Джон Диксон Карр

Бесноватые

Посвящается Рене и Уильяму Линдсею Грэхэм
Я хотел изобразить на холсте картины, подобные образам, создаваемым на сцене. Уильям Хогарт. «Анекдоты»
Тут они узрели маленькое существо, одиноко сидящее в углу и горько плакавшее. «Эту девушку, – сказал мистер Робинсон, – поместили сюда потому, что ее свекор, офицер Гвардейского гренадерского полка, показал под присягой, что она намеревалась посягнуть на его жизнь и здоровье. Она же не смогла представить никаких доказательств своей невиновности, по каковой причине судья Трэшер и отправил ее в тюрьму». Генри Филдинг. «Амелия»
ГЛАВА ПЕРВАЯ

Лондонский крушится мост, старый мост… [1]

Они въезжали в город через Саутуорк и уже приближались к Темзе. Порывистый сентябрьский ветер приносил с собой запах дождя. Ночная тьма готовилась сменить вечерние сумерки, когда почтовая карета, запряженная парой лошадей, пронеслась на всем скаку (так могут нестись только экипажи, за большие деньги нанимаемые в Дувре), вылетела на Боро-Хай-стрит и загрохотала, подпрыгивая по булыжной мостовой, в направлении Лондонского моста.

В карете сидели двое: модно одетая молодая дама и также по моде одетый молодой человек; они сидели в разных углах, стараясь держаться как можно дальше друг от друга. Пассажиры подскакивали вместе с каретой. В те дни экипажи уже ездили на рессорах, но трясло их от этого не меньше. Пытаясь удержаться, дама схватилась за ременную петлю у окна кареты и тихонечко, но от души выругалась своим нежным голоском.

В тот же миг ее спутник, державшийся весьма надменно, превратился в светского хлыща и произнес, лениво растягивая слова:

– Прошу вас, сударыня, умерьте свои восторги. Не надо столь явно выражать свою радость.

– Радость!

– За всю эту роскошь платил я. Даже если кучер загонит лошадей, деньги мне вернут.

Дама была в ярости; она едва сдерживала слезы.

– Нет на вас погибели! Нет на вас оспы! О Господи, я не знаю, чего я готова вам пожелать! Мало того, что вы силой увезли меня…

– Увез вас силой, сударыня? Я везу вас в дом вашего дядюшки – вот и все. Вы хоть отдаете себе отчет, что это за заведение, в котором вы пребывали во Франции?

– Благодарю вас, но я в состоянии сама о себе позаботиться. Это внезапное опасение за мою добродетель…

– Перестаньте, сударыня. Добродетель ваша или какой другой женщины нимало меня не заботит.

Девушка стукнула кулаком по оконному стеклу.

– Естественно, – вскричала она в ярости, несколько противореча себе же. – Таким, как вы, ни до кого нет дела. Но, я полагаю, дядюшка неплохо заплатил вам?

– В этом можете не сомневаться. Чего бы ради стал я рисковать жизнью? А все же признайтесь, Пег, вы перепугались!

– Мне не в чем признаваться. Это ужасная ложь! Заплатили! Заплатили! Есть ли что-нибудь в этом мире такое, чего бы вы не согласились сделать за деньги?!

– Конечно, сударыня. Хоть это и несовременно и противоречит моим собственным принципам, но ни за какие деньги я не согласился бы полюбить Пег Ролстон.

– Ах! – воскликнула девушка, отзывавшаяся на имя Пег.

Молодые люди обменялись взглядами.

Здесь, в Саутуорке, ветер чуть изменил направление, принеся с другого берега Темзы запах дыма, крупное облако которого повисло над Сити. Здесь, в Саутуорке, все жители уже спали, и ничто не нарушало тишину ночи; только подбитые железом колеса кареты, направляющейся в сторону Лондонского моста, грохотали по булыжникам. Из фонарей, которые должны были зажигаться перед каждым седьмым домом, горели лишь немногие, и огоньки от фитиля, плавающего в ворвани, отражались в сточных канавах и отбрасывали тусклые блики на лица пассажиров кареты.

Мисс Мэри Маргарет Ролстон, высокая, прекрасно сложенная девушка, снова ухватилась за ременную петлю, видимо, для того, чтобы приподняться. Слезы, выступившие у нее на глазах, объяснялись причинами более глубокими, нежели просто ярость. Несмотря на всю ее манерность, она была, в сущности, девушкой мягкой, добросердечной и бесхитростной, хотя сама она, конечно же, стала бы отрицать это, полагая себя мастерицей всяческих интриг.

У мисс Ролстон были удивительные черные глаза, редкий агатовый оттенок которых подчеркивался окружающим зрачки сиянием и розоватой кожей ее прелестного лица. Она сидела, закутавшись в дорожный плащ с откинутым капюшоном; на ней была соломенная шляпка с ленточкой вишневого цвета. Голову девушки не уродовал парик, а гладкие светло-русые волосы – пудра: в 1757 году только мужчины украшали себя таким образом. Однако на лице ее были – по тогдашнему обыкновению – и румяна, и помада, и пудра, а на левой щеке – еще и маленькая черная мушка. На мужчин столь обильная косметика в сочетании с ярко выраженным природным очарованием действовала по-разному.

Когда мистер Гаррик[2], человек весьма почтенный и к тому же искушенный в делах, предложил ей то, о чем она всегда мечтала, – место в театре «Друри-Лейн», он имел на то свои причины. Но и сэр Мортимер Ролстон совсем не без причин впал в такую ярость, услышав об этом предложении, что пришлось даже прибегнуть к кровопусканию. Наиболее понятными были все же чувства, которые испытывал сейчас мистер Джеффри Уинн, задумчиво сидящий рядом с девушкой в карете.

«Черти бы ее взяли», – думал он.

Но сердце выдало его. И совсем иным тоном Джеффри Уинн произнес:

– Пег…

– Оставьте меня!

– Как вам будет угодно, сударыня.

– Если бы действительно была хоть малейшая опасность. Но то заведение в Версале, куда вы ворвались, словно заурядный грабитель, – не что иное, как актерская школа при личном театре короля Франции.

– Прошу прощения, сударыня, но это заведение – не что иное, как школа при личном борделе короля Франции. И мадам де Помпадур управляется с ней не хуже какой-нибудь бандерши с Лестер-филдз.

– Мистер Уинн, вы заставляете меня краснеть!

– Именно, сударыня. Мне понятна истинная причина вашего теперешнего уныния и ваших слез. Когда меня застигли в этом окаянном месте, когда слуги вдесятером набросились на меня, – что еще мне оставалось делать, кроме как взвалить вас на плечи и бежать без оглядки? И разве моя вина, что во время бегства юбки задрались вам на голову, что несколько повредило вашему достоинству?

– Ради Бога, мистер Уинн!..

– Ради истины, сударыня!

– А вы, вы-то не смешно ли выглядели? Я ведь не ниже вас ростом, и не спорьте. И гораздо отважнее вас. Фу! Так стушеваться! Бежать от кучки французов. Да к тому же половина из них – женщины!

– Я обращусь в бегство, сударыня, даже если окажусь один против троих. И уж подавно побегу – можете не сомневаться, – если против меня будет десять человек. Пег! Ну, Пег! Имейте же благоразумие!

– Благоразумие! – вскричала мисс Ролстон. Надо отдать должное ее романтической натуре, она презирала благоразумие в других ничуть не более, чем в себе самой.

– Наконец-то я поняла, мистер Джеффри Уинн, почему вы отказались от военной карьеры. Вернее будет сказать, вас не стали держать в армии. Вас попросту выгнали! Боже милосердный! И я еще могла вообразить, что влюблена в такого низкого типа! Перепугаться, задрожать, словно глупая барышня. Пуститься наутек от каких-то лягушатников!

Мистер Уинн протянул руку в направлении мисс Ролстон и несколько негалантно покрутил указательным пальцем у нее перед носом.

– Слушайте, Пег, – произнес он, и в голосе его зазвучали свирепые нотки. – Конечно, тот, кто отсиживается по домам, может смотреть на «лягушатников» сверху вниз. Не вам воевать.

– К сожалению!

– Сегодня мы ликуем, мы, глупые англичане. И когда бедолага адмирал просто одерживает победу над французским флотом, но не уничтожает его, лордам Адмиралтейства, конечно же, не остается иного выхода, кроме как расстрелять его за трусость на палубе собственного корабля. Но ведь это идиотизм, Пег. И то, что многие возмущались, вряд ли могло утешить близких адмирала Бинга[3]. Можно только всю жизнь потом сожалеть о таких подвигах.

– Мой дорогой сэр! – Она подернула плечиком. – Прошу вас, избавьте меня от этого философствования и ваших бесконечных речей. Поберегите их для моего дядюшки Мортимера. У меня – увы! – не хватает терпения.

– Где уж вам терпеть! Вы так ветрены и соблазнительны. В общем, мне даже нравится, что время от времени вы думаете и рассуждаете, как полная дура…

– О Боже, дай мне сил!..

– Хотя, когда нужно, вы очень даже хорошо соображаете. Но из меня вам идиота не сделать. Так что не пытайтесь, сударыня.

– Убирайтесь прочь! – вскричала мисс Ролстон, дрожа всем телом. – Какой на вас отвратительный парик! И сами вы – мерзкий и глупый человек. Я ненавижу вас! Убирайтесь!

– Пег…

Карету тряхнуло, и молодых людей бросило друг на друга. В следующее мгновение они уже сидели каждый в своем углу: мистер Уинн – сложив руки на груди и закутавшись в плащ, мисс Ролстон – вздернув свой очаровательный носик. Они обидели друг друга и понимали это; обоим было неловко. Но Джеффри Уинн не привык отказываться от своих слов, а девушка просто не знала, как это делается.

Оба старались вести себя так, как им представлялось подобающим, то есть так, как ведут себя в подобных обстоятельствах люди светские и обладающие чувством собственного достоинства. Мистеру Уинну это удавалось лучше: несколько насмешливое выражение его продолговатого лица с зелеными пронзительно умными глазами как нельзя лучше соответствовало и словам его, и образу мыслей.

Тем не менее он не сумел довести игру до конца. Он схватился рукой за свой напудренный парик с косичкой, завязанной на затылке темной ленточкой, потом нахлобучил поглубже треугольную шляпу. Поймав же на себе взгляд девушки, Джеффри Уинн опустил окно со своей стороны кареты и высунул голову, как будто желая, чтобы ее срезала надвигающаяся на них арка Лондонского моста.

И мгновенно настроение мистера Уинна совершенно переменилось, и причиной послужило то, что он увидел и услышал, высунувшись из кареты. Судя по всему, то же самое ощутили и кучер с форейтором: раздался щелчок длинного хлыста; форейтор выругался.

– Джеффри! – позвала мисс Ролстон, ерзая от любопытства. – Что там такое? Что случилось?

Ответа не последовало.

Прямо перед ними, там, где Боро-Хай-стрит переходит в площадь, ограниченную с правой стороны стоящими полукругом лавками с закрытыми ставнями и двумя домами, на которых видны были вывески таверн, зияло темное отверстие ведущих на мост ворот, проделанных в приземистой башне с зубцами наверху. Сначала карета с грохотом въехала в ворота, а потом покатилась по деревянному настилу моста, сложенному из десятидюймовых досок, накрепко соединенных друг с другом. Еще со времен короля Иоанна, то есть вот уже пять веков, этот самый каменный мост с девятнадцатью каменными пролетами соединял берега Темзы, перекинувшись из Саутуорка к подножию Фиш-стрит-хилл на стороне Сити.

Шаткий в свои преклонные годы, неоднократно опаленный пожарами, приходящими сюда со стороны Сити, этот мост ремонтировался время от времени, на что уходили огромные деньги. По обе стороны моста стояли довольно высокие нелепого вида дома, крыши которых почти касались друг друга. Фасады были укреплены вертикальными балками, которые не давали домам упасть и погрести под собой экипажи, непрерывной вереницей двигавшиеся по мосту в дневное время. Приливы и наводнения клокотали в узких пролетах, оставляя всего шесть футов между уровнем воды и аркой моста, так что «пронестись» в лодке под мостом было просто невозможно или, по крайней мере, небезопасно. И стоял этот мост на шестьдесят футов вверх по течению от порога, который каждый год губил десятки жизней.

Но сейчас…

– Джеффри, миленький, ну что там такое? Ну скажите, а то я, ей-Богу, просто умру от любопытства!

Голова мистера Уинна вновь появилась в карете.

– Пег, – произнес он, – сейчас я услышал то, чего совсем не ожидал услышать здесь.

– Так что же это?

– Я услышал, как тихо на Лондонском мосту.

Это было не совсем верно. Вода по-прежнему ревела в пролетах моста, так же, как и пятьсот лет назад. Но не об этом говорил Джеффри Уинн, и девушка сразу поняла его. Он говорил об улье, об общине, о коловращении людей, которые жили, трудились и умирали здесь начиная с времен короля Иоанна[4].

– По-моему, – неожиданно произнес Джеффри таким голосом, что девушка взглянула на него в недоумении, – по-моему, на мосту нет ни души. И ни огонька, разве что…

– Стой! – донеслось снаружи. – Стой!

– Тпру-у! – раздался голос кучера.

Заскрипели тормозные колодки, карету качнуло, стук останавливающихся колес соединился с носящейся в воздухе бранью; карету еще немного протянуло по земле, и она замерла на месте.

Девушку подбросило, так что она едва не коснулась головой крыши кареты; нежное лицо ее вспыхнуло, отразив одновременно тревогу и любопытство, и она тут же высунула голову в окно справа, тогда как мистер Уинн не замедлил высунуться с левой стороны.

У въезда на мост маячил размахивающий фонарем пехотинец в остроконечной гренадерской шапке с королевским вензелем. Для Пег это был всего лишь военный – один из многих. Джеффри же, взглянув на выцветший красный мундир, голубую перевязь, жилет – не из чего-нибудь, а из буйволовой кожи! – бриджи и длинные гетры, определил, что он из Первого пехотного гвардейского полка, который часто квартировал поблизости, в Тауэре. Осторожно, как бы раздумывая, но в то же время твердым шагом, как будто в атаку, часовой двинулся к карете.

– Сэр, – произнес он, обращаясь к Джеффри, – откуда вы следуете?

– Из Дувра. А в чем дело?

– Вы проживаете на Лондонском мосту, сэр?

– В этакой крысиной норе? Что, разве похоже? Но в чем все-таки дело?

– Сегодня пятница, сэр. А в понедельник начинается снос этих домов.

– Снос… – начал мистер Уинн и осекся.

– С вашего позволения, сэр, я позову начальника.

Этого, однако, не понадобилось. Открылась дверь караульного помещения, и в луче света появился офицер в мундире с одним эполетом, что указывало на чин капитана. Это был приземистый человек с испитым лицом, но на вид вполне приветливый, хотя его и оторвали от ужина: в одной руке у него была недоеденная баранья отбивная, в другой—недопитый стакан кларета.

Не поворачивая головы, Джеффри Уинн протянул руку и коснулся плеча девушки.

– Пег, – прошептал он, – я знаю этого офицера. Он не должен вас видеть. Пригнитесь! Закройтесь плащом и пригнитесь. Не спрашивайте ни о чем. Делайте, что я говорю!

Дыхание девушки участилось, но она воздержалась от расспросов, так как никогда не спорила с Джеффри, если речь шла о чем-то важном, пусть даже зачастую непонятном для нее. Она несколько переиграла (актриса!): натягивая на голову капюшон, она сломала свою соломенную шляпку, а на подушки откинулась, словно пьяная или покойница.

Мгновение спустя в свете, отбрасываемом фонарем часового и огнями кареты, возник молодой капитан. Подойдя ближе, он остановился и взглянул на пассажира.

– Джефф Уинн, клянусь всеми святыми, – радостно воскликнул он. – Вот так встреча! Что у тебя стряслось?

– К твоим услугам, Табби! Все в порядке. Я просто поинтересовался, отчего это на Лондонском мосту охрана. Что, сбывается песенка? Неужели он, наконец, рушится?

– Может, вполне, разорви мне задницу! – ответил капитан Тобайас Бересфорд, смачно рыгая. – Когда уберут дома, расширится проезжая часть, так что движение рассосется. Другого выхода нет.

Он указал в направлении верховьев Темзы.

– Вестминстерский мост слишком далеко. Мост Блэк-фрайарз еще только собираются строить. Даже не начали. И он тоже будет далеко отсюда. А этот, хоть и старый, но без домов и с расширенной проезжей частью, может простоять еще долго.

Неожиданно он задумался:

– Слушай, Джеффри, ты что, ничего не знал? Это ведь тянется уже несколько месяцев. Где ты был все это время?

– Во Франции.

– Быть не может! У нас же с ними война[5].

– Это мне известно, Табби. Но у нас с ними всегда война. Тем не менее я туда ездил.

– Вот как! Тайно, конечно.

– Конечно, тайно, Табби. Я искал там кое-кого, что было нелегко.

– Ну да, ну да! – В голосе капитана Бересфорда чувствовалось облегчение. – Твои старые дела, я понимаю; снова полицейский суд Боу-стрит. Ну что ж, удачи тебе. Твоя жизнь интереснее моей.

– Но люди, Табби! Люди, что живут на мосту. Что будет с ними?

– А что с ними будет? – изумился капитан Бересфорд. – Для того мы и здесь. Их предупредили еще месяц назад, чтобы они собирали свое добро и выметались. Почти все уже уехали. Ты бы слышал, какие стенания стояли; особенно старики плакались, что они-де бедные, что ехать им некуда. Если к понедельнику кто останется, придется выгонять силой.

– Неужели?

– Да, уж не сомневайся. Правда, некоторые пару раз сюда пробирались; думали залезть в дома. Уверяют, что могут их занимать по праву владения. Мы еще и поэтому здесь, чтобы их не пускать, – такая, знаешь, морока! Но тебя-то этот тип не должен был останавливать. Он, впрочем, болван. (Слышишь, ты – болван!) Боже правый, Джефф, что случилось?

Мокрый ветер вновь изменил направление, принеся с собой сажу и запах дыма. Мистер Уинн поправил плащ и приоткрыл дверцу кареты, как будто намереваясь выйти из нее. Свет фонаря упал на его длинный камзол из темно-фиолетового бархата. Камзол был великолепного покроя, хотя и далеко не новый. На левом бедре, под камзолом, виднелась короткая шпага в отделанных серебром сафьяновых ножнах.

– Табби, – обратился он к офицеру, – тут в конце квартала, на дальней стороне, если не ошибаюсь, рядом с Нонсач-хаус есть лавка гравюр, она называется «Волшебное перо». Над ней то ли живет, то ли раньше жила старуха, – она такая старая, что ты ее запомнил бы, если б увидел. Она все еще там, Табби?

– Ну откуда, черт возьми, мне знать? Я ее не видел. А тебе-то какое дело до старухи с Лондонского моста?

– Абсолютно никакого, – ответил мистер Уинн и, поколебавшись, добавил: – В сущности, никакого, если уж серьезно говорить. Но наша семья ей кое-чем обязана. Еще со времен дедушки, когда дела семьи обстояли благополучно. Кроме того, мне представляется варварством выгонять людей из домов.

– Так она ваша старая служанка?

– В известном смысле.

– Ну что ж, чувство, достойное похвалы. Я и сам человек чувствительный, раздери мою задницу. Белошвейки – они люди нужные, я так полагаю. Некоторые дамы приходят сюда аж из самого Сент-Джеймсского дворца: здесь можно купить хорошо и недорого. Что до остальных – фи! Если кого и стоит пожалеть в этой связи, так это Управление домов на Мосту: у них из кармана уходит девятьсот фунтов квартплаты в год.

– Это все, что ты можешь мне сказать?

– Это все, что я знаю, – ответил капитан Бересфорд с раздражением. – Ну, если тебе нужно ехать, езжай, а если хочешь, оставайся, раздавим бутылочку вина.

– Весьма сожалею, Табби, но я не могу задерживаться. Кучер, трогай!

– Задержись еще на минутку, Джефф.

Капитан Бересфорд повел плечами. По-прежнему держа в одной руке баранью отбивную, а в другой – стакан с вином, он неожиданно оглянулся, потом стал медленно поворачиваться всем туловищем. В выражении его лица появилось нечто, отразившееся и во взгляде часового с фонарем.

– Если ты так торопишься, Джефф, – проговорил офицер, – то, наверное, и на мосту не станешь задерживаться.

– А это что, запрещено?

– Не то чтобы запрещено. Только не нравятся мне эти звуки здесь по ночам. И мне, и офицеру на той стороне моста, и солдатам. Будь я таким впечатлительным, как ты (я, слава Богу, не такой!), я бы решил, что здесь разгуливают призраки. Понял?

– Здесь полно скелетов, Табби. Ничего удивительного, если окажутся и призраки. Спокойной тебе ночи. Кучер, поехали!

Щелкнул длинный кнут. Копыта лошадей и колеса кареты загрохотали по крепко сбитому настилу моста под аркой караульного помещения, затем лошади пустились в галоп и понеслись под деревянными арками, между домами; арок было так много, что эхо звучало, словно в туннеле.

Молодой человек сидел задумавшись. Пег мгновенно встрепенулась и подскакивала в своем углу кареты с видом оскорбленного достоинства, который так ей не шел.

– Если прежде мне и случалось презирать вас, мистер Уинн, – сказала она, – то это ничто в сравнении с чувством, которое я питаю к вам сейчас. Отчего, скажите на милость, я должна была скрывать свое лицо от этого офицера?

– От Табби Бересфорда? А можете ли вы поклясться, Пег, что не знакомы с ним? Или что, по крайней мере, не встречались с ним ни разу?

– Я… я… честно говоря, не припомню. Но я подумала…

– Я тоже подумал. Табби часто бывает в свете. И очень любит трепать языком. Впрочем, хватит о нем. Есть вещи посерьезнее, и о них нужно подумать прежде, чем я доставлю вас к вашему дядюшке в «Золотой Крест».

– В «Золотой Крест»?

– Вы, конечно, знаете таверну «Золотой Крест». Рядом с Нортумберленд-хаус на Чаринг-Кросс?

– Вы же говорили, что везете меня домой.

– Да, скоро вы будете дома. Но прежде ваш дядюшка желает побеседовать с вами вдали от любопытных слуг и соседей по Сент-Джеймсской площади.

– О чем это он хочет со мной беседовать? Я желаю знать! И не отстану от вас, пока вы не объясните.

– Ну что ж, выражаясь попросту, вы стали порченым товаром. После вашего последнего приключения устроить вам соответствующий брак будет нелегко, даже при том состоянии, которое вы унаследуете.

– Была ли когда-нибудь в целом свете женщина несчастнее меня!

– Кто же сделал вас такой несчастной, сударыня? Я понимаю, по мере приближения к «пещере людоеда» страх ваш увеличивается. И я вас за это не осуждаю: у сэра Мортимера Ролстона характер не из самых легких.

– Он простит меня. Он всегда меня прощает.

– Верно. Успокойтесь. По-своему он любит вас. Поэтому он и хочет только расспросить вас кое о чем. Другой бы на его месте пригласил врача или созвал консилиум почтенных матрон и подверг вас обследованию более интимному.

– Гадость! – Из глаз несчастной девушки вновь брызнули слезы. – Как вы меня оскорбляете! Как вы отвратительны мне! Я не желаю больше слушать ваши грубости, черт вас побери! Я вынуждена напомнить вам о своем благородном происхождении.

Таким диким галопом им удалось проехать всего несколько ярдов; потом кучер был вынужден осадить лошадей. Нелепые ветхие строения на мосту стояли так близко друг к другу, что издали казалось, будто они образуют единое здание. Лишь изредка между домами виднелись просветы, позволяющие пешеходам приблизиться к перилам моста. В некоторых местах проезжая часть достигала двадцати футов, а кое-где ширина ее составляла не больше двенадцати. Выступающие вторые этажи домов со скрипящими под ветром вывесками магазинов располагались так низко, что груженая подвода легко могла бы застрять под ними.

Сейчас даже обычный тусклый свет не пробивался из окон верхних этажей. Повсюду, за исключением отдельных освещенных светом восходящей луны островков, царила кромешная тьма, и все вокруг источало зловоние, правда, благодаря ветерку, дующему с реки, – не столь отвратительное, как на улицах Лондона. Если бы не стук колес их собственной кареты, не шум реки и не чавканье и бряцание металлических частей колес на водокачке близ Фиш-стрит-хилл, могло бы показаться, что все вокруг вымерло.

Шумы эти просто не доходили до пассажиров кареты. Пег Ролстон, страдая отчаянно и абсолютно искренне (может быть, впервые в жизни), рыдала, заламывая руки и прикрывшись поломанной соломенной шляпкой.

– И чтобы вы, именно вы, сказали мне, что я уже не девица! Но ведь вы, и только вы…

– Перестаньте, Пег!

– Признайтесь хотя бы, что вам стыдно!

– Да, радости я не испытываю.

– Джеффри, ну почему вы так жестоки ко мне?

– Ну, конечно, теперь уже я во всем виноват.

– Этого я не сказала и даже не подумала. Нелепо и глупо было убегать из дома – это я готова признать. Я была в такой ярости, я сама не понимала, что делаю. Вы заявили, что я побывала в постели у дюжины мужчин в Лондоне. Теперь, смею утверждать, вы полагаете, что то же самое было у меня в Париже. И это вы скажете моему дядюшке.

– Нужно ли повторять, сударыня, что широта ваших взглядов мало меня заботит? Дядюшке вашему я скажу лишь, где отыскал вас. Впрочем, это ему уже известно.

– Уже известно? Но откуда?

– Из письма, которое я ему написал и которое переправил ему тайно – тем же путем, каким переправили через Ла-Манш нас с вами. Вам это может показаться невероятным, но поведение ваше его обеспокоило.

– Какая досада! Какая жалость!

– Теперь уже не скроешь, даже если бы я и захотел, что вы провели несколько месяцев в школе при Оленьем парке короля Людовика.

– Несколько месяцев? – в изумлении воскликнула Пег и даже перестала плакать, услышав такую несправедливость. – Да я была там не более двух-трех часов.

– Двух-трех часов! Перестаньте, сударыня.

– Клянусь вам…

– При том, что на поиски ушли месяцы? Замечу, что такие поиски требуют времени, особенно в стране, где тебя могут принять за шпиона и отправить в тюрьму или на виселицу. Вас, однако, не оказалось ни у друзей, ни у просто знакомых во Франции. Как же вы жили все это время? Или кто-то оказывал вам свое бескорыстное покровительство?

– Я не приняла бы ничьего покровительства. Да его и не требовалось. Не стану отрицать, что прежде, чем покинуть дом, я… я взяла толику денег из дядюшкиного несгораемого шкафа.

– Боже праведный! Еще того лучше! Остается лишь удивляться долготерпению сэра Мортимера Ролстона!

– Ну, это ведь было не совсем воровство… Разве он мне не дядя? А там, в Версале, – клянусь вам – я была всего несколько часов. Я так перепугалась – это вы правильно догадались. Я поклялась вам отомстить; но я так перепугалась. Джеффри, о Джеффри, неужели у вас совсем не осталось ко мне жалости? Да нет… Я…

– Вы меня совсем не любите?

– Нет.

Пег воздела руки и сжала кулачки, что должно было означать крайнее проявление горя.

– Стало быть, теперь, – сказала она, – я должна предстать перед дядей Мортимером, словно блудница перед магистратом. И еще в присутствии этой отвратительной миссис Крессвелл. Сама она сожительствует с дядюшкой, но это не помешает ей напустить на себя вид праведницы и проповедовать мораль. Я не жалуюсь. Я понимаю: я все это заслужила. Но то, что и вы тоже покинете меня!..

– Покину вас, сударыня?

– Да, и вы тоже. Не отрицайте. Вы уже решили, что, как только расстанетесь со мной в «Золотом Кресте», вы тотчас же возьмете карету или портшез и возвратитесь на Лондонский мост к этой старухе, которая живет над лавкой «Волшебное перо». Не так разве?

Джеффри Уинн вздрогнул и повернулся к девушке.

– Черт возьми! Откуда вы знаете?

В этот момент разговор их заглушило чавканье и лязганье огромных колес, которые крутились под мостом ближе к Сити, подавая воду во все районы Лондона, расположенные к востоку от Темпл-Бар. Затем карета проследовала дальше, оставив по правую руку церковь св. Магнуса, и начала медленный подъем на Фиш-стрит-хилл, чтобы затем свернуть влево к Грейт-Истчип. Часовые не появились. На улице не было прохожих, и лишь престарелый ночной сторож, один из тех жалких «чарли»[6], что ходят по ночному Лондону с палкой и фонарем, околачивался под красной вывеской таверны близ Монумента[7].

– Черт возьми, Пег! Откуда вы знаете?

– Разве я не права?

– Правы или нет, но как вы догадались?

– Я поняла, просто поняла. Как я могу не знать чего-то, что касается вас?

– Слушайте, Пег. Сегодня вечером я буду с вами столько, сколько нужно.

– Так, значит, вы любите меня.

– Нет, милая, я вас не люблю. Но вы правильно угадали: я постараюсь вернуться на мост как можно скорее. Я принял решение…

– Оно касается нас?

– Вообще говоря, сударыня, оно касается призрака женщины, которая давно умерла, а также одного портрета в Зеленой комнате в «Ковент-Гарден». Нужно признать, то, что я затеваю, – сплошное безумие. И приведет оно к преступлению, а может, и убийству.

– Убийству?!

– И все же я не отступлю. Сейчас молчите и доверьтесь мне. Поймите: от того, что произойдет в ближайшие два часа, зависит не только наша собственная жизнь, но и жизнь других людей.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мэри, Мэри, Мэри – вот:

Все совсем наоборот!

– Добро пожаловать, дорогой сэр, и вы, молодая госпожа! – сердечно приветствовал их хозяин. – Не сочтите за труд переступить порог этого дома. Милости просим. Вас уже ждут.

Он отошел с дороги, давая лошадям въехать на мощенный булыжником двор таверны, и, когда карета остановилась, открыл дверцу. Джеффри Уинн высунулся наружу, нахлобучил треуголку и спрыгнул на грязные булыжники, поверх которых была постелена солома.

Дым вился по двору, и сквозь его густые клубы видна была галерея, шедшая вдоль всех четырех задних фасадов здания.

Из маленьких зарешеченных окошечек на галерее падал свет, который отражался на ножнах шпаги и пряжках на башмаках молодого человека.

– Уже ждут? – поинтересовался он беззаботно. – Сэр Мортимер Ролстон?

– Не знаю, сэр, он не назвал своего имени. Но не сомневаюсь, что это именно тот джентльмен. Он ожидает вас в моих так называемых Антилоповых покоях с отдельной гостиной и желает, чтобы вы и молодая дама немедленно проследовали к нему.

– В свое время, любезный хозяин, в свое время!

– Как вам будет угодно, сэр. – И хозяин сделал неловкую попытку согнуть ноги в коленях. – Но он ждет вас уже несколько часов. И он сказал «немедленно». С ним дама.

Некто в карете яростно топнул ногой.

– Что он говорит? – донесся оттуда нежный голосок Пег Ролстон. – С ним дама? Черт бы ее побрал!

Девушка выглянула из кареты. Ее вспыхнувшее румянцем лицо было прелестно. Она была такого же роста, как ее спутник, но хрупкого телосложения и явно слабая физически. Плащ ее раскрылся, и под ним видно было платье розовато-сиреневого шелка с кринолином, слегка расширенным распорками из китового уса, так называемым «обручем», на нижней юбке. Голос ее звучал необычно из-за того, что она глотала слезы и пыталась подавить испуг.

– Я – грязная! – произнесла она трагически. – То есть я хочу сказать, мне нужно помыться с дороги. Я четыре дня не меняла платья. Мистер Уинн, я отказываюсь встречаться с этой женщиной, пока не приведу себя в порядок.

– Хозяин! – позвал Джеффри. – Будьте так добры, проводите даму в другие покои с отдельной гостиной. Принесите ей воды и мыла, если таковые у вас имеются.

– Сэр, – взмолился хозяин. – Сэр, я не уверен, что…

– Но насос у вас есть? Если нет ничего другого, она сунет голову под него. Нет, сударыня, никаких белил, никаких румян! Ваше лицо так прекрасно! Не стоит разрисовывать его, как клоуну на Варфоломеевской ярмарке.

– У дамы есть багаж, сэр?

– Какой багаж! – воскликнула Пег. – Когда меня унесли в нижней юбке! Вы слышали, что сказал этот господин?

– Сэр, но я должен проводить вас, я должен показать вам путь в Антилоповы покои.

– Я знаю, как туда пройти, и обойдусь без провожатых. Позаботьтесь о даме.

В воздухе блеснул золотой, потом еще один для кучера и третий – для форейтора, сидящего на пристяжной. Столь неумеренные траты вызвали возмущение Пег, которая выразила свое недовольство в выражениях достаточно крепких, как если бы речь шла о разбазаривании семейного состояния, что уже проделал в свое время некий предок Джеффри Уинна. Через минуту у кареты уже суетились конюхи, а Джеффри направился в глубь двора.

Таверна «Золотой Крест»[8], видимо получившая свое название от белого креста на зеленом фоне на флаге, висевшем над входом, располагалась напротив памятника Карлу I. Сам памятник не был виден со двора, откуда вырисовывались лишь неясные очертания Нортумберленд-хаус с флюгером на крыше и двумя каменными львами перед входом. Здесь располагалась также Английская Западная почтовая станция, и воздух был наполнен сильным запахом лошадей.

Перебросив плащ через руку, Джеффри поднялся по наружной лестнице, ведущей на галерею. Правда, подойдя к нужной двери, он не взялся за ременную петлю, служившую дверной ручкой, а вместо этого заглянул в окно, расположенное рядом с дверью.

В комнате было неспокойно – именно так! Но это было не то беспокойство, которое ожидал увидеть Джеффри.

Две свечи на каминной полке освещали обитую деревянными панелями гостиную с голым дощатым полом. В середине комнаты, за столом, лицом к окну сидел мужчина, явно поглощенный своим ужином.

Это был крупный человек, за пятьдесят, мускулистый, но одновременно и тучный, с большим животом и тяжелым подбородком. На нем был роскошный костюм из цветастого шелка с пятнами от еды и крошками нюхательного табака, а на голове – неопрятный парик. Шпагу сэр Мортимер Ролстон носил, лишь следуя этикету. Нередко, стукнув кулаком по столу, он заявлял, что не знает, как ею пользоваться, и подозревает, что и все прочие фехтуют не лучше, чем он. В данный момент его красное лицо отражало не столько дурное расположение духа, сколько сосредоточенную задумчивость; он прихлебывал из массивного стеклянного кубка, поводя глазами из стороны в сторону.

Упомянутое выше беспокойное настроение в гостиной исходило от изящной женщины со сложенным веером в руке, которая расхаживала взад и вперед перед камином. Миссис Лавинии Крессвелл, вдове, на вид можно было дать лет тридцать, но только не при дневном свете, которого вообще избегали, как правило, дамы из общества.

Миссис Лавиния Крессвелл была весьма миловидна, если не считать слишком уж выцветших светлых волос и слишком бесцветных голубых глаз. Роста она была невысокого. В то же время держалась она величественно и с какой-то ленивой надменностью, чему Пег безумно завидовала и тщетно пыталась подражать. Миссис Крессвелл что-то резко и отрывисто говорила, обращаясь к сэру Мортимеру. Слов нельзя было разобрать, но видно было, как сэр Мортимер сжимается от них.

– Отчего бы это? – думал Джеффри Уинн.

Все суставы его ныли от долгой тряски в карете, и голова гудела после напряжения и беспокойства последних месяцев. Он еще немного постоял у окна (о чем он при этом думал, пусть домыслит сам читатель), затем бесшумно переместился к двери. Столь же бесшумно, стараясь, чтобы не звякнул засов, Джеффри потянул за ремешок. Затем он распахнул дверь.

Впечатление, которое появление его произвело на людей в комнате, напоминало эффект разорвавшейся бомбы.

– Что такое? – воскликнул сэр Мортимер.

Этот тучный человек привстал, толкнув животом стол, так что задребезжала оловянная посуда. Нижняя челюсть у него отвисла. Он взглянул сначала на Джеффри, потом за спину Джеффри; при этом краска отлила от его лица. Голос его, глубокий, хрипловатый и раскатистый, на этот раз дрогнул.

– Что такое? – воскликнул сэр Мортимер.

Затем:

– Черт возьми! Ничего не вышло?

– Не беспокойтесь, сэр. Все в порядке.

– Но распутница? Все ли в порядке с ней?

– С ней тоже все в порядке.

– Ну так!.. – произнес сэр Мортимер, к которому постепенно возвращалось самообладание. – Ну так!..

Миссис Крессвелл не глядела в их сторону; она стояла, постукивая сложенным веером по выступу каминной полки. Сэр Мортимер откинулся в кресле и жадно припал к кубку, торопливо глотая вино, которое проливалось, струясь по его подбородку и стекая на кружевной ворот рубашки. Он допил вино, потом еще несколько секунд молчал. Лицо его пылало гневом, и на лбу вздулись синие жилы. Он грохнул кубком по столу и снова вскочил на ноги.

– Что, боится? – спросил он. – Кто кого, черт возьми, боится? Ну ладно. Где моя племянница? Где эта распутница? Где она прячется? Приведите ее сюда, молодой человек. Приведите, и я убью ее. Убью и лишу наследства. Ведите ее сюда!

– Сэр, – сказал Джеффри, – выслушайте меня, прошу вас.

– Выслушать тебя? Где она?!

– Сэр, Пег в другой комнате. Она готовится к встрече с вами. Умоляю вас, сэр, будьте с ней помягче. Как бы она ни притворялась, душа ее страдает.

На этот раз ответила ему миссис Крессвелл; она повернула голову и холодно взглянула на молодого человека.

– Что вы говорите? – спросила она, улыбаясь. – Боюсь, что, когда мы разберемся с ней, тогда придется пострадать и ее телу.

– Если мне будет позволено, сударыня…

– Не будет. Могу я спросить, сколько вам лет, мистер Уинн?

– Двадцать пять.

– Вот как! Двадцать пять. – Миссис Крессвелл подняла свои выцветшие брови. – По вашему лицу и манере рассуждать я бы решила, что вам несколько больше. Но вам всего двадцать пять. Поэтому будьте любезны говорить, лишь когда вас просят об этом – и не ранее.

– Сударыня…

– И еще, мистер Уинн. Насколько я понимаю, вы оказали нам некоторые услуги. Что побудило вас к этому?

– Меня наняли.

– Именно. Меня радует, что вы осознаете это. Но больше мы не испытываем нужды в вас, и, как это ни прискорбно, интереса к вам мы тоже не испытываем.

Неожиданно сэр Мортимер стукнул кулаком по столу.

– Эй, Лэвви…

– Дорогой друг, неужели вы полагаете, что меня – подобно всем прочим – не заботят интересы и честь вашей семьи?

– Нет, Лэвви, я… Я, конечно, знаю… Но зачем же вы так суровы с мальчиком?

– Ну тогда зачем же проявлять суровость и к девочке? – спросила миссис Крессвелл.

Слегка раскрыв веер, она двинулась в направлении сэра Мортимера; на ее восковом лбу появился румянец, а верхняя губа красивого, строгого рта слегка приподнялась. Отблески свечи играли на кулоне – оправленных в золото рубинах – на шее миссис Крессвелл.

– Или вы полагаете, что ввели меня в заблуждение своей яростью, тем, как вы изображаете эдакого сквайра Уэстерна из сочинения покойного мистера Филдинга?[9] Нимало. Вы говорите, что убьете ее? Что вы сделаете? Собираетесь ли вы покарать ее, как она того заслуживает, за побег из дома, который она совершила? Собираетесь ли вы покарать ее вообще?

– Ну, Лэвви, зачем вы так суровы? Она же дочь моего покойного брата. Я воспитывал ее.

– Воспитывали. И ваше воспитание видно в ее манерах. Спору нет, в ее жилах течет благородная кровь. Но, как и вы, она – деревенщина.

– Лэвви…

– Вы когда-нибудь видели такие лживые глаза? Такое жеманство, уловки, к которым прибегает скотница, когда она кокетничает с глупыми мужчинами? Кого вы могли воспитать? Только деревенщину. Но зачем же было воспитывать шлюху? Можно ли допустить такую в Сент-Джеймсский дворец и представить Его Всемилостивейшему Величеству?[10]

– Его Всемилостивейшему Величеству? – вскричал сэр Мортимер. – Этому жирному олуху, который и по-английски-то толком говорить не научился! Да они все, ганноверцы, – безмозглые!

– А мы все еще якобиты![11] Мы еще со школьной скамьи обожаем Стюартов! Ну ничего. Можете не дрожать за свою шею! Якобиты давно в могиле и напрочь забыты. Но то, что вы хотите видеть свою распутную девицу в хорошем обществе, – это ведь не просто разговоры? Или, может быть, все же прибегнуть к каким-то радикальным средствам и поучить вас уму-разуму – для вашей же пользы?

– Лэвви, Лэвви, вы правы абсолютно во всем! Боже мой, поступайте как сочтете нужным. Как, по-вашему, следует обойтись с Пег?

– Ее следует раздеть донага и выпороть кнутом, а после этого засадить на месяц в Брайдвелл по обвинению в распутстве. Что она вам или вы ей, когда есть люди, которые вас действительно любят? И пороть ее будете не вы; этого я не допущу: у вас слишком мягкое сердце. Внизу находится мой дорогой брат, мистер Тониш, он готов оказать нам эту услугу.

Миссис Крессвелл повернулась к Джеффри:

– Вы что-то хотели сказать, молодой человек?

– Да, сударыня.

– Могу я спросить, что именно?

– Я хотел сказать, сударыня, что ваш «дорогой брат» крупно рискует, если только осмелится тронуть мисс Ролстон.

– Что вы говорите? – произнесла миссис Крессвелл, на которую эта угроза не произвела никакого впечатления. – А вы знакомы с моим братом, мистер Уинн? Или с его близким другом майором Скелли?

– Не имею этой сомнительной чести.

– А также, я полагаю, не владеете искусством фехтования?

– Нет, сударыня. И вообще не имею склонности к героическому.

– Ну что ж, похвально. Нечасто встретишь такого благоразумного охотника за приданым. Ну ладно, где эта страдалица? В какой комнате она прячется?

– Не могу вам этого сказать.

– То есть не хотите? Тогда, боюсь, мне самой придется привести ее. Или вы собираетесь воспрепятствовать мне?

– Ни в коем случае, сударыня. Но вы только что упомянули сочинение покойного мистера Генри Филдинга. Вы знали его?

Миссис Крессвелл взглянула на молодого человека. На ней было платье кремового бархата с розовой накидкой, кружевами, идущими по рукаву, от локтя и почти до самого запястья, и лифом с очень низким прямоугольным вырезом, в котором вдруг поднялся и потом вновь опустился рубиновый кулон.

– Я понимаю толк в литературе и не стыжусь иногда пролить слезу над особенно трогательным местом. Но его сочинения – грубые и отвратительные, совсем не такие, как у мистера Ричардсона[12]. Его удивительно трогательная, такая волнующая «Кларисса»…

– Я имел в виду не ваши литературные склонности, сударыня. Знали ли вы мистера Филдинга в другом его качестве? И знакомы ли вы с его сводным братом и преемником, слепым судьей с Боу-стрит? И с теми, кого за глаза называют «людьми мистера Филдинга»?[13]

– С этим слепым наглецом? Да, во всяком случае, встречалась. Могу я пойти вниз или еще нет?

– Сделайте одолжение, сударыня, – вниз или к дьяволу.

– Вы об этом пожалеете, – сказала миссис Крессвелл.

Дверь открылась и вновь захлопнулась за ней. Взметнулось и заколебалось пламя свечей. Порыв ветра промчался над Чаринг-Кросс, влетел на Стрэнд и понесся по улицам, состояние которых некий знаток Лондона определил как «абсолютно дикое и варварское». Не исключено, что в доме в этот момент было не лучше.

– Сэр… – начал Джеффри.