Данила Комастри Монтанари

«Проклятие рода Плавциев»

Иллюстрации



Главные действующие лица

Публий Аврелий Стаций, римский сенатор

Кастор, его слуга

Помпония, подруга Аврелия

Гней Плавций, богатый провинциал

Паулина, вторая жена Гнея

Плавций Аттик, первенец Гнея

Елена, жена Аттика

Невия, дочь Елены от первого брака

Плавций Секунд, второй сын Гнея

Плаутилла Терция, дочь Гнея, его третий ребенок

Луций Фабриций, сын Паулины от первого брака

Сильвий, вольноотпущенник Плавциев

Деметрий, рыбовод в имении Плавциев

Паллас, художник

Ксения, рабыня

Пролог

Глупо просить у богов то, что можешь раздобыть для себя сам.Эпикур
Рим, 772 год abUrbecondita[1] (19 год)

Факелы погасли, и большой особняк[2] на Виминальском холме погрузился в ночную тьму.

Прижавшись к стене перистиля[3] и опасливо осмотревшись, человек осторожно прошел в тень колоннады, стараясь не скрипеть сандалиями. У резной деревянной двери он глубоко вздохнул и заглянул в ее ажурный просвет.

Как он и думал, таблинум[4] был пуст: в отсутствие хозяина, уехавшего в Антий на званый ужин, никто не посмел бы войти в эту комнату. Неслышно, словно наемный убийца, он проскользнул внутрь и прикрыл за собой дверь.

Сделав несколько шагов, человек нащупал масляную лампу и осторожно зажег ее, уменьшив фитиль. При слабом свете пламени он увидел кровать, стулья и стоящий у стены большой сундук фисташкового дерева, инкрустированный серебром, с черным замком, подмигивавшим, словно кокетливая женщина.

Человек, проникший в комнату, пошарил в складках туники, достал ключ и наклонился к сундуку.

Мгновение спустя голова его словно взорвалась. Тело медленно сникло, опустившись на пол возле сундука, лампа упала, расколовшись вдребезги, и теплое масло разлилось по мозаичному полу большой липкой лужей.

* * *

На другой день в атрии[5] на Виминале разговаривали двое детей, умолкая всякий раз, когда мимо проходил кто-нибудь из слуг.

— Все это ложь! Мой отец не вор! — возмущался младший мальчик, такой худенький, что утопал в своей просторной одежде. — Хотя бы пустили меня к нему!

— Невозможно, Парис. Старший слуга Аквила поместил его в чулан, где отбывают наказание, — уверенно и спокойно ответил другой мальчик, года на четыре старше.

— Как я могу верить в такие ужасные обвинения? Весь Рим знает, что мой отец Диомед — самый честный из управляющих! Его непременно оправдают, верно же?

— Если дело обстоит так, как ты рассказал, не очень-то рассчитывай на это, Парис. Его нашли без сознания возле пустого сундука с ключом в руках, — сразу же разочаровал его старший товарищ.

— Помоги ему, Аврелий… благородный Публий Аврелий Стаций! — упорно настаивал младший мальчик. — Прошу тебя, ты можешь это сделать. Тебе почти шестнадцать лет, и ты — наследник!

— Ну и что? Я все еще ношу буллу, и мое слово ничего не значит в семейных вопросах, — объяснил Аврелий, трогая полую золотую подвеску с амулетами, которую римские дети, рожденные свободными, всегда носили поверх претексты.[6] — И по закону я всегда буду оставаться несовершеннолетним, пока жив мой отец.

Парис в растерянности оглянулся. В Риме все права принадлежали paterfamilias — отцу семейства, самому старшему человеку в доме. До его смерти дети были совершенно бесправны, поэтому нередко встречались люди весьма преклонного возраста, целиком зависевшие от своего отца-долгожителя, но в то же время человек, рано оставшийся сиротой, мог в свое удовольствие распоряжаться состоянием.

— Может, твоя мать… — неуверенно заговорил Парис, хорошо понимая, что затронул больную тему.

— Она в Антиохии со своим пятым мужем. Я не видел ее уже три года, — объяснил Аврелий.

— Тогда kyria[7]Лукреция! — настаивал Парис.

— Любовница отца терпеть меня не может и даже не пытается этого скрывать. Она молода, красива, тщеславна и надеется получить какие-то выгоды от связи с могущественным патрицием. Но он обращается с нею как со служанкой, а когда сердится, даже пускает в ход кулаки. Я не раз слышал, как он бил ее, когда напивался, — сказал Аврелий, умолчав о том, как исподтишка часами наблюдал за блистательной и недоступной матроной. — Лукреция и не думает жаловаться, сносит любое унижение, чтобы не утратить своих привилегий, хотя на самом-то деле они ничтожны: пригоршня сестерциев,[8] разрешение надевать по большим праздникам семейные драгоценности и бесплатное пользование домиком на Целиевом холме. Она убеждена, что, не будь меня, ей удалось бы уговорить моего отца жениться на ней или хотя бы завещать ей что-то. А ему, с другой стороны, удобно оставлять ее в заблуждении… и ссылаться на меня всякий раз, когда не хочется открывать кошелек.

У Париса задрожали губы.

— Выходит, ничего нельзя сделать, чтобы помочь отцу?

Глядя на испуганного мальчика, Аврелий не стал огорчать его сильнее.

— Давай немного подумаем, Парис. Наверное, должно быть какое-то другое объяснение этой краже. И в самом деле, не все в случившемся понятно, — проговорил он, убеждая скорее себя, чем друга. — Например, как мог твой отец открыть сундук в темноте?

— У него была масляная лампа, она разбилась вдребезги. Говорят, он уронил ее, поскользнулся на масле и ударился головой об угол сундука, который опустошал.

— В таком случае куда он дел украденное?

— Никто не знает. И это, в общем-то, единственное обстоятельство, которое может служить доказательством его невиновности.

— Забудь об этом, Парис. Всегда можно сказать, будто у твоего отца был сообщник, — покачал головой Аврелий, огорчая друга.

— Кто-нибудь из слуг?

«Или его собственный сын!» — подумал Аврелий, поостерегшись, разумеется, высказать свое опасение вслух.

— Так или иначе, но Диомед почему-то осмелился войти в эту комнату, — произнес он.

— Это верно, но, скорее всего, он хотел только убедиться, что там все в порядке, прежде чем отправиться спать. И как раз в этот момент получил удар по голове, — объяснил Парис.

— Но на затылке нет раны, нет и никаких других примет, что на него в самом деле кто-то напал, — заметил Аврелий.

— Выходит, даже ты не веришь ему! — горестно воскликнул мальчик.

— Я не говорил этого, — возразил друг. — Что синяков нет, это еще ничего не значит. Известно же, что некоторые удары не оставляют на коже никаких следов. Против твоего отца, однако, есть и другие довольно серьезные улики. Каким образом, например, Диомед объяснит, почему сжимал в руке ключ или почему в комнате, где вы с отцом спите, обнаружена золотая пряжка? Старший слуга Аквила нашел ее там сегодня утром — она была за сундуком. Это старинное, дорогое украшение, переходит у нас из поколения в поколение, и наша семья редко использует его, предпочитая хранить в сундуке.

— Ясно же, что настоящий вор подсунул пряжку в наши вещи, чтобы свалить вину на моего отца! — заключил Парис.

— А у кого мог быть ключ от сундука? — поинтересовался Аврелий. — По традиции отец семейства всегда носит его на шее и никогда никому не передает. Его секретарь Умбриций между тем убежден, что твой отец мог тайком сделать себе слепок. Если так, то дело совсем плохо!

— Почему?

— Потому, Парис, что в сундуке хранится также рубиновая печать семьи Аврелиев, и она равноценна подлинной подписи отца семейства на любом документе… Понимаешь, что это означает?

— Но печать не украдена! Не могут же просто так обвинить честного человека! — возмутился мальчик.

— К сожалению, тут есть и другие обстоятельства, — неохотно продолжал Аврелий. — Аквила утверждает, что некоторое время назад мой отец приказал ему под большим секретом проверить книгу счетов.

— Ну и что?

— А то, что он, похоже, подозревал какой-то непорядок в управлении.

— Проверка? — побледнел мальчик, не решаясь спросить, что же выяснилось.

— Не волнуйся, Парис, никаких нарушений не обнаружено, — успокоил Аврелий, догадавшийся, о чем подумал мальчик.

— Значит, можно что-то сделать. Умоляю тебя, Аврелий, поговори с dominus,[9] как только он вернется. Попробуй объяснить ему все. Я дрожу при одной только мысли, что может произойти, если отца сочтут виновным. Ведь хозяин уже не раз обрекал людей на смерть! Помнишь Пульвилия!

Аврелий грустно покачал головой. Он слишком хорошо помнил тот случай. Бедного раба, поднявшего руку на хозяина, чтобы защититься от его ударов, велели распять, а товарищей, поддержавших его, отправили на невольничий рынок, выставив на продажу, словно вьючных животных.

Внезапно оказавшись свидетелем насилия и подлой низости своего родителя, молодой человек осудил его со свойственным юности нравственным максимализмом. И постепенно сыновья любовь испарилась, как вода в водяных часах, перетекающая капля за каплей из верхней половинки в нижнюю.

— Ты же знаешь, что у нас с ним не слишком теплые отношения. Он считает меня строптивым, непослушным и думает, будто добьется повиновения угрозой оставить без наследства, — с печалью произнес молодой Стаций. — Но если он рассчитывает, что это подействует на меня, и я склоню голову, то ошибается. Не запугиванием завоевывают уважение сына.

— И все же ты ведь любишь его… — рискнул заметить Парис, обожавший своего отца Диомеда.

— А за что его любить? — спросил Аврелий. — Он трус, всегда готов унизить слабого и не стыдится угодничать перед теми, кто сильнее его.

— Забудь о своих обидах и поговори с ним! Он выслушает тебя, ведь ты его единственный сын! — в отчаянии произнес Парис.

— Судя по тому, как он обращается со мной, вряд ли станет слушать, — заметил Аврелий. — Меня пороли куда чаще, чем иных моих слуг… Знаешь, он велел учителю Хрисиппу бить меня всякий раз, когда тот посчитает нужным. И уверяю тебя, эта старая мумия не скупится на расправу: он умирает от злости, что с ним обращаются как с простым рабом — с ним, учившимся у лучших учителей. Ругаться с отцом он не может, вот и вымещает все на мне.

— Я понимаю, чего тебе стоит просить о чем-либо отца, но сделай это ради меня! — снова взмолился друг.

— Ладно. Ради нашей дружбы забуду свою гордость и постараюсь что-нибудь сделать.

— Попросишь помиловать?

— Это бесполезно, Парис. Отец — человек злобный и мстительный, а в ярости вообще теряет разум. Чтобы убедить его в невиновности Диомеда, ему нужно представить хотя бы несколько весомых доводов, да и то неизвестно еще, станет ли он слушать нас. К сожалению, Аквила запер на ключ таблинум, поэтому невозможно осмотреть его.

— Но я собрал в мусоре осколки лампы. Может, они окажутся полезными. Вот посмотри!

— Покажи! — попросил Аврелий и принялся рассматривать черепки. — Вот сразу одна довольно любопытная деталь. Некоторые куски еще в масле, но какие-то они шероховатые, чувствуешь? Будто что-то прилипло, — заметил он, проводя пальцем по одному из осколков.

— Может, пыль?

— Нет, для пыли слишком крупные частицы. Песок, я думаю.

— Это важная улика?

— Да, — взволнованно ответил юноша. — Это означает, что твой отец, скорее всего, сказал правду! Если его ударили мешком с песком, на затылке могло и не остаться никаких следов. Мне кажется очевидным, что настоящий вор воспользовался именно таким оружием, чтобы оглушить его, и не заметил, что мешок порвался и песок просыпался на пол. Когда лампа упала, песчинки прилипли к горячему маслу.

— Молодец! — обрадовался Парис.

Аврелий улыбнулся, расслабившись. По правде говоря, он не очень верил, что этот его вывод соответствует действительности, но не станет же он делиться сомнениями с другом, и без того расстроенным и перепуганным.

— Чувствую, мы на верном пути, — сказал он, чтобы приободрить его. — Надо идти дальше.

— Но как? — растерялся мальчик.

— Прежде всего, нужно завладеть пряжкой, найденной в вашей с отцом комнате, и внимательно осмотреть ее.

— Как будто кто-то нам ее даст! — простонал Парис.

— Да уж, сомнительно. Но тем не менее… Поскольку вряд ли кто захочет добровольно показать ее, остается только одно — украсть! — воскликнул Аврелий, широко улыбнувшись и покровительственно приобняв друга за плечи.

* * *

Часом позже Аврелий вернулся в перистиль, где его ожидал Парис, и показал другу пряжку.

— Как тебе это удалось? — удивился Парис, восхищенно глядя на молодого Стация.

— Забрался с крыши через решетку в комнату рабов. Я не сомневался, что Аквила запер такую важную улику у себя в комнате. И действительно, она оказалась в деревянной шкатулке у кровати. Вскрыть замок не составляло никакого труда.

— А зачем тебе теперь эта пряжка? — спросил Парис, уже окончательно уверовав в успех. Все должно разрешиться самым лучшим образом, раз Аврелий взялся за это дело.

— По правде говоря, даже не представляю, — ответил молодой человек, вертя пряжку в руках. — Какая прекрасная резьба, ты не находишь, Парис?

— Лев, стоящий на задних лапах, крылатая женская фигура на фоне и надпись по-гречески NAMEO. Это знаменитый немейский лев, которого одолел Геракл, — пояснил его друг.

— Верно, но в написании ошибка. По-гречески должно быть Nemeios. Хотя вещь-то старинная и, может быть, в те времена это слово писалось именно так… Или же…

Аврелий задумался, а мальчик смотрел на него, затаив дыхание, ожидая, что же он скажет.

— Послушай, я знаю одного человека, который может многое рассказать об этой пряжке. В библиотеке Азиния Поллиона я встречал несколько раз одного забавного типа — хромой, как Гефест, и мучительно заикается. На первый взгляд кажется немного сумасшедшим, поэтому можешь себе представить, как я удивился, когда узнал, что это младший брат полководца Германика.

— Да ты что! — удивился Парис. — Германик — внук императора Тиберия, наследник Цезарей, самый известный человек в Риме. Ни одна женщина не устоит перед искушением бросить ему цветы, когда он проходит мимо, нет юноши, который не мечтал бы вступить в его легион. И чем больше Рим любит своего героя, тем с большим подозрением Тиберий и его мать Ливия относятся к нему.

— Так вот, — продолжил Аврелий разговор о младшем брате Германика. — Я говорю о том самом Клавдии,[10] которого императорская семья стыдится показать на людях. Все считают его дураком только потому, что он хромает и заикается, а я, напротив, нашел его очень славным и остроумным. Кроме того, я знаю, какие книги он читает, и думаю, он человек ученый. Возможно, о различных древностях он знает, как никто другой в Риме.

— Но тебе же приказано сидеть дома! — возразил Парис, всегда послушно выполнявший распоряжения.

— Именно поэтому и не удастся уйти через главный вход. Хрисипп думает, будто я готовлю упражнения по риторике, и велел привратнику ни в коем случае не выпускать меня. К счастью, есть и другой способ скрыться отсюда… — сказал Аврелий и знаком велел приятелю тихо следовать за ним на задний двор.

Вскоре он уже взбирался с ловкостью кота на фиговое дерево в огороде, а Парис озабоченно следил за ним.

— Постой! А если Хрисипп узнает… — попытался он остановить Аврелия, но тот уже перелез через ограду и спрыгнул в переулок.

* * *

Три часа спустя молодой человек вернулся тем же путем.

Неслышно прошел в перистиль и уже хотел подойти к двери комнаты, где его ожидал Парис, как вдруг услышал удары розги.

— Вот тебе! — гремел взбешенный наставник, хлеща розгой по худеньким плечам Париса. — И еще, и еще! — в ярости повторял он, не позволяя своей юной жертве даже прикрыться руками. — Вор, сын вора! Это ты украл пряжку из комнаты Аквилы! Чтобы не стало улики против отца, так ведь? Но не выйдет, ты скажешь, где спрятал ее, даже если мне придется для этого содрать с тебя кожу!

— Хватит! — вмешался Аврелий, вставая между ними. — Оставь его, Хрисипп. Это сделал я.

— Ты, несчастный? — взревел наставник. — Зачем тебе это понадобилось?

— Хочу доказать невиновность Диомеда, — объяснил Аврелий.

Наставник, позеленев от злости, с размаху ударил его розгой.

— Уже три часа, как я ищу тебя! Где ты шатался? Уж я поубавлю у тебя спеси, наглый сопляк! — закричал он, снова ударяя его.

Юный Стаций даже не попытался защититься. Оставаясь невозмутимым и позволив ударить себя прямо в лицо, он только пристально, с холодной решимостью посмотрел на учителя. Стерпев еще несколько ударов, он, пылая гневом, бросился к Хрисиппу и выхватил у него розгу.

— Ударишь еще раз — убью, — спокойно произнес он.

— Ах ты, негодяй! Я, значит, для тебя не авторитет! Пока носишь эту штуку, — Хрисипп указал на детскую подвеску на шее ученика, — ты должен полностью подчиняться мне! Хозяин требует, чтобы, когда он вернется, ты встретил его как примерный сын, смиренный и почтительный. В день твоего рождения, в следующие нундины,[11] ты должен произнести перед гостями отличную речь. Осталась всего неделя, а ты еще не написал ее. Отец спустит с тебя шкуру, если не напишешь!

— Но и с тебя, Хрисипп, он тоже спустит шкуру, — рассмеялся мальчик.

— Отдай розгу, или все расскажу отцу. Он-то знает, что делать с непокорными! Не видел разве, как он сам клеймил каленым железом беглых рабов? А одного даже на крест отправил… Не дашь сам по-хорошему, велю слугам отнять! — пригрозил безжалостный наставник, направляясь к юноше, по-прежнему неустрашимо, с вызовом смотревшему на него.

Тут дверь открылась, и на пороге появился Умбриций, секретарь хозяина, с трагическим выражением лица.

— Что случилось, Умбриций? Может, не нравятся мои методы? — спросил Хрисипп с наглым видом. — Господин доверил мне воспитание своего единственного сына, и я отвечаю только перед ним!

— Сейчас принесли послание из Антия, — озабоченно сообщил секретарь. — Плохие новости. Праздник на вилле[12] получился довольно бурный, и хозяин немного перебрал с едой и вином. Он упал и ударился головой.

— Рана серьезная? — пожелал узнать Хрисипп, в то время как Аврелий удивился про себя, что не испытывает никакого сочувствия к человеку, подарившему ему жизнь. Вот ведь, когда кормилица Аглая заболела, он заботливо ухаживал за ней день и ночь, пока наконец…

— Он умер, — еле слышно произнес Умбриций.

— Умер? — побледнел наставник, растерянно глядя на мальчика, гордо стоявшего перед ним с лицом исполосованным розгой.

Умбриций обратился к Аврелию и заговорил торжественным тоном:

— Приношу мои соболезнования, благородный Публий Стаций, отец семейства Аврелиев.

Потом, отступив на шаг, глубоко поклонился новому господину, который с этого момента становился полновластным хозяином в доме.

Молодой человек выпрямился и почувствовал, как закружилась голова. Еще минуту назад он был всего лишь беззащитным ребенком, которого любой мог безнаказанно оскорблять, а теперь… Он слегка улыбнулся, взглянув на Хрисиппа, и еще крепче сжал в кулаке только что отнятую у того розгу. Но уже через мгновение на лице его, залитом кровью, появилась маска невозмутимости.

— О Аврелий, да благословят тебя боги! — воскликнул Парис, бросаясь к другу и желая поцеловать ему руку, но тут же в растерянности остановился и пробормотал: — Хозяин…

— Держись, Парис, — шепнул ему Аврелий. — Наши мучения закончились!

И, не промолвив больше ни слова, он прошел в перистиль, где в две шеренги выстроились все рабы, которые, узнав новость, поспешили собраться, чтобы выразить ему почтение.

— Хозяин… — с уважением приветствовали его все, кто жил в доме.

Умбриций пропустил Аврелия вперед, Аквила склонил голову с особым подобострастием, а наиболее разбитные рабыни перешептывались, бросая на нового хозяина лукавые взгляды. Лукреция укрылась за колонной и мрачно поглядывала на него, гадая, какое будущее ждет ее теперь.

— Почему ты прячешься? — с иронией спросил Аврелий, и тон его не предвещал ничего хорошего.

Лукреция неуверенно посмотрела на него, стараясь забыть, что часто унижала этого гордого мальчика, которому теперь охотно отомстила бы за издевательства его отца. Новый отец семейства еще очень молод, думала она, и достаточно слегка приласкать его, чтобы управлять потом в свое удовольствие.

Аврелий взглянул на нее с явным любопытством, затем взял ее руку с браслетом, усыпанным драгоценными камнями.

— Этот браслет тебе очень идет, Лукреция, но не забудь возвратить его мне, — сказал он так властно, что осторожная матрона даже на минутку испугалась.

Она уже хотела ответить какой-нибудь хитрой лестью, но, посмотрев на него, встретила ледяной взгляд. Лукреция издала невнятный звук, скорее напоминающий стон или рыдание, чем изъявление согласия. Еле обозначив поклон, она поспешила в свои комнаты.

— Какие будут приказания, dominus? — почтительно спросил Аквила.

— Надену мужскую тогу в день рождения, как только закончится поминальный ужин. Приготовь все, что нужно для церемонии на Капитолии, — решительно распорядился мальчик и гневным жестом сорвал с шеи детскую подвеску.

— Тебе только шестнадцать лет, господин, — возразил Умбриций. — Было бы разумнее подождать, пока исполнится семнадцать…

— Зачем? Полководца Германика объявили взрослым в пятнадцать лет.

— Хозяин, но Германик — член императорской семьи! — ужаснулся старший слуга.

— А я — Публий Аврелий Стаций, римский патриций из семьи сенаторов и отец семейства! — отчеканил юноша и опустился на предназначенный для него стул с высокой спинкой в центре комнаты. — А теперь займемся ограблением…

— Как, прямо теперь? Когда в доме такая тяжелая утрата… — с сомнением произнес секретарь, не решаясь нарушить условности.

— Я постараюсь пережить это, — сухо ответил Аврелий, и никто не посмел перечить ему. — Объясните мне, как все произошло вчера ночью.

— Хозяин давно подозревал, что управляющий Диомед обманывает его, и недавно велел одному знатоку проверить все счета, — сказал Аквила.

— И счета оказались в полнейшем порядке, насколько мне известно, — заметил Аврелий.

— И все же… Речь идет о пряжке! — вмешался Умбриций. — Хозяин сказал мне на днях, что заметил пропажу пряжки с изображением богини Авроры, той самой пряжки, которую Аквила нашел в комнате Диомеда. Очевидно, управляющий хотел завладеть драгоценностями семьи Аврелиев, воруя их одно за другим.

— Пряжка? Выходит, вот эта? — Аврелий раскрыл ладонь и показал ее, но так, чтобы не видно было изображения.

— Не знаю, я никогда не видел ее раньше, — неуверенно ответил Умбриций. — Она всегда лежала в сундуке, вместе с другими драгоценностями. Могу только передать тебе, что говорил хозяин, — неохотно добавил он.

— Пряжка со львом — не единственный ценный предмет, пропавший из дома, — возразил Аквила. — Недостает также двух ожерелий, нескольких тонких браслетов, золотых чаш для важных гостей, дорогого браслета с восьмиугольными пластинами, украшенного сапфирами, и нескольких греческих изделий.

— А рубиновая печать? — поинтересовался Аврелий.

— Она лежала рядом с Диомедом, когда мы нашли его без сознания. Несомненно, этот отъявленный мошенник собирался завладеть и ею, — заявил Аквила.

— На самом деле все, что говорит управляющий Диомед, сплошная ложь, хозяин, — продолжал Умбриций. — Он утверждает, будто его кто-то ударил, когда совершенно ясно, что ему просто стало плохо как раз в тот момент, когда он намеревался опустошить сундук.

— А куда в таком случае делось украденное?

— У него, конечно, был сообщник в доме, он-то и спрятал вещи, — вмешался наставник Хрисипп.

Ни Аквила, ни Умбриций не добавили больше ни слова, но все тотчас посмотрели на юного Париса, покрасневшего как рак.

— Что говорит Диомед в свое оправдание?

— Никто еще не допрашивал его, хозяин. Мы ждали возвращения хозяина, чтобы он сам судил, согласно старинному праву отца семейства.

— Приведите его ко мне! — приказал юноша.

Вскоре управляющего приволокли в таблинум и бросили к ногам Аврелия.

Диомед сразу же заявил о своей невиновности:

— Я не воровал твои драгоценности, хозяин! Твой отец слыл заядлым игроком и разорялся, делая долги. Наверное, он уступил некоторые из этих драгоценностей какому-нибудь кредитору, как бывало уже не раз.

— Речь идет не о браслете с сапфирами? Мне кажется, я заметил его несколько дней тому назад где-то тут, — произнес Аврелий, оборачиваясь к красавице Лукреции.

— Я в самом деле надевала браслет, когда мы ездили на праздник во Фронтон, но я отдала его твоему отцу, как только мы вернулись домой, — объяснила женщина, стараясь скрыть раздражение из-за того, что вынуждена почтительно разговаривать с мальчиком, которого еще совсем недавно безнаказанно обижала.

— И с тех пор ты не видела его?

— Нет, у господина не было больше случая одалживать его мне.

— Даже для того, чтобы ты отдала рабыне почистить его? Ты уверена?

— В этом доме не принято доверять служанкам драгоценности. Но господин… — с раздражением заговорила матрона.

Аврелий резко прервал ее:

— В этом доме я — господин, Лукреция. Стоит запомнить это раз и навсегда, — посоветовал он подчеркнуто высокомерно, и она, опустив голову, сдержала негодующий возглас.

— Итак, Диомед, ты утверждаешь, что некоторые недостающие предметы мог использовать мой покойный отец, — продолжал юноша.

— Парадный комплект, конечно, нет. Я сам чистил его вчера, чтобы приготовить к твоему дню рождения, — вмешался Аквила, злобно глядя на управляющего, стоявшего на коленях перед Аврелием.

— Что тебе известно о пряжке, Диомед? — спросил юноша.

— Пряжка со львом все время была в сундуке вместе с другими драгоценностями. Понятия не имею, как она оказалась в моей комнате, — простонал управляющий.

Аврелий помолчал, что-то обдумывая.

— Который час, Аквила? — вдруг как бы между прочим поинтересовался он.

— Недавно пошел восьмой час, хозяин, — ответил старший слуга, взглянув на водяные часы.

— Кто-нибудь уже уходил из дома в термы?[13] — поинтересовался Аврелий.

— Нет, хозяин, термы только сейчас открываются.

— Хорошо. Принесите белое покрывало и расстелите его передо мной, — властно приказал он, и рабы поспешили выполнить приказание.

По непроницаемому лицу юноши незаметно было, какая буря тревог и волнений бушует у него в душе. Он решился на очень крупную игру, намереваясь утвердить свой авторитет перед людьми намного более взрослыми и опытными, чем он. Приказывать легко, труднее повиноваться. И если он ошибся в этом своем первом, преждевременном суждении, ничто больше не вернет ему уважения и доверия домашних.

— А теперь, Умбриций, разденься и дай мне твою тунику.

— Что? — изумился секретарь.

— Ты слышал, что я сказал?

Умбриций начал одну за другой снимать с себя одежды, в недоумении качая головой. Когда он остался только в набедренной повязке, Аврелий остановил его.

— Достаточно, Умбриций, — произнес юноша. Потом, обратившись к слугам, приказал: — А теперь потрясите его одежды над этим покрывалом.

Пока слуги выполняли приказ, молодой господин не спускал глаз с полуобнаженного секретаря, слушавшего смешки рабынь.

— Где ты родился, Умбриций? — неожиданно спросил Аврелий.

— В одном небольшом селе в Этрурии, — ответил тот.

— Да, мне так и говорили, — задумчиво согласился Аврелий.

Он поднялся со стула и, наклонившись, внимательно осмотрел льняное покрывало, затем собрал крупинки песка, упавшие с туники.

— Очень жаль, Умбриций, что порвался мешок, которым ты ударил Диомеда! Дырочка оказалась, наверное, очень небольшая. А возможно, ты сразу заметил ее и поспешил надеть сверху другую тунику. Но спать ты лег в прежней, грязной, рассчитывая поменять ее после купания. К счастью, в Риме ночную одежду употребляют очень редко!

— Как тебя понимать, хозяин? — пролепетал секретарь, бледный, как полотно, лежавшее у его ног.

— А так, что в ту ночь ты пошел за Диомедом и предательски ударил его, чтобы потом опустошить сундук, открыв его ключом, слепок с которого тебе каким-то образом удалось сделать. Зная о проверке счетов, которую велел провести мой отец, ты решил приписать кражу управляющему. А для пущей достоверности спрятал в его комнате одну из взятых в сундуке пряжек.

— Я никогда не видел прежде эту пряжку, хозяин! — воскликнул Умбриций.

— Ты уверен?

— Клянусь бессмертными богами! — заявил секретарь, прижимая руку к сердцу.

— Откуда же в таком случае ты знаешь, что на ней изображена богиня Аврора? — рассердился Аврелий.

— Мне говорил об этом твой отец, я уже объяснял.

— Нет, Умбриций, этого не может быть. Все, кому я показывал пряжку, видели на ней только немейского льва, потому что под рисунком есть подпись. И только ты говоришь об Авроре.

— Ну и что? — удивился секретарь, хмуря лоб.

— Это и в самом деле Аврора, богиня, изображенная на драгоценности, но никто не узнавал ее в крохотной крылатой фигурке. Это мог сделать лишь тот, кто умеет читать, — объяснил Аврелий, показывая надпись на пряжке. — Nameo…

— Но это же имя немейского льва! — воскликнул Аквила, старший слуга, тогда как остальные кивали в знак согласия.

— Вот тут вы все и ошибаетесь! — решительно возразил Аврелий. — Вас сбило с толку то, что на выпуклой части украшения изображено животное, а крылатая женская фигура заметна, только если повернуть его. Однако слово — Nameo — написано неверно. И мне сразу же показалось странным, что, работая над такой тонкой вещью, ювелир пренебрег орфографией, не говоря уже о том, что украшение это, мне кажется, вовсе не греческого происхождения. Поэтому я и подумал, что надпись может иметь какое-то другое значение. Я обратился к знатоку древности, брату полководца Германика…

— Уж не об этом ли дурачке Клавдии ты говоришь? Всем же известно, какой это жалкий глупец! — удивился наставник Хрисипп.

— Ничего подобного, — невозмутимо ответил молодой Стаций. — Он вовсе не дурак, а большой ученый, а также лучший в Риме знаток языка и истории этрусков. Едва посмотрев на эту пряжку, он сразу же перевел надпись на латынь. Вот смотрите: эта буква, которую мы приняли за О, на самом деле этрусская буква ТН — начальная буква имени, которое, как вообще все слова в этом языке, читается не слева направо, а наоборот — справа налево. Потом идет буква, похожая на М, но в этрусском языке она читается, как наша S… И в результате слово это означает THESAN, то есть богиня Аврора на языке наших предков тирренцев!

— Ну и что из этого? — не без иронии воскликнул Умбриций.

— Мой отец не знал ни слова по-этрусски, — ответил Аврелий. — Поэтому он при всем желании не мог прочесть надпись правильно, а значит, не мог сообщить тебе точное название. Ты же, Умбриций, родился недалеко от Тосканы. Это один из немногих городов, где еще говорят и пишут на этрусском языке, теперь уже столь редком, что даже жрецы ошибаются, совершая старинные обряды.

Умбриций, полуобнаженный, задрожал и съежился, обхватив себя руками.

— Так что вчера ночью, — продолжал молодой Стаций, — желая переложить вину за кражу на Диомеда, ты завладел пряжкой и, впервые увидев эту надпись, невольно прочел ее на своем родном языке. Если добавить еще и песок, попавший в складки твоей туники, то не остается никаких сомнений: вор — ты!

Не в силах возразить против уличающей его железной логики, секретарь даже не пытался опровергнуть обвинение. Он только стоял и слушал, охваченный ужасом при мысли о неминуемом смертном наказании.

— Но в таком случае, хозяин, как объяснить недоверие твоего отца к Диомеду? — с сомнением спросил Аквила, еще не до конца убежденный.

— Именно рассчитывая на это недоверие, Умбриций и решился вскрыть сундук. Он не сомневался, что подозрения падут на Диомеда, — пояснил Аврелий. — Что же касается счетов, передайте их мне. Я намерен кому угодно доказать, что Диомед прекрасно разбирается в делах и никому не позволит обмануть себя.

— А с ним что делать? — Аквила указал на секретаря.

Утратив последнюю надежду, Умбриций бросился на колени перед молодым хозяином, ударившись лбом об пол:

— Смилуйся, хозяин, не осуждай меня на смерть, я все возвращу! Все, что ты сказал, верно. Это я опустошил сундук, только он ведь уже был открыт, когда я вошел в таблинум, и браслета с сапфирами там не оказалось!

— Если скажешь, как вернуть награбленное, сохраню тебе жизнь… Однако, — продолжал Аврелий, — судя по твоей бледной коже, думаю, что оседлая жизнь и городские излишества явно вредны для твоего здоровья. Отныне, Умбриций, ты будешь батрачить на одной из моих ферм в Кампании и окрепнешь телом, работая в поле!

Гул одобрения подхватил его слова.

Аврелий осмотрелся. На восхищенных лицах слуг он прочитал глубокое уважение: отныне они будут повиноваться ему, потому что доверяют, а не потому, что опасаются суровых наказаний.

Поняв это, юноша успокоился и еле заметно с облегчением вздохнул. Вступив раньше времени в мир взрослых, где ложь, преступление и насилие губят правду и противостоят справедливости, он с успехом провел свое первое расследование; раскрыл обман; выиграл первое сражение!

— Что еще прикажешь, хозяин? — спросил Аквила, пока вор безропотно позволил увести себя, с трудом веря, что избежал виселицы.

— Да, вот что. Подготовь документы наставника Хрисиппа. Хочу продать его на невольничьем рынке, — решительно объявил молодой человек, предвкушая мольбы жестокого наставника, который так часто грубо обращался с ним.

Учитель, напротив, смерил его обычным злым взглядом, словно перед ним все еще стоял непослушный ученик, а не хозяин его судьбы.

— Видимо, вместе с именем и состоянием ты не унаследовал способности учиться, молодой Стаций. Продай меня, не хочу оставаться рабом невежды! — презрительно заявил Хрисипп.

В толпе слуг послышались возмущенные голоса: наставник, должно быть, сошел с ума, если так разговаривает с новым господином!

— Теперь займитесь своими делами, — приказал Аврелий, не отвечая Хрисиппу. — А ты, Аквила, подготовь похороны, Достойные нашей семьи: поминальный ужин, плакальщицы, рожки, литавры и все прочее. Обрати прежде всего внимание на маски предков, которые должны следовать в процессии. Что касается надгробной речи, я сам скажу нужные слова. Нет нужды в пространных речах, чтобы почтить память человека, чьи качества всем хорошо известны! — вполне серьезно произнес молодой человек, и старший слуга в растерянности посмотрел на него, невольно задумавшись, а не скрывается ли за этими словами, вроде бы продиктованными сыновней любовью, жестокая ирония.

— Сразу после окончания траура отпразднуем мое совершеннолетие и мой новый статус отца семейства. Да, вот еще что, Аквила! Отмени последнее распоряжение, касающееся наставника. Я передумал. Кстати, куда это ты собрался, Хрисипп? — властно потребовал он ответа у учителя, который двинулся было к выходу. — Я еще не отпустил тебя!

Наставник остановился, прямой как шест, и Аврелий вдруг заметил его сходство с мумиями, которых иногда привозили из египетских пустынь: та же мрачная неподвижность, та же иссохшая кожа, та же злая усмешка…

— С тобой сочтусь позже, — сказал он, помолчав. — Можешь идти пока.

* * *

Прошло десять дней. Аврелий сидел в кресле, в белоснежной мужской тоге, которую надел рано утром после того, как возложил на алтарь в Капитолии первый сбритый с бороды пушок.

Лукреция, как всегда ослепительно красивая, стояла перед ним, напрасно ожидая, что он предложит ей сесть на один из стульев с высокой спинкой, стоявших вокруг стола.

— Я велел тебе прийти, чтобы поговорить о твоем отъезде. Я подождал, сколько следовало, пока не сожгли прах отца на погребальном костре, но теперь настало время, чтобы ты навсегда покинула мой дом, — твердо заявил юноша, особо подчеркнув слово «мой».

— Завтра же перееду в домик на Целиевом холме, если тебе угодно, — с досадой ответила она.

— Наверное, я плохо объяснил тебе, Лукреция, что я имею в виду. Ты забыла, что дом на Целиевом холме принадлежит мне?

— Твой отец обещал…

— Мой отец был большим лгуном. Его завещание, хранившееся у весталок, было вскрыто сегодня. Так вот, в нем нет ни слова о том, что тебе остается хоть что-то.

— Так наврать мне! Ах, эта старая гадкая свинья! — процедила сквозь зубы матрона.

— Тебе кажется уместным так отзываться о моем почтенном отце, с которым ты столько раз делила стол и постель? — зло пошутил Аврелий. — Жаль, что он никак не выразил тебе свою признательность за это…

— Но ты же не захочешь, чтобы я ушла отсюда вот так, с пустыми руками! — воскликнула Лукреция, и в глазах ее вспыхнула злоба.

Аврелий помедлил, сердясь на самого себя за то, что эта женщина, которая была всего лишь на несколько лет старше его, все еще способна запугать его и своей красотой, и упрямой настойчивостью. Важно, однако, чтобы она не заметила его нерешительности…

— Именно этого я и хочу, милая Лукреция, — заговорил молодой Стаций. — Ты оставишь здесь нарядную обстановку твоей комнаты, коринфские вазы, серебряный сундук, столик розового дерева, греческую статуэтку Психеи и, естественно, все драгоценности, в том числе и браслет, которым ты завладела самым непозволительным образом.

— Я отдала его Аквиле, как только ты приказал! — смиренно произнесла Лукреция.

— Я имею в виду не тот браслет с камнями, что видел на твоей руке, когда стало известно о несчастье, — с насмешкой продолжал Аврелий. — Я имею в виду браслет с пластинами, украшенный сапфирами, тот, что должен был лежать в сейфе, когда Умбриций опустошил его. Секретарь, или, вернее, бывший секретарь, клянется, что, когда воровал, не видел его там.

— Мне об этом ничего не известно! — сухо ответила женщина. — Возможно, этот вор уже продал его еще прежде, чем возвратил тебе награбленное.

— Думаю, это исключено, прекрасная Лукреция. Если не ошибаюсь, ты сказала, что после праздника во Фронтоне никогда больше не видела его…

— Да, так и есть! — неохотно подтвердила она.

— Увы, — оборвал ее юноша, — ты безусловно ошибаешься. Я хорошо помню, как заметил его на твоей руке накануне смерти отца.

— Ты определенно что-то перепутал!

— Нет, милая Лукреция, поверь мне, я всегда с величайшим интересом рассматривал тебя, — пошутил Аврелий. — И случившееся, мне кажется, не вызывает сомнений… Возможно, после пиршества мой отец разрешил тебе оставить браслет еще на несколько дней или же ночью, вернувшись из Фронтона, был слишком пьян, чтобы заставить положить на место. Поэтому, когда выяснилась вина Умбриция, ты решила приписать ему исчезновение и этой драгоценности, прекрасно понимая, что твой покойный любовник не может разоблачить тебя.

— Ты бредишь, благородный Стаций! Власть, какую ты неожиданно обрел, ударила тебе в голову! Пытаешься походить на взрослого, но ты всего лишь самонадеянный мальчишка, и готова поклясться, в глубине души дрожишь как лист! — презрительно бросила матрона.

Аврелий сжал губы, понимая, что Лукреция права: перед нею, взрослой и решительной женщиной, он действительно всего лишь мальчишка. И все же он не должен уступить ей.

— Очаровательная Лукреция, браслет украшал твою руку именно тогда, накануне смерти отца… Я могу доказать это, — заявил он.

— Каким образом? — спросила она, однако уже без прежней уверенности.

— В тот солнечный день ты долго сидела на скамье в перистиле, когда сушила волосы. А наутро мы получили известие о смерти отца, и я, проходя между слуг, взял тебя за руку, если помнишь. И заметил на коже несколько белых полосок, которые никак не совпадали с браслетом на твоей руке. Светлые полоски на твоем запястье были как раз той восьмиугольной формы, что и пластины исчезнувшего браслета с сапфирами.

— Глупости! Даже если то, что ты говоришь, правда, это еще ничего не доказывает. Я могла сидеть на солнце когда угодно.

— В самом деле, любезная Лукреция? Но ведь до того самого утра было довольно много пасмурных дней. А легкий загар держится, как известно, недолго.

Женщина закусила губу, терзаемая злостью и страхом.

— Советую поскорее вернуть мне эту драгоценность! У меня добрый нрав, и я легко мог бы закрыть глаза на забывчивость красавицы, — саркастически посоветовал Аврелий. — Но что касается дома на Целиевом холме… Такая обворожительная женщина, как ты, без труда найдет себе другое жилище.

— Но разве ты не знаешь, сколько стоит приличный дом в Риме? — возмутилась матрона, вне себя от бешенства.

— Тебе принадлежит пара комнат в инсуле, можешь переехать туда, — с иронией заметил Аврелий.

— Но эта конура под крышей в жалкой инсуле годится разве что для нищего. Неужели ты полагаешь, будто женщина в моем положении станет там жить! — возразила Лукреция, вся красная от возмущения.

— Подумав немного, я, пожалуй, оставил бы тебе дом, — спокойно продолжал Аврелий, надеясь, что голос не выдаст охватившего его волнения.

— Спасибо, дорогой Публий. Я всегда говорила, что ты добрый юноша! — воскликнула Лукреция, успокаиваясь.

Теперь или никогда, решил молодой человек, чувствуя, как колотится сердце. Лишь бы только не дрогнул голос.