Алистер Маклин

Цирк

Посвящается Хуану Игнасио

Глава 1

— Если бы вы были настоящим армейским полковником, — сказал Пилгрим, — а не самой неубедительной подделкой, которую я когда-либо видел, то вас следовало бы произвести в генералы. Прекрасная работа, дорогой Фосетт, просто прекрасная!

Пилгрим был правнуком английского пэра, и это чувствовалось во всем. В манере одеваться и говорить он был немного фатоват и определенно напоминал человека эпохи короля Эдуарда, не хватало только монокля и галстука вроде тех, что носили выпускники Итона. Безупречно скроенные костюмы Пилгрима были куплены на Сэвил-роу, рубашки он заказывал у «Тернбула и Эссера». У него была также пара ружей стоимостью четыре тысячи долларов каждое (он считал, что они достались ему по дешевке), приобретенных, разумеется, у Пурди в Вест-Энде. Обувь, правда, была из Рима, ручной работы. Человека с такой внешностью любой кинорежиссер охотно взял бы на роль Шерлока Холмса.

Фосетт не обращал внимания на критику, похвалы или иронию в свой адрес. Мускулы его лица редко реагировали на что-либо. Возможно, именно благодаря этой особенности на его пухлом круглом лице почти не было морщин. Безмятежность Фосетта была обманчива: немалое число людей, чахнувших за решетками федеральных тюрем, довольно часто и с вполне объяснимой горечью свидетельствовали о том, что невозмутимое выражение его лица лживо вплоть до откровенной безнравственности.

Полуприкрыв глубоко посаженные глаза, Фосетт окинул взглядом многочисленные книжные полки библиотеки, посмотрел на яркий огонь в камине и задумчиво заметил:

— Хотелось бы, чтобы в ЦРУ продвижение по службе было таким же эффектным и быстрым.

— Пустые мечты, мой мальчик! — Пилгрим был по крайней мере на пять лет младше Фосетта. — Как говорится, не мечтай о башмаках умирающего.

Некоторое время он с удовлетворением созерцал собственные итальянские башмаки, потом взглянул на великолепную коллекцию орденских ленточек на груди у собеседника.

— Вижу, вы обзавелись Почетной медалью Конгресса.

— Я подумал, что она хорошо сочетается с моим характером.

— Действительно. Это сокровище, которое вы недавно раскопали, этот Бруно — как вы его нашли?

— Его нашел не я, а Смизерс, пока я был в Европе. Он у нас большой любитель цирка.

— Действительно. — Пилгриму явно нравилось это слово. — Значит, Бруно. Надо полагать, у него есть и фамилия.

— Вилдерман. Но он ею не пользуется. Ни на арене, ни в жизни.

— Почему?

— Не знаю. Я с ним ни разу не встречался. По-видимому, Смизерс его тоже об этом не спрашивал. Вы стали бы спрашивать Пеле или Каллас, какие у них еoе есть имена?

— Вы ставите его имя в один ряд с этими?

— Насколько я понимаю, в мире цирка еще подумали бы, ставить ли имена Пеле и Каллас в один ряд с Бруно.

Пилгрим взял в руки несколько листков бумаги.

— Он говорит на нужном нам языке как на родном.

— Это и есть его родной язык.

— В афишах его называют самым выдающимся воздушным гимнастом в мире. — Пилгрим упорно гнул свою линию. — Отважный юноша на летающей трапеции? Или что-то в этом роде?

— Это тоже. Но в первую очередь он — канатоходец.

— Лучший в мире?

— Его коллеги в этом не сомневаются.

— Если наша информация из Крау верна, это умение ему пригодится. Как я вижу, он утверждает, что великолепно владеет каратэ и дзюдо.

— Сам он ничего такого не утверждает. Это утверждаю я, вернее, Смизерс, а он эксперт в таких делах. Сегодня утром Смизерс наблюдал тренировку Бруно в клубе самураев. У инструктора в клубе черный пояс — высшее отличие в дзюдо. Когда Бруно его победил, инструктор удалился с видом человека, который собирается немедленно подать заявление об уходе. Наш друг Смизерс не видел, как Бруно разделывает людей в карате, но у него создалось впечатление, что ему это не понравилось бы.

— В досье говорится, что Бруно — менталист. — Пилгрим сложил пальцы рук домиком на манер Холмса. — Тем лучше для него. Но что такое менталист, черт возьми?

— Парень, который делает всякие умственные трюки.

— Разве нужно быть интеллектуалом, чтобы стать воздушным акробатом? — сдерживая раздражение, спросил правнук пэра.

— Я не знаю, должен ли воздушный гимнаст быть интеллектуалом или хотя бы просто умным. Это не важно. Практически все цирковые артисты выполняют одну, а иногда даже две работы в дополнение к их основной специальности. Некоторые заняты как рабочие — в цирке все время приходится перемещать массу оборудования. Другие выступают в качестве эстрадных артистов. Именно этим и занимается Бруно. Обычно рядом с цирком устраивают небольшую игровую площадку или площадку аттракционов — называйте как хотите. Делается это для того, чтобы помочь зрителям, пришедшим в цирк, освободиться от лишних денег. Бруно выступает в крошечном театрике, этаком разборном фанерном павильоне. Там он читает мысли посетителей, угадывает имя вашего прадеда, называет номера долларовых банкнот у вас в карманах, читает записки, вложенные в запечатанный конверт. И тому подобные штуки.

— Ну, мне все ясно. Подсадка в публику и другие фокусы-покусы эстрадных «магов».

— Может быть, хотя говорят, что Бруно проделывает вещи, которым нет разумного объяснения и которых не могут повторить профессиональные фокусники. Но что нас больше всего интересует, так это его феноменальная, что называется фотографическая, зрительная память. Например, ему дают раскрытый журнал «Тайм». Бруно смотрит на текст пару секунд, возвращает журнал и предлагает назвать любое слово, местоположение которого вы ему назовете. Предположим, вы хотели бы узнать третье слово пятой строки во второй колонке на правой странице. Он вам тут же скажет, что это, допустим, «конгресс». Можно жизнью поручиться, что ответ будет правильным. Причем это касается текста на любом языке — даже на таком, которого Бруно не знает.

— Это я должен видеть. Кстати сказать, если он такой гений, то почему не ограничиться эстрадной работой? Он мог бы заработать на этом гораздо больше, чем выполняя с риском для жизни пируэты под куполом.

— Наверное. Не знаю. По словам Смизерса, Бруно работает отнюдь не за гроши, он — суперзвезда одного из лучших цирков на свете. Однако дело не только в этом. Бруно — ведущий в трио воздушных акробатов, которые называют себя «Слепыми орлами». Без него они пропадут. Как я понимаю, остальные двое не обладают ментальными способностями.

— Любопытно. Мы в нашей профессии не можем себе позволить излишнюю верность и сентиментальность.

— Сентиментальность — да. Верность — другое дело, она важна для всех. Тем более, что эти двое из трио — родные братья Бруно, причем младшие.

— Семейное трио?

— Я думал, вы знаете.

Пилгрим отрицательно покачал головой.

— Вы назвали их «Слепыми орлами»?

— Смизерс говорит, что это вовсе не воспринимается как преувеличение. Тем более когда вы видите, как они работают. Возможно, эти люди и не рождены для того, чтобы парить в облаках, но к земле они тоже не слишком привязаны. Когда трапеция взлетает вверх, они поднимаются над землей на высоту двадцати пяти метров. А падать что с двадцати пяти, что с двухсот пятидесяти метров — разница небольшая. Тут можешь сломать не только шею, но и пару сотен костей — все, что есть в человеческом теле. Особенно когда у тебя завязаны глаза и ты не в состоянии понять, где верх, а где низ, пока твое тело не скажет тебе об этом с полной определенностью.

— Вы хотите сказать…

— Они надевают черные перчатки из смеси шелка и хлопка, когда перелетают с одной трапеции на другую. Некоторые считают, что в этих перчатках заключена какая-то хитрость, связанная с электричеством, — ну, вроде того, что отрицательные заряды притягиваются к положительным. Но это не так. Просто в перчатках легче обеспечить сцепление рук с трапецией. У них нет вообще никакой страховочной системы. Их капюшоны совершенно светонепроницаемы — но они никогда не ошибаются… Ну, это очевидно, иначе сразу стало бы одним «Слепым орлом» меньше. Полагаю, тут действует какая-то форма экстрасенсорного восприятия, что бы это ни значило. Только Бруно обладает этим даром, поэтому он и ловит их.

— Я должен сам на это посмотреть. И хочу увидеть этого великого менталиста в работе.

— Нет проблем! Нам как раз туда. — Фосетт взглянул на часы. — Пора идти. Полагаю, мистер Ринфилд нас уже ждет.

Пилгрим молча кивнул. У Фосетта дрогнул уголок рта, что должно было означать улыбку.

— Ну же, Джон! Все поклонники цирка — в душе большие дети. А вы что-то не слишком веселы.

— Это верно. В цирке работают люди двадцати пяти национальностей. Причем по крайней мере восемь из них — из Восточной Европы. Что, если кто-то из них меня недолюбливает да еще носит с собой мою фотографию? А если таких наберется несколько человек?

— Увы, мой друг, это цена славы. Но вы можете замаскироваться. — Фосетт с удовлетворением оглядел свою полковничью форму, — например, переодеться подполковником, не правда ли?

В служебном лимузине, ничем не выделявшемся в транспортном потоке, Пилгрим и Фосетт направлялись к центру Вашингтона. В машине они сидели на заднем сиденье, а впереди, рядом с водителем, устроился седой лысоватый мужчина с совершенно незапоминаюшейся внешностью.

— Не забудьте, Мастерс, вы должны оказаться на сцене первым, — напомнил мужчине Пилгрим.

— Буду первым, сэр.

— Вы подобрали слово?

— Да, сэр. «Канада».

Уже смеркалось. Сквозь легкий моросящий дождик показалось здание с высоким куполом, украшенное множеством мигающих цветных лампочек, образующих замысловатый узор. Фосетт что-то сказал водителю, и машина остановилась. Мастерс, держа в руке свернутый журнал, молча вышел и мгновенно смешался с публикой, которая уже начала собираться возле цирка. Этот человек был просто создан для того, чтобы растворяться в толпе. Машина проехала еще немного и остановилась в непосредственной близости от входа. Пилгрим и Фосетт вошли в здание.

Широкий проход вел к местам для зрителей, расположенным амфитеатром. Полотняные цирковые шатры остались в прошлом, по крайней мере для больших цирковых трупп. Им на смену пришли зрительные залы и павильоны, рассчитанные не менее чем на десять тысяч зрителей. Большинство из них было гораздо вместительнее. Только для того, чтобы свести концы с концами, цирк вроде этого должен был иметь не меньше семи тысяч посадочных мест.

Справа от прохода можно было бросить взгляд за кулисы, где в клетках рычали львы и тигры, беспокойно переминались с ноги на ногу слоны, лошади и пони, где прыгали шимпанзе. Тут же продолжали оттачивать свое мастерство жонглеры. Им, как и концертирующим пианистам, для поддержания квалификации нужно постоянно тренироваться. И над всем этим царил ни с чем не сравнимый, незабываемый запах цирка. В глубине кулис располагались помещения администрации, а за ними — артистические уборные, напротив которых, в дальнем углу, был широкий проход на арену, слегка изогнутый, чтобы взоры зрителей не могли проникнуть за кулисы.

Слева от прохода доносились звуки музыки, и это играл явно не Нью-Йоркский филармонический оркестр, как было объявлено. Музыка — если ее вообще можно было так назвать — была пронзительной, грохочущей, с резкими звуками трубы и звоном литавр. При любых других обстоятельствах она могла бы стать испытанием для барабанных перепонок, но на площадках аттракционов всегда звучала именно такого рода музыка, то ли по традиции, то ли потому, что она была здесь вполне уместна.

Пилгрим и Фосетт прошли в одну из дверей, ведущих на открытую площадку, на которой размещались разные аттракционы. Она занимала весьма небольшое пространство, но недостаток размеров с лихвой возмещался количеством предлагаемых увеселений. От множества подобных ей площадок эта отличалась тем, что в одном из ее углов находился ярко раскрашенный павильон, сделанный, очевидно, из фанеры. К нему-то и направились Пилгрим и Фосетт.

Над дверцей павильона висела интригующая надпись: «Великий менталист». Пилгрим с Фосеттом уплатили по доллару за вход, вошли и встали в сторонке, чтобы не привлекать к себе внимание. Все места уже были заняты — «Великий менталист» пользовался популярностью.

На маленькой сцене стоял сам Бруно Вилдерман. Он был чуть выше среднего роста и довольно широк в плечах. Но его фигура не выглядела впечатляющей из-за того, что он был с головы до пят закутан в необъятных размеров яркий наряд китайского мандарина с громадными пышными рукавами. Смуглое лицо с орлиным носом, обрамленное длинными черными волосами, было умным и довольно приятным, но ничем не примечательным. Встретив Бруно на улице, вы вряд ли обернулись бы ему вслед.

— Вы только посмотрите на его рукава! В них можно спрятать не одну пару кроликов! — вполголоса сказал Пилгрим.

Но Бруно не собирался показывать фокусы. Он полностью сосредоточился на роли менталиста. Голос артиста был негромким и проникновенным. В нем чувствовался легкий иностранный акцент — такой легкий, что невозможно было определить, какой язык для Бруно родной.

Менталист попросил женщину из публики задумать предмет и шепотом сообщить его своему соседу. Затем артист уверенно назвал задуманный предмет вслух, и публика убедилась, что он оказался прав.

— Подсадка! — не поверил Пилгрим.

Бруно пригласил трех добровольцев из зала подняться на сцену. После некоторого колебания вышли три женщины. Усадив их за стол, артист дат дамам по листку бумаги и по конверту и попросил изобразить какой-нибудь простой символ, а затем вложить листок в конверт. Пока все трое выполняли его просьбу, Бруно стоял лицом к аудитории. Когда все было готово, он повернулся к столу, держа руки за спиной, и внимательно изучил конверты, лежащие на столе. Через несколько секунд он сказал:

— В первом — свастика, во втором — вопросительный знак, в третьем — квадрат с двумя диагоналями. Вы не могли бы показать рисунки публике?

Дамы достали листки из конвертов и подняли их вверх. Это и в самом деле оказались свастика, вопросительный знак и квадрат с двумя диагоналями.

Фосетт наклонился к Пилгриму и спросил:

— Ну что, все три — подставные?

Пилгрим задумчиво посмотрел на него и ничего не ответил.

Бруно обратился к зрителям:

— Некоторые из вас могут подумать, что у меня в зале есть помощники. Но не могли же все прийти сюда только потому, что я всем заплатил, — я просто не в состоянии этого сделать. Хочу разрешить ваши сомнения. — Артист поднял вверх бумажный самолетик. — Я многое умею, но даже мне не под силу управлять движением этого самолета. Этого никто не умеет. Надеюсь, что человек, которого он коснется, любезно согласится подняться на сцену.

Бруно запустил свое незамысловатое изделие в публику. Самолетик кружился и пикировал самым непредсказуемым образом и вскоре закончил полет, приземлившись на плечо юноши лет восемнадцати. Молодой человек нерешительно поднялся и прошел на сцену. Артист ободряюще улыбнулся юноше, протянул ему листок и конверт и сказал:

— Я попрошу вас сделать очень простую вещь. Напишите на листке три цифры и вложите его в конверт.

Затем Бруно повернулся лицом к публике. Молодой человек что-то написал и вложил листок в конверт. Бруно обернулся. Он не стал рассматривать конверт и тем более дотрагиваться до него. Вместо этого он попросил юношу:

— Пожалуйста, сложите написанные вами цифры и назовите сумму.

— Двадцать.

— На вашем листке в конверте цифры семь, семь и шесть.

Молодой человек достал листок из конверта и показал его публике. Там были две семерки и шестерка.

Фосетт посмотрел на Пилгрима, который впал в глубокую задумчивость. Было ясно: если Бруно не гений, то он либо непревзойденный фокусник, либо невероятный плут.

Затем Бруно объявил самый сложный номер своей программы — демонстрацию уникальной зрительной памяти. Он обещал назвать слово, местонахождение которого на двух листах любого раскрытого журнала опишет один из зрителей. Язык текста не имеет значения.

Мастерс опередил даже самых шустрых добровольцев — он оказался на сцене раньше, чем артист закончил объяснения. Бруно удивленно вскинул брови, взял предложенный ему открытый журнал, несколько секунд смотрел на него, затем вернул владельцу и вопросительно посмотрел на Мастерса.

«Зритель» тут же отозвался:

— Левая страница, второй столбец, ну скажем, седьмая строчка сверху, слово посредине строки, — и посмотрел на Бруно с победной улыбочкой.

— Канада, — произнес Бруно.

Улыбка исчезла. Невзрачное лицо Мастерса отразило крайнюю степень неподдельного изумления. Он пожал плечами и пошел прочь.

Фосетт с Пилгримом вышли. Фосетт спросил:

— Ну что, вы же не думаете, что у этого парня есть осведомитель в ЦРУ? Убедились?

— Убедился. Когда начинается представление в цирке?

— Через полчаса.

— Давайте посмотрим, как этот парень ходит по канату. Если там Бруно хотя бы вполовину так хорош, как здесь, тогда он тот, кто нам нужен.

Выставочный павильон, вместивший три арены цирка, был полон. Приятное оживление вносила музыка, на этот раз гораздо более приемлемая и исполняемая великолепным оркестром. Воздух был словно наэлектризован волнением и нетерпеливым ожиданием многочисленных юных зрителей, привезенных в эту чудесную сказочную страну их бабушками и дедушками. Все вокруг блестело, но это была не просто дешевая мишура, а неотъемлемая часть чуда, которое зовется цирком.

На фоне серовато-коричневого песка трех арен ослепительная радуга цветов привлекала глаз не меньше, чем музыка — ухо. Вот на арены вышли и пошли по кругу слоны в нарядных чепраках. На слонах сидели прекрасные девушки в ярких нарядах. Казалось, в одежде артисток и в убранстве животных были использованы все мыслимые цвета. А в центре арены клоуны соревновались друг с другом в нелепости костюмов и гримас. К ним присоединились акробаты и целая процессия артистов на ходулях.

Зрители завороженно следили за происходящим, с нетерпением ожидая, что же последует дальше. Они знали, что это великолепное зрелище — только прелюдия к предстоящему празднику на арене. Ничто не может сравниться с атмосферой напряженного ожидания, которая предваряет цирковое представление.

Фосетт и Пилгрим сидели рядом. У них были прекрасные места — почти напротив центра основной арены.

— Который здесь Ринфилд? — спросил Фосетт.

Пилгрим незаметно указал на сидевшего в том же ряду через два места от них мужчину, одетого в безупречный темно-синий костюм и белую рубашку с галстуком в тон костюму. У него было худое задумчивое лицо ученого, седые волосы, разделенные аккуратным пробором, и очки с толстыми линзами.

— Неужели это Ринфилд? По-моему, этот человек больше похож на университетского профессора.

— Если не ошибаюсь, он когда-то им был. Преподавал экономику. Но в наше время управление большим цирком — вовсе не синекура. Это крупный бизнес, и, чтобы им руководить, требуется немалый интеллект. Теско Ринфилд — очень умный человек.

— Может быть, даже слишком умный. С таким именем, как у него, заниматься подобной работой, это…

— Он американец в пятом поколении, — прервал коллегу Пилгрим.

Последние слоны покинули арену, и на смену им под рев труб и неожиданно усилившийся грохот оркестра ворвалась золотая колесница, запряженная двумя черными жеребцами с роскошной упряжью. За колесницей следовала дюжина всадников, на полном скаку выполнявших умопомрачительные трюки. Публика восторженно зааплодировала. Представление началось.

Один великолепный номер сменялся другим, в очередной раз подтверждая, что лишь немногие зрелища могут сравниться с цирком. Все было превосходно подготовлено и представлено, а некоторые из включенных в программу номеров считались лучшими в мире.

Здесь были замечательный дрессировщик Генрих Нойбауэр с дюжиной свирепых нубийских львов, и единственный равный ему по мастерству дрессировщик Мальтиус с дюжиной еще более свирепых бенгальских тигров, управлявшийся со своими животными с такой легкостью, словно они были обыкновенными котятами. Дрессированных хищников сменили шимпанзе знаменитого Караччиолы, который без труда продемонстрировал публике, что его обезьяны гораздо умнее, чем их дрессировщик. Кан Дан, объявленный в афише как самый сильный человек на свете, совершал необыкновенные подвиги, с помощью лишь, одной руки удерживаясь на канате и трапеции, по-видимому, совершенно не обремененный присутствием нескольких очаровательных юных дам, которые крепко цеплялись за него, демонстрируя трогательную привязанность. Ленни Лоран, комик-канатоходец, способен был довести до безумия любого страхового агента в стране. Рон Робак выполнял такие трюки с лассо, что ему позавидовал бы любой искушенный в родео ковбой. Метатель ножей Мануэло мог с завязанными глазами погасить ножом зажженную сигарету на расстоянии семи метров. Выступление Дурианов — болгарской группы гимнастов на качелях — заставило зрителей удивленно крутить головами.

В представлении были и другие номера — от воздушного балета на батуте до группы циркачей, взбиравшихся по высоченным лестницам и балансировавших наверху, умудряясь одновременно перебрасываться деревянными булавами.

Понаблюдав за представлением около часа, Пилгрим заметил:

— Неплохо! Совсем неплохо! А теперь, я полагаю, наступил черед нашей суперзвезды.

Свет померк, оркестр заиграл мрачную, чуть ли не похоронную мелодию. Потом огни засияли снова. Высоко под куполом, на платформе, поддерживаемой двумя трапециями, в лучах дюжины прожекторов стояли трое мужчин в облегающих трико с блестками. Посредине был Бруно. Без просторного наряда китайского мандарина, широкоплечий, с тугими рельефными мускулами, он выглядел очень внушительно, подтверждая свою репутацию феноменального силача. По сравнению с ним братья казались совсем хрупкими. У всех троих были завязаны глаза. Музыка смолкла, и в наступившей тишине публика зачарованно следила за тем, как артисты надевают на себя светонепроницаемые капюшоны.

— Что до меня, то я бы предпочел оставаться внизу, — заметил Пилгрим.

— Не вы один. Мне даже смотреть на это не хочется.

Но они все же смотрели, как «Слепые орлы» выполняют свою невероятную воздушную работу, невероятную потому, что, кроме раздающихся время от времени раскатов барабанной дроби, у них не было других средств для определения местонахождения друг друга и для синхронизации своих движений. Однако одна пара рук всегда вовремя встречала другую, ждущую пару рук, и вытянутые руки всегда безошибочно находили беззвучно раскачивающуюся трапецию.

Номер длился бесконечных четыре минуты. Когда он закончился, опять наступила мертвая тишина, огни снова померкли, и почти все зрители вскочили на ноги, кричали, хлопали и свистели.

— Вы что-нибудь знаете о братьях Бруно? — спросил Пилгрим.

— Кажется, их зовут Владимир и Иоффе. Полагаю, что в этом номере все зависит от одного человека.

— Так и есть. Но что им движет? Что является для него стимулом?

— То же, что и для других. Не так давно я был в Восточной Европе и навел справки о Бруно. От нашего человека мне удалось узнать не очень много, но все же достаточно. В этой цирковой семье было семь человек — отец и мать уже собирались на пенсию, — но только этим троим удалось пересечь границу после столкновения с тайной полицией. Я даже не знаю, в чем там было дело. Это произошло шесть или семь лет тому назад. Жена Бруно погибла. Есть свидетели, которые это подтверждают. Точнее, есть люди, которые могли бы это подтвердить, если бы не жили в той стране, где им приходится жить. Бруно был женат всего две недели. Что случилось с отцом, матерью и младшим из братьев, никто не знает. Они просто исчезли.

— Вместе с миллионами других. Он, несомненно, именно тот человек, который нам нужен. Мистер Ринфилд готов нам помочь. Но согласится ли Бруно?

— Согласится, — уверенно заявил Фосетт и вдруг засомневался: — Должен согласиться. После стольких хлопот хочется верить, что все будет так, как нам нужно.

Снова ярко засияли огни. Теперь «Слепые орлы» стояли на платформе, подвешенной в шести метрах от земли. От их платформы к другой такой же, с противоположной стороны центральной арены, был протянут канат. Обе другие арены были пусты, и кроме братьев в поле зрения находился только один артист — он стоял внизу. Музыка оборвалась. Наступила мертвая тишина.

Бруно взобрался на велосипед. У него на плечах было привязано деревянное ярмо, а один из его братьев держал стальной шест длиной в четыре метра. Бруно направил велосипед вперед, так что переднее колесо зависло над краем платформы, и подождал, пока брат укрепит шест в специальных зажимах на ярме. Но это не прибавило безопасности. Когда Бруно двинулся по канату, поставив обе ноги на педали, братья одновременно ухватились за шест, одновременно наклонились вперед и так же одновременно спрыгнули с платформы, повиснув на вытянутых руках. Канат заметно провис, однако Бруно медленно и неуклонно продолжал вертеть педали.

В течение нескольких следующих минут, балансируя сам и с помощью Владимира и Иоффе, Бруно катался взад и вперед по канату, в то время как его братья выполняли опаснейшие акробатические трюки. Был момент, когда Бруно оставался совершенно неподвижным, а братья, двигавшиеся все с той же безупречной синхронностью, стали все сильнее раскачиваться на шесте, пока не сделали стойку на руках.

Потрясенный зал замер. Оцепенение публики было вызвано не только исполняемым трюком, но и тем, что внизу, прямо под воздушными акробатами, расположился Нойбауэр с дюжиной свирепых нубийских львов, задравших кверху свои алчущие головы.

По окончании номера тишина в зрительном зале сменилась общим глубоким вздохом облегчения, затем все снова вскочили и аплодировали долго и от всей души.

— С меня довольно, — заявил Пилгрим. — Мои нервы больше не вынесут. Ринфилд выйдет следом за мной. Если он заденет вас, когда будет возвращаться на место, значит, Бруно готов поговорить. В таком случае вы должны по окончании представления последовать за ним на некотором расстоянии. За Ринфилдом, я имею в виду.

Он тут же встал и, не подавая никаких знаков и не глядя по сторонам, вышел. Почти сразу же вышел и Ринфилд.



Несколько минут спустя эти двое заперлись в одном из кабинетов Ринфилда, прекрасно оборудованном, хотя и очень небольшом. У Ринфилда был еще другой, гораздо больший по размерам и довольно обшарпанный кабинет прямо возле арены, где он обычно и работал, но там, увы, не было бара. Запрещая работникам цирка пить в служебных помещениях, Ринфилд не позволял этого и себе.

Маленький кабинет, настоящая мечта администратора, был лишь небольшой частью сложного и прекрасно организованного целого, которое представлял собой современный передвижной цирк. Все его сотрудники, в том числе и Ринфилд, спали в поезде, служившем им домом (исключение составляли немногочисленные консерваторы, предпочитавшие колесить по просторам Соединенных Штатов и Канады на своих автофургонах). Во время переездов поезд давал пристанище и всем животным, занятым в представлении. В конце состава, прямо перед тормозным вагоном, находились четыре массивные платформы, на которых перевозилось громоздкое оборудование, от тракторов до подъемных кранов, необходимое для слаженной работы цирка. Все это в целом было маленьким чудом изобретательности, тщательной планировки и максимального использования имеющегося пространства. Сам поезд был огромным, длиной в восемьсот метров.

— Бруно именно тот человек, который мне нужен. Как вы думаете, он согласится с нами сотрудничать? В противном случае мы можем отменить ваши гастроли по Европе, — заявил Пилгрим, принимая предложенный ему напиток.

— Он согласится, и на то есть три причины. — Речь Ринфилда была похожа на него самого: точная и ясная, каждое слово на месте. — Как вы уже поняли, этот человек не ведает страха. Подобно многим недавно натурализованным американцам — да-да, я знаю, что он получил гражданство пять лет назад, но это все равно что вчера. — Бруно испытывает благодарность к своей новой родине, и его патриотизму можно позавидовать. И последнее: он еще не свел счеты со своей бывшей родиной.

— Вот как?

— Именно. Значит, мы можем с вами поговорить?

— Этого как раз делать не следует. Для нашего общего блага будет лучше, если вас как можно реже будут видеть вместе со мной. И не подходите ближе чем на километр к нашему учреждению. Целый батальон иностранных агентов только тем и занимаются, что сидят на солнышке и наблюдают за нашими дверями. Полковник Фосетт — мужчина в форме, сидевший рядом со мной, — возглавляет у нас отдел, занимающийся Восточной Европой. Он знает об этом деле гораздо больше, чем я.

— Не знал, что сотрудники вашей организации носят форму, — удивился Ринфилд.

— Они ее не носят. Это маскировка Фосетта. Он надевает ее так часто, что в форме его легче узнать, чем в гражданской одежде. Именно поэтому многие зовут его «полковником». Но не стоит его недооценивать.



Фосетт дождался конца представления, старательно поаплодировал и покинул свое место, даже не взглянув на Ринфилда: тот уже подал ему условный сигнал. Выйдя из цирка, Фосетт медленно двинулся сквозь тьму и непрекращаюшийся дождь, надеясь, что Ринфилд не потеряет его из виду. Наконец он подошел к большому черному лимузину, в котором они с Пилгримом приехали в цирк, и забрался на заднее сиденье. В дальнем углу сидела темная фигура. Лицо человека скрывалось в тени.

— Добрый вечер. Я Фосетт. Надеюсь, никто не видел, как вы пришли?

Водитель ответил:

— Никто, сэр. Я очень внимательно следил. — Он посмотрел в забрызганное дождем окно. — Вряд ли в такую ночь кто-то будет интересоваться чужими делами.

— Пожалуй, верно. — Фосетт повернулся к темной фигуре: — Рад с вами познакомиться. — Он вздохнул. — Я должен бы извиниться за всю эту комедию в духе плаща и кинжала, но, боюсь, уже поздно. Как вы догадываетесь, это становится второй натурой. Мы только подождем вашего друга… а вот и он!

Фосетт открыл дверцу, и Ринфилд сел рядом с ним. По лицу директора мало что можно было прочесть, однако беззаботного восторга оно явно не выражало.

— На Пойнтон-стрит, Баркер, — приказал Фосетт.

Баркер молча кивнул, и машина тронулась. Никто не произносил ни слова. Ринфилд, явно обеспокоенный, беспрестанно оглядывался и наконец сказал:

— Мне кажется, нас преследуют.

Фоссет ответил:

— Надеюсь, что так. В противном случае водитель той машины завтра же остался бы без работы. Вторая машина сопровождает нас, чтобы убедиться, что за нами нет хвоста. Надеюсь, вы уловили мою мысль.

— Да, вполне, — не слишком уверенно ответил Ринфилд.

Он еще больше помрачнел, когда машина свернула в район трущоб и по плохо освещенной улочке подъехала к неопрятному многоквартирному дому без лифта.

— Это далеко не лучшая часть города, — заметил директор цирка с неудовольствием. — А дом вообще напоминает заведение с дурной репутацией.

— Так оно и есть. Дом принадлежит нам. Эти бордели очень удобны. Кому, например, придет в голову, что Теско Ринфилд заглянет в одно из подобных заведений? Входите, прошу вас!

Глава 2

Для такого обшарпанного здания, да еще в столь неприглядном районе, гостиная была на удивление нарядной, даже несмотря на то, что человек, который занимался ее меблировкой, был явно помешан на красновато-коричневых тонах. Диван, кресла, ковер и плотные занавески — все было примерно одного и того же цвета.

В камине горел бездымный уголь, изо всех сил старавшийся внести свою лепту в уют гостиной. Бруно и Ринфилд сели в кресла, Фосетт принялся колдовать в баре.

— Расскажите мне, пожалуйста, еще раз об антивеществе или как вы там его называете, — вежливо попросил Бруно.

Фосетт вздохнул.

— Вот этого-то я и боялся. Уверен, что в первый раз я вам все правильно изложил. Дело в том, что я заучил свой рассказ наизусть и повторяю его, как попугай. Я вынужден это делать, потому что сам всего толком не понимаю.

Фосетт раздал гостям напитки — содовую для Бруно и бренди для Ринфилда — и потер рукой подбородок.

— Попытаюсь изложить суть дела попроще. Может быть, тогда я и сам что-нибудь пойму. Как вы знаете, вещество состоит из атомов. Атомы, в свою очередь, тоже из чего-то состоят. Ученых все больше озадачивает возрастающая сложность этих самых атомов. Но для наших неискушенных умов важно запомнить только две основные компоненты: электроны и протоны. На Земле да и вообще во вселенной электроны всегда имеют отрицательный заряд, а протоны — положительный. К сожалению, жизнь наших физиков и астрономов все больше осложняется. Например, только в этом году стало известно, что существуют частицы, сделанные бог знает из чего, которые перемещаются со скоростью, в несколько раз превосходящей скорость света. Это ужасно расстраивает и огорчает ученых, петому что все они, абсолютно все, были твердо уверены, что ничто не может двигаться со скоростью большей, чем скорость света. Но это так, между прочим. Некоторое время назад двое астрономов — Дик и Андерсон — сделали смутившее научную общественность открытие, основанное на теоретических вычислениях. Они заявили, что должны существовать положительно заряженные электроны. В настоящее время существование этих положительно заряженных электронов уже всеми признано. Теперь их называют позитронами. Чтобы еще больше усложнить дело, в Беркли были открыты антипротоны, заряд которых противоположен заряду протонов. Комбинация антипротонов и позитронов должна дать то, что называют антивеществом. Серьезные ученые не сомневаются в его существовании. Они также не сомневаются в том, что при столкновении электронов и позитронов, протонов и антипротонов или же всех их вместе результат будет ужасным. Эти частицы уничтожат друг друга, испустив смертельное гамма-излучение. При этом произойдет взрыв огромной силы и выделится столько тепла, что все живое на площади в десятки, а то и в сотни квадратных километров мгновенно испарится. Ученые в этом не сомневаются. По их оценкам, если два грамма антивещества ударятся о нашу планету на стороне, противоположной Солнцу, то вся жизнь на Земле немедленно исчезнет, а сама планета устремится к Солнцу. Если, конечно, вообще не распадется после взрыва.

— Веселенькая перспектива! — заметил Ринфилд. Он вовсе не выглядел новообращенным. По-видимому, рассказанное его не слишком убедило. — Не хочу вас обидеть, но все это кажется мне пустыми бреднями вроде научной фантастики.

— Мне тоже, — признался Фосетт. — Но я был вынужден принять то, что мне рассказали. Так или иначе, я начинаю этому верить.

— Послушайте, но ведь у нас на Земле нет этого самого антивещества? — удивленно спросил директор цирка.

— Конечно, ведь антивещество обладает неприятным свойством аннигилировать, то есть уничтожать вещество, с которым оно вступает в контакт.

— Тогда откуда же оно возьмется?

— Да мне-то откуда знать? — Фосетт не хотел раздражаться, ему просто не нравилось говорить о том, в чем он не разбирается. — Мы думаем, что наша вселенная единственная. Но кто знает, не лежит ли за ее пределами другая вселенная, возможно, даже множество вселенных? Согласно новейшим научным теориям, если такие вселенные существуют, то по крайней мере одна из них может состоять из антивещества. — Фосетт нахмурился. — Мне кажется, если там есть мыслящие существа, то нашу вселенную они считают состоящей из антивещества. И кто знает, возможно, это какой-нибудь непригодный материал, извергнутый в момент создания нашей вселенной.

Бруно сказал:

— Значит, это все одни предположения. Гипотезы, теоретические вычисления и больше ничего. Полковник Фосетт, у вас нет доказательств.

— Мы считаем, что доказательства есть. — Фосетт улыбнулся. — Простите за слово «мы». Возможно, именно такого рода катастрофа произошла в Сибири в .1908 году. К счастью, это случилось на практически ненаселенной территории. Когда почти двадцать лет спустя русские ученые добрались до места катастрофы, они обнаружили, что на площади свыше двухсот квадратных километров выгорели все деревья… Это был не пожар, а мгновенное обугливание, которое привело к тому, что деревья окаменели в вертикальном положении. Если бы подобное случилось, скажем, в Нью-Йорке или в Лондоне, то они стали бы выжженными городами мертвых.

— Но доказательства, полковник, — повторил Бруно. — Мы говорили о доказательствах.

— Теперь о доказательствах. Все другие известные катастрофы, вызванные столкновением Земли с телами, прилетевшими из космоса, были связаны с метеоритами. Но в Сибири не обнаружено никаких следов метеорита, который мог бы вызвать эту трагедию, и не найдено место его падения. Когда в Аризоне и в Южной Африке произошло падение метеоритов, там остались огромные кратеры. Поэтому ученые пришли к выводу, что в Сибири о Землю ударилось антивещество массой примерно в одну стомиллионную грамма.

Наступило продолжительное молчание, потом слово взял Ринфилд:

— Итак, мы это уже усвоили. При пересказе дело стало казаться чуть-чуть понятнее, но ненамного. Что дальше?

— Лет двенадцать тому назад ученые строили догадки по поводу того, открыли русские секрет антивещества или нет. Однако со временем дискуссия угасла сама собой, поскольку из-за неприятного свойства антивещества уничтожать любое вещество, вступающее с ним в контакт, его создание, использование и хранение было невозможным. Было невозможным. Но что, если невозможное стало возможным? Страна, которая владеет подобным секретом, может шантажировать весь мир. По сравнению с антивеществом ядерное оружие — просто безобидная детская игрушка.

Довольно долго все молчали. Потом Ринфилд заметил:

— Вы бы не стали так говорить, если бы у вас не было оснований считать, что подобное оружие существует или может существовать.

— Да, у меня есть такие основания. Разведки всего мира уже несколько лет одержимы этой идеей.

— По-видимому, этот секрет находится не в наших руках, иначе вы бы не стали нам все это рассказывать.

— По-видимому.

— А если бы подобное оружие было в руках такой страны, как Великобритания?

— Тогда у нас не было бы оснований для беспокойства.

— Потому что, когда дойдет до дела, у нас будет союзник, на которого можно положиться?

— Я не сумел бы лучше изложить эту мысль.

— Значит, в настоящее время этот секрет находится — если он вообще где-нибудь находится — в руках страны, которая в критический момент может повести себя недружественно и безответственно?

— Совершенно точно. — Фосетт вспомнил, как Пилгрим предостерегал его, что не следует недооценивать умственные способности Ринфилда.

— Вы знаете, что мы с Пилгримом уже встречались и пришли к предварительным соглашениям, — медленно произнес бывший профессор экономики. — Однако он ничего не рассказывал мне об этом деле.

— Тогда это было преждевременно, — ответил Фосетт.

— Значит, это время пришло?

— Сейчас или никогда.

— И конечно, вам нужен секрет, формула или что-то в этом роде?

Фосетт начал слегка сомневаться в своем мнении об интеллекте Ринфилда:

— А как по-вашему?

— Но что заставляет вас думать, будто наша страна более ответственна, чем другие?

— Соединенные Штаты мне платят, я состою на государственной службе, поэтому не задаю себе подобных вопросов, — ответил Фосетт.

— Вы отдаете себе отчет, что именно такими принципами и руководствовались гестапо и СС в Германии времен Второй мировой войны или КГБ в России?

— Отдаю. Но я полагаю, что подобная аналогия неправомерна. Соединенным Штатам не нужно добиваться усиления мощи — это и так самая могущественная страна в мире. А представьте себе, что произойдет, если такой секрет попадет в руки полусумасшедших лидеров некоторых стран Центральной Африки? Мы просто считаем себя более ответственными, чем другие.

— Хочется верить, что так и есть.

Фосетт постарался скрыть свое облегчение:

— Это означает, что вы согласны с нами сотрудничать?

— Да. Вы упомянули о том, что пришло время рассказать мне об этом деле. Почему?

— Потому что я рассчитываю на вас.

В разговор вмешался Бруно:

— А чего вы хотите от меня, полковник?

Фосетт знал, что в некоторых случаях не имеет смысла ходить вокруг да около.

— Достаньте для нас эту формулу.

Бруно встал и налил себе еще содовой. Выпил залпом и спросил:

— Вы хотите, чтобы я ее украл?

— Достаньте ее. Разве изъятие оружия у маньяка можно назвать воровством?

— Но почему именно я?

— Потому что вы обладаете уникальными способностями. Я пока не скажу, как именно мы собираемся их использовать. Могу только сообщить, что существует формула, которую знает один-единственный человек. Только он в состоянии ее воспроизвести. И мы знаем, где этот человек.

— Так где же?

Фосетт не колебался:

— В Крау.

Бруно прореагировал совсем не так, как предполагал его собеседник. Когда артист снова заговорил, его голос был таким же бесстрастным, как и лицо. Он невыразительно повторил:

— В Крау.

— Да, в Крау. В вашей родной стране и в вашем родном городе.

Бруно ответил не сразу. Он опустился в кресло и с минуту сидел молча. Потом спросил:

— Если я соглашусь с вами сотрудничать, то как доберусь до Крау? Мне придется нелегально переходить границу или вы сбросите меня на парашюте?

Фосетт сделал над собой героическое усилие и сумел скрыть охватившее его радостное волнение: за короткое время ему удалось склонить к сотрудничеству и Бруно и Ринфилда! Он деловито ответил:

— Никакой экзотики. Вы поедете туда с цирком.

На этот раз Бруно вообще лишился речи. Заметив его изумление, Ринфилд пояснил:

— Все правильно, Бруно. Мы, то есть я, согласились сотрудничать с правительством в этом деле. Правда, до настоящего момента я не подозревал о его важности. Мы предпримем короткое турне по Европе, главным образом по Восточной. Переговоры об этом уже идут полным ходом. Это вполне естественно. Они посылают к нам свои цирки, своих певцов и танцоров — мы нанесем ответный визит.

— На гастроли отправится весь цирк?

— Разумеется, нет. Это невозможно. Только лучшие из лучших. — Ринфилд еле заметно улыбнулся. — Надо думать, что вы входите в их число.

— А если я откажусь?

— Мы просто отменим турне.

Бруно посмотрел на Фосетта:

— Мистер Ринфилд потеряет кучу денег. Возмещение его потерь обойдется вашему правительству в миллион долларов.

— Нашему правительству. Да мы заплатим миллиард, чтобы добыть этот секрет!

Бруно перевел взгляд с Фосетта на Ринфилда и обратно.

— Я еду, — решительно заявил он.

— Замечательно! Большое спасибо от меня лично и от вашей страны. Подробности…

— Мне не нужна благодарность моей страны.

Эти слова прозвучали загадочно, но не оскорбительно. Фосетт был слегка озадачен, он попытался понять их скрытый смысл, но не смог и оставил свои попытки.

— Как хотите. Я только хотел сказать, что детали можно обсудить позднее. Мистер Ринфилд, говорил ли вам мистер Пилгрим о том, что мы были бы очень признательны, если бы вы смогли взять с собой еще двух человек?

— Нет, не говорил, — нахмурился директор цирка. — Как выясняется, мистер Пилгрим мне многого не рассказал.

— Мистер Пилгрим знает, что делает. — Теперь, когда Фосетт заполучил обоих, он снял бархатные перчатки, но остался вежливым и любезным. — Не было смысла перегружать вас ненужными подробностями до того, как мы заручились вашим общим согласием. Двое, о которых идет речь, — это доктор Харпер и наездница Мария, наши люди. Они очень нужны для достижения наших целей. Для чего конкретно, я объясню потом. Кое-что я должен предварительно обсудить с мистером Пилгримом, и немедленно. Скажите, Бруно, почему вы согласились с нами сотрудничать? Я должен вас предупредить, что это задание может оказаться исключительно опасным. Если вас поймают, то нам придется заявить, что вы не имеете к нам ни малейшего отношения.

Бруно пожал плечами:

— Кто знает почему? Иногда мотивов поступка набирается так много, что человек не в состоянии объяснить даже себе самому, какой из них оказался решающим. Возможно, это благодарность: Америка приняла меня в то время, когда родина вышвырнула меня вон. Я знаю, что на моей бывшей родине есть опасные и безответственные люди, которые без малейших колебаний пустили бы в дело подобное оружие, если бы оно существовало. Кроме того, там есть люди, которым я бы охотно доставил серьезные неприятности, как они в свое время доставили их мне. И потом, вы сказали, что мои уникальные способности помогут решить эту задачу. Я еще не знаю, каким образом, но, если дело обстоит именно так, могу ли я допустить, чтобы вместо меня пошел кто-то другой? Он не просто потерпит неудачу — его могут убить в процессе выполнения задания. Я не хотел бы отягощать этим свою совесть. — Он слабо улыбнулся. — Прямо скажем, выбор у меня невелик.

— Ну а настоящая причина?

— Я ненавижу войну, — просто ответил Бруно.

— Гм! Это не тот ответ, которого я ожидал, но я вас понимаю. — Фосетт поднялся. — Благодарю вас, джентльмены, за то, что вы потратили свое время и проявили терпение, но больше всего — за ваше желание сотрудничать. Машина ждет, чтобы отвезти вас назад.

Ринфилд спросил:

— А вас? Как вы доберетесь до мистера Пилгрима?

— У меня с здешней мадам своего рода взаимопонимание. Уверен, что она поможет мне с транспортом.

Держа наготове ключи, Фосетт подошел к квартире Пилгрима, где тот жил и работал. Но ключи не понадобились. Пилгрим не только не запер дверь — он даже не закрыл ее как следует, что было ему совершенно не свойственно. Фосетт толкнул дверь и вошел внутрь. Первой, почти неосознаваемой мыслью, промелькнувшей у него в голове, была следующая: «Пожалуй, я проявил чрезмерный оптимизм, когда уверял Ринфилда, что Пилгрим всегда знает, что делает».

Пилгрим лежал на ковре. У его убийцы дома был явно изрядный запас ножей для колки льда, потому что он даже не потрудился вытащить тот, который был воткнут по рукоятку в затылок жертвы. Должно быть, смерть наступила мгновенно: на рубашке от «Тернбула и Эссера» не было ни капли крови. Фосетт опустился на колени и заглянул в лицо Пилгрима. Оно было таким же бесстрастным, как и при жизни. По-видимому, Пилгрим не только не узнал, чем его ударили, — он вообще даже не понял, что его ударили…

Фосетт встал и направился к телефону.

— Доктора Харпера, пожалуйста. Попросите его прийти сюда немедленно.



Доктор Харпер не был ни воплощением доброго лекаря, ни пародией на него, но его трудно было представить в какой-то другой роли. В этом высоком, худом, привлекательном мужчине с седыми висками сразу чувствовался медик. Очки в роговой оправе с толстыми линзами делали взгляд доктора пронизывающим. Возможно, это была только видимость, но не исключено, что Харпер сознательно выработал у себя такой взгляд. Очки в роговой оправе — большое подспорье для медиков, благодаря им пациент никогда не может понять, здоров ли он как бык или же ему осталось жить всего пару недель. Одежда доктора была столь же безупречна, как одежда человека, чье безжизненное тело он внимательно осматривал. Харпер принес с собой черный медицинский саквояж, но даже не открыл его. Он еще раз уточнил:

— Значит, это все, что вы знаете о сегодняшнем вечере?

— Все, — подтвердил Фосетт.

— А Ринфилд? В конце концов, он единственный в цирке, кто был в курсе дела. Я имею в виду, до сегодняшнего вечера.

— До сегодняшнего вечера директор цирка не знал никаких подробностей. У него просто не было возможности. К тому же он весь вечер был со мной.

— Возможно, у него есть сообщник.

— Это исключено. Подождите, скоро вы познакомитесь с Ринфилдом лично. У него безупречная репутация — Пилгрим проверял его довольно долго. Его патриотизм не подлежит никакому сомнению. Я бы не удивился, если бы узнал, что у директора на нижнем белье вышито «Господь, благослови Америку!». Кроме того, разве он стал бы тратить время и силы на организацию европейского турне для своего чертова цирка, если бы собирался убить Пилгрима? Да, я знаю, что существуют такие вещи, как создание видимости, умение отвлечь внимание и напустить туман, но это не тот случай.

— Будем надеяться.

— Мне кажется, что мы должны вызвать сюда Ринфилда и Бруно. Просто для того, чтобы эти люди поняли, с чем им придется иметь дело. И еще нужно немедленно уведомить адмирала. Может, вы сделаете это, пока я свяжусь с Баркером и Мастерсом?

— У этого телефона есть шифрующее устройство?

— Да.

Доктор Харпер все еще говорил по телефону, когда прибыли Баркер и Мастерс — тот самый седой мужчина, который поднимался к Бруно на сцену. Фосетт приказал:

— Доставьте сюда Ринфилда и Бруно. Скажите им, что это очень срочно, но не говорите почему. Проведите их с черного хода, и побыстрее!

Не успел он закрыть дверь за Мастерсом и Баркером, как доктор Харпер повесил трубку и сказал:

— Мы должны хранить происшедшее в тайне. По утверждению адмирала, а уж он-то знает точно, у Пилгрима нет близких родственников, поэтому будет считаться, что он умер от сердечного приступа. По-моему, это правильное решение.

Фосетт нахмурился.