Адриан Конан Дойль

Случай в Дептфорде

В достопамятном девяносто третьем году его внимание было занято целой серией невероятных дел, начиная с… внезапной смерти кардинала Тоски и кончая арестом Уилсона, известного дрессировщика канареек[1], это последнее дело смыло пятно с лондонского Ист-Энда. Черный Питер
Я постоянно повторяю, что мой друг Шерлок Холмс, подобно всем великим художникам, жил исключительно ради своего искусства. И я не могу припомнить, если не считать дела герцога Хоулдернесса, чтобы он потребовал за свои услуги крупное вознаграждение. Каким бы богатым и могущественным ни был клиент, он отказывался заниматься его делом, если оно не вызывало его сочувствия, и в то же время готов был предоставить всю свою энергию в распоряжение скромного претендента, если его дело заключало в себе какие-нибудь удивительные свойства, задевающие струны его воображения.

Просматривая свои записки, относящиеся к достопамятному девяносто пятому году, я натолкнулся на детальное изложение одного дела, которое может служить примером бескорыстия и даже альтруизма со стороны человека, готового оказать услугу во имя сочувствия и милосердия, пренебрегая материальным вознаграждением. Я, конечно, имею в виду ужасный случай с канарейками и следами сажи на потолке.

Дело было в июне, и мой друг только что закончил расследование, связанное с внезапной смертью кардинала Тоски, которое он предпринял по специальной просьбе папы. Это расследование потребовало от Холмса крайне напряженной работы; он пришел в такое нервное, беспокойное состояние, что я опасался за него не только как друг, но и как его домашний доктор.

В один из дождливых вечеров того же самого месяца я уговорил его пойти пообедать со мной у Фраскатти, а после этого выпить кофе в кафе «Ройял». Как я и надеялся, большой оживленный зал с его красными плюшевыми креслами и величественными пальмами, залитыми светом многочисленных хрустальных канделябров, вывел Холмса из его сосредоточенного состояния, и, глядя на то, как он сидит, откинувшись на спинку диванчика, и вертит в тонких пальцах ножку своей рюмки, я с удовольствием отметил, что, когда он наблюдал за публикой, заполнившей центральный зал и кабины — среди посетителей почему-то преобладал восточноевропейский, богемный элемент, — в его серых глазах зажглись огоньки, свидетельствующие о живом интересе.

Я только что собирался ответить на какое-то его замечание, как вдруг он кивнул головой в сторону двери.

— Лестрейд, — сказал он. — Интересно, что он здесь делает?

Обернувшись через плечо, я увидел сухопарую фигуру и крысиную физиономию нашего скотленд-ярдского знакомого; он стоял в дверях, неспешно обводя глазами зал.

— Возможно, он ищет вас, — заметил я. — И наверное, по какому-нибудь срочному делу.

— Вряд ли, Уотсон. Его мокрые сапоги указывают на то, что он шел пешком, а если бы дело было срочное, он взял бы кэб. Но вот он идет сюда.

Лестрейд заметил нас и по знаку Холмса пробрался через толпу и пододвинул стул к нашему столику.

— Всего лишь обычная проверка, — сказал он в ответ на мой вопрос. — Но долг есть долг, мистер Холмс, и должен вам сказать, что мне доводилось выуживать весьма любопытную рыбку в подобных респектабельных заведениях. Пока вы там уютненько сидите у себя на Бейкер-стрит и изобретаете свои теории, мы, работяги из Скотленд-Ярда, делаем всю практическую работу. Мы не получаем благодарностей от папы или там от короля, зато нам достается выволочка от старшего инспектора, если случается неудача.

— Ладно уж, — добродушно улыбнулся Холмс. — Ваше начальство наверняка прониклось к вам уважением с тех пор, как я решил задачу, связанную с убийством Рональда Эдера, разобрался с кражей, в которой были замешаны Брюс и Партингтон, затем…

— Верно, верно, — торопливо перебил его Лестрейд. — А теперь, — добавил он, выразительно подмигнув мне, — у меня кое-что для вас есть.

— Ах вот как!

— Вполне возможно, конечно, что молодая женщина, которая пугается теней, относится скорее к компетенции доктора Уотсона.

— Послушайте, Лестрейд! — шумно запротестовал я. — Не могу одобрить ваше…

— Одну минуту, Уотсон. Давайте послушаем, в чем дело.

— Понимаете, мистер Холмс, факты, которыми мы располагаем, достаточно нелепы, — продолжал Лестрейд, — и я бы не стал просить, чтобы вы тратили свое время, если бы не знал, что вы совершили не одно доброе дело и что ваш совет поможет молодой женщине не наделать глупостей. Итак, вот факты.

На дептфордском шоссе в Ист-Энде, у самой реки, расположены трущобы, самые отвратительные в Лондоне. Однако в самом центре этих трущоб еще сохранились превосходные старые дома, в которых в давно прошедшие времена жили богатые коммерсанты. В одном из таких полуразвалившихся домов проживает семейство неких Уилсонов, вот уже, наверное, не менее сотни лет. Насколько я понимаю, раньше они вели торговлю в Китае, но потом дело развалилось, они вернулись в Англию — это было в прошлом поколении — и стали жить в своем старом доме. В последнее время семья состояла из Горацио Уилсона, его жены, двоих детей — сына и дочери — и младшего брата Горацио — Теобольда, который поселился с ними после возвращения из заморских стран.

Около трех лет тому назад тело Горацио было найдено в реке. Он утонул, и, поскольку было известно, что он много пил, все решили, что он просто оступился и упал в воду. Через год его жена, у которой было слабое сердце, умерла от сердечного приступа. Мы знаем, что это именно так, потому что доктор произвел тщательный осмотр, принимая во внимание заявление дежурного полицейского и сторожа на одной из барж, стоявших на Темзе.

— Какое заявление? — остановил его Холмс.

— Да были всякие разговоры, что в старом уилсоновском доме слышались какие-то крики. Но ведь ночью на берегах Темзы всегда стоит туман, они могли и ошибиться. Констебль, описывая то, что он слышал, говорил, что это был вой, от которого кровь стыла в жилах. Если бы он служил в моем подразделении, я бы ему внушил, что блюститель порядка никогда не должен употреблять подобные слова.

— Который был час?

— Десять часов вечера, как раз в то самое время, когда умерла эта женщина. Это просто совпадение, ведь нет никакого сомнения, что она умерла от сердечного приступа.

— Продолжайте.

Лестрейд достал свою книжечку и некоторое время перелистывал страницы, что-то там выясняя.

— Я уточняю факты, — сказал он. — Вечером семнадцатого мая дочь решила развлечься и отправилась в сопровождении служанки на представление, которое давалось с помощью волшебного фонаря. Вернувшись домой, она обнаружила своего брата, Финеаса Уилсона, мертвым; он умер, сидя в кресле. Финеас унаследовал от матери бессонницу и больное сердце. На этот раз не было никаких разговоров о криках или воплях, однако выражение лица покойного заставило местного доктора вызвать судебного эксперта для проведения обследования. Наш врач подтвердил, что причиной смерти было сердце, и добавил, что в этих случаях лицо умирающего искажается, на нем появляется выражение ужаса.

— Совершенно верно, — заметил я.

— Так вот, все эти события так подействовали на дочь Уилсона Джанет, что она, по словам ее дядюшки, собирается продать дом и все остальное и уехать за границу, — продолжал Лестрейд. — Я так думаю, что это естественно. Смерть хорошо похозяйничала в семействе Уилсон.

— А что же дядюшка? Вы, кажется, говорили, что его зовут Теобольд?

— Ну, я так думаю, что вы завтра утром обнаружите его у своих дверей. Он явился ко мне в Скотленд-Ярд в надежде на то, что полиция поможет ему утишить страхи его племянницы и уговорить ее смотреть на вещи более разумно. Однако у нас есть более важные дела, чем успокаивать истеричных молодых девиц, и я посоветовал ему обратиться к вам.

— Вот как! Ну что же, вполне естественно, что ему совсем не улыбается расставаться с этим домом, в котором он чувствует себя так уютно. Тем более что это бессмысленно.

— Нет, дело совсем не в том, что ему это не нравится. Уилсон, по-видимому, очень привязан к своей племяннице и заботится исключительно о ее будущем. — Тут Лестрейд сделал паузу, и его лисья физиономия расплылась в улыбке. — Этот мистер Теобольд немного не от мира сего, надо сказать. Много видел я на своем веку странных профессий, но такого еще не встречал. Он дрессирует канареек.

— Это известная профессия.

— Правда? — Всем своим видом излучая раздражающее самодовольство, Лестрейд поднялся со стула и потянулся за шляпой. — Сразу видно, что вы не страдаете бессонницей, мистер Холмс, — сказал он. — Иначе вы бы знали, что канарейки, которых дрессирует Теобольд Уилсон, совсем не похожи на обыкновенных. Спокойной ночи, джентльмены.

— Что, черт возьми, он хочет этим сказать? — спросил я, в то время как полицейский сыщик пробирался сквозь толпу к выходу.

— Только то, что ему известны какие-то обстоятельства, которых мы с вами не знаем, — сухо отозвался Холмс. — Однако не будем строить догадки, для аналитического ума это бессмысленное занятие, оно может направить по ложному пути, поэтому подождем до завтра. Впрочем, могу сказать, что я не собираюсь тратить время на дело, которое, как мне кажется, скорее в компетенции священника.

К счастью для моего друга, утром к нам никто не явился. Но когда я возвратился домой от больного, к которому меня срочно вызвали вскоре после завтрака, и вошел в гостиную, я обнаружил, что в кресле для посетителей сидит пожилой господин в очках. Когда он поднялся на ноги, я заметил, что он невероятно худ и его лицо — аскетическое лицо ученого, испещренное сетью тонких морщин, — напоминает по цвету желтый пергамент, что обычно бывает у людей, много лет проведших под тропическим солнцем.

— А, Уотсон, вы как раз вовремя, — сказал Холмс. — Это мистер Теобольд Уилсон, о котором вчера вечером нам говорил Лестрейд.

Наш посетитель горячо пожал мне руку.

— Ваше имя, разумеется, мне хорошо известно, мистер Уотсон! — воскликнул он. — Да простит меня мистер Шерлок Холмс за эти слова, но ведь именно благодаря вам нам стали известны его гениальные способности. Поскольку вы медик, вам, несомненно, приходилось иметь дело с нервными заболеваниями, и ваше присутствие будет иметь благотворное влияние на мою бедную племянницу.

Холмс посмотрел на меня с видом человека, подчинившегося неизбежности.

— Я обещал мистеру Уилсону поехать с ним в Дептфорд, Уотсон, — сказал он, — потому что эта юная особа, по-видимому, собирается завтра покинуть свой дом. Но я снова повторяю вам, мистер Уилсон, что я не вижу, каким образом мое присутствие может повлиять на ее решение.

— О, вы слишком скромны, мистер Холмс! Когда я обратился в полицию, я надеялся, что они сумеют убедить Джанет, заставят ее понять простую вещь: как ни ужасны потери, которые наша семья понесла за последние три года, они вызваны естественными причинами, и у нее нет никаких оснований бежать из собственного дома. У меня создалось впечатление, — добавил он, усмехнувшись, — что инспектор несколько огорчился, когда я сразу же согласился на его собственное предложение обратиться за помощью к вам.

— Я, разумеется, не забуду этот маленький долг Лестрейду, — сухо заметил Холмс, поднимаясь с кресла. — Не возьмете ли вы на себя труд, Уотсон, попросить миссис Хадсон, чтобы она вызвала извозчика, а по дороге в Дептфорд мистер Уилсон познакомит нас с некоторыми деталями этого дела.

Был один из тех знойных летних дней, когда Лондон предстает в самом худшем своем виде, и когда мы ехали по Блекфрайерскому мосту, я заметил, что от реки поднимаются клочья тумана, похожие на ядовитые болотные испарения в тропических джунглях. Просторные улицы Уэст-Энда сменились шумными торговыми магистралями, по которым ломовые лошади с грохотом тащили тяжело нагруженные фургоны и телеги, а им на смену, в свою очередь, пришли узкие грязные улочки — следуя изгибам реки, они становились все более грязными и убогими по мере того, как мы приближались к этому лабиринту темных, вонючих закоулков и доков, которые некогда были колыбелью нашей морской торговли и источником богатства империи. Я видел, что Холмс находится в состоянии апатии и скуки, которые вот-вот выльются в раздражение, и поэтому старался по мере возможности занимать нашего спутника беседой.

— Насколько я понимаю, вы — большой знаток канареек, — заметил я.

Глаза Теобольда Уилсона, защищенные сильными очками, оживленно заблестели.

— Я их просто изучаю, однако отдал этой исследовательской работе тридцать лет своей жизни! — воскликнул он. — Неужели вы тоже?.. Нет? Какая жалость! Разведение, изучение, дрессировка fringilla canaria — это сфера деятельности, которой не жалко посвятить всю жизнь. Вы не поверите, доктор Уотсон, какое невежество касательно этого вопроса царит даже в самых просвещенных кругах нашего общества. Когда я прочел свой доклад на тему «Скрещивание канарских и мадерских линий» в Британском орнитологическом обществе, я был просто поражен тем, какие наивные, попросту детские вопросы мне задавали.

— Инспектор Лестрейд дал нам понять, что вы дрессируете этих певчих птичек каким-то особым образом.

— Певчие птички, сэр! Дрозды тоже поют. Fringilla — это тончайшее ухо природы, обладающее несравненным даром подражания, которое можно развивать на благо человека и в назидание ему. Однако инспектор был прав, — продолжал он более спокойно, — я действительно добиваюсь от своих птичек особых умений. Они у меня приучены петь ночью, при искусственном освещении.

— Довольно странные способности.

— Мне хочется думать, что они приносят пользу. Я дрессирую своих птичек для блага тех, кто страдает бессонницей, и у меня есть клиенты во всех концах страны. Их мелодичные песни помогают коротать длинную ночь, а когда гаснет свет, они замолкают.

— Похоже, что Лестрейд был прав, — заметил я. — У вас поистине уникальная профессия.

В течение нашей беседы Холмс, который в начале путешествия небрежно взял в руки тяжелую трость нашего спутника, осматривал ее с большим вниманием.

— Мне говорили, что вы возвратились в Англию примерно три года тому назад, — заметил он.

— Совершенно верно.

— С Кубы, насколько я понимаю.

Теобольд Уилсон вздрогнул, и мне показалось, что в быстром взгляде, который он бросил на Холмса, мелькнула настороженность.

— Правильно. Но откуда вы об этом знаете?

— Ваша трость сделана из кубинского эбенового дерева. Этот зеленоватый оттенок и необыкновенный блеск не оставляют ни малейшего сомнения.

— Но она могла быть куплена в Лондоне после моего возвращения, скажем, из Африки.

— Нет, она принадлежит вам уже несколько лет. — Холмс поднес трость к окну экипажа и наклонил ее так, что свет упал на ручку. — Обратите внимание, — продолжал он, — на левой стороне ручки видна небольшая, но глубокая царапина, хорошо видная на полированной поверхности как раз в том месте, на которое приходится палец с кольцом, если держать трость в левой руке. Эбеновые относятся к самым твердым породам дерева, и потребовалось достаточное количество времени, чтобы образовалась такая царапина. Да и кольцо должно быть не золотое, а из более твердого металла. Вы левша, мистер Уилсон, и носите на среднем пальце серебряное кольцо.

— Боже мой, как все просто! А я было подумал, что вы все это разузнали каким-нибудь хитроумным способом. Действительно, был на Кубе, занимался торговлей сахаром и привез с собой свою старую трость. Но вот мы приехали, и если вы сможете успокоить глупые страхи моей племянницы с такой же быстротой, с какой вы сделали свои умозаключения о моем прошлом, я буду вам бесконечно обязан, мистер Холмс.

Выйдя из кареты, мы увидели, что находимся в лабиринте узких закоулков и неопрятных полуразвалившихся домов, доходившем до самого берега реки, от которой уже начал подниматься вечерний туман. С одной стороны от нас была кирпичная стена с железной калиткой, сквозь прутья которой виднелся довольно большой дом, окруженный собственным садом.

— Старый дом знавал лучшие дни, — сказал наш спутник, когда мы прошли вслед за ним через калитку и стали подниматься по дорожке к дому. — Он был построен в тот год, когда Петр Великий приезжал сюда и жил в Скейлз-Корте; из верхних окон можно видеть парк, от которого почти ничего не осталось.

Обычно на меня не действует окружающая обстановка, однако должен признаться, что печальное зрелище, открывшееся нашему взору, произвело на меня угнетающее впечатление. Дом, достаточно внушительных пропорций, был оштукатурен, но штукатурка вспучилась, была покрыта пятнами и местами отвалилась, обнаружив старую кирпичную кладку. Одна из стен была сплошь покрыта плющом, который пустил свои побеги на крышу, обвиваясь вокруг дымовой трубы.

Сад был запущен и весь зарос сорняками; от реки тянуло сыростью, и повсюду царил кислый запах плесени.

Теобольд Уилсон провел нас через небольшой холл в уютно обставленную гостиную. Там за письменным столом сидела молодая женщина с каштановыми волосами и лицом, покрытым веснушками. При нашем появлении она вскочила.

— Это мистер Холмс и доктор Уотсон, — объявил наш спутник. — А это моя племянница Джанет, интересы которой вам предстоит защищать от ее собственного неразумного поведения.

Молодая женщина смотрела на нас достаточно смело и решительно, хотя я заметил, что нижняя губа у нее слегка дрожит, что свидетельствовало о сильном нервном напряжении.

— Я завтра уезжаю, дядя, — воскликнула она, — и не изменю своего решения, что бы ни говорили эти джентльмены! Здесь у меня нет ничего, ничего не осталось, кроме грусти и страха, — да-да, один только страх, и больше ничего.

— Чего ты боишься?

Девушка прикрыла глаза рукой.

— Я не могу этого объяснить. Какие-то тени, какие-то странные звуки… я не могу этого вынести.

— Ты получила в наследство дом, получила деньги, Джанет, — серьезно уговаривал ее мистер Уилсон. — Неужели из-за каких-то теней ты расстанешься с домом своих предков? Будь же благоразумна.

— Мы находимся здесь исключительно ради того, чтобы служить вам, милая барышня, — обратился к ней Холмс с необычной для него мягкостью, — и для того, чтобы успокоить ваши страхи. В жизни случается так, что, поступая слишком поспешно и необдуманно, мы действуем вопреки нашим интересам.

— Вам покажется смешной интуиция женщины, сэр.

— Ни в коем случае. Она очень часто оказывается перстом провидения. Имейте в виду, уедете вы или останетесь — вы поступите так, как сочтете нужным. Но, быть может, раз уж я нахожусь здесь, вам станет немного легче, если вы покажете мне дом.

— Отличное предложение! — весело вскричал Теобольд Уилсон. — Пойдем, Джанет, мы поможем тебе избавиться от теней и шорохов.

Всей компанией мы обошли нижний этаж, переходя из одной заставленной мебелью комнаты в другую.

— Я провожу вас в спальни, — сказала мисс Уилсон, когда мы дошли до лестницы и остановились у подножия.

— А разве в таком старом доме нет подвалов?

— Есть один, мистер Холмс, но им почти не пользуются, там только держат дрова, и дядя сложил там старые птичьи гнезда. Сюда, пожалуйста.

Мы оказались в мрачном каменном помещении. Около одной стены были сложены дрова, в дальнем углу стояла круглая голландская печь с железной трубой, которая уходила в потолок. Сквозь стеклянную дверь в сад, к которой вело несколько ступенек, на каменные плиты пола сочился слабый свет. Холмс подозрительно нюхал воздух, да и мне тоже показалось, что запах плесени от реки ощущался сильнее.

— У вас, наверное, полно крыс, как во всех домах, расположенных вблизи Темзы, — заметил он.

— Раньше их действительно было много. Но с тех пор, как у нас поселился дядя, они исчезли: дядя их вывел.

— Вот и отлично. Боже мой, — продолжал он, наклоняясь и глядя на пол, — какие работяги эти малыши!

Проследив за его взглядом, я увидел, что его внимание привлекли мелкие садовые муравьи, которые деловито спешили из-под печи в направлении ступенек, ведущих наверх, к двери в сад.

— Как нам повезло, Уотсон, — усмехнулся он, указывая тростью на крошки, которые они тащили на себе, — что нам не приходится носить на горбу собственный обед, в три раза превосходящий наш вес. Это поистине урок терпения. — Холмс погрузился в молчание, задумчиво рассматривая пол. — Терпения, — медленно повторил он.

Мистер Уилсон крепко сжал губы.

— Какая чепуха! — воскликнул он. — Эти муравьи здесь развелись просто потому, что слуги выбрасывают мусор в печку вместо того, чтобы сделать несколько шагов и отнести его в мусорное ведро.

— И поэтому вы повесили на дверцу замок.

— Совершенно верно, повесил. Но я могу принести ключ. Не нужно? Тогда, если вы закончили, позвольте, я провожу вас в спальни.

— А можно мне взглянуть на комнату, где умер ваш брат, мисс Уилсон? — попросил Холмс, когда мы дошли до верхнего этажа.

— Сюда, пожалуйста, — сказала девушка, распахивая дверь.

Это была большая комната, обставленная с некоторым вкусом и даже с роскошью и освещенная двумя окнами в глубоких эркерах, между которыми стояла круглая голландская печь, точно такая же, как внизу, Она была выложена желтыми изразцами — в той же цветовой гамме, что и вся комната. На железной печной трубе висели две птичьи клетки.

— Куда ведет эта боковая дверь? — спросил мой друг.

— Она соединяет эту комнату с моей — раньше там была спальня моей матери, — ответила она.

Несколько минут Холмс рассеянно бродил по комнате.

— Насколько я понимаю, у вашего брата была привычка читать по ночам, — заметил он.

— Да. Он страдал бессонницей. Но каким образом?..

— Вот, взгляните: весь ковер справа от кресла закапан воском. А что это у нас здесь?

Холмс остановился у окна и рассматривал стену у самого потолка, Затем, взобравшись на подоконник, он протянул руку и, легко проведя пальцами по штукатурке, поднес их к носу. На лице его появилось озабоченное выражение, и он стал кружить по комнате, пристально разглядывая потолок.

— Совершенно непонятно, — пробормотал он.

— Что-нибудь не так? — дрогнувшим голосом спросила мисс Уилсон.

— Мне просто интересно было бы узнать, откуда взялись эти странные черточки и разводы на верхней части стены и на потолке.

— Это, наверное, проклятые тараканы, которые разносят пыль по всему дому! — извиняющимся тоном воскликнул Уилсон. — Я ведь говорил тебе, Джанет, вместо того, чтобы заниматься пустяками, тебе бы следовало лучше следить за прислугой. Но в чем дело, мистер Холмс?

Мой друг, который в тот момент подошел к двери и заглядывал в соседнюю комнату, закрыл эту дверь и снова вернулся к окну.

— Мой визит оказался бесполезным, — заявил он, — а так как я вижу, что поднимается туман, нам, наверное, пора отправляться. А это, вероятно, ваши знаменитые канарейки? — добавил, он, указывая на клетки над печкой.

— Ну, это просто так, отдельные экземпляры. Пойдемте-ка со мной.

Уилсон повел нас по коридору и распахнул одну из дверей.

— Вот, — сказал он.

Это, очевидно, была его собственная спальня, и мне никогда не приходилось видеть ничего подобного в течение всей своей многолетней практики. Вся стена от пола до потолка была завешана клетками, и маленькие певички в золотистых перышках наполняли воздух своим свистом и щебетаньем.

— Что дневной свет, что лампы или свечи — им это безразлично. Эй, Керри, Керри!

Он засвистел; мелодичные плавные звуки показались мне знакомыми. Птичка, тут же подхватив, повторила прелестную песенку.

— Жаворонок! — воскликнул я.

— Точно. Я ведь вам говорил, что fringilla, если его правильно дрессировать, можно сделать превосходным имитатором.

— А вот эту песенку я не узнаю́, должен честно признаться, — заметил я, когда одна из птичек засвистела, начав с глубоких басов, какую-то странную мелодию, которая затем поднималась к более высоким нотам и заканчивалась своеобразным tremolo[2].

Мистер Уилсон набросил на клетку полотенце.

— Это песня тропической ночной птицы, — коротко сказал он, — и, поскольку я позволяю себе гордиться тем, что мои птички днем поют дневные песни и только ночью — ночные, мы накажем Пеперино, пусть сидит в темноте.

— Меня удивляет, что вы предпочитаете иметь в своей комнате открытый камин, а не печку, — сказал Холмс. — Здесь, наверное, страшные сквозняки.

— Я этого не заметил. Боже мой, туман действительно сгущается. Боюсь, мистер Холмс, что вам предстоит не очень-то приятная поездка.

— Тогда нам нужно двигаться.

Когда мы спустились по лестнице и задержались в холле, пока Теобольд Уилсон ходил за нашими шляпами, Холмс наклонился к нашей молодой спутнице.

— Хочу напомнить вам, мисс Уилсон, то, что я недавно говорил о женской интуиции, — спокойно сказал он. — Бывают случаи, когда истину легче почувствовать, чем увидеть. Спокойной ночи.

Через минуту мы уже ощупью шли по садовой дорожке к тому месту, где сквозь густой туман тускло светились огоньки нашего наемного экипажа.

Мой спутник сидел погруженный в свои мысли, когда мы с грохотом катили на запад по грязным улочкам, которые выглядели еще более жалкими в свете газовых фонарей, горевших неверным свистящим пламенем возле многочисленных питейных заведений. Ночь обещала быть ненастной, и уже теперь немногочисленные прохожие сквозили сквозь желтый туман, который все плотнее окутывал улицы и тротуары, словно призрачные тени.

— Мне очень жаль, мой дорогой друг, — заметил я, — что вам пришлось зря тратить время и силы — ведь вы и так слишком утомлены.

— Верно, верно, Уотсон. Мне тоже казалось, что дела этого уилсоновского семейства не представляют для нас никакого интереса. И все-таки… — Он откинулся на спинку сиденья, отдавшись на минуту своим мыслям. — И все-таки все это скверно, очень и очень скверно! — шептал он словно про себя.

— Я не заметил ничего подозрительного.

— Я тоже. Однако все колокольчики тревоги в моей голове непрерывно звонят, предупреждая об опасности. Почему камин, Уотсон? Почему камин? Надеюсь, вы заметили, что труба от подвальной печи соединена с печами в спальнях?

— В одной спальне.

— Такая же печь есть и в соседней комнате, где умерла мать.

— Я не вижу здесь ничего такого, просто устаревшая система отопления.

— А следы на потолке?

— Вы имеете в виду пыльные разводы?

— Я имею в виду следы сажи.

— Сажи! Вы, конечно, ошибаетесь, Холмс.

— Я их потрогал, понюхал, внимательно рассмотрел. Эти крапинки и черточки нанесены древесной сажей.

— Ну что же, этому, наверное, есть какое-нибудь вполне естественное объяснение.

Некоторое время Холмс молчал. Наш экипаж приближался к самому городу, и я глядел в окно, рассеянно барабаня пальцами по стеклу, уже помутневшему от сгустившегося тумана, как вдруг громкое восклицание моего спутника вывело меня из задумчивости. Он пристально всматривался во что-то поверх моего плеча.

— Стекло, — бормотал он.

На замутненной поверхности стекла был виден замысловатый узор из разводов и линий, которые оставили мои пальцы, выбивавшие на нем дробь.

Холмс хлопнул себя по лбу, распахнул второе окно и крикнул кучеру, отдавая ему какое-то приказание. Экипаж развернулся, кучер хлестнул лошадь, и мы куда-то покатили в густом тумане.

— Ах, Уотсон, Уотсон, как это верно сказано, что вдвойне слеп тот, кто не хочет видеть, — с горечью проговорил Холмс, забившись в угол кареты. — Ведь все факты были налицо, они так и смотрели мне в глаза, и все-таки я не сумел сделать логическое заключение.

— Какие факты?

— Их девять. Впрочем, хватило бы и четырех. Вот вам: человек, живший на Кубе, не только дрессирует канареек самым необычным образом, но, кроме того, знает, как кричат ночные тропические птицы, и устроил в своей комнате камин. Вот здесь мы остановимся, Уотсон. Стой, кучер, стой!

Мы находились на перекрестке двух широких оживленных улиц, где над уличным фонарем сверкали золотые шары ломбарда. Холмс выскочил из экипажа. Но не прошло и нескольких минут, как он вернулся, и мы продолжили путь.

— Какое счастье, что мы все еще в Сити, — заметил он, усмехнувшись. — Я подозреваю, что в ист-эндском ломбарде вряд ли можно найти заложенные и невостребованные клюшки для гольфа.

— Боже правый… — начал я, но тут же замолчал, увидев тяжеленную палку, которую он сунул мне в руку. Первые признаки каких-то неосязаемых, но не менее от этого ужасных подозрений закрались мне в душу.

— Еще слишком рано! — воскликнул Холмс, посмотрев на часы. — Мы вполне успеем заглянуть в какой-нибудь паб. Бутерброд и рюмочка виски нам совсем не помешают.

Часы на церкви Святого Николаса как раз били десять, когда мы снова оказались в саду, насыщенном дурными запахами. В густом тумане едва заметно вырисовывались темные очертания мрачного дома; только в одном окне верхнего этажа светился слабый огонек.

— Это комната мисс Уилсон, — сказал Холмс. — Будем надеяться, что горсточка гравия привлечет ее внимание, не побеспокоив никого другого в доме.

Через секунду послышался звук открываемого окна.

— Кто там? — спросил дрожащий голос.

— Это Шерлок Холмс, — едва слышно отозвался мой друг. — Я должен немедленно с вами поговорить, мисс Уилсон. Есть здесь боковая дверь?

— Да, с этой стороны, слева от вас. Но что случилось?

— Пожалуйста, сойдите вниз, и поскорее. Ни слова вашему дядюшке.

Мы ощупью пробрались вдоль стены и нашли дверь в тот самый момент, когда она открылась, выпуская мисс Уилсон. Она была в капоте, волосы в беспорядке рассыпались по плечам, испуганные глаза смотрели на нас сквозь свет свечи, которую она держала в руке. На стене у нее за спиной плясали причудливые тени.

— В чем дело, мистер Холмс? — спросила она, едва в состоянии говорить от испуга и удивления.

— Все будет в порядке, если вы будете следовать моим инструкциям, — спокойно ответил мой друг. — Где ваш дядя?

— Он в своей комнате.

— Отлично. Мы с доктором Уотсоном на некоторое время поместимся в вашей комнате, а вы пока побудьте в комнате вашего покойного брата. Если вы дорожите жизнью, постарайтесь оттуда не выходить.

— Вы меня пугаете, — проговорила она, чуть не плача.

— Будьте уверены, мы не дадим вас в обиду. А теперь, прежде чем вы уйдете, еще два вопроса. Ваш дядя заходил к вам сегодня вечером?

— Да, он принес Пеперино и оставил его в моей комнате вместе с другими птичками. Он сказал, что, поскольку это последняя ночь, которую я проведу в этом доме, он обязан предоставить в мое распоряжение самое приятное развлечение.

— Ах вот как! Прекрасно. Ваша последняя ночь. Скажите мне, мисс Уилсон, вы тоже страдаете тем же заболеванием, что и ваша матушка, и брат?

— Вы имеете в виду слабое сердце? Должна признаться, что да.

— Ну что же, мы проводим вас спокойненько наверх, и вы поместитесь в соседней комнате. Пойдемте, Уотсон.

При свете свечи, которую несла Джанет, мы поднялись по лестнице и прошли в комнату, которую днем осматривал Холмс.

Ожидая, пока наша спутница соберет и возьмет из своей спальни нужные вещи, Холмс подошел к клеткам и, приподняв покрывала, посмотрел на крошечных птичек, которые в них спали.

— Зло, которое замыслил этот человек, столь же изощренно, сколь и безмерно, — сказал он, и я заметил у него на лице крайне серьезное выражение.

По возвращении мисс Уилсон, удостоверившись в том, что она удобно устроилась на ночь, я последовал за Холмсом в комнату, служившую в последнее время ее спальней. Это была небольшая, но уютно обставленная комната, освещенная серебряной масляной лампой. Над изразцовой голландской печью висела клетка с тремя канарейками, которые при нашем приходе прервали на время свои трели, склонив набок золотистые головки.

— Я думаю, Уотсон, неплохо было бы полчасика отдохнуть, — прошептал Холмс, когда мы устроились в креслах. — Погасите, пожалуйста, свет.

— Но, дорогой друг, если существует какая-то опасность, гасить свет — это чистое безумие, — запротестовал я.

— В темноте никакой опасности нет.

— Мне кажется, было бы лучше, — серьезно заметил я, — если бы вы были со мной откровенны. Вы ясно дали понять, что птиц поместили сюда с определенной целью, но в чем же заключается опасность, которая может грозить только при свете?

— У меня есть свои соображения по этому поводу, Уотсон, но все-таки лучше подождать и посмотреть. Хочу только обратить ваше внимание на дверцу топки в верхней части печи.

— Она выглядит вполне нормально, обычная дверца, на всех печах есть такие.

— Правильно. Но разве не странно, что на железной печи топка закрывается свинцовой дверцей?

— Великий Боже, Холмс! — воскликнул я, начиная что-то понимать. — Вы хотите сказать, что этот субъект Уилсон трубами соединил печь в подвале с теми, что расположены в спальнях, для того чтобы рассеивать какой-нибудь смертоносный яд и уничтожать своих родичей, желая прикарманить их состояние? И поэтому в его собственной комнате не печь, а камин. Теперь я понимаю.

— Вы не так уж не правы, Уотсон, хотя я подозреваю, что господин Теобольд Уилсон гораздо изобретательнее, чем вам кажется. Он обладает двумя качествами, которые необходимы удачливому убийце: беспощадностью и воображением. Но будьте же умницей, погасите лампу и давайте немного отдохнем. Если мой ответ на эту загадку окажется верным, нашим нервам предстоит весьма суровое испытание.

Я удобно устроился в своем кресле и, испытывая некоторое утешение при мысли о том, что с тех самых пор, как нам пришлось заниматься делом Себастьяна Мура, я всегда ношу с собой в кармане револьвер, попытался найти какое-нибудь объяснение, которое помогло бы мне понять смысл предостережения, скрытого в словах Холмса. Но я, очевидно, был больше утомлен, чем предполагал. Мысли мои все больше и больше путались, и я наконец задремал.

Проснулся я оттого, что меня тронули за руку. Лампа снова горела, и надо мной склонился мой друг, отбрасывая черную тень на потолок.

— Простите, что тревожу вас, Уотсон, — прошептал он. — Но долг призывает нас.

— Что нужно делать?

— Сидите спокойно и слушайте. Пеперино поет…

Эти несколько минут ожидания я запомнил надолго. Холмс наклонил абажур таким образом, что свет падал на противоположную стену с окном, возле которой стояла изразцовая печь с висящей над ней клеткой. Туман сгустился, и лучи света от лампы, пройдя сквозь стекло, терялись в светящихся облаках, что клубились за окном. Душа моя была омрачена предчувствием несчастья. Вся окружавшая обстановка и без того казалась мне достаточно мрачной, а тут еще эти жуткие, словно потусторонние звуки, которые, то понижаясь, то снова взмывая вверх, лились и лились из птичьей клетки. Это было что-то вроде свиста, который начинался с низкого гортанного клокотания, а потом, медленно повышаясь, заканчивался единым мощным аккордом, который разносился по всей комнате, напоминая звон огромного хрустального бокала. Этот звук, непрестанно повторяясь, обладал каким-то гипнотическим действием, так что настоящее начинало как бы растворяться и мое воображение уносило меня сквозь защищенное туманом окно в буйные заросли тропических джунглей. Я потерял счет времени, и только тишина, наступившая после того, как птица внезапно смолкла, вернула меня к реальности. Я взглянул на противоположную стену, и в тот же миг мое сердце, дав один мощный толчок, казалось, перестало биться окончательно.

Печная дверца медленно поднималась.

Мои друзья прекрасно знают, что я не отличаюсь ни слабыми нервами, ни чрезмерной впечатлительностью, но тем не менее я должен признаться, что, когда я смотрел, крепко вцепившись в ручки кресла, на ужасную тварь, которая медленно вылезала наружу, я почувствовал, что мои руки и ноги отказываются мне повиноваться.

Дверца приоткрылась на дюйм или немного больше, и в образовавшейся щели показалась копошащаяся масса каких-то мохнатых члеников, которые пытались за что-нибудь уцепиться. А затем в мгновение ока она выскочила на поверхность и замерла, стоя на верхушке печи. Мне доводилось видеть огромных южно-американских тарантулов — пожирателей птиц, их вид всегда приводил меня в ужас, но они казались вполне невинными по сравнению с отвратительной тварью, которая предстала нашему взору. Размерами страшилище превосходило большую тарелку, у него было жесткое, гладкое, желтоватое тело, окруженное грозно торчащими лапами, сложенными таким образом, что создавалось впечатление, будто чудовище приготовилось к смертельному прыжку. На нем абсолютно не было волос, если не считать пучков жесткой щетины, торчавших возле суставов ног, а над желтыми блестящими челюстями, напоенными ядом, зловещим блеском сверкали в свете лампы бусинки глаз.

— Не шевелитесь, Уотсон, — прошептал Холмс, и в его голосе слышались нотки ужаса — ничего подобного я до этих пор от него не слышал.

Этот звук насторожил чудовище, и одним молниеносным прыжком паук перескочил с печи на птичью клетку, а потом, прыгнув на стену, закружил по ней, по потолку и снова по стене с невероятной скоростью, так что невозможно было уследить за его движениями.

Холмс бросился вперед, словно одержимый.

— Бейте его, бейте! — хрипло кричал он, нанося своей клюшкой удар за ударом по тени, которая металась по стенам.

Задыхаясь от густой пыли, висевшей в воздухе от разбитой штукатурки, перевернув по дороге стол, я бросился на пол, когда огромный паук перескочил одним прыжком через всю комнату, и попытался защищаться. Холмс кинулся ко мне, размахивая клюшкой.

— Оставайтесь на месте! — кричал он, и одновременно с его криком и — бум… бум… бум… — ударами клюшки вдруг раздался отвратительный хлюпающий звук. Какое-то мгновение мерзкая тварь еще висела на прежнем месте, а потом, медленно скользя, шлепнулась вниз и осталась лежать неподвижно на полу — только лапы еще шевелились, пытаясь за что-нибудь уцепиться.

— Благодарение Богу, что он промахнулся, когда прыгнул на вас! — задыхаясь, проговорил я, поднимаясь на ноги.

Холмс ничего не ответил, но в этот момент я, подняв глаза, увидел в зеркале его лицо — бледное напряженное лицо, на котором застыло непонятное мне выражение.

— Боюсь, что теперь ваша очередь, Уотсон, — спокойно сказал мой друг. — Он, оказывается, не один.

Картина, которая представилась моему взору, когда я резко обернулся назад, останется в моей душе до конца жизни. Шерлок Холмс стоял не шевелясь на расстоянии двух футов от печки, на верхушке которой, присев на задние лапы, весь дрожа от напряжения перед прыжком, сидел еще один огромный паук.

Я прекрасно понимал, что достаточно сделать какое-нибудь неосторожное движение, и чудовище немедленно прыгнет, и поэтому, достав с величайшей осторожностью револьвер, я выстрелил в упор.

Сквозь пороховой дым я успел рассмотреть, как отвратительное насекомое съежилось, а потом, медленно опрокинувшись назад, свалилось в открытую дверцу печки. Что-то скользнуло вниз, царапая стенки, и наступила тишина.

— Он провалился в трубу! — крикнул я, чувствуя, как дрожат у меня руки от пережитого волнения. — У вас все в порядке, Холмс?

Он посмотрел на меня, и в его глазах я прочел какое-то необычное выражение.

— Благодаря вам, старина, — спокойно ответил он. — Если бы я только пошевелился… Но что это?

Внизу хлопнула дверь, и через мгновение мы услышали быстрый топот ног по усыпанной гравием дорожке.

— За ним! — крикнул Холмс, кидаясь к двери. — Ваш выстрел спугнул его, показав, что игра закончена. Нельзя дать ему скрыться!

Однако судьба распорядилась иначе. Несмотря на то что мы стремительно сбежали по лестнице и бросились в сад, Теобольд Уилсон слишком сильно нас опередил, к тому же у него было то преимущество, что он гораздо лучше ориентировался. Какое-то время мы слышали далеко впереди звуки его шагов по пустынным дорожкам, ведущим к реке, но потом они окончательно замерли вдалеке.

— Бесполезно, Уотсон, мы его упустили, — задыхаясь, проговорил Холмс. — Тут уж придется прибегнуть к помощи официальной полиции. Но слушайте! По-моему, там кто-то крикнул!

— Мне тоже показалось, что я слышал крик.

— Ну, сейчас такой туман, что бесполезно пытаться что-нибудь обнаружить. Пойдемте назад и успокоим эту бедную девушку, скажем ей, что все ее беды и тревоги позади.

— Какие кошмарные твари, Холмс! — воскликнул я. — И совершенно никому не известные.

— Я с вами не согласен, Уотсон, — сказал он. — Это паук galeodes, наводящий ужас на всех обитателей кубинских лесов. Счастье для остальных частей света, что он водится только там и его нельзя найти ни в каких других местах. Этот паук ведет ночной образ жизни и охотится на мелких животных. Если мне не изменяет память, он способен переломить им хребет одним ударом своих мощных челюстей. Помните, мисс Уилсон говорила, что после возвращения ее дядюшки в доме исчезли крысы? Уилсон, несомненно, привез этих тварей с Кубы, — продолжал Холмс, — а потом ему пришла в голову идея научить своих канареек подражать крикам ночных птиц, обитающих в кубинских лесах, — паук привык охотиться под эти звуки. Следы на потолке — это, конечно, сажа, которая приставала к его лапам, когда он лез по трубам вверх. Нам повезло, что прислуга, вытирая пыль, редко поднимает руку выше каминной полки.

Не могу найти себе оправдания за свою прискорбную медлительность, за то, что так долго не мог разобраться в этом деле, ибо факты были передо мной с самого начала, а весь замысел элементарно прост.

И в то же время надо отдать справедливость Теобольду Уилсону: он был дьявольски умен. Ведь когда эти чудища были водворены в печке, находящейся в подвале, ничего не стоило установить два дополнительных дымохода, соединяющих подвальную печку с теми, что стоят в спальнях. А потом повесить клетки над печками — в этом случае сами дымоходы служили резонаторами, усиливая звуки птичьих песен и направляя хищный инстинкт насекомого, который заставит его двигаться в нужном направлении, по ходу соединительных труб. Уилсону оставалось только изобрести способ вернуть этих ужасных пауков назад, в их гнездо, и — готово! — у него в руках был достаточно безопасный способ избавиться от тех, кто стоял между ним и их состоянием.

— Так, значит, их укус смертелен? — перебил его я.

— Вероятно, да, для человека с больным сердцем. Но именно здесь и заключается дьявольская хитрость всего плана, Уотсон. Он рассчитывал, что его жертву убьет не столько ядовитый укус, сколько самый вид чудовища. Вы себе представляете, какое впечатление произвело на немолодую женщину, а потом на ее сына — оба они страдали бессонницей, — когда под казавшееся им безобидным птичье пенье на верхушке печки вдруг появлялось это страшилище? Мы это испытали на себе, хотя мы с вами здоровые люди. Это зрелище убило их столь же неумолимо, как это сделала бы пуля, пущенная в самое сердце.

— Я не могу понять только одного, Холмс. Для чего он обратился в Скотленд-Ярд?

— Это человек, обладающий железными нервами. У его племянницы возникли инстинктивные опасения, и, видя, что она твердо решила уехать, он замыслил убить ее сразу же и тем же самым способом.

А когда это будет проделано, кто осмелится направить указующий перст в сторону мистера Теобольда? Разве он не обратился в Скотленд-Ярд? Разве не пытался прибегнуть к помощи самого Шерлока Холмса? Девушка умерла от разрыва сердца, так же, как все остальные, и ее дядюшка будет только получать соболезнования.

Вспомним-ка висячий замок на дверце печки и восхитимся выдержкой человека, который предложил сходить за ключом. Это был, конечно, блеф, он бы тут же обнаружил, что ключ «потерян». А если бы стали настаивать… я предпочитаю не думать о том, что бы мы обнаружили возле своего горла.

* * *

Никто больше никогда не слышал о Теобольде Уилсоне. Впрочем, стоит задуматься над тем, что дня через два после всего случившегося в Темзе было обнаружено тело утонувшего мужчины. Труп был обезображен до неузнаваемости, вероятно, он попал под винт какого-нибудь судна, и попытки полиции найти документ, устанавливающий личность погибшего, оказались тщетными. В его карманах ничего не оказалось, если не считать записной книжечки, испещренной заметками, касающимися разведения fringilla canaria.

— Как мудры те люди, что держат пчел, — заметил Холмс, прочитав отчет об этом деле. — Вы знаете, с кем вы имеете дело, и они, по крайней мере, не пытаются выдать себя за кого-либо другого.