Джон Диксон Карр

Убийство в музее восковых фигур

Глава 1

В ту ночь на Бенколине не было фрака, и завсегдатаи ночных заведений чувствовали себя в безопасности.

Дело в том, что об этом денди – охотнике за людьми, главе парижской полиции – ходит легенда, в которую свято верят во всех ночных притонах от Монмартра до бульвара Ла-Шапель. Ведь парижане – даже те, которые имеют основания опасаться полицейских, – обожают эксцентричных детективов. Бенколин имел обыкновение не торопясь обходить ночные заведения – и супермодные, расположенные вверх по улице Фонтэн, и поскромнее, сгрудившиеся вокруг арки Сен-Мартен. Даже в самых грязных районах, которые разместились слева от бульвара Сент-Антуан и о существовании которых и не подозревают туристы, его не раз видели за кружкой пива, слушающим металлическое подвывание мелодии танго в густом облаке табачного дыма. Именно такое времяпрепровождение, по его словам, ему по душе. Бенколину нравится сидеть, не привлекая к себе внимания, перед кружкой пива в разноцветном полумраке и под звуки оглушительного джаза уноситься куда-то мыслями – мыслями, какие только и могут зародиться за его мефистофельским изломом бровей. Однако, говоря «не привлекая к себе внимания», он несколько грешит против истины: его присутствие не более незаметно, чем гром медных труб оркестра. Правда, Бенколин молчит, только вежливо улыбается и всю ночь дымит сигарой.

Далее легенда утверждает: когда Бенколин появляется в обычном пиджаке, это означает, что он просто решил развлечься. Видя его в таком костюме, хозяева сомнительных кафешек выказывают ему всяческие знаки внимания, низко кланяются и непременно подносят шампанское. Если детектив надевает смокинг, это значит, что он напал на след, но пока только размышляет и присматривается; в этом случае содержатели заведений, хотя и заметно встревоженные, все же сажают его за хороший стол и предлагают чего-нибудь крепкого вроде коньяка. Но уж когда Бенколин появляется во фраке, в придачу в своем знаменитом плаще, цилиндре и с тростью с серебряным набалдашником в руке, когда он улыбается еще приветливее, а фрак у него под левой рукой чуть топорщится – тогда, господа, ждите беды! Хозяин кафе не предлагает ему выпить, оркестр сбивается с такта, официант роняет тарелку-другую, а завсегдатаи спешат поскорее увести своих милашек, пока не засверкали ножи.

Нужно сказать, что легенда эта не выдумка. Я не раз говорил Бенколину, что подобная показуха не к лицу главному детективу города Парижа; строго говоря, задержание преступника вообще не входит в его обязанности, с этим с таким же успехом справится любой младший инспектор. Но говорить с ним на эту тему бесполезно: весь этот процесс доставляет ему колоссальное удовольствие – и будет доставлять до тех пор, пока чей-нибудь более быстрый нож или пуля не настигнут его под газовым фонарем в грязном закоулке какого-нибудь забытого Богом мерзкого квартала, пока его опаловые запонки не упадут в лужу, а спрятанный в трости стилет не замрет, наполовину вытащенный из ножен.

Время от времени я составлял ему компанию в его ночных прогулках – но лишь один раз на Бенколине был вечерний костюм. В ту ночь нам пришлось немало потрудиться, пока на запястьях преступника не защелкнулись наручники. Мой новый цилиндр украсился по меньшей мере двумя дырками, и я ругался на чем свет стоит, а Бенколин посмеивался, когда мы сдавали крикливого джентльмена жандармам. Поэтому, когда октябрьской ночью, с которой и начинается эта история, Бенколин позвонил мне и предложил «прогуляться», это вызвало во мне, как говорят у меня на родине, самые противоречивые чувства. «При полном параде?» – осведомился я. Бенколин ответил, что нет. Это звучало обнадеживающе.

Пройдя под розовыми фонарями бульваров, мы оказались в том грязном, заплеванном и буйном районе вокруг арки Сен-Мартен, где на каждом шагу бордели и то и дело кто-нибудь рядом с тобой вспахивает носом тротуар. К полуночи мы добрались до ночного клуба, где намеревались хорошенько выпить. Среди иностранцев, особенно моих соотечественников, почему-то бытует представление, будто французы не пьянеют. Весело смеясь над этим нелепым предрассудком, мы с Бенколином уселись за столик в углу и, пытаясь перекричать ор вокруг, заказали бренди.

В подвале было очень жарко, хотя электрические вентиляторы работали вовсю, пробивая туннели в дыму. Голубой прожектор пробегал в темноте по переплетающимся телам танцующих, и от этого чья-нибудь накрашенная физиономия, выхваченная на мгновение из тьмы и тут же снова поглощенная вздыбившейся темной массой, казалась зловещей. Покачиваясь в унисон монотонному завыванию и топоту, оркестр медленно выводил мелодию танго. Снова застонали трубы, зашаркали подошвы, музыка стала тише, и невнятно гудящие танцоры одновременно сделали пируэт, отчего их тени заплясали по залитым синим светом стенам. Продавщицы, закрыв глаза, медленно скользили в объятиях своих спутников, ведь из всех танцев танго – самый упоительный и самый страстный. Я наблюдал, как выплывали из тьмы и снова растворялись в ней напряженные лица, словно подхваченные черной волной среди ставшего теперь зеленым света; многие из танцоров были пьяны, и все казались не правдоподобными и жуткими, а между взрывами гвалта, когда замолкал стон аккордеона, слышалось мерное жужжание вентиляторов.

– Зачем мы сюда пришли? – спросил я. Эффектным жестом, звякнув блюдцами, официант запустил через стол наши стаканы, и они, вращаясь, остановились точно перед нами. Не поднимая глаз, Бенколин ответил:

– Не смотрите сразу… Вон тот человек, в углу, через два стола от нас, который так явно прячет от меня глаза…

Я осторожно обернулся. Было слишком темно, чтобы видеть отчетливо, но в какой-то момент зеленый луч прожектора выхватил из тьмы лицо человека, о котором говорил Бенколин. Этот тип развалился на стуле, обнимая сразу двух девиц и смеясь вместе с ними. Во время короткой неестественной вспышки я разглядел блеск черных напомаженных волос, массивный подбородок, горбатый нос и недвижно уставившиеся на свет глаза. Все это никак не вписывалось в окружающую банальную атмосферу, но почему – я не мог объяснить. Взгляд этих горящих глаз, шмыгнувший в сторону вслед за лучом, был странен и напомнил мне паука, которого спугнули в своем темном углу лучом карманного фонаря. Я подумал, что при встрече узнаю этого человека.

– Ваша добыча? – спросил я. Бенколин покачал головой:

– Нет, во всяком случае не сейчас. Но у нас кое с кем назначена встреча… А, вот и он – видите, пробирается к нашему столу? Допивайте.

Человек, на которого он показал, неуверенно пробирался между столиками, явно смущенный окружающей обстановкой. Он был маленького роста, с большой головой и обвислыми седыми бакенбардами. Вдруг в глаза ему ударил зеленый свет; ослепленный, он наткнулся на какой-то столик и растерянно, умоляюще посмотрел на Бенколина. Детектив сделал мне знак, мы встали, и маленький человечек поспешил за нами по направлению к задней комнате. Я бросил взгляд на горбоносого. Он прижал к груди голову одной из девиц и рассеянно перебирал ее волосы, одновременно провожая нас немигающим взглядом… Совсем рядом с эстрадой, где рев музыки был совсем уж оглушительным, Бенколин распахнул неприметную дверцу.

Мы оказались в побеленном коридорчике, под потолком тускло светила электрическая лампочка. Маленький человечек стоял перед нами, склонив голову набок, согнувшись и нервно мигая. Его красноватые глаза имели необычное свойство то округляться, то снова сужаться, как будто следуя биению пульса. Неопрятные усы и огромные седые бакенбарды были слишком велики для его костлявого лица, скулы блестели, а лысина казалась присыпанной пылью. Над ушами торчали два пучка седых волос. Порыжевший пиджак черного цвета висел на нем, как на вешалке, и видно было, что он нервничает.

– Я не знаю, чего хочет мсье, – заговорил он визгливо. – Но я пришел. Я закрыл свой музей.

– Джефф, – обратился ко мне Бенколин, – это господин Августин. Он хозяин старейшего в Париже музея восковых фигур.

– Музея Августина, – пояснил маленький человечек. Он наклонил голову и, сам того не замечая, застыл, словно перед фотокамерой. – Все фигуры я делаю сам. Вы ведь слышали о Музее Августина?

Он выжидающе смотрел на меня, и я кивнул, хотя на самом деле впервые слышал о его музее. Музей мадам Тюссо – единственное из подобных заведений, которое я знал.

– Посетителей стало меньше, чем в прежние времена, – вздохнул Августин, покачав головой. – Это потому, что я не перебираюсь в модные районы, не завожу электрической рекламы, не торгую спиртным. Эх! – Он яростно мял свою шляпу. – Чего они хотят? Это же не луна-парк. Это музей. Это искусство! Я работаю, как работал мой отец, ради искусства. Великие люди весьма ценили моего отца…

Он обращался ко мне полувызывающе, полупросительно, горячо жестикулируя и теребя свою шляпу. Бенколин прервал его, двинувшись дальше по коридору, и распахнул одну из дверей.

При виде нас из-за стола, стоявшего посредине убогой комнаты, окна которой были занавешены потрепанными краевыми портьерами и которая, без сомнения, служила местом мимолетных любовных свиданий, вскочил молодой человек. Подобные места отличаются тошнотворным ароматом пошленьких страстей и дешевой парфюмерии и вызывают в воображении нескончаемую вереницу свиданий под лампой с пыльным розовым абажуром. Молодой человек, выкуривший здесь столько сигарет, что впору было задохнуться, совершенно выпадал из этого антуража. Он был загорелым и по-военному подтянутым; казалось, его короткие черные волосы и темные глаза повидали немало далеких стран. Даже его аккуратно подстриженные усики отличались краткостью военной команды. Чувствовалось, что все время, которое ему пришлось провести в ожидании, он нервничал и не находил себе места; теперь же, когда ожидание наконец кончилось, в его прищуренных глазах появилась уверенность.

– Приношу вам свои извинения, – начал Бенколин, – за то, что пришлось прибегнуть к подобному месту встречи. Но зато здесь нам не помешают. Позвольте представить: капитан Шомон, господин Марль, мой коллега, и господин Августин.

Молодой человек поклонился без тени улыбки. Очевидно, он не привык к гражданской одежде, и руки его то и дело непроизвольно ощупывали пиджак. Разглядывая Августина, он кивнул, не меняя мрачного выражения на лице.

– Хорошо, – сказал он. – Значит, это тот самый человек?

– Я вас не понимаю! – возмутился Августин. Усы его воинственно ощетинились, он выпрямился. – Вы ведете себя, сударь, так, словно я обвиняюсь в каком-то преступлении. Я требую объяснений!

– Присядьте, господа, – пригласил Бенколин. Мы с Августином подвинули стулья к столу, над которым горела лампа под розовым абажуром, а капитан Шомон остался стоять, то и дело притрагиваясь к левой поле пиджака, будто ища там саблю.

– Итак, – продолжал Бенколин, – я задам вам несколько вопросов. Вы не возражаете, господин Августин?

– Разумеется, нет, – с достоинством ответил тот.

– Насколько я понимаю, вы уже довольно давно являетесь владельцем музея восковых фигур?

– Сорок два года. И сегодня впервые, – Августин перевел воспаленные глаза на Шомона, и голос его задрожал, – впервые полиция соблаговолила…

– И число посетителей вашего музея невелико?

– Я объяснил вам почему. Но мне нет до этого дела. Я работаю только ради искусства.

– Сколько у вас служащих?

– Служащих?… – Августин не ожидал такого вопроса и снова замигал. – Ну, только моя дочка. Она продает билеты. Я их проверяю. Все работу делаю сам.

Бенколин слушал его благодушно, даже доброжелательно, зато Шомон так и сверлил глазами, и мне почудилось, что во взгляде этих немало повидавших глаз сквозила неприкрытая ненависть. Шомон сел.

– Вы разве не собираетесь спросить его?… – обратился он к Бенколину, с силой сцепив пальцы.

– Конечно, – кивнул Бенколин и вынул из кармана фотографию. – Господин Августин, вы видели когда-нибудь эту юную даму?

Перегнувшись через стол, я увидел кокетливо смотрящее с фотографии удивительно красивое, но лишенное пикантности лицо: девушка лет девятнадцати или двадцати, с живыми темными глазами и безвольным подбородком. В уголке стоял штамп самого модного в Париже фотографа. Безусловно, это была девушка из хорошего общества. Шомон смотрел на матовые серо-черные краски фотографии так, будто они резали ему глаза. Когда Августин закончил изучение карточки, Шомон протянул руку и перевернул фото изображением книзу. В желтом круге света лицо его, изможденное, будто отполированное самумом, было бесстрастно, но в глубине глаз полыхал затаившийся пожар.

– Вы, пожалуйста, вспомните хорошенько, – сказал он. – Она была моей невестой.

– Не знаю, – пожал плечами Августин и зажмурил глаза. – Я… нельзя от меня требовать…

– Вы ее видели? – повторил Бенколин.

– Мсье, что это значит? – возмутился Августин. – Вы все смотрите на меня так, будто я… Что вам угодно? Вы спрашиваете меня об этой карточке? Лицо мне знакомо. Я где-то видел эту девушку, и я никогда никого не забываю. Я всегда изучаю людей, которые приходят ко мне в музей, чтобы схватить… – он вытянул тщедушные ладошки, – чтобы схватить какое-нибудь выражение, оттенок для моих восковых фигур. Понимаете? – Он остановился в нерешительности. Всматриваясь с самым серьезным видом в каждого из нас, он машинально шевелил пальцами, словно разминая воск. – Но я ничего не знаю! Зачем вы вызвали меня сюда? Что я сделал? Я никому не причиняю вреда. Единственное, чего я хочу, – это чтобы меня оставили в покое…

– Девушка на этой фотографии, – пояснил Бенколин, – это мадемуазель Одетта Дюшен. Дочь покойного министра. И теперь она мертва. Последний раз ее видели живой, когда она заходила в Музей Августина, и оттуда она не вышла.

После продолжительного молчания, во время которого старик проводил трясущейся рукой по лицу, сильно нажимая на глаза, Августин жалобно залепетал:

– Господа, я всю свою жизнь был порядочным человеком… Я просто не понимаю, куда вы клоните…

– Она была убита, – продолжал Бенколин. – Ее тело выловили из Сены сегодня днем.

Шомон, глядя на старика через всю комнату остановившимся взглядом, прибавил:

– Вся в синяках. Избитая. И… она умерла от ножевых ран.

Августин глядел на Шомона и Бенколина так, будто они медленно прижимали его штыками к каменной стенке.

– Вы же не думаете, – пробормотал он наконец, – что я…

– Если бы я так думал, – сказал Шомон, внезапно улыбнувшись, – я бы вас придушил на месте. Мы хотим, чтобы вы помогли нам… Насколько я знаю, это уже не первый такой случай; господин Бенколин говорит, что полгода тому назад еще одна девушка зашла в Музей Августина и…

– Я об этом ничего не знал!

– Разумеется, – кивнул Бенколин. – Ваш музей – только одно из мест, которые, как нам известно, она посетила. Мы полагали, что вы, сударь, вне подозрений. Кроме того, ту девушку так и не нашли; не исключено, что она исчезла по собственной воле. Таких случаев сколько угодно.

Невзирая на испуг, Августин заставил себя спокойно встретить пристальный взгляд детектива.

– Почему, – спросил он, – мсье так уверен, что мадемуазель… м-м-м… Дюшен вошла в мой музей и потом из него не вышла?

– Я вам отвечу, – вмешался Шомон. – Я был обручен с мадемуазель Дюшен. Сейчас я в отпуске и нахожусь дома. Мы обручились год назад, и с тех пор я ее не видел. За это время она сильно переменилась… но это к делу не относится. Вчера мадемуазель Дюшен и ее подруга, мадемуазель Мартель, должны были встретиться со мной в пять часов в Павильоне Дофин. Но Одетта повела себя… как-то странно. В четыре часа позвонила мне, сказала, что встречу придется отменить, но никак этого не объяснила. Я позвонил мадемуазель Мартель и выяснил, что и ей сказали то же самое. Я почувствовал, что тут что-то не так, и тут же поехал к мадемуазель Дюшен домой. Когда я приехал, она как раз отъезжала от дома в такси. Я поймал другое и последовал за ней. – Шомон напрягся, на скулах его заиграли желваки. – Не вижу причин оправдывать свои действия. У жениха есть кое-какие права… Особенно я забеспокоился, когда понял, в какой район она направляется: молодой девушке в этих трущобах совсем не место. Одетта отпустила такси перед Музеем Августина. Меня это озадачило: она никогда не говорила, что интересуется восковыми фигурами. Меня так и тянуло войти вслед за ней… но у меня есть своя гордость.

Перед нами стоял человек, никогда не дававший волю чувствам; человек, воспитанный в суровых и благородных канонах, которые Франция веками вырабатывала для своих офицеров. Шомон обвел нас всех взглядом, который не нуждался в комментариях.

– Я прочитал на вывеске, что музей закрывается в пять. Оставалось всего полчаса, и я стал ждать. Когда музей закрылся и она не вышла, я предположил, что она воспользовалась другим выходом. Кроме того, я был рассержен, что пришлось столько времени проторчать без толку на улице. – Подавшись вперед, он задумчиво и требовательно поднял на Августина глаза. – Сегодня, узнав, что она не приходила домой, я отправился в музей, чтобы выяснить, в чем дело, и мне сказали, что в музее нет другого выхода. Как это понять?

Августин вскочил, отбросив стул.

– Но он есть! – воскликнул он. – Там есть еще один выход!

– Не для публики, полагаю, – заметил Бенколин.

– Нет… нет, конечно же, нет! Он выходит в переулок за музеем… Дверь в задней стене, за фигурами, куда я хожу включать освещение. Это служебный ход. Но мсье сказал…

– И он постоянно заперт, – продолжал Бенколин как бы в раздумье.

Старик всплеснул руками:

– Ну и чего вы от меня хотите? Скажите же что-нибудь! Вы что, собираетесь арестовать меня за убийство?

– Нет, – покачал головой Бенколин. – Мы хотим взглянуть на ваш музей, это раз. И еще хотелось бы все же узнать, приходилось ли вам видеть эту девушку.

Августин, пошатываясь, оперся обеими руками о стол и наклонился почти к лицу Бенколина. Глаза у него то расширялись, то сужались, создавая какое-то странное, жутковатое впечатление.

– В таком случае, – сказал он, – я вам отвечу: да. Да! Потому что в музее что-то происходит, и я не могу понять что. Я спрашивал себя, уж не схожу ли я с ума… – Он поник головой.

– Присядьте, – предложил Бенколин. – Присядьте и расскажите нам все.

Шомон перегнулся через стол и мягко подтолкнул старика к стулу. Августин сел и принялся покачиваться на стуле, постукивая пальцами по нижней губе.

– Не знаю, сможете ли вы понять, что я имею в виду, – заговорил он, недолго помолчав. Теперь голос его стал четче и бодрее: чувствовалось, что он давно ждал возможности излить душу. – Цель, иллюзия, дух музея восковых фигур – это атмосфера смерти. Она безмолвна и неподвижна. От дневного света она, как сон, отгорожена каменными гротами, в ней слышно лишь эхо, она пропитана сумрачным зеленым светом, как будто в глубинах бездонного моря. Вы понимаете меня? Там все мертво, все застыло в жутких или величественных позах. В моих пещерах – подлинные сцены прошлого. Марат, заколотый в своей ванне. Людовик Шестнадцатый, кладущий голову на гильотину. Бледный как мел Бонапарт – он умирает в постели в маленькой коричневой комнатке на Святой Елене, за окном завывает шторм, в кресле дремлет слуга… – Казалось, маленький человечек говорил сам с собой, но при этом он цепко держал Бенколина за рукав. – И понимаете ли, это безмолвие, это недвижное скопище героев далекого прошлого – это мой мир. Я думаю, что мой музей напоминает кладбище, потому что состоит из фигур, навсегда застывших в позах, в каких находились в момент смерти. Но это единственная фантазия, которую я себе позволяю. Я не воображаю, будто они живы. Сколько раз по ночам проходил я меж своих фигур, перешагивал через ограждение, стоял совсем близко от них! Я наблюдал за мертвым лицом Бонапарта, представляя себе, будто и в самом деле присутствую при его агонии, и мне казалось, что я вижу трепет свечи, слышу шум ветра и бульканье у него в горле…

– Что за дьявольская чушь! – взорвался Шомон.

– Нет… Дайте договорить! – умоляющим тоном проговорил Августин, и голос его был далеким, как будто потусторонним. – Господа, после таких фантазий я чувствовал себя опустошенным, я дрожал и обливался слезами… Но, понимаете, я никогда не верил, что мои фигуры в самом деле живые. Если бы одна из них шевельнулась, – голос его пронзительно зазвенел, – если бы одна из них когда-нибудь шевельнулась у меня на глазах, я бы, наверное, сошел с ума.

Вот чего он боялся. Шомон снова сделал нетерпеливый жест, но Бенколин остановил его. Ухватившись рукой за подбородок, детектив с возрастающим интересом наблюдал из-под набухших век за Августином.

– Вы никогда не усмехались, глядя на посетителей музеев восковых фигур? – заторопился старик. – Иные заговаривают с восковыми фигурами, принимая их за живых людей… – Он взглянул на Бенколина, который согласно кивнул. – А другие, наоборот, принимают стоящих неподвижно таких же посетителей, как они, за экспонаты и вздрагивают, стоит тем пошевелиться… Ну так вот, в моей Галерее ужасов есть фигура мадам Люшар, – вы ведь слышали об этой убийце?

– Я сам отправил ее на гильотину, – коротко отозвался Бенколин.

– Ага! Вы понимаете, мсье, – взволнованно продолжал Августин, – некоторые из фигур – мои старые друзья. Я с ними разговариваю. Я их люблю. Но эта мадам Люшар… Я ничего не мог поделать, даже когда лепил ее. Я видел, как зло под моими пальцами обретает форму в воске. Это был шедевр, но он пугал меня. – Его передернуло. – Она стоит у меня в Галерее ужасов, такая хорошенькая, скромно сложив ручки – ну прямо невеста, – в меховой горжеточке и маленькой коричневой шляпке… И вот однажды ночью, несколько месяцев тому назад, закрывая музей… клянусь вам – я видел, как мадам Люшар в своей меховой горжетке и коричневой шляпке идет по залитой зеленым светом галерее!…

Шомон стукнул по столу кулаком.

– Пойдемте. Он сумасшедший! – воскликнул он в отчаянии.

– Да нет, конечно, мне просто показалось… Она стояла на своем обычном месте. Но вы, мсье, – Августин пристально взглянул на Шомона, – вы лучше послушайте, потому что это имеет к вам отношение. Мадемуазель, которая пропала, вы говорите, была вашей невестой? Ну что ж! Вы спрашиваете, помню ли я вашу невесту. Я вам отвечу. Она пришла вчера, примерно за полчаса до закрытия. В главном зале находилось всего два-три человека, и я обратил на нее внимание. Я стоял у двери, которая ведет вниз, в Галерею ужасов; она поначалу подумала, что я сделан из воска, и с любопытством меня разглядывала. Красивая девушка, ничего не скажешь… Потом, разобравшись что к чему, она спросила у меня, где сатир.

– Какой еще сатир? – выдохнул Шомон. – Что она имела в виду?

– Одну из фигур в галерее. Но послушайте! – Августин наклонился вперед. Его седые усы и бакенбарды, обтянутое сухой кожей костлявое лицо с бледно-голубыми глазами – все дрожало от искреннего возбуждения. – Она поблагодарила меня и направилась вниз, а я решил пойти ко входу – посмотреть, сколько еще до закрытия. Уходя, я бросил взгляд назад… По обе стороны лестницы тусклый зеленоватый свет отражался от грубых каменных стен. Мадемуазель была почти у самого поворота, я слышал ее шаги и видел, как она осторожно идет по ступенькам. И потом, я мог бы в этом поклясться, я увидел на лестнице еще одну фигуру, которая молча шла за ней… Это была восковая фигура мадам Люшар, убийцы с топором из моей галереи, в ее меховой горжетке и маленькой коричневой шляпке.

Глава 2

Сухой, надрывный, звенящий голос оборвался. Шомон скрестил руки на груди.

– Вы либо отъявленный мерзавец, – сказал он резко, – либо и в самом деле сумасшедший.

– Спокойно! – вмешался Бенколин. – Скорее всего, господин Августин, вы видели живую женщину. Вы не проверяли?

– Я испугался, – с несчастным видом ответил старик; казалось, он вот-вот разрыдается. – Но я знал, что никого похожего за весь день в музее не было. Я так испугался, что не смог заставить себя догнать и взглянуть ей в лицо: я боялся увидеть восковые черты и стеклянные глаза. Я отправился ко входу и спросил дочь, которая дежурила у дверей, не продавала ли она билета женщине, похожей на мадам Люшар. Она была уверена, что не продавала.

– Как же вы тогда поступили?

– Пошел к себе и выпил бренди. Меня преследуют простуды. Я не выходил из комнаты до закрытия…

– Значит, вы в тот день не проверяли билеты?

– Было так мало посетителей, мсье… – Старик шмыгнул носом и потускневшим голосом продолжил: – Я вам первым рассказываю об этом. А вы говорите, я сошел с ума. Возможно. Не знаю. – Он опустил голову на руки.

Немного подождав, Бенколин поднялся, надел мягкую темную шляпу, скрывавшую его узкие непроницаемые глаза; от крыльев носа к уголкам его рта пролегли глубокие морщины. Он сказал:

– Поедем в музей.

Мы вывели Августина, который, казалось, не видел ничего вокруг, обратно в шумное кафе, где мелодия танго все еще звучала с убийственной силой. Мои мысли вернулись к тому первому человеку, которого мне показал Бенколин, – с кривым носом и странными глазами. Он сидел в том же углу, между пальцами дымилась сигарета, и, судя по неестественной позе и помутневшему взору, он был пьян. Девушки оставили его. Он взирал на высокую стопку блюдец на столе перед собой и криво улыбался.

Когда мы поднялись по лестнице на улицу, крикливые огни площади уже несколько поблекли. Огромная каменная арка Сен-Мартен черной глыбой высилась на фоне небес, ветер рвал потрепанные рыжие одежды деревьев и гнал по мостовой мертвые листья, отчего казалось, будто по улице шаркают маленькие торопливые ножки. В окнах редких кафе официанты переворачивали стулья. Двое нахохлившихся полицейских, о чем-то беседовавших на углу, отдали Бенколину честь. Мы перешли бульвар Сен-Дени и повернули направо, на Севастопольский. Мы никого не встретили, но меня не оставляло чувство, что из-за всех дверей за нами наблюдают, что при нашем приближении вжимаются в стены какие-то мрачные фигуры и что, когда мы проходим мимо опущенных жалюзи, там, в этих крошечных островках света, на мгновение прекращается какая-то тайная, не для посторонних глаз, деятельность.

Улица Сен-Апполин – коротенькая и узкая, и ставни на домах там замкнуты так тщательно, словно за ними происходит что-то запретное. На углу находится шумный бар с танцевальным залом, и за его грязноватыми шторами еще мелькали тени; больше на всей улице не было ни одного проблеска света, за исключением освещенного номерного знака на доме 25. Прямо напротив него мы остановились перед высоким порталом с витыми каменными колоннами и обитыми железом дверями. Давно не чищеная вывеска с золотыми, почти неразличимыми в полутьме буквами гласила:

«Музей Августина. Коллекция чудес. Основан Ж. Августином в 1862 году. Открыт с 11 до 17 и с 20 до 24».


В ответ на звонок Августина громыхнул засов и дверь отворилась. Мы очутились в маленьком вестибюле, по-видимому открытом днем для публики. Он освещался несколькими пыльными электрическими лампочками, расположенными на потолке в форме буквы А. Позолоченные надписи на стенах повествовали об ужасах высшего качества, поджидающих нас внутри, и о познавательном значении наглядного ознакомления с пытками испанской инквизиции, с мученичеством первых христиан, растерзанных львами, и с рядом знаменитых людей в момент, когда их закалывали, пристреливали или душили. Наивность этих объявлений не умаляла их заманчивости. Человек, не способный возбудить в себе здоровое любопытство ко всему ужасному, должен умереть и получить право на похороны. Из всей нашей компании, как я заметил, на все эти надписи с наибольшим интересом посматривал, казалось бы, самый трезвый и прозаичный из нас – Шомон. Когда он считал, что на него никто не смотрит, его карие глаза впитывали каждое слово.

Что до меня, то я смотрел на девушку, которая впустила нас. Очевидно, это и была дочь Августина, хотя она совсем не походила на отца. У нее были темные волосы, стянутые на затылке в пучок, густые брови, прямой нос и черные глаза, отличавшиеся такой всепроникающей наблюдательностью, что казалось, будто они глядят вам прямо в душу. Она смотрела на отца так, словно удивлялась, что он не попал на улице под машину или не свалился в Сену.

– Ах, папа, – живо заговорила она, – это полицейские, да? Так вот, господа, из-за вас нам пришлось закрыться раньше и мы потеряли выручку. – Она недовольно нахмурилась. – Надеюсь, теперь-то вы скажете, что вам угодно? Вы ведь не стали слушать папин бред?…

– Пожалуйста, моя дорогая, прошу тебя, – ласково прервал ее отец. – Пожалуйста, пойди и включи все лампочки в музее…

– Ну нет, папа, – резко возразила она. – Сделай это сам, а я хочу поговорить с ними. – Она сложила руки на груди и в упор смотрела на Августина, пока он не кивнул и с жалкой улыбкой не отправился отпирать стеклянную дверь в глубине вестибюля. Тогда она заговорила вновь: – Будьте добры, господа, пройдите сюда. Папа вас позовет.

Через дверь справа от билетной кассы она провела нас в жилые помещения. Мы оказались в гостиной – плохо освещенной комнате, полной кружев, кистей, мишуры и пропахшей вареной картошкой. Девушка села за стол, продолжая при этом держать руки сложенными на груди.

– Он совсем как ребенок, – пояснила она, кивнув в сторону музея. – Говорите со мной.

Бенколин коротко изложил факты, опустив то, что поведал нам Августин. Говорил он самым непринужденным тоном, создавая впечатление, что ни девушка, ни ее отец не имеют ни малейшего отношения к убийству. Но, наблюдая за мадемуазель Августин, я понял, что именно этот тон показался ей подозрительным. Она неподвижно смотрела на Бенколина, который тем временем с самым беспечным видом разглядывал комнату из-под тяжелых век. Мне показалось, что у нее немного сбилось дыхание.

– А мой отец сказал что-нибудь по этому поводу? – спросила она, когда детектив закончил.

– Только одно, – ответил Бенколин. – Он не видел, как она уходила.

– Это правильно. – Ногти сложенных на груди девушки рук вонзились в ее плечи. – Зато я видела.

– Вы видели, как она уходила?

– Да.

Я снова увидел, как у Шомона на скулах заходили желваки.

– Мадемуазель, я не люблю противоречить женщинам, – сказал он, – но вы ошибаетесь. Я все время стоял у выхода.

Девушка посмотрела на Шомона так, словно увидела его только сейчас, и медленно смерила его взглядом с ног до головы. Офицер не моргнул глазом.

– Вот как? И сколько же времени вы, сударь, оставались там?

– Еще минут пятнадцать после закрытия.

– Вот как? – повторила девушка. – Тогда все понятно. Выходя, она остановилась поговорить со мной. Я выпустила ее, когда двери уже давно были закрыты.

Шомон потряс кулаками, словно перед ним была стеклянная стена, из-за которой, недосягаемая, на него смотрела эта женщина.

– Ну, тогда все наши проблемы решены, – пробормотал Бенколин, улыбаясь. – Вы проболтали с ней с четверть часа, мадемуазель?

– Да.

– Конечно. Только по одному пункту у нас есть еще кое-какие неясности… – Бенколин нахмурился. – Мы предполагаем, что у нее пропало кое-что из одежды. Как она была одета, когда вы с ней разговаривали?

– Я не заметила, – поколебавшись, тихо ответила мадемуазель Августин.

– Ну что ж, – вскричал Шомон, выпрямляясь, – тогда скажите нам хотя бы, как она выглядела! Можете?

– Обыкновенно. Как многие.

– Блондинка или брюнетка?

Она снова заколебалась, затем поспешно проговорила:

– Брюнетка. Карие глаза. Большой рот. Невысокая.

– Мадемуазель Дюшен действительно была темноволосой, но она была довольно высокого роста, и у нее были голубые глаза. Боже мой! – воскликнул Шомон, снова сжимая кулаки. – Зачем вы лжете?!

– Я сказала правду… Может быть, я ошиблась. Вы должны понять, что за день тут проходит множество людей и у меня не было особых причин запомнить именно эту девушку. Должно быть, перепутала. Но это не меняет дела: я выпустила ее отсюда через пятнадцать минут после закрытия и с тех пор больше не видела.

В этот момент вернулся Августин. Увидев застывшее лицо дочери, он поспешно заговорил:

– Господа, я зажег свет. Если вы желаете провести тщательный осмотр, надо захватить фонари, там не очень светло. Пожалуйте, мне нечего скрывать.

Прежде чем повернуться к двери, Бенколин задержался в нерешительности. В этот момент Августин локтем задел абажур, и лампа бросила яркий желтый свет на лицо детектива. Обозначились высокие скулы, задумчивые глаза со сдвинутыми бровями, беспокойно оглядывающие комнату…

– Такое соседство! – бормотал он. – Такое соседство!… У вас есть здесь телефон, господин Августин?

– В моей берлоге, мсье, в кабинете. Я провожу вас туда.

– Да, да. Мне он нужен немедленно. И еще одно… Мне кажется, вы сказали, мой друг, что когда мадемуазель Дюшен вошла вчера в музей, она задала странный вопрос: «Где сатир?» Что она имела в виду?

Августин выглядел немного обиженным.

– Мсье никогда не слышал, – спросил он, – о Сатире Сены?

– Никогда.

– Это одна из моих самых удачных работ. Не реальный человек, а плод фантазии, понимаете? – быстро объяснил старик. – Речь идет об одной из самых популярных парижских легенд – о чудовище в образе человека, которое живет в Сене и затаскивает туда молодых женщин, чтобы утопить. Я думаю, эта легенда имеет под собой какую-то реальную основу. У нас здесь есть документы, если хотите, можете взглянуть.

– Понятно. А где эта фигура?

– При входе в Галерею ужасов, у основания лестницы. Меня за нее очень хвалили…

– Проводите меня к телефону. Если у вас есть желание осмотреть музей, – повернулся он к нам, – идите, я скоро к вам присоединюсь. Прошу вас, господин Августин.

Тем временем девушка уселась в старое кресло-качалку у лампы и взяла со стола рабочую корзинку. Сосредоточенно глядя своими черными глазами на иголку, в которую она продевала нитку, она холодно проговорила:

– Господа, дорога вам известна. Я не буду вам мешать.

Она принялась раскачиваться в кресле, энергично орудуя иглой по рубашке в красную полоску и придав лицу выражение оскорбленной хранительницы домашнего очага. Но наблюдать за нами продолжала.

Мы с Шомоном вышли в вестибюль. Он вынул портсигар и предложил мне сигарету; закуривая, мы взглянули друг на друга. Это место было впору Шомону, как сделанный по мерке гроб. Он натянул шляпу до самых бровей, глаза его блуждали, будто выискивая врага.

Вдруг он поинтересовался:

– Вы женаты?

– Нет.

– Обручены?

– Да.

– А! Тогда вы в состоянии понять, что это значит. Я сам не свой. Вы должны простить мне некоторую рассеянность и неловкость. С того момента, как я увидел тело… Давайте войдем.

Я испытывал странное чувство близости с этим подавленным, пышущим здоровьем, лишенным воображения молодым человеком, внезапно оказавшимся в столь непривычных для себя обстоятельствах. Когда мы миновали стеклянные двери музея, он двинулся вперед осторожными плавными шагами; сразу было видно, что ему приходилось воевать под безжалостным солнцем. Но теперь я видел на его лице выражение, граничащее с благоговением…

От одной только царившей в музее тишины меня бросило в дрожь. Здесь пахло сыростью и еще – если только можно это описать такими словами – платьем и волосами. Мы находились в огромном гроте, протянувшемся почти на восемьдесят футов; свод его подпирали каменные колонны причудливой формы. Грот был залит зеленоватым светом, источник которого я не смог определить, – подобно зеленоватой воде, этот свет искажал очертания, делал их призрачными, и поэтому арки и столбы, казалось, непрерывно колебались, меняя свою форму, как игрушечные гроты в аквариуме для рыбок. Мне померещилось даже, что они покрыты переливчатыми наростами и шевелят бледно-зелеными щупальцами.

Но ужаснее всего было собранное здесь неподвижное общество. Рядом со мной застыл полицейский; можно было бы поклясться, что он настоящий, только что не разговаривает. С обеих сторон вдоль стен из-за ограждения на нас взирали молчаливые фигуры. Они смотрели прямо перед собой, как будто – фантазировал я, – знали о нашем присутствии и намеренно прятали от нас глаза. Чуть заметная желтая подсветка выделяла их на фоне зеленого сумрака. Думерг, Муссолини, принц Уэльский, король Альфонс, Гувер, идолы спорта, сцены и экрана, все знакомые и выполненные с недюжинным мастерством. Но они, как нетрудно было почувствовать, были только своего рода делегацией по приему, уступкой респектабельности и сегодняшнему дню, которая имела целью подготовить вас к тому, что лежало за ними. Я невольно испугался, увидев на скамейке, ближе к середине грота, женщину, которая сидела не двигаясь, а рядом с ней приткнувшегося в углу мужчину, похоже пьяного в доску. Я вздрогнул, сердце екнуло, но я тут же сообразил, что это всего лишь муляж.

Я неуверенно шел все дальше по подземелью, и шаги мои эхом отдавались от стен. Я прошел в футе от этой застывшей на скамейке фигуры со сползшей на глаза соломенной шляпой и почувствовал почти непреодолимое желание потрогать фигуру, чтобы убедиться, что она не заговорит. Когда в спину тебе смотрят стеклянные глаза, это так же неприятно, как когда тебя сверлит взглядом живой человек. Я слышал сзади шаги Шомона; остановившись возле скамейки, он с подозрением разглядывал пьянчужку…

Грот заканчивался ротондой, которая была почти полностью погружена во мрак, и только вокруг фигур светились слабые ореолы подсветки. С арочного прохода на меня с ухмылкой смотрела отвратительная морда. Шут перегнулся вниз, подмигивая и словно пытаясь дотянуться до меня погремушкой. От моих шагов слабо звякнули колокольчики на его костюме. Здесь, в темной ротонде, эхо приобретало какую-то мертвенную тяжесть; здесь еще резче пахло пылью, платьем и волосами, а восковые фигуры стали еще более жуткими. Гордо выпятил грудь д\'Артаньян, положив руку на шпагу. В глубине вырисовывался какой-то гигант в черных доспехах, с занесенным над головой топором. Затем я заметил еще один проход под аркой, тускло освещенный зеленым фонарем, а за ним лестничный пролет, спускающийся между каменными стенами в Галерею ужасов. Одной только этой надписи над проходом было достаточно, чтобы я остановился в нерешительности. Надпись недвусмысленно извещала о том, что вас ждет, и, подобно всем другим однозначно определенным вещам, не вызывала во мне неистребимого желания проверить ее истинность. Эта лестница сжимала вас своими стенами, толкая все дальше вниз, не давая убежать… Здесь, перед входом на лестницу, вспомнил я, старый Августин видел спускавшуюся вниз Одетту Дюшен, и ему показалось, что за ней движется тот страшный фантом без лица – женщина в меховой горжетке и маленькой коричневой шляпке. Я шагнул на лестницу. С каждой ступенькой становилось все холоднее, каждый шаг отзывался раскатистым эхом, которое, казалось, бежало впереди, создавая впечатление, будто кто-то указывает тебе дорогу. Внезапно меня охватило острое чувство одиночества. Мне захотелось вернуться.

Лестница резко повернула, и на фоне грубой, освещенной зеленым светом стены я увидел притаившуюся тень. Сердце у меня застучало. У стены склонилась костлявая фигура – мужчина с сутулыми плечами и лицом, закрытым средневековым капюшоном, из-под которого виднелась длинная челюсть с бледной тенью улыбки. В его руках, полуприкрытая плащом, лежала фигура женщины. Передо мной был самый обыкновенный человек – с той лишь разницей, что вместо выставленной вперед ступни у него было раздвоенное копыто. Сатир! Обычный человек – только мастер гениально изобразил его нечестивую сущность, эти торчащие ребра и угрюмую улыбку. Хорошо еще, что глаза его были в тени…

Постаравшись поскорее проскочить мимо этой источающей яд композиции, я прошел по коридору до места, где он соединялся с еще одной ротондой, ниже уровнем. Здесь фигуры были расставлены в определенном антураже, каждой отводилась часть зала, каждая была шедевром дьявольского искусства. Прошлое затаило здесь дыхание. На фигурах лежала печать смерти, как будто вы видели их через вуаль столетий, каждую в обстановке того времени, к которому она принадлежала. Марат лежит, откинувшись на спинку жестяной ванны, челюсть у него отвисла, сквозь посиневшую кожу проглядывают ребра, скрюченная рука вцепилась в торчащий из окровавленной груди нож. Вы видите это воочию – видите, как служанка хватает безразличную ко всему Шарлотту Корде, как солдаты в красных колпаках с разинутыми в немом крике ртами вламываются в запертую дверь, слышите беззвучный вопль страсти и ужаса… А за окнами этой коричневой комнаты струится желтый сентябрьский свет, карабкается по стене виноградная лоза… Вновь оживший старый Париж.

Тут я услышал, как что-то капает…

Меня охватил ужас. Я смотрел на окружающие меня фигуры, скованные смертельным оцепенением, – инквизиторов, орудующих огнем и клещами, короля, кладущего голову на гильотину под яростную дробь беззвучных барабанов, – и мне чудилось, что их неподвижность противна самой природе. Они были куда более отвратительны, эти тени людей, выряженные в цветастые одежды, в своем молчании, чем если бы вдруг заговорили.

Нет, это мне не почудилось. Что-то падало, капля за каплей, медленно-медленно…

Подгоняемый многократным эхом, я кинулся вверх по лестнице. Мне нужен был свет, нужно было видеть живых людей посреди всего этого гнетущего застоя воска и париков. Добежав до последнего поворота лестницы, я попытался взять себя в руки, – я не дам свести себя с ума сборищу каких-то чучел! Это же смешно. Мы с Бенколином весело посмеемся над моими страхами, с бренди и сигаретой в руках, когда выберемся из этого зловещего места.

Вон они, Бенколин, Августин, Шомон; они только еще входили в верхнюю ротонду. Я взял себя в руки и позвал их. Но, видно, что-то в моем лице осталось, потому что они это заметили даже при тамошнем тусклом освещении.

– Черт побери, что с вами, Джефф? – спросил детектив.

– Ничего, – промолвил я, но мой голос выдал, что я говорю не правду. – Я… разглядывал фигуры… там, внизу. Группу Марата. Мне хотелось посмотреть на сатира. Он чертовски хорош, великолепно передана сущность, и эта женщина в его руках…

Августин дернул головой.

– Что? – выдавил он. – Что вы сказали?

– Я сказал, что сатир чертовски хорош, а женщина в…

Августин проговорил словно загипнотизированный:

– Вы, наверное, сошли с ума. В руках у сатира нет никакой женщины.

Глава 3

– Теперь она есть, – сказал Бенколин. – Настоящая женщина. И она мертва.

Он освещал скульптурную группу лучом большого фонаря, а мы сгрудились вокруг.

Восковая фигура сатира была слегка прислонена к стене в том месте, где лестница делала очередной поворот. Его руки были изогнуты и сложены таким образом, что тело маленькой женщины, пристроенное там, не нарушало равновесия всей фигуры. (Как я узнал позже, восковые фигуры делаются на стальном каркасе и могут выдержать и значительно большую нагрузку, чем вес миниатюрной девушки.) Основная тяжесть тела приходилась на правую руку и грудь сатира, голову девушки частично прикрывала другая рука, и грубая ткань плаща была наброшена на верхнюю часть ее тела… Бенколин направил луч света вниз. Нога сатира, поросшая жесткими волосами, его раздвоенное копыто были в крови. У основания фигуры расширялась на глазах темная лужица.

– Выньте-ка ее оттуда, – коротко бросил Бенколин. – Осторожней, не сломайте чего-нибудь. Ну же!

Мы высвободили почти невесомое тело и положили его на каменную площадку лестницы. Тело было еще теплым. Бенколин перевел луч света на лицо женщины. Ее карие глаза были широко раскрыты, в них застыли боль, ужас и потрясение; обескровленные губы приоткрылись, синяя, плотно сидевшая на голове беретка сбилась набок. Луч фонаря медленно пробежал по всему ее телу…

У моего локтя слышалось тяжелое дыхание. С трудом сохраняя видимость спокойствия, Шомон произнес:

– Я знаю, кто это.

– Ну? – поинтересовался Бенколин, не поднимаясь с колен и не поворачивая головы.

– Клодин Мартель. Лучшая подруга Одетты. Это та девушка, с которой мы должны были пить чай в тот день, когда Одетта отменила свидание и… О Боже! – крикнул Шомон и ударил кулаком по стене. – Еще одна!

– Еще одна дочь бывшего министра кабинета, – задумчиво промолвил Бенколин. – Графа де Мартеля. Правильно?

Он посмотрел на Шомона на первый взгляд бесстрастно, но на скуле у него запульсировал нерв, и лицо Бенколина сделалось таким же зловещим, как у сатира.

– Точно, – кивнул Шомон. – Как… как она умерла?

– Нож в спину. – Бенколин перевернул тело на бок, чтобы нам стало видно пятно на левой стороне ее голубого жакета. – Должно быть, попали прямо в сердце. Пуля не вызвала бы такого обильного кровотечения… Ну, дьявол за это поплатится! Посмотрим-ка… Никаких следов сопротивления. Платье не смято. Абсолютно ничего, только вот это.

Он указал на тоненькую золотую цепочку на шее у девушки. По-видимому, она носила на ней какой-то предмет, пряча его на груди под платьем, но сейчас концы цепочки были расстегнуты, и предмет, чем бы он там ни был, пропал. Замок цепочки зацепился за воротник жакетки, потому она и не упала.

– Нет… определенно никакой борьбы, – негромко произнес детектив. – Руки расслаблены, пальцы распрямлены; удар был мгновенным, очевидно прямо в сердце. Так, а где ее сумочка? Проклятье! У нее должна была быть сумочка! Куда же она делась?!

В нетерпении шаря вокруг лучом фонарика, он случайно осветил лицо Августина. Скрючившийся самым невероятным образом старик цеплялся за саржевое одеяние сатира и, когда свет ударил ему в глаза, зарыдал.

– Теперь вы меня арестуете! – дискантом завопил он. – Но я не имею к этому никакого отношения! Я…

– Замолчите! – оборвал его Бенколин. – Нет, постойте. Встаньте вон там. Эта девушка, мой друг, умерла менее двух часов назад. Вы в какое время закрылись?

– Вскоре после половины двенадцатого, мсье. Как только мне сказали, что вы меня ждете.

– А перед тем, как закрыться, спускались сюда?

– Я всегда это делаю, мсье. Некоторые лампы не связаны с главным пультом наверху, приходится их обходить, чтобы выключить.

– Значит, здесь никого не было?

– Нет! Ни души!

Бенколин посмотрел на часы.

– Без четверти час. С тех пор как вы здесь были, прошло чуть больше часа. Я полагаю, эта девушка не могла проникнуть сюда через главный вход?

– Невозможно, мсье! Моя дочь никому, кроме меня, не откроет. У нас специальный звонок, как условный сигнал. Но вы можете сами спросить у нее…

Луч фонарика пробежал по полу лестничной площадки, затем поднялся вверх по стене. Фигура сатира стояла спиной к стене лестничной площадки, так что посетители, спускающиеся по лестнице, видели ее в профиль. В дальнем углу лестницы Бенколин задержал луч. Там была лишь тусклая зеленая лампа, которая служила для подсветки снизу капюшона сатира и давала недостаточно света, чтобы разглядеть кирпичную кладку; однако яркий свет фонаря позволил увидеть, что часть стены была деревянной и только выкрашена под камень.

– Понятно, – пробормотал детектив. – А это, я так понимаю, еще один вход в музей?

– Да, мсье! Там узкий проход, который ведет вниз, в Галерею ужасов; по нему я добираюсь до спрятанных лампочек. Потом, за этой, есть еще одна дверь…

Бенколин резко повернулся:

– Куда она ведет?

– Она… там начинается коридорчик, выходящий на Севастопольский бульвар. Но я никогда не открываю эту дверь! Она всегда на замке!

Круг света медленно переместился с порога деревянной двери к основанию статуи. Между ними тянулась извилистая дорожка кровавых брызг. Осторожно, чтобы не наступить на них, Бенколин подошел к двери и толкнул ее. Часть нарисованной каменной стены подалась внутрь. Стоя за спиной детектива, я увидел душный закуток со ступеньками, спускавшимися к Галерее ужасов, а также – параллельно ложной деревянной стенке – еще одну массивную дверь. Я чувствовал на своем рукаве трясущиеся пальцы Августина, пока Бенколин осматривал при свете фонарика замок внешней двери.

– Замок типа «йель», – заключил он, – и язычок не заблокирован. Во всяком случае, сегодня ночью этой дверью пользовались.

– Вы хотите сказать, что она открыта?! – вскричал Августин.

– Отойдите! – с раздражением бросил Бенколин. – В этой пыли могут быть следы ног.

Он вытащил из кармана платок, обернул его вокруг пальцев и повернул ручку внешней двери.

Мы оказались в невысоком каменном проходе, параллельном задней стене музея. Очевидно, это был своего рода коридор между этим домом и соседним, – какой-то давно забытый строитель перекрыл его сверху жестью и деревянными стропилами, так что в высоту он едва достигал семи-восьми футов. В полумраке можно было различить только голую кирпичную стену соседнего дома и, много дальше, тяжелую дверь без ручки. Коридор утыкался в кирпичную стену, но в конце его, справа, просматривался слабый свет, который проникал с улицы; был слышен даже шелест шин и приглушенные гудки автомобилей.

Шаря по мокрым каменным плитам, луч фонаря Бенколина вдруг высветил белую женскую сумочку из моющейся замши с разбросанным вокруг содержимым. Как сейчас вижу контрастный черный орнамент на ее белой поверхности, мерцание серебряного замочка… У кирпичной стены напротив валялась черная маска домино с оторванной с одной стороны резинкой. Каменные плиты у основания стены были забрызганы кровью.

Бенколин глубоко вздохнул и повернулся к Августину:

– А что вам известно об этом?…

– Ничего, мсье! Я прожил в этом доме сорок лет, но не пользовался этой дверью и десяти раз. Ключ… я даже не представляю, где он может быть!

Детектив криво улыбнулся:

– А ведь замок сравнительно новый. И дверные петли смазаны. Ну, ничего!

Я пошел за ним к выходу на улицу. В конце вымощенного каменными плитами коридора оказалась-таки дверь. Она была распахнута настежь… Бенколин тихонечко присвистнул.

– Вот, Джефф, – тихо сказал он мне, – настоящий замок. Пружинный, с секретом против воров, называется «бульдог». Совершенно не поддается вскрытию. И все-таки дверь открыта! Черт побери! Интересно… – Глаза его шарили по сторонам. – Когда эта дверь затворена, коридор должен быть в полной темноте. Интересно, есть ли здесь свет? А, вот он.

И он нажал маленькую, почти неразличимую кнопку на стене, футов около шести от пола. Спрятанные между деревянными перекрытиями лампы залили грязный проход мягким светом. Бенколин тут же выключил освещение.

– В чем дело? – поинтересовался я. – Зачем вы погасили свет? Вам же нужно осмотреть все эти вещи…

– Молчите! – быстро, возбужденно проговорил он. – Джефф, впервые в своей практике мне придется нарушить раз и навсегда заведенную у нас процедуру. Наши бы все тут засняли и перекопали, они возились бы здесь до рассвета. Я же должен думать о последствиях, я не могу себе этого позволить… Теперь быстрее! Закроем эту дверь. – Он осторожно притворил ее. – Теперь возьмите носовой платок и соберите все это в сумочку. Мне нужно поскорее осмотреть все остальное.

С того момента как Бенколин переступил порог коридора, он перемещался только на цыпочках. Я последовал его примеру, а он присел у стены, там, где пол был забрызган кровью. Бормоча что-то про себя, Бенколин принялся соскребать с пола и сметать в конверт сверкавшие в лучике фонаря частички. Стараясь ничего не пропустить, я собирал содержимое сумки. Небольшая золотая пудреница, губная помада, носовой платок, письмо, ключ от зажигания, записная книжка с адресами, несколько денежных купюр и мелочь. Потом Бенколин знаком позвал меня за собой, и мы вернулись через дверцу, замаскированную под стену, назад к площадке сатира.

Но на пороге детектив задержался, подозрительно глядя на зеленую подсветку в углу. Озадаченно насупившись, он оглянулся на две двери позади, и мне показалось, что он на глаз прикидывает расстояние.

– Да, – пробурчал он себе под нос, – да. Если бы эта… – он постучал по раскрашенной двери, – была бы закрыта, а дверь в проход открыта, то через щель был бы виден зеленый свет… – Обернувшись к Августину, он требовательно спросил: – Подумайте хорошенько, мой друг! Вы говорили, что, когда уходили из музея в половине двенадцатого или около того, выключили все лампочки, так?

– Конечно, мсье!

– Все до единой? Вы и теперь в этом уверены?

– Разумеется.

Бенколин постучал себя костяшками пальцев по лбу.

– Тут что-то не так. Я уверен… Лампы – эта, во всяком случае – были включены. Капитан Шомон, который сейчас час?

Вопрос был настолько неожиданным, что Шомон, сидевший на ступеньках подперев подбородок ладонью, посмотрел на него непонимающе:

– Простите?

– Я спросил, который час.

Смутившись, Шомон вытащил большие золотые часы.

– Почти час ночи, – хмуро ответил он. – Что это вы вдруг заинтересовались?

– Не знаю, – пожал плечами Бенколин. Мне показалось, что он несколько не в себе, и поэтому я заключил, что мой друг на пути к решению. – Так вот, – продолжил он, – мы оставим тело мадемуазель Мартель на некоторое время здесь. Только еще раз поглядим…

Он снова встал на колени около тела. Оно уже больше не пугало; ничего не выражающие глаза, сдвинутая набок беретка, скованная поза – от всего этого труп казался еще менее реальным, чем восковые фигуры. Сняв с шеи девушки тоненькую золотую цепочку, Бенколин осмотрел ее.

– Рывок был очень сильным, – сказал он, демонстрируя, как натягивается цепочка. – Звенья мелкие, но прочные и соединены намертво.

Когда он поднялся и направился по лестнице наверх, Шомон остановил его вопросом:

– Вы собираетесь оставить ее здесь одну?

– А почему нет?

Молодой человек слегка провел рукой по глазам.

– Не знаю, – сказал он. – Наверное, ей от этого хуже не станет. Но вокруг нее всегда было столько людей… когда она была жива. И место здесь такое гадкое! Меня тошнит от одного его вида. Такое гадкое… Может, я останусь… побуду здесь с ней?

Он стоял в нерешительности, а Бенколин смотрел на него с любопытством.

– Видите ли, – продолжал Шомон с окаменевшим лицом, – я все время вспоминаю Одетту… Боже мой! – И голос его сорвался. – Я не могу…

– Успокойтесь! – прикрикнул на него Бенколин. – Подниметесь наверх вместе с нами. Вам нужно выпить.

Мы прошли через грот, миновали вестибюль и вернулись в неуютную, безвкусно обставленную квартиру Августина. Решительное поскрипывание кресла-качалки замедлилось, и мадемуазель Августин посмотрела на нас, откусывая кончик нитки.

По-видимому, по выражению наших лиц она догадалась, что мы нашли больше, чем ожидали, к тому же белая сумочка сразу бросилась в глаза. Не говоря ни слова, Бенколин отправился к телефону, а Августин, покопавшись в одном из шкафов, вытащил оттуда небольшую пузатую бутылку бренди. Глаз дочери замерил, сколько он налил Шомону, и она поджала губы. Но тут же снова принялась качаться.

Мне было не по себе. Тикали часы, мерно поскрипывало кресло. Я знал, что эта комната навсегда теперь будет для меня ассоциироваться с запахом вареной картошки. Мадемуазель Августин не задавала никаких вопросов; она держалась напряженно, руки двигались механически. Над рубашкой в красную полоску явно сгущались грозовые тучи… Мы с Шомоном пили бренди, и я видел, что он тоже не сводит с девушки глаз. Несколько раз ее отец пытался заговорить, но все мы продолжали хранить неловкое молчание.

В комнату вернулся Бенколин.

– Мадемуазель, – сказал он, – я хочу задать вам…

– Мари! – воскликнул ее отец измученным голосом. – Я не мог тебе раньше сказать… Это убийство! Это…

– Пожалуйста, успокойтесь, – попросил его Бенколин. – Я хочу спросить, мадемуазель, когда вы включили сегодня вечером лампочки в музее.

Она не стала увиливать, выспрашивать, почему он задает этот вопрос. Твердой рукой девушка положила шитье и ответила:

– Сразу после того, как папа отправился на встречу с вами.

– Какие лампочки вы включили?

– Я повернула выключатель, зажигающий лампочки в центре главного грота и на лестнице, ведущей в подвал.

– Зачем вы это сделали?

Она посмотрела на него безмятежным взором:

– Я поступила абсолютно естественно. Мне показалось, что по музею кто-то ходит.

– Я полагаю, вы девушка не слишком мнительная?

– Нет. – Ни улыбки, ни движения губ; было ясно, что она презирает саму мысль о мнительности.

– Вы пошли посмотреть?

– Пошла…

Так как детектив, подняв брови, продолжал смотреть на нее, она продолжала:

– Я осмотрела большой грот, где, как мне показалось, я слышала шум, но там никого не было. Я ошиблась.

– Вы не спускались по лестнице?

– Нет.

– Когда вы погасили свет?