Дэвид Галеф



Молчание сонного пригорода


Посвящаю этот роман моей семье


Разве авторы и читатели романов не потеют над каждым томом, чтобы в итоге добраться до счастливого конца со свадьбой? Разве поколение за поколением не переживало беды и трудности в течение четырех актов ради того, чтобы в пятом акте наступила видимость счастливого брака? Однако эти беспримерные усилия по прославлению семейной жизни достигли весьма немногого, и я далеко не уверен, что чтение подобных сочинений помогло кому-либо выполнить задачу, которую он сам поставил перед собой либо на которую его ориентировала жизнь. В том-то и заключается пагубная, нездоровая черта подобных сочинений, что они заканчиваются тем, с чего им следовало бы начинаться.

Серен Кьеркегор. Или — или



Итак, остаться или уйти? Некоторые уходят только ради перемены. А ведь Кьеркегор предложил в качестве способа борьбы с однообразием свой «метод севооборота». Но вы цените последовательность — вы стали ходить к психотерапевту, озабоченные своим желанием спастись бегством. А ведь вам известно, что Кьеркегор все-таки рекомендовал севооборот иного рода, когда меняют не поле, а остаются на месте и засевают его другой культурой, которая есть вы сами. Решение не в том, чтобы уйти, но в том, чтобы остаться и изменить угол зрения; ограничьте себя, советует Кьеркегор, и станьте плодородны, изобретая.

Питер Крамер. Надо ли уходить?


Глава 1




«Значит, ты хочешь уйти насовсем?» Я обращался не к пациенту и не к лепрекону с остреньким подбородком на коробке кукурузных хлопьев Алекса, а к самому себе. Иногда я так разговариваю, когда мне нужно успокоиться. «Опять потерял ключи — интересно, к чему бы это», — бывало, говорил я или, подделываясь под британский акцент, если мне нужно было действительно дистанцироваться от самого себя: «Уже три джин-тоника. Может, хватит, старик?» Это голос моего сверх-я, которое я представляю себе в виде нервного типа по имени Мартин. Я отхлебнул обжигающий чай и с плеском поставил кружку на стол, на котором осталось размазанное кольцо. Я был слишком взбудоражен, чтобы спокойно рассмотреть проблему с точки зрения психиатра, хотя, кстати сказать, и я есть психиатр.

Я сидел за столом, сгорбившись в уголке нашей кухни-столовой в нашем большом, купленном по ипотеке доме, погруженном в ложный покой выходного дня. Мой семилетний сын Алекс отправился на футбольную тренировку, жена Джейн — в теннисный клуб на яростный матч, а я обозревал остатки завтрака. Если мы то, что мы едим, то Алекс находился на этапе сладостей, Джейн была черным кофе, а я чаем с молоком и булочкой из булочной Прайса — известной под прозвищем «обдираловка».

Я закусил губу, встал и выглянул в эркер, который, по всей видимости, столько же позволяет нам наблюдать за соседями, сколько и им наблюдать за нами. Этот эркер, влепленный в мешанину из осовремененных тюдоровского, викторианского и колониального стилей, был похож на прозрачный живот, как однажды сказал про него Алекс. И я стоял в брюхе зверя и смотрел, как семья Дисальва играет в боччи на постриженной лужайке. Слева от Дисальва жили Уоллеры, их припаркованные минивэн «таурус» и «лексус-инфинити» составляли безупречные параллели, хотя в доме никого не было видно. Я так и не знал бы, как их зовут, если бы к нам в почтовый ящик не опустили по ошибке какое-то их письмо, и я перешел через улицу и бросил его в ящик с номером 116, написанным курсивом. Справа стоял замок с фигурно подстриженной зеленой изгородью, его занимали Стейнбаумы, которые как-то раз пригласили нас на коктейль, а потом забыли про нас. Круги общества в таком пригороде, как наш Фэрчестер, напоминают диаграммы Венна: наползающие друг на друга окружности, которые объединяют жителей по признаку работы, школ, где учатся наши дети, церкви и загородных клубов и еще пересекаются в некоторых странных местах. Мы переехали сюда из Бруклина в 1997 году и через два года все никак не могли окончательно обустроиться. В последнее время у Джейн появилась компания новых спортивных подруг, бронзоворуких богинь, ходивших по магазинам в белых теннисках. Я для них не существовал, если, конечно, мне бы не вздумалось подавать им мячи.

Я рискнул выйти из дома, чтобы прояснить мысли. От сентябрьского бабьего лета, в последние теплые деньки перед листопадом, разомлели и снова расцвели розовые астры. Я помахал коренастому Джанни, патриарху семейства Дисальва, несообразно одетому в шорты с бордовыми полосками и желтую футболку, и он пожаловал меня добродушным кивком. Его дочка-подросток Карла широко улыбнулась, прицеливаясь по шару, который бросил Майкл, одетый как отец, только наоборот: футболка в бордовую полоску и желтые шорты. Завершала живую картину мама Луиза, она выходила из дома, держа в руках поднос со стаканами и лимонадом.

Что же позволяет им так счастливо уживаться вместе? «Все счастливые семьи похожи друг на друга, — написал Толстой, — каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Только откуда было Льву знать о счастливых семьях? Счастливые семьи счастливы, потому что у них есть достаток, тепло, благополучие… Тот же список может сделать их несчастными: мужа и жену, которых рассорили деньги или ребенок, мечтающий вырваться из этого теплого кокона. Довольно с меня крылатых фраз, тем более что в лучшем случае они соответствуют истине лишь наполовину.

Кроме того, кто сказал, что Дисальва — счастливая семья? Может, у Джанни есть любовница. А Луиза мирится с этим ради сохранения семьи. Сын и дочь подростки, и я представил себе, как Майкл увлекается кокаином, а Карла страдает булимией, хотя не скажешь, что у нее недокормленный вид. И все-таки внешний вид о чем-то да говорит. Некоторые семьи не могут даже произвести впечатление счастливых.

Я подумал, интересно, какое впечатление мы производим на окружающих. Мы с Джейн справляемся с задачей на людях, но, как говорил мой отец, мы обречены. Мы вовсю ругаемся при Алексе, чего не следует делать, как вам скажет любой детский психолог. Честное слово, иногда в пылу ссоры мы могли бы прирезать друг друга, если б не были такие культурные-раскультурные, — да еще и провернули бы нож в ране. Но тут вступал Алекс, он кричал: «Мама, налей мне три четверти стакана молока!» — и нарочно как бы случайно опрокидывал стакан, если молока в нем было больше или меньше, чем он хотел. Если сделать ему выговор, он действовал наоборот: замыкался в себе. Ему либо требовалось постоянное внимание, либо его как будто вообще не было. Он усаживался в гостиной перед телевизором, впитывая сцены мультипликационного насилия, и тут же начинал канючить, чтобы от него отстали, стоило только помешать ему смотреть. Говоря неспециальным языком, он становился несносен. Мы с Джейн расходились во мнениях по поводу того, как следует с ним управляться. То Джейн изображала доброго полицейского и разрешала ему смотреть новую серию «Космических ковбоев», то вдруг объявляла войну телевидению, а я протестовал:

— Да ладно, он же сделал уроки.

— Это ты ему помог, да?

— Между прочим, в задании предусматривалась помощь родителей. Там так и говорится: «Попросите родителей помочь». — Я нашел листок и показал ей.

Она критически его рассмотрела.

— Но здесь написано твоим почерком. Ты ему не помогал, а просто сделал работу за него.

— Да нет, я писал под его диктовку…

Она направилась к телевизору.

— Я заставлю его все переделать. По-моему, учительница не это имела в виду.

Я поставил ей подножку, навалился на нее и не выпускал, пока она не запросила пощады. Мысленно.

Через секунду из комнаты с телевизором раздалось знакомое нытье:

— Отстань, мне ничего не видно!

Мы могли разругаться из-за чего угодно, как угодно и когда угодно. Помню, недавно мне приснился кошмар: сначала это был райский уголок на необитаемом острове, пока одна пальма не начала спорить со мной из-за того, какой формы у нее кокосы. Я протянул руку за топором и проснулся.

Ночь за ночью, после того как Алекс укладывался спать, Джейн отгораживалась от меня журналом, сидя перед телевизором, а я читал книгу в гостиной или, с недавних пор, бродил в Интернете. Я находил необычные сайты, где говорилось о самых больших в мире жуках, конфетном складе в Топеке и дереве форсития по имени Долорес, которое постоянно снимала вебкамера и записывала, как оно растет.

Однажды, чуть не прибив Алекса, когда он запустил в кухонную стену бутерброд с джемом и арахисовым маслом, я посмотрел, что пишут в Интернете насчет порки детей, но отыскал только нечто под названием «Архив возрастной регрессии» с рассказами о том, как взрослые мужчины изображают из себя младенцев. Снова надеть подгузники и снять с себя всякую ответственность за собственные действия — в этом есть что-то привлекательное. Мне, конечно, хотелось послать все к черту, но не таким же способом.

В общем, ничто не помогало мне справиться с проблемами в режиме реального времени. Самые простые вещи, требующие договоренности, начиная от обеда и кончая временем, когда Алекс должен ложиться спать, оканчивались затяжными спорами, которым не видно было ни конца ни края, такими спорами, которые вдруг возникают из-за каких-то, казалось бы, безобидных пустяков. Мы не могли даже просто поиграть в шары, как Дисальва, хотя некоторое удовольствие мы все-таки получали, когда заставляли друг дружку бегать за улетевшим со двора шаром. Как у ответственного руководителя, у Джейн были свои cojones[1].

— Все дело во власти, — заявил Джерри Мирнофф, мой друг и коллега-психиатр, который писал книгу о стрессах в пригороде, осовременивая фрейдовскую фокусировку на сексе. — В том, кто командует.

Нельзя сказать, что у самого Джерри был идиллический брак: в последнее время его жена Кэти стала ужасно ранимой, как будто от одного прикосновения у нее тут же появлялся синяк. Не знаю, возможно ли вообще динамичное развитие брака: сочетаться с кем-то семейными узами, «пока смерть не разлучит вас», — это отдает средневековьем. Мы дважды обращались за помощью к семейным специалистам, сначала к лысеющему мужчине, который все время сплетал пальцы в корзинку и разглагольствовал о творческом компромиссе, а второй раз к женщине, которая одевалась в английский костюм и настаивала, что мы должны «расположить наши потребности в порядке их важности». Не следовало бы мне дурно отзываться о таком большом секторе моей собственной профессии, но ни один консультант не сказал нам ни единого слова, которого бы мы сами не знали. Недавно я стал обдумывать новую идею: может, мне вообще не нужно искать решение в этой ситуации. А убраться подобру-поздорову, пока пригород не проглотил меня с потрохами.

Я вернулся на кухню, убрал оставленный беспорядок, потом пошел к себе в кабинет. Мой кабинет для консультаций пристроен к дому, и в него можно попасть через гараж. Но, как я говорю пациентам, обстановка — вот что имеет значение. Имсовское кресло, небесно-голубая кушетка и выстроенные в ряд выпуски «Американского психиатрического вестника» — все они способствуют терапии. Одна из последних фотографий Джейн и Алекса у меня на столе, она в теннисном костюме, а он держит ее ракетку, оба вперили в меня обвиняющий взгляд, и я отвернулся. Глядя на потолок, я разобрал нашу с Джейн прошлую ссору — поводом послужил всего лишь майонез, но дело приняло плохой оборот быстрее, чем я успел бы сказать «семейный кризис».

— Я просила купить соевый обезжиренный. — Она держала оскорбительную для нее баночку в вытянутой руке, как будто боялась испачкаться.

— Но он невкусный. — Пытаясь оправдаться, мы часто пользуемся сыном, как козырной картой. — К тому же Алексу нравится «Хелманс».

— Черт, а ты не подумал, что нравится мне? — И таким движением, будто она подает мяч из-за головы, она грохнула банкой об полку, но слишком сильно, и банка разлетелась на кучу осколков в белой размазне.

Через час, после весьма напряженной дискуссии, убирать пришлось именно мне. Я подумал, вот бы намазать ей майонезом рукоятку ракетки или подсунуть вместо крема от загара, но передумал. И все-таки эта картинка стояла у меня перед глазами — как ракетка выскальзывает у Джейн из руки, как Джейн вся обляпывается майонезом… а если твой главный источник наслаждения — фантазии, где ты унижаешь жену, значит, пора пересмотреть свою семейную жизнь.

«Подкаблучник», — съязвил мужской бас, который я иногда слышу, голос из моего подсознания, я зову его Сногзом.

«Не может этого быть, — подумал я в ответ. — Я мирный человек, психиатр, я анализирую. Кроме того, у нас два месяца не было секса».

«Ты просто не стараешься», — отрезал сверх-я Мартин. Как обычно, несправедливо, он всегда требует от меня больше, чем я могу.

Но в чем именно проблема? Дело не в майонезе, и не во вчерашней перепалке из-за воспитания детей, и не в последнем равнодушном сексе, который у нас был в августе. Джейн всегда была личностью типа А, из тех, кто начинает барабанить пальцами по прилавку, если официант на тридцать секунд задержался со стаканом кофе навынос. Моя фамилия Эйслер, но Джейн оставила девичью фамилию, а ее девичья фамилия Эдж[2]. Подходит ей на сто процентов. Я не то чтобы совершенно спокоен, но я психиатр, и меня больше интересует процесс, чем результат. Я бы стал думать, почему официанту в кафетерии понадобилось больше времени на выполнение той же задачи, которую он выполняет каждое утро, — может быть, по дороге на работу у него что-то стряслось? Кажется, он произнес свое «Слушаю вас» с какой-то особенной интонацией?

У Джейн подобного рода интерес превращался во внимание, которое она уделяла своим прихотям и ежедневному тяжкому труду. Что до меня, то я не люблю эмоциональной привязчивости, мне этого хватает и у пациентов. Меня восхищает определенная самостоятельность в женщинах, а Джейн успевала поменять проколотую шину, пока я дозванивался в автосервис.

Когда-то, давным-давно, мы испытывали друг к другу любовь, которую Фрейд определяет как навязчивую идею и трансферентный невроз. Я поднял глаза и посмотрел на самую верхнюю полку, откуда давнишний снимок Джейн улыбался моей лысеющей темно-русой макушке. В первое время после женитьбы мы делали друг для друга разные приятные мелочи, например, могли почесать спину или приготовить любимое блюдо. Мы оба занимались своей карьерой, Джейн в компании «Америкорпс», а я сокращал часы работы в клинике, чтобы больше заниматься частной практикой. Бывали у нас и размолвки, но перед нами стояла общая цель: мы сами.

Я помню, как Джейн поднималась по служебной лестнице, рассказывала дома смешные случаи, которые происходили в офисе, например, как директора по персоналу застали полураздетого в лифте с подчиненным и он пытался сделать вид, что они всего-навсего решили поменяться галстуками. Я рассказывал ей самые занимательные случаи из своей практики. И мы нужны были друг другу не только в качестве слушателей, у нас был секс, потный и акробатический, потому что Джейн нравились позы, требующие физического напряжения. Мы оба не чуждались оральных удовольствий, а иногда немножко играли в садо-мазо.

Но с самого рождения Алекса наша семья неуклонно катилась под откос. Вот упрощенная схема: до Алекса мы отвечали друг другу любовью и находили время на спонтанные сюрпризы. После Алекса Джейн так беспокоилась о том, чтобы вернуться в прежнюю форму, и сделать для своего отпрыска все, что полагается, и работать в офисе, что я просто выпал из уравнения. А нехватка времени и сна окончательно лишила нас доброжелательности, и в конце концов я начал придираться к Джейн по любому поводу.

— Ты не могла бы выключать свет, когда уходишь из гостиной?

— Но я сейчас вернусь.

— Ты то же самое говорила час назад. И в следующий раз вымой за собой свою долбаную чашку.

Или, скажем, когда мы куда-нибудь ехали:

— Ты не можешь помедленнее? По-моему, мы проехали поворот на 90 шоссе.

— Я и так еду медленно. Ладно, посмотри по карте.

— Слушай, я не знаю, где мы сейчас находимся. Давай спросим на заправке.

— Нет, я здесь останавливаться не собираюсь.

Но чьи это реплики? Проницательные читатели догадаются, что я, как правило, действовал по домашнему, традиционно женскому шаблону — например, я всегда спрашивал дорогу, а Джейн воспитали так, будто это значило проявить слабость.

Наш переезд в пригородный дом ни капли нам не помог. Мы оба выросли в пригороде, и для нас он означал такое место, откуда хочется сбежать, но если твой ребенок достиг школьного возраста, то хорошая частная школа и безопасность маленького городка начинают казаться привлекательными. Конечно, у пригорода есть свои недостатки, например бесконечные общественные мероприятия, при том что оторваться как следует негде. Пригородная тревога? — вроде так называл это Джерри Мирнофф, и, возможно, был прав. Вдобавок в прошлом году Джейн переметнулась в «Халдом», транснациональную биотехнологическую компанию, где платили намного больше, но это был настоящий террариум. Возможно, в том числе из-за этого Джейн не захотела родить второго ребенка, а в моем сердце началась медленная утечка. Алекс был смышленым и одиноким ребенком, которому не помешали бы младший братик или сестренка.

«Не дни бывают удачными или неудачными, а годы», — говорил о семейной жизни мой дядя, теперь уже покойный, и широко разводил своими мозолистыми руками. Но провести так еще несколько лет — это было выше моих сил. Да, да, да, семейные консультанты завалили нас здравыми соображениями, на которые мы оба наплевали. Даже прекратили пререкаться. До следующего раза.

«Ты хочешь сказать, что она превратилась в стерву», — пробурчал Сногз. До сих пор я не обращал на него внимания, но теперь задумался. Иногда мне достаточно было увидеть, как она уходит в себя после ссоры, чтобы я целый день был на взводе. Почему я с этим мирился?

«Трус», — осклабился Сногз. Может, и трус, но не дурак. У нас не получилось бы гладкого расставания, наш разрыв был бы мучительным, и последствия изводили бы меня всю жизнь.

Главная моя черта — методичность. Иногда мне кажется, что я вполне мог бы стать бухгалтером, если бы цифры увлекали меня так же сильно, как механизмы психологической защиты. Из ящика стола я достал составленный на прошлой неделе список в два столбика, плюсы и минусы наших отношений, избитое клише, но иногда я сам советую пациентам составить такой список, поскольку даже простое записывание помогает прояснить дело.

Короткий столбик плюсов начинался словами «стабильное домашнее окружение» и продолжался другими малоромантическими фразами. Столбик минусов от «атмосферы недоверия» до «постоянной раздражительности» был гораздо длиннее и густо пересыпан недавними примерами из жизни, включая инцидент с майонезом. Но я мог только уставиться в листок, как будто где-то там написан ответ на мой вопрос: «Уходить или не уходить?»

Я думал о холостой жизни. Как я уминал китайскую еду из коробочек и пакетов, сидя на диване, читал до поздней ночи или ходил в кино. Теперь мы иногда тоже это делали, если позволяло время, но все стало по-другому. Когда я жил один и был сам себе хозяин, мне никогда не было скучно. Конечно, временами одинокий, сексуально озабоченный, но по большей части деятельный, общительный, бывало, я просто чесал в затылке или читал книгу. А теперь я не мог вспомнить, когда мне в последний раз удавалось спокойно, в одиночестве почитать книгу, чтобы мне никто не мешал. Мне этого не хватало.

«Так чего же тебе на самом деле не хватает?» — спросил Мартин.

«Мне не хватает меня, — прохныкал Сногз. — Такого, каким я был раньше». Это на днях сказала мне пациентка, женщина не первой молодости, которую стесняла семейная жизнь. Но когда я спросил ее, какой она была раньше, она выпалила описание, которое на сто процентов соответствовало ей сегодняшней.

Уходить или не уходить? В конце концов, список плюсов и минусов, засунутый в ящик моего стола, ничего мне не скажет. Если я уйду, что изменится? Только не я, и в таком случае я просто буду вести себя точно так же в любых других отношениях. Я протянул руку и по какому-то наитию снял с верхней полки старую книгу, в которую не заглядывал с тех пор, как ее сунул мне в руку доктор Стэнли Бригз, мой последний супервайзер-психоаналитик. «Или-или» Кьеркегора, уж вы мне поверьте. Там было одно эссе под названием «Севооборот», сначала он обличал скуку и однообразие, потом дурно и навязчиво высказывался в адрес брака, а потом рассуждал о севообороте. Вот оно — я подчеркнул отрывок: «Мой метод состоит не в том, чтобы менять поле, но подобен истинному севообороту, когда меняют злак и способ культивации». И дальше: чтобы удобрить почву, говорит он, «нужно постоянно разнообразить себя, в этом и состоит главная тайна». Не бросайтесь на новый участок земли, оставайтесь на своем поле и вырастите на нем что-то другое. Иными словами, врач, излечи себя. Мне вспомнилось, как радостно семья Дисальва играла в шары у себя на лужайке. Возможно, это неверная модель, но нужно же с чего-то начать. Вопрос — как.

Тогда, раз уж я зашел в тупик, я включил лэптоп, стоявший у меня на рабочем столе, зашел в свой АОЛ и набрал в поиске одно из таких словосочетаний, которые дают тысячи результатов: «детские+игрушки», — потому что на носу были праздники, и, может быть, я смог бы избежать спуска в ад игрушечного универмага, сделав покупки в онлайновом магазине. Первые десять результатов оказались чем-то вроде социологических докладов, но на второй странице попалось несколько ссылок как будто на розничные магазины, и я щелкнул по одной из них, которая обещала «игрушки для мальчиков».

Сайт загрузился не сразу, но в конце концов передо мной на экране возник темно-бордовый фон. Потом проявились новые детали, это оказался желтый мигающий знак, предлагавший лицам, не достигшим восемнадцати лет, немедленно покинуть страницу. Но я же натуральная Пандора, я щелкнул и вошел.

На экране начал проявляться фон из повторяющегося узора, который сначала показался мне абстрактным, пока я не пригляделся и не увидел, что его составляют фотографии маленьких мальчиков: мальчики в шортах на велосипедах, мальчики в спущенных комбинезонах, мальчики в плавках, плескающиеся в воде. Когда я миновал еще одно предупреждение и щелкнул по ссылке «Галерея», я оказался на странице «для своих». На меня уставились раздвинутые детские ягодицы, за которыми шел список графических файлов для загрузки: Jrnoshorts.bin, Jr-eatdad.jpg, Jrxpsd.gif… «Введите пароль» — мигало в нижнем правом углу. Я сидел, ошеломленный списком, а изображение прожигало дыру в моем экране. Разумеется, я читаю газеты и знаю, что подобное существует. Но когда это оказывается в моем собственном доме, словно рука зомби, которая пролезла по водопроводным трубам и ухватила меня из раковины, это уже совершенно другое дело.

Мое оцепенение, если его можно так назвать, прервало шуршание гравия на подъездной дорожке. Джейн вернулась, захватив по дороге Алекса после тренировки. Я поспешно закрыл сайт, отключился от Сети и выключил компьютер в ту минуту, когда моя жена и сын вошли в заднюю дверь. Приняв бодрый, немножко чокнутый вид, я побежал на кухню и притворился, что споткнулся, чем вызвал смешок у Алекса.

— Осторожно! — сказал я ему. — Сумасшедшие Дисальва бьют друг друга по голове шарами.

— Правда? — Алекс посмотрел в окно широко раскрытыми глазами, а руками прикрыл голову.

— Я думаю, можно надеть велосипедные шлемы.

Джейн, раскрасневшаяся после тенниса, улыбнулась мне, проливая бальзам на мои раны. Она тоже закрыла голову руками, и от ее голых плеч у меня подскочил пульс — и некоторые части тела. Джейн всегда была широкой кости и немножко рыхловатой, но в последние полгода она упорно посещала занятия по аэробике во время обеденного перерыва. В результате она постройнела, и там, где раньше была дряблость, появилась упругость. Ее гладкие бедра, открытые теннисными шортами, пробудили у меня интерес к сексу. На самом деле «хороший секс» стоял в колонке с плюсами, хотя в колонке минусов его уравновешивала строка «давно не занимались сексом». С третьей стороны, пока под ногами вертелся Алекс, ни о чем таком нельзя было и думать.

И все-таки нет ада без надежды. Я пошел в гараж за шлемами, которые мы надевали в тех редких случаях, когда решали покататься на велосипедах, и скоро мы уже ели бутерброды с тунцом, готовые к воздушной тревоге. На шлеме Алекса красовался желтый переводной покемон, который вскоре оказался заляпан майонезом. Джейн наклонила голову, чтобы откусить бутерброд, и ее ярко-розовый шлем несильно столкнулся с моим. Дружная, счастливая семья, совсем как Дисальва, да?

— Как прошла тренировка? — спросил я Алекса. Он пожал плечами. Но отцы умеют проявить настойчивость. — Удалось тебе поманипулировать мячом?

— Это футбол — там мячом не манипулируют.

Джейн подавила улыбку. Я не мог удержаться и парировал:

— Манипулируют, если стоишь в воротах или делаешь штрафной бросок.

— Ну да… — Он признал поражение тем, что отвернулся. И стукнул по ножке стола, зная, что меня это бесит.

— Знаешь, мне не нужны какие-то сенсационные подробности…

— Что значит «сенсационные»?

Джейн подавила еще одну улыбку:

— Это значит что-то поразительное или ужасное, малыш.

— А. — Губы Алекса беззвучно шевельнулись, пробуя слово на вкус. — А футбол может быть сенсационным?

Я вмешался:

— Бывает и такое. В общем, не важно. А ты можешь поставить ему оценку от одного до десяти?

— Хм. Четыре целых семьдесят пять сотых. Потому что до 5 он не дотягивает. — Он недавно открыл для себя десятичные дроби и теперь использовал их где ни попадя, в том числе когда говорил о времени: «Уже 7,5 часа, пора вставать, папа». Смышленый, надоедливый ребенок, совершенно как я в его возрасте, так что не пожалуешься. Он определенно значился у меня в столбике плюсов, хотя то, что из-за него мы постоянно собачились с Джейн, пошло в минус. Как повлияет на него мой уход? Он опять откусил бутерброд, и я обратился к своей спутнице жизни:

— А как прошел теннис?

Время поровну, слова поровну.

— Ну, я думаю, потянет на девяточку. Мы с Уайлин разгромили Фрэнсес и Мэвис.

— Хм. А им удалось по манипулировать мячом?

У Джейн прелестная улыбка, если она не выдавливает ее через силу. А Алекс сидел с набитым ртом и не стал уточнять, что по мячу главным образом бьют ракетками, а не руками. Вместо этого Джейн рассказала о недостатках противников, в том числе о том, что невозможно играть у сетки, когда подает Фрэнсес. Все они дружили между собой, а не просто ходили вместе на теннис. Фрэнсес адвокат, Мэвис художник по керамике, а Уайлин хозяйка независимого книжного магазина «Между строк». Мы были знакомы с их мужьями, правда, только с двумя, потому что Уайлин воспитывала ребенка одна. А теннисом они занимались, чтобы расслабиться. Но это сенсация — по крайней мере, нечто поразительное, — насколько Джейн увлеклась теннисом. Я часто чувствовал себя брошенным, эту проблему тоже нужно как-то решать. Внесем ее в список.

После бутербродов я разрезал яблоко и вырезал для Алекса смешную волнистую фигурку, чтобы он ее съел.

— Это толстая змея, — сказал я.

— Фу, ненавижу змей.

— Ладно, тогда это зигзаговая яблочная конфета.

— Правда?

Он быстро слопал яблоко в три приема. Джейн повертела свой кусок и оставила половину на тарелке. Она не особенно любила фрукты и ела их только для того, чтобы сделать приятное мне. Если б она была Адамом в Эдемском саду, соблазнить ее было бы трудновато.

Скоро Джейн поднялась наверх, чтобы принять душ, а мы с Алексом пошли к нему в комнату, чтобы сыграть в «Уникам» — новую игрушку с инопланетными шпионскими кораблями. Посуду я решил убрать попозже. Через несколько минут мы уже пытались перехватить три стыковочных узла с планеты Денеб-3.

К несчастью, готовя бутерброды, я забыл на кухонном столе свой список по теме «Уходить или не уходить».


Глава 2




В Желтой комнате квартиры комплекса «Сады Фэншо» сидел человек в серых брюках и рубашке с коротким рукавом и осторожно потягивал кофе из кружки с надписью «ГОРЯЧАЯ ШТУЧКА!». Под надписью летел розовый чертик, который и приглянулся нынешнему хозяину кружки на распродаже домашнего имущества. Человек смотрел сквозь жалюзи на прямоугольный двор на другой стороне Уинфилд-авеню, где двое маленьких мальчиков играли в мяч. На одном была зеленая футболка цвета травы, и его шея походила на нежный побег. Другой был в красном, с широкой неуверенной улыбкой. Лет четырех, может, пяти? Они были в том возрасте, когда движения неловки, и часто промахивались. В конце концов зеленый начал промахиваться нарочно, а когда он бросился грудью на мяч и шлепнулся на траву, у него задралась футболка, показав нежные шишечки позвоночника. Потом они ушли в дом, и дверь закрылась, как будто дом их съел.

Время от времени человек ставил кружку на стол и обходил комнату размеренным шагом, таким, к которому приучаются в местах не столь отдаленных. Допив кофе, он отнес кружку в раковину, вымыл ее и повесил вверх ногами на сушилку. Потом вышел в Голубую комнату, где на столе, сделанном из двери, поставленной на два картотечных шкафчика, стоял компьютер «Гейтуэй Гэлэкси». Его, словно диван, у которого хозяин боится протереть обивку, накрывала пластиковая обертка. Человек взял ее пальцами и резким движением сдернул, как покров, и она рассекла воздух с призрачным свистом. Он вернул компьютер к жизни, включив его, и, пока компьютер жужжал и попискивал, проверяя систему: от мыши и центрального процессора до сканера, он постукивал пальцами по подлокотнику своего крутящегося стула. Перед тем как опустить пальцы на клавиатуру, он по очереди щелкнул всеми суставами пальцев, большие суставы издавали глухой хлопок, маленькие — высокий щелчок, словно ломались крохотные косточки. Каждую ночь перед сном он проделывал этот же ритуал с пальцами на ногах.

Единственное окно Голубой комнаты закрывала темно-синяя клейкая пленка, а комната была поделена на две части. Одна часть представляла собой гостиную с телевизором, креслом и видеомагнитофоном. Другая — рабочий кабинет с компьютером, офисным стулом и самодельным столом. В комнате было пусто, за исключением нескольких старых картонных коробок, стоящих у стены и набитых пакетами из коричневой оберточной бумаги, зеленых мешков для мусора и стопок видеокассет. Стены, пол и потолок были выкрашены той же дешевой краской, из-за которой Желтая комната называлась желтой. Освещали ее лампы дневного света на потолке. Непонятно откуда исходил странный запах, похожий на смесь потных носков и морской воды.

Когда компьютер загрузился, он вышел в Интернет через модем, набрал код авторизации в mIRC, набрал еще два пароля, чтобы попасть в «Детский сад», и вошел под ником Пряник. Его тут же приветствовали:

«Привет! Вижу, вернулся». Это сказал Педократ. «Жалко, я тебя не вижу», — быстро ответил он.

«А я специально для тебя повилял хвостом». «Здорово. — Он на миг задумался. — Пришлешь фотку?»

«А что дашь за нее?»

«2 фотки в душе?»

«Я дам тебе 3!» Это вступил Сперминатор, самый полный дурак в чате.

«Погодь, Пряник был первый».

«А я второй!»

«Эй, где тут фотки раздают?» Заглот всегда вмешивался в разговор, но дальше разговоров у него не шло. В чате сидели еще двое, Полпинты и ПЕНИСтый, но они только слушали. Забавно, ему иногда казалось, будто он слышит их дыхание.

«Давай сначала, — написал он. — Про свою любовь говори мне вновь».

«Трам-пам-пам-пам».

«Я так завелся, что у меня на козла встанет», — опять Сперминатор.

«Видел моего маленького козлика?» — Заглот.

Обычно такой обмен репликами мог тянуться целыми страницами, но сегодня он был не в настроении. Он вообще не фанател от типов с низким интеллектом. Он грубой репликой обрезал Сперминатора и Заглота и быстро договорился с Педократом. Они обменялись анонимными адресами, и он вышел из чата. Выходя, он как будто запер за собой несколько тяжелых стальных дверей. Через несколько минут он проверил электронную почту: вот она, картинка, она дожидалась его, словно награда. Он отправил два двоичных файла, как обещал, и загрузил фотографию, чтобы просмотреть ее позже через «Квиквью Плюс». Не сейчас, может, после ужина. Если он будет хорошо себя вести. Как он узнал во время курса лечения, очень важно распределять все по своим отсекам. Откладывая удовольствие, облегчаешь самоконтроль. И в конце концов отдача будет больше.

Но в последнее время он начал отходить от заведенного порядка. У него истекал рецепт на дилантин, а он не позаботился его продлить. Дни его жизни тянулись, словно нить, которую он долго стравливал и порой распутывал. Ему стало труднее сосредотачиваться, но приступов больше не было, и дни без таблеток казались ему более свободными, вольготными. Он стал вольной птицей. Он потратил слишком много времени, дожидаясь, пока что-нибудь случится. Теперь он готов идти вперед. Однако какое-то время он сидел уставясь перед собой в пустую лазурную стену. На облупившемся фоне были нарисованы облака и всякая всячина, которая пришла ему в голову. Ему хотелось превратиться в часть стены, потом в одного из мальчиков, игравших на улице в мяч, потом в мяч. Он взлетал, отскакивал, и его ловили горячие, потные ладони.

Район Фэрчестера Риджфилд стал для него удачным началом новой жизни в пригороде. Он прожил здесь полгода, а до этого долго жил в квартире с узкими, длинными комнатами, где все окна выходили на одну сторону, а еще раньше в захламленной комнате с видом на кирпичную стену. (А какое-то время он находился в больничной палате вообще без окон.) Теперь он получил возможность перебраться на более высокий уровень. В его квартире было три комнаты, не считая кухни, и он медленно разворачивался, заполняя пространство. Когда-то он сказал себе, что мог бы жить в чулане в Детройте или подземном бункере, лишь бы как следует работали телевизор и компьютер, но в последнее время ему стало как-то неспокойно. Пригород раскинул свои травянистые улицы и тенистые дома, обещая изобилие. Дети гроздьями сбивались в начальных школах и торговых центрах, готовые к сбору урожая. По его лицу пробежала едва заметная судорога.

В конце концов он поднялся и похлопал по карману брюк, где лежали ключи от машины. Он прошел из Голубой комнаты в Желтую, на самом деле всего лишь маленькую кухоньку, и в сотый раз подумал о Темнице, хотя даже не подошел ко входу. Это он тоже отложил на потом. В Темнице было темно и тесно, а сегодня утром ему хотелось вбирать в себя жизнь. Он вышел через заднюю дверь к машине, серому «ниссану-сентра». Давая задний ход на извилистой дорожке, он напевал про себя старую битловскую песенку «Серебряный молоток Максвелла». Слишком много сидит дома. Из-за этого летнего солнца в сентябре он почувствовал себя ребенком, и, давая газу на улице Вязов, он опустил стекло и высунул наружу руку. Он ехал к ближайшей детской площадке.

Тем вечером человек в серых брюках вернулся домой рано, когда золотистый туман начал превращаться в серые сумерки. На сиденье рядом с ним лежал предмет, похожий на смятую коробку из-под торта, как будто кто-то сел на нее с краю. Время от времени он похлопывал по коробке, как будто она была домашним животным, которое он забрал из ветлечебницы. А еще у него что-то лежало в багажнике, приводя его в возбуждение. Радио он настроил на станцию WHAB, где играли старые добрые песни, застряв во времени где-то между битлами и «Би Джиз». Из черных колонок рвалась «УМСА», а он подпевал и похлопывал в такт по рулю.

На площадке было не то слово как весело, и, когда он прокручивал поездку у себя в голове, у него туманились глаза. Риджфилд — прекрасное место для детских сборищ. Жалко, что запретили турники с перекладинами для лазанья и качели на доске, как слишком опасные. И все же ему удалось мельком подметить несколько изумительных моментов на горках и качелях. А то, что он подобрал за фигурными кустами, — это настоящая находка. Он облизал края губ тонким розовым языком.

Когда он въезжал на холм, на середину дороги выскочила собака. Ее глаза вдруг сверкнули в закатных лучах, как у кошки, солнце освещало сзади ее черную шерсть каким-то искаженным ореолом. Человеку в серых брюках как раз хватило бы времени, чтобы нажать на тормоза или свернуть, но он не сделал ни того ни другого. Как будто он наблюдал за происходящим сквозь дыру в настоящем, освещенную в центре мерцающими образами, которые заставляли его продолжать путь. Он почувствовал легкую судорогу и не смог сфокусироваться. Он просто проехал через туннель с собачьей пастью в центре.

Собака глухо ударилась о бампер. Человек затормозил, дал задний ход и остановился. Выйдя, он увидел, что собака еще жива, она дрожала на тротуаре, окровавленная и парализованная. Ее глаза, в которых отражались фары, широко раскрылись от боли и ужаса. Человек недолго смотрел на собаку, не в силах сдвинуться с места и помочь ей. Постепенно судороги прошли. Он видел ее боль и хотел прекратить ее, вобрать ее в себя, если бы только мог. Одно ребро у собаки проткнуло густую шерсть в сгустке крови. Он закрыл глаза, не в состоянии смотреть на нее, что-то буркнул про себя и в конце концов сел в машину. С оцепенелой точностью он медленно проехал по собаке передним правым колесом и на этот раз почувствовал, как хрустнули ее кости. В этот миг он был и водителем, и машиной, и собакой, и тротуаром. Потом он проехал по ней еще раз, чтоб наверняка, хотя от собаки уже остался только оседающий холмик. После этого он поехал домой и так вцепился в руль, что побелели пальцы. Он был настолько взбудоражен, что чуть не подъехал к чужому дому, не доехав полквартала до своего, — на Уинфилд-авеню было два жилых комплекса, каких больше не было практически во всем Фэрчестере. Когда он наконец выключил зажигание, тишина его оглушила. Он просидел в машине несколько минут, прежде чем выйти с коробкой в руке. Глубоко вздохнув несколько раз, он разогнал туман вокруг себя. Ему стало полегче, он еще дрожал, но все-таки пришел в себя. На время.

В Желтой кухне он поставил коробку на табуретку, как будто для того, чтобы она наблюдала за происходящим, пока он готовил простой ужин: разноцветные макароны в виде колечек, разогретые на сковороде, и пол-огурца на тарелке из холодильника. Сидя за кухонным столом, он открыл «Вестник Фэрчестера» за неделю и просмотрел первую полосу. Городской комитет по планированию собирается выпустить облигации под строительство новой муниципальной парковки; футбольная команда старшеклассников «Лихачи» разбила «Орлов» из Эджвилла со счетом 18:12. На последних страницах он нашел заметку об экскурсиях для младших школьников и внимательно прочел ее, особенно заинтересовавшись направлением: природный центр в Паунд-Ридже, Музей естественной истории в Манхэттене, центральный паром. К заметке прилагалась фотография второклассников, более-менее прямо выстроившихся перед автобусом, в конце которой, как столбик забора, стояла светловолосая учительница.

На втором слева мальчике были шорты, открывавшие его выпуклые коленки и тонкие икры. Он сцепил руки перед собой, как будто защищал пах, и в его взгляде смешивались удивление и досада. Может, его только что кто-нибудь толкнул? По обеим сторонам от него стояли две озорные девочки, которые не заинтересовали человека в серых брюках, потому что он разглядывал крайнего справа мальчика, похожего на грека, с темными выразительными глазами и надутыми губами. Он был одет в белую футболку, заправленную в джинсы на ремне, руки вытянул по швам. Гладкие предплечья с нежной кожей. Человек подумал, интересно, как выглядит мальчик сзади, с прижатыми к джинсовой ткани детскими ягодицами — спина мягкая, но прямая, кроме того места, где она расширяется у лопаток, похожих на недавно обрезанные крылья. «Ангелочек», — произнес он и послал мальчику воздушный поцелуй.

Последним он рассмотрел мальчика-азиата с гладким и спокойным лицом, вздернутым носом и шапкой черных волос. Он стоял подбоченясь, футболка слегка задралась и открыла аппетитную полоску живота выше брюк. Но он улыбался в фотоаппарат, как будто знал какой-то секрет, как будто знал фотографа. С таким выражением, будто он видел того, кто на него смотрит, из-за этого человек отвел глаза. Он снова прочитал подпись под фотографией, но имен там не было.

Пока макароны остывали, человек перемешивал их ложкой и дул на них. Он по очереди жевал то макароны, то огурец, смакуя разницу между красным и зеленым вкусом, хотя из-за сочетания горячего и холодного у него болели зубы. Ближе к концу он затеял игру с макаронами, стараясь удержать в ложке как можно больше маленьких колечек, не уронив ни одного в тарелку, пока они не упадут в его голодный рот.

Дочитав газету, он чуть-чуть посидел, как будто чтение и еда плохо синхронизировались. Он стал щелкать всеми пальцами по очереди и досчитал до семи, когда несколько суставов никак не захотели щелкать. Наконец он встал, чтобы заварить себе кофе и достать из белого кондитерского пакета с черной надписью «Булочная Прайса» десерт, большое печенье с кусочками шоколада. Он поднялся, отнес тарелку и чашку в Голубую комнату, но сначала достал из ящика кухонного стола ножницы и аккуратно вырезал из газеты фотографию второклассников.

Он положил вырезку в папку из коричневой бумаги, помеченную заглавием «Детский мир», которая уже еле закрывалась от подобных вырезок, и опять сунул ее в ящик. Но когда он отвернулся от стола и пошел в Голубую комнату, она превратилась в телевизионный салон с креслом — на самом деле выброшенным диванчиком из кинозала, недостаточно большим для двоих. В другом углу комнаты стоял ободранный «сони» с 56-сантиметровым экраном, на макушке которого примостился черный видеомагнитофон «Минолта», похожий на прямоугольную шляпу. Рядом стояла стопка кассет, в том числе большая подборка полнометражных диснеевских мультфильмов. Вчера он на три дня взял в видеопрокате полудокументальный фильм о беспризорниках в Сиэтле под названием «Бродяги». Он поставил кассету и сфокусировался на мальчишке, который носился вверх-вниз по улице на скейтборде, но вскоре ему стало не по себе, кресло полуобнимало его, и он от нечего делать стал стучать по подлокотникам. От набитого желудка у него появилось чувство, будто он расплылся шире своих обычных очертаний, словно амеба в брюках. Образ собаки улетучился, хотя он может вернуться позднее. А сейчас он только и дожидался, когда откроет полученную посылку, но откладывал до подходящего момента.

В последний раз глотнув кофе, он выключил видеомагнитофон. Может быть, пора зайти в Темницу. Открыв дверь в Голубую комнату, он сделал вид, что спускается в подвал. Темница на самом деле была ванной комнатой, неожиданно большой, но сырой, в ней пахло плесенью и холодным потом. В ванне стояла конструкция из выброшенных деталей домашних тренажеров с какими-то странными креплениями, похожими на упряжь. На соседней стене на высоте детского роста были закреплены наручники. Он глубоко вдохнул, вбирая в себя атмосферу. Забравшись в ванну, он закрепил себя ремнями, а последний ремешок туго затянул зубами. Стоя на коленях, он практически мог повиснуть. Когда он закрывал глаза, как теперь, он мог превратиться в того азиатского мальчика с тоненькими ручками, поднятыми, как бы сдаваясь, с гладкими подмышками, в которые можно впиться ногтями, с мягким животом и пупком-пуговкой. И маленьким, как колибри, пенисом.

Когда его глаза привыкли к полумраку, он перевел взгляд на Хлюпостул, небольшой, обтянутый кожей деревянный стул с прорезанной в сиденье круглой дырой и ножками, привинченными к подставке. Он вытянул шею, представляя свою голову под стулом, как будто он просовывает язык в кого-то, кто извивается наверху. Но одновременно у него в голове щелкнуло, и он вообразил, как он сидит на стуле, слабый и невинный, а снизу его щупает что-то влажное. Наполовину его фантазии состояли из проекций тела, его отчаянного желания, находившего на него во время приступов.

Он скорчил гримасу, изображая гиену, потом свинью, потом волка. Так они играли в игру под названием «дикий детеныш», которой его научила тетя: один строит рожи, рычит и воет по-звериному, а другой отгадывает, что это за зверь. Одна часть его хрюкала, а испуганный ребенок визжал. Потом он высунул волчий язык.

Его голова качалась вверх-вниз, из стороны в сторону, язык высунут, стесненный ремнями позвоночник выгнулся дугой. Когда ему надоело, он освободился, дернув застежку, которая иногда заедала. После целого бессвязного дня он почувствовал себя лучше, как будто физическим напряжением ему удалось дисциплинировать какую-то вялую лень. Боль производила на него бодрящее, даже проясняющее действие. Он сжимал и разжимал руки, выходя из ванной, пробуя свое обновленное тело.

В Желтой кухне он тщательно вымыл посуду губкой и мылом, подолгу задерживаясь на каждой тарелке. Все тарелки нужно было поставить в сушилку под нужным углом. Только потом он вернулся к оставленной на табуретке коробке. Оттягивая миг, стараясь не торопиться, он тренировал терпение, как боевое искусство.

Он взял коробку, словно она была хрустальная, и отнес в спальню, где на поблекшие обои были приклеены плакаты с пастельными самолетами, поездами и машинами. У дальней стены стояла двуспальная кровать с аккуратно отогнутым стеганым покрывалом. Часы в виде Микки-Мауса на ночном столике показывали без нескольких минут десять, но человек обычно ложился спать рано. Он осторожно поставил коробку на кровать и быстро разделся. Под подушкой лежали аккуратно сложенные серые трусы с Гуфи и растянутая бейсбольная майка — его взрослая пижама.

В качестве обратного адреса на коробке значился абонентский почтовый ящик в Миннеаполисе, и отправитель тоже знал только номер анонимного ящика в Фэрчестере. Человек взял старые материны ножницы, похожие на птичий клюв, и разрезал обертку. Вот оно: полный набор мальчиковой одежды, разложенный по пластиковым пакетам, от брючек защитного цвета до футболки с круглым вырезом. Истинной наградой оказалось детское нательное белье с пятном мочи и узкой коричневатой полоской пота по краям — с нежным, слегка терпким запахом, так же отличающимся от едкой мужской вони, как ягнятина от баранины.

Еще один вечерний ритуал перед сном. Он прошел в ванную, примыкавшую к спальне, щелкнул выключателем и уставился на себя в зеркало. У него было бледное лицо без морщин, похожее на детское, если бы не взрослая щетина на подбородке и не синеватые круги под глазами. Он попробовал улыбнуться, но вышло похоже на гримасу, улыбка превратилась в зевок, его рот раскрывался все шире, пока не стал шириной с пол-лица. Хватит — сейчас никаких волков. Он опять улыбнулся, и на этот раз получилось: губы выжидающе раздвинулись, чуть приоткрыв верхние зубы, взгляд дружелюбный. Он погладил себя. Молодец.

Вернувшись в спальню, он включил шум океанского прибоя, лег и натянул детские трусы на лицо. Глядя сквозь переплетение хлопчатобумажных волокон, он видел мальчика, бегущего по пляжу, маленькие бедра натягивают ткань, гладкие руки двигаются взад-вперед. «Мой милый ангелочек», — пробормотал он. Он начал гладить себя, потом массировать и наконец схватился, как за теннисную ракетку, и стал яростно накачивать. Он кончил на простыни, вытерся салфеткой и рухнул на спину без сил.

Перед тем как заснуть, он вдруг вспомнил, что так и не распаковал то, что осталось в багажнике машины, но теперь ему было все равно.


Глава 3




Я был на полпути к дому Мэри Роренбах, как вдруг вспомнил про листок и стал с такой яростью шарить по карманам, что Алекс, который на заднем сиденье вытрясал душу из «Геймбоя», крикнул:

— Папа, смотри на дорогу!

— Ты лучше следи за своими пришельцами, — сказал я ему, пока в его игрушке, что-то такое вроде «Звездных владык», бибикало и пищало. — Ты чуть не лишился линейного крейсера.

Ладно, поищу потом. Мы живо добрались до Роренбахов, потеряв несколько кораблей-разведчиков, и к нам из-за решетчатой двери выглянула Мэри, у нее был такой вид, будто ей не терпится бежать на свидание, — только сегодня Мэри присматривала за Алексом. Мы собирались на ужин к Мирноффам.

— Привет, Алекс! — Мэри непринужденно скользнула к нему на заднее сиденье, но проявила достаточно сообразительности, чтобы не отвлекать его от финала, требовавшего концентрации. На ней были самые обычные джинсы, футболка и босоножки на черной платформе, которые в том году считались последним писком моды.

— Привет. — Алекс наградил ее недовольной мальчишеской гримасой, опустив лицо.

На самом деле Мэри ему нравилась. Это была девушка с воображением: в прошлый раз она придумала играть под столом, воображая, что это пещера, и Алекс до сих пор не мог забыть игру. К тому же у нее хватало ответственности, чтобы не заваливаться с приятелем на наш диван, уложив ребенка спать.

— Ты же не сердишься на меня? — Она сморщилась с поддельным беспокойством.

— Н-нет… — Бип-бип. — Я просто пытаюсь разделаться с последним инопланетянином. — Машина повернула на перекрестке. — Ну папа, я из-за тебя промазал!

— Ты прав, принимаю всю вину на себя.

Мы проехали сквозь сумеречные лучи, которые проникали сквозь большие клены и дубы, почти сросшиеся над серединой улицы. Минивэны и внедорожники стояли у домов. Фэрчестер — симпатичное местечко всего в двадцати милях от Нью-Йорка, он приобрел репутацию обиталища зажиточных горожан задолго до того, как появился термин «спальный пригород». Никаких типовых сборных домов, всего лишь несколько одноэтажных коттеджей с пологой крышей, а у старых особняков не участки, а целые поместья. Риджфилд, кстати говоря, считается более бедным районом Фэрчестера, он граничит с Хиллсайдом, там мы и живем. Дома больше похожи на коробки, а начальная школа оборудована не по первому классу, как остальные четыре. Но качество образования высокое, не ниже цен на недвижимость (и налогов на имущество), которые держат систему на плаву. Джейн добиралась до Манхэттена за сорок пять минут, а Алекс мог пешком ходить в Риджфилдскую начальную школу.

Когда мы приехали домой, Алекс выскочил из машины и крикнул Мэри: «А ну, поймай меня!» Она побежала за ним в дом. Зайдя на кухню, я нашел на столе свой листок, он лежал исписанной стороной вниз, столь же незаметный, как похищенное письмо из рассказа Эдгара По, — или столь же вопиющий, как неоплаченный счет. Видела его Джейн или нет? Я не знал, да и спросить не мог. На этот раз не будет никаких промахов. Я пошел в кабинет и засунул листок среди прочих бумаг в среднем ящике стола, который запирался на хиленький замочек с торчащим ключом. Потом я поднялся в нашу спальню. Джейн была в душе. Когда она собирается куда-то, она всегда тянет до самой последней секунды, полагаясь на какие-то внутренние часы, и выходит за дверь ровно через десять минут после того, как нам пора было выехать.

А мне надо было только побриться, чего я никогда не делаю по выходным, за исключением тех случаев, когда мы уходим. Моя электрическая бритва, как назло, лежала в ванной. Если б я был женат на мужчине, я бы спокойно вошел и побрился перед настенным зеркалом. Но Джейн, да и большинство других женщин, насколько я понимаю, обязательно должны быть в ванной одни, и любое непрошеное вторжение вызывает их гнев. Не знаю, то ли дело в сохранении элевсинских мистерий, то ли в выщипывании бровей, но есть что-то в женщине, которая находится в ванной, что говорит «НЕ ВХОДИТЬ», даже если вы женаты лет десять.

С другой стороны, если я не доберусь до этой треклятой бритвы, то уже я буду опаздывать. Так что, подождав, пока время терпело, я вежливо постучался в дверь.

— Извини, — пробормотали, проскальзывая в ванную и отводя взгляд от того, чего мне не следовало видеть, что бы это ни было.

Из-за занавески, где только что смолк шум воды, раздался болезненный вздох. Краем глаза я заметил, как одна безупречная обнаженная рука поднимается к расплывчатому пятну головы.

— Ну что опять… — начались причитания, которые я знал уже наизусть.

— Слушай, не начинай. Мне только взять бритву. Я побреюсь в другой ванной.

— Я что, даже на минуту не могу остаться одна?

Надо было мне отдернуть занавеску — имел бы удовольствие увидеть обнаженную горгону. У нас был такой обычай, когда я делал вид, что хочу застать ее врасплох, а она… ну да ладно. Сейчас больше всего меня мучает то, что все наши перепалки идут по одной и той же наезженной колее и никак не могут свернуть.

Я придерживался буквализма и здравого смысла, но ни то ни другое в подобных ситуациях не работает.

— Даже на минуту? Господи, да ты здесь торчишь уже полчаса…

— И что?

— …а я не собираюсь захватывать твой театр военных действий. Я всего-то зашел взять бритву. Никак иначе я не мог до нее добраться, разве что дыру в стене просверлить.

— Мог бы и подождать.

— Я всегда тебя жду. — И это правда, хотя она заявляет, что всегда ждет меня. — Не понимаю, почему мы не можем вместе находиться в ванной. Знаешь такое слово — вместе? Кажется, мы этому учим нашего сына.

Молчание. Потом:

— Ты уже нашел бритву?

— Да. Но я не понимаю, почему нельзя просто…

— Нам обязательно сейчас говорить об этом?

— Нет, — сказал я, взяв бритву, и шнур потащился за мной, как дохлая змея. — С удовольствием поговорю об этом после дождичка в четверг.

Это объясняет, почему мы ехали к Мирноффам в гробовом молчании. У Джерри Мирноффа, коллеги по психиатрическому цеху, и его жены Кэти, иллюстратора детских книжек, был дом в Довкоте, самом роскошном районе Фэрчестера. Мы знакомы с Джерри еще с тех пор, как жили в Бруклине. Джейн и Кэти появились позже, хотя сразу же подружились, и, кстати сказать, Джейн никогда не упускала возможности купить книжку с иллюстрациями Кэти.

Колеса машины зашуршали, подъезжая к дому, освещенному поддельными японскими фонарями из камня. Дом задумывался как нечто фрэнк-ллойд-райтовское, но в результате получился низкорослый великан. Размах крыльев у него был действительно впечатляющий — под пятьсот квадратных метров. Мы припарковались, загородив два «шевроле», и вышли из машины, так и не сказав ни слова. Джейн несла бутылку божоле, как второго ребенка, который у нас так и не родился. На крыльце мы обменялись злыми гримасами с выражением «веди себя прилично».

У них был полифонический звонок, что-то напоминавшее мотив из «Инопланетянина». В дверях нас встретила Кэти в оранжево-желтом восточном платье, хотя современная эпоха давным-давно распрощалась с подобными нарядами и тужурками в стиле Неру. Она никогда не была худышкой, но теперь казалось, что ее тело как-то изменилось, хотя трудно было сказать из-за свободного покроя платья. Я прямо-таки чувствовал, как Джейн в ледянисто-голубой водолазке без рукавов и темно-синей юбке, наилучшим образом открывавшей ее натренированные теннисные ноги, думает: «Что же будет в следующий раз, гавайский халат?»

— Майкл! Джейн! — Джерри восторженно замахал руками, стоя у обшитой деревянными панелями стойки, вполне соответствовавшей ретроинтерьеру.

Гавайская рубашка висела на его костлявой фигуре, как на вешалке. Он тряс шейкер для коктейлей, громадную хромированную емкость, которую НАСА могло бы отправить на Луну вместо космического аппарата.

— Кажется, здесь все знакомы.

Фрэнсис и Фрэнсес Конноли, чета высокооплачиваемых юристов, Джейн как-то прозвала их «мистер и миссис Адвокаты». Оба в синих пиджаках, спины прямые как струнка. У них было двое идеальных детей, которые уже потихоньку начинали сутяжничать у себя в классе. Обычно Фрэнсес играла в теннис в паре против Джейн и проигрывала. На дальнем конце дивана развалилась Мэвис Тэлент, художница по керамике, партнерша Фрэнсес по теннису и главная причина их всегдашних проигрышей. Рядом с ней примостился ее муж Артур Шрамм, финансовый консультант. Всего от трех браков у них было трое испорченных детей. Они были одеты в рубашки, юбку и слаксы ярких основных цветов, их спины согнулись от многочасовой слежки за детьми. Но программа сегодняшнего вечера явно не предусматривала детей. Саманту, своевольную дочку Мирноффов на три года старше нашего Алекса, сослали в ее комнату с телефильмом о несовершеннолетних правонарушителях или чем-то еще в таком роде.

Джерри торжественно наполнил шейкер бомбейским джином, вермутом — вермутом скорее по названию, чем по существу, — и пригоршней кубиков льда. И стал подскакивать вверх-вниз то на одной, то на другой ноге, исполняя нечто вроде танца для заклинания алкоголя. Получившийся коктейль разлили по стаканам и раздали гостям, и он тут же подействовал. В ледяном мартини содержится что-то действующее на передний мозг, как заморозка, от него немеют нервы, которые контролируют запреты. На кофейном столике стояли закуски, в том числе соус из черной фасоли и кукурузы, который в то лето подавали везде, и я макнул в него кусочек начо, вроде как бросил якорь.

Джейн заговорила с Мэвис и Фрэнсес про теннис, разбирая утреннюю игру. Я уже слышал этот анализ, хотя и не в таких доброжелательных выражениях. Сейчас Джейн говорила об игре так, как будто все произошло совершенно случайно. «Ах, иногда просто везет», — заявила она, прелестно пожав плечами. Господи, иногда она бывала такая милая. «Она к подружкам относится лучше, чем к тебе», — съязвил Сногз. «Занеси в список минусов», — устало сказал я ему. Как бы то ни было, этот разговор не предназначался для меня. Я повернулся к Фрэнсису, который сидел рядом со сложенными руками.

— Как идут дела? — спросил я, потому что не смог придумать ничего более любезного для того, чтобы начать разговор. Вариант «Много уже засудил несчастных вдов?» мне показался сомнительным.

— Лучше всех. — Он удовлетворенно отпил мартини и потянулся за черешком сельдерея. — Мы с Фрэнсес пытаемся провести наш прошлый отпуск в Мексике за счет компании. — И только легкое движение ее губ подсказало мне, что он, возможно, шутит.

Мэвис спросила Джейн, как ей работается в банке со скорпионами.

— Трудно, но я получаю огромную отдачу, — с изумлением услышал я ответ жены (это я изумился, а не она). «Господи, если сегодня по мою душу явится еще один идиот начальник, я вырежу целую деревню» — мне она высказывалась примерно в таком духе.

Она взяла кусочек джикамы с тарелки с сырыми овощами и с удовольствием захрустела. Разговор стал шире, Джерри пустился в рассуждения о клятве Гиппократа, а Мэвис сказала что-то нью-эйджевское об искусстве и самореализации. Кэти постаралась не отстать и высказалась в том духе, что глазировка горшков — не такая благодарная работа, как иллюстрирование детских книжек, но не в этом главное. Самоуничижение кончилось, началось самоутверждение — или лицемерие. Когда на повестке дня возникли дети, собеседники продолжали попытки посадить друг друга в калошу.

— Господи, в последнее время с ними вообще невозможно совладать. — Мэвис завертела головой, чтобы подчеркнуть свою мысль. — Им хочется идти сразу во все стороны.

В основном подальше от дома, насколько я слышал. Их сына недавно поймали на автобусной станции в Буффало, когда он пытался убежать в Канаду. По правде сказать, как только кончилось выступление Мэвис, я заметил, что Артур слегка пихнул ее ногой.

— Дэниел начал ходить на уроки фортепиано, — присоединилась Фрэнсес. — Я думаю, музыка необходима для духовного роста.

— Какие пьесы он играет? — Кэти взяла у меня пустой стакан и передала его Джерри, который наполнил его и передал обратно.

— Мы пока еще сами не разобрались, — пробормотал Фрэнсис, доказывая, что, по крайней мере, он способен на сарказм, хотя бы в отношении детей.

Я хотел было тоже что-нибудь вставить, но раздумал. Алкоголь снимает зажимы только отчасти. Наши позы стали свободнее, но все-таки мы оставались настороже, как будто диван стоял над какой-то невидимой линией разлома. Когда коктейли пошли по второму кругу, на полпути Джерри поднялся с важным видом.

— Ладно, пора жарить стейки. Те, кто не любит с кровью, признавайтесь сейчас, пока не поздно.

Фрэнсес подняла руку, пролепетав что-то о бактериях. Фрэнсис улыбнулся и пожал плечами, как бы отмежевываясь от страхов жены. Джерри сочувственно пожал плечами и вышел. Еще через несколько минут разговоров о детях и общественных делах я встал и пошел поговорить с шеф-поваром. Я нашел его на заднем крыльце, где он управлялся с трехъярусным грилем размером с трейлер, который работал от канистр, достаточно вместительных для реактивного двигателя.

— Ага, — сказал Джерри, похлопывая бочок своего черного анодированного красавца, — эта штука зажарит целого бычка, и еще место останется.

Он покрутил рукоятку на передней панели.

Я не спросил его, за каким чертом ему это надо, точно так же как я больше не спрашиваю людей, почему им хочется разъезжать на «шевроле-сабербан». В конце концов, это же пригород.

— Ну так что, — спросил я, когда со свистом зажегся огонь под первой решеткой, — как подвигается книга?

Джерри был из тех авторов, которым нравится, чтобы их спрашивали, как идет работа. Его книга по пригородному стрессу не была ни справочником по методам лечения, ни руководством по самопомощи, но имела броское название: «Как справиться с пригородным стрессом». Одна из глав — «Тревога о доме» — охватывала все, о чем только мог волноваться домовладелец, и уже вышла в виде статьи в журнале «Дом и сад».

— Да двигается помаленьку. Почти дописал главу о минивэнах, где я подробно рассматриваю проблему власти и страхов в американской семье. — Он взял блюдо с вырезкой с прикрепленной к грилю взлетно-посадочной полосы. — Конечно, трудно снимать стресс, когда тебе изо всех сил мешает собственная семья.

— Что ты имеешь в виду?

Джерри понизил голос, чтобы не подслушали белки на заднем дворе.

— У Кэти синдром раздраженной кишки — она постоянно бегает в туалет. — Он сжимал и разжимал руки, как будто был у нее за сфинктер. — Какое-то время она сидела на бентилаке, но недавно его сняли с продажи. Повышает риск возникновения рака кишечника. Так что теперь мы волнуемся еще и из-за рака. Сейчас ее посадили на какие-то лекарства, которые задерживают жидкость в организме. И к тому же совершенно не помогают.

Так вот почему она так распухла.

— Вот ужас, наверно. Она не думала насчет операции?

— Да нет, если только не собирается до конца жизни ходить с мешочком. В следующую пятницу мы собираемся еще к одному эскулапу на Манхэттене. Я не виню ее за раздражительность, но нам всем это действует на нервы.

Я кивнул. Что мог поделать Джерри в такой ситуации, которая не имела никакого отношения к пригороду? Мне вспомнилась одна циничная присказка, которую любил повторять мой отец, а может, он и сам ее сочинил: «Чтобы вместе жить, надо вместе платить». Или наоборот.

Когда Джерри равномерно разложил мясо на решетке, я попробовал сменить тему:

— Конноли, по крайней мере, не меняются. Выступают единым фронтом.

— Ты думаешь? — Пламя прорвалось сквозь решетку. — Я слышал, что Фрэн ходит на сторону.

— У нее любовник? — Я взмахнул рукой со стаканом в опасной близости от огня.

— Нет, у него любовница.

Я с минуту раздумывал об этом. У них обоих был такой вид, будто они мало развлекаются, но почему-то я предпочел бы, чтобы это она завела любовника. Потом я вспомнил третью пару.

— А я слышал, что у Мэвис проблемы и с детьми, и со всем остальным.

— Не знаю. — Он повернулся к дому, и на его фартуке показалась надпись «Гриль моей мечты». — Можешь спросить у Артура.

Все счастливые семьи счастливы одинаково, все несчастные несчастны по-своему — опять эта чертова строчка из Толстого. Кто вообще может знать, что происходит на самом деле? За Джерриным двором другие дворы, где прячутся такие же печальные секреты. Но я слишком легко их отгадываю. Психиатр очень быстро узнает одну вещь: что разных людей мучают очень похожие неврозы. Я пнул крыльцо с тупым раздражением.

— А у тебя как, Майкл? — Джерри с озабоченным выражением показал на меня лопаткой.

— Не первый сорт, только не жарь меня.

Моя шутка вызвала у него ухмылку. Он продолжал готовить молча (не считая двух-трех непристойных шуток, которыми мы обменялись, дабы убедить друг друга, что мы еще о-го-го). К тому времени, как мы направились за длинный стол в столовой, уже почти стемнело. На окровавленном блюде торжественно, как покойник на панихиде, лежали четыре больших стейка из вырезки, продукт Джерриных стараний у огня. Блюдо благоговейно водрузили во главе стола и позвали гостей из гостиной, чтобы полюбоваться жертвой, прежде чем Джерри вонзит в мясо огромный, как сабля, разделочный нож. На столе уже стоял салат из шпината с кусочками бекона и голубым сыром, а еще похожая на дирижабль буханка хлеба, который мы называем крестьянским.

Можно ли поверить, что у всех этих людей проблемы? Я не мог не восхититься движением запястья Мэвис, когда она разрезала мясо. Это была высокая женщина, способная даже сидя с мощью орудовать столовыми приборами. Ее белые зубы, большие и неровные, кусали, рвали и перемалывали. Ее сильные руки гончара раздирали ломоть жесткого крестьянского хлеба, как салфетку. Когда она брала бокал с вином, она обнимала земной шар. Потом она бросилась в атаку на салат.

В женщине, которая ест по-настоящему, есть что-то, приводящее меня в восторг. Те, кто отодвигает тарелку, едва попробовав, скорее всего, поведут себя так же и в других делах — как женщины, так и мужчины. Я не хочу сказать, что Джейн плохо ела, потому что она дважды брала чашу с салатом. Фрэнсес получила свой прожаренный кусок, его сняли с гриля через пять минут после остальных. Последовала короткая заминка с кусочком хряща, который она пожевала, а потом тихонько положила на краешек тарелки. «Интересно, а когда она берется за Фрэнсиса, она действует так же?» — подумал я. Но скорее всего, она моих грязных мыслишек не услышала.

— Папа!

Четверо пап встрепенулись, но это всего лишь Саманта звала Джерри перед сном. На ней была пижама с рисунком под кугуара, из-под которой показывалась полоска гладкого живота, а когда она наклонилась, чтобы шепнуть ему что-то на ухо, показалось, что она бросилась на добычу.

Джерри важно кивнул и произнес универсальную родительскую отмазку:

— Завтра.

Это могло относиться к чему угодно, от новой видеокассеты до лишней пары долларов в счет ее карманных денег. Саманта запротестовала, но ее все равно отправили в кровать. Вскоре после этого Кэти извинилась и ушла в туалет и довольно долго отсутствовала. Джерри не прекращал разговора с Артуром о рынке «мягких» облигаций, и это представлялось несколько черствым, в то время как его жена, скорее всего, корчилась на унитазе, но что он мог сделать? Может ли он по-настоящему почувствовать боль Кэти — и из солидарности заработать себе понос, как бывает у некоторых мужей, у которых появляются такие же симптомы беременности, как у их жен?

На таких встречах в пригороде все это кажется безвредным. Что мы вообще тут делаем? Я имею в виду, в пригороде. За десертом — это был английский бисквит с печеньем «дамские пальчики», ромовой пропиткой, малиновым джемом и настоящими взбитыми сливками — Фрэнсес с тоской заговорила о том, как она мечтает вернуться в город.

— Достал пригород? — Артур, который тем летом отрастил себе бороду лопатой, вероятно с целью скрыть, что он финансовый консультант, понимающе улыбнулся. — Хочется в уютную квартирку в Сохо? Или тебя больше привлекает Верхний Вест-Сайд?

— В пригороде скучно. — Джерри положил руки на стол, будто выкладывал карты в покере. Он печально улыбался. — Но мы здесь живем.

Мэвис подцепила печенье.

— Я знаю. Из-за детей.

Фрэнсес попыталась возразить:

— Я сама выросла в пригороде.

— И я, — сказала Кэти.

Все выразили согласие тихо, но хором.

— Тогда было по-другому, — послышался первый ностальгический голос. Джерри вперил мечтательный взгляд в недалекую даль, вероятно куда-то в 70-е. — Можно было ездить на велосипеде практически где хочешь.

Я представил себе, как Джерри яростно крутит педали, торопясь в кондитерский магазин.

Потом высказалась Джейн:

— Можно было в одиночку ходить в кино. Детский билет стоил доллар.

Моя теща как-то сказала мне, что, когда они жили в Норуоке, Джейн пошла бы на что угодно, лишь бы попасть на фильм, куда дети до шестнадцати лет допускались только в сопровождении взрослых.

— По рукам не ходило столько денег. — Артур сделал движение, скорее как будто раздавал, а не отсчитывал банкноты. — Теперь строят себе целые замки, гляньте, как выросли цены на недвижимость!

Странно было слышать это от человека, который занимается деньгами.

— Помню парад на Четвертое июля, какой-нибудь бойскаут обязательно падал в обморок от жары. — Кэти вытерла со лба пот тридцатилетней давности.

— И что же, — сказал Фрэнсис, подводя итог обвинению, — тогда было так же скучно, как сейчас?

— Просто было по-другому, вот и все. — Джейн, почувствовав ловушку, перешла в оборону. — То есть сейчас бы я не отпустила Алекса одного в видеомагазин.

Тогда я решил вставить свое слово — или палку в колеса, это как вам покажется.

— Все не так, как было раньше, а может, и никогда не было, — сказал я, цитируя какого-то неизвестного автора. — Да ладно, разве вам в детстве никогда не говорили, чтобы вы не садились в машину к незнакомым людям?

Джейн сделала жест, как будто прихлопнула мошку в воздухе.

— Не утрируй. Тогда, по крайней мере, не угоняли машины вместе с водителем.

— Сейчас детей одних не отпустишь даже колядовать на Хеллоуин! — Джерри привстал над столом. — Да я до полуночи домой не возвращался.

— Я бы тебя выпорола, — спокойно сказала Фрэнсес, отчего все общество слегка вздрогнуло. Неужели она признает телесные наказания для детей, или она имела в виду что-то эротическое, или и то и другое одновременно? Джейн говорила, что у нее мощный удар слева.

Лицо Фрэнсес было непроницаемо.

Но я не мог так просто сдаться. В подходящий момент я пробурчал о том, что в старые добрые времена делали аборты вязальными спицами.

— Ты не рожал детей — откуда тебе знать. — Джейн наклонилась вперед, зло уставясь на меня.

Я заметил, что она всегда строит из себя мамочку, когда Алекса нет поблизости. Я хотел ненавидеть ее за то, что мы всегда попадали в эту дурацкую колею, из которой не могли вылезти, и все-таки я не мог не обратить внимания на ее тело, когда она наклонилась вперед, на то, как короткая синяя юбка открывала мускулистые бедра, подтянутые икры. Натянувшаяся между ее ногами ткань задевала мой несчастный взгляд.

— Больше всего меня беспокоят школы, — заявила Кэти. — Я страшно боюсь, что кто-нибудь выстрелит в Саманту.

От школ мы перекинули короткий мостик к системе образования, в которой Мэвис, как видно, разобралась досконально. Видимо, ко времени окончания школы, или как там это теперь называется, большой процент детей в большом проценте пригородных школ успевают попробовать большой процент наркотиков. Джерри предложил гостям по глоточку «Реми Мартин», ненавязчиво проводив нас назад в гостиную, но разговор вскоре зачах, сев на мель повторений.

Вскоре после этого Фрэнсис сделал знак Фрэнсес, они оба поднялись, чтобы уйти, и вечер закончился на удивление рано. У всех в воскресенье оказались какие-то дела, или няня с ребенком заждалась, или они очень устали. В Джерри проглядывала обида, а Кэти, похоже, испытывала облегчение.

По дороге к машине я добродушно пошутил о том, что мы, должно быть, росли в очень разных пригородах, я в Уайт-Плейнз, штат Нью-Йорк, она в Норуоке, штат Коннектикут, и что нам запомнилось гораздо меньше, чем имело место в действительности, — но Джейн ответила только:

— Нам обязательно продолжать этот разговор?