Я посмотрел на прикрытую дверь, что вела в другую комнату. После того как Холмс заскочил туда, там воцарилась подозрительная тишина. Правда, женский голос попытался затянуть «Старый Билл, морской бродяга», но при первых же тактах кто-то на нее строго цыкнул.

– А теперь вы меня извините, – сказал я Холмсу. – Минуту!

Подойдя к двери, я постучал и распахнул ее.

После первых секунд удивленного молчания, на меня обрушилась такая разноголосица звуков, словно я очутился в вольере с попугаями. Комната была столь же невелика, как и первая, в ней было такое же освещение, а воздух был синим от дыма. На диване, обращенном к дверям, сидела, свернувшись комочком, худая длинноногая блондинка, которая, оперевшись локтем о спинку дивана, с удовольствием жмурилась, потягивая коктейль. У нее было одно из тех вдохновенных лиц, которые встречаются на картинах прерафаэлитов,[1] – подчеркнуто бело-розовое, с глазами цвета голубого фарфора; кроме того, у нее была привычка неожиданно и резко наклоняться, словно кто-то давал ей подзатыльник.

Рядом со столом, заставленным лесом бутылок, стоял крепкий молодой человек с ярко-рыжими волосами и в изысканнейшем вечернем костюме. В углу рта он держал сигарету и жмурился, когда дымок попадал ему в глаза, мешая рассматривать высокий шейкер для коктейлей. При моем появлении он повернулся и, бросив на меня взгляд, попытался состроить на лице маску невозмутимого достоинства, с которой явно не сочеталась длинная красная обертка от шоколада, которую какой-то шутник булавками прикрепил ему к груди. Кроме того, он испугался.

Третий гость сидел в кресле, мусоля губную гармонику. О нем могу сказать лишь, что у этого юноши было лицо старика. Хотя он не так давно перевалил рубеж двадцатилетия, лицо его было изрезано морщинами – в равной мере и от частого веселья и от сидения над книгами; если не считать нашего друга доктора Фелла, думаю, что не встречал такой добродушной физиономии. Молодой человек находился в таком возбуждении, что казалось, будто он жестикулирует, даже когда сидит совершенно спокойно. Невысокий человечек в старом твидовом пиджаке, с черными волосами, подстриженными по немецкой моде, он, развалясь в кресле, приветственно помахал мне рукой.

После краткой паузы вольер дал о себе знать. Гарриет Кирктон откинула голову, словно на нее снизошло вдохновение, и, открыв рот, начала какую-то песню, продемонстрировав гланды прерафаэлитов. Показалось, что сейчас рухнет крыша.

Кто там сту-чит-ся в дверь ко мне?Кто там сту-у-учится в дверь ко мне?Кто там стучит-ся в дверь ко мне?Так де-е-евушка спросила…

Рыжеволосый молодой человек встрепенулся и сказал пропитым баритоном:

– Я считаю, что это предельно возмутительное вторжение без ордера…

Старообразный юноша вытянул руку с таким мрачным видом, словно собирался загипнотизировать меня.

– Уж не тебе сказать, что я не смог, – продекламировал он низким голосом. – И не тряси передо мной ключом кровавым. Пусть Юджин Арам пройдет меж нами, запястья в кандалах. О, Сэмми, Сэмми, ну почему нет у тебя алиби? – Затем он извлек хриплый аккорд из губной гармоники, улыбнулся и закончил нормальным голосом: – Добрый вечер, старина. Выпейте. Как дела с накладными бакенбардами в Скотленд-Ярде?

В этом галдеже прорезался тихий, спокойный напряженный голос Холмса.

– Ради бога, – сказал он, – прекратите этот бардак.

Слова его пришлись как раз к месту и оказали воздействие наподобие ушата холодной воды; никогда не видел, чтобы столь шумная компания мгновенно заткнулась. Старообразный юноша тихонько положил губную гармонику рядом с креслом и поднял глаза.

– Ф-фу! – после паузы выдохнул он. – В чем дело, Рон? У тебя такой вид, словно ты вот-вот взорвешься.

– Прошу прощения, что таким образом вторгаюсь в ваше общество, – сказал я им, – но в силу важной причины. Знает ли кто-то из вас человека по имени Раймонд Пендерел?

Рыжий смертельно побледнел. Маленький человечек открыл рот, но, передумав, снова закрыл его, хотя, судя по его виду, было сомнительно, что его сообщение внесло бы какую-то ясность. Но Гарриет Кирктон это имя было знакомо, и тут уж никаких сомнений у меня не было. Девушка была на грани серьезного опьянения. Хотя она не шевельнулась и продолжала сидеть, опираясь на подлокотник, при свете стоящей рядом с ней лампы я заметил, как у нее побелели ногти, когда она с силой вцепилась в ножку бокала. Но я решил, что для меня еще не наступило время решительных действий.

– Никто? – переспросил я.

Они не проронили ни слова, и у меня появилось странное ощущение, что в этой звенящей тишине сгорают все мосты. Снова раздался сухой голос Холмса:

– Инспектор Каррузерс сообщил мне, что этот человек, Пендерел, был убит. Не прерывайте меня. Сегодня вечером он был заколот в музее – поправьте меня, инспектор, если я ошибаюсь, – ножом с рукояткой из слоновой кости, изъятым из одной из витрин. – Холмс аккуратно повторил мои слова. – Я объяснил инспектору, что мы весь вечер с девяти часов находились здесь, но похоже, он все же считает…

– Убийство, – повторил Рыжий и дрожащими руками растер лицо. Он был крепко пьян, но это сообщение так основательно встряхнуло его, как если бы он на машине влетел в столб. Он как-то странно разминал физиономию, словно пытаясь то ли что-то найти на ней, то ли смахнуть. Выражение его загоревшего до красноты лица было рассеянным, но довольно приятным. Когда на него все уставились, он вытаращил карие глаза: – Убийство! Господи, как ужасно! Вы хотите сказать, что убийство произошло прямо в музее? Когда? Когда это случилось?

Он начал колотить кулаками по столу. Но Холмс спокойно, как ни в чем не бывало, закончил предложение:

– …но похоже, он все же считает, что мы компания преступников. Ах да, прошу прощения. Мисс Кирктон, это инспектор Каррузерс. Мистер Бакстер, – кивнул он в сторону Рыжего, который продолжал что-то бормотать о ножах слоновой кости. – И мистер Уэйд… младший. – Обладатель странного лица поклонился с дружелюбной иронией, и Холмс предупредил его: – Когда вас будут спрашивать, постарайтесь собраться с мыслями, или же нас ждут неприятности, хотя у всех есть так называемое совместное алиби.

– Конечно, мы так и будем, – потрясение засмеялась Гарриет Кирктон. – Ради бога, какое мы имеем отношение ко всему этому?

Молодой Уэйд махнул рукой, призывая к молчанию. У него были выпученные, как у гоблина, глаза.

– И вот что пришло в мою ничтожную голову, – объявил он с торжественной неторопливостью, которая контрастировала с его возбужденными движениями. – Жуткий зуд разобраться в загадке, которая не имеет никакого смысла. Заткнись, мать твою! – Подобрав губную гармонику, он издал длинный трубный звук, чтобы подчеркнуть свои слова. Затем, глядя на Сэма Бакстера, повернулся спиной ко мне. – Итак, к делу. Первый вопрос…

– Да, но послушай, Старик, – вмешался Бакстер, – я уже задал вопрос, и инспектор собрался ответить на него. Когда его убили?

– Он погиб между половиной десятого и половиной одиннадцатого.

– Вы имеете в виду вечер? – с какой-то гнусной надеждой спросил Бакстер.

– Я имею в виду вечер.

Возникла пауза. Бакстер сел. Я не торопился задавать им вопросы, поскольку то, что они будут говорить без понуждения, по своей воле, может быть куда интереснее. Молодой Джерри Уэйд, которого тут звали Старик, похоже, понял это; чувствовалось, что под покровом показного добродушия он обеспокоен не менее Холмса. Ясно уловив ситуацию, он тихонько водил гармоникой по губам, и по выражению его глаз я видел, что у него растет и формируется какая-то идея.

– Инспектор, – резко бросил он, – что это за Пендерел и как он выглядит?

– Мы не знаем, кем он был. При нем нет никаких бумаг или документов, разве что пара визитных карточек. В сущности, в карманах у него ничего не оказалось, кроме газетной вырезки с информацией о мисс Уэйд…

– Черт! – вырвалось у мисс Кирктон.

Бакстер сурово уставился на меня.

– Значит, вот откуда дует ветер? – осведомился он хрипловатым баритоном, но так вежливо, что его голос можно было бы назвать дипломатическим. Он забавно контрастировал с ленточкой от шоколадной коробки, приколотой к его рубашке. – Прошу прощения, инспектор. Продолжайте.

– Что же до его описания, то он примерно шести футов роста, у него округлое лицо, нос с горбинкой, смуглая кожа, черные волосы и усы. Кому-нибудь из вас это что-то говорит?

По крайней мере, для троих мужчин это ровно ничего не значило; во всяком случае, мне так показалось. Горящий взгляд Уэйда потускнел, и он моргнул. Но мои следующие слова принесли результат.

– И когда я увидел его лежащим с кинжалом в груди, – продолжил я, – на нем были фальшивые черные бакенбарды…

Уэйд так и подскочил.

– Черные бакенбарды! – заорал он. – Вы сказали – черные бакенбарды?

– Да. А вы предполагали, – сказал я, – что они должны были быть светлыми, не так ли?

Мой собеседник спохватился.

– Мой дорогой инспектор, – с какой-то старомодной улыбкой проворковал он, – торжественно заверяю вас, что не имею ничего общего с бакенбардами. Я о них даже не думаю. И никогда не думал. Но вы так выразительно подчеркнули слово «черные», что я уже увидел, как все мы отправляемся на виселицу, ибо это слово было полно какого-то зловещего смысла. – У этого маленького гоблина воображения было больше, чем у всех остальных; я подумал, что при желании он может быть непревзойденным лжецом. – Труп с накладными бакенбардами! Там было что-то еще?

– В данный момент давайте немного поговорим о бакенбардах, – предложил я; настало время и мне перейти в наступление. – Вся эта история кошмарно запутана, и мы должны найти в ней какой-то смысл… Например, мистер Холмс, в первой комнате у вас висит – кажется, над комодом – снимок некоего человека в плаще и со светлыми бакенбардами. Видно, что это фотография любительского спектакля. Кто на ней изображен?

Холмс открыл было рот, замялся и молча обвел глазами комнату. Ответил Джерри Уэйд.

– Ах, это? – рассеянно переспросил он. – Это я.

Глава 6

НЕРАЗЛУЧНЫЕ С ДОМОМ

– Вы совершенно правы, – продолжил Уэйд. – Снято на репетиции драматического кружка Оксфордского университета. Я в своей знаменитой роли короля Лира. Кажется, вас это не удивляет? Внимательно вглядитесь в сухие черты моего лица, и все станет ясно. Говорят, я с каждым днем молодею… Почему вас это заинтересовало? Вам же не нужны любые бакенбарды, не так ли?

– Вот что я сделаю. Давайте будем играть честно, – предложил я. – Я расскажу вам все, что удалось выяснить, а вы мне окажете любую помощь, на которую способны. – Я оглядел собравшихся; при упоминании о черных бакенбардах лицо Гарриет Кирктон стало таким же бесстрастным, как и у остальных. Даже Холмс расстался с выражением вежливого пренебрежения и просто смотрел на меня. – История, видите ли, настолько дикая и запутанная, что у кого-то должно быть разумное объяснение ее, пусть даже совершенно несообразное.

Сегодня вечером, сразу же после половины одиннадцатого, сержант полицейского участка на Уэйн-стрит проходил мимо музея Уэйда. Высокий человек во фраке, в очках с роговой оправой и с приклеенными к лицу накладными светлыми бакенбардами спрыгнул со стены и с криком набросился на сержанта. Он вопил: «Это ты убил его, и тебя повесят за это, мой милый обманщик! Я видел тебя в карете!» Затем он как сумасшедший вцепился в полицейского и попытался задушить его. Сержанту, чтобы успокоить душителя, пришлось нанести ему удар. Затем, когда он пошел за помощью, человек, лежавший, по всей видимости, без сознания посредине пустой улицы, исчез.

При этих словах группа как-то напряглась. Гарриет Кирктон разразилась неудержимым хохотом, но прижала руки ко рту, не сводя с меня своих голубых глаз.

– Никогда не слышал, что в этой части Сент-Джеймса действуют феи, – задумчиво заметил молодой Уэйд. – Но похоже, я ошибался. Продолжайте.

– Несколько минут спустя в этом районе появился импозантный молодой джентльмен и принялся колотить в двери закрытого музея. Он также завязал ссору с полицейским, и его пришлось доставить в участок. Он назвался Грегори Маннерингом и сообщил, что обручен с мисс Мириам Уэйд. – При этих словах лицо Бакстера исказилось, но Холмс кивнул, а Уэйд продолжал хранить серьезность. – Кроме того, он рассказал, что сегодня вечером был приглашен на так называемый частный осмотр музея, который устраивал мистер Джеффри Уэйд для известного доктора Иллингуорда из Эдинбурга…

– Вот почему Маннеринг здесь так и не появился, – заметил Холмс. – Значит, он в полиции? – Холмс с мечтательным удовольствием уставился в потолок. – Что ж, инспектор, это можно без труда объяснить. На квартире Маннеринга для него было оставлено послание. И вы понимаете, что…

– Да, – сказал я, – такое объяснение уже получено. Насколько мне известно, мистеру Уэйду пришлось неожиданно отбыть…

Бакстер привстал.

– Откуда вы это знаете? – резко спросил он. – Неужто от Маннеринга?

– Минутку. Мистер Холмс, это соответствует истине?

– Полностью, хотя его отъезд не был таким уж неожиданным. Мистер Уэйд только недавно вернулся из Ирака. Он отсутствовал два года, занимаясь кое-какими исследованиями вместе с Морелем из Лиона на равнине к востоку от Тигра, за пределами Багдада. Понимаете, там когда-то стоял старый город калифов; современный Багдад расположен к востоку от этих мест. К сожалению, руины практически исчезли и большая часть их погребена под землей, так что получить от властей разрешение на раскопки удалось не без труда. В течение этих двух лет он сделал немало интересных находок, большинство которых было доставлено сюда ко мне. Одна из них вслед за ним была отправлена морским путем и прибыла в начале этой недели. Она оказалась весьма объемистой – фрагмент каменной кладки времен сарацинов из башни, скорее всего, Баб-эль-Тилсим; она содержала надпись, которая… впрочем, я не хочу отвлекать вас…

– Вы меня отнюдь не отвлекаете. Продолжайте.

Холмс с интересом посмотрел на меня. Когда он рассуждал о кирпичах, доказывая, что они уложены персами, его спокойный взгляд горел огнем фанатизма. Помолчав, он откашлялся и продолжил:

– Значит, так. Как я рассказывал, предполагалось, что груз прибудет в Англию во вторник. Затем пришло сообщение, что судно задерживается и будет не раньше субботы. А сегодня мы услышали, что судно ошвартовалось в доках. Так что мистеру Уэйду не оставалось ничего иного, как лично отправиться в Саутгемптон проследить за спуском груза на берег – понимаете, часть его составляют изразцы, штука довольно хрупкая, – и лично доставить его в Лондон. Он сказал, что сегодняшнюю встречу можно без труда отложить до субботы или воскресенья.

– Понимаю. Теперь несколько подробностей личного характера. Когда мистер Уэйд вернулся в Англию?

– Примерно три недели назад. Думаю, что двадцатого мая.

– А мисс Уэйд на неделю раньше, после одиннадцатого мая?

Бакстер снова привстал. Он с трудом дотянулся до бутылки, плеснул в стакан для коктейлей основательную порцию виски и показал мне на стакан.

– Что за игры? – спросил он. – С моей точки зрения, это долбаные идиотские полицейские процедуры. При чем тут Мириам? Весь вечер она была дома. Какое отношение Мириам имеет к бродяге с накладными бакенбардами, о котором никто из нас и не слышал?

Все они сурово уставились на меня, но я тут же вывернулся.

– Речь идет не столько о мисс Уэйд, – сказал я, – сколько о мистере Маннеринге. – Вел я себя очень осторожно, ибо пока не хотел привлекать внимания к девушке. – Значит, так. Мистер Маннеринг обручен с ней, но, насколько мне известно, он до сих пор не встречался ни с ее отцом, ни с братом. Как это получилось?

Поверх губной гармоники на меня смотрели умные блестящие глазки молодого Старика Уэйда.

– Ага! – набросился он на меня. – Дедукция. Наконец-то. В вашем представлении жестокий отец и угрюмый братец пытаются разрушить этот неподобающий союз, который тайно расцвел под стенами сада. «Да будьте вы прокляты, сэр, никогда ваша группа крови не смешается с серозной плазмой старого Джеффри Уэйда!» Дерьмо все это, инспектор. Повторяю четко и ясно – дерьмо! Не с той ноги делаете ход. – Он наморщил лоб. – Не подлежит сомнению, что среди нас Маннеринг единственный, кто обладает аристократическим происхождением. Судя по тому, что я от него слышал, он самый знаменитый врун на свете, но его предки действительно участвовали в Крестовых походах. И я готов поверить в это, поскольку теперь-то знаю, откуда пошли россказни о битвах, в которых рыцарь одним взмахом меча уничтожает триста сарацин. А у Маннеринга поэтическая жилка почти не просматривается… Нет, я думаю, что мой старик, скорее, был бы обрадован этой идеей, и видит бог, я гоже не имею ничего…

Бакстер произвел огорченный сдавленный звук.

– Спокойней, Сэм, – тихо сказал Джерри Уэйд. – Я на твоей стороне, старина, но у девушки есть право самой делать выбор. Чтобы закончить, инспектор, скажу, что старик не встретился с ним по чистой случайности. Понимаете…

– Ох, да заткнись ты… ты, гном-переросток! – внезапно заорала Гарриет Кирктон.

Уэйд слегка покраснел, и я понял, что эти слова глубоко уязвили его. Наступило молчание. Уэйд утвердился на стуле, а девушка залилась краской и замялась.

– П-прости, Старик, – промямлила она. – Я не хотела… я всего лишь сказала, что ты несешь ахинею! – Она повернулась ко мне: – Мириам встретила его на судне на обратном пути; я была с ней. Честно говоря, я не обратила на него внимания. Как только мы оказались в Англии, Мириам была на две недели отослана в Норфолк навестить тетю…

– Отослана, – с некоторой излишней резкостью отметил я.

– Ну, порой приходится навещать тетушек, – с рассудительным видом вмешался Джерри Уэйд, который, судя по всему, так и ждал повода встрять в разговор. Он улыбнулся. – Я понимаю, что для развития детективной истории такой мотив явно не подходит, но так оно и было.

– Минутку, сэр… Мисс Кирктон, что вы имели в виду, говоря, что она была «отослана»?

– Ничего я не имела в виду! Совершенно нормальная фраза, не так ли? Боже милостивый, да что я могла иметь в виду? Отец решил, что до его возвращения она может побыть у своей тети – сестры ее покойной матери, – и та уже ждала на пирсе, так что Мириам просто некуда было деться. Я была вместе с ней. – На ее лице было подчеркнуто невинное выражение, которое с удовольствием перенес бы на холст Бёрн-Джонс.[2] – Но ведь вы интересовались Грегом Маннерингом, не так ли? Так вот, он был приглашен сюда для встречи с ней. Когда спустя две недели она вернулась, Грег решил в своем излюбленном стиле встретиться со стариком – то есть в доме Мириам в Гайд-парке, но появился днем слишком рано. Он стал демонстрировать свои способности, потащил наверх сундук со старыми черепками или с чем-то еще, оступился и вдребезги расколотил их. – На лице ее мелькнул отблеск какого-то жестокого удовлетворения; просияв, она широко открыла глаза. – Ну, я вам скажу, это был еще тот переполох! Так что мы решили лучше выставить его из дома, и чтобы он не возвращался, пока старик не остынет. Потом она позвонила ему, чтобы…

Девушка остановилась и потерла лоб, что-то вспоминая. У нее снова изменилось выражение лица, и теперь на нем читался страх.

– Где Мириам? – взволнованно спросила она. Поскольку я не ответил, она ткнула в меня пальцем. – Где Мириам? Послушайте, вы! Недавно, по словам Рональда, сюда звонила какая-то женщина… спрашивала меня… она говорила искаженным голосом… а потом связь внезапно прервалась. Кто это была такая? Что случилось с Мириам? Почему вы задаете вопросы о ней?

Посмотрев на них, я рассмеялся.

– Вам постоянно хочется, чтобы разговор вернулся к мисс Уэйд, – сказал я им, – но я заинтересован в Маннеринге. Послушайте! Не имеет смысла отрицать, что у нас на руках имеется доказательство, свидетельствующее, что он, скорее всего, имеет отношение к событиям этого вечера.

Это остановило их. Наступило молчание, которое (к сожалению) было полно разброда в мыслях и глубокого недоверия ко мне. Рональд Холмс неторопливо прошел в другую комнату, словно собирался обдумать ситуацию. Вернувшись, он устроился на ручке кресла и, крутя в руках стакан, стал покачивать ногой.

– Доказательство. – В его голосе был не столько вопрос, сколько утверждение. – Что за доказательство?

– Я отвечу. Но предварительно хочу узнать, что за частный осмотр должен был состояться сегодня вечером до того, как он был отменен. Правда ли, что вы собирались вскрывать гроб жены Гаруна аль-Рашида?

– О господи!.. – простонал Бакстер, но Холмс остановил его. Похоже, его тоже ошеломило это предположение, но голос у него оставался спокойным.

– Нет, это неправда. Откуда, черт возьми, вам в голову могла прийти эта бредовая идея? От Маннеринга?

– В какой-то мере. Начать с того, что, по его словам, вы собирались «ограбить могилу».

– Спокойней, Старик… – Холмс метнул взгляд на Уэйда и уставился в потолок. – Но почему? Почему он вам это сказал? Я не уклоняюсь от ответа; просто меня интересует эта абстрактная проблема. Гроб жены Гаруна аль-Рашида!

– На минуту оставьте в покое абстрактные проблемы. Вы сказали, что это неправда. Подумайте над своим ответом, мистер Холмс.

Он повернулся ко мне со слабой улыбкой. На лице его явственно читалось скептическое выражение.

– Давайте поразмышляем вместе, – предложил он. – Скажите, вы что-нибудь знаете о Багдаде?

– Нет.

– Гробница Зобейды, любимой жены Гаруна аль-Рашида, предполагаю, что вы имеете в виду именно ее, – находится в Старом Городе, недалеко от могилы шейха Мааруфа. Это один из главных монументов Багдада; он был возведен более тысячи лет назад, и его ревниво восстанавливали последующие мусульманские правители. Но гроба Зобейды никто не видел. Мусульмане редко разрешают его лицезрение; даже паломники к гробу Магомета в Медине должны смотреть на него сквозь ограду, за которой размещается гробница пророка. И никто ничего не знает о захоронении Зобейды, кроме того, что ее похоронили в свинцовом саркофаге, внутри которого был золотой гроб. И мысль, что кто-то мог бы… нет-нет-нет!

Он решительно замотал головой.

– Только представьте себе, что кто-то похитил гроб адмирала Нельсона из собора Святого Павла или вообще гроб какого-то общественного деятеля, захороненного в публичном месте. Сам по себе поступок носил бы кощунственный характер, и обвинение в осквернении было бы для него самой мягкой характеристикой… Господи! Мусульманская святыня! Как вы знаете, она не имеет ничего общего с Древним Египтом; ислам – это живая религия. Не говоря уж о полной невозможности ограбить такую гробницу… – Он распростер руки и пожал плечами. Хотя за стеклами очков блеснула какая-то искорка, мне показалось, что манера его поведения наиграна несколько больше, чем того требовала обстановка, когда, посмотрев на остальных, он добавил: – Конечно, это полный абсурд. Но меня удивляет, как Маннерингу пришла в голову эта идея.

– Хотя мне бы хотелось, чтобы она была истиной, – с мрачноватым юмором заметил Бакстер. Пропустив в очередной раз порцию виски, он оживился. Засунув руки в карманы и не спуская глаз с бутылки, он откинулся на спинку стула. – Я лично считаю все это просто восхитительным. Помню эту гробницу – из кирпича и конус на макушке. Старик лично показал ее мне, когда я облетал Каир. Это было куда лучше, чем слоняться вокруг…

– Вокруг чего? – спросил я. – Если это был не гроб, то что вы собирались исследовать в музее?

Холмс с юмором посмотрел на собравшихся:

– Вы когда-нибудь слышали об Антуане Галланде, инспектор?

– Нет.

– И тем не менее весь мир знает о его трудах. Между 1704-м и 1712 годами он перевел с арабского на французский сказки «Тысячи и одной ночи», и до нас дошел его французский перевод. Мистер Уэйд особенно интересовался сказками, ибо он разделял ту точку зрения, по которой их прямой источник – это персидский текст, известный как «Тысяча сказок», хотя они и подверглись арабскому влиянию. Поэтому, когда ему представилась возможность купить первые двести страниц оригинальной рукописи Галланда вместе с его заметками и примечаниями…

– Стоп, – сказал я. – Вы намекаете, что ваша компания собралась лишь для того, чтобы бросить взгляд на несколько рукописных страниц?

Надо признаться, что сказал я это с сожалением, ибо, хотя всегда считал себя спокойным и трезвомыслящим человеком, меня, честно говоря, заинтересовал весь бред этого вечера, а объяснение Холмса разочаровало. Тот с удивлением посмотрел на меня:

– Да, конечно. Вот почему тут должен был присутствовать доктор Иллингуорд. Вы понимаете, мы получили заметки и примечания…

– И это все?

Джерри Уэйд, который наблюдал за всем происходящим с искренним и живым интересом, наклонился вперед.

– Вашу руку, инспектор, – сказал он. – Я чувствовал точно то же самое. Под вашим синим мундиром бьется сердце подростка (образно говоря), который читал «Остров сокровищ». Я сочувствую вам, и провалиться мне, если это не так – ведь ваши мечты о гробе рассеялись; и если у этого зануды есть хоть какое-то чувство…

– Во всяком случае, у меня есть чувство благопристойности, – возразил Холмс. Тон у него был ледяной, и я сразу же снова обрел здравый смысл. – Не забывай, что тут было совершено убийство, самое настоящее убийство. – Он повернулся ко мне с обеспокоенным выражением лица. – «Это все?» – спрашиваете вы. Господи, как вы не понимаете… Страницы рукописи Галланда! – Он рассеянно отмахнулся, словно я спросил его, что такое цивилизация, или задал вопрос, неподъемный для ответа. – Они могут пролить свет истории на…

– Свет истории может и подождать, – заметил Джерри Уэйд. – И я не буду особенно огорчаться. «Тут было совершено убийство». Хорошо. Но это еще не повод для инспектора Каррузерса с подозрением смотреть на нас потому, что мы не сокрушаемся и не скорбим по поводу смерти человека, о котором никогда даже не слышали. Я склонен, не чинясь, принять нормальную человеческую точку зрения, что все это очень интересно, когда оживают Арабские Ночи. Ваша беда в том, что сказки, как таковые, вас не интересуют. Вас интересует лишь классная шумная история вроде того, как султан убил шестерых своих жен, – но лишь потому, что она проливает свет на брачные обычаи Басры в 1401 году, когда там правил Хасан Чулочник. Но я уже почерпнул от вас и от Старика достаточно сведений, чтобы рассуждать на эту тему и помогать Ринки Батлеру в писании детективных историй. Но в глубине души я доподлинно знаю об этих азиатах только то, что они носили смешные одежды, говорили об Аллахе и убивали людей, которые покушались на священные реликвии. Мне этого вполне хватает. Я понятия не имею, чем персидские мусульмане отличаются от индуистов. Но я знаю, что мне достанется от гоблинов, если я не буду глазеть по сторонам, в чем и заключается секрет веселой жизни.

– Успокойтесь, мистер Уэйд, – вмешался я, когда он стал подпрыгивать на стуле, тыкая пальцем в Холмса. – Означают ли в таком случае ваши слова, что вы не… м-м-м… не связаны с музеем?

Холмс улыбнулся:

– Означают. Единственное занятие нашего Старика – это чтение: поглощать книгу за книгой, накапливая никому не нужные знания. Оттуда и идет его отношение – психологи называют это защитным механизмом. Для него мир – это набор достаточно привычных вещей и явлений, которые слегка сошли с ума; викарии лазают по водосточным трубам своих церквей, а лорд-мэр Лондона внезапно говорит королеве «Нет!», когда ее кортеж хочет въехать в пределы Сити.[3] Чушь! Я сто раз говорил ему, что вещи не станут более интересными, если перевернуть их вверх тормашками. А главное, Старик, заключается в том, что реальный мир не таков…

– В самом деле? – спросил я. – А я склонен согласиться с мистером Уэйдом.

Наступило краткое молчание, и Гарриет Кирктон в крайнем удивлении нервно повернулась ко мне.

– Господи, можете ли вы наконец сказать, что вам от нас надо? – вскричала она. – Почему вы все время ходите вокруг и около, и… и… я не знаю, но все это как-то странно… Почему?

– Потому, мисс, – сказал я, – что, возможно, один из вас врет. Что же до странностей, то викарий, карабкающийся по водосточной трубе, не более странен, чем смотритель музея, танцующий вокруг ящика с грузом и распевающий о жене Гаруна аль-Рашида. Или труп с кулинарной книгой в руке. Вы уверены, что и сейчас вам нечего мне сказать?

– Уверена!

Я кратко изложил набор фактов. Бакстер что-то бормотал, постукивая кулаком по столу. Но окончательно вывело их из равновесия упоминание о кулинарной книге. Холмс, продолжая сдерживаться, хотя на лице его ясно читалось выражение тихой ярости, повернулся к Джерри Уэйду.

– Успокойся, Рон, – с неожиданной для него резкой властностью бросил Бакстер. Он повернул голову. – Послушай, Старик. Нравится тебе это или нет, но я должен сказать…

– Можешь верить или не верить, – торопливо перебил его Джерри Уэйд, – но я ровно ничего не знаю. – Тем не менее, он очень нервничал. – Кулинарная книга недостаточно живописна для моего стиля. И да поможет нам Господь, но!.. С этим надо что-то делать. Вы можете не приставать ко мне, пока я пораскину мозгами? А может, этот тип был главой итальянской мафии?

– Но и в таком случае, – пробурчал Бакстер, – он вряд ли стал бы таскать с собой книгу миссис Как-ее-там с рецептами домашних блюд. Согласен? Они знают только, как готовить суфле и другие сладости. Разве что это криптограмма или какой-то шифр? То есть «бифштекс с луком» означает «немедленно скрывайся, все пропало». Очень удобный способ…

Холмс встал.

– Вы что, ребята, окончательно надрались? – с подчеркнутым спокойствием спросил он. – Или вы действительно ведете себя как дети, или просто не в состоянии вбить себе в головы, что это все очень серьезно?

– Если хочешь знать правду, – так же спокойно ответил Джерри Уэйд, – мы чертовски напуганы. Если у вас в рукаве есть еще какие-то карты, выкладывайте их, инспектор! Коль уж мы не можем покончить с историей об этом викарии, который лазал по трубам…

Он запнулся, глядя на дверь, и все остальные последовали его примеру. Я стоял сбоку от входа, и в первый момент новый гость не заметил меня. Ибо сначала в дверном проеме показалась голова в полицейском шлеме.

Он оказался высоким грузным констеблем с белой служебной повязкой на рукаве и, появившись на пороге, оглядел собравшихся.

– Есть у кого-нибудь три шестипенсовика? – осведомился он. – Надо расплатиться с такси. Ну и ночка! Даже пьется плохо, так что кончайте таращиться и вытаскивайте мелочь! Ясно?

Глава 7

ПОЛИЦЕЙСКИЙ, КОТОРЫЙ ПНУЛ СВОЙ ШЛЕМ

Прежде чем он увидел меня и до того, как я оценил ситуацию, гость снял шлем, подкинул его, как футбольный мяч, и пинком ноги послал через комнату. Он чуть не сбил лампу, ударился о стену и откатился к моим ногам. Гарриет Кирктон вскрикнула.

– Убирайся отсюда, идиот! – заорала она. – Тут настоящий…

Вошедший резко развернулся. Я увидел цифры на воротнике его мундира и все понял. Передо мной стоял крепкий молодой человек с круглым добродушным лицом, покрытым испариной от утомления. Длинные пряди темных волос скрывали намечающуюся лысину, и часть из них падала ему на лоб. В уголках светло-серых глаз появились тревожные морщинки, и углы полных губ опустились. При всей его ленивой расслабленности от него исходило какое-то ощущение опасности. Но его тут ждали. Его вид помог мне найти решение хотя бы части этого кошмара, и я теперь понимал, как сложить воедино несколько наиболее загадочных кусков этой головоломки. Увидев меня, он замер на месте, коротко глянул на остальных и подтянулся в явном старании придать физиономии бесстрастное, как у маски, выражение. Вздернув подбородок, он отвесил мне насмешливый поклон; длись он чуть дольше, с него сталось бы засунуть большие пальцы в проймы воображаемого жилета.

– Итак! – совершенно другим голосом напористо начал он. – Итак…

– Итак, хуже некуда, – сказал я. – Я из полицейского участка на Уэйн-стрит. Из какого вы отделения?

Он застыл на месте, тяжело переводя дыхание.

– Да, – явно не к месту сказал он. – Да, конечно. Видите ли…

– Такого обозначения, как ZX105, не существует. Кто вы такой и где вы достали форму? К чему весь этот маскарад?

– Кто-нибудь, дайте мне сигарету, – из-за плеча бросил лжеполицейский, поднимая руку и шевеля пальцами. – В чем, собственно, дело, офицер? Это всего лишь шутка, вот и все. Меня зовут Батлер – Ричард Батлер. Кстати, вполне добропорядочный гражданин. – Он попытался смущенно улыбнуться. – Что тут вообще за шум? Вечеринка с переодеванием никому не причинила вреда.

– Где она состоялась, эта вечеринка?

– Ради бога, Ринки, будь осторожен, – пробормотала Гарриет Кирктон. Не зная, что делать, она растерянно ерзала на диване. – Он рассказал нам об убийстве, которое, по всей видимости, произошло в музее; а мы ему объяснили, что ничего не знаем и около музея не были, но он все еще думает…

– Ох, – из-за плеча у меня выдохнул Батлер.

– Так где она была, эта вечеринка с переодеванием?

– А? Ну, видите ли, просто несколько друзей… – Он снова запнулся, и лицо его помрачнело. – Эй, какого черта вы смотрите на меня так, словно я кого-то убил? Чего это вы на меня накинулись, не успел я войти?

– Если вы проследуете со мной, сэр, я вам незамедлительно все объясню. Я ухожу, и если вы вместе со мной пройдете до музея Уэйда, что займет несколько минут…

– Ага, – тем же самым хриплым голосом повторил Батлер и повел плечами под мундиром. – А предположим, я не пойду?

– Вы не обязаны никуда идти, – холодно бросил Холмс. – И если я позвоню адвокату мистера Уэйда…

– Решать мистеру Батлеру, – сказал я, – но все же, думаю, ему стоит пойти, и я готов рискнуть нарваться на неприятности от вашего адвоката. Кроме того, – посмотрел я на Холмса и Джерри Уэйда, – попрошу и вас, джентльмены, проследовать с нами. – Вольер опять разразился криками. – Да послушайте же вы, молодые идиоты, черт бы вас побрал! Помолчите и послушайте меня. Я могу всех вас доставить в участок и задержать там, но к чему вам излишние неприятности? Да вы из чистого любопытства должны оказать нам всемерное содействие; а если откажетесь, то власти будут разговаривать с вами куда серьезнее – не говоря уж о том, что вы услышите от старого мистера Уэйда.

Старика я упомянул очень к месту. Холмс заткнулся, взъерошил волосы и с серьезным видом кивнул. Джерри Уэйд, мрачно задумавшись, извлек из губной гармоники пару тактов мелодии «Он чертовски хороший парень». Батлер, продолжая вытирать рукавом взмокший лоб, издал смешок. Похоже, он был обуян зловещей радостью, предвкушая умственную дуэль. Выражение его застывших светло-серых глаз было достаточно многообещающим, хотя вел он себя вполне корректно.

– Вы правы, старина, – согласился он. – Понятия не имею, что там за убийство и почему это я вдруг вам спешно понадобился. Но я тихо и спокойно проследую с вами, если кто-нибудь ссудит мне мелочь для такси. Водитель все еще ждет внизу, а портье нет на месте, так что расплатиться некому…

– Ринки! – заорала девица. – Неужели ты не понимаешь, что он допросит водителя? Неужто до тебя не доходит, почему он хочет отвести тебя вниз?

– И это все? – отмахнулся Батлер. – Я и сам хочу, чтобы он допросил водителя; может, он еще и расплатится за меня. Эй, кто даст мне быстренько хлебнуть перед уходом?

– Мы все пойдем, – воодушевившись, словно его пригласили на вечеринку, сообщил Бакстер. – Мы все пойдем и выступим единым фронтом.

Я не без труда остановил их; мне не нужны были ни Бакстер, ни девица, и я уже начал злиться. Мои трое подопечных (Батлер напялил шлем и успел пропустить хорошую порцию спиртного) прошли вперед. В молчании мы спустились вниз, посматривая друг на друга с тем откровенным интересом, который присущ людям, стиснутым в лифте лицом к лицу. Таксист – жутковатая личность с сутулой спиной и красным носом – не оставил пассажиру никаких шансов скрыться; он ждал внизу в холле. Когда Уэйд расплатился, за таксиста взялся я:

– Где вы посадили этого пассажира?

– А, значит, он не коп, – сказал шофер с гордым видом человека, чьи подозрения подтвердились, – а коп – вы. Я-то знал. Ха-ха. У отеля «Оркни», на Кенсингтон-Хай-стрит.

– Как давно?

– Минут двадцать назад.

– Он вышел из отеля?

– Нет. Прохаживался по тротуару. А в чем дело, сэр?

Я посмотрел на Батлера, чье спокойное лицо выражало полную безмятежность.

– Нет, в отеле я не был, – сказал он. – Послушайте, водитель, этот Роберт Пиль[4] не верит, что я был на маскараде. Просветите его, идет?

Шофер оказался довольно рассудительным.

– В общем-то он вполне мог там и быть, сэр Роберт, – сообщил он мне. – На Пеннингтон, через несколько домов от гостиницы, в самом деле проходил какой-то костюмированный бал, но только он состоялся гораздо раньше. Союз любителей плетеных корзинок или что-то такое…

Это лишь косвенно подтверждало теорию, которая только начала у меня формироваться, но я все больше убеждался, что теория должна быть верна. Хотя я задал шоферу еще несколько дополнительных вопросов, ничего нового он мне не сообщил, и я отпустил его, на всякий случай записав имя и номер. Мы продолжили наше шествие; Уэйд и Холмс шли в нескольких шагах сзади, так, чтобы я мог расспрашивать Батлера.

Пэлл-Мэлл редко доводилось видеть столь странную процессию. Эта троица была в предельном Нервном напряжении, которое давало о себе знать. В какой-то мере их поведение подтверждало справедливость слов Батлера; но я думал, что оно объяснялось главным образом тем, что первый раз в жизни их ожидала встреча с настоящей жертвой убийства: на редкость неприятное зрелище, когда кровь – не красные сценические чернила и не эктоплазма мистических рассказов; они были потрясены до глубины души и отпускали нервические шуточки. Джерри Уэйд не расставался со своей губной гармоникой; он подбирал мелодию «Звери шагают в шеренгу по двое», и я поймал себя на том, что все мы, как солдаты, идем в ногу. Хотя сдержанный Холмс не позволял себе никаких замечаний, которые не соответствовали бы его черному галстуку и аккуратному котелку, он с бессмысленным энтузиазмом заливался смехом, слушая реплики своих спутников. Эта сероватая в свете заходящей луны улица была полна идиотского веселья, ибо в конце ее предстояло лицезрение смерти; и было уж совсем не смешно, когда Батлер внезапно повернулся и гаркнул «Бу!» в ухо почтенному пожилому джентльмену, спускавшемуся по ступенькам своего клуба.

– Веселитесь? – спросил я, заставив их прекратить неуместный галдеж. – Что ж, пока еще у вас есть время. Кажется, вы говорили, что были на балу любителей плетеных корзинок. Почему?

– Я в самом деле там был. Дело в симпатичной светленькой любительнице этих корзинок… – Он увидел мою реакцию и замолчал. Палице его снова мелькнуло выражение сосредоточенности; пусть и впустую, но он продолжал готовиться к дуэли. – Послушайте, инспектор, сыщик вы классный, и я вам расскажу всю правду. Я в самом деле пошел на этот бал – строго говоря, его организовывала какая-то автомобильная компания – и чисто случайно познакомился с симпатичной блондиночкой, которая согласилась завтра где-нибудь встретиться со мной. Но этот мундир мне был нужен главным образом как предлог.

– Предлог?

– Да. Дело вот в чем: я пишу приключенческие рассказы, этакие страшноватые истории для американской макулатуры – то есть для бульварных журнальчиков – и Старик Уэйд от случая к случаю помогает мне. Музей – просто бесценный источник информации относительно Проклятия Кали и тому подобного. И мне захотелось проверить, в самом ли деле удастся поймать вдохновение, бродя по ночным улицам. И вот я вас спрашиваю: неужели есть лучшая возможность взглянуть в пылающие глаза опасности, нежели как в полицейской форме нырять в самые…

Он воодушевленно излагал эти свои идеи, которые, могу ручаться, пришли ему в голову лишь за последние несколько минут, и сам же завороженно слушал модуляции своего выразительного голоса. Когда он повернулся посмотреть на мою реакцию, то уставился на меня гипнотическим взглядом; несмотря на его широкую улыбку, у меня побежали мурашки по коже, когда я остановился на пустой улице, залитой лунным светом.

– Все это, – сказал я, – подтверждает ваше заявление, что сегодня вечером вы не были около музея Уэйда?

Он осекся на полуслове:

– Около… Что? Да. Нет, я не был.

– Можете ли вы доказать, что были в другом месте?

– Это будет трудновато. На балу – а потом на улице – все были в масках, хотя блондинку можно было бы найти, но… – пробормотал он как бы про себя. – Черт побери, в таком случае можете ли вы доказать, что я был около музея? Да что тут вообще делается? Я даже толком не знаю, что мне надо объяснять. Сэм Бакстер нес ахинею о каком-то человеке по имени Пендерел, который был убит кинжалом с рукояткой из слоновой кости, но я понятия ни о чем не имею. Можете ли вы доказать, что я там был?

– Возможно. Вы знаете, что вас там видели.

Он запнулся в полном смысле слова и, поведя широкими плечами, развернулся на месте, но я подтолкнул его, чтобы шедшие сзади не натолкнулись на нас. Гармоника напевала, как мы плывем по лунному заливу, но физиономия Батлера представляла собой разительный контраст с безмятежностью мелодии.

– Меня видели? – повторил он. – Это грязная ложь. Кто говорит, что видел меня? Кто меня видел?

– Человек со светлыми накладными бакенбардами. Он появился из-за музея и влез на стенку. А теперь слушайте! Он натолкнулся на сержанта из моего участка, у которого точно такое же телосложение, как у вас, да и внешне он похож на вас, за исключением усов. Этот человек впотьмах увидел сержанта, который проверял двери музея. Он заорал: «Это ты убил его, и тебя повесят, мой милый обманщик! Я видел тебя в карете». Как мне представляется, он с кем-то спутал сержанта… Кто это мог бы быть?

Батлер, который еле передвигал ноги, глядя прямо перед собой, отреагировал как-то странно.

– Вы рассказывали другим об этом? – спросил он.

– Нет.

– А где этот свидетель с накладными бакенбардами?

– Он исчез.

– Вы знаете, кто он такой?

– Пока еще нет.

Батлер с несказанным облегчением повернулся ко мне:

– Превосходно, инспектор! Убедительная версия, тщательно продумана – но толку от нее как от промокашки. Не срабатывает. По такому обвинению вы ровно никого не можете задержать. О чем оно говорит? У вас есть некий благородный и незапятнанный свидетель (которого, кстати, вы не можете предъявить) со склонностью к фальшивым бакенбардам, который лазает по стенам и набрасывается на сержанта полиции. Исходя из нескольких, мягко говоря, бессмысленных слов этой эксцентрической личности вы из восьми миллионов жителей города выбираете одного, которому этой ночью довелось побывать на костюмированном балу, и доказываете, что речь идет именно о нем. Остальные участники маскарада тоже были в костюмах, но на них можно не обращать внимания. Из этого вытекает, что я убил человека, о котором никогда не слышал, и в том месте, где никогда не бывал. Можете ли вы предъявить не фантома, а свидетеля во плоти и крови, который был на месте преступления и возьмется утверждать, что я находился в музее? Имеется, например, старый Пруэн, который двадцать лет служит семье Уэйдов и десять лет в музее. Что он говорит? Тоже утверждает, что я вечером был в музее?

– Ну, в данный момент…

Батлер презрительно мотнул головой:

– Честно говоря, старина, все это не выдерживает критики. Про себя вы можете думать, что я там был. Но я там не был, и дискутировать на эту тему нет смысла. И чтобы вы ни считали, можете ли вы это доказать? Хватит ли у вас смелости предстать перед судом с этими доказательствами? Господи, – разразился он новым потоком красноречия, – да посмотрите вы объективно на это дело! Вы утверждаете, что я заколол этого незнакомца и затащил его тело в карету, что стоит в зале…

– Неужто? О наличии кареты в зале я не обмолвился ни словом. Откуда вы о ней знаете?

Он продолжал с невозмутимым спокойствием смотреть на меня:

– Не сомневаюсь, что Сэм или Старик что-то оборонили на эту тему во время болтовни. И вы собираетесь поддеть меня на это идиотское свидетельство, спрашиваю я вас?

– Когда все дело носит идиотский характер, таковы и свидетельства. Вот мы и пришли.

Огромные бронзовые двери музея не были полностью прикрыты, и на тротуар падала полоска света. Верхние окна светились; хотя вся округа была погружена в сон, тут продолжалась лихорадочная активность. Одна вещь мне решительно не понравилась: полицейская машина, в которой вместе с Маннерингом должен был сидеть констебль Мартин, была пуста. Уйдя отсюда, я совершил ошибку, но если, несмотря на мои указания, Маннеринг получил возможность переговорить с Мириам Уэйд, это может грозить большими неприятностями. Но сначала мне пришлось иметь дело с полудюжиной журналистов и фотографов, уже столпившихся у дверей; я пообещал им, что вскоре выложу, всю историю и, если не удастся опознать мертвеца, я выступлю в эфире. Батлер проскользнул незамеченным, как настоящий констебль, но несколько вспышек ослепили Уэйда и Холмса; первый, нервничая, все же соблюдал благодушие, а куратор музея разъярился.

Хоскинс, за спиной которого стоял констебль Коллинс, ждал нас внутри. Сержант удивленно уставился на Батлера, который четко отдал ему честь. Но этому натужному веселью пришел конец. Тут слишком гулко отдавалось эхо, искусственный лунный свет действовал сильнее, чем настоящий; вдоль белых стен вились цветные переливы ковров; вереница карет застыла в молчаливом ожидании, как и мертвец, продолжавший лежать распростертым на спине. На лице Джерри Уэйда отразилась неподдельная растерянность, а Холмс снял шляпу.

Они начали перешептываться. Дав указания, что им предстоит опознать тело, после чего эту пару надлежит доставить в помещение под присмотр констебля Коллинса, я отозвал Хоскинса в сторону:

– Где Маннеринг?

Хоскинс замялся:

– Видите ли, сэр, я думал…

– То есть вы его оставили в комнате с Мириам Уэйд?

У сержанта изменилось лицо.

– Но я подумал, сэр, что теперь-то уж ничего страшного, – сообщил он. – Вы же сами решили, что она тут не замешана. И она стала просить меня… даже плакать… что никто не пострадает, разве что только она, коль скоро этот парень окажется убийцей; да и кроме того, Мартин почти все время присутствовал при них. Они все еще в комнате куратора. – Хотя Хоскинс стоял руки по швам, казалось, он хочет горестно взмахнуть ими. – Послушайте, сэр! Я пытался выбить что-нибудь из Пруэна, как вы меня специально проинструктировали…

– Сейчас это уже не важно. Что-нибудь узнали?

– Нет, сэр, боюсь, что нет. Он ни словом не обмолвился. Только «Я не знаю» или «Никогда не слышал», даже когда спрашиваешь, как его зовут. Но кое-что все же удалось выяснить…

– Да?

Хоскинс стал загибать пальцы:

– Во-первых, этот ящик. Как вы мне говорили, я вскрыл его. Там точно что-то оказалось внутри. Какая-то штука типа гроба, можно сказать, очень старого на вид, отлитого из свинца; весь засыпан опилками. Кто-то наложил печати по той линии, где надо открывать. Дальше вскрывать я его не стал; решил, что вы сами захотите это сделать.

Трудно было сказать, являлось ли это подтверждением моих мыслей, или же мы столкнулись с еще одним осложнением. Я на ходу прикинул, что от содержимого ящика особых открытий ждать не приходится; все это составная часть какого-то обмана или жульничества, что и объясняет злобную радость Пруэна. Снова раздался спокойный голос Холмса, объяснявшего, что только полный дурак может надеяться найти тот гроб, на который я рассчитывал; тем не менее атмосфера, создаваемая Холмсом, носила какой-то фальшивый оттенок. Он врал – или поддерживал чье-то вранье, в силу которого Пруэн и танцевал вокруг непонятного гроба в своем сумасшедшем музее.

– Что-нибудь еще? – спросил я.

– Так точно, сэр! – отрапортовал Хоскинс. – Угольная пыль! Уголь! Идемте со мной.

Если стоять лицом к задней стене музея, то, как я уже объяснял, справа, за линией колонн, тянутся две открытые арки с позолоченными надписями над ними – «Галерея Восьмого Рая» и «Галерея Базаров». Первое название, которое привлекло мое внимание, и с которым я хотел разобраться, было ближе к стене. Второе располагалось поближе к бронзовым дверям. Хоскинс провел меня под арку, которая была десяти футов в ширину, но так высока, что ширина ее почти не чувствовалась. Когда под ней зажегся свет, у меня создалось впечатление, что, покинув Лондон, вы очутились на Востоке или, если вы более прозаичны, в подземной галерее музея восковых фигур, где сами фигуры отсутствовали.

Длинное помещение было оформлено в виде улицы, куда выходили другие кривоватые улочки, небо над которыми было заплетено сучьями и ветками. Это было доподлинным изображением восточного базара; искусное освещение имитировало иллюзию вечернего неба в проемах ветвей, и больше всего я запомнил причудливое сплетение теней. В нишах, врезанных в стены обожженного красновато-желтого кирпича, поблекшего от времени, располагались лавки и магазинчики, входы в которые были прикрыты настоящими грязноватыми занавесками. Здесь было много того, о чем стоило бы рассказать. Я запомнил лотки с оружием, с бусами и витрину с блестящей медной и глиняной посудой, среди которой стоял большой стеклянный кальян хука, а за ней располагался диван, так и манивший курильщика зайти. Тени над головой казались густыми и загадочными. Иллюзия была великолепной и столь убедительной, что я невольно оглянулся на ряд карет в зале.

– Удивительное местечко, не так ли? – заключил Хоскинс, почесывая подбородок. – Если они должны были где-то убить этого типа, удивляюсь, почему его не прикончили прямо в витрине. Я подумал о своих мальчишках; приведи я их сюда, лучшего места для игры в прятки, чем в этих магазинчиках, им не найти. Итак, сэр! Коллинс обошел тут все вдоль и поперек. Ничего! Ничего особенного, хочу я сказать – если не считать вот этого.

Он показал на высокий выступ стены, под которым к нам поворачивала декорация улицы. Над покосившимся навесом, прикрывавшим выкладку медной и глиняной посуды, на красновато-желтой стене красовалось черное пятно, напоминавшее звезду. Пятно было оставлено углем. Навес был усыпан блестящими угольными крошками. Куски валялись и на полу, отломившись от большой глыбы угля, остатки которой лежали рядом с хукой.

– Видите? – вопросил Хоскинс. – Вот! Судя по всему, кто-то стоял рядом с тем местом, где мы сейчас находимся. Взяв большой кусок угля, он – банг! – запустил его в стену над этой нишей. А? Но зачем? Чего ради кому-то пулять углем в стену? Куда он целился? Там наверху ничего нет, и, чтобы залезть туда, надо весь магазин перевернуть вверх тормашками. Вы же не предполагаете, что тут кто-то затеял шуточное сражение с кусками угля, не так ли, сэр? Понятия не имею, что это означает, но, когда Коллинс увидел это пятно, я подумал, что лучше показать его вам. Парень стоял вот тут, – показал Хоскинс, который любил доводить ситуацию до полной ясности путем неоднократных повторений, – и банг! Кусок угля разлетается от удара о стену…

– Да, я понимаю. Спрашивали Пруэна об этом?

– Пруэн понятия не имеет об угле. Так он говорит. Вообще ничего не знает об угле.

Я задумался.

– Сержант, то ли здесь, то ли бог знает где должно быть некое разумное объяснение, которое свяжет все воедино. О том, почему кому-то понадобилось запустить куском угля в стену, я знаю не больше вас. Как вы видите, никто не мог пробраться сюда незамеченным… Есть что-нибудь еще?

– Есть, сэр! – со зловещей улыбкой объявил сержант и решительно мотнул головой. – А теперь прошу сюда.

Мы снова вернулись в зал. Группа из Уэйда, Батлера, Холмса и Коллинса, стоявшая вокруг тела неизвестного мужчины, начала рассасываться. Первая троица отошла в сторону. Холмсу было явно не по себе, Уэйд демонстрировал свой цинизм, Батлер сохранял бесстрастность.

– Никогда не видел его! – заорал Джерри Уэйд через зал, и ему ответило такое неожиданное эхо, что он подпрыгнул. Затем, понизив голос, он стал дурачиться: – И что вы теперь от нас хотите? Мы готовы ответить на все ваши вопросы. Если у вас нет возражений, Рон хотел бы заглянуть в комнату куратора и проверить, все ли в порядке.

Не обращая внимания на их протесты, я отослал всю компанию в помещение «Персидской галереи», где и оставил под присмотром Коллинса. Холмс, отряхивая рукав, снова завел разговор об адвокате. Хотя я опасался, что голос молодого Уэйда может заставить Мириам и Маннеринга выглянуть из комнаты куратора, констебль Мартин контролировал ситуацию. Хоскинс, кивнув, подозвал меня к витрине, откуда исчез кинжал.

– Итак, сэр. Гляньте сюда. Помните, вы хотели, чтобы Роджер снял отпечатки пальцев с витрины? Точно! И маленькая дверца сбоку была закрыта. Но Коллинс знает пару штучек с замками, так что, когда Роджер решил, что отпечатки могут остаться на внутренней стороне дверцы, Коллинс взялся за дело и аккуратно открыл витрину с помощью булавки. Видите?

С астматическим похрипыванием он нагнулся и несколько раз открыл и закрыл деревянную заслонку. Затем с видом фокусника запустил руку внутрь, но вынимать ее не торопился.

– Значит, мы ее открыли. Я заглянул внутрь – вот так – и увидел то, чего мы не видели раньше, поскольку тут вообще темно, да и к тому же черный бархат. Ага? Но там было! Там было, аккуратно пристроенное как раз у дверцы, разложенное на бархате, как экспонат. Вот оно.

Он быстро вытащил руку, поклонился, словно ожидая аплодисментов, и протянул мне на ладони черные усики.

Глава 8

ГРОБ ЗОБЕЙДЫ ПУСТ

– Итак, – отметил я, держа на ладони чудом появившийся новый экспонат, – наша коллекция волосяных покровов пополнилась. Кто-то вытащил из витрины кинжал и оставил вместо него фальшивые усы. Есть какие-то соображения по этому поводу, сержант?

– Н-нет, сэр. Разве что я тут прикинул, – со сдержанной мрачностью ответил Хоскинс. – Эти усы принадлежат не ему. – Он ткнул большим пальцем в сторону мертвеца. – Во-первых, у него есть настоящие. Во-вторых, если бы даже их у него не было, на эти усы пошел совершенно другой грим. Понимаете? В бакенбардах у этого Пендерела есть седые пряди, чтобы он выглядел постарше, и сделано все это убедительно… очень убедительно. А эта штучка совершенно черная, да и сляпана на скорую руку. Такие усы дети покупают по шесть пенсов за штуку в ночь Гая Фокса.[5]

– Значит, у нас тут появился и третий персонаж… хм-.м-м.

– Смахивает на то, сэр. Разве не так? Кто-то кинул уголь в стену! – взорвался Хоскинс, который почему-то считал данный факт самым загадочным эпизодом во всей этой истории. – И к тому же сунул фальшивые усы на место кинжала! Ну-ну. Что нам сейчас делать?

Я убедился, что фургон уже выслан. Он доставит тело в морг, где оно и будет находиться до опознания, которое может пройти по нескольким направлениям. Я приказал содержать его одежду в полном порядке, так же как накладные бакенбарды и пенсне. Отдельной частью шла работа с отпечатками пальцев. Я прикинул, что она будет завершена не раньше утра; для полного отчета времени не так уж много, поскольку существовала веская вероятность, что Скотленд-Ярд заберет у меня это дело. Так что я дополнил свою коллекцию фальшивыми усами и снова вытащил из конверта плотно сложенный грязноватый листик из блокнота с напечатанным посланием, которое было обнаружено в кармане Грегори Маннеринга. Я перечел его:

«Дорогой Г.
Здесь должен быть труп – и труп настоящий. Образ смерти значения не имеет, но труп должен быть. Я бы хотел убийство – тот ханджар с ручкой из слоновой кости произведет соответствующее впечатление; но можно и удушение, если оно покажется предпочтительнее…»


Настало время заняться Маннерингом. В данный момент он испытывал такое нервное возбуждение, что оно полностью отвечала моим целям. С его помощью можно было найти ключ ко всему этому делу, в котором Маннеринг мог оказаться случайным преступником; тем не менее меня не покидали сомнения. Если бы кто-то спросил меня, в чем они заключались, в суде я бы не смог их внятно сформулировать. Итак, какие же выводы можно было сделать, имея на руках это письмо?

Текст был напечатан на листе обыкновенной бумаги из блокнота, с обычными черными линейками, на обыкновенной пишущей машинке, шрифт которой не имел никаких особенностей, заметных невооруженным взглядом, если не считать чуть размытый хвостик у запятых. Скорее всего, печатал человек, привычный работать на пишущей машинке, ибо текст был четкий и ровный, без ошибок, характерных для новичка. Более того, если судить по упоминанию о ханджаре с рукояткой слоновой кости, послание было написано человеком, знакомым с музеем, что сужало круг подозреваемых. Что же до испачканной стороны записки… я снова присмотрелся к ней, и мне показалось, что грязь – не что иное, как угольная пыль. Эта чертова штука, как и бакенбарды, присутствовала всюду и везде. Я стер часть пыли листком из своего блокнота и спрятал его, чтобы потом отдать на анализ. Но если даже выяснится, что это та же угольная пыль, которая оставила следы у входной двери музея и на стене над лавочкой в «Галерее Базаров», – что с того? Записка была найдена в кармане пальто Маннеринга…

И тут, джентльмены, наконец-то (как долго этого пришлось ждать) мою тупую голову осенила одна мысль, которая с самого начала была настолько очевидна, что ее нельзя было не увидеть даже из-за целой выставки бакенбардов. Заключалась она в следующем: записка предназначалась не Грегори Маннерингу.

Она писалась не для него. В силу каких-то пока непонятных причин она осталась неоконченной. Она была прервана на половине, и последняя часть строчки была забита. Если вы адресуете записку кому-то, то в силу каких-то причин можете забыть подписаться. Но вы не можете внезапно прерваться в середине текста на полуслове, после чего сунуть записку в конверт и отослать ее. Строго говоря, записку эту не собирались класть в конверт. Ее сложили вчетверо, основательно прогладили и даже сплюснули под…

Короче, автор этой записки поступил так же, как многие беспечные корреспонденты, когда под рукой нет корзинки для бумаги. То ли первые написанные им строчки ему не понравились, то ли он решил не писать дальше и прервался. Затем, чтобы избавиться от ненужной бумажки, он сложил ее и сунул во внутренний карман, где она и сплюснулась рядом с другими бумагами. Значит, Маннеринг никогда не получал этой записки. Но не сам ли он написал ее? Она была найдена при нем, но я не мог утверждать, что текст был напечатан им.

Начать с того, что бумажка была найдена в кармане пальто небрежно сложенной; ее собирались выбросить. За машинкой в пальто не сидят – стоит упомянуть, что на нем был вечерний костюм – и если даже в самом сомнительном случае вы засовываете записку в карман вечернего костюма, то затем не перекладываете ее к остальным бумагам, после чего вынимаете, мажете угольной пылью и небрежно суете в карман пальто, откуда она и выпадает. Начинало складываться впечатление, что Маннеринг не получал и не писал этой записки. Он как бы где-то подобрал ее и торопливо сунул в карман. Записка была датирована средой, и подобрать он ее мог в любой из последовавших двух дней – или, насколько я понимал, в любой из дней после десятка предыдущих сред, – и, несмотря на мое навязчивое желание повсюду видеть следы угольной пыли, он мог подобрать ее и в любом месте просторного Лондона или поблизости от этого музея.

Хотя все эти выводы были основаны на предположениях, фигура Маннеринга в роли зловещего преступника стала расплываться и таять, как воск на огне. Теперь я безосновательно разозлился на самого себя из-за того, что раньше не пришел к этим выводам относительно Маннеринга; мой энтузиазм подошел к концу. Дабы ничего не произошло до того, как он окончательно сойдет на нет, я направился в комнату куратора.

В ней были четыре человека, которые, сохраняя на лицах самое разное выражение, оглянулись на скрип двери. В одном углу сидел Пруэн, держа на костлявых коленях планшет для рисунков, и, недовольно бурча, раскладывал на нем пасьянс. За его спиной высился констебль Мартин, и было видно, что он готов ему подсказать положить черную девятку на красную десятку. Но у дальнего конца стола красного дерева, упираясь руками в подлокотники кресла, привстала Мириам Уэйд, глядя на дверь со смешанным выражением только что пролившихся слез и гнева, причиной которого был не только я…

Значит, из-за Маннеринга? Чувствовалось, что тут только что произошла ссора или эмоциональная вспышка, следы молчаливого взрыва которой остаются висеть в воздухе. Волна ее достигла меня, когда Маннеринг повернулся; он стоял совершенно прямо, спиной к ней и сложив руки; с мрачным байроническим выражением он рассматривал стенной сейф по другую сторону комнаты. Снова бросались в глаза его темные волосы и дуги бровей. На фоне мавританской резьбы по дереву, куда более экзотической, чем стены полицейского участка, он производил откровенно внушительное впечатление. Губы его медленно расползлись в мрачной усмешке.

– Вот и инспектор, – приветствовал он меня с дьявольской обходительностью. – А мы уже начали думать, что вы бросили нас и отправились домой.

Карта Пруэна застыла в воздухе.

– Слава богу, что вы вернулись, – каркнул он тонким голосом. – Толку от вас немного, но по крайней мере хоть какое-то человеческое создание. Может, вам удастся успокоить этого шейха. Он досаждает мисс Мириам…

– Пруэн! – вскрикнула она, и он сразу же осекся, словно от выстрела; осев в кресле, он что-то забормотал. Затем она повернулась раскрасневшимся обаятельным лицом к Маннерингу; на ресницах у нее все еще дрожали слезы, а глаза были полны смущения и раскаяния. Мало кому из мужчин могло так повезти.

– Честное слово, Грег, я вовсе не это имела в виду. Я была так расстроена, да еще эта ужасная необходимость сидеть здесь, – она бросила на меня ядовитый взгляд, – что я была просто не в себе…

– Постарайся забыть, моя дорогая, – сказал Маннеринг. – Оба мы расстроены. – Он потер руки. – Сейчас я буду иметь дело с инспектором.

– Мисс Уэйд, – сказал я, – в другой комнате ваш брат вместе с мистером Холмсом и мистером Батлером. Если вы хотите присоединиться к ним, они вас ждут. Они не знали, где вы находитесь. Пруэн, вам тоже лучше выйти.

Она с такой готовностью вылетела из комнаты, что мрачность Маннеринга заметно усугубилась. Он стоял, сплетая и расплетая пальцы; затем сел у стола. Когда девушка и Пруэн покинули комнату, я шепнул Хоскинсу, стоявшему у дверей:

– Уберите Коллинса из той комнаты. Пусть они поговорят, а он слушает.

Затем, отправив и Мартина, я повернулся к Маннерингу, держа блокнот наготове. Похоже, Маннеринг не обратил на него внимания. Он, обмякнув, сидел в кресле, настолько погруженный в свои горькие размышления, что, когда я поймал его ответный взгляд, в нем ровно ничего не отражалось. Атмосфера в комнате изменилась; теперь в ней не чувствовалось такого напряжения. Он сидел, сжав кулаки и постукивая друг о друга подушечками больших пальцев; но теперь он немного подтянулся. Когда Маннеринг заговорил, слова вырывались у него с трудом, словно он только что вышел из драки.

– Какие ко мне претензии? – спросил он.

– Претензии?

– Да, и вы знаете, что я имею в виду. Я человек. И меня не волнует, что эти свиньи… Меня никогда не интересовало, что они думают о моей жизни, но о ней пришлось задуматься… когда стали сдавать клапаны, – он прижал руку к сердцу, – и оно начало давать перебои. Я никогда ничего не делал, предварительно не обдумав. Я пытался заниматься какими-то мелочами, но потом – трах, и вы знаете, что происходит. И я предстаю глупым идиотским ослом, которых я ненавижу, – тихо сказал он, стиснув зубы с такой силой, что лицо у него побагровело. – Господи, если и есть в мире нечто, что я ненавижу от всей души, то это роль такого идиота…

Невольно я поймал себя на том, что этот человек начинает вызывать у меня симпатию.

– А не кажется ли вам, – сказал я, – что если бы вы не думали так много на эту тему и постарались бы забыть…

– Приходится думать! Приходится! Попросите человека, который входит в комнату, чтобы он не смотрел на стены. Попросите его, когда он в театре, отводить глаза от сцены. Вы всегда видите самого себя. По крайней мере я… И совсем недавно мне казалось, что это совершенно правильно. Мне нравилось, как я выгляжу в собственных глазах, – сообщил он мне, бессознательно обретая высокомерное выражение, – поскольку все было хорошо и правильно, и я больше не выглядел дураком по сравнению с… Но что-то изменилось – вдруг! – и теперь меня куда-то тащит, а я все говорю и говорю… Послушайте, я кое-что совершил; это в самом деле было, по мне не хотелось бы распространяться на эту тему, разве что она как-то имеет ко мне отношение, но все это выглядит такой ерундой, что когда я рассказываю, то кажусь сам себе полным олухом. Вы понимаете меня? Мне приходилось оскорблять людей. Вспоминаю, что случалось это в давние времена – откровенно говоря, я придерживался весьма низкого мнения о них, – достаточно спокойно сообщил он мне, – а теперь я это делаю сознательно. Особенно по отношению к той публике, что толпится вокруг Мириам…

– Вы их знаете?