Картун Дерек.

Летучая мышь

ГЛАВА 1

В Париже на пересечении улиц Лафайет и Каде есть одна boulangerie-patisserie, то есть булочная-кондитерская — каждый, кто знает толк в таких делах, скажет, что торговый оборот заведения составляет за год немалую сумму, если считать в долларах, то миллионов триста. И отнюдь не благодаря круассанам и кофе со сливками, которые подает посетителям неизменно одетая в черное хозяйка — дама неопределенного возраста с резкими чертами лица. В конце концов, что в этом особенного? Их подают в любой парижской кондитерской. Все дело в клиентах. По вечерам за круглыми мраморными столиками здесь собираются по-двое, по-трое занятные господа в темных костюмах. Большей частью евреи, а кто не еврей, тот на него похож и, скорее всего, армянин. Зимой и летом они носят жилеты, а в подкладке этих жилетов есть потайные карманы и в них помещаются конверты из плотной бумаги размером в двадцать квадратных сантиметров: в таких носят драгоценные камни, главным образом бриллианты. Адрес boulangerie не менялся с 1911 года — улица Лафайет 51, расположена она как раз напротив клуба, который называется \"Дайамонд\", то есть \"Бриллиант\" и повидала на своем веку побольше торговых сделок, чем сам клуб.

— Артуняна ты непременно встретишь в этой кондитерской, он бывает по утрам с десяти до двенадцати, — заверил меня Эндрью Пабджой, — и это единственное место, где его можно отыскать, потому что у него, как у большинства courtiers — торговцев бриллиантами, своей конторы нет. Он здорово разбирается в камнях, И отлично информирован о разных других вещах, хотя уже лет десять как перестал работать на ДСТ[1]. Но контакты со старыми друзьями поддерживает.

— Он знал Маршана?

— Должен знать. Когда Артунян ходил в платных сотрудниках контрразведки, Маршан как раз был министром внутренних дел. А ДСТ внимательно присматривает за своим непосредственным начальством.

— Но захочет ли он со мной говорить?

— Захочет. Он мне кое-чем обязан.

— А что, собственно, мне надо разузнать?

— Этого никогда не поймешь, пока не начнешь работать. Поговори со стариком Арти. Он тебя снабдит ворохом сведений, а ты тяни за разные ниточки, ищи, двигайся в разных направлениях. Перед тобой будут открываться все новые горизонты, Кэри… Черт возьми, откуда мне знать, что ты там нароешь?

Вот это Пабджой умеет — дистанцироваться от проекта, едва заметно, но ловко. Что-то там состряпает, втянет собеседника в свой проект, будто повар, который сбивает яйца с молоком, — тут уж не вырвешься. А сам чуть в сторону: это уж не моя проблема, приятель, а твоя. Всегда останется чистеньким в случае провала. Провалы, правда, редки — он их искусно отводит от нашего отдела. Поэтому и являет собой образец выживаемости в такой должности, с которой вылететь ничего не стоит. Благодаря его собственной выживаемости и отдел-то пока жив.

— Давай прикинем сценарий, — предложил Пабджой. Он любит заимствовать речевые обороты из языка американских бизнесменов. В то время они как раз постоянно разрабатывали сценарии.

Для Пабджоя, впрочем, эти словеса вовсе не означают то, что подразумевают их авторы, он вкладывает в них совсем иной смысл.

— Что мы имеем? — Пабджой подтянул к себе один из своих желтых блокнотов и достал из специального стаканчика остро заточенный карандаш их в стаканчике всегда не меньше дюжины, за этим следит Пенни. Блокноты Пабджой пачками привозит из Штатов всякий раз, как ему случается туда съездить: ярко желтые страницы разлинованы в бледнозеленую полоску, к тому же формат такой, что ни в один европейский конверт не влезает. На его безупречно чистом столе аккуратной стопкой лежат четыре блокнота — не пять и не три, а именно четыре.

— Так что мы имеем? — он начал перечислять, а жесткий грифель тем временем рисовал на желтой странице квадратики, которым с помощью соединительных линий предстояло превратиться в кубы, в пустые коробочки с распахнутыми крышками.

— Мы имеем самоубийство, которое не внушает доверия, а Вавр, между тем, настаивает, что это sans signification — то есть, значения не имеет.

Первая коробочка дорисована. Французские слова произнесены с парижским прононсом: Пабджой гордится своим французским.

— Странность самоубийства в том, что Маршан вне всякого сомнения принял смертельную дозу снотворного, не находясь при этом в депрессии, как обычно бывает. И у него не было неприятностей, с которыми он бы не мог справиться, — по крайней мере явных. Если, конечно, не считать поводом к самоубийству аграрную политику Европейского сообщества. И вообще я, признаться, не верю, что член правительства способен покончить с собой они и с должности-то никогда не уходят, если нет для этого настоящей причины.

Второй кубик — побольше — заключил в себя первый.

— Стало быть, неприятности у него были, только о них никто не догадывался. И если уж у человека, который в правительственных кругах ошивался почти тридцать лет, неприятности такие, что ему приходится заглатывать двадцать таблеток нембутала, то мы имеем, я бы сказал, ситуацию.

Третья коробочка готова. Для Пабджоя жизнь делится на \"ситуации\" и \"пустышки\". \"Ситуация\" — это то, в чем следует разобраться. \"Пустышка\" фальшивая ситуация, которая только запутывает дело и толкает опрометчивого человека на пустую трату сил и казенных денег. От природы бережливый, Пабджой терпеть не может пустых трат.

Мне-то казалось, будто есть дела поважнее, чем доказывать, был или не был у покойного французского министра скелет в шкафу. Ни для кого не секрет, что в шкафах французского правительства полным-полно черепов и берцовых костей. Только французам до этого и дела нет. Докапываться до истины, отметил один выдающийся представитель этой страны, не в привычках его соотечественников.

Пабджой тщательно дорабатывал четвертый кубик.

— Еще мы имеем необычайный прямо-таки исключительный интерес к этому делу со стороны нашего министерства иностранных дел. Конечно, кому такое понравится? На втором этаже отеля \"Кларидж\" окоченевший высокопоставленный труп, пустой флакон из-под таблеток и невразумительная записка — все это как раз в тот момент, когда парламент заседает во всю, а правительство Ее величества переживает очередной спазм по поводу проблем Общего рынка. Никому не понравится, уверяю тебя. И уж меньше всего министру иностранных дел. Но, Кэри, ответь, — в этом месте Пабджой резкими линиями перечеркнул все кубики, — может ли подобное событие побудить нашего коротышку из Уэльса звонить ко мне домой черт-те когда — в восемь утра, представляешь? — и требовать, чтобы я предстал перед ним в восемь сорок пять?

— Нет, не может.

— Ты чертовски прав — не может. Тем не менее, он это сделал. При том, что Сюрте и Скотланд-Ярд сообща пыхтят над этой загадкой, но к нам ни за помощью, ни за советом не обращаются — не нужны мы им.

— Что он вам сказал? — не выдержал я.

— А вот это уж не твое дело, — радостно заявил Пабджой. — Совершенно не твое дело, но, так и быть скажу. У него сидел Мэтьюс из военного министерства и этот подонок Киллигрю из спецподразделения. И ещё один тип из его собственной охраны, я его не знаю. Малый с искалеченной рукой, с виду глухой как пень. О чем это тебе говорит, Кэри?

— О межведомственном сотрудничестве. Только я в такие вещи не верю.

— И я не верю. Зато вижу в эдакой безумной всеобщей заинтересованности признак паники — крупная ситуация, а?

В некоторые вполне обычные слова Пабджой вкладывает не свойственный им смысл, как бы выделяя их курсивом. На желтой страничке появились новые квадратики, он отложил затупившийся карандаш и принялся подыскивать в стаканчике новый. Мне пришло в голову, что все эти забавы — кубики, коробочки, квадратики — что-то означают и могли бы заинтересовать психоаналитика. Надо при случае спросить Отто Фельда.

— Министр назначил мне ещё одну встречу, в четыре, — продолжал Пабджой. — Пойдешь со мной. Он желает лично познакомиться с сотрудником, которому предстоит разматывать этот клубок с французской стороны.

Собравшись в одной из комнат министерства иностранных дел, мы уселись полукругом за большим столом. Со стены на нас равнодушно взирали Керзон и Сальсбери, не больше интереса выказывал и субъект без подбородка в темно-сером в полоску костюме, стоявший за пустым креслом своего босса. Всем своим видом он показывал, что ждет единственно достойного человека.

— Господа, прошу прощения, — несколько раз повторил он нервно, господин министр задерживается, но скоро будет.

— А что говорят сотрудники коммутатора в \"Кларидже\"? — спросил Пабджой, ни к кому не обращаясь. Ответа не последовало. — Слушайте, Киллигрю, вы-то уж наверно навели справки, а?

Человек по имени Киллигрю медленно повернул голову и взглянул на Пабджоя так, будто видел его впервые в жизни. Он был тощий, весь какой-то напряженный и прямо-таки излучал недоброжелательность.

— Ничего, — буркнул он и отвернулся, устремив взор прямо перед собой.

— Черт возьми, неужели ему никто не звонил? — не унимался Пабджой.

На сей раз Киллигрю не удостоил его и поворота головы. Если и были у него радости в жизни, то уж отнюдь не дружеская беседа.

— Но хоть какие-то версии у вас есть? — Пабджой действовал по принципу \"Капля камень точит\", однако результат был нулевой, поскольку камень есть камень.

— Никаких, насколько мне известно.

— А у французов?

Киллигрю снова решился на некоторый расход жизненных сил и чуть повернул голову:

— У французов что?

— Ну — как они это восприняли? В посольстве, в госбезопасности, на набережной д\'Орсей[2]?

Голова вернулась на место ещё до того, как с тонких губ слетел скупой ответ:

— Нормально. Как и следовало ожидать. Истерика.

— Господин министр иностранных дел не задержится надолго, провозгласил полосатый костюм. — Его вызвал к себе господин премьер-министр… — Нервы секретаря явно не выдерживали столь унылой атмосферы. Никто не обратил внимания на его слова.

— А в комнате что-нибудь интересное нашли? — продолжал Пабджой с таким видом, будто твердо рассчитывал получить обстоятельный ответ. Киллигрю едва заметно покачал головой: нет.

— А записка? Может, она дала какую-то ниточку?

— Нет.

— Где она?

У французов.

— Стало быть, у вас в спецподразделении ничего нет и начинать-то не с чего.

— Посмотрим, — отозвался Киллигрю. — Еще мало времени прошло. — Для него это была уже целая речь.

— Вот это правда, — подхватил пухлый розовощекий господин, сидевший по другую сторону от Киллигрю. Он был в штатском, но все равно выглядел так, будто на нем военная форма.

— А у вас что-нибудь есть, Алан? — спросил Пабджой.

— Ничегошеньки, старина. По правде сказать, я не совсем понимаю, зачем меня сюда позвали. Такие дела не по нашей части. Я своему шефу это говорил, но он сказал, что министр иностранных дел настаивает на нашем участии. Не удивлюсь, если идея исходит от самого премьера. Он же, если его зубная щетка не на месте, звонит в разведку. Обычная паника, как вы находите?

— Я тоже так считаю, — согласился Пабджой. — А вы, Киллигрю?

Киллигрю решил, видимо, что если уж поворачивать голову, то в сторону военного соседа:

— Сомневаюсь. — Его взор снова устремился вперед.

— И я сомневаюсь, — произнес сморщенный маленький человечек, который до этого рта не раскрывал. Никто не потрудился его представить, и я решил что либо он из КГБ, либо тот самый глухой пень из охраны отдела безопасности министерства, о котором упоминал Пабджой. Его левая рука бессильно висела вдоль туловища и на ней была белая нитяная перчатка. Все повернулись к нему, но промолчали, и сам он явно ничего не собирался добавлять к вялому разговору.

— О Господи! — сказал неожиданно Пабджой, — Ну и весельчаки тут собрались. — Он повернулся к секретарю, который все ещё стоял навытяжку за креслом отсутствующего патрона. — Хорошо бы чаю, а?

— Думаю, следует подождать господина министра, — последовал ответ.

— Вовсе не обязательно, — возразил Пабджой. — Впрочем, как хотите…

Тут дверь распахнулась и появилась знакомая коренастая фигура государственного секретаря по внешней политике Великобритании и по делам Европейского сообщества в правительстве Ее величества. Его-то мы и ждали он прямо-таки влетел в комнату, пронесся к своему столу, на ходу пожимая всем руки, и приземлился в слишком большом для него кресле, внеся с собой в общество безумный энтузиазм и суетливость. После предыдущей скуки это было даже приятно.

— Джентельмены, — заговорил он нараспев, как все его земляки, — рад вас видеть. Очень мило с вашей стороны, что пришли. Вивиан, почему вы не угостили наших гостей чаем? Правда, чай у нас ужасный…

Костюм в полоску пробормотал что мол, вас ждали, сэр, и поспешно скрылся за дверью.

— Без чаю невозможно, ни о чем не договоришься, — возвестил хозяин. По опыту знаю. Но скоро его принесут, так что все будет в порядке. Ну как вам это грустное дело? — слова \"грустное дело\" он повторил дважды. Похоже, он искренне расстроился из-за того, что его французский коллега добровольно лишил себя жизни.

— Премьер-министра, как и меня, впрочем, — продолжал он, больше всего беспокоит, что господину Маршану пришлось пойти на столь решительный шаг в виду некоей, видимо, невыносимой ситуации. Поступив так, он поставил нас в сложное положение — но уж не будем об этом. Однако знать причину подобного поступка, а также почему он совершен именно сейчас и именно в Лондоне, просто необходимо. Согласитесь, господа, невозможно закрыть глаза на то, что высокопоставленный гость из другой страны, которого специально пригласили на совет НАТО, посвященный весьма важным проблемам — важным, должен заметить, не столько для Франции, сколько для нас, в понедельник на заседании Совета благополучно присутствует, а во вторник ни с того, ни с сего совершает самоубийство. Причина, конечно, была, только нам она пока неизвестна, и премьер-министр полагает, что во имя безопасности нашей страны надлежит её узнать. Видимо, на покойного было оказано давление…

Эту пылкую речь прервало появление в дверях секретаря, за которым следовала чопорная с виду особа с подносом, уставленным чашками.

— Ага, — возликовал министр, — Вот и чай! Отлично! А где печенье?

Перед началом чайной церемонии хозяин кабинета сделал следующее резюме:

— Мы утрясли кое-как эту проблему с оппозицией, и это дало мне повод сказать несколько соответствующих слов относительно господина Маршана: глубокие сожаления, нам будет так его не хватать и прочее. При этом французский посол дал понять, что в Париже хотят, чтобы шума было поменьше, и тут я их вполне понимаю. Оппозиция тоже согласилась проявить максимум спокойствия. Но тут этот старый дурень Дарби-Виллс встает и вопрошает: мол, понимает ли министр иностранных дел, то есть я, что некоторые из сегодняшних французских газет непременно забьют тревогу по поводу этого самоубийства и готов ли я предпринять какие-либо шаги в отношении государственной безопасности — ну и так далее. Я бы, честно говоря, на его слова наплевал, но беда в том, что старый осел абсолютно прав. Мы просто обязаны предпринять определенные шаги — именно в интересах государственной безопасности.

Он перевел дыхание и отхлебнул чаю.

— И ещё я должен передать вам то, что сказал посол. Он все это завуалировал на свой французский дипломатический манер, но смысл ясен как день. Если перевести это на нормальный язык, он имел в виду, что его правительству не понравилось бы, если бы мы начали докапываться до причин самоубийства Маршана. Держитесь, дескать, подальше от этого и не вздумайте совать нос в наши дела — вот как это прозвучало. Из чего я делаю вывод, что французы сильно нервничают. Боятся, видимо, черт знает до чего докопаться когда займутся подноготной Маршана. И я делаю ещё один вывод: не станут они этим вообще заниматься.

Он снова отхлебнул из чашки, сделав при этом властный жест рукой, как полицейский на улице, останавливающий поток машин, в знак того, что он не закончил.

— Мы с премьер-министром пришли к заключению, что не можем оставить это дело. У французов есть давняя традиция прятать концы в воду и не сообщать своим союзникам то, что, по их мнению, союзникам знать не следует. А мы должны использовать собственные возможности. — Он повернулся к Пабджою и спросил, указывая на меня:

— Это и есть ваш человек, Эндрью?

— Да, господин министр. Чарльз Кэри. Очень опытный сотрудник.

Министр устремил свое очарование непосредственно на меня.

— Вы получаете чертовски важное задание, молодой человек, — заявил он, — чертовски трудное. Чертовски срочное. Как уж вы его выполните под носом у французов — не моя, слава Богу, проблема. — Он прямо-таки просиял от удовольствия, что это не его проблема. — Но о чем я должен предупредить на чем я настаиваю: полная секретность, старина, абсолютно полная. Я бы не хотел никаких проколов, понятно? Чтобы, не приведи Господь, их посол не прискакал к нам. Ясно?

— Ясно, господин министр.

— Ладно. Теперь вы, Киллигрю. Что делается здесь, в Лондоне по этому поводу?

— Ведется расследование, господин министр. — Злоба, скопившаяся в душе Киллигрю, обратилась на министра, он даже не попытался смягчить или замаскировать её. Была в этом человеке какая-то извращенная честность.

— Можете что-нибудь сообщить нам, Киллигрю?

— Нет, сэр.

Потерпев таким образом полное поражение, министр обратился к остальным:

— Что слышно у вас, Алан?

— Ничего, господин министр, пока ничего, но мы работаем вместе с Эндрью Пабджоем и его людьми. Как только им понадобится помощь военного министерства, мы сделаем все, что сможем.

— Отлично. Это как раз то, чего бы мне хотелось, — чтобы ваши службы объединили усилия. — При этих словах министр взглянул на Киллигрю, но тот отнюдь не смутился и ответил столь же прямым взглядом. — Мой опыт подсказывает, что для служб безопасности взаимное сотрудничество трудно и непривычно. Вероятно, есть тому причины и Господу Богу они несомненно известны, но он как-то не удосужился растолковать их мне и я не раз испытывал жестокие разочарования по этому поводу. Однако надежда, как вы знаете, умирает последней, и я снова надеюсь, как и премьер-министр, что сотрудничество будет в известной мере достигнуто и никто из вас не подведет остальных. Приступайте к работе, господа.

Он обежал вокруг стола, пожал всем руки. Когда подошла моя очередь, он глянул на меня испытующе:

— Будьте осторожны, молодой человек, я в вашей профессии не разбираюсь, зато я политик, как вам известно. У меня нюх на неприятности. Французы милейшие люди, готовят отлично, умные, остроумные и все такое прочее, но тягаться с ними не дай Бог. Я уж нахлебался. Постарайтесь не заварить кашу.

— От спецподразделения помощи ждать нечего, — сказал Пабджой, когда мы поворачивали на Хорсферри-род, возвращаясь к себе на Смит-сквер, — А Киллигрю в отличной форме. Сто лет не видел его таким общительным и дружелюбным. Даже попрощался. Но сотрудничать с нами он не станет. Его людишкам тут делать нечего. Так что, Кэри, придется тебе полагаться только на себя.

— Как настроены французы? Действительно, так плохо?

— Хуже некуда. Вавр сказал по сути следующее: не лезьте не в свое дело.

— В конторе у тебя документы? — спросил Пабджой. — Ты кто?

— Пэнмур. Джордж Ричард. Европейский корреспондент телевизионного агентства \"Транстел фичерс\", Флит-стрит.

— Неплохо придумано, — одобрил Пабджой.

ГЛАВА 2

— Je prendrai un cafe et un sable, s\'il vous plait!

— Noir?

— Да, черный кофе. И бисквит.

В boulangerie были заняты всего три столика. За двумя — по двое мужчин, а за третьим старик лет семидесяти в черной широкополой шляпе. У девушки, которая принесла мне кофе и бисквит, я спросил, не знает ли она месье Артуняна.

Откуда мне знать посетителей — их тут сотни ходят, — и, прежде, чем я успел продолжить дружескую беседу, она исчезла. Зато ко мне повернулся старик:

— Простите, я слышал, вы интересуетесь Артуняном. Он в последнее время здесь не бывает. После инфаркта из дому не выходит.

— А как бы это с ним связаться?

— У вас дело к нему? Насчет камней?

— Да нет, совсем другое.

Лицо соседа выразило разочарование: а он-то уже радовался сделке, которую бы заключил вместо сраженного болезнью коллеги. Что же, дело житейское.

— Дам вам его телефон, — он порылся в ветхой записной книжке, — Вот, записывайте. Арам Артунян…

Я поблагодарил и старик, отвернувшись, взялся за свой кофе. А за одним из двух занятых столиков между тем разгорался жаркий торг:

— Тридцать две тысячи — так я говорю.

— А я говорю — двадцать пять тысяч!

Первый сардонически расхохотался, вложив в свой гортанный смех хитрость и коварство всех на свете греков, левантинцев, финикийцев и прочих средиземноморских жителей, которые от века занимаются куплей-продажей драгоценных камней.

— Пять тысяч за карат? Смех да и только!

— Так ведь камни отборнейшие! Посмотри, какой оттенок!

— Шутишь ты, что ли?

— Я на них ни гроша не наживаю…

— Да брось!

— Ну и покупай в другом месте.

— С какой стати, если я с тобой торгуюсь?

— Тридцать две. Дешевле не найдешь.

— Мое последнее слово — двадцать пять!

— Ха!

— Ха!

Тут в дверях появился низенький толстяк в сером плаще и видавшей виды мягкой шляпе и сделал вид, будто интересуется сладостями, выставленными на стеклянной стойке. Наконец, он грузно опустился на стул за столиком напротив, попросил принести кофе со сливками, достал из кармана газету и принялся за чтение. Его появление возымело странно успокаивающее действие на спорщиков. В кондитерской воцарилась торжественная тишина: никаких деловых разговоров, там, где бизнес, — там ведь и налоги надо платить… Вновь прибывшего явно приняли за сыщика из налогового управления. Мне захотелось сказать им: \"Ребята, можете продолжать, это не по вашей части, а по моей\". Дело в том, что толстяка я приметил полчаса назад на углу бульвара Осман, когда расплачивался с таксистом.

Приготовив деньги за кофе, я встал стремительно, кинул монеты на стойку и оказался на улице раньше, чем тот успел сложить свою газету. Когда он выскочил на тротуар, я уже отъезжал в такси. Доехав до Северного вокзала, протиснулся сквозь толпу в билетный зал, вышел через другие двери и из ближайшей лавчонки с вывеской \"Табак\" позвонил Артуняну. Трубку сняла женщина.

— Bonjour, Madame! Нельзя ли побеседовать с месье Артуняном? Я только что узнал, что он нездоров. Как он себя чувствует?

— Благодарю вас, лучше. Но было очень плохо, доктор говорит, что ему необходим полный покой.

— Он не может подойти к телефону?

— Пойду узнаю. Как ваше имя?

— Скажите просто, что я из Лондона, приятель Эндрью. — Пауза, удаляющиеся шаги, потом снова её голос:

— Арам просит вас зайти сегодня в половине четвертого. Мы живем на набережной Вольтера, шестнадцать, второй этаж.

— Спасибо, я буду.

Когда я вышел на улицу, молодой человек, на котором было прямо-таки написано \"сыщик\", внимательно изучал витрину соседнего магазина. Действуют, стало быть, командой. Придется предпринять более энергичные меры, но только после завтрака.

Я вернулся на вокзал, заказал в буфете дюжину belons, choucroute garnie[3] и полбутылки красного вина. Юноша слонялся за окном. Скучная это работа, мне даже жалко его стало. Попросил газету и скоротал время, знакомясь с новостями. Коммунисты обвиняют президента в том, что проводимая им политика ведет к обнищанию рабочих масс. О президенте сообщается, что он вместе с королем Испании охотится на кабанов. Назревает небольшой скандал перерасходована смета при сооружении шоссе между Лиллем и Булонью. Шарль Азнавур выступает в Олимпии, а в Гранд-Опера забастовали рабочие сцены. Агентство ЮПИ сообщает из Вашингтона, что там попросил политического убежища некий Леонид Серов — третий секретарь советского посольства. Баски убили ещё нескольких полицейских. Когда я допил кофе и вышел, наконец, на улицу, мой юный приятель стоял у выхода, как бы тоже читая газету. Я медленно направился к стоянке такси и взял машину до магазина \"Галери Лафайет\". Молодой человек успел сесть в следующее такси и в тот же момент двинулась с места машина, простоявшая все время, пока я завтракал, в зоне, запрещенной для парковки. Раз меня сопровождает целый конвой, я в безопасности.

В \"Галери Лафайет\" я тем не менее постарался избавиться от докучливых конвоиров: потолкался в нескольких отделах, прошел здание насквозь и по переходу попал в соседнее, из которого есть выход на улицу Шарра. Они меня потеряли, так я решил.

— К вашим услугам, месье Пэнмур.

Арам Артунян оказался маленьким аккуратным человечком с темными живыми глазами, вежливым, но весьма себе на уме. Жесткие седые волосы, густые усы, небольшие выразительные руки. На нем был длинный, пурпурного цвета халат и сидел он в кресле, с виду неудобном, — как впрочем, и вся мебель в стиле Людовика Пятнадцатого, украшавшая гостиную. За высокими окнами виднелся Лувр — гигантская серая глыба, протянувшаяся вдоль правого берега Сены. Мадам Артунян подала слабенький китайский чай в тонких чашках севрского фарфора и удалилась.

— Эндрью Пабджой просил передать вам привет, — начал я. — И рекомендовал мне посоветоваться с вами.

Артунян повел в воздухе тонкой рукой, будто отстраняясь:

— Я безнадежно устарел, месье Пэнмур. Мне семьдесят один год, я полный инвалид — по крайней мере, так уверяет мой врач. Последнее время я мало кого вижу, да и память уже не та.

— И все же мы рассчитываем на вашу помощь.

— Я вас слушаю.

Я изложил британскую точку зрения на самоубийство Маршана, упомянул о непонятном безразличии, проявленном французской контрразведкой, и о том, что в Лондоне выказали больше интереса к этому событию, чем в Париже. Мой собеседник слушал молча, с восточным бесстрастием и чуть иронической усмешкой.

— Итак…

— Итак, мы хотим узнать, почему французский министр иностранных дел решил умереть ровно через двадцать четыре часа после того, как принял участие в важнейшем совещании стран НАТО — и так при этом спешил, что даже не успел вернуться к себе в Париж. Версия душевного кризиса, связанного с личными неприятностями, отпадает начисто.

— Но мне-то откуда знать? — под густыми усами мелькнула улыбка. — Для самоубийства есть множество поводов — женщина, деньги, бремя ответственности…

Изящные руки вспорхнули, будто крылья бабочки. Шум уличного транспорта пробивался сквозь узкие, высокие окна, в комнате сгущались ноябрьские сумерки, но света не зажигали.

— Вы можете рассказать о покойном? Все, что припомните — ваши впечатления, сомнения, может быть…

— Сомнения… Да, случаются времена, когда доверять нельзя никому. После войны, к примеру, когда вышли из подполья участники Сопротивления, было такое братание с Москвой… — он помедлил, глядя мне в лицо:

— Что я знаю об Андре Маршане? Много всякого — и в то же время почти ничего. Вот что я вам посоветую: просмотрите досье вырезок в архивах газет \"Юманите\" и \"Монд\". Встретите много одних и тех же статей, однако вооруженный ножницами и тюбиком клея коммунист вырежет из газеты и кое-что из того, что пропустит его коллега антикоммунист.

— Прямо от вас иду в \"Юманите\", — заверил я.

— Отлично. Не мешало бы ещё поговорить с Вавром — шефом французской контрразведки.

— Это входит в мои планы, хотя скорее всего толку не будет: он дал это понять моему шефу.

— Будьте добры, налейте мне ещё чаю.

Отчаянно хотелось курить, но я не решался попросить разрешения у хозяина. Он внушал почтение: настоящий гуру, с восточной внешностью, властными манерами… Непредсказуемый человек — мог и отказать. Лучше уж послушать, как он тихим голосом, в котором слышатся гортанные переливы, рассуждает об Андре Маршане:

— …Во многих отношениях человек замечательный. Не самого крупного масштаба, пожалуй, но вполне способный сделать карьеру в правительстве или руководить крупным предприятием. Ничего удивительного, что он стал именно министром — он ведь из того сугубо политизированного поколения, которое после войны вышло на политическую сцену из Сопротивления.

— Я его хорошо помню в начале шестидесятых — он тогда работал в министерстве внутренних дел, контрразведка подчинялась ему непосредственно. Он был хорош в этой должности: отличные мозги, потрясающая работоспособность. Мгновенно улавливал самую суть проблемы. Медлительность, тупость, тугоумие приводили его в бешенство. Я встречался с ним тогда довольно часто.

Во время долгой паузы, последовавшей после этой тирады, в комнате почти совсем стемнело. Робко постучав в застекленную дверь, вошла мадам Артунян, зажгла тусклую лампочку в торшере и унесла поднос с чайными принадлежностями.

— Я его не любил, — произнес мой собеседник спокойно и даже чуть удивленно, будто впервые осознал для себя этот факт.

— А почему?

— Люди, которым приходилось заниматься поисками шпионов, весьма чувствительны, — издалека начал Артунян. Мой вопрос, видимо, показался ему чересчур прямолинейным, — Интуиция у нас профессиональное качество, мы развивали её в себе ради собственной безопасности. Ну так вот — Маршана я не любил.

— Чувствовали, что он что-то скрывает?

— Отнюдь. О нем все было известно — уж своих-то мы проверяли досконально. Безупречная биография. Член Национального совета Сопротивления с сорок второго года до того дня в сорок третьем, когда Совет был разгромлен гестаповцами. Позже участвовал в битве за Париж. Проявил себя наилучшим образом. Действительно, с чего бы мне его не любить? Хотя я и де Голля терпеть не мог — а кому он нравился, скажите на милость?

Легкое пожатие плеч было ответом на собственный вопрос. Едва заметная улыбка при lese-majesty — оскорблении монарха, то бишь де Голля.

— Прочтите газетные вырезки повнимательней, — ищите малейшие несоответствия слов Маршана его политическим взглядам. Постарайтесь воссоздать образ этого человека и потом спросите себя: такой-то поступок в его характере или противоречит ему? Можно ли объяснить его логически или надо искать каких-то исключительных резонов? Я назову вам несколько имен для возможных бесед, а эти люди назовут ещё и других. В особенности рекомендую Альфреда Баума — он дольше всех служит в контрразведке и, стало быть, больше других знает. Или наоборот: раз он так много знает, то и служит так долго — выгнать его нельзя.

Артунян умолк, я собрался было поблагодарить его за беседу, но обнаружил, что темные веки сомкнуты, и подумал, что он забылся сном мрачная комната и впрямь располагала ко сну.

— Приходите завтра в семь, — произнес он, не открывая глаз, Расскажете мне, что удалось узнать. А я к тому времени постараюсь добыть для вас кое-какую информацию. Увижусь с одним человеком, который с вами говорить не станет, а мне что-нибудь да расскажет.

— Если мне следует искать нечто подозрительное в прошлом Маршана какого характера могут быть результаты поиска, как вы думаете?

Артунян не отвечал долго, внимательно разглядывая свои тонкие сцепленные пальцы. Потом откинул голову и уставился на Лувр, черневший за окном. Прогулочный катер на близкой Сене дал гудок, приближаясь к мосту Карусель.

— Если бы мне довелось собирать компрометирующий материал на Маршана, — эти слова прозвучали столь тихо, что мне пришлось напрячь слух, — то в конце концов я задал бы некорректный вопрос, который мы никогда не задавали друг другу в контрразведке: как тебе удалось пережить войну, приятель?

Я ещё подождал, но за этой фразой ничего не последовало.

— Значит, завтра в семь, — только и сказал мой хозяин. — Надеюсь, вы меня извините, дорогой мистер Пэнмур, что не могу вас проводить.

На всякий случай я дал ему свою визитную карточку с адресом отеля. И откланялся.

Противная черная морось валилась в черную воду реки, букинисты на набережной уже закрывали свои лавки. Час пик ещё не наступил, но уличное движение набирало силу, будто стремясь сделать гигантский город необитаемым: только дома и мчащиеся машины. Минут десять я ловил такси, ещё четверть часа добирался до редакции \"Юманите\" на улице Фобур-Пуассоньер. Редакционное удостоверение открыло мне двери архива — там стояли стальные шкафы, в которых хранятся картотеки. Некрасивая девица в сером поставила передо мной два здоровенных ящика с наклейками \"Маршан Андре\".

Следующие три часа я провел за чтением вырезок, а где-то внизу, в типографии грохотали ротационные машины, печатая самые ранние выпуски коммунистической газеты, предназначенные для отсылки в провинцию. Шаг за шагом я знакомился с Маршаном. Выпускник престижного военного училища Сен-Сир, младший офицер сорок третьего кавалерийского полка. Один из лидеров Сопротивления во время войны. Депутат от избирательного округа Авейрон, начиная с сорок шестого года, и мэр городка Родез. Был членом Национального совета Сопротивления, заместителем военного советника в первом послевоенном правительстве де Голля, потом — министр колоний, дважды — министр почты и телеграфа, министр внутренних дел, военный министр. Кавалер ордена Почетного легиона, военных орденов Croix de Guerre и Croix de la Liberation.

Три темы в картотеках привлекли мое внимание, и я занес их в блокнот. Первая — в газете \"La Parisien Libere\" за 14 марта 1953 года был помещен краткий пересказ речи Маршана, где он говорил о лучших людях Сопротивления, уничтоженных немецкими захватчиками, о невосполнимых кадрах, без которых так трудно залечивать раны, нанесенные войной. Безобидный образчик послевоенной риторики, пустые словеса. Однако кто-то обвел этот пассаж чернилами и нацарапал сбоку: \"Лицемер!\".

Второе, что показалось мне весьма любопытным, — вендетта, которую затеяла против Маршана газета \"Либерасьон\". Она тянулась с сорок пятого года, а в пятидесятом неожиданно оборвалась. Большинство статей было подписано \"М. Сегюр\". Я отметил обороты типа: \"Этот человек проводит политику, которая не согласуется с его политической репутацией\", \"ранее связанный с весьма сомнительными кругами\", \"претендующий на принадлежность к руководству Сопротивления\" — типичные для французской прессы выражения: не обвиняют напрямую, но содержат намеки на какие-то тайны, неприятные совпадения и все такое прочее.

Кто этот М. Сегюр? Чего ради он преследовал беднягу Маршана в течение нескольких лет? И почему вдруг потерял к нему интерес?

Больше всего меня заинтересовал тот факт, что дважды Маршану предоставлялась возможность сформировать правительство и стать премьер-министром Франции, и оба раза он этого не сделал. Первый раз в пятьдесят третьем: тогда газеты писали, что у него был неплохой шанс, но он завалил переговоры с социалистами и будто нарочно испортил отношения с их руководством. Примерно то же произошло в 1964 году, когда он попытался договориться с радикалами. Похоже, этот господин просто не хотел становиться премьер-министром. А я был совершенно согласен с мнением Пабджоя: каждый политик рвется в премьер-министры.

Почему же Маршан дважды упустил свой шанс? Может, М. Сегюр знает?

Я поблагодарил за помощь девицу в сером, она отозвалась кратким \"rien\" — ничего, мол. И отправился к себе в отель на улицу Кастеллане — это позади церкви Мадлен. Ночной портье, даже не взглянув на меня, протянул ключ. Такое безразличие показалось мне несколько наигранным — даже для португальца, работающего посменно. Но тут я вспомнил припаркованный напротив входа в отель странного вида грузовичок: на нем значилось \"Посуда\", а посудного магазина поблизости, как на грех, нет. Полицию, видно, это обстоятельство не смутило: работать-то надо.

Моя комната с виду была в порядке, но только с виду, поскольку волосок, который я заложил в последний роман Ле Карре, оставленный на полке в шкафу, исчез, а французские горничные пыль внутри шкафов не стирают. И бритву мою в футляр положили не так, как кладу я.

Выдрав из блокнота исписанные странички, я сунул их в карман пиджака, заново заложил волос в книгу и пошел ужинать. Портье посмотрел на меня опасливо, фургон оказался на месте — без сомнения, в борту есть дырочка и оттуда, прильнув глазом, кто-то следит за мной. Я не мог отказать себе в удовольствии приветливо помахать рукой невидимому наблюдателю и свернул на улицу Тронше в надежде съесть омлет и запить его добрым красным вином.

ГЛАВА 3

Разговор с Вавром не дал ровным счетом ничего. Меня провели на второй этаж штаб-квартиры ДСТ на улице Соссе, 13. Миновав несколько длинных унылых, с серыми стенами, коридоров, я оказался в кабинете человека, входящего, по мнению многих, в пятерку самых могущественных людей страны. Кабинет был скучный и безликий, вполне подходящий, впрочем, для суперсыщика. На стене позади стола, за которым восседал хозяин, все ещё красовался портрет генерала де Голля, хотя ему недавно пришлось подвинуться, чтобы освободить место для изображения Миттерана. Остальные стены были голы. Мебель — типичная для французских правительственных помещений: будто предназначенная для совсем другого времени и места. Разукрашенная и претенциозная, она совершенно не соответствовала неприглядному сараю, в который её поместили.

Вавр с ходу приступил к делу:

— Я согласился принять вас, господин Кэри, только для того, чтобы предупредить.

Я промолчал, разглядывая физиономию Миттерана.

— Вы понапрасну тратите свое время и деньги вашего правительства. Наши службы провели подробное расследование и убедились в том, что смерть министра ни с какими секретами не связана. Я лично тоже убедился. Какие бы то ни было политические предположения на этот счет весьма нежелательны: люди в правительстве, сами знаете, разные и по-разному отнеслись бы к подобным слухам. Словом, советую вам вернуться в Лондон, месье, и доложить моему другу Пабджою, что за самоубийством Маршана ничего подозрительного не кроется.

Шеф контрразведки явно пребывал в отличном настроении: бледное пухлое лицо так и сияет доброжелательной улыбкой, по глазам ничего не угадать.

— Все не так просто, Monsieur le Directeur. У меня инструкции, и я ведь не нарушаю французских законов…

— Жаль будет, если вы их нарушите — пришлось бы принять меры…

— Не извольте беспокоиться, господин Вавр, за мной следят днем и ночью — не то ваши люди, не то полиция, точно не скажу.

Вавр пожал плечами:

— Я могу вас выдворить из Франции — по какому-нибудь поводу или даже без.

— Знаю, — сказал я, — Только, надеюсь, вы этого не сделаете, потому что из Лондона тоже кого-нибудь выдворят. Труайе, к примеру…

Вавр будто не расслышал: поднявшись, он протянул мне руку. Манеры его были безупречны, но в словах таилась угроза:

— Я сказал все, что намеревался, господин Кэри, а теперь прошу меня извинить…

Я пока не придумал способа, как связаться с Альфредом Баумом. Не мог же я справиться о нем прямо здесь, в штаб-квартире ДСТ. Если бы его начальство узнало, что я им интересуюсь, оно бы этому контакту помешало, да и сам он не захотел бы рисковать.

Отложив Баума на потом, я прошел несколько кварталов по улице Фобур-Сент-Оноре, направляясь в английское консульство. Мне нужна была Изабелл.

При моем появлении она закрыла ящик стола и улыбнулась:

— Ты по делу или просто так, моя радость?

— И то, и другое, Изабел. Давай послушаем музыку, хорошо? А то в этих стенах микрофоны — сколько от них не избавляйся, они все тут.

Она включила стоявший на столе транзистор, и дальнейшая наша беседа протекала на фоне Гайдна. Нарушив правила, я рассказал Изабел о том, что привело меня в Париж и что я успел сделать. Она слушала, вытянув и скрестив длинные ноги, сложив неподвижно руки. Зеленоватые холодные глаза смотрели мне в лицо, не мигая. Принимать красивые и ленивые позы Изабел научилась то ли в музее Родена, то ли в поместье своих родителей в Шропшире. Приобретение подобных навыков — удовольствие дорогое.

— Положи это к себе в сумочку, — я протянул записку на имя Пабджоя, предназначенную к посылке дипломатической почтой и зашифрованную так, что если кто её и прочтет, то решит, что автор просто спятил.

— Могу я ещё как-нибудь тебе помочь? — осведомилась Изабел.

— Можешь. Поужинай со мной. Заеду в девять. Если запоздаю — подожди. В семь у меня назначена деловая встреча, вдруг она затянется.

Следующих несколько часов я провел в архиве газеты \"Монд\", затем долго пытался найти домашний телефон Альфреда Баума, но в телефонной книге значилась целая дюжина А. Баумов, и я не знал, которого выбрать. В папке Маршана обнаружились две статьи Сегюра, которых не было в архиве \"Юманите\", и биографический очерк, опубликованный в свое время в \"Монд\", из него я узнал о ранних годах Маршана.

Попросив досье Марка Сегюра, журналиста, я получил ещё одну папку вырезок — в основном, это были сообщения о его смерти, последовавшей 3 июня 1950 года, и полицейские отчеты.

\"Либерасьон\", 4 июня 1950 г.

\"Марк Сегюр, наш выдающийся и уважаемый автор погиб вчера утром, когда его автомобиль потерпел аварию на шоссе между Бурже и Леве. Бывшая с ним жена тяжело пострадала и доставлена в Бурже, в больницу \"Шарите\". Повидимому, машина на большой скорости потеряла управление и врезалась в дерево у обочины. Мадам Сегюр пока не пришла в сознание и не в состоянии рассказать, как произошло несчастье.

Марк Сегюр работал по редакционному заданию, готовил серию материалов о Сопротивлении, в частности о некоторых его аспектах, оказавшихся после войны — эта тема была предметом его внимания все последние годы…\". Далее шла речь о журналистском таланте М. Сегюра и прочих вещах, меня не интересовавших.

\"Либерасьон\", 7 июня 1950 г.

\"Вчера впервые Ариана Сегюр смогла побеседовать с инспектором полиции города Бурже по поводу автомобильной аварии, в которой погиб её муж, наш давний талантливый автор Марк Сегюр. К сожалению, её показания мало добавили к картине случившегося. По словам мадам Сегюр, она в пути задремала и не поняла, что произошло. Расследование показало, что к потере управления привела поломка шестерни руля. Деталь выглядит так, будто её подпилили, что и привело к неизбежной поломке. Проводить сдедствие назначен судья Альфред Андре\".

Вполне в духе французской прессы — начать о чем-то интересном и бросить все на полпути. Меня начало всерьез увлекать это дело.

\"Либерасьон\" 28 июля 1950 года.

\"Судья А. Андре, ведущий следствие по делу Марка Сегюра, сообщил вчера, что дело попадает в раздел нераскрытых преступлений. Судебное расследование и интенсивный поиск, проведенный полицией, ни к чему не привели. Подозреваемых нет. Можно предположить, что кому-то хотелось, чтобы репортаж, над которым работал покойный, не появился на свет, однако сотрудники нашей газеты не знают, чему именно он был посвящен, и потому не могут помочь следствию\".

Еще одна загадка. Полицейские, побывавшие в квартире Сегюра через два дня после аварии, не нашли (во всяком случае, заявили, будто не нашли) никаких блокнотов или бумаг, касающихся его последнего задания. В машине, если верить полиции, тоже ничего не обнаружено. Не странно ли это? В чьих интересах было спрятать или уничтожить материалы?

Трудно поверить, что редакция газеты, публиковавшая статьи Сегюра, так-таки и не знала, чем он занимался. Конечно же, последняя его поездка была связана с каким-то исследованием из той же серии. Кто должен был стать персонажем новой статьи? И куда подевались его записки? Журналист без блокнота — что за чушь! Однако все мои доводы повисли в воздухе — события произошли четверть века назад. Разве что попытаться отыскать Ариану Сегюр вдруг она что-нибудь вспомнит? Да, но как её найти? Может, её и в живых-то давно нет. Я терялся в догадках — помочь мог хорошо осведомленный человек. Кто-нибудь вроде Альфреда Баума.

Вернувшись в половине седьмого в отель, я проверил, на месте ли волосок, заложенный в роман Ле Карре, и заложил ещё один в стопку белья и рубашек, сложенных в шкафу. Потом запер комнату, спустился вниз и, оставляя ключ у портье, спросил его, как пройти к авеню Вильер (место не хуже всякого другого, если надо сбить со следа шпиков). Дошел до кинотеатра на площади Мадлен, купил билет, расположился в зале поближе к двери с надписью \"Выход\" — и улизнул через неё тут же, бросив прощальный взгляд на знакомого юнца, того, что следил за мной на Северном вокзале, а теперь как раз уселся на два ряда позади меня. Через боковой выход я попал на улицу Виньон и сразу поймал такси. Весь путь от отеля занял семь минут.

Такси я отпустил на правом берегу и перешел Сену по мосту Карусель. Было темно, холодно, под ногами хлюпало. Работающий люд разъезжался по домам; по мосту и по набережным несся густой поток машин.

Перед подъездом дома номер 16 стоял полицейский. А у обочины тротуара красовался \"ситроен\" с номером парижской префектуры. Пройдя мимо, я зашел в ближайшее кафе и набрал номер Артуняна. Тут же ответил незнакомый бас с явно южным выговором.

— Месье Артуняна, будьте добры, — я постарался, чтобы эта короткая фраза прозвучала с итальянским акцентом.

— Кто спрашивает?

— Месье Франкони, его знакомый.

— Он не может подойти.

— Случилось что-нибудь? Ему хуже?

— Не могу сказать.

— А вы кто?

— Полиция.

— Не могу ли я поговорить с мадам Артунян?

— Не можете, — и трубку положили.

Перейдя через дорогу, из другого кафе я позвонил в агентство \"Рейтер\" и попросил к телефону Артура Уэддерборна.

— Приветствиями обменяемся потом, Артур. А сейчас скажи, есть свежая сводка об убийствах в Париже?

— Где именно? — вопрос прозвучал обыденно, будто Артур разговаривал с приятелем, с которым всего полчаса назад расстался.

— Набережная Вольтер. Имя — Артунян.

— Не вешай трубку, сейчас посмотрю. Ага, вот он. Арам Артунян, торговец драгоценными камнями, найден сегодня утром убитым в своей квартире на набережной Вольтер, шестнадцать. Выстрел в голову. Жены не было дома, полицию она вызвала, как только вернулась. Подозревается, что убийство совершено вором, хотя дверь оказалась запертой изнутри. Это все.

— Спасибо, Артур, я ещё тебе позвоню.

— Постой, а как…, — я невежливо повесил трубку.

Изабел Рейд-Нортер, когда я заявился в маленькую квартирку, которую она снимала на улице Конвенсьон, сразу успокоила меня, плеснув в бокал шотландского виски и добавив пару кусочков льда. Пока она принимала ванну, я пил и размышлял о том, что произошло. Интригующие всплески воды в ванной и музыка группы \"Пинк Флойд\", хозяйка поставила пластинку, чтобы я не скучал в одиночестве — мне не мешали.

Изабел вышла из ванной, завернувшись в полотенце, и принялась собираться, болтая при этом обо всяких пустяках. Супруге посла досталось от неё по первое число.

— Знаешь, такая маленькая, хитрая всезнайка, — заключила она разгром репутации этой особы и повернулась ко мне спиной, чтобы я застегнул ей лифчик, однако ловко вывернулась, когда я захотел поправить кое-что спереди, — Вечно каркает, предвещает всем неприятности. Сэр Рой, конечно, полное ничтожество, но даже он не заслуживает такой дурищи. Живи она в Индии, её бы там принимали за священную корову.

Она подняла с полу какую-то мятую серую тряпку, влезла в неё — и оказалось, что это вовсе не тряпка, а изумительное платье от Миссони, красиво обтянувшее её плечи и бедра. Два мазка светлой помадой, две капли хороших духов и резкое движение головой, которое в миг привело в порядок растрепавшиеся волосы.

— Allons — идем же! — воскликнула она, — Меня пора покормить!

Мы отправились в хорошо знакомое и любимое кафе на улице Вожирар. За ужином я выложил свои профессиональные заботы вместе с только что родившимися теориями. Изабел слушала, не отрывая красивых глаз от моего лица. Поела немного, аккуратно вытерла салфеткой уголки довольно большого рта и отвела узкой рукой белокурый завиток со лба.

— Придется признать, — сказала она, — что бедняга Артунян лишился жизни из-за тебя. Случайный грабитель и к тому же убийца, явившийся сразу после твоего к нему визита, — совпадение немыслимое.

— Сам знаю. И сожалею.

— Пока вижу четыре варианта. Выпью кофе — может, и ещё что-нибудь на ум придет… Иностранная разведка, контрразведка, полиция или кем-то из них нанятый убийца. Кто бы это ни был — с тобой-то уж он церемониться не станет.

— Это точно.

— Врагов у тебя уже предостаточно, дорогой. По-моему, пора смываться.

Я засмеялся:

— Как говорил в древности один неустрашимый китайский воин, из тридцати шести приемов борьбы самый лучший — быстро убежать. Жаль, в моем контракте этого пункта нет.

— Ну будь хотя бы поосторожней, Кэри, я ведь тебя люблю, — усмехнулась Изабел, это была наша с ней привычная шутка. — До меня ехать недалеко, скажи официанту, пусть поторопится со сдачей.

ГЛАВА 4

Портье вместе с ключом подал мне записку: месье Шаван просит месье Пэнмура позвонить ему, как только вернется. И номер телефона. В моей комнате все было в порядке: видно, те, кто за мной следил, отвязались. Я собрался было выйти на улицу и позвонить из автомата, но передумал: по правде сказать, к этому часу я здорово устал. И позвонил прямо из номера.

Подслушивающая аппаратура во Франции износилась и устарела. Если понимающий человек вслушается в тихие шорохи и позвякивания в трубке и заметит при этом неправильные интервалы между гудками и эхо в тот момент, когда снимается трубка, он без труда сообразит, что данный аппарат прослушивается. Мой, к примеру, прослушивался.

— Да? — ответил скрипучий и при этом властный голос.

— Это Пэнмур, но я из отеля. — Это \"но\" кое-что скажет человеку, если он неглуп.

— Отлично. Через полчаса будьте возле той конторы, в которую отправились вчера, выйдя от Артуняна. — И трубку положили.

Я не стал тратить время на то, чтобы избавиться от следившего за мной полицейского, — пусть его следит, и ровно без десяти одиннадцать стоял на тротуаре напротив входа в редакцию \"Юманите\" в ожидании, пока кто-нибудь проявит ко мне интерес. Минут через пять из черного \"Рено\", припаркованного сразу за фургоном с надписью \"Юманите\" на борту, вылез человек и медленно пересек улицу, направляясь ко мне.

— Месье Пэнмур?

— Да. Месье Шаван?

Мне не ответили. В свете, падавшем из окон редакции, лицо подошедшего казалось неестественно бледным и пятнистым, будто простокваша. Черные сальные волосы прилипли к черепу, одежда сидит нескладно — дефективный переросток, на редкость непривлекательный молодой человек.

— Ступайте за мной, — он насилу выговорил эту фразу.

Я пошел за ним к \"Рено\", юнец распахнул заднюю дверь, я сел в машину и обнаружил, что там уже поместился второй, точно такой же — этот вообще не глянул в мою сторону. Почему я не позвонил Изабел? Мог дать ей номер телефона Шавана, посвятил бы в свой план… Впрочем — какой там мой план? Похоже, тут все решено без меня. Машина тронулась.

— Куда мы едем?