— А? Где он? — завопила она, словно разъяренная учительница.

Вместо ответа я проскочила в коридор, добежала до дивана и забрала свой школьный рюкзак — кожаную торбу, которую мальчишки называли «Германия» и которая действительно напоминала ее по форме.

Но едва я вышла в коридор, в дверь позвонили. Учительница поспешно спрятала свою злость, завязав ее поясом халата на бантик, метнулась к зеркалу в середине коридора и в мгновение ока преобразилась из человека в проститутку. Я пробралась мимо нее с шуршанием, потому что школьная торба чиркала по ворсистым обоям. Школьный звонок позвонил во второй раз, и женщина пошла за мной, улыбнулась мне холодной улыбкой, а потом открыла дверь и сказала: «Guten Tag»[98].

На пороге стоял молодой Offizier с пузцом, в холодно-зеленой форме. Его усы слегка пошевелились, когда он посмотрел на меня, думая: «Кто это: А) Дочь веселой женщины? Б) Самая младшая представительница древнейшей профессии? В) Тот, кто до меня лежал в постели?» Я прошмыгнула мимо его раздумий и взлетела вверх по лестнице, твердо решив впредь не ошибаться звонком.

45

«Дания»

1940

Однако по пути наверх, к Аннели, приоткрылась дверь на следующем этаже — в другой класс. Почтенная пожилая дама с желтоватой кожей и седыми волосами, расчесанными на прямой пробор, придававший ей сходство с бабушкой Георгией, спросила меня, не могу ли я оказать ей услугу: сходить в магазин вот с этими деньгами и купить на них улиток с корицей. Ей так сильно хочется улиток с корицей. Она так сильно подчеркнула это слово — улитки с корицей, — словно хотела выпечь их у себя во рту. Она произнесла это слово так аппетитно, что мне вдруг тоже нестерпимо захотелось улитку с корицей.

Старушка не выглядела немощной, а свое нежелание ходить в магазин объяснила тем, что боится выходить в «Германию». С точки зрения этой мягкоголосой вежливой дамы, оккупация распространялась только до ее порога, на который она выставила свою ногу в хорошей туфле.

Она считала, что за ее порогом еще сохранилось что-то, что можно было назвать «Данией». В общем, она была права: я увидела, что пол был ровным, как поле, а над столами — полный штиль: маленький датский флажок на серебряном флагштоке возле большого черного телефонного аппарата висел не шевелясь. В сущности, эта «страна» была не лишена сходства с той, которую датчане смастерили потом и назвали «Леголанд» и которая родилась из их глубокой внутренней потребности создать себе вечную родину детства — Lille Danmark[99], которую никто не оккупирует и не отберет у них. (Вот вам еще тема исследования для фрейдистов: почему все самое великое, чем обладают датчане, так мало́ по размеру — Леголанд, Русалочка, Гадкий утенок и т. д.)

В глубине квартиры послышалась знакомая мелодия: Stemningsmelodi[100]; ее иногда играла нам бабушка, а еще ее пела наша Эльса Сигфуссдоттир; она была частой гостьей на банкетах в посольстве, а также выступала в «Морском» на Скагене, как и тетя Лоне. Эльса была суперзвездой в те годы в Копенгагене, а со звездностью все так же, как с любовью: что больше всего жаждешь, то первым и утратишь.

Я сбегала в булочную за улитками с корицей и незамеченной вернулась в дом номер шесть, прокралась мимо квартиры на первом этаже, а потом меня впустили в квартиру на втором. И только тогда я сообразила, что старушка втихаря напилась. Она показывала мне свои пластинки — слишком долго, говорила об «Эльсе Сигфусс» — слишком долго (когда выяснила, что я исландка), потом показала мне свои запасы, которые в основном нанесли в дом ее сестры, потому что сама она не выходила за границу-порог с самого дня оккупации семь месяцев тому назад. В основном это были консервы, мешки картошки, мыло, сыр, колбаса, но также и книги, и журналы, и море ликеров. Сейчас я понимаю, что это была очень даже неплохая оккупация.

— Пойми, мне опасно для жизни выходить из дому. Я такая импульсивная. Я же сразу наброшусь с сумочкой на немецкого солдата, и тогда сидеть мне к вечеру в холодной камере. Однажды я была в Королевском театре и громко сказала «Нет!» прямо посреди представления. У меня это просто само вырвалось.

В ней говорил ликерный хмель? По крайней мере этому верилось с трудом, ведь это была крайне опрятная женщина, которая зашнуровывала домашнюю обувь, каждый предмет мебели, мимо которого проходила, поглаживала двумя пальцами и поправляла вязаное покрывало на спинке дивана.

Она провела меня в кухню и предложила улитку с корицей — только половинку, несмотря на то что я купила семь штук. Это нашло свое объяснение чуть позже, когда она сказала, что она из Ютландии[101]. Но она была мила и говорила на копенгагенском датском языке, который переняла от мужа. Он был корабельным инженером и недавно погиб в торговой поездке в Польше, под Гданьском.

— Пойми, бывают бомбы, которые разрывают людей на такие мелкие кусочки, что они вообще исчезают с лица земли. В таком случае, наверно, правильнее говорить, что эти люди не «погибли», а «исчезли». Соединились с Богом.

— А бывают такие бомбы, которыми можно взорвать войну? — спросила я с набитым ртом.

Она, полагая, что у нее сидит малолетний рассыльный, подняла обжигающую чашку с чаем в честь своих великих сентенций. Руки у нее слегка тряслись, она сложила губы охлаждающей трубочкой, чтобы не обжечься, поднося их к дымящемуся краю чашки. Но мои слова не дали чашке и губам встретиться. Она ненадолго замерла и вытаращила умные, но проликеренные глаза, поставила чашку на блюдце с громким фарфорово-датским, почти королевско-фарфоровым звоном.

— Бомбы, чтобы взорвать войну?

— Да, можно сделать такое… оружие мира… пушки мира?

— Ну надо же! И что это, по-твоему, было бы за оружие?

Она думала, что этим вопросом дала себе возможность сделать глоток в тишине, но не успела она донести чашку до рта, как я ответила:

— Такая огромная пушка, которая выстреливает одновременно шестью тысячами певчих птиц, чтоб враги с ума сошли от их пения. А еще пушки поменьше — такие бабочкометы.

— Бабочкометы, — повторила она за мной, с пьяной задумчивостью на лице, и поставила обжигающую чашку обратно на стол. — Ну надо же! Хотела бы я, чтоб у меня такой был, тогда бы я могла из него стрелять по немцам, которые торчат внизу на тротуаре, курят и ждут, чтобы залезть на нее… пардон, залезть к нам на первый этаж.

И снова рука потянулась за чашкой.

— Не надо ее так строго судить. Ей тяжело, — сказала я тоном умудренной жизнью женщины и вздохнула.

— Что? — переспросила она и отставила чашку, так и не сделав глотка.

— Она пускает их к себе, чтоб они не убили ее мужа. А он у нее в тюрьме на какой-то там версте.

— Ты хочешь сказать: в тюрьме Вестре[102]? Правда?

— Она не шлюха. Она человек.

— Да, конечно. Ну надо же! — ответила она, желтокожая, как седой китаец, затем задумчиво посмотрела в окно кухни и сказала сама себе: — Конечно, у всех своя история.

Потом она опомнилась и снова посмотрела на меня.

— А у тебя какая история, маленькая исландка?

— Мне досталась только половинка улитки.

— Да? Ах, что это я? Надо дать тебе побольше, — сказала она и потянулась к разделочному столику за пакетом с улитками. Там еще оставалось пять с половиной, потому что сама она взяла себе целую, и она до сих пор лежала нетронутая у нее на тарелке. Она вытащила из пакета пол-улитки, положила на стол, затем встала со стула слегка нетрезвым движением и повернулась к столику, чтобы взять нож. Я улучила момент и положила пол-улитки к себе в тарелку. В тот же миг она обернулась и вдруг вся превратилась в вопль, который так плохо сочетался с этим воспитанным желтым лицом:

— Нет! Не ешь ВСЮ ПОЛОВИНКУ!

Я выпрямилась на стуле и испуганно следила, как она разрезает пол-улитки на две части и прячет вторую четверть обратно в пакет.

— Так нельзя, — сказала она чуть тише, и я поняла, почему она не решается выйти туда, где ходят немцы: такая импульсивная.

Затем она уселась и некоторое время боролась с горячей чашкой чая. Мы молчали, пока я не нашла в себе мужества съесть четверть улитки.

Да, конечно, в военное время надо чем-то жертвовать. Мне следовало бы подумать о стратегическом запасе «Дании», этой крошечной отполированной страны, которая в эту пору не знала ни недели покоя.

Хотя это неправда. Конечно, тогда я так не думала. Я это говорю только сейчас, когда я лежу вне и над сознанием моей жизни и коечным произволом ретуширую все мои мгновения в свете того, что грядет и глядит на жизнь сверху во всех ее кусках, отбирая и раскладывая их, чтоб вышла целостная картина человека, века, эпохи. Меньше всего мне хотелось бы врать или пропускать то, что все пропускают, когда выкладывают свою жизнь на прилавок, но тот документальный фильм, который предстает моим глазам сейчас, разумеется, мало похож на то, что мне представлялось тогда, когда я, ослепленная моментом, перескакивала с пазла на пазл там, на земле, в жизни, в прошлом веке, в военное время.

Таковы преимущества преклонного возраста. У нас такой хороший обзор всего.

46

Сучье вымя и бог Пух

2009

Лова ушла. Интересно, она какой-нибудь еды не оставила? Ага, вот тут что-то есть. А что это? Скир[103]? Каша? Ей-богу, я про все на свете забываю. Конечно же, я это раньше начала есть. А сейчас я уже не помню, голодна ли я. Вот я сказала «голодна» — и уже насытилась. Я больше не понимаю, что творится в моем желудке. Там все проходит насквозь.

Я не знаю, как называется день, который я сейчас проживаю, но, судя по всему, он скоро перевалит за полдень. И он не такой уж серьезный повод, чтобы ради него вдохнуть. Я честно и четко говорю: чем ближе крематорий, тем более никчемными кажутся мне дни. Они — не более чем сумятица ветра за окном. Вот возьму и убью его ядовитой шуткой! Это китово-серое небо и эти обветренные деревья с растрепанными листьями, которые больше похожи на сопливые обсморканные бумажные платки! Что лучше всего показывает, что исландское лето — это такая болезнь. Я плюю на это барахло, которое нам здесь предлагают под видом повседневности, — нам, помнящим жизнь при более приятном свете, чем эта серая чушня при харкотине дождя. Который падает с неба, больше напоминающего мокрющее зловонное сучье вымя. Да, такова уж наша исландская доля: прозябать под бродячим сучьим выменем с восемнадцатью потрепанными сосками, из которых все равно ничего не течет, кроме холодно-жидкого ялового молозива.

И замордованные дождем верхушки деревьев, ага…

Разумеется, кроме них, я из окна почти ничего не вижу. Только их и это вшивое сучье небо, которое сентиментальные поэты имели глупость воспеть в длинных опупеях о лежачих людях, как будто это священный долг исландских книгопеков — хорошо отзываться о своей стране, этой костлявине-отморозихе, этом снежно-дождливом аде. Она еще худо-бедно может вытянуть из-за своей грязной ледниковой пазухи кратковременный штиль, но чаще предлагает сопливую и поносную погоду, которую отрыгивает и выпукивает из своих скелетистых ущелий.

Фи, какая фуфлянка!

Да, замордованные дождем верхушки деревьев клонятся и сгибаются под струной холодного ветра, который бог погоды отмеривает нам недельными отрезками и который гуляет по крышам и по всей столичной мокрозадости. Он навсегда останется нашим вечным Гитлером, который удерживает нас, богоизбранный народ, взаперти, в наших одиночных квартирах, ветреный отморозок!

Но как сказала я, приговоренная к постели: чем дальше идет жизнь, тем более жиденькими становятся дни. Когда-то они были густыми. Я это помню. Когда-то они поднимались из моря, вкусные, как шестнадцатислойный бутерброд, а теперь это просто прозрачные целлофановые полотнища на стройплощадках, хлопающие на сильном ветру. Да, видимо, так и есть. Когда-то дни были густые, а наша жизнь — жидковата, а сейчас стало наоборот.

Сначала действительность кажется нам такой мощной, а мы сами — такими ничтожными; мы впитываем ее. Мы тратим всю жизнь на то, чтоб вобрать ее в себя, пока не обнаруживаем, что из нее ничего не выжмешь, что мы сами — гораздо содержательнее, чем день, век и вся эта штука, которая называется реальность, явление, которое люди почитали веками и которое на самом деле ничего не стоит по сравнению с подспудностью. Главная удача в моей жизни — что я вышла из первой и примкнула ко второй. Для меня это сущее избавление, что больше не приходится вставать, наливать молоко в тарелку, тащиться в прихожую и открывать конверты, смотреть телевизор и звонить по телефону. Жизнь только тогда стала мне приятна, когда мне больше не приходится ее проживать, а можно наслаждаться ею подспудно. И пусть никто не жалеет, что, мол, мне приходится куковать в этом гараже в неинтересном районе, потому что я наконец обрела саму жизнь. И Бога. Я различаю его, надев очки перед раковиной: прозрачный, легкий, крошечный шерстяной комок, который выдает свое присутствие, только если открыть дверь. Я зову его Пух. И почитаю его таким стишком:



Мой Бог есть Пух.
Всю нашу быль
он обратит
в покой и пыль.



Счастье заключается в том, чтоб ничего не иметь. И верить в пух.

47

Войну любят все

2009

Потом я смотрю поверх спинки кровати и вижу там себя в самом низу жизни, крошечную, как веснушка на далеком лице; как я все еще сижу в кухне у старой Скопидомши, так очаровательно грустящая над четвертью улитки, замученная тем, как меня доводят датские дети, но все же живо интересующаяся тем, что разлито в воздухе. Тогда будни были не серые, а черные, и великие события поджидали на каждом углу, в каске и с винтовкой.

Конечно, во время войны было весело. Конечно, мне ничего не хотелось пропустить. Иногда ты жил так активно, что момент прямо-таки вибрировал, как закопченный рычаг переключения скоростей на старинном тракторе. Очевидно, в душе человека всегда есть такие отделы, в которых таким событиям радуются: начальники этих отделов воспаряют, отстегивают от груди подтяжки, задирают ноги на стол и чокаются с сотрудниками: «Ну, брат, сейчас повеселимся! Война же!»

Людям всегда нужны трагедии. И если они не получают их от природы, они начинают пытаться сами фабриковать их. Очевидно, это одна из главных причин нашего Кризиса. Народ уже много десятилетий сидел без извержений и без эпидемий. А на войну, не имея армии, нечего и соваться. Значит, надо было что-то предпринять.

Участники Второй мировой, побывавшие на передовой, рассказывали мне, что фронтовая жизнь была не так уж и плоха. По сравнению с мирными буднями у нее было одно достоинство — возможность жить настоящим. Там просто не было времени оплакивать вчерашний день или бояться завтрашнего. Людям хватало забот с настоящим, и от этого наступало какое-то счастье, чуть ли не умиротворение.

«Иногда я не мог понять, как можно такое вынести: скажем, целыми днями ползать в холодной грязи или неделями коченеть в снежной могиле, целыми, блин, неделями без изменений! Пожалуй, это было самое худшее. Или бежать 500 километров с 30 килограммами на спине и в дырявой обуви, и… Да-да, у меня, блин, четыре года сменных трусов не было! Но там все было как-то так, что ты не мог жаловаться, ты каким-то непостижимым образом был счастлив. А сейчас меня будит аромат кофе и пение птиц, но я целыми днями только и беспокоюсь, понравился ли начальнику мой отчет, да не изменяет ли мне жена. И скучаю по пулям, щекочущим темя».

Примерно так он высказался — венгр, которого я повстречала сразу после войны далеко-далеко в аргентинском поезде.

Во время войны всем хорошо, потому что тогда никому не надо ничего решать. А в мирные времена люди несчастны, ведь надо делать выбор! Так что все войны происходят от безграничного стремление человечества к счастью. Едва ли люди боятся чего-нибудь больше, чем мира на земле.

Человек по своей сути — муравей, и он скорее захочет быть пассажиром на великом колесе судьбы, чем тратить силы на управление им. Меньше всего он хочет вершить судьбы, оттого и боготворит тех немногих, кто посмел.

А что касается судьбы, то война распоряжается ею самым радикальным образом. Поэтому на войне всем хорошо, там мы обретаем внутренний боевой мир. А Вторая мировая — прямо-таки образцовая война, потому что, как сказал Геббельс, это была der totale Krieg[104]; она была во всем и всюду: растянулась на целый континент, тяжким грузом легла на каждую душу, коснулась всех и вся. Даже женщину, которая отказалась участвовать в ней и окопалась за порогом своей квартиры с 17 бутылками ликера.

48

Женственность

1940

Выйдя от Улиточницы, я пошла прямиком на третий этаж. Я не могла пойти домой, не заглянув к Аннели. (Я была как бы психологическая помощь на дому: сидела с одинокими датскими женщинами и выпотрашивала их горести.)

Но прежде чем я позвонила в ее дверь, открылась квартира напротив, и со мной захотела поговорить еще одна копенгагенская фру. «Nåh? Er det dig igen?»[105] Но я не отреагировала — я не могла взять на себя новых пациентов в том же подъезде. Ее голова торчала из красивого плечевого пояса, словно кофта из плохо закрытого ящика комода: нос большой, щеки как следует напудренные и нарумяненные. У меня сразу возникло ощущение, что на ощупь они должны быть, как рисунок цветным мелком по коже. «Er det ikke fredag i dag?»[106] Я отвернулась и позвонила в квартиру Аннели.

Да, такова была война. В каждом подъезде Копенгагена жили женщины… Нет, лучше так: на всех этажах во всех городах Европы — в Осло, в Лионе, в Люблине — были закрытые двери, и за каждой притаилась судьба. Можно было позвонить в любую, и она открывалась, подобно тысячестраничному роману — судьбоносному, трагичному, грустному, сказочному, невероятному и слишком, слишком длинному. Каждая дверь в каждом доме в каждом городе была как обложка с большими горящими буквами: «Невеста Муссолини», «Все ради мужа», «Двухкомнатная страна».

Аннели в полинявшем халате подошла к дверям, затем сразу же снова легла в постель. Ее волосы были не уложены и свободно струились по спине. Они были длиннее, чем я думала. Я прошла за ней и присела на край ее кровати.

— Ты сегодня припозднилась, — бессильно прошептала она.

— Да.

Она была невероятно красива, когда лежала там, такая блестяще слабая, а ее голова наполовину утопала в большой пухлой подушке. Из цельно-белого лица струились черные локоны, а сала на щеках стало меньше — из-за болезни. Она смежала свои чудо-веки перед каждой фразой.

— Ты где была?

— Я…

Больше я ничего сказать не смогла. Наверно, тогда я впервые в жизни кому-то изменила. Причем с проституткой. И с сумасшедшей. И обе были в лоск пьяны.

— Не сиди сегодня долго. Я так устала.

— Нет-нет. Я сейчас уйду. Да и времени уже много.

— Обещай мне одно, Даня.

— Да. А что?

— Запомни навсегда, на всю жизнь, что… что они не должны тебя схватить.

— Нет… Схватить?

— Да. А они непременно попытаются.

— Кто, немцы?

Она слабо улыбнулась, словно цветок, плавно поворачивающий свою головку к солнцу.

— Мужчины.

— Мужчины?

— Да. Берегись их, — она очень медленно закрыла глаза. Ресницы ее трепетали, как крылья бабочек.

— Не немцев? Всех мужчин?

— Все мужчины — немцы.

Судя по всему, она поняла это задним умом, потому что мне показалось, в ее глазах сверкнула усмешка. Но я, по всей видимости, еще не вышла из одиннадцатилетнего возраста:

— Только не папа — он исландец. А твой муж? Он же был итальянцем!

— Даня, обещай мне еще…

— Что обещать?

— Не становится женщиной.

Я впала в ступор.

— Женщиной?

— Да. Ведь женщинам так трудно. Будь человеком. Не женщиной.

— Что?

— Да, обещай мне. Не будь женщиной.

Она повторила это почти беззвучно, словно выбившийся из сил бегун по жизни, который наконец добежал до цели и теперь выстанывает важное сообщение тому, кто еще не пробежал свою жизненную дистанцию. И закрывала глаза после каждой сказанной фразы. Но она на своей подушке была прекрасна. Как ни странно, мне почти захотелось расцеловать ее, эти алые губы. Мне хотелось целовать ее густыми смачными поцелуями, трогать ее пухлые губы моими, лизать ее язык. Почему так получилось? «Не будь женщиной». Значит, я стала мужчиной? Скорее всего вечная невеста Аннели этими словами превратила меня из маленькой девочки в мужчину. Во мне вспыхнул ранее незнакомый огонь. Внезапно я стала кем-то вроде размякшего, размокшего гнома перед лицом своей Белоснежки, околдованного черными, как смоль, волосами, белоснежной кожей и алыми губами.

— Взгляни на меня. Я тут лежу, потому что я… Быть женщиной — это как… Это просто такая болезнь.

— А? Что?

Я оглохла от томления. Она, судя по всему, поняла это, потому что сейчас обращалась скорее не ко мне, а к своему бреду:

— Быть женщиной — это болезнь. Смертельная. Единственное исцеление — это стать мужчиной, но… Ведь они называют нас слабым полом и всю нашу жизнь стремятся… затащить нас в постель, приковать нас к постели… — Она бросила медленный, но торопливый взгляд на сияющее белый ночной столик. На нем лежало нечто, напоминающее письмо на вскрытом конверте. Оно было сложено и на треть торчало в воздухе, так что свет от ночника подсвечивал бумагу с обратной стороны. Сквозь нее просвечивали аляповатые чернильно-синие рукописные буквы… Затем она снова посмотрела на меня и сказала:

— Все мужчины — немцы. Запомни это, Даня. И обещай мне никогда не надевать желтую звезду.

Она произнесла эти слова с тихим спокойствием, которое никак не сочеталось с ее подспудным страданием. Тихий голос осторожно ласкал слова, как будто они были мелкими цветочками на поверхности страшной трясины. Она вновь на мгновение смежила веки, потом посмотрела на меня и повторила:

— Никогда не надевай желтую звезду.

Я не знала, что, оказывается, у этой женщины, которая была словно вылеплена для того, чтоб быть фотомоделью в рекламе вина и роз, в крови был дух борьбы. Я-то думала, что божество, которому она поклоняется, — любовь. Что она прежде всего женщина и только потом уже человек. Но этот урок запомнился мне гораздо лучше, чем тот, на котором проходили органы любви, может быть, именно из-за того, что я не вполне поняла идею о желтой звезде и мужчинах-немцах. Иногда лучше запоминаешь именно непонятное. И все же я вняла этой просьбе и решила никогда не любить настолько сильно, чтобы из-за любви слечь в постель (хотя лечь в чью-то постель ради удовольствия — это пожалуйста), и никогда — только из-за того, что я женщина. Второе обещание я выполнить не смогла, а первое выполнила. Я никогда не влюблялась на все 100 %. Потому что это было бы неразумно. Никто не должен варить свое сердце целиком. Лучше разрезать его на четыре части, один-два куска пожарить на сковородке, а остальное убрать в морозилку.

Под конец своей лекции Аннели утомилась и говорила уже с закрытыми глазами. Я встала. Она с трудом подняла веки, взяла меня за руку своей мягкой и круглой белой рукой (сейчас я вижу, что у нее, конечно же, опухли и щеки, и руки от всех этих лекарств и несчастий). Я склонилась над ней, поцеловала ее в щеку и ощутила, как с нее на весенние губы дохнуло осенним холодом. Мой поцелуй был совершенно бесстрастным. Я подавила в себе всякое влечение прежде, чем по-настоящему отдалась ему вволю. И в этот миг пора невинности закончилась. Я пережила первое отрицание из тех, что свойственны взрослому человеку.

В почве моей души на стебле раскрылся крошечный бутон, черный и лохматый, — незабудка пустила корни. В одиннадцатилетнем человеке произросла женщина. И я с самого начала не захотела принять ее. Ведь разве не это попросила меня сделать Аннели? От всех уроков этого большого дня у меня в голове возник сумбур.

Она красиво улыбнулась мне и показала глазами на маленькую изукрашенную коробочку, стоявшую на стуле возле раскрытой двери. Она была величиной с дедушкину коробку для сигар, квадратная, покрытая черным лаком и усеянная черными жемчужинами, с маленьким зеркальцем на крышке; я увидела в нем отражение своей жадности. Конечно, это была шкатулка для драгоценностей. Я вынула лилипутский крючок из петли и откинула крышку. Шкатулка была пуста, но дома у меня была всякая всячина, которую можно было в нее положить: Аннели дарила мне ее в прошедшие недели. Внутри шкатулка была обита розовым бархатом, источавшим аромат, который манил меня, притягивал к этому черному ящичку, розовому внутри. Я получше вдохнула этот сильный запах, который, скорее всего, был смесью ароматов разных духов, которые в часы ласок приставали к чарующей плоти и дополнялись тем, что отдавало от себя тело: по́том с загривка и росой из-под мышек.

И я ощутила, как меня манит женский букет: «Сюда, сюда, девочка! Ты тоже станешь женщиной, женщиной! Тебе от этого не уйти, не уйти! Приди, со своим детским лоном, улыбкой с ямочками и позволь мне заполнить их недоверием и невзгодами. Тебе тоже придется ковылять по жизни под бременем грудей, наносить на себя крем, духи, краску, бороться с ожирением, возиться с месячными, с трудными родами, а потом упасть в цене, как баранина, в стране морщин, а потом тебя выбросят на свалку жизни. Женщина, женщина! Блаженная неволя поджидает тебя за красным платьем. Ты думала, ты ребенок, который станет человеком, но теперь ты поймешь, что тебе суждено стать всего лишь самкой человека».

49

Именинник

1940

Шкатулка оказалась последним подарком Аннели, потому что на следующий день она не вышла к дверям, и потом тоже, когда я, пошатавшись по музеям и паркам, неуверенно подошла к дому. Может, она умерла, а может, я ей просто надоела? Может, она следующие четыре года пролежала в постели и писала там бессмертную повесть о любви, которая так и не увидела свет, потому что никто не предполагал, что такая красивая женщина еще и пишет. Да, или, может быть, она собралась и отчалила на поезде вниз по вытянутой руке Гитлера, по его плечу и шее, въехала в одно ухо и выехала из другого — прямо в царство Муссолини.

Смысл военного времени в той или иной степени заключался в том, чтоб люди разлучились, потеряли друг друга. В войну все были одинокими. Даже солдат, которого выучили быть просто каской в своей роте. Даже его жена, которая вместе с сотней таких же женщин, как она, стояла у конвейера дома. Даже узник, спавший в переполненной камере.

Но самым одиноким явно был фюрер. Я сомневаюсь, что за всю историю человечества кто-нибудь был так одинок, как Адольф Гитлер. Неспроста он обязал всех своих соотечественников приветствовать его по имени: «Хайль Гитлер!» И никогда не предпринималось более масштабной попытки исцелить душевные муки одного-единственного человека. Сперва целую страну превратили в одно сплошное каждодневное празднование его именин, и все ходили в парадных костюмах, прилизанные, — и друзья, и враги, — с особыми метками на рукавах, чтобы ему было понятнее, кто где; и все пели эти, извиняюсь за выражение, песни в честь него, подносили ему подарки (чаще всего — свою жизнь); и все выстраивались перед ним, составляя гигантские именинные торты, и вытягивали вверх руки, символизировавшие свечки: тысяча свечей за тысячелетний рейх, чтобы одинокий маленький мальчик задувал их и ревел на своем стульчике, своей трибуне. Адольф Гитлер — вечный именинник.

Но это было еще не все, потому что после торта мальчику хотелось поиграть в солдатиков, испробовать все новые игрушки…

Одиночество малыша Хьяльти было так велико, что на самом деле было настоящей черной дырой (это такая ненасытная штука в космосе, которая всасывает все и вся), которая требовала все новых жертв, постоянного наполнения, чтобы его самого в нее не засосало. «Blut muß fließen!»[107] «Еще больше человеческих жертв!» А когда вся кровь уже утекла, этот черный мешок перерос своего хозяина, и он захлебнулся своим одиночеством.

Да, смысл Второй мировой в той или иной степени заключался в том, чтобы сделать всех жителей мира такими же одинокими, как и тот, кто ее развязал.

На войне ты всегда один; если честно, мне кажется, что эти годы одиночества наложили на меня отпечаток: мысль о том, чтобы провести жизнь с одними и теми же людьми, всегда казалась мне какой-то мелкоплавной.

50

Юная ведьма

1940

После долгого дня в Школе жизни по адресу: Серебряная улица, дом 6, Копенгаген я вышла на улицу в ноябрьский вечер, неся мою славную шкатулку. Тень от шестиэтажного строя домов на противоположной стороне улицы доходила до пятого этажа на моей стороне, а дальше по улице сиял желтой листвой в горизонтальных лучах солнца парк «Росенборг». Копенгаген был прекрасен, как и прежде. Деревья и солнце еще не подверглись оккупации. В воздухе был приятный холодок, который я, по-детски невежественная, приписывала обилию толстых каменных стен и считала каменным холодом; в моем представлении в стенах города была ледяная сердцевина (эдакая датская вечная мерзлота), в которой жила зима, летом потея в одиночестве и дыша холодом, едва солнце перестает светить на стены.

Я немножко подождала на крыльце, осторожно выглядывая на тротуар. Моих одноклассников нигде не было. И я что есть духу добежала до угла и свернула на Кронпринсессегэде, а там замедлила шаг и, тяжело дыша, двинулась к дому вдоль парка — из-за солнца; на плече у меня была школьная торба, в руках — шкатулка и блики.

Прохожих почти не было, и я позволила себе идти на новый манер, которого требовал сегодняшний день; в моей походке появился какой-то женский магнетизм: я шла с гордо поднятой головой и с достоинством, мне казалось, я чуть больше стала Даней. Я ощущала, как грубо-шерстяная школьная юбка телепалась возле замерзших ног, которые были голы до самых белых гольфов и черных башмаков со шнурками. А башмаки, до этого дня бывшие на плоской подошве, вдруг отрастили высокий каблук — так мне в тот миг казалось. Черный лохматый побег-черенок рос с каждым шагом. Да, очевидно, я стала женщиной, хотя Аннели и просила меня как раз этого не делать. Поэтому уверенная чарующая походка сопровождалась чувством вины; а ведь правда, это так по-взрослому: терзаться муками совести из-за того, что ты стала такая sexy? Такая обольстительно-облизательно sexy.

Навстречу мне шел человек в светлом пальто и темной шляпе. Я продолжала в том же духе, неся в руках шкатулку женственности. Он спешил по тротуару, чуть опустив голову, шляпа закрывала лицо, как забрало; разумеется, это был немец. Но когда расстояние между нами уменьшилось, стал заметен подбородок, потом нос. Было видно, что этот человек как две капли воды похож на Тайрона Пауэра — дамского угодника всех времен и народов из Фильмограда. Значит, он будет первым, кто увидит мою новорожденную женственность! Я ощутила, как мои свежеобретенные чары крепнут от этой мысли, с ними мне наверняка будет легко бросить этого шляпоносца к моим ногам. Через несколько секунд он изойдет слюной по лакомому куску, каким стало мое тело, а через девять шагов этот Герман Пауэр[108] рухнет на тротуар, словно застреленный солдат, и будет умолять свежеповзрослевшую девчонку отужинать с ним в «Англетерре», а потом принять приглашение на киносеанс в Дагмар-театре. А увенчается этот вечер огненными ласками в койке — в каюте в Королевском Новом порту. (Ребенок не мог представить себе любовную игру в деталях, а видел простой натюрморт из огня, шляпы и голых девчоночьих коленей.)

У меня появилась дьявольская усмешка — я была уверена в победе; я не могла взять в толк, как это женщины могут быть ниже мужчин, если имеют над ними такую власть. Мы подходили все ближе и ближе друг к другу, и я не спускала глаз с полей шляпы: скоро из-под них вылетят две искры, и прямо в мое легковоспламеняющееся сердце, и получится пожар в глазах. Для верности я все же решила открыть это обольстилище и выпустить дух женственности себе в помощь.

Но замок заело. Я не смогла открыть проклятую шкатулку. Когда я подняла глаза, Герман Пауэр уже прошел мимо меня. Я смотрела ему вслед — первому принцу моей взрослой жизни, уходящему по улице имени принцессы.

Я вздохнула с огорчением и все-таки снова склонилась над шкатулкой. После долгой возни мне наконец удалось открыть ее. Конечно, в этот момент я была больше всего похожа на наркомана-нюхальщика, потому что немедленно уткнулась в шкатулку носом и изо всех сил втянула ее женский дух прямо в нос. И если бы было такое слово — «женство» в значении «блаженство», — то это самое «женство» я тогда ощутила каждой клеткой тела. Я почувствовала, как между ног проросла ветка, а за сосками побежали мурашки. Черенок стал цветком, который давал побеги в животе и ниже. Лохматый, черный. Черный и лохматый. У меня потемнело в глазах, но я не рухнула на землю, а побрела с хлопающей крышкой шкатулкой дальше вдоль парка, исходя слюной и едва передвигая ноги от сладострастной истомы.

Вдруг отворилась калитка в маленьком каменном домике какой-то неоклассической придворной постройки, которая потом стала, по-моему, рестораном, а в те годы использовалась как общественный туалет с датскими табличками и немецкой чистотой. Смотрителей поблизости не было, и я зашла в женское отделение, заперла за собой дверь, положила на пол школьную торбу и шкатулку жизни и поприветствовала сама себя в мутном зеркале; я расстегнула воротник и еще больше распалилась, увидев собственное тело, возбудилась до крайности, оголив одну будущую грудь, и вдруг начала тереться цветком жизни о край твердой холодной раковины, а потом об ее угол, что оказалось еще приятнее. Но вскоре я заметила в углу швабру и, подчиняясь инстинкту, схватила ее жадной рукой, просунула между ног, а затем начала ерзать по ней, словно вконец ометлевшая ведьма, приговаривая по-датски: «Все мужчины — немцы! Все мужчины — немцы!»

С каждым новым поглаживанием волшебство между ног возрастало, и блаженство наполняло душу-тело, словно каша — миску. Под конец я взяла швабру еще крепче, изо всех сил стиснула ее ногами (а между ними были еще юбка и панталоны), сползла по жесткой палке, тесно прижимая ее к себе, и ощутила нечто, что женщины назвали бы небольшим оргазмом. Конечно, до полного наслаждения ему было далеко, но на тот момент этого было более чем достаточно, более чем… Потому что тогда я сидела застыв на грязном полу, долго сидела и смотрела на белый блестящий кафель, задавая самой себе вопросы, бесчисленные, как звезды, которые, мерцая, кружили в воздухе и были большей частью желтые.

За обрезанной снизу дверью женского туалета я увидела толстые усталые женские ноги в разбитых деревянных башмаках, которые неуклюже передвигались по тротуару на улице, скрипя подошвами, в сопровождении шуршания метлы.

Я вскочила на ноги и притворно спустила воду в бачке, будто за сценой в никчемном спектакле, подобрала шкатулку и торбу и пошла своей дорогой. За дверями стояла старая ведьма в синем халате со сладострастным веником в руке, который был ее лучшим другом в течение полувека. И тут я поняла, отчего мужчины считали ведьмами тех, кто предпочитал метлу их утехам. Я была ведьмой. Эта мысль преследовала меня все время, но никогда не была такой сильной, как сейчас, хотя я уже давно не садилась верхом на метлу. Ведь сейчас я калека, париконосный коечник. Очевидно, я никогда не могла ощутить себя красивой милой женщиной. Наверно, мужчинам я казалась смазливой, интересной, податливой. Но я не была красивой милой девушкой. Никогда. Нет-нет, я была ведьма.

51

Сами себе сестры

1940

Я вышла на солнечную улицу в истоме, потом свернула на улицу Гаммель-Мент, а оттуда — на набережную Гаммель-Стран и пошла домой канальным путем, размышляя о том, что произошло за сегодняшний день.

Это был большой день в маленькой жизни. Малорослая девчонка со Свепнэйар высоко вознеслась на метле.

Все это я думаю лишь сейчас, когда я восьмидесятилетняя, стою рядом с собой одиннадцатилетней, у перил канала в военном Копенгагене и гляжу на город. Мы вместе, мы — сами себе сестры, Герра Маленькая и Герра Старая: одна в синей юбке, а другая в облезлом парике, с обкорнанной грудью и подушкой-горбом, в жесткой белой больничной ночнушке и тапочках-ногопрейках.

А шпили башен тянутся до горизонта. И там, за Østersøen[109], которое поглотит разом множество жизней, все еще далекий русский танцпол ждет папу и миллионы его товарищей. Пока они еще дома — разучивают самоубийственный танец, которым собираются дебютировать на этом отполированном морозами флэту. Они репетируют под музыку Вагнера и пока еще не знают, что выступать им придется под музыку Хачатуряна.

Да, старушка, ты идешь по старой колее. И это главное преимущество старости: тебе предоставят воздушную прогулку над всей твоей жизнью и иногда будут позволять прыгать с парашютом, приземляться в переулках городов возле себя самой и хлопать ее по плечу. Ведь знаешь, женщина, тебя много. Я знала в юности и знаю в старости, что жизнь кусает сама себя за хвост, и стоящая на перекрестках судеб на самом деле не одна, потому что рядом с ней стоит она же: и я-в-юности сейчас рядом с самой собой. В каждом ребенке живет старуха, а в ней — ребенок.

Я вижу, как я оглядываю Гаммель Стран, а в голове множество мыслей, которые я заливаю в себя сейчас и которые сидели во мне тогда: да, конечно, необычно ощутить, как мягкий финик становится твердой веткой и ломается, ломается со сладостью, которую я так жажду пережить вновь.

Я спрятала шкатулку наслаждений в торбу перед тем, как взойти по лестнице. Мама радостно встретила меня: «Я уже беспокоиться начала!» Она встала в блестяще-красном дверном проеме во всей своей женской властности, вспотевшая от уборки, голорукая, стояла, опершись ладонью о верх дверного косяка, так что виднелась пушнина под мышкой, юбка узкая, и мягкий живот врезается в резинку. Мама была весьма земной женщиной. Чистейшего пота деревенская баба, которая никак не влезала в этот дверной проем — эту классическую городскую лакированную рамку.

— С тобой что-то случилось?

— Нет-нет, — ответила я и потупила глаза на ее туфли, словно стыдливый пьяница, надеясь, что она ничего не заметит. Не заметит, что ее ребенок исчез, а вместо него теперь сладострастный карлик с огнем между ног и жадными губами, готовыми целовать все, что плохо лежит. Который раскидывает сети на взрослых мужчин на улице и ложится с палкой в общественных уборных. Она, казалось, не видела этих дурных симптомов, которые так хорошо были заметны у меня в глазах, и мы стали обедать в бездушной тишине тефтелями в буром соусе, одни вдвоем в кухне, построенной для того, чтобы накормить целую столовую за двустворчатой дверью.

52

Kærlighedsagent[110]

1940

Первое декабря стало решающим днем. Хотя продать квартиру на Кальвебод Брюгге пока не удавалось, для сотрудников исландского посольства в Копенгагене пришел последний день.

Хелле, мягкая Хелле, при расставании целовалась и плакала и обещала приехать к нам в гости в Исландию, как только закончится война, а сама она выйдет замуж. «Ford i en dame rejser ikke alene»[111]. Мы пообещали хорошо принять ее, а мама протянула ей носовой платок, пока мы стояли на пороге. И только тогда маленькая женщина расплакалась, потому что было, разумеется, совсем не ясно, найдет ли она мужа, выйдет ли она замуж. «Der er ingen der vil ha’ en lille gammel jomfru som mig!»[112] Я окинула ее взглядом и чуть не кивнула головой, но мама больше верила в датских мужчин и убедила ее, что на родине в Ютландии, где она устраивалась работать в школу-интернат, они выстроятся за ней в очередь — женщиной, которая стряпала не только для послов и министров, но и для деятелей искусства, вроде самого Поля Ремера и Эльсы Сигфусс. «Men det er en skole for kvinder…»[113] — не унималась она. «Тогда поезжай на сельскохозяйственную выставку в Хобро, — в голове мамы звучал йесс-оптимизм, — и сходи на танцы!» На мгновение в глазах румяной женщины зажглась надежда — и тут же погасла: «Men så får jeg måske en mand, men så kan vi ikke få børn, fordi jeg er så … jeg er blevet så gammel!»[114]

И тут она разрыдалась. Мама проводила ее в квартиру, внесла чемоданы и закрыла двери, а меня послала вниз — сказать шоферу, чтоб зашел к нам, если хочет, потому что пассажир задерживается. Но когда я спустилась и увидела Райнера, который стоял возле сверкающего полировкой автомобиля в торжественной позе ожидания, будто перчатконосный принц колеса со своими тремя бровями, у меня возникла идея.

— Вам жена нужна?

— Жена?

— Да, вы не хотите жениться на Хелле? Ей муж нужен.

— Хелле?

— Да, ведь она красивая и добрая, правда?

— Гмм… Мы… Если честно, то мы не…

— Она хорошо готовит, у нее большая грудь, и к тому же, она девственница.

— Ага?

— Вам скоро шестьдесят. Лучшей жены вам не найти.

Немецкий француз добродушно засмеялся себе под нос. Ну, мол, и странный ребенок!

— Да, хе-хе… Вы правы. Нам лучшей жены не найти…

— Тогда я скажу ей, что вы хотите быть ее мужем?

— Э-э-э-э… Нет. Совсем нет. Ради бога, не делайте этого.

— А почему?

— У-у-у… Во-первых, потому что… да, потому что главное правило шофера — не вмешиваться в домашние дела, да, в домашние дела, — сказал он, плохо подражая дворянину. — Хелле — кухарка.

— Но отсюда вы уедете жить в гостиницу. Это плохая перспектива. Вам нужна жена.

— Нет, — сказал он, перевел дух и вдруг поднял руку и начал отмахиваться. — Нет, жена нам не нужна.

Но в его голосе и глазах я уловила еле заметное колебание. Так что я взбежала обратно наверх и громко и хитро объявила:

— Хелле, все в порядке. Райнер на тебе женится!

— Hvabe’har[115]?

Лицо у нее стало как у ребенка, который среди рева углядел, что ему могут дать пирожное.

— Райнер хочет стать твоим мужем.

— Райнер?

Она посмотрела на маму: глаза — красны, щеки — мокры. Сидела она на толсто-плюшевом фортепианном табурете у рояля в приемной, и ее ноги едва касались пола. И тут она взорвалась, как хлопушка с конфетти: рассыпала вокруг себя смешки. Для нее это было забавно: «Райнер?» И засмеялась еще сильнее. «Mig og Rainer?»[116] Мы с мамой переглянулись. Отсмеявшись, она сказала сама себе: «Ja, men han er jo en rigtig god chauffør»[117].

Тогда идея возникла у мамы. Она сбегала вниз как была, в туфлях, и объявила Райнеру о том, что планы изменились. Вместо того, чтобы отвезти Хелле на Центральный вокзал, как они договаривались, он повезет ее на посольской машине до самой Ютландии. Конечно, от нее не ускользнуло, что в глазах вежливого шофера сразу отразилось все тамошнее бездорожье и безмостье, так что она прибавила:

— Или… или это невозможно?

— Мы… мы постараемся исполнить.

53

Белопенная

1940

Мы с мамой остались вдвоем на двухстах квадратных метрах, как две овцы, которые не могут сами спуститься с утеса; мы застряли в главе истории Исландии, которую только что закончили писать и вот-вот понесут в печать.

Я вновь и вновь ходила к дверям Аннели, но там все как будто вымерло, и вскоре мои походы «в школу» сами собой прекратились. Кончилось тем, что маме позвонил заместитель директора и все рассказал: мол, ее дочь не появлялась в школе целых пять недель. Мама отреагировала на это самым скверным образом. Но переварив эту новость, она перешла в наступление и принялась разносить датского школьного работника на все корки по-брейдафьордски, с ледяным произношением: почему, мол, сразу нельзя было сказать, а обязательно надо было прождать целых пять недель? Да за это время ребенок мог пойти по кривой дорожке!

И начать заголяться в уличных туалетах, добавила про себя я, тихонько заползла в кровать в моей комнате и принялась укладывать сокровища в шкатулку.

Звонкий островной голос разносился по половицам и отдавался в потолке с лепнинами: «Men det kalder jeg uforskammet!»[118] Неправильный выбор слов, злые интонации и хромое произношение только подчеркивали эхо, а также тот факт, что два хороших человека застряли в неподходящем месте.

Но мы постарались обратить это во благо, и недели до Рождества были, пожалуй, самыми лучшими для меня за все военные годы. Я призналась маме в том, что прогуливала, затем описала, каково мне было в школе, правда, приуменьшив плохое отношение ко мне, чтоб она не слишком сильно корила себя. И все же она расплакалась, обняла меня, крепко прижала к своим густым черным волосам. Ей-богу, не вру, они пахли водорослями. А потом мы решили, что она сама будет учить меня до Рождества — все равно она сидела без дела, а денег должно было хватить до Нового года. Я рассказала маме про старую Скопидомшу и ее государство на одну персону, и мы поступили, как она: почти перестали выходить за порог и назвали нашу квартиру Исландией. Тем более, что она тоже была на втором этаже, как и «Дания» на Серебряной улице, так что эти страны находились на одном уровне, как два летучих острова, два ковра-самолета над землей, которая была сплошь немецкая.

Я сидела на подоконнике, прислонившись лбом к холодному стеклу, и смотрела, как первые зимние снежинки свободно парят в темном небе только для того, чтобы подвергнуться оккупации, едва соприкоснувшись с землей. За водоразделом была Исландсбюрюгге — Исландская пристань, к которой раньше причаливали пароходы, идущие в Исландию, а теперь там пришвартовывались два немецких военных корабля, простаивавшие там месяцами. В те редкие моменты, когда там дул ветер, было слышно, как немецкая сталь скрежещет о датскую набережную. «Это похоже на звук, с которым рушатся браки без любви, — смеясь, говорила Маса. — Порой его до самого Бардарстранда было слышно».

Она учила меня говорить по-датски, считать и грамотно писать. А еще шить и готовить: овсянку, пюре, белый соус и коричневый соус. Всему этому я научилась у мамы и на всю жизнь. В школе, очевидно, слишком много приходится киснуть над книжками. Да, и конечно, лучшее наше время было — то, которое не было отведено ни подо что и потому вмещало все. Именно такое «все», которое я до сих пор помню.

Мама варила яйца под четырехметровым потолком, а я лежала на диване и читала письма от папы («Здесь подъем в четыре часа Morgen früh[119], как они выражаются. Кто становится лучше — тому жить веселее!») или листала Familie Journal и читала о немецких кинозвездах.

Но тут входила мама, скользящей походкой на высоких каблуках, и начинала кружиться среди комнаты: «Ну, как тебе нарядная-нарядная дама?» — а затем заливистый, как у бекаса, смех. Она радостно перемерила все тридцать пар обуви, которые бабушка оставила в шкафу, и просила меня оценить, как она выглядит на высоких каблуках. Они звонко цокали по отполированным до блеска деревянным полам. Мама Маса — массивная дама. На обратном пути она порой останавливалась у рояля и проводила пальцем по подставке для нот, горя желанием извлечь из этого трехногого зверя волшебство. Мужчины, когда тискают женщин, руководствуются тем же. Как сказала бы бабушка Вера: кто не умеет, тот рукосуйничает.

Я с нетерпением ждала показа следующих туфель, отложив письма и журналы. Ведь сейчас у меня было в запасе много времени, чтобы как следует рассмотреть маму и полюбоваться ею, этой большой-большой женщиной. Ее ляжки стали тяжеловаты, и живот вырос, а вот груди, наоборот, уменьшились. Они слились в какую-то брюхообразную поперечину поверх грудной клетки. Волосы еще не утратили своей густоты и ярко обрамляли это пышущее здоровьем лицо, которое своей алогубой белизной слегка напоминало лицо Аннели, хотя они, конечно, были совсем не похожи. Аннели была нежной розой, а мама — остроглазым тюленем.

Мама была красива той сугубо исландской красотой, которую имеют в виду, например, когда говорят, что каменистый склон в Торсмерке[120] красив. Хотя датские рощи описывают тем же самым словом, это, конечно же, иная красота. А у мамы были эти красивые брови, а еще, разумеется, островная белизна — такая белая-белая кожа, которая всегда вызывала у меня зависть и которая, очевидно, в свое время зажгла папу. Поэт Стейнн Стейнарр назвал ее Белопенной. Лет под сорок я начала ходить в ресторан «Корабельный сарай», и тогда исландские винные Пухи висели у меня на плече и нашептывали в ухо, на все лады хваля кожу моей матери. Люди приезжали издалека на такси, а кое-кто приводил с собой стихоплетов, чтобы они воспели это чудо природы, в котором у меня, между прочим, никаких акций не было. Моя кожа была всего лишь натянутой на кости холстиной, которую мне потом удалось окрасить курением и пьянством. Бабушка Вербьёрг тоже была такой холстиной на костях, так что свою роскошную кожу мама унаследовала от своего отца Саломона. И все же это явление было распространено в Брейдафьорде, что доказывают хотя бы груди Роусы, потому что островитяне веками поглощали тюленье сало, мягкое, как воск, и белое, как молоко.

— Мама, а ты ушла от папы? — спросила я, когда показ мод закончился.

— А разве это не он ушел от меня?

— Я хочу сказать: когда он вернется, ты захочешь, чтоб он снова пришел к нам?

— Если он вер… — она решила не проговаривать эту мысль всех женщин Европы anno 1940 из жалости ко мне и вместо того спросила: — Не знаю, а ты что хочешь?

— Я? Я просто хочу, чтоб Хьяльти подавился собственным криком, чтобы это все закончилось, и папа пришел сюда, и чтобы мы все поехали домой в Исландию. То есть домой в Брейдафьорд. Завтра же.

Для новоиспеченной женщины это было чересчур по-детски. Она улыбнулась не разжимая губ, наклонилась, затем хитро рассмеялась:

— Эх, дурашка.

Затем проворно подошла, плюхнулась на диван и взъерошила мне волосы, как будто давая понять, что у меня ветер в голове, а под конец обняла меня. Это было приятно. Безумно приятно.

— Завтра же! — со смехом повторила она мои слова, но потом сменила тон на серьезный: — На самом деле я бы тоже хотела, чтоб этот бред закончился завтра же.

— А тогда ты будешь хотеть, чтоб папа вернулся?

Она сосредоточила всю голубизну своих глаз на мне: под хмурыми черными бровями они напоминали фьорд в пасмурную погоду. Но потом она отвела взгляд и какое-то время глядела на гостиную, мимо рояля, через открытые двери в хрустальновенчанную столовую, да, до самой кухни, где два белых яйца в кастрюле терпели бедствие. Но она думала не о них, а о других хрупких, кипящих на сильном огне вещах. Я это заметила. Она долго молчала, как иногда делают родители в разговоре с детьми, чтобы рассказать им о жизни то, что не выразишь словами. Потом встала и прошла в гостиную, мимо рояля, через открытые двери в хрустальновенчанную столовую, да, до самой кухни, где два белых яйца в кастрюле терпели бедствие. Она проделала весь этот путь в белых сапожках со шнурками и на каблуках: ее поступь была как у военного, и звук шагов разносился по всей квартире, до самой кухни. И всем было ясно, что говорили эти каблуки.

54

Би-би-си

1940

Поскольку в Дании все было под каблуком у немцев, настоящие новости о том, что происходит в хромающем мире, найти было непросто. Нам сказали, что единственный выход — слушать Би-би-си.

Иногда мы вместе лежали в маминой большой кровати и слушали до самого вечера, на маленькой громкости, чтобы никто нас не засек, ведь датчанам, как и немцам, было запрещено слушать английское радио. Английского никто из нас, впрочем, не знал, но мы улавливали отдельные слова: «Риббентроп», «Сталин», «Финланд» — и пытались домыслить остальное.

Мне не нравились англичане: некрасивые, задирают нос да еще нашу страну захватили! Разумеется, это было влияние моего отца. Я не разделяла его восторгов по поводу Хьяльти, но возмещала это ему тем, что косо смотрела на «англичанцев». Потом я ближе познакомилась с этим народом, и они показались мне весьма похожими на нас, исландцев: чудаковатые упрямцы на острове в океане, — только у нас сильна жажда новизны, а у них консерватизм. Ни одной другой стране не удалось бы удержать сотню колоний и никак не дать им повлиять на себя. Единственным, что всем этим диковинным краям удалось поднести ее величеству, была чашка чая.

Еще англичане сознались во многом таком, за что других ругают. Они разоряли колонии, совершали преступления во время войны и до сих пор вторгаются в отдаленные страны. Но им это прощается, потому что они в этом сознаются в своей джентльменской манере, по Би-би-си. К ним относятся как к неизлечимому грешнику, который каждый час истово кается и таким образом обретает позволение по окончании выпуска новостей продолжать в том же духе. Мой старый друг считал, что Би-би-си — более мощное оружие, чем британская армия.

Мама прижала меня к себе, гладила меня по уху, и мы слушали, как диктор английского радио вещает из Хельсинки. Приложив ухо к ее груди, я слышала, как машинка памяти урчит, словно кот. Немного погодя она спросила:

— Помнишь, мы дома слушали?

— Острова? Да.

— Я сейчас про это вспомнила. Как мы сидели в гостиной и слушали.

— Да, — ответила я, как худосочный слабак, и мне показалось, что быть маленькой девчушкой так восхитительно.

— Помнишь Гюнну Потную?

— Э-э-э… нет.

И мама рассказывала мне про Гюнну Потную.

55

Гюнна Потная

1935

— Как ты, наверно, помнишь, Гюнна Потная — это одна из тех Гюнн в «Домике Гюнны». Их там было три: Гюнна Старая, Гюнна Свейнс и Гюнна Потная. И твоя бабушка там тоже жила. Теперь там, наверно, осталась одна мама. Она ее еще называла Гюнна Горячая, потому что эта девушка была для них в спальне как печка. Ей все время было жарко, и она все время жутко потела. Прямо какой-то потогонный завод.

Ах, она была по-своему красива. Прекрасная душа в непростом теле, потому что она была… Ну, не то чтобы совсем недоразвитая, как порой называют «простодушных», но умом явно не блистала.

В церковных книгах она была записана как Гвюдрун Лаурхатльсдоттир — мне пришлось это раскопать, когда она… Да, а раннее детство она провела, насколько я помню в Рейкьявике. Она родилась в один год с твоим папой. Но когда ее родители умерли от испанки в 1918 году, ее переселили к родственникам в Долинах, в дом, который был, как говорят, не совсем благополучным и в конце концов опустел из-за семейной трагедии. После этого ее передавали буквально из рук в руки по всему побережью Скоугарстрёнд переносили с хутора на хутор, как посылку какую-нибудь, и в конце концов она, измученная душой и телом, попала на Острова после того, как Гюнна Старая нашла ее на пристани в Стиккисхольме, беззащитную сироту, которая, как выразилась наша старушка, никогда не поднимала на других глаза выше сапога.

И только через долгое-долгое время я выяснила, что она к той поре успела родить троих. Подумать только: семнадцать лет — и уже мать троих детей!

Но хотя бедняжка Гюнна считалась подходящей для того, чтобы рожать детей, она не была подходящей для того, чтобы их растить. То есть один ребенок у нее умер при родах, а двух других у нее забрали. Я это узнала позднее, а тогда мы про это и не ведали. Об этом нигде не говорили, и дома на Свепнэйар про это никто и не подозревал. Даже мама иногда говорила, будто Гюнна Потная «никогда не любила мужчину». Но про детей — это правда, потому что я помню, как она лепетала в пустоту, обращаясь к кому-то невидимому, кого она называла «мой Ла-Лалли». Она так говорила, сильно заикалась: «Где-де мой Ла-Лалли?»

Ну, Гюнна Старая обращалась с этой бедолагой лучше родной матери и взяла ее к себе на чердак, и там она наконец стала жить как человек. Она носила воду и стирала для старух, а еще работала на Эйстейна и Лину. Помнишь, как она собирала пух? Эта деревенская сиротка, конечно же, никогда не встречала таких добрых людей. Она раньше никогда не жила у хозяина, который «здоровался по имени, а не пытался заделать ей», как кто-то выразился. А Лина смазывала ей руки и губы. У нее, у Гюнны Потной, кожа была плохая: она все время маялась от какой-то чесотки или экземы. Я помню, что от нашей островной доброты она просто лишилась дара речи и почти всю первую зиму молчала. Я думаю, что ей у нас было очень хорошо. Но это, конечно же, не изменило того, что ее называли только Гюнна Потная. Мы в этом плане были не лучше других и тайком посмеивались над ней.

Но у нее хорошо спорилась работа, и вскоре она стала лучшей собирательницей пуха во всем Брейдафьорде, даже могла потягаться с работницей Роусой, которую ты наверняка помнишь. Только Гюнна-Потная все равно побеждала. Потому что… птицы подпускали ее к себе. В конце концов гаги так привыкли к ней, что иногда позволяли ей насиживать вместо себя. Если весной случался заморозок, и гнезда засыпало снегом, гага иногда бросала гнездо, просто отступала перед матушкой-природой.

Тогда в дело вступала Гюнна Потная: она подбирала яйца и носила их на себе день и ночь, неделями, пока матери птенцов беспомощно крякали в заливе. Так странно, что эта толстая девушка, которая в другое время года была просто верхом неуклюжести (я помню, как она однажды налетела в дверях на старую Фьоулу, так что старуха поломала себе ребра, так вот, она носила это хрупкое сокровище, будто саму искру жизни: ни одного яйца не разбила, даже если клала их под себя на ночь.

— Эт-эт-это моя Ма-Магга. И Ла-Лалли, — говорила она и гладила птенценосные яйца. — Она вот так выплевывала слова, как будто… да, как будто прокисшее молоко, а еще часто моргала глазами, когда заканчивала фразу. Ты ее точно не помнишь?

Мама прервала рассказ, и я очнулась и резко поднялась в кровати.

— Почему же, помню. Еще помню, как мы носили на себе яйца. Я помню, что мне однажды удалось помочь птенцу вылупиться, или ты мне подсобила, помнишь?

— Да.

— А Гюнна Потная… она ведь держала птенцов прямо у себя в кровати?

— Да. Вот ты и начала вспоминать. Никому, кроме нее, не удавалось выходить птенцов у себя на груди так, чтобы мать потом их приняла. Это было просто чудо. У нее была какая-то особая связь с гагами.

— Да, а еще мы с ней ходили отдавать. Я это помню.

— Да. А еще ей было все время так жарко, так что она не чувствовала разницы между мокрым и сухим и входила в воду по пояс, чтобы передать гагам своих питомцев, отдать им детей. И возвращалась мокрая как мышь, и ноги, и лицо мокрые.

56

Свадьба в кавычках

1935

Конечно, я вспомнила Гюнну Потную, когда мама стала рассказывать мне ее историю. У нее была старшая сестра — домохозяйка на хуторе Ближняя Гора на Скардстрёнд, и ее иногда пускали к сестре на праздники. В одну Пасху она возвратилась жутко радостная и сказала, что познакомилась с «кра-красивым парнем» по имени Эггерт, которого прозывали Эггерт Искра (по немецкой сказке, которую перевел Йоунас Хатльгримссон в журнале «Фьёльнир»), потому что у него из волос струился свет. В коловращении людей он занимал то же место, что и она.

«Он све-светится во тьме», — говорила влюбленная о своем Эггерте и ранней весной просиживала все вечера на старой, поросшей травой стене за хутором; ее взгляд летел над пятьюдесятью островами до самого Скардсстрёнд.

«Я его ви-вижу. А ты ви-видишь све-свет? Это мой же-жених. Я его люблю».

Я помню, что для нас, детей, такое прямолинейное признание в любви казалось странным. Я, шестилетняя девчонка, никогда прежде не слышала, чтобы слово «любить» произносили вслух. (Исландская культура вообще никогда не отличалась любвеобильностью.) В «Домике Гюнны» никто по вечерам не смыкал глаз, пока все три Гюнны не помолятся Богу за «Искорку», — так рассказывала нам бабушка, но сама она принимала в этом участие неохотно, потому что не была склонна к «телячьим нежностям». Старушка за семнадцать путин утопила все свои грезы о любви в море, а Хозяин с Небесного хутора слишком часто преподносил ей шторма, чтоб она возносила ему хвалу; но она не имела ничего против этого брака.

«Надеюсь, у нее, болезной, все сложится. Наша Гюнна Потная, конечно, невеста не ахти, но я ей объяснила, с какой стороны жениха к себе подпускать».

Конечно, бабушка Вера боялась лишиться «человека-печки» в «Домике Гюнны», этом холодном сарае. Убогим, вроде Гюнны и Эггерта, разумеется, в те годы было запрещено вступать в брак, но Потная убедила нас, что ее блондин посватался к ней, а она по-своему ответила ему.

«Я ска-сказала „Ура“. Ура!»

Так что сейчас она ждала свадьбы. Когда об этом спрашивали Эйстейна и Лину, они спешили замять тему, но бедняжка Гюнна продолжала ковать раскаленное железо своего счастья, увивалась вокруг супругов-фермеров, словно голодная собака, и докучала им вопросами: «Вы уже го-говорили с па-па-пастором?» В конце концов маме пришла в голову замечательная идея справить, как она выразилась, «свадьбу в кавычках». Пусть хуторяне с Ближней Горы привезут Эггерта Искру на Свепнэйар на пир, и молодым дадут пройти со свадебной процессией до конца острова под присмотром. Гюнну Потную эта весть так обрадовала, что в эти самые светлые в своей жизни ночи она не могла сомкнуть глаз, а лежала и перечисляла имена детей, которые родятся у них с Искрой: «Гвю-Гвюдрун Эгг-Эггертсдоттир, Эйстейн-Эйс Эггертссон, Оул-Оулина Эгг-Эггертсдоттир…» Большинство домочадцев разделяли ее великую радость и не видели в ней никакой беды. Лишь один работник Ланди позволял себе шутки: «А говорят, Искорка захворал свинкой, и она перекинулась на нижнюю часть туловища. Там все усохло, и теперь он Гюнне детей не сделает!»

«Зат-заткнись ты, Ла-Ланди-дуранди!»

Ландрауд был во всех отношениях странным человеком: рыжий, с красным вытянутым лицом, с глазами навыкате и длинными пальцами, которые всегда казались мне похожими на цепкие березовые ветки. Он всегда ходил в одном и том же свитере. Потом мама рассказывала мне, что он в сарае сперва хвастался, какой он замечательный, а потом насыпал себе в лодку цветов и пригласил ее на морскую прогулку. «Он не вернется! Забудь его!» — зло кричал он в сторону залива, когда мама отказала ему, имея в виду папу. Но если поблизости оказывалась бабушка, Ланди не смел насмешничать, потому что ее в этом было невозможно переплюнуть. «У тебя глаза на большую землю сбежать собрались?» — спрашивала она, когда его глаза от злости буквально готовы были взлететь на воздух.

57

Воскресенье на Свепнэйар

1935

Телефонные линии появились в Брейдафьорде только после войны, зато местные жители могли связываться друг с другом по радио. «Недостатком» этого положения было то, что все разговоры становились публичными, и это было гораздо лучше, чем телефон, потому что на каждом хуторе подслушивать могло сразу по несколько человек. На всех Островах было принято «слушать», и у некоторых фермеров даже развилась от этого зависимость (совсем как у многих современных людей от фэйсбука и других Интернет-ресурсов), и поэтому у них не ладился сенокос и промысел тюленей. Время эфира было трижды в день: в 10, 15 и 18 часов, а по воскресеньям — в 11 и 17 часов.

Порой расслышать эти разговоры было так же трудно, как выпуски новостей на «Би-би-си», но обычно связь была неплохой, только вот содержание в основном сводилось к сплошной мужской болтовне.

Самый запоминающийся из этих разговоров, впрочем, состоялся у нас в гостиной; это было, когда Гюнне Потной наконец предоставилась возможность поговорить с любимым Искоркой по «островному телефону». Ей в конце концов позволили это сделать, однако было важно, чтоб она была поосторожнее в своих высказываниях, ведь «послушать острова» собралось целых три, если не четыре округа. А это гораздо больше народу, чем пришло на празднование тысячелетнего юбилея Альтинга в 1930 году.

«Говори с ним как… как с приятелем».

«Но я же его люблю. Он мой же-жених, а не при-приятель».

«Свадьба в кавычках» ни в коей мере не была официальным мероприятием и болтать о ней было нельзя.