де ла Вега так никогда и не мог объяснить, почему, вместо того чтобы обезглавить врага, он отправился искать воду и тряпки, чтобы его умыть. С помощью одной индианки капитан разобрал черную гриву вождя и промыл длинную рану, которая от соприкосновения с водой вновь принялась сильно кровоточить. Алехандро ощупал череп индейца, проверяя, нет ли огнестрельных ран, но кость была не задета. На войне капитану доводилось видеть вещи намного хуже. Он взял одну из кривых иголок, предназначенных для сшивания матрасов, и конские волосы, которые падре Мендоса заранее намочил в текиле, и зашил рану. Затем он обмыл лицо вождя, черты которого оказались тонкими, а кожа светлой. Распоров кинжалом окровавленную тунику из волчьей шкуры, чтобы посмотреть, нет ли других ран, капитан издал крик ужаса.

— Это женщина! — испуганно воскликнул он. Тотчас явился падре Мендоса с остальными, и все они застыли, немые от изумления, взирая на девичью грудь воина.

— Теперь нам будет намного труднее убить ее, — выдохнул наконец священник.

Ее звали Тойпурния, и ей едва исполнилось двадцать лет. Воины разных племен последовали за этой женщиной потому, что ее всюду сопровождала слава. Ее матерью была Белая Сова, шаманка и целительница из одного индейского племени, жившего неподалеку от Сан-Габриэля, а отцом — моряк, дезертир с испанского корабля. Он прожил много лет среди индейцев и умер от пневмонии, когда его дочь была уже подростком. Тойпурния научилась от своего отца основам испанского языка, а от матери — распознавать лекарственные травы и чтить традиции своего народа. Она была необычным ребенком. Однажды, спустя несколько месяцев после рождения, мать, оставив спящую малютку под деревом, пошла помыться в реке. На поляну вышел волк, взял закутанный в шкуры сверток в зубы и поволок девочку в лес. Белая Сова без особой надежды несколько дней преследовала зверя, но не нашла своей дочери. К концу лета несчастная мать поседела, а все племя без устали искало девочку, пока не исчезла последняя надежда увидеть ее снова; тогда индейцы исполнили специальные ритуалы, чтобы направить погибшую в привольные равнины Великого Духа. Белая Сова отказалась участвовать в погребальных обрядах и продолжала осматривать окрестности, потому что нутром чувствовала: ее дочь жива. Однажды утром, в начале зимы, из снежной мглы возникло странное существо, истощенное и грязное, которое передвигалось на четвереньках, прижимаясь носом к земле. Это была пропавшая девочка, которая рычала, как собака, и пахла диким зверем. Ее назвали Тойпурния, что на языке племени означало Дочь Волка, и воспитывали как мужчину, обучая стрельбе из лука и владению копьем, потому что она вернулась из леса с непокорным нравом.

Обо всем этом Алехандро де ла Вега узнал из уст пленных индейцев, что оплакивали свои раны и унижение, запертые в бараках миссии. Падре Мендоса решил выпустить пленников, как только они придут в себя, поскольку не мог долго держать их взаперти, и надеялся, что без вождя они не будут представлять никакой опасности. Индейцы, без сомнения, заслуживали наказания, но плети только усилили бы их гнев. Падре не собирался обращать их в свою веру, поскольку не увидел ни в одном из них задатков христианина; священник не хотел, чтобы паршивые овцы портили его чистое стадо. От миссионера не укрылось, что юная Тойпурния околдовала капитана де ла Вегу, который искал любой предлог, чтобы спуститься в винный погреб, куда поместили пленницу. Падре Мендоса избрал это место в качестве темницы по двум причинам: чтобы пленницу можно было запереть на ключ и чтобы темнота дала Тойпурнии возможность поразмыслить над своими поступками. Индейцы уверяли, что их предводительница умеет превращаться в волка и может бежать из любой тюрьмы, и падре принял дополнительные меры предосторожности, крепко привязав ее кожаными веревками к грубым доскам, что служили ей койкой.

В течение нескольких дней девушка боролась за жизнь между забытьём и лихорадкой, а капитан де ла Вега поил ее с ложки молоком, вином и медом. Время от времени пленница просыпалась в полной темноте и думала, что ослепла, но иногда ей случалось открыть глаза при дрожащем пламени свечи, и тогда она видела лицо незнакомца, который звал ее по имени.

Неделей позже Тойпурния снова начала ходить при поддержке красавца капитана, который проигнорировал приказ падре Мендосы держать индианку связанной и в полной темноте. Она вспоминала испанский, которому учил ее отец, а он силился выучить несколько слов из языка индейцев. Когда падре Мендоса застал их держащимися за руки, он решил, что пленница вполне здорова и ее пора предать суду. Меньше всего на свете священнику хотелось казнить кого бы то ни было, он даже не знал, как это делается, но падре отвечал за безопасность миссии и своих неофитов; а эта женщина как-никак послужила причиной нескольких смертей. Он нехотя напомнил капитану, что в Испании наказанием за такой мятеж была гаррота, омерзительный способ казни, когда приговоренного душили железным обручем.

— Мы не в Испании, — ответил де ла Вега, содрогнувшись.

— Полагаю, капитан, ты согласишься, что, пока эта женщина жива, все мы в опасности, ведь она снова будет подстрекать племена к восстанию. Никакой гарроты, это было бы уж слишком, но, как ни жаль, мы должны ее повесить, другого выхода нет.

— Эта женщина метиска, падре, в ней течет испанская кровь. В вашей юрисдикции находятся только индейцы, но не она. Только губернатор Верхней Калифорнии может осудить ее, — отвечал капитан.

Падре Мендоса, для которого убийство ближнего было бы слишком тяжким грехом, немедленно ухватился за этот аргумент. Де ла Вега заявил, что лично отправится в Монтеррей, чтобы Педро Фахес решил судьбу Тойпурнии, и миссионер вздохнул с облегчением.

Алехандро де ла Вега доехал до Монтеррея куда быстрее, чем обычно требовалось верховому, ведь он хотел поскорее выполнить свой долг и к тому же был вынужден избегать восставших индейцев. Капитан ехал один, галопом, по дороге останавливаясь в миссиях, чтобы сменить коня и поспать несколько часов. Он не раз ездил этой дорогой и хорошо знал ее, но не уставал удивляться щедрой природе этих беспредельных лесов, множеству видов животных и птиц, сладким ручьям и источникам, белому песку на взморьях Тихого океана. Индейцев капитан не встретил: оставшись без вождя, они бесцельно блуждали по холмам. Де ла Вега решил, что, если предположения падре Мендосы верны и восставшие полностью утратили прежнюю решимость, им понадобятся годы, чтобы вновь подняться на борьбу.

Крепость Монтеррей, построенная на одинокой возвышенности, в семистах лигах от Мехико и на расстоянии в половину земного шара от Мадрида, была мрачным, как тюрьма, уродливым строением из камня и известняка, в котором размещался маленький гарнизон — единственная защита губернатора и его семьи. В этот день валил мокрый снег, волны с грохотом разбивались о скалы, а над ними кружили возбужденные чайки.

Педро Фахес принял капитана в почти пустом зале. Свет едва проникал в помещение сквозь маленькие окошки, зато по нему свободно разгуливал ледяной ветер с моря. Стены украшали медвежьи головы, сабли, пистолеты и шитый золотом герб доньи Эулалии, изрядно помятый и потертый. Обстановку зала составляли дюжина деревянных кресел без обивки, огромный шкаф и грубый стол. Потолок почернел от копоти, а утоптанный земляной пол напоминал о казарме самого низкого пошиба. Губернатор, видный, громогласный мужчина, обладал редкой добродетелью — он был неподкупен и невосприимчив к лести. В глубине души Фахес верил, что его миссия — вытащить чертову Верхнюю Калифорнию из плена варварства. Он сравнивал себя с первыми испанскими конкистадорами, людьми, подобными Эрнану Кортесу, что завоевали для своей империи весь Новый Свет. Фахес был исполнен чувства ответственности перед историей, хотя, конечно, предпочел бы тратить состояние своей жены в Барселоне, о чем она сама без устали его просила.

Адъютант налил красного вина в бокалы из богемского хрусталя, привезенные издалека в баулах Эулалии де Кальис, которые резко контрастировали со скудной обстановкой крепости. Провозгласив тосты за дружбу и за далекую родину, мужчины заговорили о французской революции, поднявшей на борьбу весь народ. Это событие произошло больше года назад, но весть о нем достигла Монтеррея только что. Собеседники согласились, что волноваться нет никакого резона. Оба считали, что теперь во Франции наверняка вновь установился порядок и король Людовик XVI вернул себе трон, хотя этот малодушный правитель не заслуживает особых сожалений. В глубине души оба собеседника были довольны, что одни французы убивают других, но хорошие манеры не позволяли им высказать это вслух. Издалека доносились приглушенные голоса, которые становились все громче. Вскоре крики усилились настолько, что их стало невозможно игнорировать.

— Извините, капитан, это женские дела, — проговорил Педро Фахес, жестом выразив свое раздражение.

— Хорошо ли чувствует себя донья Эулалия? — осведомился Алехандро де ла Вега, покраснев до корней волос.

Фахес впился в де ла Вегу стальным взглядом, стараясь разгадать его намерения. О его жене и красавчике капитане ходили разные слухи, а дон Педро был отнюдь не глухой. Никто, кроме него, не мог взять в толк, почему донья Эулалия полгода добиралась до Монтеррея, хотя это расстояние можно было преодолеть намного быстрее; говорили, что любовники специально затягивали путешествие, не желая расставаться. Эти слухи дополнялись приукрашенной версией истории о нападении бандитов, во время которого де ла Вега якобы рисковал жизнью ради спасения дамы. В реальности все было по-другому, но Педро Фахес об этом так и не узнал. На путешественников напали всего полдюжины расхрабрившихся от выпивки индейцев, бежавших, едва раздались первые выстрелы. Во время путешествия де ла Вега был ранен в ногу, но не потому, что защищал Эулалию. Его всего-навсего боднула корова. Педро Фахес считал себя хорошим знатоком людей — не зря он столько лет занимал высокий пост — и, изучив Алехандро де ла Вегу, заключил, что честь его супруги скорее всего не пострадала. Фахес отлично знал свою жену. Если бы эти двое были влюблены друг в друга, никакая сила, человеческая или божественная, не заставила бы Эулалию бросить любимого и вернуться к мужу. Скорее всего, их связывало не более чем платоническое увлечение: ничего такого, что помешало бы губернатору спать спокойно. Он дорожил своей честью и страдал при мысли о том, что его жена провела полгода наедине с чужим мужчиной, но, судя по всему, переживать не стоило. Фахес решил, что не обзавелся рогами исключительно благодаря капитану. Он полагал, что мужчинам следует доверять лишь в редких случаях, а женщинам — никогда: они в силу своей природы не способны хранить верность.

Между тем беготня слуг по коридорам, хлопанье дверей и крики продолжали усиливаться. Все вокруг, включая Алехандро де ла Вегу, знали и о жарких баталиях этой пары, и о столь же драматических примирениях. Во время ссор Фахесы били посуду о головы друг друга, дон Педро не раз обнажал саблю, но после они непременно запирались в спальне на несколько дней, чтобы предаться любви. Могучий губернатор грохнул кулаком по столу так, что заплясали бокалы, и признался гостю, что Эулалия пятый день бьется в истерическом припадке.

— Она привыкла к более изысканной обстановке, — сказал Фахес, прислушиваясь к сотрясавшему стены безумному вою.

— Значит, она чувствует себя немного одиноко, сеньор, — пробормотал де ла Вега, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Я пообещал ей, что через три года мы переедем в Мехико или вернемся в Испанию, но она не хочет слушать никаких доводов. Мое терпение на исходе, капитан де ла Вега. Я отправлю жену в ближайшую миссию, пусть братья заставят ее работать вместе с индейцами. Может, тогда она научится меня уважать! — рычал Фахес.

— Вы позволите мне поговорить с сеньорой? — попросил капитан.

Во время припадка губернаторша не хотела видеть даже трехлетнего сына. Мальчик плакал, съежившись на полу, и описался от ужаса, когда его отец бросался на дверь и колотил по ней палкой. В спальню сеньоры входила только одна индианка, чтобы принести еду и убрать ночной горшок, но, едва Эулалия узнала, что Алехандро де ла Вега явился с визитом и хочет поговорить с ней, истерика прекратилась. Дама умылась, расчесала рыжую копну волос, облачилась в шелка пурпурного цвета и надела все свои жемчуга. Увидев жену румяной и улыбающейся, прямо как в их лучшие времена, Педро Фахес с вожделением подумал о грядущем пылком примирении. Впрочем, он не собирался немедленно прощать Эулалию, женщина определенно заслуживала наказания. На протяжении всего мрачного ужина в угрюмой, будто казарма, столовой Эулалия де Кальис и Педро Фахес бросали друг другу в лицо взаимные горькие обвинения, призывая в свидетели своего гостя. Алехандро де ла Вега хранил неловкое молчание, пока не подали десерт, а увидев, что вино произвело свое действие и гнев супругов начал угасать, изложил причину своего визита. Он объяснил свое заступничество тем, что в жилах Тойпурнии текла испанская кровь, описал ее отвагу и ум, умолчав о красоте, и попросил губернатора проявить милосердие во имя их дружбы и собственной славы великодушного человека. Педро Фахес, возбужденный румянцем и декольте Эулалии, не заставил себя упрашивать и согласился заменить смертную казнь двадцатью годами тюрьмы.

— Тюрьма сделает эту женщину мученицей в глазах индейцев. Достаточно будет воззвать к ее имени, чтобы племена вновь встали на тропу войны, — прервала его Эулалия. — Нужно сделать по-другому. Сначала она примет крещение, как велел Господь, затем ты привезешь мне ее сюда, и я сама займусь ею. Обещаю тебе, что за год смогу превратить эту Тойпурнию, отважную индианку, Дочь Волка, в настоящую даму, испанку и христианку. Так мы навсегда уничтожим ее влияние на индейцев.

— И, кроме того, у тебя появятся дело и компания, — добавил ее мудрый супруг.

На том и порешили. Алехандро де ла Веге было поручено отправиться за пленницей в Сан-Габриэль и привезти ее в Монтеррей, к немалой радости падре Мендосы, мечтавшего поскорее от нее избавиться. Девушка была вулканом, готовым в любой момент взорвать миссию, которую неофиты еще не успели привести в порядок после набега индейцев. Тойпурния была наречена при крещении именем Мария Рехина де ла Иммакулада Консепсьон, но тут же забыла большую часть, оставшись просто Рехиной. Падре Мендоса одел девушку в платье неофитов из грубой ткани, повесил ей на шею образок с Девой Марией, помог сесть на коня, потому что у пленницы были связаны руки, и дал ей свое благословение. Едва приземистые строения миссии остались позади, капитан де ла Вега освободил руки девушки и, указав на необъятный горизонт, предложил ей бежать. Рехина задумалась на несколько минут и решительно покачала головой, решив, что, если ее снова возьмут в плен, пощады уже не будет. Впрочем, возможно, дело было не только в страхе, но в том же самом пламенном чувстве, которое помрачило разум испанца. Во всяком случае, Рехина послушно следовала за капитаном, а тот растягивал их путь, как только мог, потому что полагал, что больше они не увидятся. Алехандро де ла Вега наслаждался каждым шагом, пройденным с девушкой по Камино Реаль[6], каждой ночью, когда они спали под звездами, не прикасаясь друг к другу, каждой секундой, пока они вместе умывались в море, и в то же время упорно сражался со своими желаниями и мечтами. Он знал, что идальго из рода де ла Вега не может жениться на метиске. Быть может, капитан ожидал, что путешествие по бескрайним просторам Калифорнии охладит его любовь, однако он обманулся в своих ожиданиях и к моменту прибытия в крепость Монтеррей был влюблен как мальчишка. Ему понадобились вся воля и дисциплинированность хорошего солдата, чтобы заставить себя проститься с женщиной и твердо решить впредь не искать с ней встречи.

Три года спустя Педро Фахес исполнил данное супруге обещание и отказался от своего поста губернатора Верхней Калифорнии, намереваясь вернуться в цивилизованный мир. В глубине души он был доволен собственным решением, потому что пребывание у власти всегда казалось ему неблагодарным занятием. Супруги нагрузили своими баулами караван мулов и повозки, запряженные быками, и пустились в путь, направляясь в Мехико, где Эулалия де Кальис повелела украсить дворец в стиле барокко со всей помпезностью, подобающей ее рангу. По пути они задерживались в каждой деревне и миссии, чтобы собраться с силами, а колонисты повсюду оказывали им радушный прием. Несмотря на дурной нрав обоих супругов, Фахесов все любили, потому что он был справедливым губернатором, а она слыла великодушной сумасбродкой. Народу из поселка Ла-Рейна-де-Лос-Анхелес пришлось объединить усилия с обитателями миссии Сан-Габриэль, находившейся в четырех лигах от них, чтобы предложить путешественникам достойный прием. Поселок, построенный в стиле испанских колониальных городов, вокруг квадратной площади и имел все условия для расширения и процветания, хотя в это время насчитывал лишь четыре улицы и сотню домишек из тростника. Там имелись таверна, которую заодно использовали как склад, церковь, тюрьма и с полдюжины строений из сырого кирпича, камня и черепицы, где жили местные богачи. Несмотря на немногочисленное население и большую бедность, колонисты славились своим гостеприимством и несколько раз в год устраивали праздники с раздачей вина. Ночи здесь оживлялись звуком гитар, труб, скрипок и пианол; по субботам и воскресеньям танцевали фанданго[7]. Прибытие губернаторов было самым лучшим поводом для праздника со дня основания поселка. На площади установили арки, украшенные знаменами и бумажными цветами, вытащили на улицу длинные столы с белыми скатертями, позвали всех, кто мог играть на каких-либо инструментах, включая двух арестованных, которых освободили от колодок, узнав, что они умеют бренчать на гитаре. Приготовления заняли несколько месяцев, и все это время жители поселка говорили между собой только о предстоящем приеме. Женщины шили себе праздничные платья, мужчины полировали серебряные пуговицы и пряжки, музыканты разучивали модные в Мехико мелодии, повара усердствовали, готовя невиданно пышный банкет. Падре Мендоса и его неофиты пожертвовали для такого случая несколько бочек своего лучшего вина, двух коров и некоторое количество свиней, кур и уток.

Капитану Алехандро де ла Веге было поручено поддерживать порядок в течение всего визита губернаторской четы. С той минуты, когда он узнал о приезде Рехины, мысли о девушке не давали ему покоя. Капитан спрашивал себя, что с ней сталось за эти три столетия разлуки, как она выжила в мрачной крепости Монтеррей, вспоминает ли она когда-нибудь о нем. Сомнения прошли в ночь праздника, когда при свете факелов и звуках оркестра он увидел ослепительную красавицу, одетую по последней европейской моде. Он понимал, что никогда не смог бы представить ее своей семье или обществу в Испании, но теперь это было не важно. Де ла Вега твердо решил пустить корни в Калифорнии и никогда больше не покидать Новый Свет. Рехина приняла предложение, она втайне любила капитана с тех пор, как он вернул ее к жизни в винном погребе падре Мендосы.

Так блестящий визит губернаторской четы в Ла-Рейна-де-Лос-Анхелес увенчался свадьбой капитана и таинственной дамы из свиты Эулалии де Кальис. Падре Мендоса, отрастивший длинные волосы, чтобы прикрыть ужасный шрам на месте отрубленного уха, обвенчал молодых, хотя до последнего момента собирался отговорить капитана жениться. То, что невеста была метиской, его не волновало, многие испанцы женились на индианках, однако священник подозревал, что под невинным обликом утонченной сеньориты Рехины до сих пор скрывается Тойпурния, Дочь Волка. Педро Фахес, который вел невесту к алтарю, был убежден, что это она спасла его брак, хотя бы потому, что, посвятив себя воспитанию дикарки, Эулалия смягчила свой характер и перестала изводить его постоянными истериками. Принимая во внимание, что Алехандро де ла Вега в свое время спас жизнь его супруги, Фахес решил, что непременно должен проявить великодушие. Одним росчерком пера он даровал новоиспеченной чете ранчо и несколько тысяч голов скота, недаром же среди его полномочий было и распределение земель в колониях. Фахес произвольно начертил на карте границу новых владений; позже оказалось, что ранчо занимает много лиг пастбищ, холмов, лесов, рек и взморья. Понадобилось бы несколько дней, чтобы объехать его верхом: оно было самым большим и удачно расположенным в том краю. Так Алехандро де ла Вега, сам того не желая, стал богачом. Через несколько недель, когда люди начали звать его дон Алехандро, он отказался от королевской службы, чтобы всецело посвятить себя заботе о своей земле. Годом позже он был избран алькальдом Ла-Рейна-де-Лос-Анхелеса.

Де ла Вега построил большой дом из сырого кирпича, прочный и без претензий, с черепичной крышей и полами из необработанных плит голубоватого известняка. Он обставил свое жилище тяжелой мебелью, которую заказал в поселке у одного галисийского столяра, скорее практичной, чем красивой. Дом был построен в удачном месте на самом берегу, в нескольких милях от Ла-Рейна-де-Лос-Анхелеса и миссии Сан-Габриэль. Большое кирпичное здание в стиле мексиканских гасиенд находилось на возвышенности, с которой открывалась великолепная панорама побережья. Неподалеку располагались месторождения смолы, имевшие дурную славу. Ни один человек в здравом уме не приближался к ним, потому что оттуда слышались стоны: это жаловались души несчастных, застрявших в смоле. Между пляжем и гасиендой тянулся лабиринт пещер, священное место индейцев, внушавшее не меньший страх, чем смоляные лужи. Индейцы не ходили туда из почтения к предкам, а испанцы из-за частых обвалов и из-за того, что внутри было очень легко заблудиться.

Де ла Вега поселил при своем имении несколько семей индейцев и метисов, пометил свой скот и решил выводить породистых лошадей, для чего привез из Мехико несколько великолепных животных. В свободное время он построил маленькую мыльную фабрику и посвятил себя поискам совершенного способа копчения мяса с перцем. Дон Алехандро старался получить сухое, но вкусное мясо, которое могло бы храниться в течение месяцев. Этот эксперимент поглощал его время, кухня дымила, как вулкан, ветер уносил дым в море, сбивая с толку китов. Де ла Вега рассчитал, что, достигнув верного соотношения между хорошим вкусом и жесткостью мяса, он сможет продавать свой продукт в казармы и на корабли. Ему казалось ужасным расточительством использовать шкуры и жир скота, теряя горы хорошего мяса.

Пока ее супруг растил коров, овец и коней на ранчо, управлял поселком и вел дела с торговыми кораблями, Рехина старалась улучшить жизнь индейцев на гасиенде. Она не разделяла интересов местного общества и с олимпийским спокойствием встречала сплетни. Люди шептались об угрюмом и высокомерном нраве Рехины, о ее более чем сомнительном происхождении, о пристрастии к бешеным скачкам верхом и купанию нагишом. Высший свет поселка, который к тому времени сократил свое имя и стал называться просто Лос-Анхелес, был расположен без колебаний принять протеже Фахесов, но она сама игнорировала его. Роскошные платья, в которые Рехину наряжала Эулалия де Кальис, стали добычей моли. Женщине было куда удобнее ходить босой, в грубой одежде неофитов. Дни Рехины походили один на другой. По вечерам, ожидая возращения Алехандро, она мылась, закручивала свою пышную гриву в узел и надевала простое, скромное платье. Муж Рехины, слепой, как все влюбленные, и слишком занятый своими делами, не замечал перемен в ее настроении; он желал видеть свою жену счастливой, но никогда не спрашивал ее, так ли это, опасаясь услышать отрицательный ответ. Де ла Вега приписывал странности своей жены ее неопытности — ведь она только что вышла замуж — и замкнутому характеру. Он предпочитал не вспоминать, что сеньора с хорошими манерами, сидящая с ним за одним столом, была тем самым воином в боевой раскраске, который несколько лет назад напал на миссию Сан-Габриэль. Он верил, что материнство окончательно излечит его супругу от дурных наклонностей, но, несмотря на долгие и частые любовные игры в кровати под балдахином, желанный первенец появился лишь в 1795 году.

Беременность сделала Рехину еще более молчаливой и дикой. Она совсем перестала одеваться и причесываться по-европейски, сославшись на то, что в ее положении это неудобно. Женщина купалась в море с дельфинами, без числа приплывавшими спариваться около берега, вместе с юной неофиткой по имени Ана, которую падре Мендоса прислал из миссии. Девушка также ожидала ребенка, но у нее не было мужа, и она упорно отказывалась признаться, кто ее соблазнил. Миссионер не хотел, чтобы отступница подавала индейцам дурной пример, но был слишком добр, чтобы выгнать девушку из миссии, и в конце концов отдал ее в услужение семье де ла Вега. Молчаливое сообщничество, возникшее между Рехиной и Аной, пошло на пользу обеим: одна приобретала компанию, а другая защиту. Это Ана предложила купаться в круге священных дельфинов, приносивших мир и покой. Благородные животные понимали, что обе женщины беременны, и, проплывая, терлись о них своими большими бархатистыми телами, чтобы придать им силу и мужество в момент родов.

В мае того же года Ана и Рехина произвели на свет младенцев. Это произошло на знаменитой неделе пожаров, отмеченной в хрониках поселка Лос-Анхелес как время самого большого бедствия со дня его основания. Леса и сухие пастбища горели каждое лето. Это было не страшно, огонь уничтожал засохший репейник, расчищая место для нежных побегов следующей весны, но в том году пожары начались слишком рано и, как утверждал падре Мендоса, явились карой Божьей за грехи колонистов. Пламя охватило несколько ранчо, разрушая на своем пути постройки и поглощая скот, который не успел убежать. В воскресенье ветер переменился, и огонь остановился в четырех лигах от гасиенды де ла Веги, что было истолковано индейцами как превосходное предзнаменование для двух малышей, родившихся в доме.

Дух дельфинов помог родить Ане, но не Рехине. Юная индианка произвела на свет дитя спустя четыре часа, сидя на корточках на расстеленном на полу одеяле, при помощи одной лишь девушки-подростка с кухни. Рехина рожала двое суток и стойко переносила страдания, сжимая зубами кусок дерева. Потеряв терпение, Алехандро де ла Вега велел позвать единственную на весь Лос-Анхелес повитуху, но та ничего не смогла сделать, потому что плод у Рехины в утробе лежал поперек, а сил тужиться у нее не осталось. Тогда Алехандро обратился к падре Мендосе, который из всех, кого он знал, лучше всего годился на роль врача. Миссионер велел слугам читать розариум[8], окропил Рехину святой водой и приготовился извлечь младенца руками. Благодаря своей решительности он смог вслепую поймать ребенка за ноги и без промедления вытащил его на свет, потому что время поджимало. Младенец родился синим и с пуповиной, обмотанной вокруг шеи, но при помощи молитв и шлепков падре Мендоса заставил его дышать.

— Как мы его назовем? — спросил он, положив ребенка на руки отца.

— Алехандро, как меня, моего отца и деда, — сказал тот.

— Его будут звать Диего, — вмешалась Рехина, измученная лихорадкой и не прекращавшимся кровотечением.

— Почему Диего? В семье де ла Вега никого так не звали.

— Потому что это его имя, — ответила она. Алехандро видел долгие страдания жены и больше всего на свете страшился потерять ее. Он понимал, что женщина обессилела от потери крови, и не стал возражать ей. Уж если на ложе агонии она избрала это имя для своего первенца, значит, на то были веские основания. Де ла Вега позволил падре Мендосе крестить новорожденного тотчас же, потому что малыш казался очень слабым, как и его мать, и подвергался риску попасть в лимб, если бы умер, не успев воспринять святое таинство.

Рехина оправлялась от тяжких родов несколько недель и смогла поправиться только благодаря своей матери, Белой Сове, которая явилась в гасиенду босая, с мешком лекарственных трав на плече, когда в доме уже готовили большие восковые свечи для погребения. Индейская целительница не видела свою дочь в течение семи лет, с тех пор, как индейцы подняли мятеж. Алехандро объяснил внезапное появление своей тещи туземной почтой, тайну которой белые не смогли раскрыть. Посланец, отправленный из крепости Монтеррей, две недели загонял коня, чтобы достичь Верхней Калифорнии, но, когда весть прибывала туда, выяснялось, что индейцы получили ее на десять дней раньше при помощи магии. Другого объяснения тому, что никем не званная знахарка появилась именно тогда, когда была нужнее всего, не находилось. Белая Сова никому не сказала ни слова. Это была высокая, сильная, красивая женщина около сорока лет, закаленная солнцем и работой. У нее было молодое лицо, медовые глаза, как у дочери, а на лоб падала непокорная прядь цвета дыма, которой женщина была обязана своим именем.

Белая Сова вошла в дом без приглашения, оттолкнула Алехандро де ла Вегу, который намеревался узнать, кто она такая, не задерживаясь, прошла запутанными коридорами и оказалась у постели своей дочери. Назвав ее индейским именем, мать заговорила с ней на языке их предков, и умирающая открыла глаза. Затем знахарка извлекла из своего мешка целебные травы, вскипятила их в котле на жаровне и дала больной выпить. Дом наполнился запахом шалфея.

Между тем Ана по доброй воле приложила к груди сына Рехины, который плакал от голода; так Диего и Бернардо начали жизнь на одних руках, питаясь одним молоком. И сделались братьями до конца своих дней.

Когда Белая Сова убедилась, что ее дочь может подняться на ноги и способна есть без тошноты, она сложила свои травы и пожитки в мешок, бросила взор на Диего и Бернардо, спавших бок о бок в одной колыбели, не выказав ни малейшего желания узнать, который из двоих ее внук, и ушла не попрощавшись. Алехандро де ла Вега воспринял ее уход с величайшим облегчением. Он был благодарен теще за спасение Рехины от верной смерти, но предпочитал находиться от нее подальше. Рядом с этой женщиной он чувствовал себя неловко, и, кроме того, индейцы на ранчо стали проявлять неслыханную дерзость. По утрам они являлись на работу с разрисованными лицами, по ночам танцевали, как сомнамбулы, под мрачные звуки окарин[9], а днем игнорировали приказы хозяина, словно перестали понимать по-испански.

Нормальная жизнь возвращалась на гасиенду но мере того, как восстанавливалось здоровье Рехины. Следующей весной все, кроме Алехандро де ла Веги, забыли, что она стояла одной ногой в могиле. Не нужно было медицинских познаний, чтобы догадаться, что больше детей у нее не будет. Осознав это, Алехандро начал невольно отдаляться от жены. Он мечтал о большой семье, как у других знатных людей в округе. Один из его друзей произвел на свет тридцать шесть законных детей, не считая незаконнорожденных, которым не было числа. Двадцать от первого брака в Мехико и шестнадцать от второго, последние пятеро родились в Калифорнии с разницей в один год. Страх за единственного сына, который мог умереть, не начав ходить, как многие дети в округе, лишил Алехандро сна. У него появилась привычка молиться вслух, преклонив колени у колыбельки своего сына и призывая к нему защиту небес. В такие минуты Рехина стояла за дверью, скрестив руки на груди, и бесстрастно наблюдала за коленопреклоненным супругом. В такие моменты она думала, что ненавидит его, но в постели тепло и запах близости на несколько часов примиряли их. На рассвете Алехандро одевался и спускался вниз, в свой кабинет, где индианка подавала ему шоколад, горький и пряный, как он любил. Он начинал свой день, встречался с управляющим, чтобы отдать распоряжения, касающиеся ранчо, и тотчас принимался за многочисленные обязанности алькальда. Супруги проводили дни порознь, занятые своими делами, и встречались только на закате. Летом они ужинали на террасе, среди бугенвиллий, пока музыканты играли их любимые песни; зимой ужин подавали в зале для шитья, где никто никогда не пришил ни одной пуговицы.

Часто Алехандро оставался ночевать в Лос-Анхелесе, задержавшись на празднике или за картами с другими помещиками. Танцы, карточные игры, выступления музыкантов и дружеские вечеринки происходили в городке каждый день, других дел у общества не было, не считая спортивных занятий на свежем воздухе, которым равно предавались и женщины, и мужчины. Рехина никогда не участвовала ни в чем подобном, она была одинокой душой и не доверяла испанцам, кроме мужа и падре Мендосы. Женщина никогда не сопровождала Алехандро в его поездках и ни разу не поднялась на борт корабля, где торговали контрабандой. По меньшей мере один раз в год Алехандро отправлялся в Мехико по делам. Эти отлучки обычно длились пару месяцев; он возвращался из них нагруженный подарками и новыми идеями, которые оставляли его супругу равнодушной.

Рехина возобновила долгие конные прогулки, теперь с сыном в корзине, привязанной за спиной, и потеряла всякую склонность к домашним делам, перепоручив их Ане. Она снова стала посещать индейцев, даже тех, что жили на других ранчо, чтобы выслушивать жалобы и по возможности облегчать их долю: Покорив индейские племена и разделив их земли, белые установили систему обязательного служения, мало чем отличавшуюся от рабства. Все индейцы были подданными короля Испании и теоретически пользовались узаконенными правами. На практике они жили в нищете, трудились в обмен на еду, питье, табак и позволение разводить домашних животных. В основном владельцы ранчо были добродушными патриархами, занятыми больше своими удовольствиями и страстями, чем землей и пеонами, но иногда встречался кто-нибудь с дурным нравом, и тогда индейцы голодали или страдали от плетей. Жители миссий тоже оставались бедняками, они жили в круглых хижинах, сделанных из жердей и соломы, работали от зари до зари и полностью зависели от миссионеров. Алехандро де ла Вега старался быть хорошим правителем, но и он не мог постоянно выполнять просьбы Рехины помочь индейцам. Тысячу раз он объяснял жене, что не в состоянии требовать от других помещиков, чтобы они обращались со своими индейцами так же, как он. Это посеяло бы раздоры среди колонистов.

Падре Мендоса и Рехина, объединенные стремлением защитить индейцев, в конце концов подружились; священник простил индианке нападение на миссию, а она была благодарна ему за то, что он помог Диего появиться на свет. Власть предержащие не связывались с ними, потому что миссионер обладал моральным авторитетом, а женщина была супругой алькальда. В тех случаях, когда Рехина начинала одну из своих кампаний, она одевалась как испанка, стягивала волосы в строгий узел, вешала на грудь аметистовый крест и садилась в элегантную прогулочную карету, подарок своего мужа, а отважную кобылу, на которой привыкла ездить без седла, оставляла дома. Помещики принимали Рехину сухо, она не принадлежала к их кругу. Ни один ранчеро не мог позволить себе иметь недостойных предков, все ратовали за подлинные испанские корни, белую расу и чистоту крови. Они не прощали Рехине того, что так восхищало в ней падре Мендосу: упорное нежелание скрывать свое происхождение. Удостоверившись, что жена алькальда наполовину индианка, испанские колонисты отвернулись от нее, но никто не отважился выказать презрение ей в лицо из уважения к положению и состоянию ее мужа. Они продолжали приглашать чету де ла Вега на дружеские вечеринки и фанданго, поскольку не сомневались, что Алехандро придет один.

Де ла Вега, поглощенный управлением гасиендой и разбором бесконечных тяжб между колонистами, не мог уделять семье слишком много времени. По вторникам и четвергам он отправлялся в Лос-Анхелес, чтобы исполнять почетные, но весьма утомительные обязанности алькальда, отказаться от которых ему не позволяло чувство долга. Дон Алехандро не был алчным и не слишком любил власть. Прирожденный лидер, он тем не менее не отличался дальновидностью. Решая имущественные дела, де ла Вега не раз прибегал к опыту своих предков, хотя то, что подходило Испании, не всегда годилось для Верхней Калифорнии. Больше всего на свете набожный католик и настоящий идальго дорожил семейной честью. Дона Алехандро беспокоило, что Диего чересчур привязан к матери, проводит слишком много времени среди индейской челяди и называет Бернардо своим братом. Дон Алехандро опасался, что из его наследника не вырастет настоящего помещика. Однако заняться воспитанием сына ему было недосуг. Де ла Вега всей душой желал защитить малыша и сделать его счастливым. Он сам страшился своей любви к сыну, слишком острой, даже болезненной. Дон Алехандро мечтал, что его мальчик вырастет настоящим де ла Вегой, добрым христианином, отважным воином и верным слугой короля. Он накопит богатство, которое не снилось ни одному из его предков, и станет владеть плодородными землями в цветущем, благодатном краю, совсем не похожем на испанские владения семейства де ла Вега. У Диего будет больше коров, овец и свиней, чем у самого царя Соломона, он выведет лучших бойцовых быков и самых прекрасных вороных коней, превратится в самого влиятельного человека в Верхней Калифорнии и в один прекрасный день станет губернатором. Но все это будет потом, а сначала мальчику нужно получить хорошее образование в Испании, в университете или военной школе. Дон Алехандро надеялся, что, когда придет время отправить сына учиться, в Европе станет спокойнее. Мира в Старом Свете никогда толком не наступало, но в последнее время европейцы, казалось, окончательно утратили здравый смысл. Доходившие до Америки вести были одна тревожнее другой. Де ла Вега делился своими опасениями с Рехиной, но она не собиралась отправлять сына за море и потому не слишком тревожилась. Мир индианки составляло пространство, которое она могла объехать верхом, а проблемы Франции нисколько ее не волновали. Муж рассказал Рехине, что в 1793 году, как раз когда они поженились, короля Людовика XVI обезглавили в Париже на глазах кровожадной черни. Друг Алехандро Хосе Диас, капитан корабля, подарил ему миниатюрную копию гильотины. Де ла Вега с помощью этой страшной игрушки обрубал концы сигар, мимоходом рассказывая, как летели головы французской знати. По его убеждению, чудовищные события во Франции могли окончательно повергнуть Европу в хаос. Рехина же подумала, что, будь у индейцев такая машина, белые стали бы относиться к ним с большим уважением. Однако у нее хватило такта не делиться подобными соображениями с мужем. Их и так разделяло слишком многое. Рехина сама удивлялась тому, насколько изменилась. Глядя в зеркало, вместо прежней Тойпурнии она видела незнакомую женщину с суровым взглядом и сжатыми губами. Жизнь среди белых сделала индианку мудрой и скрытной; она редко противостояла мужу открыто, предпочитая действовать за его спиной. Алехандро де ла Вега не подозревал, что его жена говорит с Диего на своем языке, и был неприятно удивлен тем, что первые слова, которые произнес малыш, были индейскими. Алькальд пришел бы в ужас, если бы узнал, что Рехина пользуется каждой его отлучкой, чтобы вместе с сыном навестить своих соплеменников.

Когда Рехина впервые появилась в индейской деревне с Диего и Бернардо, Белая Сова на время забыла о своих заботах. Половину племени унесли тяжелые болезни, многих мужчин забрали в рекруты. Оставалось не больше двадцати семей, нищавших с каждым днем. Индианка рассказывала мальчишкам мифы и легенды своего народа, омывала их души дымом ритуальных благовоний и водила собирать целебные травы. Едва они стали твердо держаться на ногах и смогли сжать в кулачке палку, она велела мужчинам научить их драться. Заодно они научились ловить рыбу с помощью заостренных прутьев и охотиться. Белая Сова подарила мальчикам целую шкуру оленя, с головой и рогами, чтобы накрываться ею во время охоты. Так они привлекали оленей: ждали, затаившись, пока жертва приблизится, и тогда стреляли из луков. Испанцам удалось добиться от индейцев покорности, но присутствие Тойпурнии заставляло их вспомнить о славном времени восстания. Рехину в племени уважали и немного побаивались, а Диего и Бернардо просто обожали. Их обоих считали сыновьями Тойпурнии.

Белая Сова отвела мальчиков в глубокую пещеру возле гасиенды де ла Веги, научила их читать символы, тысячу лет назад вырезанные на стенах, и объяснила, как по ним ориентироваться. В пещере пролегали Семь Священных Путей, способных привести человека к его собственной душе, поэтому в древние времена молодые люди спускались туда во время обряда инициации, чтобы познать самих себя и обнаружить центр мироздания, в котором зарождалась жизнь. Когда познание происходило, из недр земли вырывалось пламя и долго плясало в воздухе, омывая инициируемого чудесным теплом и светом. Пещеры защищала таинственная сила, и входить в них можно было только с чистыми помыслами.

— А кто войдет туда с дурными намерениями, того пещеры проглотят живьем и потом выплюнут его кости, — сказала Белая Сова. И добавила, что, если кто-то помогает ближним, как повелел Великий Дух, в него может войти благодать Окауе.

— До того как пришли белые, мы часто спускались в эти пещеры, чтобы обрести Окауе, но все это в прошлом, — рассказала Белая Сова.

— Что такое Окауе? — спросил Диего.

— Это пять основных добродетелей: честь, справедливость, доблесть, достоинство и мужество.

— Я хочу обладать ими, бабушка.

— Для этого придется пройти множество испытаний и не плакать, — сухо ответила Белая Сова.

С этого дня Диего и Бернардо начали исследовать пещеры. Сначала они отмечали свой путь, выкладывая на полу камешки, потом научились ориентироваться по рисункам на стенах. Братья изобретали свои собственные обряды, вдохновленные рассказами Белой Совы. Они просили Великого Духа индейцев и Бога падре Мендосы, чтобы на них снизошло Окауе, но никакого пламени из-под земли не появлялось. Как-то раз друзья выкладывали на полу магический круг из тридцати шести камней, как учила бабушка. Когда они сдвинули с места большой круглый камень, который собирались поместить в центр круга, перед ними открылся узкий проход. Щуплый и ловкий Диего забрался в него и обнаружил длинный тоннель шириной в человеческий рост. Вооружившись свечами, кирками и лопатами, братья за несколько недель расширили проход. Однажды Бернардо ударом лопаты вскрыл узкий пролом, откуда проникал дневной свет. К немалому удивлению мальчиков, оказалось, что тоннель ведет точно в огромный камин гостиной дома де ла Веги. Вместо приветствия они услышали глухой бой настенных часов. Спустя много лет Диего узнал, что его мать специально решила построить дом поближе к священным пещерам.

Братья укрепили известковые стены тоннеля досками и камнями и приделали к выходу из него маленькую дверцу, замаскировав ее в кирпичной кладке камина. Камин, такой большой, что в нем поместилась бы корова, располагался в гостиной, никогда не видевшей гостей и служившей де ла Веге чем-то вроде кабинета. Неудобная и грубая мебель, словно на продажу, выстроилась вдоль стены, собирая пыль и впитывая прогорклый запах жира. Огромная картина на стене изображала худого и оборванного святого Антония, поправшего дьявола. Такие страшилища были в большой моде, их специально заказывали в Испании. На почетном месте помещались жезл и мантия алькальда, которые хозяин дома использовал на официальных церемониях. Среди обязанностей городского головы были и важные дела, например проектирование улиц, и сущие пустяки вроде запрета на исполнение серенад. Если бы этот вопрос оставили на усмотрение влюбленных сеньорит, поселок лишился бы ночного сна. С потолка свисала разлапистая железная люстра, но ни у кого не хватало терпения зажигать на ней все сто пятьдесят свечей, и гостиную обычно освещали простые масляные лампы. Камин никогда не топили, хотя несколько бревен всегда были наготове. Диего и Бернардо полюбили возвращаться с купания подземным ходом и, словно призраки, появляться из темного жерла камина. Они поклялись, что будут хранить свою тайну и станут входить в пещеру только с добрыми намерениями, чтобы в один прекрасный день обресхи Окауе.

Пока Белая Сова заботилась о том, чтобы мальчики не забывали своих туземных корней, Алехандро де ла Вега старался воспитать Диего настоящим идальго. Однажды из Европы прибыли подарки от Эулалии де Кальис. Педро Фахес скоропостижно скончался в Мехико, не выдержав очередной истерики своей жены. Он свалился, как мешок, к ее ногам, навсегда наградив супругу угрызениями совести. Лишь овдовев, Эулалия поняла, как сильно была привязана к покойному супругу. Никто не смог бы заменить ей покойного мужа, храброго воина, охотника на медведей, единственного человека, который не покорился ей. При жизни супруга Эулалия не питала к нему особой нежности, но, увидев его в гробу, ощутила острую боль, которая уже не отпускала ее, лишь немного притупляясь с годами. Наконец, устав плакать, она последовала совету друзей и духовника и вместе с сыном вернулась в Барселону, надеясь на поддержку своих могущественных родственников. Время от времени она писала своей бывшей подопечной Рехине письма на бумаге с вытесненным золотом фамильным гербом. В одном из писем Эулалия сообщила, что ее маленький сын умер во время эпидемии и она осталась совсем одна. Присланные подарки были довольно потрепаны, ведь им пришлось пересечь множество морей, прежде чем достигнуть Лос-Анхелеса. Рехина получила модные наряды, башмаки на каблуках, шляпы с перьями и украшения, которые она почти не носила. Алехандро де ла Веге предназначались черный плащ, подбитый шелком, с толедскими пуговицами из чеканного серебра, несколько бутылок лучшего испанского хереса, набор дуэльных пистолетов, инкрустированных перламутром, итальянский кинжал и «Трактат о фехтовании и справочник дуэлянта» маэстро Мануэля Эскаланте. Как объяснялось на первой странице, это было собрание «последних наставлений участникам поединков на шпагах и кинжалах».

Эулалия де Кальис не могла бы придумать лучшего подарка. Алехандро де ла Вега очень давно не практиковался в фехтовании, но благодаря учебнику мог освежить свои навыки и приступить к обучению сына. Для Диего заказали кинжал, стеганые доспехи и миниатюрную маску. Алехандро завел обычай тренироваться с ним по два часа в день. У мальчика обнаружились недюжинные способности к фехтованию, однако, к большому огорчению отца, он не воспринимал занятий всерьез, считая их новой увлекательной игрой. Алехандро беспокоила чрезмерная привязанность Диего к своему молочному брату, которая казалась ему проявлением слабости и неуместного мягкосердечия. Де ла Вега тепло относился к Бернардо, который родился у него на глазах, и выделял его среди других индейцев, но при этом не забывал о сословных и расовых различиях. Алькальд верил, что эти различия даны Богом, чтобы спасти землю от хаоса. Взять хотя бы Францию, в которой революция перевернула все вверх дном. В этой стране все различия стерлись, было непонятно, что к чему, и власть переходила из рук в руки, как монета. Алехандро молился, чтобы ничего подобного не произошло в Испании. Он понимал, что династия бездарных монархов неотвратимо толкает страну в пропасть, но никогда не ставил под сомнение божественную сущность монархии и не сомневался в абсолютном превосходстве своей расы, нации и веры. Де ла Вега полагал, что Бернардо и Диего не равны от рождения, и чем скорее они это поймут, тем лучше. Бернардо легко смирился с таким положением вещей, но Диего подобные разговоры доводили до слез. Рехина не собиралась покоряться мужу и продолжала привечать Бернардо как собственного сына. В ее племени один человек мог превзойти другого не происхождением, а лишь мудростью или храбростью, а говорить, кто из двух мальчишек отважней или умнее, было рано.

Диего и Бернардо расставались только на ночь, когда каждый из них укладывался спать рядом со своей матерью. Одна и та же собака покусала их, их жалили пчелы из одних и тех же ульев, они одновременно переболели корью. Когда одному из них случалось напроказить, никто не давал себе труда выявить виновного; обоих бок о бок раскладывали на лавке и прописывали одинаковое число розог, а они мужественно терпели справедливое наказание. Все, кроме Алехандро де ла Веги, считали мальчиков братьями: они не только были неразлучны, но и очень походили друг на друга. Солнце одинаково опалило их кожу, так что она стала смуглой, будто древесная кора, Ана шила им одинаковые льняные штаны, Рехина стригла их волосы на индейский манер. Нужно было присмотреться внимательнее, чтобы увидеть, что у Бернардо благородные черты индейца, а Диего — высокий и тонкий, с материнскими глазами цвета карамели. Братья учились фехтовать согласно указаниям маэстро Эскаланте, управляться с кнутом и лассо, висеть на карнизе вниз головой, зацепившись ступнями, словно летучие мыши. Индейцы научили их нырять на глубину, чтобы отрывать моллюсков от скал, подолгу выслеживать добычу, мастерить луки и стрелы, терпеть боль и усталость без всяких жалоб.

Алехандро де ла Вега брал мальчиков на родео, и они, вооружившись лассо, помогали ему клеймить скот. Это была единственная хозяйственная обязанность идальго, скорее забава, чем тяжелый труд. На родео собирались все окрестные помещики со своими детьми, колонисты-скотоводы и индейцы. Животных окружали, разделяли на группы и ставили на них клейма, которые затем регистрировали в книге, чтобы избежать неразберихи и воровства. Тогда же забивали скот, сдирали шкуры, солили мясо и заготавливали жир. Королями родео были нукеадоры, знаменитые наездники, способные на полном скаку убить быка ударом кулака в затылок. Контракт с ними заключали заблаговременно, на год вперед. Нукеадоры приезжали из Мехико и с американских пастбищ на специально обученных конях, вооруженные длинными обоюдоострыми кинжалами. Когда быки падали наземь, на них набрасывались обдирщики, способные за несколько минут целиком снять шкуру. Затем за дело принимались резчики мяса и напоследок индианки, которым предстояло собрать жир, перетопить его в огромных котлах и перелить в бурдюки из бычьих пузырей или кишок. Заодно женщины дубили кожи, стоя на коленях и выскребая их заостренными камнями. Животные бесились от запаха крови, и ни разу не обошлось без того, чтобы быки не выпотрошили нескольких коней или не подняли на рога какого-нибудь бедолагу. Вообразите огромные стада, вздымающие на бегу клубы пыли! Публика не спускала восхищенных глаз со скотоводов в белых шляпах, которые ловко сидели верхом на своих скакунах, над головами у них плясали лассо, а на поясах сверкали кинжалы; хрип поверженного скота сливался с восторженными криками и собачьим лаем; запах выступавшей на бычьих боках пены и пота скотоводов мешался с таинственным ароматом индианок, который навсегда лишал мужчин покоя.

Когда родео кончалось, в поселке на несколько дней воцарялось шумное веселье. Богачи и бедняки, индейцы и белые, молодежь и немногочисленные старики праздновали вместе. Еда и питье были в изобилии; пары танцевали, пока не падали от головокружения, под аккомпанемент выписанных из Мехико музыкантов; петушиные и собачьи бои сменялись схватками быков, медведей и людей. Иные за ночь проигрывали все, что заработали на родео. На третий день падре Мендоса служил мессу. Он хлыстом сгонял пьяниц в церковь и с мушкетом в руке заставлял соблазнителей жениться на обесчещенных девушках, чтобы спустя девять месяцев не возникало скандалов из-за детей неизвестных отцов.

После родео требовалось уничтожить дикие табуны, чтобы освободить пастбища для скота. Диего всегда сопровождал скотоводов, а Бернардо был с ними только раз и долго не мог опомниться от ужасного зрелища. Всадники окружали табун, пугали лошадей выстрелами и собачьим лаем и галопом гнали их к обрыву. Лошади сыпались с кручи сотнями, одни на других, сворачивая себе шеи или ломая ноги при падении. Те, кому повезло, погибали сразу, остальные агонизировали по нескольку дней в туче москитов и зловонии от разлагающегося мяса, привлекавшем медведей и стервятников.

Два раза в неделю Диего посещал миссию Сан-Габриэль, где падре Мендоса давал ему начатки образования. Бернардо неизменно сопровождал брата, и в конце концов падре Мендоса стал допускать его в класс, хотя считал, что знания индейцам не нужны и даже опасны. Образование могло подвигнуть их к бунту. Бернардо был не столь сообразителен, как Диего, но привык брать упорством и ночи напролет твердил уроки, рискуя сжечь себе ресницы в пламени свечи. Его сдержанный, спокойный нрав контрастировал с шумной веселостью Диего. Бернардо преданно следовал за другом во всех его сумасбродных проделках и со смирением принимал наказания. Окрепнув, он стал защищать молочного брата, которого считал особенным человеком, вроде героев сказаний Белой Совы.

Диего, для которого спокойно находиться в помещении было мукой, старался поскорее усвоить урок и вырваться из-под опеки падре Мендосы. Наука влетала ему в одно ухо, и мальчик старался затвердить знания, прежде чем они вылетят через другое. Он ловко скрывал свою рассеянность от падре Мендосы, но, помогая Бернардо, учился и сам. Диего был так же неутомим в играх и проказах, как его брат в учении. После долгих препирательств друзья пришли к соглашению, что Диего будет учить Бернардо, если тот станет тренироваться вместе с ним в обращении с лассо, кнутом и шпагой.

— Не понимаю, зачем учить вещи, которые никогда не пригодятся! — воскликнул Диего однажды, когда провел несколько часов, повторяя одни и те же сатирические куплеты на латыни.

— Все пригодится рано или поздно, — отвечал Бернардо. — Это как шпага. Наверняка я никогда не стану драгуном, но будет не лишним научиться владеть ею.

Мало кто в Верхней Калифорнии умел читать и писать. Миссионеры, по большей части люди крестьянского происхождения, грубоватые и недалекие, по крайней мере знали грамоту. Книг было мало, а в письмах обычно содержались дурные вести, так что никто не торопил священников с их чтением. Однако Алехандро де ла Вега отлично понимал пользу образования и вел отчаянную борьбу за то, чтобы выписать из Мехико учителей. Тогда Лос-Анхелес уже не был бы просто городишком о трех улицах; он превратился бы в настоящий торговый и культурный центр. Столица была слишком далеко, так что и многие административные вопросы решались в Лос-Анхелесе. За исключением военных и крупных помещиков, большинство населения поселка составляли метисы, и наличие образования позволило бы им хоть немного отличаться от индейцев. В поселке уже были арена для корриды и бордель, в котором трудились три метиски и одна пышнотелая мулатка из Панамы, которая брала с гостей вдвое больше, чем ее товарки. Ратуша одновременно служила зданием для судебных заседаний и театром, где обычно представлялись испанские оперетты, моралистические драмы и патриотические действа. На площади Армас, где по вечерам прогуливалась под присмотром матерей холостая молодежь — юноши с одной стороны, девушки с другой, — построили ротонду для оркестра. Гостиницы еще не было; до появления первого постоялого двора оставалось десять лет. Путешественники находили кров в богатых домах, хозяева которых никому не отказывали в своем гостеприимстве; чтобы упрочить торжество прогресса, Алехандро хотел основать еще и школу, но никто не разделял его рвения. Алькальду пришлось построить первую в провинции школу на собственные деньги.

Школа открылась как раз тогда, когда Диего исполнилось девять лет, и падре Мендоса объявил, что научил его всему, что знал сам, за исключением церковных обрядов и экзорцизма. Новая школа представляла собой темный и пыльный, словно карцер, барак, расположенный на углу главной площади. В классной комнате стояла дюжина железных скамеек. На почетном месте, у доски, висел хлыст с семью хвостами. Учитель оказался из тех ничтожных людишек, которых малейшая капля власти делает жестокими бестиями. Диего имел несчастье быть одним из его первых учеников, вместе с горсткой других мальчишек, отпрысков знатнейших семей поселка. Бернардо учиться не позволили, несмотря на мольбы Диего. Алехандро де ла Вегу восхищала тяга мальчика к знаниям, но учитель заявил, что тотчас же попросит расчет, если порог «приличного учебного заведения» перешагнет хоть один индеец. Диего учился прилежно, не из страха перед наказанием, а для того, чтобы передать полученные знания Бернардо.

Среди учеников был один по имени Гарсия, сын испанского солдата и хозяйки таверны, мальчик без особых способностей, жирный, с плоскими ступнями и глуповатой улыбкой, излюбленная жертва учителя и других учеников, которые мучили его непрерывно. Диего, не способный закрыть глаза на такую несправедливость, вступился за толстяка, чем заслужил его собачью преданность.

Из-за работы в поле и миссионерских обязанностей у падре Мендосы не доходили руки поправить поврежденный во время восстания потолок. Тогда индейцев остановил взрыв, который потряс здание до самого фундамента. Всякий раз, вознося гостию, чтобы пресуществить ее во время мессы, священник с тревогой глядел на шаткие балки и говорил себе, что их надо починить, пока не случилось беды, но тут же принимался за другие дела и забывал о своем намерении до следующей мессы. Тем временем термиты постепенно пожирали дерево, и наконец произошло то, чего боялся падре Мендоса. По счастью, большого количества жертв удалось избежать. Это случилось во время одного из многочисленных землетрясений, привычных для края, в котором даже главная река называлась Хесус-де-Лос-Темблорес[10]. Потолок обрушился на одного только падре Альвеара, клирика, который приехал из Перу, чтобы побывать в миссии Сан-Габриэль. Прибежавшие на грохот неофиты тотчас же принялись раскапывать несчастного. Большая балка придавила священника, словно таракана. Перуанцу по всему полагалось отправиться на небеса, ведь он пробыл под обломками слишком долго и почти истек кровью. Однако Бог, по словам падре Мендосы, сотворил чудо, и, когда пострадавшего наконец извлекли из развалин, он все еще дышал. Падре Мендосе хватило одного взгляда, чтобы понять, что его скудные познания в медицине не помогут спасти раненого, даже при поддержке божественного провидения. Он немедленно отправил одного из жителей миссии на поиски Белой Совы. За эти годы падре не раз убеждался в том, что индейцы не зря почитают эту мудрую женщину.

На следующий день Диего и Бернардо прискакали в миссию на чистокровных скаковых конях, которых Алехандро де ла Вега прислал в подарок священнику. Неофиты не отходили от раненого, и мальчики, отведя коней в стойло, стали с любопытством наблюдать за небывалым зрелищем. Происходящее напоминало захватывающий спектакль. Вскоре в миссии появилась Белая Сова. Хотя ее лицо избороздили новые морщины и волосы еще сильней побелели, она очень мало изменилась, это была все та же сильная и вечно молодая женщина, которая десятью годами раньше появилась на гасиенде де ла Веги, чтобы спасти Рехину от смерти. В этот раз она снова несла мешок с целебными травами. Поскольку индианка отказывалась учить испанский, а запас индейских слов у падре Мендосы был очень скудным, Диего предложил себя в качестве переводчика. Раненого положили на стол из необструганных досок, а вокруг сгрудились все обитатели Сан-Габриэля. Белая Сова внимательно исследовала раны пострадавшего, перевязанные падре Мендосой, но не отважилась сшивать их, потому что кости были раздроблены.

Ощупав чуткими пальцами все тело несчастного, целительница огласила свой вердикт:

— Скажи белому, что все можно вылечить, кроме ступни, которая загноилась. Сначала я отрежу ее, затем займусь всем остальным.

Диего перевел, не понижая голоса, ведь падре Альвеара все считали почти покойником, но, услышав диагноз, умирающий широко раскрыл свои горящие глаза.

— Я предпочитаю умереть сразу, ведьма, — сказал он очень твердо.

Белая Сова не обратила на его слова никакого внимания. Падре Мендоса силой разжал больному рот, как делал с детьми, которые отказывались пить молоко, и вставил туда свою знаменитую воронку. Через нее влили пару ложек снадобья цвета ржавчины, которое Белая Сова извлекла из своего мешка. Пока мыли щелочью пилу и готовили тряпки, чтобы сделать перевязку, падре Альвеар погрузился в глубокий сон, от которого очнулся только через десять часов, когда культя уже перестала кровоточить. Белая Сова наложила на остальные раны дюжину швов, намазала больного таинственными мазями и обернула паутиной и бинтами. Падре Мендоса повелел, чтобы неофиты, сменяя друг друга, молились день и ночь без перерыва об исцелении раненого. Такой метод дал результаты. Наперекор всему падре Альвеар поправился достаточно быстро и спустя полтора месяца смог возвратиться на корабле в Перу.

Бернардо ампутация привела в ужас, а Диего куда больше занимало волшебное бабкино снадобье. С тех пор, оказываясь в индейской деревне, он умолял Белую Сову раскрыть ему секрет удивительного зелья, но она всегда отказывалась открывать тайну несмышленому мальчишке, который наверняка стал бы использовать его для каких-нибудь жестоких проделок. Не убоявшись наказания, Диего украл тыкву с сонным эликсиром, поклявшись себе, что не станет ампутировать ближним конечности и постарается использовать зелье для благих целей. Однако, как только в руках у мальчика оказалось сокровище, он тут же начал придумывать новые шалости. Случай опробовать снадобье представился в жаркий июньский полдень, когда братья возвращались домой после купания. Плавание было единственной забавой, в которой сильный, терпеливый и выносливый Бернардо превосходил своего друга. Пока Диего задыхался и изнурял себя, пытаясь плыть навстречу волнам, Бернардо часами поддерживал перемежающийся ритм своего дыхания и движений, отдавшись таинственным потокам с глубины моря. Если приплывали дельфины, они тотчас окружали Бернардо. Так же вели себя кони, даже дикие. Когда никто не отваживался приблизиться к разгорячившемуся жеребенку, к нему осторожно подходил Бернардо, обнимал его и шептал ему на ухо заветные слова, пока животное не успокаивалось. Во всем районе не было никого, кто усмирял бы коней быстрее и лучше, чем этот индейский мальчик. В тот вечер друзья услышали крики Гарсии, которого снова мучили школьные задиры. Их было пятеро, и руководил ими Карлос Алькасар, самый старший и вредный ученик в школе. Мозгов у Алькасара было не больше, чем у клопа, но их вполне хватало, чтобы выдумывать жестокие шалости. На этот раз мальчишки раздели Гарсию, привязали его к дереву и снизу доверху вымазали медом. Толстяк визжал как резаный, а пятеро палачей зачарованно наблюдали за тучей москитов и вереницей муравьев, готовых атаковать жертву. Оценив ситуацию, Диего и Бернардо поняли, что находятся в явном меньшинстве. Они не могли драться с Карлосом и его сторонниками, а позвать на помощь было бы трусостью. Диего, улыбаясь, подошел к одноклассникам, а за его спиной Бернардо стискивал зубы и кулаки.

— Что вы делаете? — спросил он, как если бы это не было очевидно.

— Ничего такого, что касалось бы тебя, идиот, если только не хочешь кончить так же, как Гарсия, — ответил Карлос. Раздался дружный хохот всей банды.

— Мне вообще-то все равно, но я думал использовать толстяка как приманку для медведя. Было бы жаль потратить столь прекрасный жир на муравьев, — сказал Диего безразлично.

— Медведя? — хрюкнул Карлос.

— Меняю Гарсию на медведя, — пообещал Диего с томным вздохом, ковыряя палочкой ногти.

— Где ты собираешься взять медведя? — спросил палач.

— Это моя забота. Я собираюсь привести его живым и с сомбреро на голове. Я могу подарить его тебе, Карлос, если ты хочешь, но для этого мне нужен Гарсия, — объявил Диего.

Мальчишки вполголоса посовещались, пока Гарсия исходил холодным потом, а Бернардо чесал в затылке, полагая, что на этот раз Диего переоценил свои силы. Способ ловли живых медведей для корриды требовал сил, сноровки и добрых коней. Несколько опытных верховых набрасывали на зверя лассо и тащили его за собой, а охотник, служивший приманкой, шел впереди, дразня зверя. Так медведя приводили к загону. Такая забава могла обойтись слишком дорого. Случалось, что медведь, способный обогнать любого коня, вырывался и бросался на охотников.

— Кого возьмешь с собой? — спросил Карлос.

— Бернардо.

— Этого неотесанного индейца?

— Мы с Бернардо сделаем это вдвоем, как только получим Гарсию в качестве наживки, — сказал Диего.

На том и порешили. Диего и Бернардо развязали Гарсию и помогли ему умыться в реке.

— Как же мы поймаем живого медведя? — спросил Бернардо.

— Пока еще не знаю, нужно подумать, — ответил Диего, и его брат ни на миг не усомнился, что тот найдет решение.

Остаток недели мальчики провели, готовясь к небывалой проделке. Найти медведя было несложно, они дюжинами бродили у скотобоен, привлеченные запахом мяса, но двое мальчишек едва ли смогли бы справиться даже с одним самцом, не говоря уж о медведице с детенышами. Значит, надо было искать одинокого медведя, из тех, что шатались по лесам в это время года. Гарсия сказался больным и несколько дней не выходил из дома, но Диего и Бернардо забрали его с собой, заявив, что если он не пойдет, то снова попадет в лапы Алькасара и его компании. Диего в шутку сказал, что Гарсии и вправду придется стать приманкой, но, увидев, как у толстяка дрожат коленки, братья сжалились и посвятили его в детали своего плана.

Трое мальчишек объявили своим матерям, что отправляются в миссию на праздник святого Иоанна. Они выехали очень рано, в повозке, которую тянула пара старых мулов. Гарсия был ни жив ни мертв от страха, Бернардо нервничал, Диего беззаботно насвистывал. Вскоре друзья оставили позади гасиенду, свернули с главной дороги и начали углубляться в лес тропой Астильяс, которую индейцы считали заколдованной. Старые мулы тащились по неровной дороге очень медленно, и мальчики успевали ориентироваться по следам на земле и царапинам на коре деревьев. Они приближались к лесопилке Алехандро де ла Веги, на которой заготавливали древесину для строительства и починки кораблей, когда крики мулов сообщили им о появлении медведя. Все лесорубы отправились на праздник, и вокруг не было видно ни души. На земле валялись пилы и топоры, вокруг грубо сколоченных козел были сложены штабеля дров. Мальчишки распрягли мулов и под уздцы отвели их к сараю, в безопасное место; потом Диего и Бернардо продолжили устанавливать сеть, пока Гарсия наблюдал за ними, стараясь держаться поближе к мулам. Он привез с собой обильный полдник и не переставая нервно жевал с тех пор, как вышел из дома. Окопавшись в своем убежище, толстяк наблюдал, как братья укрепляют веревки на самых толстых ветвях двух деревьев, ставят силки, натягивают на ветки оленью шкуру. Под шкурой они спрятали свежую крольчатину и ком жира, пропитанный усыпляющим снадобьем. Затем друзья отправились в барак разделить с Гарсией полдник.

Приятели приготовились к долгому ожиданию, но очень скоро на поляне показался медведь, привлеченный криками мулов. Это был старый, довольно большой самец. Издалека зверь напоминал гору жира, обтянутую темной шкурой, но двигался он стремительно, даже изящно. С виду медведь выглядел очень кротким, но мальчишки знали, на что способен этот зверь, и молились, чтобы ветер не донес до него запах людей и мулов. Если бы медведь бросился на барак, дверь не выдержала бы. Сделав несколько кругов по поляне, зверь заметил оленью шкуру. Он поднялся на задние лапы и задрал кверху передние, и тогда мальчики смогли видеть его целиком. Они имели дело с гигантом восьми футов в высоту. Медведь испустил ужасный рык, угрожающе замахал в воздухе лапами и бросился всей своей непомерной тушей на приманку, подмяв хрупкую конструкцию. Зверь рухнул на землю, но тотчас же опомнился и поднялся. Он снова бросился на фальшивого оленя, раздирая его когтями, вытащил спрятанное мясо и сожрал в два укуса. Зверь разорвал шкуру в поисках более основательной пищи и, ничего не обнаружив, снова поднялся на задние лапы, сконфуженный. Он сделал шаг вперед и угодил прямиком в силки, приведя в движение сеть. Веревки натянулись, и медведь повис вниз головой между двух деревьев. Мальчишки отметили краткий триумф победным криком, но совершенно напрасно, потому что ветви не выдержали тяжелую тушу. Перепуганные охотники забаррикадировались в сарае вместе с мулами, лихорадочно пытаясь отыскать хоть какое-нибудь оружие, а снаружи оглушенный медведь, сидя на земле, старался освободить из силка правую лапу. Он долго дергался, с каждым разом все сильнее запутываясь и злясь, но так и не смог развязаться и двинулся вперед, волоча за собой сломанную ветку.

— Что теперь? — спросил Бернардо с деланным спокойствием.

— А теперь подождем, — ответил Диего.

Гарсия потерял голову и начал орать благим матом. По его штанам расползалось темное пятно. Бернардо бросился на толстяка и зажал ему рот, но было уже поздно. Медведь услышал их. Он повернулся к сараю и несколько раз ударил лапами в дверь, заставив хрупкое сооружение трястись так, что доски стали обваливаться с потолка. К счастью, зверь был оглушен падением с дерева, а волочившаяся за ним ветка мешала медведю двигаться. В последний раз ударив по двери, он, покачиваясь, направился в лес, но не смог далеко уйти, потому что ветка застряла между штабелями дров, словно якорь. Вскоре грозный рык перешел в недовольное ворчание и постепенно стих.

— А что теперь? — снова спросил Бернардо.

— А теперь нужно втащить его на повозку, — объявил Диего.

— Ты с ума сошел? Нам отсюда не выбраться! — воскликнул Гарсия, распространявший вокруг себя зловоние от обмаранных штанов.

— Я не знаю, сколько он проспит. Он очень большой, а бабушкино снадобье, надо полагать, рассчитано на человека. Нужно торопиться, а то медведь проснется, и мы пойдем на жаркое, — приказал Диего.

Бернардо, как всегда, последовал за ним, не задавая вопросов, а насмерть перепуганный Гарсия остался сидеть в луже собственных нечистот. Братья нашли медведя недалеко от сарая: он валялся на спине, сраженный мощным ударом наркотика. Согласно первоначальному плану, зверь должен был заснуть вниз головой, чтобы под него можно было подогнать повозку, но теперь гиганта нужно было поднимать на руках. Мальчишки потыкали его издали палками и, убедившись, что он не двигается, отважились приблизиться. Зверь был старше, чем они думали: у него недоставало двух когтей на одной лапе, было сломано несколько зубов, а его шкура пестрела проплешинами и старыми шрамами. Смрадное дыхание медведя ударило мальчишкам в лицо, но они не отступили и продолжали связывать ему лапы и морду. Сначала они старались соблюдать осторожность, но, убедившись, что зверь не просыпается, стали спешить. Когда медведь был крепко-накрепко связан, братья отправились за перепуганными мулами. Бернардо негромко поговорил с ними, и животные успокоились. Убедившись, что медведь не опасен, к друзьям робко приблизился Гарсия, но он трясся от ужаса и так вонял, что его отправили мыться и стирать штаны в ручье. Диего и Бернардо использовали способ, которым скотоводы обычно поднимали бочки: наклонив повозку, закрепили на ней две веревки, пропустили их под животным, протянули поверх повозки с противоположной стороны, а затем привязали концы веревок к мулам и заставили их тянуть. Втащить медведя волоком не удалось, и охотникам пришлось перекатывать его с боку на бок. Братья окончательно выбились из сил, но достигли своей цели. Тогда мальчики стали обниматься, прыгая как сумасшедшие, отчаянно гордясь собой. Они запрягли мулов в повозку и направились обратно в поселок, но сначала Диего принес горшок со смолой, добытой неподалеку от его дома, и приклеил зверю на голову мексиканское сомбреро. Друзья совсем обессилели, взмокли от пота и пропитались зловонием зверя; Гарсия все еще трясся от страха, едва держался на ногах, пах нечистотами и дрожал в мокрой одежде. Охота заняла почти весь день, но, когда мулы ступили на тропу Астильяс, до полной темноты оставалась еще пара часов. Друзья достигли Камино Реаль, как раз когда стемнело; теперь мулы шли, повинуясь инстинкту, а медведь недовольно сопел в плену веревок. Он очнулся от глубокого сна, но ничего не соображал.

В Лос-Анхелес мальчики вошли глубокой ночью. При свете масляных фонарей они развязали медведю задние лапы, оставив передние и морду связанными, и дразнили зверя, пока он не выпрыгнул из повозки и не встал на задние лапы, все еще пошатываясь, но с прежней яростью. Друзья стали созывать людей, и из домов тотчас начали высовываться любопытные с факелами и фонарями. Улица наполнилась людьми, восхищенными небывалым зрелищем: Диего де ла Вега вел на веревке огромного медведя с сомбреро на голове, который переваливался с боку на бок, а Бернардо и Гарсия подталкивали его сзади. Аплодисменты и восторженные крики продолжали звучать в ушах трех мальчиков в течение нескольких недель. Времени у них было в избытке, чтобы осознать все безрассудство своего поступка и оправиться от заслуженного наказания, но ничто не могло омрачить блестящей победы. Карлос и его сообщники им больше не досаждали.

Легенда о медведе, приукрашенная до невозможности, долго переходила из уст в уста, со временем пересекла Берингов пролив вместе с торговцами мехами и достигла России. Диего, Бернардо и Гарсия не избежали розог, но никто не мог оспорить их победу. О дурманном снадобье друзья благоразумно умолчали. Их трофей поместили в загон для скота, и зеваки кидали в него камнями. Вскоре для него подобрали лучшего быка и назначили день корриды, но Диего и Бернардо сжалились над пленным зверем и в ночь перед схваткой выпустили его на свободу.

В октябре, когда разговоры о медведе еще не стихли, на поселок напали пираты. Они незаметно приблизились к берегу на бригантине, снабженной четырьмя легкими пушками. Пираты шли из Южной Америки в сторону Гавайских островов, но ветер заставил их отклониться от курса и в конце концов пригнал к Верхней Калифорнии. Пираты охотились на корабли, перевозившие из Америки сокровища, которые должны были осесть в ларцах испанского короля. Они редко занимались грабежом на суше, потому что крупные города могли постоять за себя, а прочие были чересчур бедны. Однако на этот раз все было по-другому. Пираты плавали целую вечность, от них отвернулась удача, пресная вода кончалась, и команда потихоньку зверела. Капитан решил наведаться в Лос-Анхелес, хотя не ожидал найти там ничего, кроме съестных припасов и развлечений для своих парней. Сопротивления пираты не боялись: бригантину надолго опережала кровавая слава ее команды, которую сами разбойники с готовностью поддерживали. Говорили, что они режут людей на куски, потрошат беременных женщин, нанизывают детей на крюки и вешают на мачты, как трофеи. Пиратам была на руку такая репутация. Стоило им начать палить из четырех своих канонерок или с грозным кличем высадиться на берег, как народ в страхе разбегался, и нападавшие могли забрать добычу, не встречая никакого отпора. В этом случае пушки были совершенно бесполезны: их заряды не достигли бы поселка. Поэтому вооруженные до зубов пираты, словно орда демонов, заполнили шлюпки. По пути они наткнулись на гасиенду де ла Веги. Большой кирпичный дом с его красной черепичной крышей, увитые бугенвиллиями стены, апельсиновый сад — вся эта картина мира и процветания привела грубых матросов, много месяцев питавшихся зловонной солониной и прогорклыми сухарями, запивая их протухшей водой, в бешенство. Напрасно капитан рычал, что их цель — поселок; пираты вломились в имение, перебив собак и застрелив индейцев охранников, которые пытались преградить им дорогу.

Алехандро де ла Вега отправился в Мехико купить новую, более изящную мебель, тисненный серебром бархат для штор, английское столовое серебро и австрийский фарфор. Он надеялся, что такая роскошь наконец вынудит Рехину забыть свои индейские замашки и привыкнуть к настоящей европейской роскоши. Бывший капитан, вне всякого сомнения, поймал попутный ветер и мог позволить себе наслаждаться жизнью, как и положено настоящему богачу. Откуда ему было знать, что, пока он торгуется за турецкие ковры, его дом громят тридцать вооруженных молодчиков.

Рехину разбудил надрывный лай собак. Ее комната находилась в маленькой башенке, служившей единственным украшением тяжеловесного здания. Робкий свет раннего утра окрашивал небо в золотистые тона и проникал через окно, на котором не было ни штор, ни ставен. Рехина накинула шаль и босая вышла на балкон посмотреть, отчего беснуются собаки. Именно в этот момент первые нападавшие ломали деревянные ворота. Рехина, никогда прежде не видевшая пиратов, решила спуститься, чтобы выяснить, что происходит. Проснулся Диего, который, несмотря на то что ему уже исполнилось десять лет, предпочитал спать в одной постели с матерью, когда отца не было дома. Рехина на бегу схватила саблю и кинжал, которые, с тех пор как Алехандро покинул военную службу, снимали со стены лишь для того, чтобы наточить, и сбежала вниз по лестнице, призывая слуг. Диего последовал за ней. Дубовые двери дома в отсутствие Алехандро де ла Веги запирались изнутри на тяжелый железный замок. Атака пиратов разбилась об это несокрушимое препятствие, и Рехина успела раздать прислуге хранившееся в сундуках огнестрельное оружие.

Полусонный Диего с трудом узнал в охваченной гневом и тревогой незнакомой женщине собственную мать. За несколько секунд она превратилась в Дочь Волка. Волосы на голове у Рехины поднялись дыбом, словно звериная шерсть, блеск в глазах придавал ей вид помешанной. Она скалила зубы, извергая пену изо рта, рычала, как разъяренная волчица, раздавая приказания слугам на своем родном языке. В одной руке женщина сжимала саблю, а в другой кинжал. Через минуту рухнули ставни, защищавшие окна первого этажа, и первые пираты ворвались в дом. Несмотря на грохот нападения, Диего услышал вопль скорее восторга, чем ужаса, который вырвался из горла его матери и потряс стены. Вид этой отчаянно храброй женщины, едва прикрытой тонкой тканью ночной рубашки, поразил нападавших. Это дало слугам время прицелиться и выстрелить. Два флибустьера упали ничком, третий зашатался, но не было времени перезарядить ружья, а следующие бандиты уже лезли в окна. Диего схватил тяжелый железный канделябр и бросился на защиту матери, пока та отступала в гостиную. Рехина выронила саблю и, сжимая кинжал обеими руками, вслепую наносила удары, отбиваясь от окружавших ее варваров. Диего замахнулся канделябром на одного из пиратов, но грубый пинок тут же отбросил его в угол комнаты. Мальчик так и не узнал, сколько времени он пролежал без сознания. Одни говорили, что атака пиратов заняла несколько часов, другие утверждали, что разбойники буквально за минуты убили или ранили всех, кого встретили на своем пути, разрушили все, что не смогли украсть, и, прежде чем отправиться в Лос-Анхелес, подожгли дом.

Когда Диего пришел в себя, злодеи все еще рыскали по комнатам в поисках, чем бы поживиться, а дым пожара уже сочился сквозь щели. Мальчик поднялся на ноги с ужасной болью в груди, которая мешала ему дышать, двинулся к выходу и звал мать, пошатываясь и кашляя. Он нашел ее под большим столом в салоне, в пропитанной кровью батистовой рубашке. Глаза Рехины были открыты. «Спрячься, сынок!» — приказала она и тут же потеряла сознание. Диего взял мать под руки и с титаническими усилиями, не обращая внимания на сломанные ребра, поволок ее в направлении камина. Открыв потайную дверь, он сумел втащить Рехину в тоннель. Мальчик закрыл дверцу и остался в полной темноте. Обнимая мать, он сквозь слезы повторял: «Мама, мама!» — и молил Бога и духов своего племени, чтобы они не дали ей умереть.

Бернардо спал вместе со своей матерью в другом конце жилища, в одной из комнат, предназначенных для слуг. Комната была просторней и светлее, чем другие каморки для прислуги, потому что использовалась и как гладильная. Эту обязанность Ана никому не желала перепоручить. Алехандро де ла Вега требовал, чтобы на его рубашках были идеальные складки, и только Ана была удостоена чести следить за этим. Кроме узкой кровати с соломенным матрасом и сломанного сундука, где хранились скудные пожитки матери и сына, в комнате располагались длинный стол для работы и жаровня, чтобы греть утюги, а еще две огромные корзины с чистой одеждой, которую Ана собиралась гладить на следующий день. Пол был земляной; повешенное над входом льняное сарапе служило дверью; свет и воздух проникали через два окошка.

Бернардо проснулся не от воплей пиратов и не от выстрелов в другой стороне дома, а оттого, что Ана сильно встряхнула его. Мальчик подумал, что началось землетрясение, но мать, не отвечая на вопросы, с внезапной силой подхватила его на руки, перенесла в угол и запихала в одну из больших корзин. «Что бы ни случилось, не шевелись! Ты меня понял?» — Ана говорила резко, даже гневно. Бернардо никогда не видел мать такой встревоженной. Ана славилась своей кротостью, всегда была спокойной и приветливой, хотя жизнь обходилась с ней не слишком милостиво. Она безраздельно отдавала себя двум вещам: любви к сыну и служению хозяевам и была довольна своей скромной участью; но теперь, в последние минуты своей жизни, эта женщина обрела ледяную твердость. Она затолкала сына на самое дно корзины и завалила его ворохом белья. Оттуда, завернутый в тряпье, задыхаясь от запаха крахмала и от страха, Бернардо услышал крики, брань и хохот вошедших в комнату мужчин. Ана ждала, готовая на все, лишь бы спасти своего сына, и смерть уже отметила ее чело.

Пираты сразу поняли, что в этой каморке нет ничего ценного. Они уже собирались уйти, как вдруг заметили в полумраке молодую туземку с безумной решимостью в глазах, с копной черных как ночь волос, крутыми бедрами и крепкой грудью. Целый год и четыре месяца они бороздили океан, не имея возможности даже взглянуть на существо женского пола. Женщина была для них недоступней, чем мираж, который видят те, кого шторм застиг в открытом море. Почуяв сладкий запах Аны, бандиты забыли о спешке. Они сорвали грубую шерстяную рубашку, прикрывавшую тело женщины, и набросились на нее. Ана не сопротивлялась. Она молча, как мертвая, терпела все издевательства. Мужчины бросили ее на пол в двух шагах от корзины, в которой прятался Бернардо, и мальчик слышал слабые стоны своей матери, заглушаемые звериным пыхтением насильников.

Пока пираты мучили Ану, Бернардо не мог пошевельнуться, парализованный ужасом. Он съежился в корзине, с трудом сдерживая подступающую к горлу тошноту. Спустя целую вечность он понял, что кругом стоит мертвая тишина и пахнет дымом. Мальчик подождал еще немного, пока не начал задыхаться, и тихо позвал Ану. Никто не ответил. Он позвал мать снова и снова и наконец отважился высунуться из корзины. Через дверной проем проникали струйки дыма, но до этой части дома пожар не дошел. Тело Бернардо совсем онемело, и вылезти из корзины ему стоило огромных усилий. Его мать лежала на полу, нагая, с длинными черными волосами, рассыпанными по полу, словно раскрытый веер, и горлом, перерезанным от уха до уха. Мальчик молча сел рядом с Аной и взял ее за руку. С тех пор он молчал много лет.

Так его и нашли, немого и перепачканного материнской кровью, через несколько дней, когда пираты были уже далеко. Поселок Лос-Анхелес подсчитывал потери и тушил пожары, и никто не отправился на гасиенду де ла Веги посмотреть, что произошло, пока падре Мендоса, истерзанный неотступным предчувствием, не явился в поместье с маленьким отрядом неофитов. Огонь сожрал мебель и часть деревянных перекрытий, но дом выстоял, и, когда подоспела помощь, пожар уже погас сам по себе. Нападавшие ранили несколько человек и убили пятерых, включая Ану, которую нашли в том положении, в котором ее оставили убийцы.

— Помоги нам Господи! — воскликнул потрясенный падре Мендоса.

Он укрыл тело Аны одеялом и поднял Бернардо на руки. Мальчик окаменел, его взгляд остановился, страшный спазм сводил ему челюсти.

— Где донья Рехина и Диего? — спросил миссионер, но Бернардо, казалось, его не слышал.

Оставив мальчика на попечение уцелевшей служанки, которая принялась укачивать его, словно младенца, напевая протяжную индейскую колыбельную, священник вновь и вновь обходил дом и звал Рехину и Диего.

Время в тоннеле текло незаметно, туда не проникал дневной свет, и потому в вечных сумерках не ощущалось течение времени. Диего не знал, что происходит в доме. Сюда не проникали ни звуки снаружи, ни дым пожара. Мальчик ждал, сам не зная чего, а измученная Рехина то приходила в себя, то снова впадала в забытье. Диего старался не двигаться, чтобы не беспокоить мать, несмотря на боль в груди, кинжалом пронзавшую его при каждом вздохе, и затекшие ноги. Время от времени усталость побеждала его, но через несколько минут он просыпался в полной темноте от боли и дурноты. Диего чувствовал, что замерзает, и не раз попытался встряхнуться, но сонливость одолела мальчика, и он снова начал клевать носом, погружаясь в мягкое, пушистое облако сна. В этой летаргии протекла большая часть дня, пока Рехина наконец не испустила стон и не пошевелилась. Диего вздрогнул и проснулся. Удостоверившись, что мать жива, он в один миг вновь обрел мужество. Охваченный безумным, всеобъемлющим ликованием, мальчик покрыл родное лицо страстными поцелуями. С трудом приподняв налитое тяжестью тело матери, Диего постарался поудобнее устроить раненую на полу. Размяв затекшие мышцы, он пополз на четвереньках в поисках свечей, которые они с Бернардо хранили в пещере для своих ритуалов. Голос бабки спросил его на языке индейцев, каковы пять основных добродетелей, но мальчик не смог вспомнить ни одной, кроме мужества.

Рехина открыла глаза и поняла, что находится в пещере вместе с сыном. У женщины не было сил ни для расспросов, ни для лживых утешений. Она только сумела попросить Диего разорвать ее рубаху и перебинтовать рану у нее на груди. Мальчик сделал это, уняв дрожь, и увидел, что у его матери глубокая ножевая рана ниже плеча. Он не знал, что делать дальше, и продолжал ждать.

— Жизнь уходит из меня, Диего, ты должен пойти за помощью, — пробормотала Рехина спустя некоторое время.

Мальчик посчитал, что по пещерам может дойти до взморья, незаметно добраться до поселка и позвать на помощь, но на это ушло бы слишком много времени. Подумав, он решил рискнуть и выглянул через дверцу в камине, чтобы разведать, что происходит в доме. Маленькая дверца была надежно скрыта за штабелями дров, и оттуда можно было оглядеть всю комнату, оставаясь невидимым.

Высунувшись, Диего ощутил резкий запах паленого дерева, но рассудил, что за дымовой завесой будет легче спрятаться. Тихо, как кошка, он вышел через потайную дверь и притаился за штабелем дров. Стулья и ковер покрывала копоть, картина со святым Антонием полностью сгорела, стены и потолочные балки дымились, но пламя уже погасло. В доме царила мертвая тишина; . Диего решил, что все кончилось, и отважно двинулся вперед. Он осторожно скользил вдоль стен, плача и кашляя, и постепенно обошел весь первый этаж. Мальчик не мог даже вообразить себе, что здесь произошло. Возможно, все были убиты или сумели убежать. В передней царил хаос, как после землетрясения, повсюду были пятна крови, но трупы кто-то успел убрать. Диего показалось, что он видит кошмарный сон и его вот-вот разбудит ласковый голос Аны, зовущий к завтраку. Задыхаясь в сером дыму недавнего пожара, мальчик пробирался на половину слуг. Вспомнив об умирающей матери, Диего махнул рукой на осторожность и вслепую, напролом бросился по коридорам, пока его не подхватили чьи-то сильные руки. Мальчик закричал от испуга и от боли в сломанных ребрах, к горлу его вновь подступила тошнота, и он почти потерял сознание. «Диего! Слава богу!» — произнес голос падре Мендосы. Почувствовав знакомый запах старой сутаны и прижавшись к колкой небритой щеке, Диего окончательно потерял самообладание и разрыдался, как малое дитя. Потом его стошнило.

Падре Мендоса перевез оставшихся в живых в миссию Сан-Габриэль. Рехину и мальчика, скорее всего, забрали пираты, хотя ничего подобного в Калифорнии раньше не случалось. Все знали, что в других морях флибустьеры берут заложников, чтобы получить за них выкуп или продать в рабство, но на калифорнийском побережье о таких ужасах даже не слыхивали. Падре не знал, что скажет Алехандро де ла Веге. С помощью двух других францисканцев, живущих в миссии, он постарался облегчить участь раненых и утешить тех, кто пережил нападение. На следующий день ему предстояло отправиться в Лос-Анхелес, чтобы похоронить мертвых и составить представление о разрушениях. Однако предчувствие заставило измученного священника остаться, чтобы еще раз осмотреть дом. В сотый раз проходя по выгоревшим коридорам, он наткнулся на Диего.

Рехина выжила. Падре Мендоса завернул ее в одеяла, положил в свой разбитый фургон и отвез в миссию. Не было времени звать Белую Сову, потому что Рехина слабела на глазах, а из глубокой раны продолжала сочиться кровь. При свете нескольких свечей миссионеры залили рану ромом, затем промыли ее и щипцами, сделанными из согнутой проволоки, извлекли острие пиратского кинжала, застрявшее в кости ключицы.

Потом рану прижгли раскаленным железом. Рехина кусала кусок дерева, как во время родов. Диего затыкал уши, чтобы не слышать глухих стонов матери, придавленный стыдом и чувством вины за то, что так бездарно истратил сонный напиток, который мог бы избавить Рехину от страданий. Боль матери была для мальчика самым страшным наказанием за то, что он украл магическое снадобье.

Когда с Диего сняли рубашку, оказалось, что все его тело от шеи до паха превратилось в сплошной лиловый синяк. Убедившись, что у мальчика сломано несколько ребер, падре Мендоса изготовил ему корсет из бычьей кожи, и поврежденные кости вскоре срослись. Бернардо никак не мог исцелиться, он пострадал намного сильнее, чем Диего. Несколько дней мальчик был словно окаменевший, с остановившимся взглядом и насмерть сжатыми зубами, так что пришлось прибегнуть к помощи воронки, чтобы накормить его маисовой кашей. Бернардо помогал хоронить убитых пиратами людей и не пролил ни единой слезинки, когда опускали в могилу гроб с телом его матери. Он не говорил уже несколько недель, и Диего, ни на мгновение не оставлявший друга, не мог растормошить его, как ни пытался. Вскоре стало очевидно, что мальчик навсегда потерял голос. Индейцы сказали, что он проглотил язык. Падре Мендоса заставлял Бернардо полоскать горло причастным вином с пчелиным медом, мазал ему гортань борной кислотой, накладывал на шею согревающие пластыри, кормил больного молотыми жуками. Поскольку ни одно из подобных средств не дало результата, священник решил прибегнуть к экзорцизму. Раньше падре никогда не приходилось изгонять бесов, он не чувствовал в себе призвания к столь опасному делу, но ждать помощи было неоткуда. Чтобы найти экзорциста, уполномоченного инквизицией, надо было отправляться в Мехико, и миссионер решил, что это не стоит труда. Он внимательно изучил надлежащие тексты, попостился два дня и закрылся вместе с Бернардо в церкви, чтобы схватиться лицом к лицу с сатаной. Все было напрасно. Потерпев поражение, священник заключил, что от горя бедный малыш лишился рассудка, и вынужден был умыть руки. Препоручив Бернардо заботам одной неофитки, он вернулся к своим делам. Помимо управления миссией, падре Мендоса помогал жителям поселка оправиться от постигшего их несчастья и по требованию своего начальства в Мехико занимался неприятными бюрократическими процедурами, которые, несомненно, были самой тяжкой обязанностью его служения. На Бернардо махнули рукой, объявив его безнадежным идиотом, но тут в миссию вновь явилась Белая Сова и забрала мальчика к индейцам. Миссионер не возражал, потому что не знал, как помочь Бернардо, и втайне надеялся, что индейская магия окажется сильнее христианского экзорцизма. Диего страстно желал отправиться в индейскую деревню вместе с Бернардо, но не решился бросить мать; кроме того, он все еще носил корсет, и падре Мендоса не разрешал ему ездить верхом. Впервые со дня своего рождения братьям пришлось расстаться.

Убедившись, что язык Бернардо в целости и сохранности, Белая Сова объявила, что его немота не что иное, как проявление скорби. Мальчик не говорил, потому что не хотел. Знахарка понимала, что немая ярость, пожиравшая Бернардо, скрывает бездонный океан печали. Она не собиралась утешать его или лечить, потому что, по ее мнению, Бернардо имел полное право остаться немым, но научила его общаться с духом матери, различая ее голос в шуме ветра и пении птиц, и разговаривать с людьми при помощи знаков, которые индейцы использовали, когда вели торговлю. Кроме того, Бернардо освоил тростниковую флейту. Со временем он научился извлекать из этого простого инструмента звуки, удивительно похожие на человеческий голос. Едва Бернардо оставили в покое, он пробудился к жизни. Первым признаком выздоровления был неудержимый аппетит. Кормить ребенка насильно уже не было никакой нужды. Вторым признаком стала дружба с девочкой по имени Ночная Молния. Она была старше Бернардо на два года и носила такое имя, потому что появилась на свет во время ночной бури. Девочка была невысокой для своего возраста и необыкновенно подвижной. Она не придала немоте Бернардо никакого значения, превратилась в его верную спутницу и, сама того не желая, заменила ему Диего. Друзья расставались только на ночь, когда он отправлялся спать в хижину Белой Совы, а она возвращалась к своей семье. Придя на реку, Ночная Молния раздевалась донага и вниз головой бросалась в воду, а Бернардо старался отвернуться, чтобы не рассматривать голую подругу. Несмотря на юный возраст, он отлично помнил слова падре Мендосы о пагубных искушениях плоти. Бернардо прямо в одежде прыгал вслед за девочкой и удивлялся тому, что она плавает в холодной воде, как рыба, не уступая ему в выносливости.

Ночная Молния знала наизусть все легенды своего племени и не уставала рассказывать их, а Бернардо не уставал слушать. Голос девочки лился на душу Бернардо, как целебный бальзам, он внимал ей, очарованный, не давая себе отчета в том, что любовь начинает растапливать ледник его сердца. Он снова начал вести себя, как все мальчишки его возраста, хотя не говорил и не плакал. Вместе они сопровождали Белую Сову, помогали ей собирать лечебные травы и готовить снадобья. Когда Бернардо вновь начал смеяться, бабушка рассудила, что мальчик почти совсем исцелился и пришло время отослать его обратно на гасиенду де ла Веги. Наступило время священных ритуалов в честь вступления Ночной Молнии, у которой внезапно начались месячные, в пору отрочества. Это обстоятельство не отдалило девочку от Бернардо, наоборот, они сблизились еще больше. Перед расставанием она еще раз привела своего друга на реку и менструальной кровью нарисовала на скале двух летящих птиц. «Это мы, всегда летаем вместе», — сказала она. Подчинясь мгновенному порыву, Бернардо поцеловал ее в щеку и бросился бежать. Он весь горел.

Диего, тосковавший по Бернардо, точно пес, потерявший хозяина, бросился ему навстречу с радостным криком, но, увидев молочного брата лицом к лицу, понял, что тот стал другим человеком. Бернардо приехал верхом. У него были длинные волосы, лицо подростка и отблеск тайного чувства в глазах. Диего остановился в замешательстве, но Бернардо спешился и обнял его, без видимого усилия подняв в воздух, и вновь они стали неразлучными, как близнецы. Диего почувствовал, что к нему вернулась половина души. Ему было не важно, что Бернардо не говорит: они никогда не нуждались в словах, чтобы понять друг друга.

Бернардо удивился, что за эти месяцы дом, сожженный пожаром, совершенно изменился. Алехандро де ла Вега собирался стереть саму память о происшествии с пиратами и использовал это несчастье, чтобы перестроить свою резиденцию. Когда Алехандро спустя полтора месяца после нападения вернулся домой с горой подарков для жены, ни одна собака не кинулась с лаем навстречу хозяину. Дом опустел, вся обстановка сгорела, а семья исчезла. Де ла Вегу встретил только падре Мендоса, который рассказал ему, что случилось, и отвез в миссию, где Рехина начинала делать первые шаги, все еще в бинтах и с рукой на перевязи. Долгое и трудное возвращение в мир живых состарило Рехину. Алехандро оставил жену совсем молодой, а теперь перед ним была зрелая тридцатипятилетняя женщина с седыми прядями в волосах, которая не проявила ни малейшего интереса к привезенным им турецким коврам и вышитым серебром покрывалам.

Веселого было мало, но, как сказал падре Мендоса, все могло обернуться куда хуже. Де ла Вега решил отказаться от мести, полагая, что негодяи, напавшие на гасиенду, наверняка уже на полпути в Китай, и занялся восстановлением своего дома. В Мехико он видел, как живут люди благородного происхождения, и решил подражать им, не из бахвальства, а лишь ради того, чтобы оставить Диего и будущим внукам достойное наследство. Де ла Вега заказал строительные материалы и начал искать по всей Верхней Калифорнии лучших мастеров: кузнецов, керамистов, резчиков по дереву, художников, которые в короткие сроки надстроили один этаж, сделали длинные коридоры с арками, выложили изразцами полы, пристроили к столовой балкон, соорудили в патио ротонду для музыкантов и маленькие фонтаны в мавританском стиле, установили решетки из кованого железа, заменили двери на новые, из резного дерева, и вставили в окна витражи. В саду поставили статуи, каменные скамейки, клетки с птицами, вазы с цветами и фонтан из мрамора, увенчанный Нептуном с тремя сиренами, которых индейские мастера в точности скопировали с одной итальянской картины. Когда приехал Бернардо, крыша была уже покрыта красной черепицей, стены покрашены вторым слоем краски персикового цвета и слуги уже распаковывали привезенные из Мехико тюки, чтобы меблировать дом. «Как только Рехина поправится, устроим грандиозное празднество, чтобы поселок вспоминал его следующие десять лет», — объявил Алехандро де ла Вега; но его жена находила все новые предлоги, чтобы отложить торжество.

Бернардо научил Диего индейскому языку знаков, который они обогатили символами собственного изобретения и использовали, когда им не хватало телепатии или музыки флейты. Иногда, когда речь шла о совсем серьезных и сложных вещах, они прибегали к помощи доски и мела, тайком, чтобы товарищи не обвинили их в хвастовстве. Учителю удалось с помощью розог вбить в головы мальчишек из поселка начатки грамоты, но до беглого чтения большинству из них было далеко. Кроме того, принято было считать, что наука не для индейцев. Диего, вопреки себе самому, под конец превратился в прилежного ученика и признал правоту своего отца, твердившего о пользе образования. Мальчик стал читать все, что попадало к нему в руки. Ему особенно понравился «Трактат о фехтовании и справочник дуэлянта» маэстро Мануэля Эскаланте. Изложенные в трактате идеи чудесным образом совпадали с учением об Окауе. В нем тоже говорилось о чести, справедливости, доблести, достоинстве и мужестве. Раньше Диего читал трактат Эскаланте как учебное пособие и разглядывал иллюстрации, чтобы лучше запомнить движения, теперь же он начинал понимать, что фехтование — это в первую очередь искусство совершенствования духа. Капитан Хосе Диас подарил Алехандро де ла Веге сундук с книгами, который один пассажир забыл на его корабле. Сундук прибыл в дом надежно запертым, а когда его открыли, обнаружили поистине сказочное сокровище: пожелтевшие, сильно потрепанные, пахнущие медом и воском тома приключенческих романов и поэм о рыцарях. Диего жадно набросился на книги и проглотил их в один момент, несмотря на возражения отца, почитавшего романы низшим видом литературы, полным несообразностей, сумасбродных идей и нелепых драм, не отвечавших его представлениям о хорошем вкусе. Для Диего и Бернардо эти книги стали настоящей драгоценностью, они читали их по нескольку раз, пока не выучивали наизусть. Друзьям стал тесен маленький мирок гасиенды, они мечтали о необычайных приключениях и удивительных странах по ту сторону горизонта.

В тринадцать лет Диего все еще оставался мальчиком, а Бернардо, как многие дети его расы, уже походил на взрослого юношу. Его неподвижное медное лицо смягчалось лишь тогда, когда он общался с Диего, ласкал коней или вновь встречал Ночную Молнию после долгой разлуки. Девочка мало выросла за эти годы, она была невысокой и тонкой, с выразительным лицом. Ее красота и задорный нрав были общеизвестны, и, когда девушке исполнилось пятнадцать лет, из-за нее уже соперничали лучшие воины из нескольких племен. Бернардо жил в постоянном страхе, что однажды придет навестить свою подругу и узнает, что она ушла с другим. Мальчик не отличался ни ростом, ни развитой мускулатурой, но был на редкость силен и вынослив и легко справлялся с самой тяжелой работой. Из-за немоты многие считали его недалеким и замкнутым. На самом деле это было не так, но лишь самым близким людям доводилось слышать его смех. Он носил шерстяные штаны, рубаху неофитов и широкий кушак. Зимой он ходил в пестром сарапе. Его густые, заплетенные в косу волосы спадали до самого пояса. Бернардо гордился принадлежностью к индейской расе.

Диего, несмотря на мышцы атлета и прокопченную солнцем кожу, был настоящим юным сеньором. От матери он унаследовал глаза и дерзость, от отца — длинные руки и ноги, точеные черты, естественную элегантность и тягу к знаниям. От обоих ему досталась отвага, которая нередко граничила с безумием; но бог знает откуда у потомка суровых и меланхоличных идальго взялась страсть к всевозможным трюкам и шалостям. В противоположность сдержанному Бернардо, Диего никак не мог спокойно усидеть на месте, в его голову непрерывно приходили весьма оригинальные идеи, большинство из которых он тут же пытался воплотить в жизнь. Диего давно превзошел отца в фехтовании и лучше всех в округе владел хлыстом. Он всегда носил на поясе кнут из бычьей кожи, подарок Бернардо, и никогда не упускал случая пустить его в ход. Ударом хлыста юноша мог сорвать цветок или погасить свечу. Он был способен выбить сигару изо рта своего отца, не коснувшись его лица, но он никогда не решился бы на такую дерзость. Отношение Диего к Алехандро де ла Веге было сродни боязливому уважению, он называл отца «сеньором» и никогда не спорил с ним в открытую, но потом все равно поступал по-своему, скорее из озорства, чем из дерзости. Диего восхищался своим отцом и с готовностью усвоил его суровые уроки. Он гордился тем, что был потомком Сида Завоевателя, настоящим идальго из древнего рода, но при этом чрезвычайно ценил свои туземные корни и помнил о славном прошлом матери. Алехандро де ла Вега, придававший огромное значение происхождению и чистоте крови, старался скрыть, что его сын метис, сам Диего никогда не делал из этого тайны. Мальчик был глубоко привязан к матери, которую, в отличие от отца, ему никогда не удавалось обмануть. Рехина видела сына насквозь и не боялась проявить должную твердость, чтобы заставить его подчиниться.

Обязанности алькальда заставляли Алехандро часто посещать резиденцию губернатора в Монтеррее. В одну из его отлучек Рехина тайком от мужа повезла Диего и Бернардо в деревню Белой Совы. Она решила, что мальчикам пора становиться мужчинами. С годами супруги все больше отдалялись друг от друга, и ночных объятий было уже недостаточно, чтобы примириться. Только память о прежней любви помогала им оставаться вместе, но они все равно жили каждый в своем мире и с трудом находили темы для беседы. В первые годы любовный пыл Алехандро был так силен, что он готов был проскакать верхом много лиг, чтобы пару часов побыть с женой. Алехандро не уставал восхищаться ее красотой, легко воспламенявшей в нем желание, но в то же время стыдился происхождения своей жены. Первое время его не волновало, что калифорнийское общество не принимает Рехину, но со временем он стал осуждать ее; его жена ничего не делала для того, чтобы ей простили наличие индейской крови, она была нелюдимой и заносчивой. Рехине было нелегко приспособиться к привычкам супруга, его резкому языку и непробиваемым убеждениям, к его мрачной религии, к толстым стенам его дома, к неудобной одежде и башмакам. Индианка очень старалась, но в конце концов признала себя побежденной. Из любви к мужу она попыталась превратиться в настоящую испанку, но продолжала видеть сны на родном языке. Рехина не стала объяснять Диего и Бернардо, зачем они едут в деревню, чтобы не пугать их раньше времени, но братья догадались, что речь идет о чем-то особенном и секретном, о чем никто не должен был знать, в особенности Алехандро де ла Вега.

Белая Сова ожидала их на полпути. Испанцы постепенно вытесняли племя с его исконных земель. Колонисты с каждым годом были все ненасытнее. Бескрайние просторы Верхней Калифорнии становились для них тесными. Прежде холмы покрывала трава в человеческий рост, всюду были ручьи и источники, в начале весны поля покрывались цветами, но коровы колонистов вытаптывали пастбища, и земля высыхала. В шаманских путешествиях Белой Сове открывалось будущее, и она знала, что захватчики не остановятся, пока ее род не исчезнет с лица земли. Знахарка советовала племени отыскать другие пастбища, подальше от белых, и сама руководила переселением. Теперь бабушка приготовила для Диего и Бернардо настоящее испытание. Проверять мужество юношей, подвешивая их на крюках к деревьям, не было нужды. Братьям предстояло встретиться с Великим Духом, который должен был открыть каждому его предназначение. Рехина сдержанно простилась с мальчиками, сказав, что вернется спустя шестнадцать дней, когда они полностью пройдут все четыре этапа своей инициации.

Белая Сова взвалила на плечо свой рабочий мешок с музыкальными инструментами, целебными травами и амулетами для магических ритуалов и широким шагом двинулась в путь по нехоженым зеленым холмам. Мальчики молча следовали за ней, неся на плечах одеяла. Путники быстро продвигались сквозь чащу, время от времени поддерживая силы несколькими глотками воды. Голод и усталость удивительным образом обострили восприятие мальчиков. Природа предстала перед ними во всем своем загадочном блеске. Братья словно впервые заметили бесчисленные оттенки зелени, услышали музыку ветра, ощутили незримую близость диких зверей и птиц. Сначала было тяжело: мальчики исцарапали ноги о колючие кусты, кости их ныли от страшной усталости, а животы сводило от голода. Но уже на четвертый день они перестали обращать внимание на тяготы пути и легко шли вперед. Тогда бабка решила, что испытуемые готовы ко второй фазе ритуала, и велела им выкопать яму в человеческий рост шириной и в половину человеческого роста глубиной. Пока знахарка разводила костер, чтобы нагреть камни, мальчики наломали длинных ветвей, очистили их от коры и куполом сложили над ямой. Сверху это сооружение покрыли одеялами. Получился круглый шалаш, святилище Матери-Земли, в котором должно было начаться путешествие мальчиков в мир духов. Белая Сова выложила в центре шалаша круг из камней и разожгла в нем костер, символ зарождения жизни. Все выпили немного воды и съели по горсти орехов и сушеных фруктов. Затем, по приказу бабки, мальчики разделись и несколько часов исступленно плясали под барабан и трещотки, пока не упали без сил. После Белая Сова отвела братьев в шалаш, где уже дымились раскаленные камни, и дала им напиток из толоаче[11]. Окруженные паром от горячих камней, дымом ритуальной трубки и запахом магических трав, юноши погрузились в пучину таинственных видений. Они провели в шалаше четыре дня, лишь изредка вылезая наружу, чтобы глотнуть свежего воздуха, съесть немного сухих фруктов и набрать веток, чтобы поддерживать огонь. Порой кто-то из них терял сознание от жары и начинал грезить. Диего снилось, что он плавает с дельфинами в прохладной воде, а Бернардо слышался мелодичный смех Ночной Молнии. Белая Сова без остановки молилась и пела. Снаружи шалаш окружали духи всех времен. Днем к нему приближались олени, зайцы, пумы и медведи; по ночам выли волки и койоты. Орел парил в небесах в неустанном бдении, ожидая, когда юноши будут готовы к третьей части обряда; когда это произошло, он исчез.

Бабка дала обоим по ножу, разрешила взять одеяла и велела им идти в противоположных направлениях, одному на восток, другому на запад, наказав самим искать себе пищу, ни в коем случае не есть грибов и вернуться через четыре дня. В эти дни Великий Дух должен был послать им видения. В противном случае пришлось бы ждать четыре года, чтобы повторить ритуал. По возвращении испытуемым предстояло пробыть в лесу еще четыре дня, чтобы прийти в себя и набраться сил. Диего и Бернардо, измотанные на первых этапах испытания, с трудом узнавали друг друга в тусклом свете раннего утра. Мальчики исхудали так, что напоминали ходячие скелеты, их лица осунулись, а глаза лихорадочно блестели. У обоих мальчиков был такой отчаянный вид, что они от души рассмеялись, несмотря на близость разлуки. Обнявшись, братья разошлись в разные стороны.

Они шли без цели, сами не зная куда, испуганные и голодные. Сначала путники питались сладкими корешками и ягодами, потом голод подсказал им сделать луки и стрелы из прутиков и начать охотиться на птиц и мелких зверьков. Когда наступала ночь, они разводили костер и засыпали подле него в окружении духов и диких зверей. Мальчики отчаянно мерзли, еле передвигали ноги от усталости, но на пределе сил к ним приходили видения.

Пройдя всего несколько часов, Бернардо понял, что за ним кто-то следит. Мальчик то и дело оборачивался, но за спиной у него были только безмолвные стражи — гигантские деревья. В лесу Бернардо окружали лишь изумрудные ветви папоротника, кривые дубовые стволы и благоухающие ели. Вскоре Бернардо вышел на тихую поляну, освещенную лучами солнца, которые пронизывали листву. Индеец почувствовал, что попал в священное место. На исходе дня он обнаружил своего пугливого спутника. Это был жеребенок, потерявший мать, черный как ночь. Он родился совсем недавно и до сих пор нетвердо держался на ножках. Но хотя детеныш был совсем мал и очень робок, из него мог вырасти прекрасный, могучий скакун. Бернардо догадался, что перед ним посланец духов. Кони собираются в табуны и пасутся на лугах. Что же этот малыш делал в лесу один? Бернардо поднес к губам флейту и сыграл тихую, нежную мелодию. Жеребенок приблизился на несколько шагов и остановился на почтительном расстоянии, раздувая ноздри и недоверчиво глядя на человека. Подойти поближе он не решался. Мальчик нарвал влажной травы, разжевал ее, усевшись на камень, а потом на ладони протянул корм жеребенку. Прошло много времени, прежде чем тот решился приблизиться на несколько крошечных шажков. Наконец малыш вытянул шею, чтобы обнюхать зеленую кашицу, устремив на мальчика дикие карие глаза. Он старался разгадать намерения человека и на всякий случай готовился броситься наутек. Судя по всему, непривычная пища заинтересовала жеребенка, и он ткнулся мальчику в ладонь бархатистым носом. «Это, конечно, не материнское молоко, но тоже сойдет», — прошептал Бернардо.

То были первые слова, которые он произнес за три года. Мальчику казалось, что слова появляются у него внутри, растут и раздуваются, словно шары, поднимаются к гортани, некоторое время вертятся на языке и выскальзывают сквозь зубы, пережеванные, точно корм для жеребенка. Тяжелый глиняный сосуд, давивший Бернардо на грудь, разбился, и гнев, горечь, ненависть хлынули неудержимым потоком. Мальчик упал на колени, рыдая, сплевывая горькие зеленые стебли, охваченный неотступным воспоминанием о том зловещем утре, когда он потерял мать и вместе с нею свое детство. Рвота вывернула его желудок наизнанку, и юноша рухнул наземь, опустошенный. Жеребенок в ужасе шарахнулся прочь, но не убежал. Немного успокоившись, Бернардо поднялся на ноги и стал искать ручей, чтобы умыться, а малыш последовал за ним. С этого момента они были неразлучны целых три дня. Бернардо научил жеребенка разгребать копытами траву, чтобы найти сочный и сладкий корм, поддерживал детеныша, пока у него не окрепли ноги, обнимал по ночам, чтобы согреть, и играл ему на флейте. «Если ты не возражаешь, я назову тебя Торнадо, чтобы ты вырос быстрым, как ветер» — эту мысль Бернардо постарался выразить с помощью флейты. Произнеся вслух одну-единственную фразу, он снова погрузился в молчание. Бернардо решил объездить жеребенка и подарить его Диего. Кто, кроме его друга, заслуживал такого благородного коня? Однако на четвертый день, поутру, животное исчезло. Туман рассеялся, и белесые лучи солнца скользили по окрестным холмам. Бернардо долго искал Торнадо. Он понятия не имел, как принято звать жеребят, и надеялся привлечь его оленьим кличем. В конце концов мальчик понял, что жеребенок не для того, чтобы найти хозяина, а лишь для того, чтобы указать дорогу. Отныне духом-хранителем Бернардо будет конь, а его главными добродетелями должны стать верность, сила и упорство. Его звезда — солнце, место ему в холмах, по которым Торнадо как раз в эту минуту мчался рысью, чтобы догнать свой табун.

Диего ориентировался хуже, чем Бернардо, и довольно быстро потерялся. Он оказался не слишком удачливым охотником и сумел добыть одну только маленькую крысу, у которой и мяса-то толком не было, одна шкурка да кости. Пришлось перейти на муравьев, червей и ящериц. Диего был измучен голодом и усталостью, он не знал, какие опасности могут подстерегать его на пути, и все же мальчик ни за что не повернул бы назад. Белая Сова объяснила, что цель этого долгого испытания — расстаться с детством и стать мужчиной. Диего не хотел разочаровывать свою бабушку, остановившись на полпути или просто дав волю слезам. Прежде мальчик не знал одиночества. Он рос вместе с Бернардо, окруженный друзьями и близкими, и всегда ощущал рядом присутствие матери. Теперь он впервые в жизни остался один посреди дремучего леса. Диего боялся, что на обратном пути не сумеет отыскать маленький лагерь Белой Совы. Конечно, можно провести эти четыре дня, сидя под одним и тем же деревом, но извечная непоседливость гнала мальчика вперед. Разумеется, Диего очень скоро заблудился в огромном лесу. Умывшись в роднике и напившись, он утолил голод незнакомыми плодам, сорванными с деревьев. Над головой мальчика пролетели три ворона, птицы, почитаемые племенем его матери, и доброе предзнаменование придало ему сил. Когда стемнело, он отыскал яму, прикрытую с двух сторон большими камнями, разжег огонь, завернулся в одеяло и мгновенно уснул, молясь, чтобы счастливая звезда, в которую верил Бернардо, не подвела его и он сумел получить заветное предзнаменование, избежав лютой смерти в когтях пумы. Диего проснулся глухой ночью от мерзкой отрыжки, причиной которой, вне всякого сомнения, были съеденные на обед плоды, и близкого воя койотов. От костра остались одни робкие угольки, и мальчик поспешил подбросить в него веток, понимая, что такой слабенький огонек не напугает хищников. Раньше дикие звери не трогали их с Бернардо, и оставалось надеяться, что они не нападут и сейчас, когда он остался один. Внезапно Диего увидел перед собой два призрачных красных глаза, которые, не отрываясь, смотрели на него из темноты. Сначала мальчик подумал, что это свирепый волк, и крепко стиснул рукоять ножа, но, приподнявшись, разглядел зверя получше и понял, что перед ним лис. Странный зверь сидел неподвижно и походил на кота, гревшегося у костра. Диего позвал его, но лис не приблизился, а когда мальчик слегка подвинулся к нему сам, осторожно отступил, сохраняя между собой и человеком определенное расстояние. Диего некоторое время смотрел на огонь, но вскоре опять заснул, сраженный усталостью, несмотря на упорное завывание далеких койотов. За ночь он несколько раз просыпался, не понимая, где находится, и видел перед собой странного лиса, неподвижного, словно дух-хранитель. Ночь тянулась бесконечно, а когда первые лучи рассвета очертили наконец профиль гор, зверя уже не было.

В последующие дни не произошло ничего, что Диего мог бы интерпретировать как знак свыше, не считая присутствия лиса, который появлялся с наступлением ночи и оставался до рассвета, всегда спокойный и сосредоточенный. На третий день умирающий от голода и усталости Диего попытался найти обратную дорогу, но снова заблудился. Мальчик решил, что, если отыскать лагерь Белой Совы не получается, нужно спуститься с холмов, выйти к морю и попытаться выбраться на Камино Реаль. По дороге он представлял, как огорчатся бабушка и мать, когда узнают, что все усилия пропали втуне и он не сумел открыть свое предназначение, и пытался угадать, повезло ли Бернардо больше, чем ему. Пройдя совсем немного, мальчик попытался перебраться через поваленное дерево и наступил на змею. Сначала Диего что-то кольнуло в щиколотку, а спустя пару секунд он услышал отчетливый стук змеиной погремушки и понял, что произошло. Сомнений не было: мальчик хорошо разглядел тонкую шею, треугольную голову и выпуклые веки гада. Запоздалый страх вышиб из него дыхание, как страшный удар пирата. Диего попятился назад, пытаясь воскресить в памяти свои скудные познания о гремучих змеях. Он знал, что их укусы не всегда бывают смертельными, все дело было в количестве впрыснутого яда, однако в его случае на постороннюю помощь рассчитывать не приходилось, а усталость и истощение могли ускорить действие отравы. Один скотовод из-за такой змеи отправился прямиком к праотцам; напившись в стельку, он растянулся на сеновале, чтобы выспаться, и больше не проснулся. Падре Мендоса сказал тогда, что комбинация яда и алкоголя оказалась смертельной, и Господь прибрал пьяницу, чтобы облегчить участь его несчастной, забитой жены. Диего вспомнил, как в таких случаях полагается лечить скотину: нужно вырезать поврежденное место ножом или прижечь раскаленным углем. Между тем нога стала лиловой, мальчика бил озноб, по телу бегали мурашки, изо рта текла слюна. Он чувствовал, что начинает бредить, и спешил принять решение, прежде чем его разум окончательно помутится: если двигаться, яд будет циркулировать по телу быстрее, если лежать неподвижно, смерть все равно наступит, но не так скоро. Диего предпочел идти вперед, хотя у него подгибались колени, а веки сильно распухли и мешали смотреть. У подножия холма он бросился бежать, бессвязно призывая свою бабку и растрачивая последние силы.

Диего упал ничком. С непомерным усилием он сумел перевернуться на спину и подставить лицо сияющему утреннему солнцу. Мальчик задыхался, страдал от внезапно опалившей горло жажды и трясся от холода. Он проклинал христианского Бога, который оставил его, и Великого Духа, который посмеялся над ним вместо того, чтобы послать видение. Утратив связь с реальностью, Диего одновременно лишился и страха. Горячий вихрь подхватил его и понес к небу. На место страха смерти пришел безграничный, всеобъемлющий покой. Огненный вихрь почти донес его до неба, но внезапно изменил направление и бросил свою ношу в бездну, словно камень, сорвавшийся со скалы. Погружаясь в небытие, юноша видел перед собой красные глаза лиса.

Диего не скоро сумел выбраться из вязкой тины кошмаров. Он помнил только беспредельную жажду и неподвижные лисьи глаза. Потом мальчик осознал, что лежит у костра, завернутый в одеяло, а рядом сидят Бернардо и Белая Сова. Вскоре он окончательно вернулся в свою телесную оболочку, ощутил резкую боль и догадался, что произошло.

— Меня убила гремучая змея, — сказал Диего, как только смог справиться с голосом.

— Ты не умер, малыш, но был на волос от смерти, — улыбнулась Белая Сова.

— Я не прошел испытания, бабушка, — сказал мальчик.

— Ты прошел его, Диего, — сообщила она.

Это Бернардо нашел Диего и притащил его обратно в лагерь. Индейский мальчик едва покинул поляну, на которой повстречал жеребенка, когда перед ним предстал лис. Бернардо сразу понял, что это знамение: иначе ночной зверь не стал бы крутиться у ног человека при свете дня. Сдержав охотничий инстинкт, Бернардо стал наблюдать за лисом. Зверь не убегал, но застыл в нескольких варах[12] от мальчика и глядел на него вполоборота, навострив уши и тревожно потягивая носом воздух. При других обстоятельствах Бернардо только подивился бы необычной твари, но в эту минуту его душа была открыта видениям и предсказаниям. Он без колебаний последовал за лисом и через некоторое время споткнулся о неподвижное тело Диего. Увидев, что нога брата чудовищно распухла, Бернардо сразу понял, что произошло. Не теряя ни минуты, он взвалил Диего на плечо, словно мешок, и быстрым шагом направился к тому месту, где ждала Белая Сова. Индианка приложила к ноге внука целебные травы, которые заставили его хорошенько пропотеть, изгнав из организма яд.

— Тебя спас лис. Он — твое тотемное животное, твой хранитель, — объяснила бабка. — Ловкость, хитрость и ум — вот твои добродетели. Твоя мать — луна, и твой дом — пещеры. Как лис, ты должен находить то, что скрыто во тьме, притворяться, прятаться днем и действовать ночью.

— Для чего? — смущенно спросил Диего.

— Придет день, и ты узнаешь, нельзя торопить Великого Духа. А пока приготовься, чтобы встретить во всеоружии этот день, — наставляла его индианка.

Мальчики благоразумно сохранили проведенный Белой Совой обряд в тайне. Испанские колонисты считали индейские обычаи проявлением дикости. Диего не хотел, чтобы правда дошла до его отца. Рехине он, не вдаваясь в детали, рассказал об удивительном лисе. Бернардо никто ни о чем не расспрашивал: у немоты определенно были свои преимущества. Люди не обращали внимания на юного индейца, и он мог спокойно наблюдать их пороки. Бернардо научился толковать человеческую мимику и жесты и пришел к выводу, что слова не всегда совпадают с намерениями. Мальчик видел, что задир легко смутить и приручить, что сильные страсти редко бывают искренними, что высокомерие — свойство невежд, а льстецы обычно оказываются подлецами. Вскоре Бернардо стал настоящим знатоком людских душ и использовал свои знания, чтобы защитить доверчивого Диего, не способного разглядеть у других пороки, которым он сам не был подвержен. Мальчики больше не встречали ни лиса, ни черного жеребенка. Иногда Бернардо казалось, что он видит Торнадо в табуне диких коней, а Диего во время прогулки наткнулся как-то раз на лисью нору с новорожденными детенышами, но это происшествие едва ли можно было считать предзнаменованием, ниспосланным Великим Духом.

Тем не менее в жизни братьев действительно начался новый этап. Оба понимали, что перешагнули порог, оставив детство позади. Мальчики еще не стали мужчинами, но уже получили свой первый суровый урок мужества. Теперь их все чаще охватывало жгучее, мучительное влечение, совсем не похожее на нежную привязанность, которую Бернардо испытывал к Белой Сове. Никому из них не пришло в голову утолить свое желание с какой-нибудь индианкой, свободной от предрассудков, которые прививали неофитам в миссиях: Диего останавливало безграничное уважение к бабке, а Бернардо — детская влюбленность в Ночную Молнию. Мальчик не питал надежд на взаимность, понимая, что его избранница — взрослая девушка, за которой ухаживает множество мужчин, готовых преодолеть сотни лиг, чтобы принести ей подарки, а он — всего лишь нелепый подросток, нищий и к тому же немой. Три метиски и пышная мулатка из веселого дома в Лос-Анхелесе внушали братьям куда больший ужас, чем отвязавшийся бык; то были создания особого рода, с накрашенными кармином губами, пропитанные запахом жасминовых духов. Как и все их сверстники, — кроме Карлоса Алькасара, который хвастался, что уже сорвал запретный плод, — мальчики взирали на женщин издалека, с почтением и испугом. Диего часто прогуливался по площади Армас с другими отпрысками идальго. Юноши неторопливо обходили площадь, а навстречу двигались покрытые мантильями девушки из хороших семей, искоса поглядывая на них и робко улыбаясь из-под вееров. Мальчишки в воскресной одежде изнывали от желания. Юноши и девушки избегали друг друга, но самые смелые из приятелей Диего просили у алькальда разрешения петь серенады под балконами своих избранниц. При одной мысли об этом Диего трепетал от смущения, не в последнюю очередь потому, что алькальдом был его отец. Однако на всякий случай он все же стал тренироваться в исполнении любовных песен, подыгрывая себе на мандолине.

Алехандро не мог нарадоваться на своего сына, с каждым днем все больше походившего на истинного отпрыска рода де ла Вега. Перестройка дома была закончена, пришло время подумать о подходящем образовании для мальчика. Де ла Вега собирался отправить мальчика в Гуманитарный колледж в Мехико, потому что с появлением Наполеона о мире в Европе можно было забыть, а Рехина ни за что не хотела надолго расставаться с сыном. Помещик начал привлекать Диего к управлению гасиендой и понял, что мальчишка намного способнее, чем можно было судить по его школьным успехам. Диего не только без особого труда разбирался в испещренных цифрами счетных книгах, но и сумел увеличить доходы семьи, усовершенствовав формулу мыла и рецепт копчения мяса, который придумал его отец. Диего удалил из состава мыла каустическую соду, увеличил количество сливок и предложил полученный продукт на пробу местным дамам, которым приходилось приобретать косметические средства у американских моряков в обход ограничений, наложенных Испанией на торговлю с колониями. На контрабанду все давно привыкли закрывать глаза, однако было и другое существенное неудобство: кораблей приходилось слишком долго ждать. Диего смог ослабить запах бычьего пота от входящего в состав мыла жира. Вышло превосходно. Когда с копченым мясом был получен столь же блестящий результат, Алехандро де ла Вега начал уважать своего сына и стал советоваться с ним по важным вопросам.

В эти дни Бернардо знаками известил Диего, что один ранчеро, отец Карлоса Хуан Алькасар, увеличил свой земельный надел, самовольно нарушив установленные границы. Испанец захватил под пастбище холмы, где нашло убежище одно из многих племен, вытесненных колонистами. Братья бросились туда и подоспели вовремя, чтобы увидеть, как работники Алькасара и солдаты жгут индейские хижины. Деревня сгорела дотла. Потрясенные Диего и Бернардо ринулись на защиту индейцев. Не сговариваясь, они встали перед конями захватчиков, заслоняя их жертв. Мальчишек растоптали бы без всякой жалости, если бы один из нападающих не узнал сына дона Алехандро де ла Веги. Братьев отогнали в сторону ударами хлыста. С безопасного расстояния мальчики с ужасом наблюдали, как солдаты усмирили кнутами немногих смельчаков, которые попытались сопротивляться, а вождя повесили на дереве в назидание остальным. Мужчин, годных для того, чтобы работать в поле или прислуживать в господских домах, надсмотрщики Алькасара забрали с собой. Их тащили на веревках, как скот. Больные, женщины и дети были обречены скитаться по лесам, голодные и безутешные. В Новой Калифорнии частенько происходили такие вещи, и никому, кроме падре Мендосы, не было до них дела, а жалобы священника не имели ровным счетом никакого действия. Гневные послания годами скитались по морям, пылились в письменных столах судей, никогда не бывавших в Новом Свете, попадали в руки мелких крючкотворов, и, даже если окончательное решение было в пользу туземцев, в Америке никто не спешил его выполнять. Губернатор в Монтеррее не желал заниматься проблемами индейцев. Начальники гарнизонов сами предоставляли солдат для помощи белым колонистам. Они не сомневались в превосходстве испанцев, прибывших издалека цивилизовать и христианизировать эту дикую землю. Диего решил поговорить со своим отцом. По вечерам тот, как обычно, рассматривал карты древних сражений — единственная привычка, оставшаяся от молодости, проведенной в казармах. Дон Алехандро передвигал оловянных солдатиков по длинному столу, постоянно сверяясь с картами и текстами исторических сочинений. Прежде он безуспешно пытался заинтересовать этим Диего. Запинаясь, мальчик рассказал отцу о злодействе, свидетелями которого стали они с Бернардо, но его негодование разбилось о безразличие Алехандро де ла Веги.

— Чего же ты хочешь от меня, сынок?

— Сеньор, вы ведь алькальд…

— Раздел земли не в моем ведении, Диего, и солдаты мне не подчиняются.

— Но Алькасар убивает и похищает индейцев! Простите мне мою дерзость, сеньор, но как вы можете позволять эти беззакония?! — пролепетал Диего, задыхаясь.

— Я поговорю с доном Хуаном Алькасаром, но сомневаюсь, что он меня послушает, — ответил Алехандро, передвигая своих солдатиков по столу.

Алехандро де ла Вега выполнил свое обещание. Он не только поговорил с ранчеро, но и подал доклад губернатору и даже послал донесение в Испанию. Де ла Вега делал это ради сына и сообщал ему обо всех своих действиях. Однако сам он слишком хорошо знал устройство государства, чтобы питать малейшую надежду остановить зло. По просьбе Диего Алехандро попытался помочь жертвам Алькасара, превратившимся в нищих скитальцев, и предложил им приют на своей собственной гасиенде. Как он и предполагал, все его усилия пропали втуне. Хуан Алькасар присвоил себе индейские земли, и племя исчезло без следа. Диего де ла Вега хорошо усвоил этот урок. Отныне все его поступки определяло воспоминание о свершившейся несправедливости.

В честь пятнадцатилетия Диего в гасиенде устроили грандиозный праздник. Рехина не любила принимать гостей, но решила воспользоваться моментом, чтобы заставить замолчать сплетников и поставить на место сброд, привыкший взирать на нее свысока. Индианка не только позволила мужу позвать всех, кого он сочтет нужным, но и сама занялась организацией приема. Она сама посетила корабли контрабандистов, чтобы запастись всем необходимым, и усадила дюжину женщин шить праздничные наряды. Диего хотел заодно отметить день рождения Бернардо, но Алехандро де ла Вега не решился оскорбить гостей, посадив с ними за стол индейского мальчишку. Чтобы не ставить брата в неловкое положение, Бернардо попросил отпустить его навестить Белую Сову. Диего не стал спорить: он понимал, что его друг хочет увидеться с Ночной Молнией, и не хотел ссориться с отцом, который и так пошел на невиданные уступки, согласившись отправить индейца в Испанию вместе со своим сыном.

Получив письмо от старого друга, Томаса де Ромеу, Алехандро де ла Вега отказался от идеи послать сына в Мехико. В молодости они с Томасом вместе воевали в Италии и с тех пор вот уже двадцать лет писали друг другу. Пока Алехандро искал свою судьбу в Новом Свете, Томас женился на богатой каталонке и стал бездумно предаваться наслаждениям. Так продолжалось до тех пор, пока жена де Ромеу не умерла родами. С тех пор смыслом жизни Томаса стала забота о двух маленьких дочерях. В своем письме Томас де Ромеу утверждал, что Барселона — самый передовой и изысканный город Испании и Диего нигде не сможет получить лучшего образования, чем там. То были удивительные времена. В 1808 году Наполеон со ста пятьюдесятью тысячами солдат захватил Испанию, пленил ее законного монарха и заставил его отречься от престола в пользу своего собственного брата, Жозефа Бонапарта. Случившееся глубоко возмутило Алехандро, но письмо де Ромеу заставило его изменить мнение. Томас писал, что новыми порядками недовольна только чернь, невежественный клир и кучка фанатиков. Французы несли стране прогресс, стремясь покончить с феодализмом и гнетом церковников. Пережитки прошлого, вроде инквизиции и привилегий знати, рушились под порывами свежего ветра. Томас де Ромеу готов был принять Диего в своем доме, окружить его любовью и заботой и постараться, чтобы мальчик получил достойное образование в Гуманитарном колледже. Колледж был религиозным учебным заведением, но даже Томас, убежденный враг церковников, признавал, что учили в нем превосходно. Заодно юноша мог бы заниматься фехтованием с самим маэстро Мануэлем Эскаланте, который объехал всю Испанию, обучая своему непревзойденному искусству, и в конце концов поселился в Барселоне. Узнав об этом, Диего принялся умолять отца отпустить его в Испанию, и тот сдался, хотя слова Томаса де Ромеу не заставили его изменить свое отношение к иностранной армии, захватившей его страну. Теперь отцу и сыну предстояло убедить мать. В Испании было неспокойно: проиграв главные сражения, народ начал герилью, изматывающую противника беспощадную партизанскую войну.

Перед началом праздника падре Мендоса отслужил мессу, затем последовали скачки и коррида. Диего первым вышел на арену и сделал несколько взмахов мулетой, затем его сменил настоящий матадор. Потом были выступления бродячих артистов, танцы и фейерверк. На пиру гостей рассадили в соответствии с положением каждого: знатных испанцев разместили под гроздьями вьющегося дикого винограда, за столами, покрытыми тончайшими скатертями с изысканной вышивкой; богатые горожане сидели в тени, за боковыми столами; метисам отвели место на солнцепеке, в патио, где жарили мясо, пекли лепешки и варили овощи в больших котлах. Приглашенные явились со всей провинции, на Камино Реаль впервые образовалась такая длинная вереница карет. На праздник пришли девушки из хороших семей, матери которых были не против отдать своих дочек за Диего, несмотря на примесь индейской крови. Там была и Лолита Пулидо, племянница дона Хуана Алькасара, прелестная четырнадцатилетняя кокетка, совсем не похожая на своего кузена. Несмотря на несходство характеров, Карлос с детства нежно любил свою сестру. Хотя отношения Хуана Алькасара и Алехандро де ла Веги разладились после истории с индейскими землями, не пригласить на праздник одного из самых влиятельных жителей Лос-Анхелеса было невозможно. Диего не поздоровался ни с ранчеро, ни с его сыном, но был очень любезен с Лолитой, решив, что девочка не виновата в грехах своего дяди. Она не раз передавала юноше любовные записки через свою дуэнью, но Диего оставлял их без ответа, из застенчивости и потому, что не хотел иметь ничего общего с семьей Алькасаров. К разочарованию матерей семейств, Диего выглядел куда моложе своих пятнадцати лет и явно не думал о женитьбе. Другие сыновья идальго во всю отращивали усы и распевали серенады под окнами красавиц; Диего же еще не брился, а девушек стеснялся до дрожи в голосе.

Губернатор привез из Монтеррея графа Орлова, родственника русской царицы и наместника Аляски. Это был человек почти в семь футов ростом, с ярко-голубыми глазами, в ладном гусарском мундире из алого сукна, короткой, шитой золотом куртке на белом меху, наброшенной на плечи, и треуголке с пышным плюмажем. В тех краях никогда еще не видели такого красавца. В Москве Орлов услышал историю о том, как восьмилетний Диего де ла Вега собственноручно поймал двух белых медведей и нарядил их в женские платья. Диего постеснялся поправлять графа, но любивший точность Алехандро де ла Вега не преминул сообщить, что медведь был всего один, и притом бурый, потому что белые в Калифорнии не водятся; что Диего был не один, а с двумя товарищами и что ему было не восемь лет, как утверждает легенда, а целых десять. Карлос и его приспешники, которые успели прославиться на всю округу своими разбойничьими выходками, вели себя тихо, в отличие от Гарсии, который хватил лишнего и безутешно рыдал из-за скорой разлуки с Диего. За эти годы сын трактирщика растолстел, словно буйвол, но по-прежнему не мог за себя постоять и был по-собачьи предан Диего. Роскошный прием, который почтил своим присутствием настоящий русский аристократ, заставил злые языки на время замолчать. Рехина с удовольствием наблюдала, как чванливые соседи по очереди склоняются к ее руке. Алехандро де ла Вега как ни в чем не бывало прохаживался среди гостей, довольный собой, своим сыном и, разумеется, женой, которая надела на прием голубое бархатное платье с брюссельскими кружевами и походила на герцогиню.

Бернардо целых два дня скакал галопом по холмам, чтобы попрощаться с Ночной Молнией. Она уже знала о скором отъезде своего друга и ждала его.

Взявшись за руки, они вышли на берег. Ночная Молния спросила, что ждет его за морем и когда он вернется. Юноша стал чертить палочкой на земле карту, но так и не смог объяснить своей подруге, какое огромное расстояние отделяет их от диковинной страны Испании. По карте мира, которую Бернардо видел у падре Мендосы, было трудно судить о реальности. Он не знал, когда вернется, но понимал, что разлука может продлиться не один год. «Я хочу сделать тебе подарок на память», — сказала Ночная Молния. Глаза девушки сияли, в них светилась древняя мудрость, девушка сняла ожерелья из перьев и семян, красный пояс, ботинки из кроличьего меха, кожаную тунику и, нагая, застыла в солнечном свете, струящемся сквозь ветви деревьев. Бернардо ощутил, что кровь застывает в его жилах, что его наполняет счастье, что душа готова расстаться с телом. Это удивительное, прекрасное и непостижимое создание предлагало слишком дорогой подарок. Ночная Молния положила одну руку юноши себе на грудь, другую на талию и расплела косу, чтобы водопад черных, как вороново крыло, волос рассыпался по плечам. Бернардо начал шептать ее имя: Ночная Молния, Ночная Молния. Это были первые слова, которые она услышала от него. Девушка закрыла рот Бернардо поцелуем, она целовала его снова и снова, не в силах удержать слезы. Любимый еще не уехал, а она уже скучала по нему. Через несколько часов, очнувшись от любовной истомы, Бернардо всеми силами постарался внушить девушке самую важную мысль: отныне они навсегда едины. Она рассмеялась счастливым смехом и ответила, что он совсем еще мальчишка, но на чужбине наверняка станет настоящим мужчиной.

Бернардо прожил в племени больше месяца. За это время произошли самые важные в его жизни события, о которых он никогда не рассказывал. Все, что мне известно, я знаю от Ночной Молнии. Вообразить остальное несложно, но я буду молчать из уважения к Бернардо. Мне не хотелось бы оскорбить его. Индеец вернулся на гасиенду как раз вовремя, чтобы помочь брату сложить вещи в те самые баулы, в которых когда-то прибыли подарки Эулалии де Кальис.

Диего хотел расспросить друга о том, что произошло с ним в индейском селении, но не решился, наткнувшись на ледяной взгляд Бернардо. Юноша понял, что тайна его брата связана с Ночной Молнией, и скромно промолчал. У братьев впервые появились секреты друг от друга.

Алехандро де ла Вега заказал для своего сына в Мехико гардероб, достойный настоящего принца. Заодно ему досталось кое-что из подарков Эулалии: дуэльные пистолеты, инкрустированные перламутром, и подбитый черным шелком плащ с пуговицами из толедского серебра. Диего решил взять с собой мандолину на случай, если он все же перестанет робеть перед женщинами, отцовский кинжал, кнут из бычьей кожи и книгу Мануэля Эскаланте. Бернардо сложил смену одежды и белья, кастильский плащ и ботинки, которые ему подарил падре Мендоса, рассудив, что по городским улицам негоже ходить босиком.

Накануне отъезда попрощаться с мальчиками пришла Белая Сова. Она не стала входить в дом, чтобы не смущать зятя и не ставить дочь в неловкое положение. Она встретилась с мальчиками в патио, подальше от чужих глаз, и отдала им свои подарки. Диего она дала пузырек с сонным зельем, наказав использовать его только для спасения человеческих жизней. Диего понял, что бабке отлично известно, кто украл магическое снадобье, и, малиновый от стыда, поклялся, что станет беречь заветную флягу как зеницу ока и никогда больше не будет воровать. Бернардо индианка дала кожаный мешочек, в котором лежала длинная черная прядь. Посылая ее, Ночная Молния просила передать, чтобы Бернардо становился настоящим мужчиной и ни о чем не тревожился, ибо ее любовь останется неизменной, сколько лун ни миновало бы. Растроганный Бернардо жестами спросил знахарку, как вышло, что самая красивая девушка в мире выбрала его. Белая Сова пожата плечами и ответила, что женщины — странные существа. Потом прибавила, лукаво подмигнув, что Бернардо без труда смог бы завоевать любую девушку своим красноречием. Бернардо повесил заветный мешочек под рубаху, поближе к сердцу.

Супруги де ла Вега со всей прислугой и падре Мендоса со своими неофитами пришли на взморье проводить мальчиков. Путешественники сели в шлюпку, которая должна была доставить их на трехмачтовую шхуну «Санта-Лусия». Ее капитан Хосе Диас обещал доставить юных пассажиров целыми и невредимыми в Панаму. Так началось их долгое путешествие в Европу. Проплывая мимо священных индейских пещер, братья видели стройную фигуру Белой Совы, которая махала им вслед.

Часть вторая

Барселона, 1810-1812 гг.

Вдохновение торопит меня. Смею надеяться, вы дочитали до этого места. Самое важное впереди. Рассказывать о детстве непросто, но без него понять характер Зорро невозможно. Детство — печальное время, полное страхов, внушаемых взрослыми, например ужаса перед сказочными чудовищами или боязни показаться смешным. Для писателей это не слишком благодатная тема: дети, за редкими исключениями, невыносимо скучны. Они мало что могут сами, ими руководят взрослые, внушая собственные представления, как правило ложные. Взросление — это не что иное, как избавление от них. Наш Зорро был не из таких. Он с детства привык принимать решения сам. К счастью, близкие не ограничивали его свободы излишней заботой. К пятнадцати годам Диего не успел приобрести ни тяжких пороков, ни явных добродетелей, кроме разве что обостренного чувства справедливости. Мне трудно судить, порок это или все же добродетель. Назовем это одним из важнейших свойств его натуры. В числе других я бы назвала тщеславие, но об этом пока рано говорить. Юноша приобрел это качество позже, когда понял, что у него становится все больше врагов и все больше женщин проявляют к нему благосклонность. Диего вырос весьма привлекательным мужчиной, по крайней мере на мой вкус, но в год прибытия в Барселону он был щуплым пятнадцатилетним подростком, лопоухим и застенчивым. Ненависть к этим уродливым отросткам, а вовсе не только необходимость скрывать лицо заставила Зорро носить маску. В противном случае, повстречавшись с Зорро, Монкада моментально узнал бы в нем Диего де ла Вегу.

Впрочем, если вы позволите, я предпочла бы вернуться к своему повествованию. Мне предстоит рассказать вам немало интересного, например о своем собственном знакомстве с Диего.

Торговая шхуна «Санта-Лусия» — впрочем, моряки, которым осточертела традиция называть корабли в честь святых, ласково именовали ее «Аделитой» — проделала путь от Лос-Анхелеса до столицы Панамы за неделю. Капитан Хосе Диас много лет ходил вдоль американского побережья Тихого океана, накопил небольшой капитал и теперь мечтал найти жену лет на тридцать моложе и поселиться в родной деревне в Мурсии. Алехандро де ла Вега доверил ему сына не без опаски: поговаривали, что капитан промышлял в свое время контрабандой и сутенерством. Знойная мулатка из Панамы, дарившая чудесные ночи многим кабальеро в Лос-Анхелесе, тоже когда-то прибыла на борту «Санта-Лусии». Тем не менее Алехандро решил, что лучше отправить сына странствовать под присмотром старого знакомого, пусть и не слишком большого праведника, чем совсем одного. Диего и Бернардо должны были быть единственными пассажирами на борту, и алькальд верил, что капитан сумеет о них позаботиться. Команда, состоявшая из дюжины опытных моряков, была поделена на две смены, которые называли бакборт и штирборт[13]. Эти названия ровным счетом ничего не значили, их придумали, чтобы не запутаться. Моряки сменяли друг друга каждые четыре часа. Пока одни работали, другие отдыхали и играли в карты. Когда Диего и Бернардо справились с морской болезнью и привыкли к качке, их захватила суета корабельной жизни. Они подружились с моряками, которые обращались с мальчишками со снисходительным добродушием, и стали помогать им. Большую часть дня капитан проводил в своей каюте с одной метиской, нисколько не волнуясь, что его подопечные рискуют свернуть себе шею, по-обезьяньи скача с мачты на мачту.

Диего летал по корабельным снастям, как настоящий акробат. Не меньшую ловкость он проявил и в карточных играх. Мальчик был на удивление удачлив и к тому же оказался виртуозным мошенником. С самым невинным видом он ловко обставлял опытных игроков и, безусловно, разорил бы их, если бы игра шла на деньги, а не на пуговицы и ракушки. Азартные игры на борту были строго запрещены, из опасения, что, запутавшись в долгах, матросы перебьют друг друга. Бернардо не уставал поражаться новым талантам своего молочного брата.

— В Европе нам голодать не придется, Бернардо. Кого обыграть всегда найдется, только тогда вместо пуговиц будут золотые дублоны. Да не смотри ты на меня так, будто я разбойник. И откуда только берутся такие ханжи… Ведь мы наконец свободны, ну разве не здорово? Падре Мендоса далеко, пугать нас адом некому, — смеялся Диего, привыкший к молчанию Бернардо и говоривший за двоих.

На широте Акапулько матросы заподозрили Диего в шулерстве и угрожали бросить его за борт тайком от капитана, но их остановили киты. Огромные создания дюжинами проплывали мимо, волнуя море тяжкими ударами широких хвостов. Они внезапно всплывали за бортом «Санта-Лусии» так близко, что можно было сосчитать желтоватых моллюсков, прилипших к их спинам. Казалось, темные, испещренные шрамами шкуры китов запечатлели истории их долгой жизни.

Порой один из них подпрыгивал, переворачивался в воздухе и с удивительной грацией падал в воду. Мелкие струи китовых фонтанов то и дело кропили палубу. Присутствие морских чудовищ и близость Акапулько заставили матросов отпустить Диего, снабдив его добрым советом, чтобы он поостерегся, поскольку доля мошенника не менее опасна, чем положение солдата на войне. Бернардо всерьез тревожился за брата, и Диего пришлось пообещать ему, что он не станет зарабатывать на жизнь, разоряя других.

На корабле можно было с утра до вечера совершенствоваться в лазании и всевозможных трюках. Еще в детстве мальчики любили висеть на крыше вниз головой, сколько ни пытались Ана и Рехина отучить их от этого занятия с помощью подзатыльников. На корабле нянек не было, и братья могли целиком посвятить себя любимому занятию, которому еще предстояло сослужить им службу. Они научились кувыркаться, как настоящие акробаты, карабкаться по снастям, словно пауки, сохранять равновесие на высоте в восемьдесят футов, по канату спускаться с верхушки мачты и лазать по тонким тросам между парусами. Матросам было совершенно безразлично, не разобьют ли пассажиры себе голову, сорвавшись на палубу. Зато они охотно преподали мальчишкам основы морского дела. Диего и Бернардо научились вязать узлы, петь, чтобы ободрить себя во время тяжелой работы, вытряхивать из сухарей личинки долгоносика. Теперь мальчики знали, что нельзя свистеть в открытом море, чтобы не накликать бурю, могли спать урывками и даже попробовали рома с порохом, чтобы показать свою храбрость. Испытания они не прошли. Диего чуть не отдал концы от рвоты, а Бернардо проплакал всю ночь, ему мерещилась мать. Помощник капитана, шотландец Мак-Феррин, куда более опытный в морском деле, чем сам Диас, дал им самый важный совет: «Одной рукой держишь руль, другой цепляешься». На судне всегда нужно было крепко держаться за что-нибудь, даже в штиль. Однажды Бернардо позабыл про это правило и свесился за борт посмотреть, нет ли поблизости акул. Они появлялись, когда кок выбрасывал в воду объедки. Бернардо рассеянно смотрел на море, когда внезапный крен судна выбросил его за борт. Бернардо отлично плавал, но позвать на помощь так и не сумел. К счастью, кто-то видел, как он упал, и вовремя поднял тревогу. Вышла большая неприятность. Капитан Хосе Диас считал, что тратить время на спуск шлюпки и поиски пострадавшего не стоит. Ведь за бортом оказался не наследник Алехандро де ла Веги, а всего лишь немой малахольный индеец. «Только идиоты оказываются за бортом», — твердил капитан, отмахиваясь от Мак-Феррина и остальной команды, которая требовала спасти несчастного, ссылаясь на морской кодекс чести. Не дожидаясь окончания спора, Диего бросился на выручку брату. Он зажмурился и не раздумывая прыгнул в море. Медлить было нельзя, поблизости подстерегали акулы, и мальчику казалось, что он уже видит на воде тень от плавника. Удар о поверхность воды оглушил Диего, но Бернардо тут же догнал и поддержал брата над поверхностью. Увидев, что наследник идальго того и гляди пойдет на обед акулам, Хосе Диас распорядился начать спасательную операцию. Шотландец и трое матросов торопливо спустили шлюпку, а вокруг терпящих бедствие уже начинали описывать круги хищники. Диего отчаянно звал на помощь, глотая морскую воду, а Бернардо, по обыкновению спокойный, греб одной рукой, другой поддерживая брата. Мак-Феррин выстрелил в ближайшую акулу, и на воде тут же расползлось пурпурное пятно. Товарки раненой акулы немедленно набросились на нее, чтобы утолить голод, и моряки смогли вытащить мальчиков из воды. Операция завершилась под рукоплескания и добродушные насмешки команды.

На борьбу с акулами и спасение тонущих ушло много времени. Капитан был в ярости от безрассудного поступка Диего и в наказание запретил ему забираться на мачты, но было поздно: судно уже подходило к Панаме. Друзья сердечно простились с командой «Санта-Лусии» и сошли на землю со всем своим багажом и вооружением. А вооружены оба были до зубов, начиная от пистолетов и смертоносного кнута Диего и кончая ножом Бернардо, который годился и для разрезания хлеба, и для куда менее безобидных вещей. Алехандро де ла Вега предупредил мальчиков, чтобы они были начеку. У местных жителей была репутация ловких воров, и потому баулы ни на миг не стоило оставлять без присмотра.

После скромного поселка Лос-Анхелес столица Панамы ослепила братьев своей роскошью. Триста лет назад через нее стали переправлять в Испанию сокровища из Америки. Караваны мулов везли драгоценности через горный перевал, потом их грузили на лодки и сплавляли по реке Чагрес в Карибское море. Тогда панамский порт, наравне с Портобело, был самым большим и важным в Новом Свете, но по мере того, как мелел ручеек золота и драгоценных камней, которые везли в Испанию, его значение уменьшалось. Еще из Тихого океана в Атлантический можно было попасть, обогнув мыс Горн, но такое путешествие занимало слишком много времени. Падре Мендоса говорил, что мыс Горн обозначает границу между миром Божьих тварей и владениями злых духов. Путь через узкий Панамский перешеек занимал всего два дня по суше, так что идея императора Карла I построить канал для выхода в Карибское море была не такой уж безрассудной.

Идиллию портили отвратительные испарения от заболоченной сельвы и мелких речушек, вызывавшие тяжелые болезни. Многие путешественники умирали от желтой лихорадки, холеры и дизентерии. Особо впечатлительные люди, не привыкшие путешествовать в тропиках, могли повредиться рассудком. Эпидемии уносили столько человек, что могильщики не успевали рыть общие могилы, в которые штабелями складывали трупы. В дорогу падре Мендоса дал мальчикам образки святого Христофора, покровителя путешественников. Талисманы надежно хранили их от всевозможных напастей. И слава богу, а то мне нечего было бы вам рассказать. Братья страдали от адской жары и полчищ москитов, но другие беды их миновали. Диего пьянили безграничная свобода и обилие искушений. Только благоразумие Бернардо не позволило ему кончить свои дни в каком-нибудь грязном притоне или получить от развеселой подружки дурную болезнь. Бернардо старался не спускать с брата глаз и повсюду следовал за ним.

Сойдя на берег, молочные братья поужинали в портовой таверне и переночевали на постоялом дворе, где путешественники спали прямо на полу. За двойную плату мальчикам выдали гамаки и грязные москитные сетки — не слишком надежную защиту от крыс и насекомых. На следующий день им предстояло отправиться в Крусес через горный перевал, по широкой дороге, которая в силу небогатой фантазии испанцев тоже звалась Камино Реаль. В горах воздух был разреженный и не такой жаркий, а лежавшая у ног путников местность была настоящим райским садом. Птицы с нарядным оперением и божественно прекрасные бабочки казались нарисованными на изумрудном фоне сельвы. Вопреки своей дурной славе местные жители оказались неплохими людьми и, вместо того чтобы обобрать неопытных путешественников, угостили их рыбой с жареными бананами и пустили переночевать в хижину, которая хоть и кишела разными тварями, по крайней мере спасала от дождя. Юношам велели остерегаться тарантулов и жаб, ядовитая слюна которых вызывала слепоту, и ни в коем случае не есть зеленых орехов, способных начисто сжечь зубную эмаль и желудок.

Река Чагрес то превращалась в настоящее болото, то сияла чистейшей, прозрачной водой. По ней сплавлялись в каноэ и плоскодонках, в каждой по восемь-десять человек с багажом. Диего и Бернардо прождали целый день, пока лодка не наполнилась пассажирами. От невыносимой жары страдали даже змеи, а неугомонные обезьяны перестали оглашать округу громкими воплями. Братья хотели искупаться, но поблизости подстерегали кайманы, сливавшиеся с бурыми болотистыми берегами. Мальчики поспешно выбрались из реки под хохот местных жителей. Пить цвёлую воду они не осмелились и мучились от жажды, пока другие пассажиры, сплошь торговцы и темные личности, не поделились с ними пивом и вином. Мальчики жадно накинулись на питье, и оставшаяся дорога была для них как в тумане. Обоим хорошо запомнились лишь особенности местной навигации. Шестеро человек с длинными шестами размещались с обеих сторон лодки. На корме они опускали концы шестов в реку и поспешно перебирались на нос, изо всех сил толкая лодку, чтобы она двигалась против течения. Из-за жары гребцы ходили нагими. Плавание заняло примерно восемнадцать часов, которые Диего и Бернардо провели под защищавшим от раскаленных лучей навесом, погруженные в пьяные грезы. Когда лодка прибыла к месту назначения, остальные пассажиры со смешками и прибаутками вытолкали мальчишек на берег. Там, в двенадцати лигах пути от устья реки до города Портобело, они потеряли один из двух баулов с большей частью шикарных нарядов, которыми Алехандро де ла Вега снабдил своего сына. Впрочем, это было к лучшему: роскошные по калифорнийским меркам костюмы в Европе давно вышли из моды. Диего рисковал стать посмешищем.

В Портобело, основанном в 1500 году в заливе Дарьей, грузили на корабли сокровища для Испании, через него же проходили прибывшие в Америку европейские товары. Раньше считалось, что это самый удобный и безопасный порт обеих Индий. Его защищали неприступные рифы и мощные крепости, построенные людьми. Испанцы создавали укрепления из поднятых со дна моря кораллов. Гибкие во влажном состоянии, высохнув, они приобретали такую твердость, что не боялись пушечных ядер. Один раз в год, когда из Испании прибывали караваны для перевозки сокровищ, в городе устраивали ярмарку и к его немалому населению прибавлялись многие тысячи приезжих. Диего и Бернардо слышали, что в Королевской сокровищнице золотые слитки складывают штабелями, словно дрова, но в последние годы город значительно обеднел, не только из-за набегов пиратов, но и потому, что спрос на сокровища колоний неуклонно падал. Город чах, зарастал сорняками, разрушался от непогоды и праздности жителей. В порту все же стояло несколько кораблей, и толпа рабов грузила на них драгоценные металлы, хлопок, табак, какао и разгружала тюки с товарами для колоний. Среди этих судов была и «Богородица», на которой Диего и Бернардо предстояло пересечь Атлантику.

Этот корабль, построенный целых пятьдесят лет назад, все еще находился в превосходном состоянии. Это было трехмачтовое судно с полной выкладкой парусов, больше, медленнее и тяжелее «Санта-Лусии» и куда лучше приспособленное для плавания через океан. Нос корабля украшала деревянная сирена. Моряки верили, что статуя обнаженной красотки усмиряла волны и приманивала богатство. Капитан корабля Сантьяго де Леон был поистине необыкновенной личностью. Это был сухощавый низкорослый человек с четким, словно высеченным из камня, обветренным лицом. Он хромал вследствие неудачной операции: доктор не сумел извлечь пулю, и правая нога капитана навсегда осталась парализованной. Время от времени она начинала страшно болеть. Де Леон никогда не жаловался, он только стискивал зубы, принимал лауданум[14] и старался отвлечься, разглядывая коллекцию фантастических карт. На них были нанесены страны и континенты, которые путешественники искали веками, да так и не смогли найти: Эльдорадо, город из чистого золота; Атлантида, затонувший континент, обитатели которого дышали жабрами, словно рыбы; таинственные острова Лукебаралидеаукс в Диком море, населенные огромными существами в форме сосисок, но с острыми зубами и без костей, которые ходили стадами и питались целебным виноградным соком, текущим в ручьях. Капитан копировал карты, нанося на них затерянные острова, придуманные им самим; затем он за огромные деньги продавал их в лондонские антикварные лавки. Де Леон никого не обманывал, он всегда ставил на карты свою подпись и прибавлял условную фразу для посвященных: «Очередное творение „Энциклопедии мечтаний», полная версия».

В пятницу груз был уже на борту, но «Богородица» не спешила поднять якорь, ведь именно в пятницу умер Христос. Начинать плавание в такой день не стоило. В субботу команда наотрез отказалась отплывать по причине сразу двух плохих предзнаменований: сначала на пристани появился человек с огненно-рыжими волосами, потом на палубу упал мертвый пеликан. Под вечер в воскресенье Сантьяго де Леон все же заставил своих людей поднять паруса. Единственными пассажирами были Диего, Бернардо, аудитор, который возвращался из Мехико на родину, и его тридцатилетняя дочь, невзрачная и плаксивая. Сеньорита готова была влюбиться в любого мускулистого матроса, но они избегали ее, словно призрака. Ведь всему миру давно известно, что женщина на корабле, если только она не шлюха, непременно накличет беду. А дочка аудитора точно была добродетельной, поскольку с такой никто не захотел бы согрешить. Они с отцом располагались в крошечной каюте, а Диего и Бернардо ночевали вместе с командой в смрадном трюме, в подвешенных к потолку гамаках. Каюта капитана на корме служила скрипторием, командным пунктом, столовой и салоном для пассажиров. Мебель в ней была самой простой и грубой, роскошью можно было считать само наличие свободного пространства. Несколько недель в открытом море мальчикам не приходилось и мечтать об уединении. Даже естественные надобности приходилось справлять в общее ведро, если была качка, или прямо в море, стоя на доске. Как выходила из положения целомудренная дочь аудитора, оставалось тайной, но никто ни разу не видел, чтобы она выносила ночной горшок. Сначала матросы безудержно веселились по этому поводу, а потом испуганно примолкли: постоянный запор был явным признаком ведьмы. Кроме непрекращающейся качки и невозможности уединиться пассажиры страдали от шума. Скрипело дерево, скрежетало железо, стонали тросы, вода билась о корпус корабля. Диего и Бернардо, привыкшие в Калифорнии к свободе, простору и тишине, с трудом приспосабливались к быту мореплавателей.

Диего полюбил забираться на нос корабля, чтобы любоваться морем, наслаждаться солеными брызгами и наблюдать за дельфинами. Он забирался на плечи сирены, опираясь ногами о ее соски. По достоинству оценив ловкость мальчика, капитан ограничился тем, что велел ему привязываться веревкой за пояс; позднее, увидев, как Диего карабкается на самую верхушку мачты, он не сказал ни слова. Если кому-то суждено умереть молодым, никто не сумеет этому помешать. Работа на корабле продолжалась целые сутки, но самой тяжелой была дневная вахта. Первая вахта начиналась в полдень, с ударами корабельной рынды, когда солнце было в зените. Тогда капитан проводил необходимые измерения, чтобы сориентироваться в пространстве. Кок распределял между людьми пинту лимонада, чтобы предупредить цингу, а его помощник раздавал ром и табак — единственные радости на корабле, на борту которого строго воспрещалось играть на деньги, драться, предаваться плотским утехам и даже богохульствовать. В таинственный час вечерней зари, когда на небе уже мерцали звезды, но еще было видно линию горизонта, капитан брал секстант и делал новые измерения. Диего завороженно следил за действиями де Леона: сам он поначалу видел вокруг лишь стальное море, высокое небо да совершенно одинаковые звезды, но постепенно научился примечать вещи, очевидные для любого моряка. Капитан с особой опаской брался за барометр: перемены давления предвещали ему невыносимые боли в ноге.

В первые дни плавания на корабле были молоко, мясо и овощи, но уже через несколько дней приходилось ограничиваться бобами, рисом, сухими фруктами и неизбежными твердокаменными сухарями, изъеденными долгоносиком. Солонину, подозрительно напоминающую конское седло, приходилось долго отмачивать, прежде чем класть в кастрюлю. Диего решил, что его отец мог бы выгодно продавать на корабли свое знаменитое копченое мясо, но Бернардо объяснил, что нет никакой возможности перевозить его в Портобело в достаточном количестве. За столом капитана, к которому приглашали всех пассажиров, кроме Бернардо, подавали маринованные коровьи языки, оливки, овечий сыр и вино. Де Леон предоставил в распоряжение пассажиров свою шахматную доску, карты и книги, которые заинтересовали только Диего. Среди них он нашел пару сочинений о борьбе колоний за независимость. Раньше Диего восхищался североамериканцами, освободившимися от ига англичан, но он даже вообразить не мог, что есть люди, которые мечтают о независимости испанских колоний.

Сантьяго де Леон оказался на редкость интересным собеседником, так что Диего отчасти пожертвовал акробатическими упражнениями на снастях корабля, чтобы разговаривать с ним и рассматривать его фантастические карты. Одинокий капитан был счастлив поделиться своими познаниями с пытливым молодым умом. Сам он был страстным читателем и всегда возил с собой ящик с книгами, которые обменивал в каждом порту. Капитан несколько раз совершил кругосветное путешествие, повидал земли не менее странные, чем на своих картах, и так часто оказывался на волосок от гибели, что перестал бояться чего бы то ни было. Диего, привыкшего к непогрешимым догмам, глубоко потрясло то, что этот человек, истинная личность эпохи Возрождения, привык сомневаться во всем, что его отец и падре Мендоса принимали на веру. Сам юноша впервые начал задавать вопросы о том, о чем раньше никогда не задумывался. Прежде он тайком обходил слишком суровые правила, не пытаясь усомниться в их целесообразности. С Сантьяго де Леоном он отважился заговорить на такие темы, которых никогда не поднял бы в беседе с отцом. Оказалось, что на мир можно посмотреть с разных сторон. Де Леон говорил, что не только испанцы считают себя избранной нацией, это заблуждение всех без исключения народов; что на войне они бесчинствуют точно так же, как французы или кто угодно еще: грабят, мародерствуют, пытают, насилуют; что мавры и иудеи привыкли считать своего бога единственным истинным и презирать другие религии. Капитан был ярым противником монархии и сторонником независимости колоний. Диего, воспитанному в твердой вере, что королевская власть дана Богом и что священный долг любого испанца — распространять христианство в других землях, эти мысли показались чересчур дерзкими, почти кощунственными. Сантьяго де Леон с жаром защищал провозглашенные французской революцией принципы свободы, равенства и братства и в то же время сокрушался, что французы захватили Испанию. Капитан оказался истинным патриотом: средневековое мракобесие было для него предпочтительней прогресса, насильно насаждаемого захватчиками. Он не одобрял отречения законного короля Испании и воцарения Жозефа Бонапарта, которого испанцы прозвали Пепе Бутылка.

— Тирания всегда отвратительна, мой друг, — заключил капитан. — Наполеон — тиран. В чем смысл революции, если на место одного монарха в результате приходит другой? Государствами должны управлять коллегии просвещенных людей, ответственных перед своими народами.

— Но, капитан, ведь королевская власть от Бога, — слабо спорил Диего, не слишком уверенно повторяя слова своего отца.

— Откуда это известно? Насколько я знаю, молодой де ла Вега, Бог ничего не говорил по этому поводу.

— Так сказано в Священном Писании…

— Ты читал его? — запальчиво прервал его Сантьяго де Леон. — Нигде в Священном Писании не сказано, что Бурбоны должны править в Испании, а Наполеон — во Франции. Кроме того, в нем нет ничего священного, оно было написано людьми, а не Богом.

Разговор происходил ночью, на палубе. Море было спокойным, и вечному скрипу старого корабля вторила чарующая флейта Бернардо, зовущая Ночную Молнию и Ану.

— Ты веришь в Бога? — спросил его де Леон.

— Конечно, капитан!

Сантьяго де Леон указал на темный купол, усыпанный звездами.

— Если Бог есть, он вряд ли назначает королей на каждой звезде, — сказал он.

Диего де ла Вега испуганно вскрикнул. Сомневаться в могуществе Бога было в сто раз хуже, чем в священной сущности монархии. Инквизиция отправляла на костер за куда меньшие грехи, но капитана это, по всей видимости, нисколько не волновало.

Выиграв у матросов бессчетное количество горошин и ракушек, Диего начал пугать их страшными историями, дополняя сюжеты прочитанных книг и образы фантастических карт порождениями собственной фантазии. В его рассказах фигурировали гигантские осьминоги, способные раздавить своими щупальцами такой большой корабль, как «Богородица», хищные саламандры размером с китов и сирены, которые издали казались обольстительными красавицами, а вблизи оказывались чудовищами со змеями вместо языков. Того, кто имел неосторожность приблизиться к сирене, она тут же заключала в объятия, дарила ему нежный поцелуй, и тогда змея проникала в гортань бедолаги и пожирала его изнутри, оставляя один обглоданный скелет.

— Вам ведь приходилось видеть блуждающие огоньки над морем? Вы, должно быть, слышали, что они предвещают появление живых мертвецов. Это души моряков-христиан, потопленных турками. Они умерли без отпущения грехов и теперь не могут отыскать дорогу к чистилищу. Эти несчастные так и томятся на дне, в развалинах своих кораблей, не догадываясь, что давно мертвы. В такие ночи, как эта, призраки с тяжкими стонами поднимаются на поверхность. Повстречав корабль, мертвецы забираются на борт и крадут все, что попадется под руку: якорь, руль, навигационные приборы, снасти и даже мачты. Но не это самое худшее, им, друзья, нужны матросы. Они хватают тех, кто зазевается, и тащат с собой в пучину, где заставляют поднимать со дна моря корабли, на которых они надеются доплыть до христианских земель. Скорее всего, мы их не встретим, но нужно быть бдительными. Увидите темные призрачные фигуры, знайте: это живые мертвецы. Они носят широкие плащи, чтобы спрятать свои скелеты.

К радости Диего, его истории повергали команду в ужас. Он рассказывал их вечером, после ужина, в час, когда люди услаждали себя ромом и табаком: полутьма усиливала эффект, и у самых впечатлительных волосы вставали дыбом. Страшные истории лишь предваряли окончательный удар. Одевшись в черное, натянув перчатки и завернувшись в плащ с толедскими пуговицами, Диего стал на несколько мгновений внезапно появляться в темных углах. Его фигура почти полностью сливалась с ночной тьмой, а лицо юноша закрывал черным платком. Вскоре кое-кто из моряков заявил, что видел по меньшей мере одного живого мертвеца. Среди команды в мгновение ока распространился слух, что дочь аудитора наслала на корабль злые чары. Недаром же у нее был запор. Никто, кроме женщины, не мог привлечь призраков. От переживаний у нервной девицы случился приступ мигрени, и капитану пришлось поделиться с ней лауданумом. Сантьяго де Леон собрал моряков на палубе и пригрозил лишить всю команду выпивки и табака, если слухи не прекратятся. Он объяснил, что блуждающие огни — обычное явление природы, газы — от разложения водорослей, а призрачные фигуры — плод воображения матросов. Ему никто не поверил, но приказу капитана пришлось подчиниться. Восстановив шаткое спокойствие, де Леон потихоньку пригласил Диего в свою каюту и предупредил его, что, если еще какой-нибудь живой мертвец вздумает разгуливать по «Богородице», он незамедлительно получит трепку.

— На этом корабле я назначаю наказания, и у меня нет никаких причин, чтобы не разукрасить вашу спину. Вам понятно, молодой де ла Вега? — спросил он, подчеркивая каждое слово.

Диего все было яснее ясного, но он не ответил, засмотревшись на висевший на шее у капитана медальон из золота и серебра с выгравированными на нем непонятными знаками. Поймав его взгляд, де Леон поспешно спрятал медальон и застегнул камзол. Он сделал это так поспешно, что Диего не посмел спросить о медальоне. Впрочем, капитан уже смягчился:

— Если повезет с ветром и мы не встретим пиратов, плавание продлится еще шесть недель. Так что заскучать ты успеешь. Вместо того чтобы пугать моих людей детскими страшилками, ты мог бы чему-нибудь поучиться. Жизнь коротка, а лишние знания никогда не помешают.

Диего уже прочел все стоящие книги на борту и научился владеть секстантом, но теперь его привлекало совсем другое искусство. Он спустился в душный трюм, где кок готовил воскресный десерт, пудинг из патоки и орехов, который команда предвкушала целую неделю. Это был генуэзец, нанявшийся на испанское торговое судно, чтобы спастись от полагавшейся ему тюрьмы: он зарубил топором свою сожительницу. Генуэзец носил не слишком подходящее имя Галилео Темпеста[15]. Прежде чем стать коком «Богородицы», Темпеста зарабатывал на жизнь, показывая фокусы на ярмарках. У него было выразительное лицо, умные глаза и виртуозно ловкие руки с подвижными, точно щупальца, пальцами. Кок умел прятать монеты так, что человек, стоявший к нему почти вплотную, не понимал, куда они деваются. В свободное время он упражнялся; а если не вертел в пальцах монеты, карты и кинжалы, то пришивал к шляпам, башмакам, подкладкам и манжетам потайные карманы, чтобы прятать разноцветные платки и живых кроликов.

— Меня послал капитан, сеньор Темпеста, чтобы вы научили меня всему, что знаете, — без обиняков заявил Диего.

— Я не много знаю о приготовлении пищи, юноша.

— Меня больше интересуют фокусы.

— Об этом нельзя рассказать, нужно смотреть и учиться, — ответил Галилео Темпеста.

Остаток путешествия он обучал мальчика своим трюкам так же самозабвенно, как капитан предавался беседам с ним: до встречи с Диего никто не проявлял такого внимания к их персонам. Спутся сорок один день Диего мог, помимо всего прочего, проглотить золотой дублон и извлечь его невредимым из своего феноменального уха.

«Богородица» шла из Портобело на север, вдоль береговой линии. На широте Бермуд корабль пересек Атлантику и через несколько недель бросил якорь у Азорских островов, чтобы запастись свежей водой и провизией. На вулканическом архипелаге, принадлежавшем Португалии, останавливались китобои со всего света. Судно причалило к острову Флорес, который встретил его в праздничном убранстве из гортензий и роз. Матросы вдоволь напились вина и наелись местного густого супа, устроили несколько потасовок с американскими и норвежскими китобоями и, чтобы достойно завершить пребывание на острове, приняли участие в традиционном бое быков. Мужское население острова, в основном приезжие моряки, бежали перед быками по прямым городским улицам, громко выкрикивая слова, запрещенные на борту «Богородицы». Хорошенькие женщины в кружевных мантильях и с цветами в волосах наблюдали за ними с безопасного расстояния, пока священник и две монахини готовились перевязывать раненых и причащать умирающих. Диего знал, что любой бык двигается быстрее, чем самый быстроногий человек, но его можно раздразнить: от гнева животное слепнет. За свою жизнь мальчик повидал достаточно быков и совершенно их не боялся. Он даже сумел спасти Галилео Темпесту, которого неизбежно должны были проткнуть рогом. Подбежав, мальчик ударил быка палкой, чтобы тот повернул в другую сторону, а фокусник влетел прямиком в куст гортензии под дружный хохот соперников. Теперь уже Диего уносил ноги, а бык преследовал его по пятам. Многие смельчаки были ранены или контужены, но ни один не погиб. Так случилось впервые за всю историю бегов, и жители островов не знали, доброе это предзнаменование или дурное. Всему свое время. Во всяком случае, Диего приветствовали как героя. В знак благодарности Галилео Темпеста подарил ему марокканский кинжал с секретной пружиной, убиравшей лезвие внутрь рукояти.