М. Дж. Роуз

«Меморист»

Память — это ключевое слово, которое объединяет прошлое и настоящее, прошлое и будущее. Эли Визел
ГЛАВА 1

Человеческие души должны возвратиться в абсолют, из которого вышли. Они должны развить до совершенства все те способности, семена которых были в них заложены; а если им не удалось выполнить это условие в течение одной жизни, они должны начать другую… и так до тех пор, пока они не достигнут состояния, подобающего их воссоединению с Богом. Книга Зогар
Вена, Австрия

Четверг, 24 апреля, 17.00

Под огромным куполом естественного происхождения, высеченным природой в толще известняка, Давид Ялом продвигался по самому краю подземного ущелья, даже не смотря в черную бездну. Ничто в его размеренной поступи не указывало на то, что он сознавал о той опасности, какую таил один неверный шаг, хотя когда всего несколько минут назад его проводник кинул в пропасть камень, они так и не услышали звук удара о дно. Наконец, после четырех часов карабкания по каменным стенам и блуждания по угрюмой паутине труб и каналов, переправы вброд через подземные ручьи, неподвижные заводи, утыканные сталагмитами, и кипящие озера Давид увидел то, ради чего пришел сюда. Впереди, вверху и справа, в точности все, как и описал Ганс Вассонг, была простая, но массивная арка, вырубленная в скале, и грубый крест, высеченный в камне.

— Значит, это место, о котором ты мне рассказывал, действительно существует.

Давид рассмеялся, но этот наполненный горечью звук, начисто лишенный веселья, наоборот, говорил о том, что в мире больше не осталось ничего веселого.

— Я же говорил, что мне можно верить. — Общаясь друг с другом, эти двое — израильский журналист и австрийский преступник — пользовались английским языком, на котором оба говорили с разными, но сильными акцентами. — Вся эта зона является частью одного большого телля[1], — продолжал Вассонг.

— Телля? — Давид не смог устоять перед неудержимым любопытством. Он находился здесь не как журналист, однако за долгие годы привычка копаться во всех аспектах любой истории стала его второй натурой.

— Телль, — объяснил Вассонг, обводя вокруг рукой, — это место, где со временем один слой накладывается на другой. Еврейское гетто поверх средневекового города, выросшего, в свою очередь, поверх древнеримского города. Для того чтобы составить план этого подземного мира сточных труб, подвалов и катакомб, необходимо снести все венские улицы.

Каменные стены впереди сияли в лучах света галогеновых фонарей, закрепленных на касках двух мужчин. Со всех остальных сторон подступали тени, переходящие в бесконечный мрак; каждый пройденный шаг бесследно исчезал позади. Последние несколько футов крутого гребня оказались особенно опасными, но, наконец, исследователи добрались до входа. Невысокий Вассонг свободно прошел под низко нависшей аркой, а Давиду пришлось пригнуться, чтобы проследовать за ним в подземное кладбище.

При звуках шагов здоровенная крыса, сверкнув красными глазами, выскочила из маленького черепа, судя по размерам, принадлежавшего ребенку, и метнулась в сторону, скрывшись среди груды выбеленных временем костей.

Услышав этот шум, Давид встрепенулся и выхватил пистолет.

Вассонг взял его за руку, опуская оружие.

— Не надо, это может вызвать обвал. Нас раздавит в лепешку, а я бы предпочел быть похороненным там, где меня смогут навещать мои родственники.

Повсюду вокруг в десятках ниш, вырубленных в стенах, лежали нетронутые человеческие скелеты. Оглядывая подземное кладбище, Давид изо всех сил старался не накладывать на эти останки лица своих родных, но тщетно. Уже несколько лет для него все мертвые превращались в его близких, ставших жертвами нескончаемых попыток врагов его родины стереть с лица земли целый народ. А те, кто был обязан защищать невинных, не справились со своей задачей.

— Только послушайте, какая здесь акустика, — сказал Вассонг, указывая на каменный свод, словно можно было увидеть просачивающуюся вниз музыку. — Просто поразительно, что музыка проникает так глубоко под землю, правда?

Тягучие ноты вспороли затхлый, сырой воздух, но Давид вместо звука настраиваемых скрипок услышал вой сирен, предупреждающих о воздушном налете, и лишь через какое-то мгновение его сознание определило, что на самом деле это только слуховой мираж. Давид готов был пойти на все, лишь бы унять эти воспоминания, постоянно накатывающие приливной волной; вот только если их не будет, что поможет ему продержаться столько времени, сколько понадобится для выполнения задуманного? Человеческая память является тайной. Почему он помнит одни моменты — больше того, они навязчиво его преследуют; однако другие — такие как, например, запах волос его жены, — от него ускользают, как отчаянно он ни пытается их оживить?

— Сейчас мы находимся прямо под самым большим концертным залом Вены, — объяснил Вассонг, снимая очки и вытирая их шейным платком.

Давид упомянул про этот характерный жест в самой первой статье, посвященной Гансу. Надев очки, Вассонг указал на северную стену, покрытую сетью трещин.

— Это место примыкает к древнему колодцу, ведущему к подвалам здания. Музыка распространяется через решетки, когда-то являвшиеся частью старой отопительной системы.

— И ты уверен, что эта область не нанесена на планы города?

Виолончели, рожки, флейты и гобои состязались между собой, но никак не могли сойтись на гармонии. Доминировал то один инструмент, то другой, то третий, но все вместе они образовывали диссонирующую какофонию, точно так же, как и сознание Давида выбрасывало отчетливые разрозненные воспоминания, подобные моментальным фотографиям. Лицо его жены Лислы — жуткая, неузнаваемая кровавая маска. И оно же, за несколько лет до этого, смеющееся над анекдотом, рассказанным Давидом, когда они вместе нежились на пляже. Его сын Исаак, в пять лет, требующий уложить вместе с ним в кровать новенький велосипед, подаренный на день рождения. Затем грубый обрубок на том месте, где была левая нога Исаака. И так далее, и так далее. Давид вел счет каждому воспоминанию, словно это что-то доказывало. Но что? То, что когда-то он был психически нормальным человеком и жизнь его имела смысл? Или то, что у него были веские и осязаемые причины выполнить то, что он замыслил?

Ганс Вассонг продолжал объяснения:

— Начиная со Средних веков эти пещеры использовались для захоронений. Так продолжалось до тех пор, пока они не стали таким рассадником всевозможной заразы, что в начале XVIII века император Иосиф Второй вынужден был их закрыть. А кому придет в голову составлять план гробниц?

— А вот этот предмет совсем не похож на артефакт XVIII века. — Давид указал на смятый алюминиевый котелок, выкрашенный защитной краской, который валялся в углу небольшого грота. Еще только начиная работать в журналистике, он выяснил, что предметы говорят правду, даже когда люди лгут.

— Во время Второй мировой войны правительство открыло несколько секций, для того чтобы использовать их в качестве бомбоубежищ. Но когда бомбы попали в здания наверху, некоторые пещеры обвалились. Сотни людей оказались раздавлены и погребены заживо, и наш подземный город был снова оставлен, поскольку его сочли источником опасности. Вот только кое для кого из нас здесь, внизу, безопаснее, чем там, наверху, не так ли?

Давид пропустил мимо ушей заговорщические нотки в голосе Вассонга.

— Но ведь есть те, кому известно про это место?

— Такие люди были, да, но, судя по знакам, сюда уже несколько десятилетий никто не спускался. В этом ты можешь положиться на меня, Давид. И еще ты можешь со мной расплатиться. Кажется, таков был наш уговор. Я доставляю тебя на место, ты выкладываешь денежки.

Десять лет назад, готовя материал про подпольный рынок оружия в Восточной Европе, Давид познакомился с Гансом Вассонгом, который к тому времени уже не один десяток лет числился в списках Интерпола по подозрению в похищении людей, убийстве и контрабанде оружием и взрывчаткой. С течением времени журналист завоевал полное доверие преступника, и тот поставлял ему информацию самого разного характера. Но теперь их роли поменялись; сейчас Давид не собирал материал для статьи, он собирался сам стать главным действующим лицом, и уже Вассонг был тем, кто мог его разоблачить.

Расстегнув «молнию» темно-зеленого рюкзака, Давид достал пухлый конверт и протянул его Вассонгу. Тот его открыл, пересчитал пачку банкнот по двести евро, затем, не говоря ни слова, убрал конверт во внутренний карман куртки и похлопал по нему.

— А теперь скажи, когда у тебя все будет готово?

— К понедельнику или вторнику.

— И тогда ты спустишься сюда? — Вопрос Вассонга прозвучал скорее как призыв.

— Что ты слышал? Появились какие-то новые слухи?

— Косвенные. Ахмеда Абдула видели в Сербии.

До Сербии отсюда было чуть больше пятисот километров. От Вены до нее на две тысячи километров ближе, чем до Палестины. Речь идет о случайности? Давид освещал работу конференций Международного агентства по системам безопасности начиная с 1995 года, и террористам не составило бы труда убедиться в том, что в этом году он снова пишет о МАСБ, и выследить его до Вены.

— Ты знаешь, что по-прежнему значишься в списках террористов, да? — спросил Вассонг, видя, что Давид не собирается отвечать.

— Разумеется. — Тон, которым Давид подтвердил, что за ним охотятся, не отличался от того, как если бы он согласился с тем, что его профессия — журналист.

Оркестр закончил настраиваться и заиграл бурное и героическое начало Пятой симфонии Бетховена.

— Судьба стучится в дверь, — пробормотал Вассонг.

— Что?

— Как-то раз Бетховен указал своему секретарю на начало первой части этой симфонии и сказал: «Вот так судьба стучится в дверь».

— Ганс, ты не перестаешь меня удивлять. Торговец оружием, топограф, спелеолог — и вот теперь выясняется, что ты еще и исследователь творчества Бетховена?

— Трудно жить в Вене и не пропитаться познаниями в области музыки.

На несколько минут холодные камни превратились в стулья, обитые красным плюшем, стены покрылись золоченым орнаментом, а склеп стал концертным залом: двое мужчин слушали музыку, полностью погрузившись в божественные звуки. Жена Давида особенно любила Пятую симфонию Бетховена, и он, закрыв глаза, позволил себе предаться воспоминаниям.

— Что с тобой? — встревожился Вассонг.

Музыка выросла до крещендо, просачиваясь в недра земли, проникая в самые сокровенные уголки души Давида, и тот не услышал вопрос своего спутника. «По крайней мере, — думал он, — когда на следующей неделе они покинут этот мир, произойдет это на крыльях музыки, принадлежащей ангелам».

— Как глубоко под землей мы находимся? — наконец спросил Давид, возвращаясь к действительности.

— Метров двенадцать-четырнадцать, — сказал Вассонг. — Слишком глубоко, чтобы нас мог обнаружить зондирующий радар. Самое подходящее место для того, чтобы заложить взрывчатку. Прямо здесь, тут, где мы сейчас стоим. После взрыва не останется ничего — ни здания, ни слушателей. Согласись, место выбрано идеально, не правда ли?

ГЛАВА 2

Нью-Йорк

Четверг, 24 апреля, 11.00

Меер Логан сбежала по ступеням Американского музея естественной истории, расположенного на Сентрал Парк-Уэст, ища глазами такси, еще до того как добралась до тротуара. Не увидев ни одной желтой машины, она решила, что быстрее будет пройти шесть кварталов до фонда «Феникс» пешком. Напрасно она согласилась уйти с работы в середине дня, но Малахай Самюэльс относился к тем людям, отказать которым очень трудно. Шаман, врач-психотерапевт и исповедник одновременно, даже когда он не мог найти ответы, он всегда был рядом, чтобы помочь Меер пережить темные ночи и одинокие дни, прогнать ее страхи, развеять печаль.

По телефону Малахай заверил Меер, что встреча займет не больше часа, и на самом деле только этим временем она и могла пожертвовать. Сегодняшняя акция по сбору средств имела слишком большое значение для проекта «Купола памяти»: место для проведения постоянных исследований и выставочное пространство, посвященное изучению проблем памяти. У Меер как заместителя куратора было очень много работы, и она с трудом смогла выкроить даже один час.

Через восемь минут Логан уже слушала тиканье бронзовых с позолотой часов XIX века на мраморной каминной полке; казалось, они постепенно замедляли свой ход до черепашьего, словно готовясь остановиться и затем двинуться в обратную сторону. Это невозможно; вот только Меер знала, что в кабинете Малахая Самюэльса время не всегда движется в том же направлении, что и во всем остальном мире.

— Это тебе, — сказал специалист по перевоплощениям, положив на стол видавший виды конверт, мятый и весь покрытый почтовыми штемпелями.

Меер тотчас же узнала почерк своего отца.

— Значит, сейчас вы разыгрываете роль посланника? Мой отец объяснил, почему передает это послание для меня через вас?

— Для того чтобы рядом с тобой кто-то был, когда ты вскроешь конверт.

— Как будто я ребенок, — обреченно усмехнулась Логан.

— Сколько бы тебе ни было лет, он всегда останется твоим отцом.

Поставленный британский акцент Малахая превратил эту фразу в окончательный приговор. И внешне он соответствовал своему голосу: утонченный, костюм наглажен, ногти ухожены. Сто лет назад Самюэльс запросто сошел бы за аристократа.

— Вы знаете, что внутри?

— Твой отец меня в это не посвятил.

Взяв конверт, Меер разорвала его и достала содержимое.

Развернув лист плотной пожелтевшей бумаги, она увидела рисунок, выполненный маленькой девочкой желтым, оранжевым, красным и коричневым карандашами. Линиям не удавалось оставаться прямыми, они не встречались в углах, но не вызывало сомнений, что на рисунке изображен ящик. И не просто ящик, а призрачная шкатулка с сокровищами, мысли о которой неотступно преследовали девочку в детстве. Когда родители спрашивали, почему та снова и снова рисует эту шкатулку, она ничего не могла им ответить. Когда же они захотели узнать, где она ее видела, девочка смогла лишь ответить, что видела шкатулку «раньше».

Тогда родители спросили, что еще она помнит из этого «раньше», и она им рассказала. Это было похоже на очень плохой сон, вот только являлся он ей, только когда она бодрствовала, и все время оставался одним и тем же. В нем она видела себя в лесу, в грозу, а за ней гнался какой-то мужчина, пытавшийся отнять у нее вот эту самую шкатулку. И все это происходило на фоне какой-то таинственной музыки, как это бывает в кино. Иногда, возвращаясь в «сейчас», как она это называла, девочка плакала.

Разноцветные линии на листе, присланном ее отцом, были лишь детскими каракулями, однако они изображали то, что она так отчетливо видела в своей памяти: темное полированное дерево с затейливой серебряной отделкой и большой серебряный медальон с выгравированными на нем птицами, листьями, трубами, флейтами, арфами и завитушками. Как-то раз Меер объяснила отцу, что странная музыка, которую она слышит во снах наяву, живет внутри шкатулки, но ей никак не удается открыть крышку надолго, чтобы услышать мелодию до конца.

Отвергая то, в чем были уверены ее отец и Малахай — что гроза, музыка и погоня являются воспоминаниями из прошлой жизни, — Меер потратила годы, пытаясь разобраться в том, что сама считала психическим расстройством. Эти поиски в конечном счете сделали ее специалистом по проблемам мышления, и в первую очередь памяти, — и дали приемлемое объяснение. Меер убедила себя, что ее мучают ложные воспоминания: в раннем детстве в ее подсознании отложились искаженные реальные события, или же она просто спутала сон с действительностью.

— Это всего лишь один из моих детских рисунков, — с облегчением сказала Логан, протягивая пожелтевший лист Малахаю.

Широко раскрыв темные глаза, тот несколько мгновений изучал рисунок, затем убрал скрепку в правом верхнем углу и посмотрел на второй лист бумаги. Часы размеренно отсчитывали секунды, как это происходило уже более ста пятидесяти лет.

— Кажется, ты упустила из виду вот это, — наконец сказал Малахай, протягивая Меер второй лист.

Это была страница, вырванная из каталога аукциона. Под параграфом текста была фотография шкатулки из потемневшего дерева с затейливой серебряной отделкой и большим серебряным медальоном с выгравированными птицами, листьями, трубами, флейтами и арфами, а также буквой с округлыми очертаниями, старательно вплетенной в орнамент. Ребенок увидел бы в этом лишь завитушки, но теперь Меер без труда узнала латинскую букву «В».

— Итак, теперь нам известно, что шкатулка действительно существовала, — бесстрастным тоном быстро произнесла она, роняя лист на стол. — Это означает, что я где-то когда-то ее видела, до того как мое сознание зафиксировало воспоминание об этом. Быть может, моя мать рассматривала какую-то книгу, посвященную антиквариату, и там была фотография этой шкатулки. Или она была выставлена на аукционе. Мать постоянно брала меня с собой на всевозможные аукционы.

Меер откинулась на спинку стула, отодвигаясь подальше от своего рисунка. Подальше от Малахая.

В судьбе каждого человека есть четкие линии, разделяющие его жизнь на отдельные периоды. Меер Логан знала, что самые глубокие следы — это те, что определяют нас, но, подобно тому, как топографию земной поверхности лучше рассматривать сверху, эти линии отчетливее всего видны с расстояния прожитых лет. Лишь оглядываясь назад, можно точно определить тот момент, когда трещинка превратилась в расщелину, а расщелина — в непреодолимую пропасть. Меер было семь лет, когда она впервые услышала странную музыку и рассказала родителям про шкатулку и погоню в лесу. До этого у нее не было никаких страхов, а потом она стала бояться смотреть влево и вправо, опасаясь увидеть надвигающуюся катастрофу. До этого она не ставила под сомнение обещания родителей, а потом поняла, что в их произнесенных шепотом заверениях, что все будет в порядке, нет никакого веса.

— Неужели ты не понимаешь, что это, возможно, доказательство того, что все эти годы тебе являлись воспоминания о прошедшей жизни?

Глаза Малахая, словно вырезанные из черного дерева, горели. Он снова взял лист, вырванный из каталога аукциона, и Меер успела мельком заметить показавшуюся в рукаве сшитого на заказ пиджака запонку с белым по белому монограммой «МС». Этот худой, утонченный эстет, получивший образование в Оксфорде, цитировал Аристотеля, Эйнштейна и Карла Юнга, с наслаждением хвалился своей коллекцией игральных карт, в которой были колоды XVIII века, и написал обширную монографию о психологии викторианской Англии, одержимой оккультизмом. Когда Малахай обсуждал проблему регрессии памяти, в его рассуждениях не было ни намека на спиритические сеансы с хрустальными шарами; концепцию перемещения душ он излагал на языке научных терминов, и его слова воспринимались как абсолютная истина. И Логан не могла поверить в то, во что верил он. Во что верил ее отец. Когда она была моложе, она пробовала поверить, даже была готова стать подопытной морской свинкой, но им так и не удалось убедительно доказать свои теории. Слишком многое нужно было принять на веру, и этот последний шаг Меер совершить не могла. Как и ее мать, она была прагматиком.

— В описании говорится, что этот предмет — шкатулка с играми начала XVIII века, принадлежавшая женщине по имени Антония Брентано, близкой подруге Бетховена, — зачитал вслух Малахай.

Рот Меер наполнился металлическим привкусом, резко заныли зубы. У нее напряглись плечи, сжались челюсти. По всему телу разлилась дрожь. Она что-то услышала, где-то далеко. Очень далеко, но отчетливо. В спине, в том месте, где Логан в возрасте девяти лет сломала позвоночник, заныл сращенный позвонок. И даже несмотря на то что она уже давно была не ребенком, а тридцатиоднолетней женщиной, ей захотелось вскочить и убежать прочь.

В тот день она бегала, стараясь спастись от назойливой музыки, которая ее так пугала, потому что всегда предшествовала воспоминанию об этой жуткой погоне в лесу. Проблемы Меер не давали покоя ее родителям, превратив их в двух чужих людей, постоянно споривших о том, какая ей нужна помощь. Бесконечные посещения всевозможных врачей не давали ей учиться в школе, делали ее другой и рушили все планы семьи.

В тот день Меер с Отцом гуляли в Центральном парке, запускали воздушного змея. Змей поднялся высоко в небо, гораздо выше, чем она считала возможным, как вдруг набежали черные тучи, и вместе с ними пришла эта жуткая, прекрасная музыка.

Отпустив змея, девочка бросилась бежать со всех ног, пытаясь спастись.

Отец окликнул ее, умоляя остановиться, затем бросился следом, даже догнал ее и был всего в одном мгновении от того, чтобы увести ее в безопасное место, но тут из-за поворота выскочил на большой скорости велосипедист, не успевший затормозить. От удара Логан подлетела в воздух и упала спиной на камни рядом с дорожкой…

— Меер? Что с тобой? — склонившийся над ней Малахай вывел ее из транса.

— Маленькой девочкой я сидела здесь и думала обо всех тех детишках, которые, как говорил мне отец, приходят к вам за помощью, и о том, как они, наверное, сидят в этом самом кресле и слушают тиканье этих же самых часов и как всем им, должно быть, становится лучше, потому что я не видела никого из них в приемной. Я думала, что вы их всех вылечили. Я была уверена, что и мне тоже станет лучше.

Она увидела у Малахая на лице сочувствие. Логан гораздо больше нравилось обычное нейтральное выражение: поднятые брови, отрешенный взгляд объективного наблюдателя. Она не хотела сострадания, она его не заслуживала, ибо не устояла перед своим старым недугом. Меер научилась сражаться с накатывающимися воспоминаниями, не пускать их в сознание. Она знала все то, что их вызывало, и старательно этого избегала. И, тем не менее, сейчас Меер снова слышала где-то вдалеке ту старинную мелодию… приглушенную и неразборчивую, доносящуюся из-за пределов этой комнаты, здания, улицы, города, из-за пределов этого времени. Она испытывала леденящую душу тревогу, перехватывающую дыхание, и страшную печаль, такую, что ей хотелось плакать по кому-то или чему-то, что она только что потеряла. Вот уже много лет ее не посещал этот дьявол.

Стиснув подлокотник кресла, Меер попыталась сосредоточиться на том, чтобы дышать ровно и глубоко и держаться за настоящее, но тайна снова и снова накатывалась на нее с яростью, к которой она оказалась не готова. Все эти годы работы с Малахаем, многочисленные сеансы гипноза и научные теории о псевдовоспоминаниях, ставшие для Меер чем-то вроде веры, не могли устоять перед силой этой загадки.

— Что с тобой?

— Со мной все в порядке, — сказала Логан, не желая признавать, особенно самой себе, что поднялся призрак ее самой, какой она была в детстве, что тайны этого ребенка высасывают из воздуха настоящее, затрудняя дыхание, и что навязчивые страхи, когда-то обступавшие ее со всех сторон, тянувшие к ней свои острые когти, хватавшие ее и уносившие в совершенно незнакомое измерение, набросились на нее снова.

Малахай вставил ей в руку стакан. Только выпив всю воду, Меер осознала, как же сильно хотела пить, но теперь она не могла утолить жажду. Наконец она поставила пустой стакан рядом с конвертом из плотной бумаги и рисунком.

— Реальность — это то, что сейчас, — произнес психиатр знакомую фразу. — Реальность — это то, что сейчас.

Кивнув, Меер постаралась сосредоточиться на ней. Это было одно из тех напоминаний, которым ее учили в детстве. «Реальность — это то, что сейчас. Реальность — это то, что сейчас». Тряхнув головой, словно это движение могло прогнать воспоминание, Логан с силой ткнула кулаком в ладонь.

— Я даже не подхожу к пианино, Я не сочиняю музыку. Не сочиняю вот уже двенадцать лет. Почему этого недостаточно?

— Меер, ты слишком строга к себе, твоей вины тут нет. Мы возвращаемся в настоящую жизнь, чтобы довести до конца то, что не закончили в прошлых жизнях, как бы нам ни хотелось уклониться от своего кармического долга…

Помимо всего прочего, Самюэльс был фокусником-любителем, умеющим превратить платок в белого голубя или проблему — в букет возможных ответов, однако сейчас Меер была не в том настроении, чтобы выслушивать эти немыслимые объяснения.

Она его не слушала.

— Что бы ни случилось, я больше не сяду на лекарства, чтобы жить в этом тумане. — Ее голос был таким же твердым, как и напряженные мышцы длинной шеи.

— В чем дело? Что случилось?

— Страшилки вернулись, — прошептала Логан, используя то слово, которым называла в детстве всепроникающую тревогу и страх, а также диссонирующие аккорды, терзавшие ее слух.

ГЛАВА 3

Вена, Австрия

Четверг, 24 апреля, 17.15

На протяжении вот уже почти трехсот лет эксперты заходили в одну и ту же комнату, доступ куда был открыт только для избранных, чтобы изучить сокровища, которым в самое ближайшее время предстояло быть выставленными на торги. Но у многих ли из них сердце колотилось так сильно, как сейчас у Джереми Логана? Закрыв за собой дверь, он повернул в замке бронзовый ключ и услышал, как встали на место сувальды. Дубовый паркет был недавно отреставрирован, а старинный стол, за который уселся Логан, уже много раз чинили и полировали заново, однако времени не удалось стереть память о важных открытиях, совершенных здесь. Войдет ли в историю и та работа, которую ему предстоит выполнить сегодня?

В свои шестьдесят пять Логан, возглавлявший в художественном салоне отдел иудейской истории, считался еврейским Индианой Джонсом. В течение последних тридцати пяти лет он разыскал сотни тысяч экземпляров Торы и других религиозных реликвий, пропавших или потерянных в годы Второй мировой войны. Что-то он в буквальном смысле раскопал, как запрятанный клад, что-то тайком переправил через границы коммунистических стран или получил из рук головорезов, интересовавшихся только деньгами, щедро обещанными Логаном. Но, несмотря на такой солидный послужной список, одно сокровище, разыскиваемое дольше всех, по-прежнему никак не давалось ему в руки: средство понять недуг, терзающий его дочь.

И вот сейчас, наконец, появилась надежда на то, что ему удалось найти ключ к этой загадке. В шкатулке из красного дерева лежал обычный набор игр: маркеры для виста, доска для криббеджа[2], шашки, шахматы, две колоды игральных карт. Однако рентгеновский анализ показал, что под двойным дном шкатулки имеется потайное отделение, в котором спрятан квадрат или тонкой ткани, или плотной бумаги — техники не смогли определить это даже с помощью самого совершенного оборудования. И вот теперь, уединившись за запертой дверью, Джереми Логан собирался выяснить, что это.

Сняв с себя бежевый свитер, он бросил его на стул и закатал рукава темно-синей водолазки. Выудив в спутанных черных волосах, обильно тронутых сединой, свои очки, Логан водрузил их на переносицу и осмотрел шкатулку. Теперь ему уже было известно, что искать. В мощную лупу он разглядел, что под буквой «В» изображено созвездие. Эту единственную подробность Меер никогда не включала в свои рисунки. Вглядевшись в изображение, Джереми с изумлением понял, что видит перед собой созвездие Феникса, названное в честь мифической птицы, олицетворявшей в древности перевоплощение. Как и Малахай Самюэльс, он никогда не сомневался, что в сердце страданий его дочери лежит проблема переселения душ: ее терзают видения из предыдущей, трагической жизни.

Джереми Логан страстно верил в перевоплощение и в то, что души, принадлежащие некоему общему кругу, остаются объединены между собой и после переселения. Это, с одной стороны, затрудняет контакт с теми, с кем у нас в прошлой жизни были проблемы, но с другой — способствует сближению с теми, кого мы прежде любили. Родители, друзья, возлюбленные, коллеги по работе раз за разом входят в круг близких душ; Джереми переживал, что ему никак не удается убедить дочь довериться тем, кто ее окружает, опереться на него, на Малахая и других близких людей, дать им возможность помочь ей найти свой кармический путь. Но Меер оставалась упрямой, как это бывает со всеми неверующими, в то время как сам он был верующим.

Джереми взял шкатулку, подобно капризному ребенку — она упрямо не желала расставаться со своими тайнами все эти недели, — и положил ее крышкой вниз на фетровую подстилку. На днище случайным узором располагались инкрустированные круги разных размеров, вырезанные из различных пород дерева.

Эксперт, с которым Джереми встречался вчера в Праге, показал ему похожий ларец, изготовленный тем же мастером в 1802 году. Та шкатулка выглядела такой же таинственной загадкой без решения, до тех пор пока эксперт не показал на созвездие Тельца, выгравированное на медальоне на крышке, и не продемонстрировал, как, расположив круги на днище в соответствии с расположением звезд в созвездии, можно открыть потайное отделение. Словно по волшебству.

Джереми принялся старательно передвигать круги на днище «шкатулки Брентано», как она была обозначена в каталоге аукциона. Первый легко скользнул на место. От природы нетерпеливый, Джереми вынужден был делать над собой усилие, чтобы не торопиться, перемещая круги один за другим. На протяжении последних двадцати лет он изучал Каббалу, и один из самых важных уроков, усвоенный им, заключался в том, что его нетерпение объясняется неспособностью вынести то, что предлагает настоящее. В Каббале каждая буква еврейского алфавита обладает несколькими слоями значений. Джереми убедился, что в жизни все то же самое. Как и во всех прошлых жизнях.

Собравшись с духом, Джереми переместил последний круг на место. Послышался тихий механический щелчок, и двойное дно шкатулки поднялось. То, что прежде было недоступно, теперь само без борьбы предлагало себя. Увидев перед собой сложенный листок бумаги, судя по всему, пролежавший в тайнике без малого двести лет, скрытый от людских глаз, Джереми ощутил восторг — и, совершенно неожиданно, страх.

ГЛАВА 4

Нью-Йорк

Четверг, 24 апреля, 11.34

Зазвонил домофон, и специальный агент Люсиан Гласс поморщился, недовольный тем, что его оторвали от дела. Он взглянул на монитор камеры наружного наблюдения. Люди без зазрения совести звонят наугад в первую попавшуюся квартиру, чтобы попасть в дом, потому что им лень искать свои ключи, потому что они собираются оставить рекламные листовки на коврике перед каждой дверью или в надежде проникнуть внутрь, чтобы пройтись по всем этажам в поисках незапертой двери. Поразительно, что даже в Нью-Йорке многие становятся жертвами воров-домушников из-за собственной небрежности. Однако на этот раз Люсиан узнал грузного мужчину, стоящего в подъезде, подняв лицо к видеокамере.

Вся обстановка крошечной квартирки на четвертом этаже, снятой на длительный срок, состояла из видавшего виды журнального столика и четырех стульев, зато аппаратуры для наблюдения и подслушивания здесь было с лихвой. Пока Гласс протискивался между стойками с оборудованием, чтобы добраться до домофона, Дуглас Коумли, его начальник, глава отдела Отряда по борьбе с преступлениями в сфере искусства, или БПИ, как называли его сами сотрудники, еще раз нетерпеливо нажал на кнопку вызова.

Как только сработала система дистанционного открытия замка, назойливый звон прекратился, и Люсиан вернулся к тому, чем занимался до этого: к прослушиванию поставленного голоса Малахая Самюэльса, улавливающегося чувствительным микрофоном и передававшегося из здания фонда «Феникс», расположенного напротив. Начиная с прошлого лета ФБР, Интерпол и итальянские карабинеры наблюдали за этим так называемым «специалистом по переселению душ», стараясь доказать, что именно он организовал кражу древних реликвий, повлекшую за собой смерть троих взрослых и похищение одного ребенка. Похищенные реликвии — комплект драгоценных камней — предположительно были легендарными «инструментами памяти», ведущими свою историю со II тысячелетия до нашей эры, времени расцвета хараппской культуры долины Инда[3]. Не вызывало сомнений, что Малахай Самюэльс до фанатизма одержим стремлением найти неопровержимые доказательства перевоплощения, и, возможно, он верил, что такое доказательство дадут ему эти самые «камни памяти». Однако до сих пор ни отделу Люсиана, ни Интерполу не удалось убедительно привязать его к преступлению. Нью-йоркская полиция обнаружила половину камней и возвратила их итальянскому правительству, однако вторая половина до сих пор числилась пропавшей. Гласс не сомневался в том, что Малахай или получил в свои руки шесть рубинов, сапфиров и изумрудов размером с грецкий орех, или знает, где они находятся. Было бы достаточно, если бы он поскользнулся один раз, всего один раз.

«Вижу, зрительный образ фотографии вызвал у тебя в памяти эту музыку, — говорил Малахай. — Ну, а насчет того, что происходит дальше, — выбор за тобой. Ты можешь переступить порог, а можешь развернуться прочь».

«Вы имеете в виду, я должна отправиться в Вену и увидеть все собственными глазами?» — испуганным голосом спросила женщина.

Люсиан успел увидеть ее лишь мельком: джинсы, кожаная куртка — даже издалека видно, что дорогая, — стройная фигура, волнистые золотисто-каштановые волосы, обрамляющие лицо, — прежде чем она открыла дверь и скрылась в здании, но он ощутил и ее силу, и одиночество. Если бы ему предложили нарисовать ветер, он бы использовал для олицетворения невидимой стихии образ этой женщины.

Вот уже девять месяцев Люсиан прослушивал разговоры Малахая, его телефонные звонки, читал его электронную почту. Он слышал, как десятки детей пускались в невиданные путешествия, так и не покидая особняк XIX века в Верхнем Вест-Сайде. Поразительно, они приходили в страданиях, а уходили, обретя спокойствие. Но женщина, находившаяся в кабинете Малахая, не была ребенком, и разговор отличался от всего того, что Люсиан слышал до этого.

«Я принимаю тайну своих воспоминаний», — прошептала Меер Логан, и высококачественная электронная аппаратура многократно усилила ее дрожащий голос.

Гласс всегда обладал способностью быстро оценивать эмоциональное и психологическое состояние окружающих, но обучение в центре подготовки ФБР в Куантико подвело под это интуитивное умение строгую научную базу. Слушая голос этой женщины, он, сам не зная почему, тревожился за нее.

«Ты так думаешь, но только посмотри, от чего тебе пришлось отказаться — от честолюбия, от страсти, от самой жизни… Тебя словно держали взаперти; твой талант до сих пор остается в заложниках тех страхов и тревог, которые ты носишь с собой», — взволнованно произнес Малахай.

Непроизвольно схватив альбом, Люсиан набросал уже третий или четвертый рисунок за час, на этот раз изобразив Меер в детстве. Карандаш быстро двигался по бумаге, и на ней появилась маленькая девочка, темноволосая, с широко раскрытыми от ужаса глазами, вся в слезах, и…

Раздался звонок в дверь, и Гласс, отложив альбом, впустил своего начальника. Как раз в этот момент из динамика послышался голос Меер:

«Почему вы искренне верите, что, если я увижу шкатулку, это заставит меня переменить свое мнение?»

«Ты должна понять, что определенные воспоминания вызываются соответствующим толчком, и неважно, идет речь о воспоминаниях о прошлой жизни или о галлюцинациях. Вот, возьми, я хочу, чтобы ты кое-что прочитала…»

Пройдя в квартиру, Дуглас Коумли услышал голос Малахая, кивнул на стойки с оборудованием и спросил:

— Я подоспел к чему-то важному?

— Не думаю, что это имеет какое-то отношение к нашему делу.

Оглянувшись вокруг, Дуглас усмехнулся.

— Что ты сделал с этой комнатой с тех пор, как я был здесь в последний раз?

— У меня есть содовая и еще кофе — вас чем-нибудь угостить?

— Приятно заглянуть к такому радушному хозяину. Да, от содовой я не откажусь.

Сев за столик, Коумли увидел раскрытый альбом. Он взглянул на портрет девочки. Люсиан поставил перед ним банку содовой.

— А это еще кто, художник ты наш? Один из клиентов нашего объекта?

Все сотрудники БПИ имели за плечами опыт работы в правоохранительных ведомствах, но Люсиан также окончил еще и художественное училище: он привык к насмешкам подобного рода.

— Бывшая пациентка, судя по тому, что мне удалось разобрать.

— А ты никогда не задумываешься о том, что тебе не нужно было бросать вот это? — спросил Дуглас, продолжая разглядывать рисунок.

— Моя мать тоже время от времени задает этот вопрос.

— И ты так же ловко уходишь от ответа?

Люсиан не любил распространяться о своем прошлом, но он и не старался его скрыть. Художественное образование помогало ему в работе, а в своей униформе из черных джинсов, черной футболки и черного свитера он по-прежнему на открытии какой-нибудь выставки запросто мог сойти за представителя нью-йоркского мира искусств. Однако это не означало, что Гласс много говорил о своей жизни до работы в Бюро.

Ему было девятнадцать лет, он учился в художественном училище Купера по классу живописи, когда его будущее круто сменило свое направление. Музей Метрополитен по пятницам работал допоздна, и Люсиан вместе со своей подругой, тоже студенткой художественного колледжа, решили посмотреть новую выставку. Он договорился встретиться с Соланж в багетной мастерской ее отца, расположенной недалеко от музея, в шесть часов вечера, после закрытия мастерской, и оттуда они направились бы в музей пешком.

Экспресс в тот день отменили, поэтому Глассу пришлось добираться обычным пригородным поездом, и он опоздал на пятнадцать минут, но когда он подошел к мастерской, та еще была открыта. В магазине никого не оказалось, что было необычно, а когда Люсиан окликнул свою подругу, никто не отозвался. Не задумываясь, разумно ли он поступает, молодой человек открыл дверь в цех и шагнул внутрь.

Тело Соланж лежало на полу, внутри большой пустой серебристой рамы, забрызганной ее кровью. Люсиан не мог оторвать взор от этого жуткого зрелища, но тут его внимание привлекло какое-то мелькнувшее движение, отразившееся в полированном металле, запоздало предупреждая о том, что у него за спиной кто-то находится, подкрадывается к нему, — но он не успел ничего предпринять. Люсиан был тогда тощим подростком, учившимся на художника. Он не умел постоять за себя.

К тому времени, как Гласса нашли, он потерял шесть пинт крови от четырех ножевых ранений, и убийца бросил его на полу, посчитав мертвым. Но только он был еще жив. Точнее, был жив до тех пор, пока не умер в машине «Скорой помощи» по дороге в больницу.

Врачам потребовалось девяносто две секунды, чтобы вернуть Люсиана Гласса к жизни, и хотя он никому не рассказывал про эти полторы минуты, сам он их отчетливо прочувствовал. Люсиан отказывался признаться даже самому себе, что эта близкая встреча со смертью кардинально изменила его жизнь и вообще хотя бы как-то на него повлияла, — если после этого нападения мир для него стал другим, то виной всему была насильственная смерть Соланж. Однако за несколько месяцев он превратился из мальчика, который никогда не дрался, в мужчину, сосредоточенного на возмездии и отмщении, и ФБР оказалось тем спасительным убежищем, где он смог сделать это страстное желание делом своей жизни. Раньше Люсиан Гласс хотел творить сам, теперь же он думал о том, как оберегать и спасать творения других. Да, его альбомы были полны неоконченными портретами тех, с кем он сталкивался при расследовании дел, но чем это отличалось от того, что другие агенты делали записи в блокнотах?

— Вы ведь пришли сюда, не для того чтобы обсуждать мои способности, ведь так? — спросил Люсиан.

Коумли перевернул альбом, чтобы оторваться от грустного детского лица на портрете.

— Не хочу быть гонцом, приносящим дурные вести, но мы закрываем дело. Мы больше не можем…

«Почему вы и мой отец пытаетесь убедить меня в том, что все это является частью какого-то великого внеземного плана, что это моя проклятая судьба?» — послышался снятый чувствительным микрофоном натянутый голос Меер, и Дуглас умолк, не в силах вынести этот проникнутый мольбой тон.

«Судьба лишь открывает нам дорогу, которая ведет к разным возможностям, — ответил Малахай. — А вот как мы используем эти возможности, зависит уже от нас самих».

«Да, знаю, вы думаете так, но лично я полагаю, что у меня сейчас слишком много работы в музее, и я не могу отправиться в Вену».

Люсиан уловил в решительном голосе женщины детское упрямство. Сердито крутанув ручку громкости, он обрезал разговор, доносившийся с противоположной стороны улицы.

— До сих пор у твоих ребят здесь нет никаких результатов, и я больше не вижу целесообразности продолжать наблюдение. Ты же знаешь, какой у нас маленький отдел.

— В таком случае разрешите мне продолжать работать одному. — Это была просьба, но Люсиан произнес ее как приказание.

— Ты уже не работаешь, друг мой, это стало для тебя наваждением, а тут уже нет ничего хорошего. Нет. Извини. Я закрываю это дело.

Подойдя к окну, Гласс уставился на здание фонда «Феникс». Он десять лет проработал в ФБР, начав в отделе по борьбе с хищениями произведений искусства, а затем получив назначение в БПИ, когда отдел был образован в 2004 году, после того как в Ираке вслед за падением режима Саддама Хусейна началось массовое разграбление древних ценностей. С тех пор Люсиан со своей группой разыскал двенадцать произведений искусства на общую сумму свыше тридцати пяти миллионов долларов, в том числе рисунок работы Микеланджело и несколько редких монет из Древней Греции. Раз за разом ему сопутствовал успех, и он понимал, что рано или поздно его постигнет неудача. Но Гласс не хотел, чтобы такое произошло именно в этом деле.

У него на глазах входная дверь в здание фонда открылась, и вышла Меер Логан. Подняв воротник, она выпрямилась, расправляя плечи, повернувшись лицом к ветру, дувшему со стороны парка, словно черпая силы в потоках быстронесущегося воздуха, а затем спустилась по лестнице и торопливо направилась прочь.

— Когда мне отсюда выселяться?

— Через две недели, начиная с сегодняшнего дня, — ответил Коумли.

— Через две недели, — решительно повторил Люсиан, словно заключая соглашение и в то же время давая обещание.

ГЛАВА 5

Вам не приходило в голову, что перевоплощение одновременно и объясняет, и оправдывает земное зло? Если зло, от которого мы страдаем, — следствие грехов, совершенных в предыдущих жизнях, мы можем сносить его с покорностью и надеяться, что, если в этой жизни мы будем стремиться к праведности, наши будущие жизни будут не так несчастны. У. Сомерсет Моэм «Острие бритвы»[4]
Вена, Австрия

Четверг, 24 апреля, 18.20

Если бы случайный прохожий, идущий по узким булыжным улочкам Леопольдштадта, увидел, как Джереми Логан торопливо поднимается на крыльцо дома 122 по Энгертштрассе, он не задержал бы взгляд ни на пожилом мужчине, ни на невзрачном здании, в котором размещалось Археологическое общество Толлера. Не привлекла бы его внимание даже входная дверь с декоративным замком в виде павлина. В Вене более заметным было бы отсутствие украшений.

Джереми позвонил и уже через мгновение скрылся внутри. Там он прошел через вторую дверь, невидимую с улицы, под буквами, высеченными под сводами, открывающими истинную сущность братства. Переход от ничем не примечательного наружного облика здания к экстравагантному интерьеру был разительным.

Общество памяти, членом правления которого состоял Джереми, было тайно основано в 1809 году для изучения работ австрийского востоковеда Йозефа фон Гаммер-Пургшталя[5], одного из тех, кто принес в конце XVIII века в Европу семена познаний Востока. Особый интерес для основателей общества представляла проблема перевоплощения — верования, следы которого можно было найти и в недавно обнаруженных древнеиндийских ведических текстах, и в учении Каббалы, и в мистических школах Древнего Египта, и в трудах древнегреческих философов, и даже в христианской доктрине до V века нашей эры.

Общество обосновалось неподалеку от парка Пратер, в самом центре еврейского гетто, для того чтобы быть ближе к своим многочисленным членам-иудеям, а также чтобы быть подальше от любопытных глаз. Перед архитектором были поставлены два условия: здание не должно было привлекать к себе ненужного внимания, и при этом у него должен был быть по крайней мере один потайной выход.

Войдя в святая святых, Джереми прошел мимо суровых колонн-часовых в просторный зал встреч. На стене фреска с изображением древнеегипетского мифа об Изиде и Осирисе, пол застелен богатым ковром. Куполообразный свод выкрашен кобальтом ночного неба и усыпан мерцающими звездами — крошечными зеркалами, отражающими свет внизу. Во всех углах стояли сияющие реликвии и артефакты, но Джереми, не замечая их, направился прямо в библиотеку, где его уже ждали двое других членов правления.

— Guten abend[6], — сказал Фремонт Брехт, откладывая газету.

Бывший министр обороны Австрии, глава Общества памяти, он восседал в кресле с высокой спинкой, словно правитель на троне, окруженный тысячами фолиантов в кожаных переплетах.

Немногие могли позволить себе приветствовать Фремонта так тепло и непринужденно, как это делал Джереми; но последний никогда не робел перед людьми, его пугали только тайны, которые он не мог постичь.

— Успеем ли мы попасть на концерт, или же встреча продлится слишком долго? — спросил Фремонт.

— Должны успеть. И у меня здесь машина.

— Хорошо, потому что я отменил одну важную встречу, имеющую отношение к начинающейся на следующей неделе конференции по проблемам безопасности, только для того, чтобы послушать сегодня вечером этот концерт, и мне бы не хотелось, чтобы все это было напрасно. — Фремонт махнул в противоположный угол вытянутого помещения, где за столиком сидела женщина средних лет с золотисто-каштановыми волосами и что-то быстро писала. — Эрика нас ждет.

Несмотря на свои семьдесят восемь лет и почти триста фунтов веса, Фремонт на удивление проворно встал и направился через комнату. Лишь некоторая вялость в движениях выдавала его возраст и пристрастие к обильной еде.

В нише на постаменте стояла древняя коптская ваза из кварца, сияющая в ярком луче направленного света. В церкви подобная ценная реликвия хранилась бы в сокровищнице, однако для членов Общества памяти ваза не обладала никакой силой и не таила в себе ничего сверхъестественного, поэтому они воспринимали ее как нечто само собой разумеющееся. Но сегодня Джереми пристально посмотрел на нее так, словно мог разглядеть сквозь тонкую белую стенку рассыпавшийся пепел и угли, лежащие на дне.

— Имеет ли эта встреча какое-то отношение к нашему шпиону? — спросила Эрика, когда мужчины подошли к ней.

Ее янтарно-золотистые глаза пытливо прошлись по помещению, словно выискивая в нем посторонних.

— Нет, но, полагаю, вас все равно заинтересует то, что я расскажу, — ответил Джереми. — Очень заинтересует.

Один из ведущих специалистов по проблемам ощущений, вызванных клинической смертью (ОКС), доктор Эрика Алдерман стремилась к тому, чтобы научное сообщество отнеслось серьезно к ее исследованиям связи ОКС и перевоплощения, финансируемым Обществом памяти. И неважно, что шестьдесят процентов населения Земли верят в воспоминания о прошлой жизни; официальная наука относится к этому не просто подозрительно, а с полным презрением. В последнее время Эрике удалось добиться определенных успехов, но она опасалась, что кто-то из членов общества шпионит за ней, поскольку недавно, уже второй раз за год, в прессу просочились слухи о ее работах. С тех самых пор Эрика настоятельно требовала от Фремонта Брехта нанять частного детектива.

— Что у вас там, Джереми? — нетерпеливо постучал пальцем по обтянутому кожей столу Фремонт. — Право, мне бы очень не хотелось пропустить концерт.

— Три месяца назад ко мне обратилась одна женщина, попросившая оценить экземпляр Торы, найденный в тайнике квартиры своей бабушки, в надежде на то, что им заинтересуется наше отделение иудейского искусства.

Далее Джереми рассказал, как он вошел в гостиную покойной бабушки Хелен Хоффман, чтобы взглянуть на одно сокровище, и едва устоял на ногах, увидев другое, запыленное, забытое на столике. Несмотря на то что он никогда раньше не видел эту резную деревянную шкатулку, он сразу же ее узнал. На протяжении многих лет, ночами, долгими и пустыми ночами, и днями, наполненными бесцельными блужданиями, Джереми гонялся за этим призраком, повинуясь зову навечно засевших в памяти образов того, как его дочь, тогда еще маленькая девочка с шелковистыми кудрями и печальными бледно-зелеными глазами, снова и снова рисует его, не жалея ни себя, ни карандаши, с мучительным старанием воспроизводя все детали, а по щекам у нее тянутся серебристые полоски от слез.

Джереми был поражен тем, что в конце концов наткнулся на реликвию, абсолютно идентичную той шкатулке, которую рисовала его дочь, но все же в это совпадение он еще мог поверить. Однако то, что содержалось в письме, обнаруженном в ларце сегодня утром, оказалось настолько непостижимым, что Логан помчался к своим коллегам, спеша поделиться с ними своей находкой.

— Шкатулка принадлежала Антонии Брентано… — начал он.

Увидев, что это имя для Эрики ничего не значит, Фремонт объяснил, что речь идет об одной из близких подруг Бетховена, возможно, его «бессмертной возлюбленной».

— Среди друзей Бетховена имелись также двое основателей нашего общества; он был знаком с Каспаром Нидермайером и Рудольфом Толлером, — добавил Джереми. Изучая историю общества, он исследовал все документы, хранящиеся в подземном архиве. — Подготавливая шкатулку к торгам на предстоящем аукционе, я установил, что ее передал Антонии сам Бетховен.

— Хоть меня и восторгают рассказы о тех запутанных дорогах, которыми вам приходится бродить в своих расследованиях, честное слово, мне бы не хотелось опоздать. Вы говорили, в шкатулке было что-то спрятано? — спросил Брехт. — Что именно?

— Письмо, написанное Людвигом ван Бетховеном.

В камине треснул и зашипел уголь. Джереми посмотрел в ту сторону, затем перевел взгляд на нишу с коптской вазой. Всем присутствующим было известно, что в 1813 году Каспар Нидермайер вскоре умер, после того как получил в свои руки древнюю флейту, вырезанную из кости и привезенную из Индии. В 1814 году его друг Рудольф Толлер передал эту флейту Людвигу ван Бетховену, попросив его восстановить мелодию, якобы записанную таинственными знаками, вырезанными на поверхности музыкального инструмента.

— Согласно нашим документам, в этой урне хранятся истолченные в порошок куски, возвращенные Бетховеном… все, что осталось от «флейты памяти» после того, как он ее уничтожил.

— Но в письме говорится о другом? — нетерпеливо спросил Фремонт.

— Бетховен написал, что он только сказал обществу, будто уничтожил инструмент. На самом деле он вернул нам кость животного, высушенную и раздробленную молотком. Настоящую же флейту Бетховен сохранил, посчитав ее слишком ценной, чтобы уничтожить, и в то же время слишком опасной, чтобы доверить кому бы то ни было. Он написал, что спрятал флейту. «Ради того чтобы защитить всех нас и всех тех, кто придет после нас» — вот его точные слова.

— Письмо подлинное? — бросил Фремонт.

— Заключение эксперта-графолога будет готово в понедельник.

— Бетховен сказал, где спрятал флейту? — спросила Эрика.

— Точное место он не назвал.

— Ничто и никогда не бывает просто, — заметил Фремонт.

— Если не брать некоторые виды смерти, — печально усмехнулась Эрика.

— Бетховен написал, что разослал своим близким друзьям по одной части ответа, по одному ключу, если хотите, так, что если в этом когда-либо возникнет необходимость, они смогли бы объединить свои знания и найти и флейту, и мелодию.

— Вы хотите сказать, Бетховен восстановил музыку? — затаив дыхание, спросила Эрика.

— Он пишет, что восстановил, и, упреждая ваш вопрос, — да, я проверил у двух специалистов-музыковедов, не сказав им ничего определенного, нет ли каких-нибудь законченных и незаконченных произведений для флейты, относящихся к нужному периоду. Ничего такого нет.

— Предпринять столько усилий… — задумчиво промолвила Эрика. — Судя по всему, Бетховена здорово напугало то, что он обнаружил… или же… а может быть, он просто страдал манией преследования?

— Бетховен был осторожен, вспыльчив, но нет, в иррациональной подозрительности его никто никогда не обвинял, — объяснил Фремонт, ценитель музыки, из троих лучше всех разбирающийся в подобных вопросах. — Хотя можно предположить, что до герра Бетховена доходили слухи, взбудоражившие музыкальный мир, когда Моцарт умер всего через шесть недель после первой постановки его «Волшебной флейты». Сторонники теории заговора утверждают, что молодого композитора отравили, поскольку он в своей опере раскрыл секреты масонов. Возможно, Бетховен предположил, что если Моцарта отравили за разглашение тайны легенды о флейте, обладающей необычными свойствами, связанными с циклом жизни и смерти, то и ему следует держаться от такой флейты подальше.

Он отпил глоток бренди.

Эрика снова наморщила лоб, но теперь ее глаза зажглись огнем.

— А что, если Бетховен выяснил, как действовала эта «флейта памяти»? Что, если те, кто слушал ее мелодию, ощущал ее вибрацию, вспоминал свои прошлые жизни? Возможно, именно это он подразумевал, говоря об опасности, — задыхаясь от волнения, закончила она.

Фремонт с такой силой опустил стопку на мраморную столешницу, что от ножки откололся кусок. Отголоски зловещего звона разнеслись по всей библиотеке.

— До тех пор пока мы не узнаем наверняка, что это письмо написал сам Бетховен, все это лишь досужие рассуждения.

— И время тоже полностью соответствует. — Эрика уже настолько была увлечена своей гипотезой, что не могла остановиться.

— Соответствует чему? — уточнил Джереми.

— Гениальному открытию бинауральных ритмов, совершенному Генрихом Вильгельмом Дове[7] в 1839 году…

— Эрика! — со смехом вмешался Фремонт. — Это же одни предположения!

Но Джереми думал иначе. Когда Меер начала слышать музыку, которую не мог разобрать никто, кроме нее, он первым делом вспомнил о том, что бинауральные ритмы — низкочастотные звуки, воздействующие на волновую активность головного мозга, — возможно, вызывают регрессии воспоминаний из прошлой жизни. И вот теперь последние работы Эрики позволяли сделать вывод, что эта возможность перерастает в вероятность. Более половины испытавших ОКС, с кем ей довелось поработать, слышали во время путешествия в иной мир музыку, и на предложение выбрать из десятка отрывков мелодию, больше всего напоминающую эту музыку, все сто процентов выбрали отрывок, наполненный бинауральными ритмами.

— Это не предположения. Имеется большое количество научных данных, доказывающих воздействие религиозных песнопений, музыки, барабанного ритма и других звуков на рассудок и тело.

Эрика говорила быстрее, неслась вперед, опьяненная все новыми предположениями. Она не сомневалась в том, что частоты, схожие с теми, которые слышали люди, испытавшие ОКС, способны открыть канал и перейти на уровень сознания, необходимый для того, чтобы вспомнить прошлые жизни.

— Если мы бы нашли флейту и доказали, что воспоминания о прошлой жизни можно вызвать каким-то воздействием на слух, это стало бы революционным переворотом в теории перевоплощения. И не только в ней, — настаивала Эрика, — но и в теории взаимосвязи пространства и времени тоже. Это явилось бы грандиозным прорывом в науке.

— И все благодаря нашему несгибаемому герою-еврею, — указал на Джереми Фремонт.

— Еврею? — удивился Джереми. — А это тут при чем?

— Вас будут поносить как Понтия Пилата XXI века за доказательство того, что человек один несет ответственность за свое вечное упокоение, и в руках каждого обеспечить себе дорогу на небеса. Каббалу снова предадут проклятию. Повсюду опять начнутся гонения на еврейских мистиков. — Уставившись в рюмку, Фремонт крутанул ее раз, другой, затем поднес ко рту и залпом допил бренди, словно это был фруктовый сок.

— Каббала ни в коей мере не является единственной религиозной доктриной, выступающей в поддержку переселения душ, — возразил Джереми. — Почему евреи должны взять на себя всю вину только потому…

— Фремонт, — вмешалась Эрика, — вы действительно предлагаете отказаться от расследования из-за возможных религиозных последствий? — Ученая была в ужасе.

— Разумеется, нет, — успокоил ее Фремонт. — Я просто хочу сказать, что на карту поставлено слишком много, и мы должны двигаться медленно, осторожно, не привлекая лишнего внимания.

— Что ж, если письмо окажется подлинным… — Голос Эрики снова наполнился надеждой и воодушевлением. — Тогда сама шкатулка может быть указанием на то, где спрятана флейта. Не следует ли нам приготовиться выкупить ее и письмо на аукционе, намеченном на следующую неделю?

— Но письмо было спрятано, — возразил Фремонт. — О нем никому не известно. Вы сообщили о его существовании, ведь так?

— Конечно, не сообщил. И не собираюсь сообщать, — ответил Джереми. — Хелен Хоффман дала свое согласие на то, чтобы я проверил подлинность шкатулки, но дальше этого речь пока не шла.

Но Эрика их больше не слушала; мысленно она уже шагнула за аукцион к тому, что будет потом.

— Если в письме говорится правда и флейта не была уничтожена, возможно, здесь, в Вене, спрятан инструмент воздействия на память. Мы должны его найти. Инструмент памяти… — В ее голосе прозвучало благоговейное почтение. — Это невозможно представить.

Однако на самом деле все трое отчетливо представляли себе, что это может значить. Как и еще один член общества; не замеченный никем, он сидел, затаившись, в темном углу библиотеки с самого начала встречи, жадно ловя каждое слово.

ГЛАВА 6

Вена, Австрия

Четверг, 24 апреля, 18.30

Давид Ялом вытащил серую надувную лодку из-за сталагмита, где спрятал ее два часа назад, после того как переправился через подземное озеро. Что-то было не так. Лодка определенно была сдута. Перевернув ее, Давид увидел на днище четыре коротких параллельных разреза.

— Черт побери, как такое могло случиться? — указал он на испорченную лодку.

Нагнувшись, Ганс Вассонг изучил дыры.

— Скалы здесь острые. Наверное, ты распорол днище, когда вытаскивал лодку на берег.

— Нет, я хорошо помню, что поднимал лодку. Именно по этой причине я и не тащил ее волоком. — Давид снова посмотрел на изуродованное днище. — К тому же разрезы слишком ровные, чтобы их могли оставить острые камни. — Он лихорадочно осмотрел пещеру. Луч его галогенного фонаря судорожно заплясал на каменных сводах. — Это сделал человек. Здесь кто-то есть, Ганс.

— Это невозможно.

— Ты уверен? За тобой никто не следил?

— За мной никто не следил, — настаивал Ганс. — За мной? Ты сам подумай, что говоришь!

— В таком случае, что тут произошло?

— Быть может, это крысы.

Давид направил луч фонаря прямо в светло-карие глаза Вассонга. В своей статье он как-то назвал их поразительно добрыми, и вот сейчас вспомнил об этом.

— Говоришь, крысы, Ганс?

— В этих катакомбах обитают тысячи грызунов, ты сам их видел. Определенно, эти следы могли оставить своими когтями крысы. Причин для беспокойства нет. Ты напрасно тревожишься — пойми, я тебя ни в чем не виню, на твоем месте любой другой вел бы себя ничуть не лучше. Но у нас по-прежнему остается моя лодка. Если бы речь шла о чем-то подозрительном, мою лодку тоже испортили бы. Веревка у нас длинная, так что мы привяжем лодку, я переправлюсь через озеро, а потом ты притянешь лодку к себе и переправишься следом.

Другого выхода не было. Из-за геотермальной активности под дном озера вода была на тридцать процентов теплее температуры человеческого тела. В такой горячей воде можно было свариться заживо.

— Ты проверил? Твоя лодка точно не испорчена?

Но вторая лодка была цела.

Вассонг достал из рюкзачка моток веревки и привязал один конец к литому пластмассовому кольцу, закрепленному на резиновом борту.

— Все будет замечательно, — сказал он, дергая за веревку, чтобы проверить, прочно ли затянут узел.

Покончив с этим, Ганс снял очки, вытер их о бандану, затем вытер лоб и, наконец, снова надел очки.

— Как только я переправлюсь на ту сторону, я подам тебе сигнал, и ты потянешь лодку обратно. — Взяв веревку, он бросил ее Давиду.

Провожая взглядом Вассонга, гребущего по водной глади в окружении облака пара, Давид размышлял о том, может ли крыса когтем разодрать толстый полихлорвинил. Словно реконструируя события, для того чтобы написать газетную статью, он мысленно повторил все свои действия, когда они с Гансом достигли берега и вытащили лодки из воды. Было ли у Ганса время, чтобы распороть днище? И если это действительно сделал он, то с какой целью? У Давида спина взмокла от пота. Он уже снял куртку. Теперь он расстегнул рубашку и промокнул рукавом лоб. Раскрыв рюкзачок, схватил последнюю бутылку воды и допил то немногое, что в ней оставалось. Они захватили припасы только на один день, и этот день подходил к концу.

Давид прислушался к равномерному плеску весел.

Подойдя к подземному озеру, они с Вассонгом не теряли ни минуты. Быстро надули лодки, собрали весла, переплыли на противоположный берег, спрятали лодки и двинулись дальше. Нет, вдруг вспомнил Давид, они останавливались. Ему нужно было записать на диктофон указания, чтобы он смог найти дорогу, когда вернется сюда один на следующей неделе. А чем в это время занимался его товарищ?

Давид напряг память. Он думал о том, что произошло несколько часов назад, но ему вспомнилась другая ночь. Перед сегодняшним днем он последний раз пользовался диктофоном почти год назад. Давид прослушивал записанное интервью, спеша закончить статью о беспорядках в секторе Газа. Он то и дело пользовался ускоренной перемоткой вперед, пытаясь найти последнюю цитату. Давид посмотрел на часы — времени было уже 18.02, и он подумал: «Я опаздываю. Мне нужно поторопиться», даже не подозревая о том, что к этому времени вся его семья уже была мертва. Погибла при взрыве бомбы, брошенной в дом во время празднования дня рождения сына. Подарок от Ахмеда Абдула за то, что Давид просто выполнял свою проклятую работу.

За две недели до этого он подготовил материал о ФНОП — Фронте национального освобождения Палестины, первым предав огласке информацию о том, что эта террористическая организация находится на грани краха и что глава группировки, Надир Абдул, брат Ахмеда, будет в самом ближайшем времени смещен со своего поста. Через двадцать четыре часа после того, как статья вышла в свет, Надир покончил с собой. Через двенадцать часов после его похорон Давиду пригрозили смертью. Не желая рисковать, газета, в которой он работал, наняла лучшую частную охранную фирму для защиты своего сотрудника и его семьи.

В живых остался только Давид, в тот вечер опоздавший на праздничный ужин. Бог, в которого он больше не верил, сыграл с ним садистскую шутку, сохранив ему жизнь. Но что это была за жизнь, когда каждую минуту каждого дня у Давида перед глазами в замедленном темпе, раз за разом прокручивались образы того, как он находит на месте взрыва изуродованные останки близких, с каждым новым повтором становясь все более жуткими? Считалось, что время воздействует на память совсем не так. Оно должно было сглаживать острые края, смягчать все самое страшное.

И дело было не только в личной трагедии Давида. Бесконечный цикл насилия, ответных ударов и нового насилия продолжался. Багдад, Могадишу, Тель-Авив, Кербела…

Ялом писал о терроризме, начиная с середины девяностых. Проникая в ячейки боевиков, встречаясь с террористами-смертниками и их родными, составляя летопись их методов и безумия, он также описывал меры, принимавшиеся для поимки террористов и разрушения их замыслов. За многие годы Давид насмотрелся на сотни новых мышеловок, наслушался заверений в том, насколько каждая следующая лучше всех предыдущих. Но это была неправда. И смерть его жены, двух сыновей, дочери, родителей, теток, дядьев, сестер и братьев была лишь малой крупицей в доказательстве этого страшного факта.

Коллега-журналист по имени Луис Рене Берес однажды написал, что Израилю, столкнувшемуся с угрозой самому своему выживанию, следует перестать быть жертвой. «Вместо этого, — продолжал он, — Израиль имеет печальное, но совершенно законное право стать палачом. И с точки зрения обеспечения безопасности своих граждан, — завершалась статья, — это право теперь превратилось в четкую обязанность».

И для Давида Ялома это тоже стало обязанностью. Причем не только как журналиста. Он видел письмена на стене, выведенные кровью его родных: время создавать более совершенную мышеловку давно прошло. Всегда найдется способ перехитрить новую систему. Теперь речь шла уже не о мышеловках, а о том, чтобы изменить сам образ мышления и мышей, и тех, кто их ловит. И о том, чтобы наказать тех, кто создает эти системы, которые не смогли защитить родных Давида. Через пять дней все эти люди соберутся вместе, усядутся в каких-нибудь десяти метрах над этими пещерами, чтобы насладиться выступлением Венского филармонического оркестра, отметив тем самым окончание ежегодной конференции Международного агентства по системам безопасности. Они лишь принесли израильскому журналисту извинение, а этого было слишком мало.