Джо Алекс

Третий король

Те, что сошлись темной ночью, поклялись совершить свое страшное дело. Черным цветком расцвело злодеянье в сердцах их. Кровь пролилась. Сгинул король без следа. (из поэмы безымянного автора «Славные дела Королевства Английского», Лондон, 1588)
Глава первая, в которой известный торговец картинами ищет того, кто бы мог продать третьего короля

У господина Гомеса был сегодня трудный день, поэтому он уснул сразу после взлета. Когда он открыл глаза, уже светало. Отодвинув белую занавеску, господин Гомес выглянул в иллюминатор. Внизу вплоть до самого горизонта расстилалась бесконечная темносиняя равнина. Гомес опять оперся затылком о мягкую подушечку, прикрепленную к спинке кресла, и посмотрел на часы. Через несколько минут Атлантический океан под крыльями самолета исчезнет, а на его место вплывет старая седая Европа.

Порхая от кресла к креслу и изящно балансируя подносом, к Гомесу приблизилась стюардесса.

Кофе или чай? Господин Гомес предпочел бы кофе, если, конечно, это не затруднит мадемуазель. Ничуть! С большого подноса она сняла поднос поменьше. Булочки, джем, масло? Еще что-нибудь? Нет, решил господин Гомес, с него достаточно. Держа подносик обеими руками, он поднял голову и с улыбкой поблагодарил стюардессу. Его темно-оливковое лицо и гладко причесанные черные волосы составляли приятный контраст с седоватыми висками. Стюардесса была высокой стройной блондинкой с ярко-голубыми глазами и розовой кожей. Гомеса всегда тянуло именно к таким женщинам, может быть, поэтому он заказал еще и рюмочку коньяку.

— Коньяк бодрит мозг, верно?

— Да, месье. Сейчас подам.

Она улыбнулась и отошла к следующему ряду кресел, где уже тоже просыпались пассажиры.

Гомес выпил кофе, съел две булочки, намазанные тонким слоем масла и густо — джемом, выпил коньяк и закрыл глаза. Его лицо посерьезнело. Он думал о важном и неотложном задании, которое заставило его спешно уложить чемоданчик и перелететь через Атлантику, чтобы как можно быстрее оказаться в Штутгарте.

Кажется, он все же выпил одной чашкой кофе меньше, чем следовало, потому что опять уснул. А когда проснулся, то самолет уже заходил на посадку в парижском аэропорту. Какое-то время Гомес сидел с закрытыми глазами, пытаясь понять, где он находится. Придя, наконец, в себя, он вздохнул. Ответа на свою телеграмму Гомес не получил. Да, собственно, и не ожидал. Если Грубера не окажется в Штутгарте, он полетит за ним хоть на край света.

Гигантский «боинг» медленно подкатил к низкому стеклянному зданию аэропорта. Выходя, Гомес сказал несколько приветливых слов стюардессе, которая стояла на трапе и прощалась с пассажирами милым взглядом и легким наклоном коротко стриженной, светловолосой головки. Потом он протянул свой паспорт вежливому пограничнику. Тот проинформировал его, что «каравелла» в Штутгарт уже готова к полету и поднимается в воздух через четверть часа. Нет, месье Гомесу не требуется ничего оформлять, это обычный транзит через Францию. Да, вон тот самолет с синей полосой.

Сонливость оставила Гомеса. К счастью, в Европе оказалось тепло. Небо над утренним Парижем было ясным, без единого облачка, и на пути в Штутгарт им не повстречалось ни одной тучки, если не считать нескольких белых барашков, несущихся высоко в небе. Едва Гомес успел выпить две чашки кофе, как они уже были на месте.

Пройдя паспортный контроль, он вышел из здания аэропорта и нетерпеливым жестом подозвал такси. Потом, вынув записную книжку, вслух прочитал адрес. Там, где он затруднялся в немецком произношении, он для верности выговаривал по слогам. Водитель кивнул.

— Быстро, — сказал Гомес, — как можно быстрее. Заплачу вдвойне.

— Будет исполнено.

Машина покатила по шоссе, ведущему в город. Через десять минут они уже ехали по широкой улице предместья, окаймленной садами с видневшимися в их глубине белыми стенами вилл. Водитель сбавил скорость.

— Это где-то здесь. — Он резко затормозил и остановился у тротуара.

— Да-да.

Гомес быстро полез в карман, извлек оттуда несколько купюр, поколебался немного, посмотрел на счетчик и протянул шоферу пять долларов.

— Премного благодарен! — Гомес не успел даже коснуться дверцы, как шофер с глубоким поклоном уже открывал ее.

— Вас подождать?

— Нет-нет.

Гомес, подхватив чемоданчик, выскочил из машины, но тут же опомнился. Теперь спешить некуда. Если Грубер дома, то никуда он не денется.

— Не ждите, — добавил он уже спокойнее и махнул водителю рукой в серой перчатке.

Подойдя к решетчатой калитке с позолоченными верхушками прутьев, он хотел позвонить, но случайно задел красивую кованую ручку. Калитка подалась.

Гомес широко раскрыл глаза: это обстоятельство почему-то насторожило его. Войдя во двор, он зашагал по посыпанной гравием дорожке к современному, красивому, ослепительно белому дому, утопавшему в цветущем кустарнике. Увидеть нечто подобное под довольно-таки холодным европейским небом, да еще в конце лета, Гомес никак не предполагал.

Он подошел к дому, и двери бесшумно растворились, прежде чем Гомес приблизился к ним. На пороге стояла молодая горничная в черно-белом наряде, светловолосая, стройная. Гомес невольно улыбнулся. Девушка очень походила на стюардессу, с которой он распрощался два часа назад.

— Могу я поговорить с господином Грубером?

— Я узнаю. Как доложить?

Гомес положил на поднос, который держала в руке горничная, свою визитную карточку. Девушка наклонила голову и отступила в сторону. Он вошел и очутился в прохладном приятном полумраке.

— Обождите, пожалуйста. — Она едва заметным движением указала на высокое простое кресло, стоявшее в холле, и исчезла за стеклянной дверью, не пропускавшей ни звука.

Гомес не стал садиться, а, помахивая кейсом, подошел к камину. Глаза его, успевшие свыкнуться с неярким освещением комнаты, остановились на фламандском натюрморте в простой золоченой раме: бокал и бутылка странной, почти гротескной формы на золотом блюде, а за ними — драпировка и часть окна, из которого в манере барокко изливался насыщенный поток света, пронизывающий бокал и зажигающий искры в глубине бутылки.

Гомеса интересовали картины всех времен и народов, но были у него и свои маленькие слабости, о которых никто не догадывался. Гомес был убежден, что триста лет назад художники писали лучше, чем когда-либо раньше или когда-либо позже. Он удовлетворенно причмокнул. Какая изумительная вещь. Эта картина еще более утвердила его в прежнем мнении. Она была прекрасна. Но кто же автор? Любопытно, что Гомесу не приходилось раньше видеть даже репродукцию с нее. Правда, Грубер мог ... .

Довести мысль до конца он не успел.

— Приветствую вас. Давненько мы не встречались...

Гомес с облегчением обернулся. Значит, Грубер в Штутгарте. Не уехал. Что ж, это уже почти полдела!

— Здравствуйте, господин Грубер! Мне право очень приятно видеть вас.

Они обменялись рукопожатием. Хозяин дома был высоким полноватым человеком лет пятидесяти. Впрочем, впечатление могло быть обманчивым. Двигался он по-юношески живо, и только морщины вокруг глаз и кожа на руках выдавали его истинный возраст.

— Я получил вашу телеграмму, но мало что из нее понял. Разве только то, что вам необходимо как можно быстрее встретиться со мной. Насколько я знаю, вы не из тех, кто станет отнимать время у ближних своих по пустякам. Но давайте не будем сразу говорить о деле, которое привело вас сюда. Вы, наверное, голодны. Примите сначала ванну и подкрепитесь. Сейчас я все устрою...

— У меня заказан номер в отеле, — быстро сказал Гомес. — Я не хочу вас надолго задерживать. Да и время, откровенно говоря, поджимает. Дела... — улыбнулся он в оправдание, — я должен вернуться в Рио-де-Жанейро не позже, чем через сутки. Надеюсь, вы меня извините.

— Конечно, конечно! В таком случае я к вашим услугам.

Он открыл маленькую, обитую темным дубом дверцу и пропустил гостя вперед. Мужчины вошли в огромную светлую комнату, наполненную ароматом цветов. Двери на террасу были распахнуты, и внутрь струился прогретый, колеблющийся в солнечных лучах, воздух.

— Это мой кабинет, если можно так выразиться. Я не очень-то люблю сидеть за письменным столом. Прошу, — и Грубер указал на одно из двух кресел. — Что вы будете пить?

— Если это вас не затруднит, то я бы предпочел коньяк. В малых дозах коньяк бодрит мозг.

И Гомес едва заметно улыбнулся. Ему вспомнилось беленькое личико стюардессы «боинга». Однако улыбка тотчас же исчезла. Предстоящий разговор требовал полной сосредоточенности при сохранении всех внешних атрибутов непринужденного обмена мнениями. Неверно взятый тон мог обойтись в тысячи долларов.

Грубер открыл небольшой, утопленный в стене бар и достал одну из многочисленных бутылок. Гомес молча ждал, пока хозяин расставит на столике рюмки и наполнит их золотистым коньяком.

Наконец Грубер аккуратно закупорил бутылку и сел.

— Декорации готовы, — добродушно улыбнулся он. — Актеры вроде бы тоже. Можно поднимать занавес. Я вас слушаю.

Гомес взял рюмку, коснулся ее губами и вернул на столик.

— Я всерьез опасался не застать вас в Германии. Дело, которое привело меня сюда... в общем, это не заурядный случай, и, положа руку на сердце, мне важно его побыстрее довести до конца, понимаете?

— Понимаю. Ваше дело не терпит отлагательства. — Грубер развел руками. — У всех моих клиентов незаурядные случаи, и все они настаивают на срочности.

— И на соблюдении тайны, — добавил Гомес.

— Об этом я даже не упоминаю, потому что соблюдение тайны выгодно обеим сторонам. Но поговорим о срочности... Так как мои клиенты всегда спешат, то и я вынужден жить в вечной спешке, чтобы выполнить все их заказы. Завтра, к примеру, мне надо лететь в Лондон, чтобы заняться там одним деликатным поручением. Это весьма многообещающая сделка, которая, кроме того, входит в сферу интересов и возможностей моей группы.

— Завтра? — Гомес нахмурился. — Вы и впрямь хотите завтра лететь в Лондон?

— Хочу? В моем возрасте путешествие уже перестает быть развлечением. Даже самое комфортабельное. Разумеется, я полечу, если мне не помешает какое-нибудь более важное дело, которое заставит меня изменить планы и остаться.

Он замолчал и потянулся к рюмке.

— Вы сказали, более важное дело? — с облегчением произнес Гомес.

Он встал и подошел к дверям террасы.

— Итак, я вас слушаю. — Грубер кончиком языка облизнул губы. Он очень любил коньяк.

— Прекрасные цветы. Какое сочетание красок! У вас отличный садовник... Настоящий натюрморт! — Гомес обернулся и взглянул на хозяина дома. — Думаю, господин Грубер, что в Лондон вы завтра не полетите...

— Очень возможно... — в голосе Грубера звучало безразличие.

Гомес сел и перегнулся через стол.

— Мне уже дважды пришлось прибегать к вашей помощи, и я должен признать, что в обоих случаях вы выполнили взятые на себя обязательства точно и в срок. Впрочем, это вообще свойственно вашей нации.

-— Жаль, что вас сейчас не слышат представители Интерпола. — Грубер довольно усмехнулся. — Мне кажется, что международная полиция дорого бы дала за возможность услышать такую исчерпывающую характеристику моей персоны из уст одного из моих клиентов.

— Вот как? Разве они вами интересуются? — Господин Гомес был искренне удивлен.

— Разумеется они мною интересуются. А вы хотели бы, чтобы полиция была абсолютно тупа? Но кто бы тогда берег наше имущество и наши жизни? Нет, я стою за хорошую полицию, господин Гомес...

— Гм, — буркнул тот.

— Правда, — продолжал Грубер, — не за безупречную. Они следят за мною уже несколько лет и не перестанут до самой моей смерти. Боюсь только, что я не дам повода для ликования. Просто-напросто у них нет и никогда не будет таких доказательств, которые бы позволили им арестовать меня.

— Вы так уверены в себе?

— Да, уверен. Я за всю свою жизнь не совершил ни одного преступления. Я достаточно умен и достаточно богат для того, чтобы всегда иметь под рукой компанию отлично вышколенных ребят, которые работают вместо меня.

— Гм, — вновь буркнул Гомес. — Понимаю. Но не перейти ли нам к цели моего визита? Я собираюсь поручить вам очень сложное и запутанное дело.

— Сложных и запутанных дел нет. Есть скупые заказчики. Скромные денежные средства осложняют работу, большие облегчают ее, а очень большие способны творить чудеса. Я весь внимание.

Гомес молча полез в кейс и извлек из-под аккуратно сложенных сорочек внушительных размеров конверт. Этот конверт он протянул Груберу.

Тот раскрыл его, заглянул внутрь и вытащил три большие фотографии. Просмотрев снимки, он положил их на столик. Это были фотографии трех картин. Они явно принадлежали кисти одного мастера и изображали три мужских головы, увенчанных барочными коронами.

— Эти фотографии ни о чем вам не говорят? — прервал затянувшееся молчание Гомес.

Тогда только Грубер надел очки и наклонился над снимками.

— Рибера, если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь. А еще что-нибудь вы о них можете сказать?

Хозяин кабинета выпрямился в кресле и покачал головой.

— Очень мало. Похоже, это три увеличенные фрагмента какой-то одной картины. Я не уверен, но, по-моему, в каталогах крупнейших музеев мира ее нет. Мне, во всяком случае, она не попадалась. Я бы запомнил эти лица.

— Это не фрагменты. — Гомес веером раскинул по столу снимки. — Это три отдельные картины, но написаны они были для одного человека и предназначались для одного интерьера. Рибера создал их по заказу неаполитанского вице-короля. Картины висели в домашней часовне правителя. Они олицетворяли собой поклонение трех королей младенцу Христу[1]. Я не знаю точно, было ли это желанием заказчика или же сам Рибера избрал столь интересное, но при этом не нарушающее сюжет решение. Ясно, что картины висели на стене в один ряд. Как видите, на каждой из них изображен один из трех королей, и все они глядят вверх, на ребенка, невидимого для зрителя. Находясь в часовне, друг возле друга, картины образовывали единое целое, а младенец Иисус угадывался за всем этим как нечто мистическое, открытое только возносящей молитвы душе. Именно так, мне кажется, следует понимать концепцию триптиха. Кроме того, на каждой из картин присутствуют особые символы, написанные, очевидно, по желанию вице-короля, который был весьма набожен. Приглядитесь повнимательнее к горностаевым воротникам королевских мантий. У первого короля воротник украшен какими-то полосками, у второго — колокольчиками, а у третьего — крохотными барашками. Поначалу же кажется, что это обычные горностаевые воротники. Это совсем как готические миниатюры! Трудно было ожидать такое у Риберы! Признаюсь, сам я немало удивился. Я видел две из этих картин. Они очень нежные, почти пастельных тонов, и главное, там напрочь отсутствуют риберовские контрасты, все эти яркие проблески во тьме. Чарующее, мудрое, зрелое искусство — скорее итальянское, нежели испанское. Рассказывают, что Веласкес, который побывал тогда в Неаполе, преклонил колена перед «тремя королями» и воскликнул: «Впервые в жизни мне жаль, что я не монарх. Ради таких картин я бы согласился даже короноваться!» Но с тех пор прошло уже триста лет...

Он замолчал.

— Ясно, — кивнул Грубер. — Триста лет — это почтенный возраст. Но что же стало с картинами потом? Где они сейчас? — И он длинным холеным пальцем коснулся одного из снимков.

— Все они дожили до наших дней. Две из них, — Гомес быстро протянул смуглую руку, взял две крайних фотографии и спрятал их в карман, — являются собственностью одного очень богатого южноамериканского коллекционера.

Грубер усмехнулся.

— Понятно. Владелец двух таких полотен должен быть просто одержим идеей заполучить и третье. Но добыть его не так-то просто, вот вы и явились ко мне. Или я неправ?

Гомес кивнул и едва заметно улыбнулся.

— Да, этот человек и впрямь мечтает о третьей картине. Он пригласил меня и во время разговора дал понять, что готов выложить большие деньги ради удовлетворения своей страсти.

Господин Грубер развел руками.

— Страсть к коллекционированию картин достойна всяческого уважения.

И умолк, выжидая. Но и Гомес хранил молчание. Наконец хозяин кашлянул.

— Что же препятствует исполнению желания вашего клиента? Вы сказали, что третья картина существует. Если она не хранится в каком-либо музее, то ее можно купить. Все в мире имеет свою цену, а вы, кажется, сказали, что ваш клиент очень состоятелен? Может быть, он не знает, где находится картина?

— Знает.

— Но разве он не попросил вас помочь ему осуществить сделку?

— Попросил.

— Тогда мне не очень ясна роль моей скромной персоны. Покупать вы умеете так же хорошо, как и я. Ваше имя знают на всех крупных аукционах, оно известно любому торговцу картинами. Ваша подпись стоит миллион долларов, а то и больше.

— Да, — вздохнул Гомес. — Без всякого хвастовства должен согласиться, что мне удалось осуществить несколько серьезных, даже весьма серьезных сделок, но в данном случае, к сожалению...

Он взял третью фотографию, с которой смотрело одухотворенное лицо короля-арапа. Черный лик был как бы пронизан таинственным сиянием, исходящим из верхнего угла картины.

— К сожалению, эта картина не продается. Поэтому я вынужден купить ее у вас.

Он положил фото обратно на стол и взглянул на Грубера.

— Я понял вас. — И Грубер с внезапно пробудившимся интересом принялся рассматривать снимок.

— Сколько вы готовы заплатить за эту картину?

— А вы не хотели бы вначале поинтересоваться, где она находится и с какими трудностями придется столкнуться вашим людям?

— Прежде всего меня интересует цена, — спокойно ответил Грубер.

— Мой клиент согласен заплатить за нее двести тысяч долларов.

— Вам или мне?

— Мне.

— Значит, мне вы предлагаете...

— Половину.

— Сто тысяч?

— Сто тысяч.

— Это немало, если речь идет о рядовой операции...

— Рядовая операция? Все зависит от ваших возможностей. Я лично ее таковой не считаю. Впрочем, не знаю, какую операцию вы назвали бы сложной.

— Ну, к примеру, если бы эта картина находилась в Польше или в какой-то другой коммунистической стране. Это всегда осложняет ситуацию, так как в игру вступают факторы, на которые мы не имеем никакого влияния.

— Значит, вы все же знали... — произнес Гомес. — Откуда?

— Это очень красивая картина, — улыбнулся Грубер. — Я действительно ее не видел, но ведь поляки издают книги о своих культурных ценностях, а мой книготорговец посылает мне едва ли не все, что публикуется в этой области где бы то ни было в мире. Музейные каталоги, буклеты, путеводители и прочее. Вы правы. У поляков эту картину купить невозможно. В коммунистических странах картины, являющиеся общественной собственностью, не продаются.

— Так вы беретесь? — спросил Гомес, и в его голосе прозвучало легкое нетерпение, в то время как лицо оставалось по-прежнему бесстрастным.

— Если я скажу «да», то завтра мне придется вместо Лондона лететь в Вену.

— В Вену?

— Мой восточноевропейский филиал расположен в Вене. В Восточной Европе, и тем паче в Польше, австрийцы воспринимаются совсем иначе, чем немцы. Я немедленно заказываю билет.

Он поднял трубку, но задержав палец на диске, спросил:

— Так вы сказали — сто пятьдесят тысяч долларов?

— Я сказал сто тысяч. Ведь вы пока даже не знаете, есть ли какая-нибудь надежда на успех...

— Детали меня сейчас не интересуют. Только деньги. Надо сколотить в Польше группу толковых людей, найти помощников, вывезти картину за рубеж и передать ее вам в руки. Все это дорого, сложно и опасно.

— А какие вы мне дадите гарантии в случае, если получите сто двадцать тысяч?

— Никаких гарантий. Сегодня вы заплатите двадцать тысяч долларов задатка, который вы теряете, если по каким-либо причинам откажетесь от сделки. Это все. Но между нами могу вам гарантировать, что... — он помедлил, — за сто тридцать тысяч картина будет у вас.

Он замолчал в ожидании ответа. Гомес не спешил. Наконец он полез во внутренний карман пиджака, вынул оттуда чековую книжку и положил ее на стол.

— Я принимаю ваши условия, господин Грубер!

Они обменялись рукопожатием, и Грубер набрал номер.

— Я хотел бы заказать билет на ближайший рейс в Вену. Когда? В четыре дня? Хорошо. Фамилия Грубер. Г — Грета, Р — Розамунда...

Глава вторая, в которой мы знакомимся с сотрудниками Интерпола, в особенности с опытным офицером Галероном, розовощеким, как младенец

Все преступники международного масштаба и некоторые из простых смертных знают, что штаб-квартира Международной криминальной полиции, сокращенно именуемой Интерпол, находится в Париже, на одной из элегантных улочек вблизи площади Звезды.

Господин Марсель Дидо, заместитель генерального секретаря Интерпола, — обладатель так называемой абсолютной памяти. Но это известно только нескольким его сотрудникам, ибо Дидо никогда не гнался за популярностью; он был спокойным, тихим и уравновешенным человеком. У него были веселые глаза и плавные жесты. Он походил на провинциального торговца, чьи дела идут столь успешно, что в один прекрасный день он сможет позволить себе закрыть магазин, поселиться в деревне и заняться выращиванием роз или разведением кур, которые будут брать призы на всяческих выставках.

Мало кто знает также, что в тридцати километрах от Парижа, в лесу между Сеной и Марной, стоит небольшой домик, возле которого вздымаются к небу три мачты антенн. Они посылают в эфир сотни шифрованных сообщений о деяниях лиц, находящихся вне закона. Эта радиостанция — уста и уши Интерпола, она собирает и распространяет информацию по всему миру.

Господин Дидо сидел в своем скромно обставленном кабинете, единственным украшением которого служил бронзовый бюст князя Монако Альберта, основателя Интерпола. Скульптура выглядела весьма реалистично, не было забыто даже любимое пенсне князя, и сейчас он глядел сквозь него на невысокого молодого блондина с розовым младенческим лицом, сидящего напротив господина Дидо. Звали этого человека Галерон, и был он, конечно, не младенцем, а офицером французской полиции, прикомандированным к Интерполу. Галерон специализировался на живописи. Он мог ответить на любой вопрос, связанный с подделкой картин, хотя ни разу в жизни не прикоснулся к кистям и палитре. Разумеется, интересовали его и кражи произведений искусства.

— Вы занимались этой голландской бандой, шеф, поэтому я решился действовать на свой страх и риск. Подумал, что лучше не отвлекать вас, — сказал он, оправдываясь.

— Грубер. — Дидо провел рукой по лбу. — Знакомое имя! Немец, не так ли? Коллекционер картин. Да-да, припоминаю. Несколько раз был причастен к кражам. Кажется, в контакте с «Синдикатом». Но это мы только предполагаем, никаких доказательств у нас нет. А в чем дело?—дружески улыбнулся он Галерону, — Что хотят от нас немцы?

— Немецкая полиция вот уже несколько лет очень интересуется господином Грубером. Несколько лет она, если можно так выразиться, следит за его здоровьем.

— Как видно, им никак не удается установить симптомы болезни, — засмеялся Дидо. — Продолжайте, пожалуйста.

— Вчера в Штутгарт, где живет господин Грубер, прилетел один известный торговец картинами из Южной Америки.

— Фамилия?

— Гомес. Энрике Гомес.

— Не знаю. Продолжайте.

Прямо с аэродрома он отправился к Груберу. Пробыл у него в гостях примерно два часа и улетел обратно в Южную Америку, а Грубер, в свою очередь, тут же вылетел в Вену.

— И чего им всем не сидится! Я лично самолет не выношу. Но это между нами. Что же было дальше?

— Немцы позвонили нам сразу же после отлета Гомеса. У него была пересадка в Париже, поэтому они решили беспрепятственно выпустить его из Германии, сделав вид, что там его визит никого не заинтересовал. Я получил телеграмму и немедленно поехал в аэропорт, чтобы присутствовать при досмотре, кстати, весьма вежливом, ручной клади господина Гомеса. В кейсе были обычные мелочи. Но помимо них там лежал большой конверт. Я заглянул внутрь и увидел три фотографии картин. Разумеется, я немедленно вернул их, ведь фотографии не должны занимать таможню. Через несколько минут Гомес улетел.

— Фотографии вы, конечно, пересняли?

— Естественно, шеф. Аппарат у меня был в часах. Думаю, Гомес вряд ли что заметил. По мнению большинства людей, микрокамеры существуют только в воображении сочинителей детективов.

— Снимки проявлены?

— Да, шеф. И я позволил себе вызвать для консультации профессора Дельгранжа.

— Хорошо, — кивнул Дидо. — Надеюсь, профессор поведал вам много интересного?

— Это как посмотреть, — вздохнул Галерон, — на фотоснимках запечатлены три картины Риберы. Две из них не так давно приобрел один южноамериканский миллионер. Третья находится в Польше и принадлежит Государственному музею.

— Это еще ничего не значит. Правда, Гомес тоже живет в Южной Америке, но жить с кем-то на одном континенте — не преступление.

— Да, шеф, но это еще не все. Эти картины являются составными частями единого целого, а это означает, утверждает профессор Дельгранж, что человек, имеющий две из них, наверняка мечтает заполучить и третью.

— Я знаю множество людей, у которых нет ни одной картины Риберы, и они хотели бы иметь хотя бы одну. Сколько стоит эта третья картина?

— Профессор утверждает, что каждый из «трех королей» стоит как минимум триста тысяч долларов.

— Гроши! Гм... значит, Грубер улетел в Вену? Вы осмотрели его багаж?

— Грубера обыскивали уже не однажды, и ни разу не удалось обнаружить чего-либо такого, что бросило бы тень на его незапятнанную репутацию.

— Вы выражаетесь сегодня несколько витиевато, Галерон.

— Возможно, шеф. Но мне не до смеха. Я уже получил известия из Вены. Грубера, естественно, ждали. За ним должны были следить...

Дидо хмыкнул.

— Человек, который знает, что за ним будут следить, всегда обеспечит себе отличное и незаметное прикрытие. Они его потеряли, верно?

— Верно. Он исчез. Сел в такси, за которым ехала в отдалении закамуфлированная радиомашина, которая потом передала его другой, а та в свою очередь третьей, чтобы Грубер не догадался, что его ведут...

— Они, конечно, считают, что это самый современный и ненавязчивый способ наблюдения за живым объектом, — иронически заметил Дидо. — Им бы еще черные бороды нацепить. Трое чернобородых гонятся за похитителем картин! Должен вам сказать, Галерон, что много лет я предвкушаю что-либо подобное. Но ничего такого, к сожалению, не попадается в том безбрежном море банальностей, которое являет собой мир преступников и полиции. Что же было дальше?

— Такси ни разу не остановилось. Ни на секунду. Но когда оно наконец подъехало к отелю, то выяснилось, что Грубера там нет.

— А чего они ждали? Неужели надеялись, что человек, который организует кражи картин по всему миру, покажет им свои бухгалтерские книги или же станет заключать свои сделки в присутствии нотариуса?

— Похоже на то, шеф. Австрийцы всегда удивляются, когда кто-то нарушает законы.

— Вы хотите сказать, что мы, в отличие от них, удивляемся, когда их кто-то не нарушает при малейшей же возможности? Продолжайте же.

— Это почти все. Как я уже сказал, Грубера в такси не оказалось. В нем сидела молодая элегантная женщина, стройная и невысокая, в то время как Грубер рослый, плотный, и ему лет шестьдесят, если не больше.

— Изумительное превращение!

— Молодая дама спокойно ушла, потому что у ее преследователей не было оснований или же приказаний для проверки у нее документов. Такси все-таки под каким-то предлогом осмотрели, но Грубера там, ясное дело, не нашли, хотя заглянули даже в багажник.

Молодой человек невольно улыбнулся, но тут же вновь принял серьезный вид.

— Итак, он бесследно исчез. — Дидо понимающе кивнул. — И теперь немцы вместе с австрийцами озабочены тем, что Грубер сидит себе где-то в Вене и инструктирует своих молодцов. Так, Галерон?

— Похоже что так, шеф.

— А вы что обо всем этом думаете?

— Я думаю то же самое. Мне кажется, что у Грубера не могло быть иной причины отрываться от преследования. Поездку в Вену он заранее не планировал, потому что заказал билет прямо при Гомесе из своей виллы. Немцы все тщательнейшим образом проверили.

— Итак, что мы имеем? Гомес прилетает из Южной Америки к Груберу и привозит с собой фотографии трех полотен Риберы, причем два из них находятся в коллекции его клиента, а третья, принадлежащая полякам, становится предметом переговоров двух знатоков. Расставшись с Грубером, Гомес возвращается в свою Южную Америку, а Грубер летит в Вену. Отсюда вытекает, что они ударили по рукам, и теперь дело только за тем, чтобы украсть польского Риберу и передать его миллионеру — нанимателю Гомеса.

— Конечно, шеф. Это, кажется, ясно. Кроме того, Вена совершенно естественный плацдарм для банды, орудующей в Польше. В австрийскую столицу ведет множество следов, и, можно полагать, туда свозятся для передачи клиентам произведения искусства, похищенные не только в Восточной Европе, но и в Италии. Впрочем, в данный момент это не столь важно...

— Верно, — опять кивнул Дидо. — Сейчас важнее всего необычайно четкий след, оставленный похитителями еще до преступления.

Признаюсь, шеф, меня это смущает. Грубер никогда не оставлял за собой даже тени того, что можно было бы назвать следом. Самым примечательным представляется мне вот что: и немецкая полиция, и Интерпол прекрасно знают Грубера как авантюриста высочайшего класса: вероятно, что именно он возглавляет ту огромную банду, жертвами которой пали в последние годы несколько европейских музеев. При этом, как видите, он нимало не встревожен, живет в покое и довольстве и чувствует себя отменно. Абсолютно ясно, что для его ареста, судебного процесса, вынесения приговора и ликвидации всей группы потребуются железные доказательства, чтобы их не могла опровергнуть целая армия адвокатов, которую мобилизует Грубер в момент опасности. То же, что мы имеем сейчас, как-то слишком просто, правда?

— Не так-то и просто, — покачал головой Дидо. — Даже если бы мы наверняка знали, что Гомес прилетел к Груберу и предложил ему круглую сумму за «Третьего короля», даже если бы мы были уверены, что Грубер согласился на эту сделку и отправился в Вену обговаривать со своими компаньонами ее детали, то это само по себе еще ничего не значит. Во-первых: как известно, Грубер в Вене бесследно исчез через несколько минут после прилета, и австрийская полиция никогда в жизни не докажет, что он появился в Австрии не за тем, чтобы, к примеру, послушать старый вальс в одном из тех прелестных крохотных ресторанчиков над Дунаем, которые, скажу вам по секрету, я сам обожаю. Во-вторых: допустим, что польская картина похищена... Ведь и тогда ни один прокурор в Европе не возьмется выступить с обвинением против Грубера, который, держу пари, будет в день похищения или на яхте, бороздящей воды Средиземного моря, или на обследовании в солиднейшей штутгартской клинике. И хоть бы мы даже раскинули сеть и некто, пожелавший украсть «Третьего короля», попал в руки польской полиции, гарантирую вам, что на следствии он и словом не обмолвится о Грубере. Много раз члены этой банды оказывались на скамье подсудимых, и хотя всегда было абсолютно ясно, что орудовали они не в одиночку, никто из них не выдал своих сообщников. Они исходили из того, что лучше отсидеть и вернуться потом под опеку своей организации, чем дать показания, выйти на волю — и погибнуть в первом же закоулке. Эти люди, Галерон, не продают из принципа. Каждый знает: пока они отбывают наказание, их семьи не голодают. А еще им известно, что за молчание их ждет награда, а за болтливость по их законам полагается возмездие, которого не избежать.

Банда, обладающая такими связями и капиталами, всегда сумеет настигнуть предателя, скрывайся он хоть _в экваториальных джунглях или в эскимосском иглу в полумиле от полюса. Если бы дело обстояло иначе, милый мой Галерон, то Грубер не гулял бы сейчас по Вене, а давно бы отдыхал в тюрьме одного из континентов нашей не такой уж маленькой планеты.

— Это все так, шеф, но...

— И еще кое-что. Вся ваша гипотеза зиждется на одном-единственном факте — на содержимом конверта, найденного в чемоданчике этого самого Гомеса. Так?

Галерон кивнул.

— А вам не приходило в голову, — продолжал Дидо, — что такая старая лиса, как Грубер, мог просто предвидеть обыск ручной клади Гомеса? Он мог дать ему три заранее заготовленные фотографии, а разговор их при этом шел о какой-нибудь не известной нам картине, находящейся в Тироле, Милане или даже здесь, у нас под носом, в Париже.

— Да, шеф. Я тоже подумал: не хотят ли они нас таким образом пустить по ложному следу? Но...

— Но...

— Но они могли пренебречь осторожностью. Такое вполне вероятно. Гомес, насколько я знаю, в ладах с законом. Почему он должен был ожидать, что международная полиция столь быстро отреагирует? В конце концов, судя по тому, что Грубер заказывал билет на самолет в Вену прямо при своем госте, он понятия ни о чем не имел до появления Гомеса, который показал эти три фотографии и обратился к Груберу с предложением. Сомневаюсь, что дела подобного рода предварительно обсуждаются письменно. Кроме того, шеф, даже если это и ложный след, то... — он запнулся и замолчал.

— Вы хотите сказать, что мы ничего не теряем, потому что ложный след — это тоже след, а еще вчера у нас не было и того?

— Да, шеф, именно так. Надо идти по следу, не думая о том, ложный он или нет.

— А вы точно знаете, что хотите сказать словами «пойти по следу»?

— У меня пока нет подробно разработанного плата, но, полагаю, для начала надо заняться этой картиной, так как Грубер тоже наверняка ею займется. Самого же Грубера я предлагаю на время выбросить из головы, но при этом не забывать о нем, если можно так выразиться. Пускай себе спокойно живет на своей шикарной штутгартской вилле, не страдая от бессонницы и отсутствия аппетита, в уверенности, что ни один полицейский в Европе не может положить ему на плечо руку и произнести ту заветную формулу, которую он уже давно должен был бы услышать. Пускай...

— Отлично, Галерон. Вам бы писать дешевые романы для юных девиц. Вы склонны к мелодраме и не заставите своих читательниц перенапрягать мозги. Я чуть не прослезился. Но что же дальше? Разумеется, надо сообщить полякам о возможном похищении картины. К сожалению, я не вижу никакой связи между этим фактом и самочувствием герра Грубера. Не считаете же вы, что этот добропорядочный господин вылетит в Польшу и даст поймать себя служителям закона при попытке вынести под полой «Третьего короля»! С моей точки зрения, прежде чем входить в контакт с поляками, следует сделать еще кое-что со своей стороны.

— Простите, шеф, у меня есть один план...

И Галерон пустился в объяснения. При этом его лицо все так же сохраняло младенчески невинное выражение, лишь щеки порозовели чуть больше. Когда он закончил, Дидо — теперь уже без тени иронии — произнес:

— Весьма разумно. Я во всем согласен с вами.

Галерон совсем зарделся, так как шеф нечасто хвалил своих сотрудников.

Спустя десять минут радиостанция Интерпола передала в эфир шифрованное сообщение.

Глава третья, из которой мы в частности узнаем, что думает о полиции господин Грубер

Герр Грубер довольно улыбался. Через открытое окно в комнату лился уличный шум: свист сотен шин, скользящих по асфальту, шаги и прочая смесь городских звуков, плывущих в вечернем сумраке над крышами домов. Прямо против окна пульсировала ярко-красная неоновая надпись, рекламирующая очарование тех женщин, которые пользуются шампунем Э-Л-И-Д-А, Э-Л-И-Д-А, Э-Л-И-Д-А...

Комната хотя и была в мансарде, тем не менее имела внушительные размеры. Розовая настольная лампа с шелковым абажуром скупо освещала лица троих мужчин, сидящих напротив Грубера. Они тоже довольно улыбались.

— Вы и меня обвели вокруг пальца, ведь я чуть было не погнался за такси, чтобы выяснить, не следят ли за вами, — сказал младший из троих, высокий, лет тридцати пяти мужчина солидной наружности с красивыми холеными руками. — Все было проделано просто виртуозно! — Он рассмеялся, и в его смехе послышалось восхищение.

— Я повторяю вам много лет, дорогие мои, что полицейские — это большие дети, — серьезно произнес Грубер. — Мне кажется, что в полицию в основном идут служить мальчики, которые в каком-то смысле никогда не повзрослеют.

Разумеется, я говорю не о дорожной полиции, они-то такие же люди, как почтальоны или пекари, которые мечтают только об одном — честно заработать свой кусок хлеба. Речь о криминальной полиции. Эти парни начитались в детстве книжек о приключениях и о борьбе добра со злом. Они мнят себя героями, которые сражаются с легионом кровожадных бандитов, составляющих, по их мнению, так называемый преступный мир. В действительности же оказывается, что этот самый преступный мир, как и любой другой класс общества, а мы с вами, господа, безусловно, образуем особый класс, так как не входим ни в какой иной, — этот самый преступный мир тоже имеет свою верхушку. Этой элитой, этим цветком, расцветающим на бесплодной почве уголовного кодекса, — впрочем, не настолько бесплодной, чтобы цветок этот безвременно увял, — являются интеллектуалы, посвятившие себя битве с серостью будней. С серостью, проистекающей из того, что простой смертный в нашем мире получает за свой труд слишком мало для того, чтобы могла сбыться даже самая скромная его мечта о достатке и приятном проведении тех немногих лет, которые отпущены нам со дня рождения до старости. Так вот, оказывается, что уровень сознания человека, ставшего офицером полиции, гораздо ниже уровня упомянутой элиты. Именно поэтому полиция бывает столь беспомощна, когда сталкивается с нашей деятельностью... конечно, если мы сами не допустим какой-нибудь элементарной оплошности. Я говорил о разнице между детьми и взрослыми. Она кроется прежде всего в том, что взрослые, благодаря своему опыту и, если можно так выразиться, натренированности ума, лучше приспосабливаются к неожиданным ситуациям и быстро находят решение, а дети очень удивляются, когда происходит что-то непредвиденное, что-то, с чем им еще не доводилось сталкиваться, и не знают, как реагировать. Я прибегнул сегодня к простейшему трюку, которым пользуются все цирковые фокусники. Чтобы скрыть то или иное свое движение, они отвлекают внимание зрителей в другую сторону. Вот и я сел в такси, в котором, как мы это давным-давно разучили, сидела, сжавшись в углу, не видимая снаружи фрейлен Вельгауэр. Для того, чтобы водитель, если его спросят, мог засвидетельствовать, что нас с нею ничто не связывает, я сказал: «Ах, простите, я не заметил, что такси занято». Потом протиснулся мимо нее и вышел из машины с другой стороны. Я был уверен, что за мной следят, но скорее всего издали, чтобы не спугнуть меня. Я пригнулся, сделал два шага и уселся в следующее такси, открыв дверцу с противоположной стороны.

— Я это видел, — рассмеялся молодой человек. — Все произошло невероятно просто!

— Ну, конечно! В этом-то и состоит наше преимущество! Мы стремимся работать как можно естественнее, в то время как они от нас ждут всяческих чудес и хитростей. Раз машина была занята, я сел в другую. А так как я вышел с левой стороны, то логично было и во второе такси садиться оттуда же. Если бы полиция все-таки засекла меня, то я бы просто проехался с эскортом до гостиницы... Суть в том, что полиция никогда не поймет элементарной вещи: я отправлюсь на встречу с вами лишь если я уверен, что за мной нет хвоста. Но они же как дети, где им сообразить, что я уйду от них сразу же, в суматохе и сутолоке машин перед аэропортом. Они, видно, считали, что человек моего возраста уже неспособен на такие трюки. Зато теперь они руками разводят! Я прилетел в Вену абсолютно легально, и не существует такого закона, который предписывал бы гражданину другой страны находиться именно в том такси, где его желали бы видеть агенты австрийской полиции.

И Грубер расхохотался — молодо, раскатисто, самоуверенно. Остальные отозвались, как эхо, но стоило Груберу принять серьезный вид, как и они тут же посерьезнели. Их шеф уселся поудобнее и пренебрежительно махнул рукой.

— Впрочем, нам сейчас не до полиции. Перед нами куда более важное дело, просто эта история в аэропорту так меня насмешила, что я занял много времени ее пересказом. А ведь сегодня мне еще надо поселиться в какой-нибудь приличной гостинице, завтра утром я побываю на паре выставок и еще на художественном аукционе, но ни с кем из вас я больше не встречусь, так что спланируем и обговорим все сейчас же. К счастью, мы можем полностью положиться на наш архив, в котором, благодаря доктору фон Гейтцу, имеется практически полный перечень экспонатов и сотрудников любого европейского музея, не говоря о картотеке с данными о частных коллекциях. Курт, будьте любезны, опустите шторы, а вы включите проектор.

Со своих мест поднялись двое. Сразу после того, как тяжелые темные шторы были спущены и комната погрузилась в темноту, зажужжал проектор, и на стене возник желтый прямоугольник, осветивший небольшой экран.

— Попрошу номер первый, — послышался в темноте голос Грубера.

На экране появилось цветное изображение «Третьего короля» Риберы. Это был король-арап в своей великолепной мантии с маленькими золотыми колокольчиками.

Некоторое время все молчали. Потом Грубер заговорил. Говорил он тихо, и видно было, как любит он себя слушать. Голос звучал спокойно и уверенно, как если бы его обладатель был профессором искусствоведения, рассказывающим своим студентам секреты неаполитанских живописцев.

— Итак, эта картина ставит перед нами, господа, проблему, решить которую нам придется за несколько месяцев, а то и недель. Произведение это практически бесценно, но оно, безусловно, много теряет от того, что историческая судьба разлучила его с двумя остальными картинами, которые с ним составляли когда-то единое целое. Я не буду сейчас анализировать шедевр, созданный кистью великого Риберы, так как его достоинства интересуют нас только косвенно. Напрямую же нас интересуют лишь две вещи: как добраться до картины и как при этом обойтись без скандала.

Грубер помолчал и добавил:

— И мне и моим клиентам по многим причинам необходимо, чтобы намеченная операция была проведена без шума. Это, разумеется, сильно осложняет дело, потому что нам мало усыпить бдительность хранителей картины на короткое время; нужно будет обмануть ее раз и навсегда.

— Но это же невозможно, — раздался в темноте чей-то голос. — Не хотите же вы сказать, что хранитель музея или кто-то другой, отвечающий за картину, обнаружив пропажу, скроет этот факт?

— Разумеется, нет! Рассчитывать на помощь нашего противника, конечно, не приходится. Поэтому необходимо устроить так, чтобы он даже не догадался о похищении «Третьего короля».

— Но из того, что вы нам говорили, как-то не следует, что это одно из условий заказчика.

— А он и не ставил подобных условий. Это богатый человек, я бы даже сказал — очень богатый, который живет в одной из тех южноамериканских республик, где закон допускает зачастую весьма гибкую интерпретацию. Он наверняка сумеет пристроить свое приобретение так, чтобы и наслаждаться им и скрывать при этом от посторонних глаз. Нет, господа! Дело в другом. Если я хочу, чтобы пропажа «Третьего короля» прошла незаметно для поляков, то диктуется это исключительно заботой о нашей безопасности.

Грубер вновь помолчал. В его словах была большая доля правды, но не вся правда. Он давно уже жил трудной жизнью главаря одной из самых крупных и самых ловких преступных групп, какие когда-либо знала Европа, и он слишком высоко ценил свое умение руководить людьми, чтобы допустить грубейшую ошибку, заронив зерно сомнения в души тех, кто должен был выполнять его планы. А сам Грубер в настоящий момент сомневался. После визита Гомеса у него возникло неясное ощущение, что он что-то упустил. Долго он не мог понять, что всколыхнуло его сверхчувствительное подсознание. И понял он это только в самолете. Гомес привез ему три фотографии. Где же они? На вилле гость их не оставлял. Значит, взял с собой. Вот в чем упущение! Ведь если... Если кто-то вдруг увидел у Гомеса эти снимки, он мог прийти к выводу, что...

Хотя Грубер и твердил постоянно своим людям, что полицейские — это взрослые дети, но он все-таки знал: некоторые дети бывают умнее своих сверстников. И если долгие годы он искусно избегал многочисленных ловушек, то удавалось это лишь потому, что он всегда верно оценивал силы полиции всех стран, где его группа преступала закон. Ах, эти фотографии!.. Возможно, конечно, что они благополучно вернулись в Южную Америку. Ведь сами по себе они никакой опасности не несли. Полиция может во многом подозревать Грубера, но ничего конкретного ей пока не известно. Грубер принимает у себя на вилле десятки людей, большинство из которых — самые что ни на есть честные люди: музейные работники, искусствоведы и так далее. У него много прекрасных картин! И Гомеса он принимал совершенно открыто, не делая из этой встречи секрета. Да, но за ним следят. Это ему известно уже несколько лет. За ним следили в Штутгарте, в Вене, в общем, везде. Ему было шестьдесят, и он, если бы захотел, давно мог отойти от дел. Но он не хотел этого. Его богатство позволило бы ему прожить в роскоши и покое до конца дней. Но Грубер, хотя и любил роскошь, совершенно не мыслил себе жизнь на покое. А еще он верил в себя. Он был опытен, не совершал промахов, имел большие связи и сеть своих людей во всех европейских столицах. Нет, опасаться ему нечего. Разумеется, при условии, что он никогда не допустит ошибки. Если кто-нибудь чужой увидит эти фотографии, то завтра же утром польская полиция забьет тревогу. Можно, конечно, справиться у Гомеса... Но что это даст? Он-то наверняка помалкивал об этом деле. Вот только снимки...

М-да, значит необходимо выяснить, знают ли поляки, что их картине грозит опасность. Но польская полиция может действовать и незаметно. Следовательно, картину надо украсть так, чтобы даже поляки не догадались о похищении. Понадобится несколько месяцев тщательной подготовки. Грубер понимал, что в Польше следует мобилизовать маленькую, но хорошо организованную группу. Аккуратность требует времени. Гонорар был, конечно, значительным, но не деньги интересовали Грубера. Отказаться—это значит проиграть без борьбы, а Грубер не любил проигрывать и тем более сдаваться без боя. Он не мог сообщить своим людям об этих снимках. Тот, кто подозревает о западне, скован, им движет страх и в конце концов он чаще всего попадается.

— Для вас же будет лучше, если вы выберетесь из Польши с картиной, но не подняв при этом на ноги всю польскую полицию. Однако мы все обсудим позже, когда вы подробнее ознакомитесь с операцией и когда будет готов детальный план. Покажите, пожалуйста, следующий кадр...

Луч света, падающий на экран, на мгновение погас. Изображение «Третьего короля» исчезло, и на его месте возник замок в стиле барокко, стоящий в конце длинной подъездной аллеи.

— Замок, а вернее, деревня, где он расположен, называется Боры, — спокойно комментировал Грубер. — Это старая дворянская усадьба, сейчас там Государственный музей, что-то вроде заповедника, только в отличие от обычных музеев под открытым небом здесь демонстрируется образ жизни польской шляхты. Замок с его библиотекой, картинной галереей и прекрасным парком, в котором до сего дня сохранилась самая большая в Европе оранжерея, посещают ежегодно тысячи людей, хотя от замка до ближайшей железнодорожной станции около пятнадцати километров. К счастью, невдалеке пересекаются два оживленных шоссе, поэтому можно добраться до места на машине или на автобусе. Покажите нам третий слайд.

Изображение вновь поменялось. На экране появился темно-коричневый книжный шкаф с высокими дверцами, по обеим сторонам которого стояли два огромных глобуса, представляющие Небо и Землю. Слева от Земли, на некотором расстоянии от шкафа, находилась небольшая картина. Это и был «Третий король». Он висел примерно на уровне человеческого роста и был заключен в тяжелую золоченую раму, которая казалась тесноватой для этого полотна.

— Владельцы замка получили картину в подарок от русской царицы сто пятьдесят лет назад. С тех пор, если не считать нескольких ее отлучек к реставраторам, она так и висит в замковой библиотеке. Сейчас я ознакомлю вас с планом библиотеки, а потом мы изучим наши материалы о музее в Борах и о его персонале.

Должен, впрочем, предупредить, что информация могла отчасти устареть. Слайд номер четыре...

Глава четвертая, в которой пьют на службе

Комната была большая, но шкафы, стоящие вдоль стен и едва ли не достигающие потолка, значительно уменьшали ее. Посреди комнаты помещался стол, на нем же высилось несколько деревянных фигур. Они изображали сидящих людей, озабоченно подпирающих руками головы — точь-в-точь усталые путники, которые присели передохнуть, но не имеют сил встать и двинуться дальше.

Дверь, теряющаяся среди шкафов, резко распахнулась, и на пороге появилась девушка в форме поручика. Красивая блондинка с модной прической. Прямые длинные пряди спускались на погоны. В руке она держала какие-то бумаги.

— Вот твои акты, — сказала девушка, прикрывая за собой дверь. — Хотела бы я узнать, как они оказались у меня на столе, ведь здесь ясно написано: капитан Стефан Вечорек.

— Да ну их! — приглушенно прозвучало в ответ.

— А ты где? — Она никак не могла понять, откуда раздался голос. — Если ты собрался играть в прятки, то сначала надо сосчитать до двадцати, а потом крикнуть «можно!»

Капитан Вечорек тяжело поднялся с колен, аккуратно придерживая двумя пальцами потрепанную церковную хоругвь, на которой вышитый золотом святой Георгий пронзал красным копьем синего дракона.

— У нас считали до пятидесяти...

Он вздохнул и, отодвинув локтем распятие, положил хоругвь на стол.

— Один тип подучил троих парней, семнадцати, восемнадцати и девятнадцати лет, и они таскали ему все это. Платил он им сотню-другую, а сам продавал иностранцам по две тысячи. Позавчера на границе задержали одного англичанина, который вез три таких штуки. Он сразу же сказал, от кого их получил. Остальное было найдено при обыске.

— И что же?

— А ничего. Англичанин отбыл в Англию без наших святых, а этот тип сидит. Ребята пока тоже. Ума не приложу, что мне с ними делать. Они неплохие. Придется отпустить.

— Чтобы они начали все сначала?

— Ну нет. Я рассказал все их родителям, сам к ним пошел. Пешком, по морозу! Хорошо еще, что он сегодня не такой сильный. Матери плакали, дети тоже, хотя парни почти взрослые. Скверная история, — развел руками Вечорек, — а этого типа я передаю прокурору. Дело в общем-то заурядное. Фигурки святых из Краковского воеводства, несколько предметов церковной утвари из Бещад, вот и все.

— А это — об антиквариате, об этих коврах...

— Ладно. Придется съездить в Краков и во Вроцлав. Может, тебя послать? Прокатишься?

— Конечно. — Она встряхнула головой, и ее волосы разлетелись, но тут же вновь слились в единый поток. — Бог с ним, с морозом, все равно поехать куда-нибудь в командировку в сто раз приятнее, чем безвылазно торчать в Варшаве. Через неделю Рождество. Когда мне отправляться?

Вечорек собрался ответить, но его подчиненной так и не суждено было узнать, что он хотел ей сказать.

В дверях внезапно показалась голова дежурного:

— Капитан Вечорек и поручик Рогальская — к начальнику!

— Прямо сейчас?

— Наверное. Он не сказал — когда.

— Хорошо. Идем.

Голова исчезла. Вечорек опустил закатанные рукава рубашки, со вздохом подтянул галстук и надел китель.

— Как ты думаешь, Кася, что от нас надо старику?

— Узнаете в положенное время, гражданин, — бесстрастным служебным тоном, как при допросе задержанного, ответила поручик Катажина Рогальская.

Они вышли в коридор и у самой двери начальника оперативного отдела столкнулись с еще одним офицером.

— Совещание? В такое время? — капитан Тадеуш Пулторак был молодой, спокойный человек такого роста, что его, когда он бывал в штатском, нередко принимали за баскетболиста. Сослуживцы, Бог знает почему, прозвали его Телевизором.

— Иди первым, Телевизор, — вполголоса сказала Рогальская и отступила в сторону.

— Почему я? Отстаивай свои женские привилегии!— И Пулторак легонько толкнул дверь.

Через секунду все трое стояли в кабинете полковника. Зрелище, открывшееся их взорам, было настолько неожиданным, что в первый момент они просто-напросто онемели. Начальник отдела был, конечно, человеком вполне светским, но если бы кто-то сказал, его подчиненным, что их полковника можно застать пьющим на службе, то этот кто-то был бы объявлен безумным.

И тем не менее невозможное случилось.

Полковник в непринужденной позе, полуразвалясь, сидел в кресле, а напротив него, через стол, столь же удобно устроился молодой мужчина с розовым детским лицом и невинными голубыми глазами, одетый в серый элегантный костюм. Между ними стояли наполовину опорожненная бутылка красного вина и рюмки.

Едва лишь неизвестный увидел вошедшую женщину, он быстро поднялся, и полковник, чуть помедлив, последовал его примеру. Движением руки он остановил собравшегося докладывать Вечорека и сказал:

— Это — господин Галерон, комиссар французской криминальной полиции, прикомандированный к Интерполу. Он приехал к нам по делу, которое с сегодняшнего дня будет касаться вас троих; за этим я вас и вызвал. Кася, у секретарши есть рюмки. Скажи ей, чтобы дала нам еще три, ладно?

А молодой человек тем временем пожимал вошедшим руки, и мило улыбался, и радостно кивал, как будто во встрече с тремя офицерами угрозыска в здании Главного управления он усматривал неожиданный подарок судьбы. Катажина вышла и вернулась с рюмками. Полковник тут же наполнил их.

— Садитесь.

Он повернулся к гостю и бегло заговорил с ним по-французски. Вечорек едва заметно усмехнулся. Приезжий не мог знать, что полковник был сыном шахтера, который долго жил во Франции, а потом вернулся на родину. Если Галерон подумает, что все офицеры польской полиции свободно изъясняются на иностранных языках, то вскоре его ждет разочарование.

— Господин комиссар прилетел в Варшаву сегодня утром. Его приезду предшествовал обмен телеграммами между нашими управлениями. Суть дела в следующем: Интерпол получил несколько месяцев назад информацию, из которой следует, что одна из крупнейших преступных групп, специализирующаяся на кражах произведений искусства и известная под названием «Синдикат», в ближайшем будущем попытается похитить известную картину, находящуюся в Польше. Картина весьма ценная, она стоит несколько сотен тысяч долларов, и есть основания полагать, что один латиноамериканский миллионер готов заплатить большие деньги лицу, которое доставит ему это полотно. Агент миллионера прилетел в августе в Европу и встретился с неким господином Грубером. Подозревают, что он глава «Синдиката». Интерпол начал следствие и выяснил, что агент перед своим прибытием в Европу собирал информацию о нашей картине. Международная полиция очень рассчитывает на нашу помощь и хочет подстроить у нас в Польше западню для шефа «Синдиката». К сожалению, ни Интерпол, ни мы не знаем точно, кто, когда и как собирается выкрасть картину. Нам только известно, что у этой банды большие связи и отличные специалисты, превосходно проводящие подобные операции, так как, судя по тому, что рассказал мне комиссар, — тут он повернулся к французу, который не замедлил улыбнуться и вежливо кивнуть, хотя скорее всего не понял ни слова, — эта группа совершила множество грандиозных ограблений, но осталась пока безнаказанной, а если и удается схватить участника какого-либо из этих преступлений, то он молчит как рыба, и след обрывается на нем. По наблюдениям Интерпола, удар «Синдиката» последует вот-вот. Поэтому мы за последние сутки выработали совместный план, для выполнения которого Интерпол передает нам один предмет. Он здесь, — и полковник указал на свой письменный стол. Там лежал плоский квадратный чемоданчик.

Галерон негромко кашлянул, и начальник, замолчав, повернулся в его сторону. Указательным пальцем правой руки француз коснулся золотых часов на левом запястье.