Джон Диксон Карр

Убийство арабских ночей

Ты клянешься бородой пророка. Почему бы рассказчику не поведать нам интересную историю о самой бороде? Развлечения арабских ночей
Я замялся; наконец единственное слово, произнесенное отчетливо и медленно, словно говорившему не хватало дыхания, достигло моего слуха. И это было слово «бакенбарды»! Жизнь преподобного Р.Х. Бархэма
Пролог

Вокруг овального стола в большой библиотеке на Адельфи-Террас, 1, сидели четверо мужчин. В течение последних нескольких лет на этом круглом столе под светом висячей лампы появлялось немало странных и удивительных предметов, которые подвергались внимательному изучению со стороны доктора Фелла. Например, среди них были игрушечные часы с маленькой изящной фигуркой танцовщицы, чьи па и вращения послужили ключом к раскрытию дела в Уизерби-Грейндж; или же стоит вспомнить шесть синих монет, которые привели на виселицу Паултона с Риджент-стрит. Но этот стол редко видел столь странную коллекцию предметов, каковые оказались на нем этим вечером. Все они имели отношение к делу, которое стало известно как «Убийство Арабских Ночей». Всего их было не менее полудюжины, начиная с кулинарной книги и кончая двумя парами накладных бакенбардов.

Свет мощной лампы над столом падал подобно лучу прожектора. Другого источника освещения в комнате не было, если не считать камина, который разжигали (в случае необходимости), коли предполагалось всенощное бдение. Величественно разместившись в самом большом кресле, рядом с боковым столиком с сигарами и напитками, сидел сияющий доктор Гидеон Фелл. После четырех месяцев, проведенных на юге Франции, доктор был в самом благодушном настроении. Стоит напомнить, что после завершения дела об отравлении Жиро, в которое были впутаны две английские девушки – тяжелая история, – он отправился в Канны. Далее он пустился в путешествие по Лазурному Берегу – отчасти чтобы подлечить свою астму, но главным образом для того, чтобы предаться здоровому ничегонеделанию. И теперь его лицо в свете лампы отливало красноватым загаром. Маленькие глазки поблескивали за стеклами пенсне на широкой черной ленте; когда он похмыкивал, его несколько двойных подбородков колыхались, касаясь складок жилета; его неоспоримое присутствие, казалось, наполняло всю комнату, словно фигура рождественского Санта-Клауса с подарками. Одна его рука лежала на тросточке, а в другой была душистая сигара, которой он показывал на набор предметов, лежащих на столе.

– Да, я заинтересовался, – с довольным урчанием признал он. – Во всяком случае, я готов всю ночь слушать версии этого дела, в котором кто-то сможет объяснить сочетание кулинарной книги и двух пар фальшивых бакенбардов. Замечаю, что одна пара белая, а другая черная. Но, Хэдли, как там с другими экспонатами? – Он показал на них. – Выглядят они не лучше. Я еще могу понять присутствие этого изогнутого лезвия; вид у него устрашающий. Но вот при чем тут эти фотографии? Одна выглядит как набор следов. А вот эта – явно смахивает на изображение восточного базара или рыночной галереи, да еще с большим черным пятном как раз над дверью. А?

– Именно так. Это, – серьезно объяснил суперинтендант Хэдли, – кто-то швырнул куском угля в стену.

Доктор Фелл, подносивший сигару ко рту, остановился на полпути. Он чуть склонил голову набок, и копна седоватых волос сползла на ухо.

– Бросил углем в стену? – повторил он. – Зачем?

– Видите ли, сэр, – с мрачным выражением лица заговорил инспектор Каррузерс, – если суперинтендант в целом не ошибся в своей реконструкции ситуации, то эта деталь очень важна. В связи с данным пятном я бы хотел почтительно привлечь ваше внимание к этим накладным черным усам. Для начала взгляните на эту клейкую массу, но более важно…

– Не помолчать ли вам? – рявкнул сэр Герберт Армстронг, знаменитый бизнесмен, чьи разносторонние таланты обеспечили ему пост помощника комиссара столичной полиции. – Неужто вы не видите, что запутываете все еще больше? Так что помолчите вы оба и дайте мне объяснить. Итак! Фелл, мы в ужасном положении и прибегли к вашей помощи как к последней надежде. Все это такой бред, что никто не в состоянии разобраться в нем.

– Вы меня пугаете, – улыбнулся доктор Фелл. – Но продолжайте.

Он обвел взглядом троих гостей. Манера изложения и даже стиль мышления каждого из них контрастировали с остальными, ибо все они, собравшиеся сегодня за одним столом, были родом из самых разных уголков Британии.

Джон Каррузерс, ирландец, был детективом-инспектором из отделения на Уэйн-стрит. Он представлял собой новый тип офицера полиции: не больше тридцати пяти лет, университетское образование, дипломы и за учебу, и за спортивные успехи, вежлив, обладает богатым, но несколько эксцентричным воображением. Он отчаянно старался заключить его в рамки, хотя эти старания часто приводили к излишней застенчивости. Его единственная чисто ирландская черточка порой выражалась в неумении воспринимать другую точку зрения. Во всем остальном он представал перед вами личностью с длинным, серьезным и в то же время не чуждым насмешливости лицом; в углу рта длинная трубка, а темные брови нависают над ироничными глазами.

Сэр Герберт Армстронг со своим лысым черепом и заметной тучностью был неподдельным англичанином. Он мог послужить прекрасной моделью для Джона Буля, чье имя полностью характеризовало его личность. Преданный, сентиментальный, циничный, искренний, словоохотливый, горячий и упрямый, он не любил свои достоинства, но очень гордился недостатками. У него был взрывной, но совершенно безобидный темперамент, который (за его спиной) какими-то таинственными путями принес в полицию его кличку Дональд Дак. Наконец, он всегда был хорошим другом, что мог засвидетельствовать по крайней мере один из участников дела об Арабских Ночах.

Третий из этой компании, суперинтендант Дэвид Хэдли, родился к северу от реки Твид. Он был преданным другом доктора Фелла, и тот знал его лучше, нежели кого бы то ни было; но, как часто признавал доктор Фелл, в общении Хэдли бывал непредсказуем. Представая осторожным, спокойным и логичным, он в той же мере мог быть в своих действиях медлительным и стремительным, основательным и увлекающимся. Он обладал спокойной уверенностью – и до сих пор ходят рассказы, как Хэдли в одиночку явился в самый зловонный воровской притон в восточной части Поплара, угрожая игрушечным пистолетом, арестовал Майерса и Бейли и невозмутимо погнал их перед собой, не опасаясь повернуться спиной к самым отчаянным головорезам этого бандитского гадючника. Но его флегматичность скрывала склонность к чрезмерной обидчивости, когда он тут же принимал близко к сердцу любой намек, пусть даже за ним ничего не крылось. Он терпеть не мог скандалы, был великолепным семьянином и обладал, возможно, чрезмерно развитым чувством собственного достоинства. Скорее всего, у него было более богатое воображение, чем у остальных присутствующих, хотя он гневно отвергал такие предположения. И наконец, как было известно, он никогда никого не подводил в серьезных ситуациях, будь то его друг или нет.

Доктор Фелл с удовольствием созерцал эту компанию.

– Вы послушайте меня! – Сэр Герберт Армстронг с силой ударил ладонью по столу. – Это дело в музее Уэйда надо как следует обсудить. Вы уверены, что последние четыре месяца не видели английских газет и ничего не знаете? Отлично! Тем лучше! В этих досье собрана вся информация. Дословно! Здесь собрались три человека, которые занимались этим делом на всех этапах – пока оно не увенчалось триумфальным провалом…

– Провалом? – переспросил Хэдли. – Я бы не стал этого утверждать.

– Ну хорошо, провалом с точки зрения закона. Значит, так: Каррузерс первым отчитается об этом бреде, об убийстве и той ситуации, которую, кажется, никто на свете не может толком объяснить. Затем слово возьму я – и мы получим объяснение ситуации, в которой убийство продолжает выглядеть вопиющей нелепицей. Затем передадим слово Хэдли, и мы услышим объяснение убийства, в котором вопиющей нелепицей выглядит уже все остальное. Это чертово дело напоминает луковицу, с которой успешно снимаешь слой за слоем, а под последним видишь слово «облом». Угольная пыль! – с горечью сказал Армстронг. – Угольная пыль!

Доктор Фелл посмотрел на него с легким изумлением.

– Какая-то идиотская игра, – ворчливо заметил Армстронг, – но нам придется заново разгребать всю эту кучу чепухи. Вам придется усесться на ковре-самолете, нравится ли вам это или нет. Каждому из нас придется по очереди рассказать свою историю и дать объяснение проблем, затронутых предыдущим рассказчиком. В заключение вы попробуете прикинуть, что нам в этой горячке делать. То есть если вам окажется под силу что-то увидеть. В чем я сомневаюсь. Хорошо, Каррузерс. Приступайте.

Каррузерс, похоже, смутился. Он подтянул к себе из-под локтя Хэдли пачку синеватых машинописных листов и с мрачноватым юмором оглядел слушателей. Затем, не выпуская изо рта изогнутой трубки, усмехнулся.

– Боюсь, я основательно напутал в этом деле, – сказал он. – Тем не менее, сэр, предполагаю, что не привнес в него серьезных оплошностей, так что могу себе позволить несколько расслабиться. Итак, рассказчик, устроившийся на ковре-самолете у базарных ворот, начинает. Смею предложить вам наполнить стакан и поплотнее придерживать шляпу, сэр, ибо мы отправляемся. – Первым источником ощущения, будто что-то не так…

Часть первая

ИРЛАНДЕЦ И АРАБСКИЕ НОЧИ

Показания инспектора-детектива Джона Каррузерса

Глава 1

ИСЧЕЗНУВШИЕ БАКЕНБАРДЫ

Первым источником ощущения, будто что-то не так, стал сержант Хоскинс – необходимо учитывать, что он был при исполнении обязанностей, – но и тогда трудно было увидеть в этой истории нечто большее, чем прогулки лунатика по стенке. Тем более, пусть даже нам доводилось сталкиваться со случаями необузданного веселья на Уэйн-стрит, когда обладатели белых галстуков дебоширили всю ночь, преступники, я уверен, редко носят длинные светлые бакенбарды.

Я встретил Хоскинса точно в четверть двенадцатого в ночь на пятницу, 14 июня. Я засиделся в участке, но мне было еще чем заниматься; так что я вышел за кофе и сандвичем в кафе на Пантон-стрит, после чего собирался вернуться к работе. Когда я, решив пройтись, вышел на Хаймаркет, то чуть не налетел на Хоскинса. Он представлял собой этакий старомодный тип полицейского: грузный и величественный, с наполеоновскими усиками, и я никогда не видел его в таком возбужденном состоянии. Он тяжело дышал; натолкнувшись на меня в темноте, он только и смог вымолвить: «Там!»

– Сэр, – придя немного в себя, сказал Хоскинс, – я сталкивался с тем, что называется розыгрышами, двадцать пять лет, но такого я еще не видел. Да и таких длинных светлых бакенбардов, пусть даже они и были накладными, тоже. Они были вот досюда! – возмущенно выкрикнул Хоскинс, тыкая пальцем себе в шею. – И вот это! – Я увидел над воротником длинные и глубокие следы от ногтей. – Вы знаете музей Уэйда, сэр? На Кливленд-роу?

Как и многие, я слышал о музее Уэйда. И постоянно прикидывал, что надо бы зайти в него, хотя так и не собрался. Наше отделение получило строгий приказ присматривать за ним – не только за самим музеем, но и за кварталами, где живут высокопоставленные лица. Я предполагаю, вы должны были слышать о старом Джеффри Уэйде, хотя бы как о владельце значительного банковского счета. Тем не менее даже наличие оного не могло удовлетворить его. Хотя я никогда не сталкивался с ним, его описывали как человека вспыльчивого, эксцентричного и как «самого большого шоумена в мире». Кроме того, я знал, что он владеет кое-какой собственностью в районе Сент-Джеймсского парка, включая дома на Пэлл-Мэлл.

Лет десять назад он основал небольшой частный музей (открытый для посетителей) и сам стал его куратором. Насколько я был осведомлен, в нем он собрал коллекции азиатского или, точнее, восточного искусства, хотя припоминаю, что несколько лет назад читал статью, в которой говорилось, что в музее Уэйда имеются также великолепные образцы ранних английских карет; по убеждению старика, в музее должна была быть всякая всячина. Музей располагался на Кливленд-роу, по другую сторону площади от Сент-Джеймсского дворца. Но он тянулся до восточного конца улицы, где его окружали мрачноватые скверики и здания, брошенные, казалось, еще в восемнадцатом веке. Даже днем это соседство не радовало глаз – тут вовсю гуляло эхо, ну а ночью в этих местах в голову могло прийти все, что угодно.

Так что, когда Хоскинс упомянул музей, я заинтересовался. Я сказал, чтобы он перестал изрыгать серный дым и доложил, что случилось.

– Я делал обход, – подтянувшись, сказал Хоскинс, – и шел по Кливленд-роу в западную сторону. Время, сэр, было около одиннадцати. Направлялся я по маршруту к той точке на Пэлл-Мэлл, где должен был миновать констебля. Я прошел мимо музея Уэйда. Вы видели его, сэр?

Мне и впрямь доводилось проходить мимо него несколько раз, и в памяти всплыло двухэтажное каменное строение, выходящее фасадом на улицу, обнесенное с обеих сторон узкими высокими стенками. Кроме того, у дома были массивные бронзовые двери, по фризу которых шла то ли арабская, то ли какая-то другая надпись: она-то и заставляла обратить внимание на здание. И я, и Хоскинс проезжали мимо него, когда несли конное патрулирование; боюсь, что после того дежурства я уже долго не смогу ездить верхом.

– Вот я и решил про себя, – хриплым конфиденциальным голосом продолжал Хоскинс, – решил про себя проверить двери и убедиться, что Бартон ничего не упустил. Так вот, сэр, двери были плотно заперты; я осветил их фонариком, ни о чем таком не думая, посветил наверх… – Он остановился. – Потом повернулся, и я не мог ошибиться, сэр. Потому что он сидел наверху на стене. Высокий, худой пожилой человек в цилиндре и во фраке. И у него были длинные светлые бакенбарды.

Я внимательно посмотрел на Хоскинса. Я не знал, то ли мне смеяться, то ли браться за дело; не знай я его достаточно хорошо, мог бы поклясться, что тут какое-то недоразумение. Но он был до ужаса серьезен.

– Да, сэр, именно это я и хочу сказать! Сидел на стене. Я направил на него фонарик; естественно, я был слегка ошеломлен – в его-то годы, да еще в этом мятом, сбитом набок цилиндре, словно… но я окликнул его: «Эй! Кто вы и что вы там делаете?» Затем я быстро взглянул на него и вынужден признать…

– Вы слишком возбуждены, сержант, – добродушно заметил я.

– Ладно, сэр, можете смеяться, – мрачно согласился Хоскинс и многозначительно покачал головой, – но вы-то его не видели. У него еще были большие очки в роговой оправе. И смотрел он на меня совершенно сумасшедшими глазами. Это длинное лицо с неестественными бакенбардами и еще длинные паучьи ноги, свисающие со стены. И вдруг он спрыгнул. Бах! – вот так. Мне показалось, что он хочет наброситься на меня. Вы когда-нибудь видели церковного старосту, сэр, когда он обходит прихожан с тарелкой для пожертвований? Вот у него был точно такой же вид, только он был сумасшедшим. Свалился он неуклюже, но тут же встал на ноги. И затем сказал мне: «Это ты убил его, и тебя за это повесят, мой милый обманщик. Я видел тебя в карете». И с этими словами он обеими руками вцепился мне в шею.

Надо сказать, что Хоскинс не был пьян (он тяжело дышал мне прямо в лицо, и я могу это утверждать); не способен он был выдумать и эту фантасмагорию.

– Может, это был Старик с Гор, – подколол его я. – И что же дальше?

Хоскинс смутился:

– В конечном итоге, сэр, мне пришлось ему разок врезать. Несмотря на свой пожилой облик, дрался он как дикая кошка, и это было единственное, что мне оставалось. Чтобы успокоить его, я дал ему по челюсти, и он тут же свалился. И тут я увидел самое странное – бакенбарды у него были накладными. Простите меня, сэр, но это правда. Они крепились каким-то клеем и оба сразу отлетели. Я не успел как следует разглядеть его физиономию, потому что в схватке он выбил у меня из рук фонарик, который разлетелся, и попытался лягнуть меня, а в той стороне улицы темновато. – Тем не менее Хоскинс не смог сдержать улыбки: – А про себя, сэр, я и подумал: «Парень, ну и в странную же историю ты попал!» Вот прогуливался он (это я так подумал) вдоль почтенных старых домов, нацепив на себя фальшивые бакенбарды, а теперь лежит себе как коврик у дверей в ста ярдах от Пэлл-Мэлл! А? Могу сказать вам, сэр, что почувствовал себя круглым идиотом. Мне оставалось лишь вызвать «Черную Марию». Я припомнил, что во время обхода только что встретил на Пэлл-Мэлл констебля Джемисона. Вот я и подумал: позову Джемисона посторожить этого типа, пока позвоню по телефону. Я пристроил его в кювете, положил его голову на бордюр, чтобы у него не текла кровь, от чего он мог окончательно свихнуться. Но едва я снялся с места и, отойдя не дальше чем на пару дюжин футов, оглянулся – просто убедиться, что с ним все в порядке…

– Так и было?

– Нет, сэр, его вообще не было, – торжественно сообщил Хоскинс. – Он исчез.

– Исчез? Вы хотите сказать, что он встал и убежал?

– Нет, сэр. Он лежал как колода. Могу поклясться на Библии! Я хочу сказать, что он исчез. Фюить! – свистнул Хоскинс. Попытка представить таинственное исчезновение стоила ему таких усилий, что он с трудом махнул рукой. – Я вам рассказываю чистую правду, сэр. – Он с достоинством приосанился. Было видно, что какая-то мысль не дает ему покоя. – Вы умный человек, сэр, и я знаю, что вы мне поверите. Вот констебль Джемисон, он мне не поверил, и что ему оставалось делать, как не подшутить над старшим по званию? «Исчез? – саркастически спросил он. – И куда же? Его, наверное, унесли феи. Накладные бакенбарды! – хихикнул Джемисон. – Только их еще не хватало! Может, у него еще была доска на колесиках и зеленый зонтик в придачу? Лучше никому не рассказывай эту историю, приятель, когда вернешься в участок». Но я рассказываю, ибо это мой долг, и я выполняю его! И ведь самое главное, этот тип просто никуда не мог исчезнуть. – Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, Хоскинс справился с закипавшим в нем гневом. – Вот вы посмотрите, сэр. Этот тип лежал, можно сказать, посредине улицы, поодаль от всех дверей. Кроме того, было так тихо, что я обязательно бы услышал, если бы кто-то подошел, и любого бы увидел, поскольку на улице было не так уж темно. Клянусь, что отошел я не дальше чем на тридцать футов. Но я ничего не видел и не слышал, а не прошло и десяти секунд, как этот тип словно сквозь землю провалился. Какие-то тайны, сэр, не знаю, что и сказать. Исчез! Пропал там, где он никак не мог пропасть, могу поклясться чем угодно. И я ума не приложу, что мне было делать в этой ситуации…

Я посоветовал ему идти в участок и успокоиться, пока я выпью чашку кофе. При всем при том, что мне подобало со всей серьезностью разобраться в этой ситуации и найти в ней глубокий смысл, дабы справиться с первой неприятностью, постигшей меня в Вест-Энде, просто невозможно было серьезно подойти к Проблеме Исчезнувших Бакенбардов, не чувствуя себя большим идиотом, чем сержант Хоскинс. И подобно сержанту, я задумался: что, черт возьми, мне делать? С другой стороны, если Хоскинс стал жертвой хорошо спланированного розыгрыша, нет смысла отрицать все эти странные события, какой бы комический вид они ни имели. Хотя я продолжал терзать его вопросами, Хоскинс стоял на своем: никто и никоим образом не мог унести Бакенбарды без того, чтобы он что-то увидел или услышал; в той же мере он был уверен, что человек лежал без сознания. Так что в данный момент мне оставалось только одно: я пошел за своим кофе.

Когда я вернулся, полный беспокойства от мысли, что могло крыться за этой идиотской историей, она уже получила дальнейшее развитие. Сержант Хоскинс встретил меня у дверей; его дежурство закончилось, и он переоделся в штатское, но был полон сдерживаемого веселья, когда ткнул большим пальцем себе за спину, где с мрачным видом стоял констебль Джемисон.

– И ему повезло, сэр, – сообщил он. – Джемисону тоже досталось во время обхода.

– Вы хотите сказать, что Бакенбарды снова появились?

Джемисон с подавленным видом отдал честь. Он был явно смущен.

– Нет, сэр, это был какой-то другой тип. Спустя минут пять после того, как сержант ушел, он стал колотить в двери музея Уэйда. Но когда я подошел к этому парню, он решил тоже вступить в драку. – Констебль посмотрел на меня. Я подумал, что, может, вы захотите поговорить с ним. Я еще не выдвинул против него обвинения, но, если вы по какой-то причине решите задержать его, я это сделаю: он пытался ударить меня тростью, подонок эдакий. А я всего лишь попросил его успокоиться и пройти для разговора с вами. Сейчас он сидит в вашем кабинете.

– Так что произошло?

– Значит, так, сэр, – немного приободрившись, начал Джемисон. – Продолжая обход, я проходил мимо музея, когда увидел, что около него спиной ко мне стоит этот парень; похоже, он держался руками за бронзовую дверь. Весьма респектабельный молодой джентльмен в вечернем костюме, хорошего телосложения, смахивающий на киноактера типа «глаз не оторвать». Я окликнул его и спросил, что он тут делает. Он ответил: «Пытаюсь войти; разве не видно?» Я сказал: «Предполагаю, сэр, вам известно, что это музей?» – «Да, – сказал он, – именно поэтому я и хочу попасть в него. Тут где-то наверху есть кнопка звонка, помогите мне найти ее». Ну, я еще раз указал ему, что музей закрыт, в нем не горит свет, и не лучше ли ему было бы отправиться домой. Он пришел в ярость, повернулся и сказал: «Если вас что-то смущает, то, да будет вам известно, я приглашен в частном порядке осмотреть музей; идти с вами я не собираюсь – и что вы в таком случае предпримете?» И тогда я сказал, – Джемисон раздул щеки, – что в таком случае буду вынужден его заставить. А он ответил – в первый раз услышал эти слова не с экрана: «Ваша дерзость будет наказана!» – вскинул трость и попытался ударить меня.

– Как-то все это странно, сэр, – с мрачным видом заметил сержант, поглаживая усы. – Провалиться мне, если я тут что-то понимаю. А вы, сэр?

– Продолжайте, Джемисон.

– Я перехватил его трость и осведомился – конечно, очень вежливо, – не хочет ли он пройтись до участка, чтобы инспектор задал ему несколько вопросов. Он тут же утихомирился. Замолчал. Захотел выяснить – каких вопросов? «Об исчезновении», – сказал ему я. Повел он себя как-то странно: не стал поднимать шума, как я предполагал, и двинулся вместе со мной, задавая мне вопрос за вопросом. Я ему ничего не сказал, сэр. И теперь он у вас в кабинете.

Джемисон, как вы понимаете, несколько превысил свои полномочия, но вся эта история начала обретать столь странные очертания, что я был ему только признателен. По коридору я прошел к своему кабинету и открыл двери.

Сегодня вечером вы услышите самые разные оценки тех людей, с которыми нам пришлось иметь дело. Я могу представить только свою. Человек, который сидел в плетеном кресле и при моем появлении сразу же поднялся, на мгновение смешался, не зная, как себя держать. Он производил достаточно внушительное впечатление, особенно в моем убогом кабинете. В первые секунды мне показалось, будто знаю его, и я мог поклясться, что мы где-то встречались. Это смутное ощущение не покидало меня, пока я не понял, в чем дело. Стоящий передо мной человек обладал типичной внешностью героя тысяч бульварных романов. Каким-то загадочным образом он обрел плоть и кровь и, чувствовалось, приложил немало усилий, чтобы выглядеть как можно убедительнее. (Надо сказать, он сам это знал.) Например, он был высок и широкоплеч; у него были твердые и мужественные черты симпатичного лица, которое так нравится дамским писательницам, со светло-голубыми глазами под дугами бровей; могу ручаться, он даже был покрыт загаром. Учтем набор и остальных штампов, включая изысканный вечерний костюм и победительное выражение охотника на тигров; ошибиться тут было просто невозможно. Но главным было впечатление, которое он производил. Пусть это и несколько абсурдно, но без большого труда можно было представить, как он легким движением пальца подзывает к себе камердинера, – и в то же время не покидало странное ощущение, что камердинер с трудом обратит на него внимание. Его можно было бы принять и за твердолобого педанта, но это сглаживалось его врожденным обаянием, словно в глубине души он был добродушным хвастуном и забиякой, но скрывал эти качества. Лет ему было примерно двадцать восемь. Пока он внимательно изучал меня светлыми глазами, выделявшимися на загорелом лице, у меня создалось впечатление, что, сохраняя внешнюю сдержанность, он что-то прикидывает и взвешивает, испытывая сильное внутреннее возбуждение. Затем он произвел какой-то приветственный жест своей тросточкой, очевидно решив строить отношения на дружелюбии, и, улыбнувшись, показал крепкие зубы.

– Добрый вечер, инспектор, – сказал он. Голос у него был точно такой, как и предполагалось – достаточно вспомнить очередной штамп. Он осмотрелся с непринужденным юмором. – Должен сообщить вам, что мне и раньше приходилось бывать и в полицейских участках, и в достаточно непрезентабельных кутузках. Но никогда не попадал в них, понятия не имея, почему я сегодня здесь оказался.

Я принял его тон.

– Что ж, сэр, – ответил я, – на тот случай, если хотите пополнить свой опыт, кутузка у нас довольно приличная. Прошу вас, садитесь. Курите?

Он снова опустился в мое кресло и принял предложенную сигарету. Сложив руки на рукояти тросточки, он наклонился вперед и вскинул брови, изучая меня с таким неподдельным старанием, что показалось, будто у него глаза закосили. Но, ожидая, когда я поднесу ему спичку, он снова расплылся в улыбке.

– Не могу отделаться от мысли, – с глубокой убежденностью продолжал он, когда я все же дал ему прикурить, – что у вашего полисмена не все дома. Естественно, я пошел с ним – видите ли, я обожаю приключения, и мне было интересно узнать, что будет дальше. – Блефовал он просто фантастически. – Лондон – скучное место, инспектор. И я нахожусь в постоянных сомнениях, чем заняться, куда пойти и что делать. – Он помолчал. – Роберт что-то сказал об «исчезновении».

– Да. Еще одна маленькая формальность, мистер…

– Маннеринг, – с готовностью подсказал он. – Грегори Маннеринг.

– Ваш адрес, мистер Маннеринг?

– Бери-стрит, Эдвардиан-Хаус.

– Ваша профессия, мистер Маннеринг?

– Ну, скажем… солдат удачи.

Несмотря на то что он продолжал откровенно блефовать, мне показалось, что я услышал в его словах какую-то скорбную нотку, но решил не обращать на нее внимания. Он продолжил:

– Давайте отбросим все это, инспектор. Может, вы сможете дать мне ответ, потому что я просто теряюсь в догадках. Дело вот в чем: сегодня днем я получил приглашение – личное приглашение – в одиннадцать вечера прийти осмотреть музей Уэйда…

– Понимаю. То есть вы знакомы с мистером Джеффри Уэйдом?

– Строго говоря, мы с ним никогда не встречались. Но предполагаю, что буду знать его более чем хорошо, ибо в будущем стану его зятем. Мисс Мириам Уэйд и я…

– Понимаю.

– Что, черт возьми, вы хотите сказать ЭТИМ своим «понимаю»? – очень тихо спросил он.

Моя обыкновенная реплика, которой обычно заполняют паузы, заставила его брови углом сойтись на переносице, и теперь у него был настороженный вид, с которым он смотрел мне прямо в лицо; но он взял себя в руки и засмеялся:

– Прошу прощения, инспектор. Готов признать, что несколько действую вам на нервы. Словом, когда я явился на место и увидел, что этот чертов дом совершенно темен, и в нем нет никаких признаков жизни… вот только не могу понять, почему Мириам так ошиблась с датой. Она мне звонила днем. Предполагалось, что тут будет весьма достойное сборище, включая Иллингуорда из Эдинбурга, специалиста по Азии, – вы должны были слышать о нем; он священнослужитель, который всегда выступает на таких встречах… И поскольку я всегда слабо разбирался в восточных делах, Мириам подумала… – У него изменилось настроение. – Господи, зачем я вам все это рассказываю? К чему эти вопросы? На тот случай, если вы не знаете…

– Еще один вопрос, мистер Маннеринг, чтобы все стало ясно, – успокаивая его, мягко сказал я. – Какова была цель этой встречи в музее?

– Боюсь, что не могу сказать. Какая-то музейная находка; что-то сугубо приватное. Образно говоря, мы собирались вскрыть могилу… Вы верите в привидения, инспектор?

У этого человека настроение менялось самым удивительным образом, и мы снова перешли на дружеский тон.

– Это сложный вопрос, мистер Маннеринг. Но в данном случае сегодня вечером один из моих сержантов был вынужден поверить в привидения; откровенно говоря, поэтому вы здесь и очутились. Носят ли привидения накладные бакенбарды? – Посмотрев на него, я вдруг вздрогнул. – Это конкретное привидение лежало себе очень тихо и спокойно и внезапно исчезло под носом у сержанта; его куда-то переместили. Но привидение бросило некое обвинение…

Я нес эту откровенную чушь, стараясь скрыть тот факт, что мне приходится валять дурака; в то же время я удивился, почему Маннеринг свесил голову и слегка осел в кресле. Голову он опускал медленно, словно погружаясь в раздумья; но, когда кресло отчетливо скрипнуло, я посмотрел на него и увидел, что голова у него безвольно лежит на боку. Трость с серебряной головкой выскользнула из пальцев, замерла на коленях и свалилась на пол. Вслед за ней полетела и сигарета. Я так громко окликнул его, что услышал, как по коридору кто-то побежал в мою сторону.

Когда я потряс его за плечи, то убедился, что мистер Грегори Маннеринг находится в глубоком обмороке.

Глава 2

«МИССУС ГАРУН АЛЬ-РАШИД»

Я подтащил грузное тело Маннеринга к скамейке, разложил на ней и приказал принести воды. Пульс у него еле прощупывался, и по ритму дыхания я предположил, что даже у столь мужественной личности может быть слабое сердце. Сержант Хоскинс, который, торопливо постучавшись, влетел в помещение, перевел взгляд с Маннеринга на его шляпу, тросточку и сигарету на полу. Он поднял ее.

– Вот! – с силой сказал Хоскинс, глядя не столько на лежащего человека, сколько на сигарету. – Все же есть что-то странное в истории с этим музеем…

– Есть, – подтвердил я. – И мы вляпались как раз в самую середину ее; только бог знает, что это такое. Я попытаюсь выяснить. Оставайтесь при нем и прикиньте, сможете ли оживить его. Запоминайте все, что он скажет. Едва только я упомянул его приятеля Бакенбарды, как он отключился… Имеется ли какой-нибудь способ попасть в музей в это время?

– Да, сэр. Там есть старый Пруэн. Музей открыт по вечерам, три дня в неделю, от семи до десяти; понимаете, у старика такая прихоть, сэр. В течение этих трех часов Пруэн служит смотрителем, а потом ночным сторожем. Но если вы подойдете с фасада, он вас не услышит. Чтобы достучаться до него, обойдите сзади – со стороны Палмер-Ярд.

Палмер-Ярд, насколько я помнил, была улицей, что выходила на Сент-Джеймс-стрит и шла параллельно тыльной стороне Кливленд-роу. Хоскинс признал, что и не подумал поднимать с постели старого Пруэна, ибо просто не мог связать это странное происшествие со столь респектабельным учреждением, как музей Уэйда. Но когда я, засунув в карман фонарик, направлялся к своей машине, мне пришло в голову, что теперь, вероятно, придется отнестись к Проблеме Исчезнувших Бакенбардов с некоторой долей серьезности.

Здравый смысл подсказывал, что есть только один способ, с помощью которого человек в бессознательном состоянии, лежащий посредине пустой улицы, может исчезнуть. Способ не отличался благородством, скорее, он был довольно забавен; но почему надо считать, что преступление должно носить благородный облик? Вы видите, я уже стал рассматривать эту историю как преступление, пусть даже думал, что имею дело с похождениями лунатика. Когда одиннадцать лет назад я поступил в полицию, первое, что мне было приказано, – избавиться от чувства юмора; и исходя из этого краткого указания я старался, как мог, способствовать новичкам.

Я проехал до Хаймаркета и вдоль по пустынной Пэлл-Мэлл. Нет в Лондоне более унылого и пустынного места, что начало Сент-Джеймс-стрит в этот час ночи. Ярко светила луна, и блестящие стрелки часов над дворцовыми воротами сообщили, что сейчас пять минут первого. Западная половина Кливленд-роу была погружена в непроглядную темень. Я не стал обходить дом, как советовал Хоскинс. Поставив машину прямо перед музеем, я вышел и стал шарить лучом фонарика по темной мостовой. Около обочины я увидел то, что ускользнуло от внимания Хоскинса, у которого был разбит фонарь: круглое отверстие, неплотно прикрытое металлической крышкой.

Иными словами, исчезнувший лунатик, должно быть, скользнул в подвал для спуска угля.

Не смейтесь, джентльмены. Вы не видели эту странную ситуацию, как она предстала передо мной – посредине темной, безлюдной и безжизненной площади, на которую, ухмыляясь, глядели бронзовые двери музея. Бакенбарды наверняка нырнули в эту угольную дыру, как джин в свою бутылку. Я осветил музей. Это было грузное тяжелое здание, восемьдесят футов фасада которого выходили на улицу; два этажа его были сложены из полированных гранитных блоков. Нижние окна были забраны камнем, а верхние – затянуты коваными решетками по французской моде. К парадным дверям вели полдюжины широких истертых ступеней; над входом был навес, поддерживаемый двумя каменными колоннами, и в свете моего фонарика на бронзе двери блеснула затейливая вязь арабских букв. На улицах Лондона невозможно было встретить более фантастического дома, пришедшего из Арабских Ночей. По обе стороны его тянулись шестифутовые стенки. Справа из-за одной из них высовывалась верхушка дерева, до которого я мог бы дотянуться; наверное, это был один из лондонских платанов, но ваша фантазия может предложить что-то более экзотическое.

Я вернулся к угольной яме, поднял металлическую крышку и посветил вниз фонариком. Желоб, по которому спускают уголь, отсутствовал. К середине лета угля почти не было, но до низу было сравнительно невысоко. Я поступил так, как того требовала обстановка. Спускаясь вниз, я успел подтянуть крышку на тот случай, если какой-нибудь загулявший поклонник вернется домой попозже и наступит на нее, – а затем спрыгнул вниз.

Внизу валялись ящики и разодранная упаковка. Повиснув на руках, я коснулся их носками. Накидали их как придется, но они образовали своеобразную платформу, стоя на которой кто-то, без сомнения, мог бы стянуть Бакенбарды в подвал. Более того, в дальнем конце подвала виднелась приоткрытая дверь с массивным засовом, который качался на крюке, а в замке остался торчать ключ. Я случайно перевернул ящик, который свалился с адским грохотом, и одним прыжком переместился в глубь подвала.

Тут было тепло, сыро и душно. Луч скользнул по оштукатуренным стенам; пол был основательно завален упаковочными ящиками и почти сплошь покрыт мягкой стружкой. Ближе к дальней стенке стоял остывший котел, от которого шли покрытые асбестом трубы; весь подвал, насколько я мог судить, тянулся примерно футов на сто. Сразу же за котлом высоко в тыльной стене были врезаны три оконца, прикрытые ставнями. Слева от котла стоял большой ящик для угля, этакий высокий деревянный загон с дверцей, обращенной к середине погреба; в нем все еще хранилось несколько куч угля. Оглядываясь по сторонам, я искал Бакенбарды, предполагая увидеть бог знает что; я заглянул даже в ящик. Но нигде не было ни следа его. Тем не менее во мне росло и усиливалось какое-то странное чувство. Пусть и не сам человек, но что-то тут было. Я вытянул руки, чтобы избежать столкновения с трубами, и нащупал свисающую электрическую лампочку, которая была еще теплой. Откуда-то тянуло сквозняком, и я мог поклясться, что слышал чьи-то шаги.

Справа шел пролет бетонных ступенек. Подвал тянулся далеко за ними; они были возведены подобно монументу у стенки, которая отсекала этот сравнительно небольшой участок подвала от всего остального хранилища. Ступени были обращены в ту сторону, откуда я появился. Выключив фонарик, но держа его наготове, я поднялся по ним. Наверху оказалась металлическая пожарная дверь, выкрашенная под дерево и снабженная компрессионным клапаном, который не позволял ей захлопываться. Я повернул ручку. Клапан издал шипение, и этот резкий звук заставил меня остановиться на пороге…

Передо мной в полумраке тянулось пространство, напоминающее большой зал с мраморным полом. И посередине его кто-то танцевал.

В буквальном смысле слова. До меня доносилось гулкое эхо этих странных па. Если стоять лицом к фасаду музея, то большая часть зала теперь была слева от меня, и я мог видеть балюстраду ступеней белого мрамора. Впереди над головой мерцал светильник, недвижимо утопленный в нише. От него на белый мраморный пол шел призрачный свет, полосы которого падали на освещенный предмет – продолговатый ящик примерно семи футов в длину и трех в высоту, на котором поблескивали шляпки гвоздей. Вокруг него в тени, пощелкивая каблуками, кружилась и приплясывала маленькая человеческая фигура. Все это напоминало гротеск, ибо на человечке была аккуратная синяя ливрея с медными пуговицами смотрителя; кожаный верх его фуражки с синим околышем поблескивал, когда он вскидывал голову. Он сделал последний скользящий шаг. Его представление окончилось приступом астматического кашля. Он пнул ящик, и эхо удара гулко разнеслось под высокой крышей. Когда он заговорил, был слышен только шепот.

– Mиccyc Гарун аль-Рашид! – едва ли не с нежностью сказал он. – Приди, приди, приди! Дух, я вызываю тебя! Дух!

Я в здравом уме излагаю вам все эти факты; я их видел и слышал – но не верил им. Все воспринималось словно картинки мультипликационного фильма, когда неодушевленные предметы внезапно оживают, появляясь из темноты; мне казалось, что смотритель музея и был такой неодушевленной фигурой. Но его гнусавый голос был совершенно реален. Сморкнувшись пару раз, он аккуратно оправил форму, вынул из кармана плоскую бутылочку, встряхнул ее и, закинув голову, сделал несколько глотков.

Я включил фонарик.

Луч света из другого конца зала осветил кадык, прыгающий на красной и жилистой, как у индюшки, шее. У него упали руки, когда он уставился на меня. Моргая, он смотрел на меня с удивлением, но без признаков тревоги.

– Это… – начал он, и тут голос у него изменился: – Кто тут?

– Я офицер полиции. Подойдите сюда.

Все вернулось на круги своя. Что-то заставило его напрячься: он расстался со своим обликом ощетиненного и ворчливого старика и, съежившись, продолжал смотреть на меня, впрочем, как и раньше, не проявляя особого беспокойства. Он еще продолжал хранить в себе остатки недавнего веселья. Подняв фонарь, он, шаркая, что-то бормоча и перекладывая голову с боку набок, приблизился ко мне. У него было костистое лицо и морщинистая кожа в красноватых пятнах. Они доходили чуть ли не до кончика длинного носа, на котором висели очки; склонив голову набок, он, прищурившись, подозрительно посмотрел на меня.

– Никак, это вы? – с подчеркнутым сарказмом спросил он. Затем он покивал, словно подтвердились его самые мрачные подозрения. Ему пришлось несколько раз откашляться. – Могу ли я осведомиться, какие игры заставили вас вломиться в дом? Откуда вы появились? Могу ли я спросить, что это за игра?

– Поберегите силы, – сказал я. – Что тут сегодня вечером происходит?

– Здесь? – переспросил он, словно я переменил тему и упомянул какое-то другое место. – Здесь? Ничего. Разве что какие-то непристойные мумии вылезли из своих саркофагов, и я их не заметил… Господи, да ничего тут не происходит.

– Вас зовут Пруэн, не так ли? Хорошо. Хотите, чтобы вам предъявили обвинение в похищении человека? Если нет, расскажите, что случилось с высоким пожилым мужчиной в очках с роговой оправой… – что-то не позволило мне упомянуть фальшивые бакенбарды, – который был тут примерно час назад? Что вы с ним сделали?

Он недоверчиво хмыкнул, но в его хрипотце слышалась ирония. Похоже, присмотревшись ко мне, он несколько умерил свою ощетиненность.

– Вы что-то перепутали, старина, – покровительственно заявил мистер Пруэн. – Послушайте, надеюсь, вы не играете в кошки-мышки. Высокий пожилой мужчина с… ну да, понимаю, вы увлеклись поисками! И к тому же здесь! Вот что я вам скажу, старина: вам надо добраться до дома и как следует выспаться…

Я положил ему руку на плечо. Мысль, что я действительно мог свалять дурака, вызвала у меня желание свернуть его тощую шею.

– Очень хорошо. В таком случае вы будете обвинены в убийстве, – сказал я. – В любом случае вам придется отправиться со мной в полицию и…

Он содрогнулся и пронзительно завопил:

– Слушайте, я готов все рассказать… да подождите! Не обижайтесь…

– Что тут произошло вечером?

– Ничего! После того как я в десять часов закрыл двери, тут никого не было!

Хуже всего, что его слова смахивали на правду.

– Здесь должен был быть частный осмотр или что-то в этом роде. Сегодня вечером в одиннадцать часов – так он состоялся?

Вдруг его как бы осенило.

– Ах, это! Вон оно что! Почему вы сразу об этом не сказали? – В нем появилась даже некоторая агрессивность. – Да, намечалось, но не состоялось. Было отменено. Прошу прощения, не обижайтесь, но так оно и было! Да, они должны были посмотреть несколько экспонатов, ради этого прибыл сам доктор Иллингуорд, видите, как все это было важно. Но сегодня в последний момент мистер Уэйд – он джентльмен в годах, и надеюсь, вы не считаете, что это был мужчина в очках, – так вот, пожилой, а не молодой мистер Уэйд уехал из города. Так что сегодня он осмотр отменил. Вот и все. И никого тут вообще не было.

– Может быть. Тем не менее давайте включим свет и все осмотрим.

– С удовольствием, – буркнул Пруэн. Он посмотрел на меня. – Хотя, говоря как мужчина с мужчиной и строго между нами – что, по-вашему, тут произошло? Кто-то пожаловался? – Поскольку я замялся, он торжественно заявил: – Нет, никто не жаловался! А? И что тогда? Неужто вам платят за то, чтобы вы запросто, без всякого повода, вламывались в здание?

– А вам платят ли за то, что вы в середине ночи танцуете вокруг какого-то ящика? Кстати, что это за ящик?

– В нем ничего нет, – спокойно сообщил он, с насмешливой торжественностью покачивая головой. – Я знаю, вы не можете отделаться от подозрений, что в нем мертвый мужчина, но тут нет даже мертвой женщины. Шучу; ящик пуст!

Прежде чем я успел понять, где тут начала и концы, он, шаркая, пошел в темноту, покачивая своим фонарем, и скрылся по другую сторону лестницы. Раздалось несколько щелчков, и под потолком вспыхнул ряд светильников, залив зал мягким, подобно лунному, сиянием.

Даже при свете помещение не стало менее странным. Высокий зал оказался очень просторным, с полом, сплошь выложенным мрамором, с двумя рядами мраморных колонн – стояли они в десяти футах друг от друга и тянулись к входным дверям. Вокруг них было пустое пространство, отведенное для экспозиций. В задней части зала, прямо напротив входных дверей, широкая мраморная лестница вела наверх к двум открытым галереям, которые и составляли первый этаж. Потолок был выложен изразцами белой и зеленой глазури; цвета эти, как я позже выяснил среди прочего обилия весьма любопытной информации об этом месте, имитировали купол багдадской мечети.

Вдоль боковых стен располагались четыре открытые арки, по две с каждой стороны; над ними блестели надписи: «Персидская галерея», «Египетская галерея», «Галерея Базаров», «Галерея Восьмого Рая». Кроме них и больших бронзовых ворот впереди, тут были еще три двери. Одна, через которую я вошел, была слева от лестницы, если стоять к ней лицом. Другая располагалась справа от нее. Третья была в самом конце правой боковой стены (если стоять лицом к лестнице); на ней виднелась позолоченная надпись «Куратор. Не входить», а рядом с ней располагалась «Галерея Восьмого Рая».

В зале имелось вдоволь экспонатов, которые я окинул беглым взглядом. Боковая стена справа – если стоять лицом к задней части зала – была сплошь завешана коврами, узоры которых заставляли постоянно оглядываться, чтобы еще раз посмотреть на них. Сомневаюсь, чтобы я мог описать их. Дело было не в богатстве красок, не в хитросплетении узоров и не в тех странных образах, которые они навевали (строго говоря, расцветка ковров напоминала, скорее, разбросанные по земле охапки цветов), а в их удивительной яркости и свежести. Они вызывали ощущение странной нереальности окружающей обстановки. Посередине зала тянулся ряд плоских стеклянных витрин с оружием; взгляд невольно перебегал от ковров к кинжалам.

После них было приятно смотреть на экспонаты у левой стены, расположенные за колоннами. На первый взгляд они казались тут неуместными, но в силу каких-то причин были вполне на месте – кареты или экипажи. Всего их было пять, и при этом лунном освещении они казались огромными и уродливыми. Ближайшая ко мне была приземистой, безвкусно размалеванной, неуклюжей открытой колымагой, надпись у которой гласила: «Построено Гильомом Буненом, каретных дел мастером королевы Елизаветы, примерно в 1564 году и представляет собой первый в Англии экипаж такого рода. Постромки кожаные, говорят о принадлежности к королевскому имуществу, но корпус еще не стянут ремнями…» Я осмотрел остальные. Рядом стояла карета семнадцатого столетия со стеклянными оконцами, французское изделие в позолоченных завитушках с красно-зелеными гербами Бурбонов и почтовый фургон времен Диккенса, на дверной панели которого красовалась надпись «Телеграф Ипсвича». Наконец, в середине стоял огромный экипаж черного цвета с низко опущенным верхом черной кожи, с единственным маленьким оконцем подобно смотровому глазку; на гнутых рессорах он возвышался над полом футов на пять.

Мои шаги отдавались гулким эхом, когда я расхаживал по залу, и его дополнил голос, полный сарказма.

– Все на месте и все в порядке? – проскрипел Пруэн. Он поднял и опустил тяжелые морщинистые веки. Заломив под острым углом форменную фуражку, он стоял, уперев руки в бока. – Жертвы покушения не имеется? И трупов тоже? Я же говорил! Нет никаких следов…

Он резко замолчал, потому что я снова подошел к бронзовым дверям, где уже заприметил кое-какие следы. На протяжении примерно полудюжины футов сразу же от дверей по мраморному полу тянулся ряд темных пятен. Я выключил свой фонарик. Это были отпечатки ног; следы были нечеткими, но тем не менее края подошв и потертости на них просматривались достаточно ясно, словно кто-то вышел из бронзовых дверей и прошел ярда два, после чего отпечатки стерлись. Но след каблука был совершенно отчетливым, как и боковая часть подошвы. И еще – следы были оставлены угольной пылью.

– Что вы там нашли? – внезапно вскрикнул Пруэн.

Я услышал его шаги.

– Кто, – спросил я, – оставил эти следы?

– Какие следы?

– Вы их видите. Не вы ли утверждали, что сегодня вечером тут никого не было?

– Ба! – сказал Пруэн. – И это все? Я утверждал, что после десяти часов, когда музей закрылся, тут в самом деле никого не было. Откуда мне знать? Раньше тут проходили десятки людей – не улыбайтесь, именно десятки! Да, мы пользуемся популярностью!

– Где вы находитесь при исполнении обязанностей? То есть где вы сидите или стоите?

Он показал на стул слева от бронзовых дверей, если стоять лицом к тыльной стенке зала. Отсюда открывался вид на правую сторону вереницы карет, и из-за них было видно почти всю дверь, через которую, поднявшись из подвала, я вошел в зал.

– Значит, вы сидели здесь. Вы видели, как кто-то оставил эти следы?

– Нет, не видел.

– Надеюсь, вы можете объяснить, почему у кого-то, кто пришел с улицы, подошвы были в угольной пыли?

Что-то мелькнуло за подслеповатыми стеклышками очков, словно он занервничал, но все же решился. Смотритель воинственно выпятил нижнюю губу:

– А теперь я спрошу вас, вот возьму и спрошу – мое ли это дело? Это ваше дело. Я говорю о следах ног! – Он уже почти кричал. – Может, и труп, который вы ищете, явился сюда, когда еще был живым, а? А я, может, взял нож и заколол его, а? И затем засунул его в одну из этих карет или, может, в витрину «Галереи Базаров», или «Восьмого Рая», или в «Арабскую галерею» наверху… Что вам еще угодно?

Горло у меня перехватило какой-то спазмой. Я прошел – почти пробежал – вдоль линии карет, оставив Пруэна кудахтать и махать руками у меня за спиной. Мой интерес вызвал экипаж в середине – эта огромная черная карета с черным же верхом, со скрытым окошечком и полированными медными дверными ручками. Плакатик, болтающийся на одной из них, сообщал: «Английский экипаж для путешествий, начало девятнадцатого века, предназначен для поездок на континент. Обеспечивает полное уединение».

Голос Пруэна преследовал меня.

– Осторожнее! – завопил он. – Осторожнее прикасайтесь к ней, старина! Там внутри труп! В ней лежит настоящий, большой, залитый кровью труп и…

И тут его голос превратился в какое-то бульканье.

Приподнявшись, я потянул на себя дверную ручку. И какая-то фигура головой вперед чуть не свалилась на меня. Как чертик из коробочки, когда открываешь крышку. Я увидел его глаза. Они мелькнули мимо моего плеча; ногами он зацепился за ступеньки кареты, которые качнулись и, неожиданно громко лязгнув, опустились на мраморный пол.

Тело высокого мужчины распростерлось ничком, руки и ноги у него были раскинуты, как у фигурки имбирного пряника, а рядом с ним лежала книга, которую он только что сжимал в руке. Жизни в этом человеке было столько же, сколько в имбирном прянике. На нем было длинное черное пальто, левая сторона которого вздымалась каким-то странным бугром. Когда я откинул ее, то увидел белую рукоятку кинжала, пронзившего пропитанную кровью рубашку. Но не это привлекло мое внимание, не на кинжале остановил я свой взгляд и даже не на цилиндре, напяленном на голову мертвеца.

Для довершения всего этого кошмара у трупа были накладные бакенбарды: короткая вывалянная в грязи бородка едва держалась на подбородке. Но фальшивые бакенбарды были черными.

Глава 3

ТРУП В МУЗЕЕ

Я признаю, джентльмены, что бывают ситуации, когда мозг просто отказывается рационально мыслить; ему остается только фиксировать и учитывать возникающие перед глазами зрительные образы, ибо здравый смысл находится в полном параличе. Если это звучит слишком образно или (в устах полицейского) воспринимается как полная чушь, могу сказать, что вам не доводилось стоять над этой недвижимой фигурой с приклеенными бакенбардами в музее Уэйда в двадцать пять минут первого ночи.

Время я отметил, когда стал изучать все подробности. Жертве было примерно между тридцатью пятью и сорока годами, хотя он производил впечатление гораздо более пожилого человека. Даже в фальшивой бороде были заботливо намечены седые пряди. У него была достаточно приятная физиономия, несмотря на некоторую одутловатость ее; даже после смерти на ней сохранялось эдакое залихватски-насмешливое выражение. Его цилиндр, старый, но тщательно вычищенный, плотно сидел на темных волосах. Карие глаза широко открыты, нос с легкой горбинкой, а кожа носила смуглый оттенок. У него были черные (настоящие) усы. Щеки и подбородок еще блестели от клея на спирту, а с левой скулы, приклеившись на участке размером с шестипенсовую монету, свисали черные бакенбарды. Рот оставался открытым. Насколько я мог судить, с момента смерти прошло не меньше часа и не более двух часов.

Пальто было таким же поношенным, как и цилиндр, и потерто на обшлагах, но тщательно приведено в порядок. Натянув перчатки, я снова распахнул его. Вокруг воротника, уходя вниз, тянулась черная ленточка, на которой болталось пенсне. На нем был вечерний костюм, гоже не первой молодости, и на жилете не хватало одной пуговицы; ткань была потертой, если не считать свежего воротничка, великоватого для него.

Из его груди несколько выше сердца – хотя, судя по его внешнему виду, умер он мгновенно – торчала массивная рукоятка слоновой кости, а пять дюймов лезвия были обагрены кровью. Я посмотрел на его откинутую правую руку и на книгу, вывалившуюся из пальцев, когда он упал. Она была в кожаном переплете грубой выделки и, лежа на полу, открылась на загнутой странице, содержание которой добавило еще одну неразрешимую загадку в этой головоломке.

Я поднял ее. Она оказалась кулинарной книгой.

Джентльмены, большего бреда трудно было себе представить. Называлась она «Справочник домашних рецептов миссис Элдридж», и первая же глава, на которую я наткнулся, представляла собой краткое поучение, как готовить суп из баранины.

Я осторожно отложил книгу и, подтянувшись за ручку, поднялся на верхнюю ступеньку кареты, чтобы посмотреть внутрь ее. Луч фонарика позволил убедиться, что там пусто и пыльно. Ее последний обитатель не оставил никаких следов ни на черной кожаной обивке сидений, ни на чистом деревянном полу. Должно быть, его засунули внутрь в коленопреклоненном положении, прижав опущенной головой к дверце, так что снаружи его не было видно. На полу остались следы крови, но больше ничего.

Первое, чем я занялся, лишь усугубило окружающий хаос. Речь идет об установлении личности мертвого человека. По крайней мере, кое-каких ошибок уже удалось избежать. Этот человек с ножом в груди, скорее всего, никак не мог быть тем типом, который у музея напал на сержанта Хоскинса сразу же после одиннадцати часов. Да, он был высок. И к тому же худ. Да, можно было спутать его обыкновенное пальто с фраком старого покроя, который носили викторианские чиновники. Но невозможно было принять светлые бакенбарды за черные, а пенсне на ленточке – за большие очки в роговой оправе. Хоскинс никак не мог ошибиться в двух таких существенных деталях его внешности. Разве что по какой-то фантастической причине некто волшебным образом полностью изменил его внешний облик.

Спрыгнув со ступеньки, я сделал соскоб с подошв трупа. Они были покрыты тонким слоем угольной пыли.

Но это дело с самого начала не оставило времени ни на долгие размышления, ни на воспоминания о диком вопле Белых Бакенбардов: «Это ты убил его, и тебя повесят за это, мой милый обманщик! Я видел тебя в карете». В данный момент все это надо было отбросить. Я повернулся к Пруэну.

– Вы были совершенно правы, – сказал я. – Там оказался мертвец.

Он стоял в некотором отдалении. Тыльной стороной ладони он вытирал рот, другой рукой прижимая к груди плоскую фляжку с джином и глядя на меня припухшими глазами. На мгновение мне показалось, что он готов расплакаться. Но он еле слышно сказал:

– Я этого не знал. Господи спаси, я не знал этого.

Его хриплый голос доносился словно бы откуда-то издалека. Я перехватил у него бутылку и подтолкнул вперед. Его колотило с головы до ног.

– Вы по-прежнему будете настаивать, что сегодня вечером оставались тут одни? – спросил я. – В таком случае вас, кроме всего прочего, ждет обвинение в убийстве.

Пауза.

– Я ничем не могу помочь, сэр. Я продолжаю утверждать… то есть я… да, я был тут один.

– Подойдите сюда. Ближе. Вы знаете этого человека?

Он с такой неожиданной быстротой отдернул голову, что успел скрыть выражение лица.

– Его? Никогда раньше его не видел. Нет. Смахивает на даго.

– Посмотрите на рукоятку кинжала. Вам ее доводилось видеть?

Повернувшись, Пруэн уставился на меня водянистыми глазами, в которых застыло то же самое упрямое выражение.

– Да. Да, говорю вам прямо и откровенно, этот кинжал я видел тысячу раз. Потому что он был взят вот отсюда, я видел его и не могу ошибиться! И я вам докажу! – вскричал он, словно я сомневался в его словах, и, схватив меня за руку, ткнул пальцем в среднюю витрину: – Его взяли вот отсюда. Это то, что называется ханджаром – то есть персидским кинжалом. Вы это знаете? Ха! Ручаюсь, что нет! Ханджар носят продавцы ковров. Он изогнут. Ханджар, исчезнувший из этой витрины, использовался… – Голос его обрел знакомые высокие интонации экскурсовода, но, поняв, что он несет, Пруэн осекся, моргнул и замолчал.

– Вы знали, что он исчез?

Еще одна пауза.

– Я? Нет. Я хочу сказать, что понял это только сейчас.

– Поговорим об этом после того, как я сделаю несколько звонков. Есть тут телефон? Хорошо. Кстати, вы продолжаете утверждать, что мистера Джеффри Уэйда нет в городе?

Он настойчиво подтвердил данный факт. Во время отсутствия хозяина, сообщил он мне, музеем руководит мистер Рональд Холмс. Мистер Холмс живет неподалеку, в служебной квартире на Пэлл-Мэлл, и Пруэн с надсадной серьезностью посоветовал, чтобы я немедленно связался с ним. Продолжая бормотать, он завел меня за дверь с надписью «Куратор». Но, нажав выключатель у дверей, он буквально подпрыгнул при виде того, что предстало его глазам, и могу поклясться, что он, как и я, впервые увидел это зрелище.

Хотя трупов тут больше не было, вне всякого сомнения, кто-то здесь похозяйничал. Комната была большой и уютной, богато устланной курдистанскими коврами. Тут стояло два письменных стола – один большой, красного дерева, в середине комнаты, а другой, делового вида, с пишущей машинкой на нем, размещался в углу, окруженный стеллажами с досье. Кресла были обтянуты красной кожей, а стены украшены резьбой по дереву в мавританском стиле, рядом с которой фотографии в рамках выглядели чем-то чужеродным. На столе красного дерева рядом с пепельницей, полной сигаретных окурков, лежала небольшая открытая книга.

Но главное, в помещении чувствовался сквозняк. В стене слева от входа была открыта дверь, которая вела в небольшой туалет. Открыто было и окно, располагавшееся высоко на стене, над умывальником. Я осмотрелся. На ковре перед столом красного дерева валялись осколки небольшого зеркала. Скромный половичок, на всякий случай прикрывавший ковер, был скомкан. Но это было еще не все.

Справа от дверей, через которые я вошел, в стену был встроен электрический лифт. Его двойные двери, каждая с небольшим застекленным окошком, были приоткрыты. Одно из окошек разбито, по всей видимости, изнутри. Осколки стекла лежали на ковре рядом с топориком и табличкой, висевшей с внешней стороны дверей, – «Неисправен». Я отметил, что на дверцах имелась металлическая щеколда, так что лифт можно было запереть как снаружи, так и изнутри. Похоже было, что кто-то, застряв в лифте, предпринял решительные усилия, чтобы выбраться из него.

Я распахнул дверцы. Сквозь вентиляционное отверстие высоко в лифтовой шахте просачивался свет, идущий из главного зала. Внутри лежал перевернутый деревянный ящик; больше ничего не было.

– Уверяю вас, что мне об этом ничего не известно, – растерянно сказал Пруэн. – Вечером меня тут не было. Лифт был неисправен всю неделю; никто не мог его починить, и видит бог, мне это тоже было не под силу. Старик жутко злился из-за неисправности, поскольку считал – кто-то специально вывел лифт из строя, что совершенная неправда. Лифт и так уже еле ходил, когда он им пользовался, и дважды чуть не обезглавил его; но когда он увидел этот беспорядок… уф!

– Старик? Вы имеете в виду мистера Уэйда? Кстати, как он выглядит?

Пруэн уставился на меня:

– Как выглядит? Он довольно симпатичный человек, мистер Уэйд, пусть даже невысок ростом. Вспыльчивый. Выдающийся шоумен. Ха! Носит большие седые усы; регулярно подстригает их. Да, и это важно, – два года провел в Персии, раскапывал дворец какого-то халифа, у него было разрешение от правительства, со всеми подписями и печатями. Да. И… – Он остановился, посмотрел на меня и помрачнел. – Зачем вам все это знать? Почему бы вам не позвонить? Вот он, телефон, на столе, прямо у вас под носом. Почему бы вам им не воспользоваться?

Мне не давала покоя смутная идея – а именно что покойником мог оказаться сам вспыльчивый мистер Уэйд, который приклеил себе пару фальшивых белых бакенбардов и решил побродить по своему собственному музею, но она сошла на нет, когда я услышал его описание, что он «маленького роста». Я позвонил на Уэйн-стрит, объяснил Хоскинсу ситуацию и приказал ему прислать сюда фотографа, дактилоскописта и судебного медика. Впав на короткое время в изумленное молчание, Хоскинс вознамерился торжественно сообщить мне о своем открытии:

– Сэр, этот парень Маннеринг…

– Прихвати его с собой. И никуда не отпускай, понял?

– Нет, сэр. То есть да, я прихвачу его! – прошептал Хоскинс. – Самое главное, я получил доказательство. Из кармана у него выпала записка, сэр. Она доказывает, что замышлялось убийство. Вы сами убедитесь. Убийство и заговор.

Специально для Пруэна я повторил:

– Записка, которая доказывает наличие заговора… – и решительно бросил трубку. – Похоже, что все сходится, – сказал я Пруэну. – Теперь можете не открывать рта, разве что вам захочется поговорить до того, как я заберу вас. Нам все ясно. Итак, здесь был заговор, и вы убили его?

– Нет! Кто это сказал? Кто сказал?

– К чему отрицать? Все объяснения найдены в записке из кармана Грегори Маннеринга.

Он переменился на глазах; это имя откровенно обескуражило его.

– Маннеринг?.. – моргая, пробормотал он. – Вон оно что! Маннеринг! Господи, вот уж о ком меньше всего, меньше всего…

Я резко вскинул руку, предупреждая о молчании, ибо оба мы услышали шаги. Окно в туалете было широко распахнуто, и казалось, что шаги доносятся снаружи. Я шепнул Пруэну, что, если он издаст хоть звук, ему придется крепко пожалеть о последствиях. Затем я зашел в туалет, влез на умывальник и выглянул наружу.

Перед музеем тянулся газон, и шла высокая стена, чьи кованые ворота открывались на улицу Палмер-Ярд. Кто-то отпер ворота и вошел. Высоко в небе светила луна, и по фигуре я узнал женщину. Прикрыв за собой ворота, она заторопилась по дорожке. Увидев в окне мой силуэт, она предположила, что кто-то ее встречает, и помахала рукой.

– Вы оставайтесь здесь, – сказал я Пруэну, – и если попробуете подглядывать… Как тут добираться до задней части помещения?

Похоже, он был готов подглядывать. Чтобы найти заднюю дверь, объяснил он, надо пройти через зал и открыть двери справа от лестницы. За ней тянется короткий коридор, что ведет мимо его квартиры, – а там уж и задняя дверь. Я, следуя его указаниям, вышел в зал и оказался в том коротком темном коридоре как раз тогда, когда женщина открывала заднюю дверь. Я увидел ее очертания на фоне лунного неба, когда она, переступив порог, ощупью искала выключатель. Вспыхнул свет.

Джентльмены, это была настоящая женщина. Мне доводилось видеть девушек и покрасивее в классическом смысле слова, но ни одна не обладала таким очарованием, которое мгновенно брало в плен и не отпускало. Ее присутствие сразу же дало о себе знать. Я видел, что несколько секунд на свету она была недвижима; вскинув руку, словно стоя на цыпочках, она моргала, чтобы привыкнуть к сиянию. На ней была темная пелерина, откинутая за плечи, а под ней виднелось вечернее платье темного пурпура с низким декольте. Она была невысока ростом, но излишней полнотой не страдала. Мне трудно сформулировать свое впечатление, джентльмены, и я предпочитаю ограничиться легким карандашным наброском, хотя после этой встречи наше знакомство продолжилось. У нее были густые темные волосы, на которые падали блики света, большие лучистые глаза под густыми ресницами, розовые губы и изящная шея. В глазах читалось напряжение, и было видно, что она нервничает. Но несмотря на взвинченное состояние девушки, она была полна такой жизненной силы, веселой и раскованной, которая сразу же бросилась в глаза, едва только ее пурпурное платье появилось в коридоре. Над головой ее покачивалась лампочка, и тень гостьи падала на стенку. Осмотрев коридор, она уставилась на меня.

– Я так и подумала, Рональд, – возбужденно начала она. – Я увидела свет, но решила, что тебя здесь нет. Я думала, что ты у себя дома, куда и направлялась. Что-то слу… – Она осеклась. – Кто это? Кто здесь? Что вам надо?

– Мадам, – сказал я, – не испытывая излишнего любопытства, я все же хочу выяснить, что происходит в этом сумасшедшем доме? Кто вы?

– Я Мириам Уэйд. А вот кто вы?

Услышав ответ, она широко открыла глаза и приблизилась, чтобы лучше рассмотреть меня. В ее темных глазах читались растерянность и страх.

– Офицер полиции, – повторила она. – Но что вам здесь надо? Что произошло?

– Убийство.

Сначала она не поняла; с тем же успехом я мог бы сказать: «Парковка тут разрешена только на двадцать минут». Когда до Мириам Уэйд наконец дошел смысл моих слов, она рассмеялась, но в ее голосе, пока она продолжала смотреть на меня, стали появляться истерические нотки. Стиснув ладони, она поднесла их ко рту, а потом к щекам:

– Вы шутите…

– Нет.

– Вы хотите сказать… тут мертвый? Но кто? Конечно же не…

– Вот это я и хочу выяснить, мисс Уэйд. Не угодно ли вам войти и посмотреть, не можете ли вы опознать жертву?

Она продолжала рассматривать меня с таким видом, словно искала книжку, исчезнувшую с полки; в ее взгляде под длинными черными ресницами читалась такая настойчивость, что я обеспокоился выражением этих остекленевших глаз.

– Конечно, мне угодно, – наконец с трудом сказала она. – Я все же думаю, что вы не это имели в виду, но я пройду. Мне бы хотелось… то есть я никогда не видела… очень ли это страшно? Не можете ли вы хоть что-нибудь рассказать мне? Кто вас впустил?

Я провел ее в зал. Прежде чем я показал ей, она и сама увидела Этот Экспонат, который лежал головой к нам. В одном я был уверен, когда она отпрянула: мисс Уэйд ожидала, что увидит кого-то другого. Она опустила руки, и ее заколотило. Сделав шаг вперед, она вгляделась в лицо мертвеца и застыла. Внезапно нагнувшись, словно собираясь встать на колени, она справилась с волнением. Ее лицо, сияющее красотой в лунном свете, было совершенно бесстрастно, когда она ухватилась за верх экипажа, из которого выпал мертвец. Да, бесстрастно, но почему-то на него легла тень взросления. Что-то в ней изменилось, создав впечатление, что она молча плачет; она окаменела, и на мгновение мне показалось, что ее глаза наполнились слезами. Но это длилось лишь несколько секунд.

Она с трудом выпрямилась и тихо сказала:

– Нет, мне он незнаком. Я должна и дальше рассматривать его?

Откуда у нее эта дьявольская логика? Мне казалось, что лежащий на полу человек чем-то смутно напоминал жиголо; было что-то вызывающее в его мертвой язвительной усмешке, в его потертом вечернем костюме, что и заставило меня обратиться к ней с соответствующими словами.

– Не врите, – сказал я. – Если вы будете врать и дальше, то ситуация, с моей точки зрения, значительно усложнится.

Несмотря на владевшее ею потрясение, она еле заметно улыбнулась, приглаживая смявшееся платье.

– Вы очень любезны, – сказала она. – Но я не вру. Просто он мне кое-кого напомнил… вот и все. Ради бога, объясните мне, что тут случилось! Как он сюда попал? Что произошло? Этот нож… – Показав на него, она вздрогнула, и у нее упал голос. – Этот тот, который Сэм…

– Тот, который Сэм?..

Не слушая меня, она повернулась и уставилась на длинную неуклюжую упаковочную клеть, которая продолжала лежать там, где вокруг нее танцевал Пруэн. Но у нее было что спросить. Повернувшись ко мне, она решила пококетничать, что производило жутковатое впечатление, ибо лицо ее было застывшей маской, а грудь продолжала взволнованно вздыматься.

– Вы не должны осуждать меня. Ведь, притащив меня сюда, чтобы показать этот труп, вы не ждали, что я буду собранной и логичной, не так ли? Честное слово, я ничего не понимаю. Сэм… Сэм Бакстер, это мой приятель, – он просто восхищался этим кинжалом. Он лежал где-то в одной из этих витрин. Сэм всегда хотел купить его у моего отца и повесить на стенку в своей комнате, он говорил, что оружие уродливо в своей обаятельности и в нем есть что-то зловещее…

– Успокойтесь, мисс Уэйд. А теперь идите со мной. – Я взял ее за руку и повел к лестнице. – Почему вы сегодня вечером оказались в музее?

– Я не собиралась! Я хочу сказать, что Рональд Холмс – это помощник моего отца – сегодня вечером устраивал у себя небольшую вечеринку, и я направлялась к нему. В этих местах я всегда оставляю машину на Палмер, где за ней присматривает полицейский и… Словом, когда я ее поставила, то увидела ваше освещенное окно. Вот и я подумала, что Рональд, должно быть, задержался…

С каждым словом она отходила все дальше от мертвеца, и мне приходилось следовать за ней, хотя предполагалось, что это я веду ее. Она оказалась под колоннами с правой стороны зала. Протянув руку, она коснулась огромного персидского ковра, свисавшего со стены за ее спиной; богатство его красок окружило ее светящимся ореолом, когда она прислонилась к нему и стала гладить тонкими изящными руками, словно бы пытаясь обрести уверенность.

– Значит, вы отправлялись на прием в квартире мистера Холмса, – повторил я. – Но почему без своего жениха? – Она молчала, и мне пришлось проявить настойчивость: – Насколько я понимаю, вы обручены с мистером Грегори Маннерингом?

– Да, что-то вроде… неофициально. – Она без промедления отвлеклась от этой темы, и в голосе ее появились небрежные нотки, словно предмет разговора не представлял для нее никакого интереса; она все время удивленно посматривала на мертвеца. – Грег! То есть какое отношение он имеет ко всему этому? Его тут и близко не было… или что, он был?

– Я склонен думать, что был… Видите ли, мисс Уэйд, я не пытаюсь ни запугивать вас, ни намекать на какие-то таинственные секреты. – Может, это было и не самое умное, но я точно изложил ей все события ночи.

Казалось, она была погружена в свои мысли как женщина, которая что-то ищет в своем гардеробе, но могу поклясться, что один раз она пробормотала: «Окно в подвале». Тем не менее я продолжил:

– В этом все и дело. Я изложил несколько не связанных между собой фактов об исчезновении человека с бакенбардами, смысла которых никто не может понять, – и тут ваш жених валится в глубокий обморок. Вы хоть что-то понимаете?

Но, похоже, ее это даже не заинтересовало.

– Полицейский, – продолжала она, не отвечая на мой вопрос, – ваш полицейский сказал, что человек с белыми… – ну почему слово «бакенбарды» кажется таким жутко смешным? – с белыми бакенбардами обвинил его в убийстве? – Мисс Уэйд понизила голос; почему-то она казалась куда спокойнее, чем раньше, и вспомнила мой предыдущий вопрос: – В обморок? Ах, это! Вы не понимаете. Грег упал в обморок потому… если бы вы только знали, каким он может быть забавным! Грег служил в испанской Национальной гвардии, а потом Иностранный легион послал его шпионить среди арабов, когда у них где-то там были неприятности, и он прекрасно провел время… Но понимаете, все это сказалось на его сердце; ему приходится принимать таблетки дигиталиса. Вот почему он и отключился. Если он испытывает сильное напряжение или возникает какая-то сложная ситуация – вы рассказывали, что он поссорился с полицейским, не так ли? – он выходит из строя. Только на прошлой неделе он взвалил себе на спину сундук и притащил его наверх, ибо Рональд Холмс побился с ним об заклад, что ни у кого не хватит сил сделать это в одиночку, а после этого у него был сердечный приступ. Грег ужасно сильный; он нес сундук целых два пролета, лишь после чего споткнулся и уронил сундук: но в нем был какой-то старый фарфор, и отец просто вышел из себя. Грег потерял сознание потому, что кто-то сказал ему что-то. Это абсурд. Вы же понимаете, не так ли?

– Но почему он перепутал события этого вечера? Вы же знаете, что он явился сюда и стал колотить в двери, утверждая, что в музее должна состояться какая-то встреча…

Она в упор посмотрела на меня:

– Он не получил мое послание, вот и все. В самом начале вечера я позвонила ему; его не было дома, но мне сказали, что он появится через несколько минут, и пообещали все передать ему. Я сообщила, что встреча отменяется, и чтобы он шел прямо к Рональду Холмсу…

– Кто должен был присутствовать на этой встрече?

– Даже мой отец – понимаете, я хотела, чтобы они познакомились с Грегом в самой благоприятной обстановке. По сути, они никогда не встречались лицом к лицу, и Грег даже не знает моего брата… – Из нее лился безудержный лоток слов, но я не мешал ей говорить, ибо надеялся, что в этой тираде, которую она выдавала, не переводя дыхания, мелькнет что-то стоящее. – Что я говорила? Ах да. Значит, мой отец, Грег и Рональд, и еще доктор Иллингуорд – ну, вы знаете, этот шотландский проповедник, ужасный зануда, но он очень интересуется сказками «Тысячи и одной ночи»…

– «Тысячи и одной ночи»?

– Да. Ну, вы понимаете. Али-Баба, Аладдин и все остальные. Только – и это злит меня – по словам моего отца, доктор интересуется ими отнюдь не как историями. Он даже не знает, что они представляют собой сказки, а пытается проследить их историческое происхождение и все такое. Припоминаю, я пыталась прочесть его статью в «Азиатском журнале» об одной сказке Арабских Ночей, где люди превращаются в рыб – в белых, синих, желтых или красных рыб, понимаете, в зависимости от того, кем они были – мусульманами, христианами, иудеями или магами. Доктор Иллингуорд предположил, что именно поэтому Мухаммед какой-то там приказал в 1301 году мусульманам, христианам и иудеям носить тюрбаны разного цвета. Я не совсем уверена, так ли это было, но знаю, что статья его была ужасно ученая и тягомотная.

Она сжимала пальцы, чтобы успокоиться, и очень старательно пыталась увести меня от темы разговора. Какой именно темы?

– А что же, – спросил я, – они собирались изучать сегодня вечером до того, как вашему отцу пришлось уйти?

– Изучать?

– Да. Насколько я понимаю, это был отнюдь не светский прием. Откровенно говоря, мистер Маннеринг признался мне: «Мы собирались ограбить могилу» и спрашивал, верю ли я в привидения.

Из-за массивных бронзовых дверей раздался гулкий удар, эхо которого заставило ее подпрыгнуть. Пока отзвук удара катился по музею, глаза ее наполнились страхом, но я успел задать свой последний вопрос.

Глава 4

«ЗДЕСЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ ТРУП»

Я сбежал вниз и отодвинул засов на дверях. Хоскинс, воинственно раздувая усы, вошел с таким видом, словно ожидал наткнуться на труп прямо на пороге. Вместе с ним прибыли доктор Марсден, судмедэксперт нашего участка, Кросби, дактилоскопист, фотограф Роджер и два констебля. Предупредив их, что надо искать угольные отпечатки, которые Роджеру предстоит сфотографировать, я проинструктировал их в общепринятом порядке. Констебль Мартин остался у дверей, а констеблю Коллинсу было поручено обыскать помещение (хотя в этом не было смысла). Роджер и Кросби сразу же стали заниматься трупом, и я не мог ознакомиться с содержимым карманов жертвы, пока они не покончили с предварительным осмотром.

Хоскинс отвел меня в сторону.

– Я прихватил с собой его светлость – то есть мистера Маннеринга, – и он сидит в машине, – конфиденциальным шепотом сообщил он мне. – Приказать ли Джемисону, чтобы он доставил его сюда?

– Подождем. Что он сказал, когда пришел в себя?

Сержант не скрывал своего удивления:

– Сообщил мне, что у него слабое сердце, и показал пузырек с таблетками. Что же до того, был ли он испуган, – да, он, сэр, с виду полностью изменился, когда я рассказал об этом старике – Белых Бакенбардах – и что у нас с ним произошло…

– Вы ему это рассказали?

– Мне пришлось, сэр! А что еще оставалось делать, когда человек спрашивает, за что он задержан. Думаете, сэр, это его смутило? Да нет же! Он рассмеялся и хохотал без умолку. – Хоскинс осклабился. – Вроде как после обморока у него что-то сдвинулось в мозгу. Затем, когда вы сообщили по телефону об убийстве и о человеке с черными бачками, он очень заинтересовался и пришел в возбуждение, но какого-то испуга в нем не наблюдалось. Он продолжал трепаться без умолку, рассказывал нам о тугах-душителях в Ираке или где-то там, которых он помогал полиции ловить, хотя, – Хоскинс доверительно подмигнул, – между нами говоря, я-то думаю, что он отчаянный врун. Понимаете, сэр, мы-то его раскололи с этой запиской. Так приказать Джемисону доставить его?

– Прежде мы должны кое в чем разобраться. Пройдем в зал и скажите мне, является ли этот человек тем же самым, который пытался вас задушить около музея.