Дидье ван Ковеларт

Знакомство категории X

В тот день, когда я встретил Талью, мы занимались с ней любовью на глазах у сорока человек. Потом пошли пропустить по стаканчику. Тогда и познакомились.



Она родилась на Украине, ее мать работала на заводе, кто был отцом — неизвестно. В двенадцать лет она уже сидела на диете и учила французский. Каждый год в апреле из Парижа приезжал «охотник за ногами», проверял, насколько она выросла, и говорил: «В следующем году тебе надо подрасти на три сантиметра и сбросить два килограмма». Предварительный отбор в Киеве прошли десятки девушек — в Париж поедет только одна. Через пять лет Талья достигла заветных метра семидесяти шести, довела себя до истощения, и мечта ее наконец сбылась: виза, билет на самолет и эксклюзивный контракт с самым крутым модельным агентством Парижа, которое развалилось сразу после ее приезда. Она осталась ни с чем, но никому об этом не сказала. Чтобы, как и раньше, посылать матери деньги, она стала налегать на пирожные и сниматься в порно.

— А ты? — спрашивает она, сгибая трубочку в стакане с колой.

Я задумываюсь. Девять месяцев назад я стоил три миллиона евро. Сегодня мне грош цена, но я тут ни при чем.

— Я с Мыса.

Она оживилась.

— Мыса Ферра
[1]?

— Просто Мыса. Это в ЮАР.

Она берет горсть арахиса. По всей видимости, мое имя ей ни о чем не говорит. Это нормально. Кто сегодня вспомнит Руа Диркенса? Девять месяцев назад мне посвятили три колонки в «Экип», с тех пор я как будто больше не существую.

— И чем ты занимаешься?

— Играю в футбол.

«А-а», — протянула она, поправляя непослушную прядь волос. Уж и не знаю, наплевать ей или она притворяется, что ей интересно. Я в нерешительности опускаю голову. Окружающие, глядя на яркую блондинку в обществе невзрачного курчавого паренька в тренировочном костюме, наверное, думают, что я пытаюсь ее клеить и у меня это плохо получается. Конечно, кому придет в голову, что мы только что целых три часа трахались по команде «Мотор!».

Она посмотрела на проспект, по которому сновали машины, и снова принялась вежливо меня расспрашивать:

— И где ты играешь?

— На замене.

Помолчав несколько секунд из чувства собственного достоинства, уточняю, поскольку привык говорить правду:

— Но на самом деле я еще ни разу не вышел на замену.

Она доедает последний орешек, провожая взглядом пару сиреневых кроссовок на каблуках, направляющихся вверх по проспекту. Ей девятнадцать, как и мне, но стоит ей заговорить, и кажется, что она лет на десять старше. Дело не столько в опыте, сколько в энергии, целеустремленности. Единственное, что имеет для нее значение, — это будущее. А все, что дорого мне, осталось в прошлом. Я стал пленником настоящего, в котором никому не нужен. Она спрашивает:

— А чем ты зарабатываешь на жизнь?

— Ничем.

Она понимающе мычит в ответ, поднимает брови, допивает колу и принимается грызть льдинки — вот и вся реакция. У меня перехватывает дыхание от того, насколько похожи наши ситуации. И она, и я — мы оба импортированные товары. Но разница в том, что я ни о чем не просил: вербовщик из Парижа приехал и купил меня по случаю как представителя Южной Африки, чтобы потом подороже продать права на трансляцию футбольных матчей в ЮАР. А сейчас, когда права уже проданы, им больше нет нужды выпускать меня на поле. К тому же в нашей команде пятнадцать центрфорвардов. По одному на каждую страну, с которой велись переговоры о продаже прав на трансляцию. Через три месяца, если я войду в состав сборной, клуб одолжит меня родной стране для выступления в Кубке Африки: финансовый директор надеется, что, забив дома, я повышу собственный рейтинг и тогда он сможет выгодно продать меня «Манчестеру», в котором с тех пор, как из команды ушел Квинтон Форчун, не осталось игроков из ЮАР. Но, учитывая то, что обо мне говорят, в сборную я вряд ли попаду.

— Почему ты приехал во Францию? — интересуется она, кусая дольку лимона. — Тебя черные выгнали?

Я пожимаю плечами. Мне было семь, когда Нельсон Мандела вышел из тюрьмы, примерно в то же время у них там распался СССР. Принимать меня за жертву апартеида так же глупо, как видеть в ней воплощение коммунизма.

— Я пошутила, — поясняет она. Только теперь в ее глазах сверкнула искорка интереса — она заметила, что я разозлился. — Ты приехал искать работу и не нашел.

Я опускаю глаза. Ну, можно и так сказать. Я играл один раз, против «Нанта»: после моего выхода с трибун послышались расистские выкрики, меня удалили на десятой минуте из соображений безопасности, и с тех пор я сижу на скамейке запасных..

— Значит, будем друзьями, — подытоживает она.

Нахмурив брови, смотрю на нее, откинувшуюся назад, на ее красивую, устремленную кверху грудь, от которой на моих губах еще остался горьковатый привкус тонального крема.

— Какая связь? — спрашиваю в ответ.

Она продолжает по-английски.

— Если бы ты жил на Кап-Ферра с богатенькими родителями, я бы упорно тебя клеила, месяца через два женила бы на себе, а потом только бы и думала что о разводе, чтобы спокойненько жить себе на алименты. Мне нельзя терять время: я не могу быть подружкой богача.

— Значит, мне повезло?

Ответил я ей в тон и тоже по-английски. Мы словно пытались избежать излишней откровенности, перейдя в чужой для нас стране на иностранный язык. Хотя странно, что я вообще упомянул об откровенности, ведь я только что решил ей соврать. Зато искренне: мне чертовски понравилось заниматься с ней любовью и жутко хотелось, чтобы мы подружились. Не стану я все портить, рассказывая о том, что, хоть и родился во вшивом пригороде Кейптауна, сейчас получаю около двадцати тысяч евро в месяц и в целом гожусь на роль того самого миллионера из ее мечты. Прекрасный принц для нее — всего лишь алименты, а я совсем не хочу ее потерять. Даже если все, что у нас сейчас есть, — это три часа полового акта и возникшее, как только мы оделись, ощущение, что мы уже сто лет знакомы. Как два солдата вражеских армий, которые после заключения перемирия поняли, что у них все стало общим.

— А как ты попал ко мне на съемку?

Ледяная синева ее глаз возвращает меня к реальности. Невероятный взгляд. Совсем недавно, погружаясь в него, я забывал обо всем на свете: о людях вокруг, о жаре, запахах, дублях, о гриме и марафонской эрекции. Когда я чувствовал, что слабею, или боялся кончить раньше времени, мне стоило только сконцентрироваться на желтых точках, сверкающих в ее васильковых глазах, и я брал себя в руки: крапинки росли, двигались, складывались в картинки, порождаемые ритмичным движением моего тела, и все это время мы как ни в чем не бывало перекидывались положенными по сценарию «Трахни-меня-ты-мокрая».

Она повторяет вопрос. Я собираюсь ей ответить, но тут у нее звонит телефон. Она смотрит на номер, высветившийся на экране, встает, извиняется и выходит говорить на улицу.

Дрожь ликования, которую вызывает у меня вид ее стройного светло-серого силуэта, тут же сменяется ощущением холода и пустоты. Чем дальше она уходит, тем сильнее у меня сжимается сердце. Она нервничает, это видно со спины. Отчаянно жестикулируя, задевает руками прохожих. И в тот момент, когда она поворачивается ко мне с недовольным выражением лица и, прижимая к уху телефон, взглядом просит еще немного подождать, мне приходит в голову мысль, что это, возможно, и есть женщина моей жизни. Но что мне с того? Ведь ею всякий может обладать, да и своей жизни я стыжусь.

* * *

День начался как обычно: подъем, двадцатиминутная зарядка по старой привычке, кофе с бутербродом в баре на авеню Гранд-Арме. Я был в черном спортивном костюме, цвет которого полностью соответствовал моему настроению, угрюмый, небритый, непонятно зачем вскочивший в такую рань, а впереди еще целый день. Тренировки не ожидалось, потому что мы снова остались без тренера: уже трое не прошли испытательного срока. Впрочем, для меня это мало что меняло. Все, что значилось в моем расписании на неделю, — посещение Дворца правосудия в пятницу утром. Зоргенсен, наш вратарь, купленный за пять миллионов у туринского «Ювентуса», говорит, что, учитывая, сколько времени мы проводим на допросах о финансовых делах клуба, скоро у нас следователь за тренера будет.

С тех пор как я попал на скамейку запасных, я стал завсегдатаем в этой забегаловке в уныло-бежевых тонах, где пахло половой тряпкой и убитым временем. Уже на третье утро я выбрал себе место за стойкой, пятое от кофеварки, справа Жан-Батист, слева Брюно — два соседа, которые впервые заговорили друг с другом и познакомились лишь тогда, когда между ними появился я. Жан-Батист уже перешел на сухое белое вино, а Брюно на свежевыжатый апельсиновый сок. «Витамины», — уныло шутил он, и от его слов у меня сжималось сердце. Так мы и сидели втроем, не сговариваясь, молча дулись на весь свет: одна нога на металлической подножке, голова втянута в плечи, взгляд застыл на бутылке, и так каждое утро, если не происходило ничего нового.

Брюно потерял работу, Жан-Батист искал ее, а мне платили за то, что я ничего не делаю. Я не стал им о себе рассказывать из уважения, а еще чтобы не чувствовать себя одиноким. Чтобы казалось, что я не один такой. Они не задавали мне вопросов: им хватало собственного прошлого. Жан-Батист был преподавателем французского языка и литературы, Брюно — пожарным. Первый наблюдался у врача по причине депрессии, второго отстранили от работы по дисциплинарным соображениям. Подробностей я не знал. Вокруг нас шуршали газетами, отмечали галочками объявления о работе и зачеркивали цифры на лотерейных билетах. А мы ничего не отмечали и не зачеркивали, мы молча ели и лишь иногда обсуждали прогноз погоды — а что еще остается делать тем, кто потерял веру в людей и в себя.

Полчаса за чашкой кофе с молоком и бутербродом, проведенные плечом к плечу с двумя бедолагами, которые цеплялись за последнюю соломинку, чтобы не сорваться в пропасть, помогали мне вновь обрести то, что я потерял с тех пор, как приехал во Францию, — собственное достоинство. Но таких громких слов я не осмеливался произносить вслух. Потом я возвращался в свою жизнь, слегка отогретый тихим унынием моих собратьев по несчастью, так же как и я, оказавшихся не у дел. Кому-то на земле было хуже, чем мне, правда, это мало что меняло, и я ничего не мог для них сделать, мне оставалось лишь молчать и поддакивать. Время от времени я нарочно оставлял в туалете купюры, но, возможно, их подбирали другие. Однажды утром Жан-Батист вышел оттуда и спросил, чье это. Мне стало стыдно, и я опустил глаза, тогда как сразу несколько человек подняли руки.

Впрочем, в последнее время Брюно сильно изменился. Я чувствовал, что он заставляет себя сохранять унылый вид лишь из солидарное™ с нами. Я был уверен, в его жизни произошли какие-то перемены. Может, встретил кого-нибудь или нашел работу и решил пока никому об этом не говорить, но теперь он с жалостью смотрел и на меня, бездельника в тренировочном костюме, и на Жана-Батиста в пиджаке не по сезону, неудачника, перемешивающего в остывшем кофе собственную жизнь, наблюдая за тем, как тает сахар. В наших отношениях сразу что-то разладилось, теперь уже двое из троих оставляли чаевые.

Сегодня утром Жан-Батист покинул компанию первым, как всегда по средам. Попрощался, взял свой пустой портфель и пошел отметиться у психолога, где, как правило, молчал в течение часа и врач продлевал ему больничный. Вот тогда-то Брюно наклонился ко мне и сказал: «Мне пора на работу». Банальность этой фразы как-то не вязалась с интонацией, с которой он ее произнес; в ней слышалась не просто гордость за то, что он снова при деле, тут было что-то еще — непонятное, вызывающее. Он предложил пойти с ним, если у меня нет других дел, посмотреть, где он работает. Я согласился. Он добавил: «Тебе будет полезно, отвлечешься».

Вот так я и очутился на съемочной площадке. Сидел в углу на каком-то кубе, слева от прожектора. Брюно весь так и светился, посматривая на меня, радовался, что я вижу его в другой обстановке, где его знают, ценят, где он нужен. В перерыве между дублями он подходил ко мне и, красуясь, спрашивал: «Ну, как я выгляжу? Натурально?» Брюно играл роль почтальона, который приносит посылку. Звонит в дверь, ему отвечают: «Войдите». Он входит. Получательница уже сидит верхом на другом почтовом служащем. Он здоровается и говорит, что нужно расписаться за посылку. Она благодарит его и просит не стесняться — одна дырка свободна. Тогда Брюно снимает фуражку и вручает ей «посылку» по полной.

Тут появляется агент по недвижимости — приводит клиентов, чтобы показать квартиру. Эту роль играет Талья. Она спрашивает у тех, с кем пришла, — девушки в поясе для чулок и мужика с седой гривой, — понравилось ли им то, что они увидели. Они говорят: «Да» — и начинают ее раздевать, воодушевившись примером почтовой троицы, и вот уже две команды пыхтят на одной кровати.

Происходящее не помогало мне отвлечься, скорее даже наоборот. Я возбудился, но в этом было что-то ностальгическое, не более того. Приехав во Францию, я спал со всеми женщинами, которые меня хотели, однако по мере того, как падали мои акции, это случалось все реже и реже. А сидеть и смотреть, как играют другие, — это как раз то, что я делаю профессионально на протяжении каждого матча. Брюно подмигивал мне, впечатывая получательнице. Я улыбался в ответ, давая понять, что болею за него и горжусь, не хотел его огорчать, пусть даже для меня в положении наблюдателя ничего нового не было.

И тут с типом, который пришел смотреть квартиру, что-то случилось, режиссер скомандовал: «Стоп». Талья прекратила свои страстные стоны и глянула украдкой, как ее партнер вынимает свой обмякший агрегат. Актер попросил сделать перерыв, уточнив, что все в порядке.

И исчез в своей гримерной. Тем временем гримерша освежила Талье макияж. Через пять минут он вернулся, бодрый, зрачки расширены, прибор в превосходном состоянии, но, как только возобновили съемку, снова сдулся. Режиссер взбеленился, сказал, что актер слишком стар и слаб для такой роли и что ему пора на пенсию. Тот парировал, что он звезда. Кто-то из осветителей предупредил, что, несмотря на перерывы, задержек сегодня не будет. Режиссер поставил актеру ультиматум, тот попросил всех замолчать, оттолкнул участливо тянущиеся к нему руки, проглотил какую-то таблетку и закрыл глаза. Троица Брюно продолжала заниматься любовью вхолостую, косясь по сторонам и ожидая возобновления процесса. Через три минуты звезда развернулась и, сжав зубы, покинула площадку — член так и не встал.

Так как съемочный день нужно было заканчивать, Талья предложила попробовать «того парня в черном». Прошло несколько секунд, прежде чем я догадался, что речь идет обо мне. Режиссер критически окинул меня взглядом.

— Ты в любительском снимался? Свингом балуешься? Справка есть?

Брюно был очень рад за меня. Он растолковывал мне вопросы и сам же на них отвечал: да, да, я тот еще любитель этого дела, групповухи обожаю, справка есть, но я не взял с собой, не знал, что понадобится. Талья заявила: есть у меня справка или нет, а с любителем без презерватива она сниматься не будет. Режиссер заартачился: резинка бликует. Осветитель подтвердил, что придется менять свет. Помощница возразила: по правилам страховой компании я должен быть в презервативе. Режиссер завопил, что работать в таких условиях совершенно невозможно. Сверху спустился какой-то толстяк в пиджаке и начал орать, что он снимает порно, чтобы люди могли расслабиться, а если ему будут морочить голову всякими капризами, то он уволит всех к чертовой матери.

Пока они ругались, Брюно шепнул мне на ухо, что все утрясется: обычные разборки, люди они милые, настоящая семья, и, если я им понравлюсь, то легко смогу, как и он, получать «в черную» в три раза больше пособия. Я плохо представлял, сколько это, но изобразил очень заинтересованный вид. Он был так счастлив, что может поделиться своей удачей. Все разочарования и перенесенные в клубе унижения улетучивались при виде добродушной улыбки безработного, у которого подходил к концу срок выплаты пособия и которому удалось вернуться к нормальной жизни только благодаря тому, что у него получалось возбуждаться по команде.

— Скажете, когда будете готовы, — произнесла растянувшаяся на кровати Талья, прикуривая сигарету.

Все повернулись к ней. Получательница посылки закричала, что во Франции закон запрещает курить на рабочем месте. Талья затянулась и посоветовала ей вернуться на родину. Брюно воспользовался сменой темы, чтобы спустить с меня штаны и показать режиссеру мою «машину», напомнив о времени. Воцарилась тишина. Я старался ни на кого не смотреть, пока они оценивали мои данные. Странно было вновь стать центром внимания, да еще таким вот образом. С другой стороны, это оказалось так легко, что я почувствовал себя отмщенным. Помощница разрешила ситуацию: в любом случае, попробовав меня, они ничего не теряют, всегда можно вырезать, если у меня ничего не получится, а иначе весь день пойдет коту под хвост. Одно было ясно: сбой Максимо страховка не покроет, у него на этот случай по контракту три дня в запасе.

По всей видимости, этот аргумент оказался решающим. Режиссер закричал: «Грим!» — и все сразу стали очень ласковы со мной. Ассистентка режиссера объяснила, что мне делать, дала листок со словами в этом эпизоде, Брюно отрепетировал их со мной, актрисы помогли раздеться и принялись осыпать льстивыми похвалами и ласкать, чтобы я был в форме, пока осветители переставляли прожекторы. Я уже так привык, что на меня никто не обращает внимания, что сейчас почти готов был расплакаться. Потом гримерша прогнала девушек и с суровой дотошностью принялась охаживать меня своей кисточкой. Я чувствовал себя цыпленком, которого обмазывают перед тем, как поставить в духовку. Единственной, кто не двинулся с места, была Талья, она лежала на постели и в ожидании продолжения съемок играла в геймбой, а когда наши взгляды встречались, мило мне улыбалась.

— У вас есть вид на жительство? — спросила меня помощница.

Это меня огорчило — значит, мой французский не так хорош, как я думал. Восемь лет упорных занятий, чтобы научиться говорить без акцента на родном языке отца: я думал, это поможет нам сблизиться. Но все обернулось самым большим провалом в моей жизни. Он виноградарь из Франшхока, неподалеку от Мыса. На этикетках производимого им вина «Шато-Мулина-Эстат» написано, что его семья родом из Бордо, но они эмигрировали еще в 1694 году, поэтому, когда на Салоне вин я подошел к нему и представился на французском, он не понял ни единого слова. Дома мать принялась утешать меня: он не виноват, а я, по крайней мере, выучил хоть один иностранный язык.

— К съемке готов, — заявила гримерша, закончив расчесывать мою растительность.

— Так что с видом на жительство? — снова спросила ассистентка. — С ним все в порядке?

— Да… думаю, да. Ну в общем, есть люди, которые этим занимаются…

— Это вам же нужно, — перебила она, разрывая обертку презерватива. — Мы единственная студия, которая заключает контракты и предоставляет расчетную ведомость, но если вы предпочитаете черный нал — никаких проблем.

Она натянула мне «Дюрекс комфорт» по самые яйца, объяснила роль. Основное я уже понял, наблюдая за съемками эпизода: я заходил в квартиру вместе с женой, заинтересованно все оглядывал, прикидывая, что нужно будет сделать, а потом обнаруживал хозяйку, зажатую, как в бутерброде, между двумя почтальонами, и теперь уже я стягивал трусики с девушки из агентства по недвижимости и платил ей комиссионные натурой. Немного удивленная помощница выслушала меня, похвалила за то, что я внимательно следил за событиями, но уточнила, что вовсе не обязательно все это изображать: меня будут брать только крупным планом, ведь я всего лишь запасной член.

— При монтаже он не состыкуется по длине, — предупредила ассистентка.

— Я начну снимать, когда он будет уже внутри, — успокоил ее оператор.

— Супер, — сказала она, чиркая что-то в сценарии. — Тогда можно будет смонтировать с Максимо в первой сцене.

— О да, гениально! — заскрежетал режиссер. — А презерватив? Я его потом сверху приклею что ли?!

— Ах ну да, точно, — устало вздохнула помощница и откусила от шоколадного батончика.

— Приготовиться! — закричал режиссер.

И я очутился в теле незнакомки, которая спросила, как меня зовут.

— Руа.

— Это уменьшительное от какого?

— Ни от какого.

Она немного поизвивалась подо мной, чтобы довести меня до кондиции к началу съемки. Нельзя сказать, что это было неприятно, но особого возбуждения я не испытывал, у меня стоял сам по себе. Наверное, из-за стеснения, стремления доказать, что я чувствую себя раскованно, не волнуюсь, не нервничаю, расслаблен и на меня можно положиться. На самом деле именно такого состояния раньше я всегда добивался перед выходом на поле. В голове звучал голос Чаки Натзулу, моего старого тренера из «Солт Ривер», — он в красках рассказывал о матчах, сидя в инвалидном кресле. Окружающие считали его старым маразматиком, который любит повыпендриваться, но именно он научил меня всему, когда я пришел к нему девятилетним пацаном. Три года под его руководством я учился концентрироваться, мысленно проигрывать ситуацию, нейтрализовывать других игроков, предугадывая развитие событий… «Ты сам все решаешь: за вратаря, защитников, товарищей по команде — и бьешь по воротам, в которые мысленно уже забил. Если засомневаешься, ничего не выйдет. Если веришь в свои силы, никто не сможет остановить твой мяч». За пятнадцать лет карьеры у Натзулу ни разу не было осечки, когда он готовил удар таким образом. В кейптаунском «Аяксе» у меня получалось три таких удара из пяти. Он говорил, что большего мне не достичь, потому что я белый, мне не хватает чувства несправедливости, неба в клеточку, воспоминаний о цепях, передававшихся на генетическом уровне из поколения в поколение, — всего того, что дает банту их магическую силу.

«Ты никогда не станешь настоящим черным, но ты можешь стать лучшим среди белых». И опять мне это пригодилось.

— Ты правда первый раз? — спросила Талья.

— Да.

— Я тоже.

Заметив, что я не очень-то ей поверил, она уточнила: в первый раз она будет сниматься с тем, у кого первый раз. Ее слова придали мне уверенности, и я спросил, нужно ли делать что-нибудь особенное.

— Нет, просто трахаешь меня, как обычно. Только не забывай, что мы это делаем не для себя, а чтобы возбуждались те, кто потом будет на нас смотреть. Поэтому ты себя сдерживай, а я подыграю. Сдвинься немного правее, я чуть приподниму ногу.

Она немного изменила нашу позу, чтобы та соответствовала полароидному снимку, который ей протянула ассистентка. Потом спросила, сколько времени я могу сдерживаться. Я ответил, что не засекал.

— Я помогу тебе.

Я впервые взглянул на нее. То есть посмотрел по-настоящему, не на какую-нибудь часть ее тела, не на грудь с темными сосками, длинные ноги или бритый лобок. Заглянул ей в глаза. Увидел решимость, затаенную ярость, доброту, лучики смеха в уголках глаз. Горькие складочки у рта выдавали опытность. Она уже многое пережила, многое повидала, многое поняла. Она казалась человеком без возраста, а между тем была еще совсем девчонкой.

— Тишина! — закричала ассистентка.

— Мотор! — скомандовал режиссер.

— Съемка, — ответил чей-то голос.

— Хлопушка!

— Двадцать четвертый эпизод, дубль два.

— Начали!

Я так и замер на месте. Она вопила, билась, извивалась, разошлась вконец, будто мы трахались уже минут двадцать. Я пытался предугадать развитие событий и при этом совсем забыл, что мы снимали продолжение эпизода и ее в предыдущей сцене уже как следует разогрели. От этих ее толчков и кружений все мои попытки сохранить хладнокровие сразу пошли прахом.

— Оттрахай меня, как шлюху, давай, сильней! Еще сильней! Не обязательно так дрыгаться, — процедила она сквозь зубы, — хлопай меня по ляжкам, когда я сжимаю их, так эффектнее. Теперь твой текст.

Пока оператор приближался к нам, я прошептал ей в волосы:

— Забыл…

— Делай как я… Стони.

Она выдала целую серию «ахов» и «охов», и я как мог ей подыгрывал, пытаясь стонать то громче, то тише. Возбудился еще сильнее, с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться, к тому же спину нестерпимо жгли осветительные приборы.

— Камера на задницу! — приказал режиссер.

Я непонимающе уставился на Талью. Она шепотом мне перевела:

— Я сверху. Смена ракурса: ты можешь попросить перерыв. Иначе он заставит нас снимать все единым планом, и тогда ты не выдержишь.

Я поблагодарил, но сказал, что все в порядке. «Хорошо», — ответила она. Мы перевернулись, глядя друг другу в глаза, чтобы получилось синхронно, не разъединиться и не задеть троицу по соседству. Сверху работала уже она, я собрался было воспользоваться передышкой, чтобы насладиться зрелищем, и зря. Она сразу это поняла и, не снижая темпа, расслабила мышцы. Закусив губы и стиснув зубы, я сосредоточился на желтых точках в ее глазах и дал по тормозам, а она ткнула пальцем мне под ребро. Как только я справился с собой, она снова сжала бедра, и понеслось.

— Раздвинь ей ягодицы, чтобы дырка была видна, — приказал режиссер, наблюдавший за картинкой по монитору.

Я подчинился, бросив взгляд в сторону оператора, присевшего на корточки у ножки кровати.

— Талья, ты поворачиваешь голову к камере и заводишь зрителей, типа: давай, трахни меня в задницу, не стесняйся, давай. Да, вот так, супер… Да что же он творит, он новости пришел послушать что ли? Убери башку из кадра, осел! Нам нужен только твой член, остальное оставь при себе!

Я положил голову на подушку, скорее смутившись, чем обидевшись на его замечание.

— А вообще у тебя здорово получается, суперкласс! — смягчился режиссер. — Можно подумать, ты только этим всю жизнь и занимался. Теперь давай, лижи ей сиськи. Люка, ты проходишь снизу, захватываешь язык и соски, но задницы из кадра не теряй, замечательно! Теперь давайте панораму, сделаем проход, чтобы зацепить Мелоди на четвереньках на заднем плане, гениально, держи член бодрей, пока снова не попадешь в кадр, как там его?

— Руа, — ответила Талья, ее рот не был занят.

— Руа, сейчас она сама все сделает. Она садится на тебя сверху, вот так, ты оставляешь титьки в покое и максимально вдавливаешь голову в подушку, пока она дрочит, ты — фоном.

Я проделал все, что он велел, тем временем оператор с камерой передвигался вдоль кровати, потом остановился прямо у меня над носом. Я оперся на пятки и попытался со всей силы вжаться в матрас. Затаил дыхание, боясь задеть камеру.

— По моей команде ты уходишь от Мелоди и наводишь фокус на клитор Тальи, фоном Руа. Поехали! Погоди. Ребята, да это просто ракурс века! Двигайся медленнее, Талья, чтобы мы побольше сняли.

Вот так все и продолжалось в разных позах, со всеми по очереди: я был зрителем, актером, инструментом, и в то же время мыслями я был где-то далеко. Я выпал из времени, больше не чувствовал ни усталости, ни судорог, ни удовольствия. Чем жарче становилось на площадке, тем лучше у меня получалось сохранять хладнокровие, наконец-то моя физическая форма, годы тренировок сгодились хоть на что-нибудь… Мне очень нравилось сниматься с этой девушкой, которая продолжала наставлять меня, подсказывая вполголоса, когда схитрить, когда ускориться, идти вперед или отступить, словно мы давным-давно работали вместе. Мы доставляли удовольствие зрителям, хотя сами удовольствия не получали, это-то мне и нравилось. Это и есть работа профессионалов, знающих свое дело, ценящих командный дух. На поле я уже ощущал подобный сплав энергии, а вот с женщиной — никогда. Мне только хотелось понять, связаны ли эти эмоции с Тальей или все оттого, что мы трахаемся прилюдно.

— Супер, ребятки, заканчиваем!

— Я больше не могу, — заводится Талья, — не могу больше терпеть… Давай! Давай! Давай!

Я уж было собрался последовать ее примеру, но она предупредительно шепнула мне на ухо:

— Не кончай, притворись: остался еще один план. Да-а-а-а! — вопит она, впиваясь ногтями мне в спину.

Я тоже начинаю кричать, правда, от боли, и делаю вид, что кончаю.

— Снято! Ну как, новенький, ты в порядке, порох еще остался? Отлично! Поправьте макияж. Талья, сейчас делаем крупный план, как ты у него сосешь.

— Воды, Флоранс. Спасибо, — бросает она стажерке, слезая с меня.

— Она будет отсасывать с презервативом? — саркастично замечает осветитель.

Режиссер метнул взгляд на Талью, та пожала плечами, сделала глоток «Виттеля» и оставила меня на попечение гримерши. Та сняла с меня презерватив и принялась пудрить.

— Нас в кадре не будет? — интересуется Брюно.

Режиссер качает головой. Помощница освобождает почтовую троицу, те разлепляются, Брюно дважды показывает мне большой палец, давая понять, что я молодчина и что он ждет меня в гримерке.

— По местам!

— Через десять минут заканчиваем, — предупреждает осветитель.

Талья обхватывает его губами, и теперь, без латексной защиты и ее советов вполголоса, мне куда труднее сдерживаться. Да еще этот нервирует — подбадривает нас, как болельщик на стадионе:

— Давай, тебе нравится, он кайфует, как же мощно он сейчас разрядится, да, вот так, сильней, давай! Руа, в самый последний момент ты его вынимаешь, и пусть брызнет ей прямо в лицо.

Смотрю, Талья нахмурилась, но темпа не сбавляет.

— Ты в порядке? — смущенно спрашиваю ее.

Она резко проводит языком вверх, словно хлыстом, и тихонько шепчет:

— Только не на волосы, — и снова обхватывает губами.

— Нестыковка, — сетует ассистентка.

— Хорошо, эякуляцию снимем завтра отдельно, — решает режиссер. — Руа, продержись до конца плана, и на сегодня хватит.

Я поднимаю глаза к потолку и одурело таращусь на прожекторы, стараясь думать о чем-нибудь другом, тогда как Талья ускоряется. Игра против «Нанта», мой первый и последний матч на французской земле, пьяные болельщики-фашисты устраивают мне овацию, как герою апартеида, внезапно появляются полицейские с дубинками, меня удаляют с поля…

— Снято!

Я сжимаю голову Тальи и яростно выстреливаю в нее — ненависть к мерзавцам, угробившим мечту моего детства, удесятеряет мои силы.

— На сегодня съемка окончена! — объявляет ассистентка. — Всем спасибо и до завтра. Начало в восемь.

Гаснут прожекторы, техники сматывают провода.

— Ему приходить завтра? — спрашивает Талья у режиссера.

— Сходи к продюсеру, — говорит он мне и уходит.

Ассистентка дает полотенце и показывает, где душ.

Проходя по коридору мимо гримерных, вижу открытую дверь с табличкой «Максимо Новалес» — это актер, которого я заменял. Наши взгляды встречаются в зеркале. На нем кашемировый пиджак, он неподвижно сидит в кресле, облокотившись на туалетный столик, подперев голову рукой. Его взгляд на секунду останавливается на мне, потом он отводит глаза и снова погружается в свое отражение. Сидит, ссутулившись, смотрит в никуда. Без грима видны морщины. Дружеский шлепок Брюно, идущего из душа, выводит меня из оцепенения.

— Ну что, дружбан мой просто зверь? — бросает он с торжествующим видом Талье, проходящей мимо в махровом халате. — А ведь так по виду и не скажешь, если честно…

Она обрывает его, ткнув пальцем в кадык:

— Не думай, что тебе удастся отыметь меня за пределами студии, уловил?

И запирается в своей гримерной.

— Клевая фигурка, но характер скверный, — комментирует Брюно. — Они такие, девушки с Востока: только звонкая монета их и заводит. Завтра постарайся, чтобы тебя поставили в паре с Мелоди, вот уж по-настоящему горячая девка и реально кайфует от того, чем занимается. Пойдем, дружище, ополоснись, и я отведу тебя к продюсеру, чтобы тебя не надули.

Через десять минут я подписал какую-то бумагу и вышел оттуда с конвертом в кармане.

— Скажи честно, срубал когда-нибудь столько за три часа работенки? — ликовал Брюно.

Я покачал головой. Столько я оставляю на чай официантам в ресторане.

— Мне пора сваливать, у меня кастинг у Пино Коладо. Представится случай, я тебя с ним познакомлю. Если хочешь здесь зацепиться, он король садомазо-г

о
ра
[2], но торопиться не будем. Тебе лучше набраться опыта на такой милой славной студии, как эта. Пино берет только профи. Ты чем потом будешь заниматься? Приходи в тренажерный зал, улица Куаффар, 12, я тебе кое-какие приемы покажу. Данные у тебя есть, это факт, но нет техники, чтобы продержаться восемь часов. Настоящий трах, дружище, нужно отрабатывать на тренажерах. Заруби себе на носу: порноактер, достойный носить столь гордое звание, — не просто бабник, это настоящий атлет. Уловил?

Я смотрел ему вслед: он шел к выходу, п
одороге обнимался со всеми, спрашивал про тех, кого сегодня не было на площадке, и просил поцеловать их от него. Так приятно видеть, как кто-то возвращается к жизни. И в то же время мне стало грустно.

Из гримерки вышла Талья: волосы собраны в пучок, вельветовые джинсы и серый свитер, плетеная сумка через плечо. Поравнявшись со мной, она остановилась. Мы стояли посреди коридора, и между нами впервые возникла неловкость. Особенно с моей стороны, ведь меня она уже видела одетым. Мимо нас прошли еще два актера. Я сморозил какую-то глупость:

— Очень мило, что ты пригласила меня на завтра.

При слове «пригласила» она улыбнулась. А может, при слове «мило».

— Пара-тройка советов тебе все же не помешает.

Я смиренно развел руками, всем своим видом давая понять, что открыт для критики.

— Можно прямо сейчас. Пойдем выпьем чего-нибудь?

* * *

Она возвращается, торопливо садится за столик, выключает мобильный, знаком просит официанта пошевеливаться со счетом. Я вытаскиваю деньги из кармана, напоминаю, что не ответил на ее вопрос.

— Какой вопрос?

— Как я попал на съемку…

Я набираю воздух в легкие, но она смотрит на часы и обрывает меня:

— Твой приятель Брюно сказал тебе: «Пойдем поглазеешь». Так все было?

Слова застревают у меня в горле, я смущенно киваю. А она вдруг вскакивает, выбегает на улицу и бросается к дороге. Свистит, люди оборачиваются. Останавливает такси, возвращается ко мне:

— Послушай, я тороплюсь, фотосессию перенесли, съемки начинаются раньше. Но я не хочу вот так бросать тебя. Поедешь со мной? Или у тебя есть планы?

Я сгребаю сдачу, встаю, криво улыбаясь. Последние несколько месяцев я все больше замыкаюсь в себе, а из нее энергия бьет ключом, я за ней с трудом поспеваю. Чтобы набить себе цену, говорю как можно более безучастно, что у меня были планы, но я могу их изменить.

И произношу очередную банальность: предоставим все случаю, до сих пор он нам вроде улыбался.

— Нет.

Ее лицо вдруг стало совершенно серьезным. Исчезли чувственность, нетерпение, напор. Эта серьезность придает ей сходство с побитым ребенком. Она кажется хрупкой, такой я ее еще не видел.

— Что нет?

— Это не случайно.

Она открывает дверцу, подталкивает меня внутрь, называет шоферу адрес и садится рядом со мной.

— Ты не случайно заменил Максимо.

— Правда? У него часто бывают проблемы?

— Нет у него никаких проблем. Ему пятьдесят семь, но он по-прежнему один из лучших в своем деле. Он получил три «Золотых пениса» на фестивале в Гамбурге. Вообще-то, это свинство с моей стороны. Но прежде всего я должна думать о себе.

В потоке фраз я пытаюсь уловить хоть какой-то смысл, чтобы понять, к чему она клонит. Когда на светофоре загорается красный, она берет мою руку и начинает загибать мне пальцы.

— Только никому об этом не говори, я нажала на точку О.

— На что нажала?

— Есть такая точка в акупунктуре. «О» значит «out». Надавливаешь между двумя позвонками, вот здесь, и за три секунды у парня пропадает эрекция.

Я сглотнул и поймал взгляд шофера, который таращился на нас в зеркало заднего вида.

— Зачем ты это сделала?

— А ты как думаешь?

Я смущенно отвожу глаза, чувствуя, как к горлу подступает ком.

— Ты… ты хочешь сказать, что, увидев меня, ты просто захотела заняться со мной любовью?

— Да. Я подумала, что у тебя член точно меньше, чем у него.

Я пытаюсь справиться с эмоциями, отвечаю ей в тон, что очень польщен.

— Имеешь право. У меня сейчас фотопробы для «Данон» на плоский живот, они для меня очень важны, а с ним я бы выдохлась. С тобой, по крайней мере, я расслабилась.

Она целует меня в щеку. Мы медленно продвигаемся в пробке. Она поправляет макияж, насвистывает песенки, которые звучат по радио. А я пытаюсь прийти в себя: трудно снова ощутить вкус к жизни, когда думал, что уже совсем спекся.

— У тебя почти нет акцента, — бросает Талья, хотя за последние пять минут я не проронил ни слова.

— У тебя тоже.

— Спасибо.

— Ты где-то училась французскому?

Она пожимает плечами.

— Думаешь, во Франции кого-то интересуют дипломы девушек с Востока?

Необыкновенная грусть сквозит в ее голосе. Грусть не оттого, что она стала такой, какая есть, а что ради этого пришлось пожертвовать всем остальным. Она смирилась с настоящим, оставив боль в прошлом. В противоположность мне. Это не означает, что у нас с ней есть будущее, но для начала и это неплохо.

— Значит, завтра снова увидимся? — уточняю я.

Она щелкает языком, убирает карандаш для век, закрывает пудреницу, бросает ее в сумку. Смотрит на меня исподлобья, на лице читается досада. Потом открывает рот, вздыхает и отворачивается.

— Послушай, — говорит она, не отрывая глаз от бумажки, приклеенной к стеклу на случай претензий со стороны клиента, — я тогда брякнула… Забудь…

— Почему?

Почти крик души. Пронзительный, срывающийся на «у», он вырвался сам по себе, и мне стало стыдно. Она повернулась и посмотрела на меня в упор, ее, как и меня, разозлила моя реакция.

— Чего ты хочешь? Заниматься тем же, что и твой приятель? Мечтаешь стать порнозвездой?

Я неуверенно пожимаю плечами. Чего я хочу, так это снова увидеть ее, но только чтоб она не думала, будто для меня она и ее профессия одно и то же. К тому же мне не нравится ее тон старшей сестры, читающей нотации.

— Ты не знаешь, что это за мир. То, что ты видел сегодня, — цветочки: режиссер, помешанный на своих планах, вежливые парни, хорошее освещение, чистенькие девушки, которые трахаются понарошку, типа «Я реализую свои фантазии, но сохранила свежесть», а ягодки — ты даже представить себе не можешь. Мерзкие телки, жесткое порно на экспорт, садо-скато, фистинг, ноги в заднице по щиколотку…

Таксист делает радио громче. Талья повышает голос:

— Знаешь, что такое квартет? Двойное проникновение в каждую дырку. Добавляешь рот, получается секстет, и будь счастлива, что нос свободен и можешь дышать. Таков сегодня рынок. Девки, которые не могут иначе зарабатывать на жизнь, должны не отставать, а мужики тащатся. Возьмем твоего друга Брюно, славного парня, еще немного, и ему пришлось бы бомжевать, а тут такие перемены — теперь ему платят за то, что он дрючит красивых баб, так он в конце каждого эпизода спасибо нам говорит. А знал бы ты, сколько таких, которые нас унижают, оскорбляют, бьют, рвут нам все внутри, насилуют на законном основании, нарочно заражают, чтобы отомстить за свою конченую жизнь? Тебе этого хочется?

Хотел бы я ей сказать, что в футболе тоже не все так уж распрекрасно, но мне куда больше хотелось завоевать ее доверие, чем жаловаться на свою судьбу.

— Чего ты ждешь от этой профессии, если только ты не хочешь выкарабкаться, как Брюно, или, может, у тебя IQ как у Максимо, двадцать восемь сантиметров?

— А ты?

Я старался задать вопрос как можно мягче, но в моем голосе все же прозвучал упрек. Или непонимание.

— А я ничего не жду. Я тут временно! Я не тешу себя надеждами, как все эти дуры, которые воображают, что, став известными в порнобизнесе, они потом сделают карьеру в нормальном кино. Этого не будет никогда, Руа, никогда! У нас на лбу всегда будет написано «порно», а если и пригласят на съемки, то только на те, от которых нормальные актрисы отказываются. Я себе отвела три года, чтобы скопить как можно больше денег, завести как можно больше знакомств и по-пробоваться везде, где только можно. А пока я вкалываю как ненормальная, учусь постоянно, чтобы быть приличной девушкой, иметь подобающий вид и достоинство. Через три года я подцеплю какого-нибудь старичка из высшего общества, мы с ним пойдем в мэрию — распишемся, я скрашу последние годы его жизни, устрою ему пышные похороны, а потом куплю дом, буду жить как хочу, спокойно, и видала я вас всех. Спокойно, понимаешь?

Последние слова она уже почти прокричала, и ее глаза затуманились слезами, точнее, это был лишь намек на слезы: две крохотные капельки блеснули и тотчас исчезли, как будто дворники очистили запотевшее стекло.

— Прости меня, — сухо сказала она. — Но меня бесят такие люди, как ты, которым ничего не надо.

— С чего ты взяла, что мне ничего не надо?

Она поправляет воротник, собирает растрепавшиеся волосы в хвостик, потом упирается локтями в колени, кладет голову на ладонь и с надеждой смотрит на меня.

— Ну тогда ты хорошо это скрываешь.

— Стараюсь.

И снова повисает тишина, словно знак восстановленного доверия.

— Вот так пробка, — замечает шофер.

— Ты не злишься на меня, Руа?

— Нет. Я просто немного беспокоюсь за тебя, вот и все.

— У меня все хорошо, — холодно говорит она. — Я сдаю анализ на СПИД раз в три недели, с этим все в порядке. А если сомневаюсь в парне, я ему выдаю, что родилась в тридцати километрах от Чернобыля, и тут уже он сам начинает требовать презерватив. В любом случае я выкуриваю по полторы пачки в день, ем мясо бешеных коров, генетически измененные овощи, дышу асбестом и гроблю себе мозги мобильником. Никто не может сказать, от чего именно помрет, так не лучше ли забить на это все, а?

Я ей отвечаю, что в отношении мобильных телефонов еще не известно, опасно ли ими пользоваться.

— Для призраков да. Между прочим, английские ученые недавно доказали, что в тех домах с привидениями, где пользуются мобильными, призраки появляются в два раза реже! Я выйду здесь, месье, иначе я вообще не доберусь. Чек, пожалуйста. Ты едешь дальше?

— Нет-нет.

Шофер выписывает квитанцию, а она тем временем снимает обувь и вытаскивает из сумки пару роликовых коньков.

— На самом деле, Руа, поступай как знаешь. Я с тобой славно провела время и не против трахнуться еще разок, но я хочу, чтобы между нами было что-то еще. Если нам суждено стать приятелями, лучше, чтобы у тебя была другая профессия. Футболист, например, мне очень нравится. Тренируйся, прояви себя, не знаю, стань хорошим игроком, если тебе это так нравится. У меня вот нет увлечения, в этом моя проблема. Я всегда мечтала только об одном — свалить. Вырваться оттуда. Учитывая то, откуда я, у меня был только один способ — тело. Спасибо, — говорит она, пряча чек в карман.

— Можно ваш автограф? Меня зовут Бернар.

Она вытаскивает из сумки фотографию и размашисто подписывает со множеством завитушек. Я выхожу из машины, открываю ей дверцу. В кармане звонит телефон. Опускаю туда руку, выключаю его. Мне нравится, что ее беспокоит исчезновение привидений, когда всех вокруг волнует изменение климата на Земле.

— До скорого, — говорит она, ступает в роликах на тротуар и начинает крутиться на месте.

— До завтра, — отвечаю я уверенно.

Она улыбается уголками губ и кивает.

— Как хочешь.

— Талья Стов — твое настоящее имя?

— Это сокращенно. Полное — Наталья Стовецкина.

Она топчется на месте, балансируя руками, хлопает в ладоши, явно что-то хочет сказать. Я спрашиваю: «Что-то еще?» Она цепляется за завязки моего костюма.

— Если бы мы уже не трахнулись, я бы тебя точно закадрила.

— То есть тебе не понравилось?

— Я не о сексе говорю, а о фантазии. Ты весь такой чистенький, ничего не хочешь менять в своей никудышной жизни и при этом замечательно себя чувствуешь… Как тебе удается сохранять такое спокойствие? Тебе ничего не надо, и ты даже не грустишь по этому поводу. Ты прям марсианин какой-то.

Я опускаю глаза. Очень жаль, что у меня такое маловыразительное лицо. Если, по ее словам, на нем не отражаются недовольство и печаль, уж и не знаю, что тогда на нем вообще написано. А может, она видит меня таким, каким я был раньше. Или — оптимистическое предположение — предвосхищает будущее. В конце концов, что мне мешает послать к черту систему, которая мной воспользовалась, выложить все в пятницу следователю, рассказать правду-матку журналистам или надавить на президента, шантажировать его, чтобы меня снова выпустили на поле и я бы доказал всем, что я лучший? Да, но если обо мне снова станут говорить в новостях и Талья по телевизору узнает, сколько на самом деле я зарабатываю, не представляю, как мне выпутываться потом из собственной лжи. И, по правде говоря, единственное, что сейчас важно, — это оставаться для нее марсианином.

— Ты умеешь играть в «Тривиал персьют»?

Я отвечаю «нет» — надо же хоть раз сказать ей правду.

— Я научу тебя. Приходи ко мне сегодня в девять, я приготовлю ужин. Если, конечно, у тебя нет невесты? — взмахнув ресницами, спросила она.

Я помотал головой, спросил ее адрес. Она написала его мне на ладони вместе с номером телефона. А потом кинулась петлять между застрявшими в пробке машинами, резко отталкиваясь от асфальта, отчего ее сумку болтало из стороны в сторону. Я пытался представить, что может быть между девушкой и парнем, которые познали любовь с ее изнанки, начав отношения с того, к чему они обычно приходят. Что нам теперь делать со временем, которое у других уходит на то, чтобы желать друг друга, мечтать и ждать? Уж и не знаю, выиграли мы время или потеряли.

* * *

Домой я вернулся в растрепанных чувствах. «Домой»… Пустой звук. То же самое, когда я говорю «мы» о команде. Дуплекс, четыреста квадратных метров в стиле «Прованс» с греческими колоннами и террасой, на последнем этаже охраняемого дома, откуда открывается вид на обрезанные деревья Булонского леса. Едва я прибыл в Париж, французский агент сразу привел меня сюда. Это была квартира Торкаццио, центрального защитника, которого из-за тендинита только что сбыли «Рапиду» в Бухарест. У него в гараже стоял «Феррари». Агент спросил, возьму ли я и его тоже. Торкаццио сидел, ссутулившись, на плетеном стуле, у него был такой разбитый вид, что я сказал «Беру». Все это вычтут из моей зарплаты. На мраморном столе мы поставили подписи на бумагах: согласно сделке мне переходил контрольный пакет акций компании, в чьей собственности находились дуплекс и автомобиль. Перед уходом Торкаццио, у которого глаза были на мокром месте, посоветовал мне особо на «Феррари» не гонять — он еще не прошел обкатку. Я успокоил его, улыбнувшись в ответ: ничего с ним не случится, у меня нет прав.

Я хожу из угла в угол по чужой квартире, в которой ничего не поменял. Даже детская — его жена ждала ребенка — осталась в прежнем состоянии: розовые обои с зелеными облаками, кроватка, манеж, миниатюрная мебель и система видеонаблюдения. Все это нагоняет на меня тоску, но было бы еще хуже, если бы я решил комнату переделать, — зачем мне это? Достаточно того, что я закрыл дверь на ключ, чтобы избежать лишних вопросов — их иногда задают случайные девушки, которые любят утром пройтись по квартире. А впрочем, вот уже несколько месяцев, как эта проблема отпала сама собой. Сначала, когда я только приехал, мне очень нравилось снимать фанаток клуба, которые так и липли ко мне, хотя дома на Мысе я слыл однолюбом. Но вскоре я потерял к этому интерес, к тому же после того, как меня перестали выпускать на поле, спрос на меня упал, и девушкам, которых видели со мной, перестали завидовать. Думаю, в конечном счете мне больше нравится доставлять удовольствие, чем получать его, так уж лучше доставлять его самому себе. Но после встречи с Тальей я уже ни в чем не уверен.

Странное дело, мне ее так не хватает, хотя мы расстались всего сорок минут назад. Я на нервах, возбужден, но это не имеет ничего общего с желанием или нетерпением. Возможно, я в таком состоянии потому, что понятия не имею, куда мы движемся, и так у меня еще ни с кем не начинались отношения. Вся эта роскошь давит на меня теперь еще больше. Никогда прежде моя собственная жизнь не казалась мне такой чужой. Я как будто неожиданно встретил землячку.

Пес просовывает голову в дверь гостиной, медленно подходит к дивану, на котором я лежу усталый и разбитый, осторожно нюхает мне ноги. Грустно иметь пса, который никогда не выходит встречать тебя у порога. Сначала он затаится минут на десять и только потом с трудом признает в тебе хозяина. А ведь это моя собака.

Ну то есть как «моя»… Скажем так, я ее выбрал. Единственное настоящее решение, которое я принял с тех пор, как оказался во Франции. Приютить таксу, которую чуть не разорвали питбули, и сделать все для ее спасения. В ответ мне бы хотелось немного доверия, которым, возможно, когда-нибудь он меня и удостоит. За четыре месяца раны зажили, а вот страх не прошел. Пес по-прежнему отказывается выходить из дома на улицу: он все еще боится других собак. Свои нужды справляет в лотке, как кот. Он, собственно, уже и не принадлежит к собачьей породе. Я стараюсь его переубедить, но в глубине души прекрасно его понимаю.

Переписываю с руки на бумажку адрес и телефон Тальи, прослушиваю автоответчик. Пресс-секретарь клуба сообщает, что я заменяю Кигау в понедельник вечером. Я ошарашен, просто не могу поверить. Беру пса на руки, тот вырывается. Последняя фраза убивает во мне надежду: это не матч, а дефиле. Они представляют коллекцию спортивной одежды одного из спонсоров в «Карусель дю Лувр»
[3]. Двумя сообщениями позже узнаю, что Кигау смог освободиться, поэтому пресс-секретарь радостным голосом, словно это хорошая новость, сообщает, что я свободен.

Тогда, после матча против «Нанта», я раз двадцать просил его написать пресс-релиз, чтобы внести ясность, объяснить, что я жертва, а не зачинщик расистской заварухи на трибунах. Он сказал мне, что, конечно же, позаботится обо всем, но не пошевелил и пальцем. Я пожаловался агенту, но тот посоветовал мне залечь на дно, выждать, пока об инциденте забудут. Его послушать, так клуб в этом был так же заинтересован, как и я; только время идет, и теперь уже обо мне тоже забыли, а поскольку он представляет девять игроков в клубе, тот факт, что мне платят за то, что я ничего не делаю, его нисколько не смущает, даже наоборот: так у него больше времени, чтобы заниматься другими игроками. Когда я прошу его передать меня в другой, менее престижный клуб, где я мог бы хоть как-то быть полезен, он называет меня неблагодарным. Он так усердно доказывает, что не зря получает комиссионные с моей зарплаты, что обсуждать с ним это совершенно бессмысленно. В любом случае на ближайшие три года я принадлежу клубу, а с агентом мы подписали пожизненный договор. Вообще-то, делать это по закону он вроде права не имеет, но у меня самого из-за него не все в порядке с налогами и документами, поэтому он советует мне помалкивать, тратить бабки и наслаждаться жизнью. На интернет-сайте клуба я прочел, что у меня травма колена и я медленно иду на поправку. Когда на прошлой неделе делали фотографию в поддержку «Ресто дю Кер»
[4], я притворился, что хромаю. Все подумали, что я хотел привлечь к себе внимание, а на самом деле я защищал свое человеческое достоинство.

Пока сам не почувствуешь, трудно понять, что значит быть мертвым грузом. Я мог накачиваться пивом по восемь часов в день, никому до этого не было дела. Исключительно ради себя самого я стараюсь держаться на плаву, слежу за своей формой. С тех пор как я стал нежелательной персоной на тренировках, время от времени играю с детворой в Ля-Курнев
[5], в квартале Анри-Барбюс. Меня туда пригласил Самба, сын одной болельщицы, у которой я был как-то раз, когда мое имя еще что-то значило. Паренек с гордостью представил меня своим приятелям на следующее утро. Мы сыграли импровизированный матч: 11 против меня одного. И продолжаем встречаться до сих пор по выходным, несмотря на то что доступ в постель матери мне уже закрыт. Так я поддерживаю форму, а их это подстегивает. С того момента как я наладил их игру и мы стали устраивать матчи с ребятами из соседних районов, они, сами того не подозревая, научили меня тому, что изначально было моим слабым местом — командной игре. Вместо того чтобы забивать самому, чего всегда от меня требовали, я держался чуть позади и выдвигал мальчишек на передний план, раздавая им голевые пасы, подчищая огрехи… Не знаю, пригодится ли мне когда-нибудь этот опыт в первом дивизионе, но на грязном поле парижского пригорода, где царят такие же жестокие нравы, как и в тех местах, где прошло мое детство, я понял для себя одну важную вещь: тренируя других, сам становишься настоящим игроком.

Включаю телевизор, чтобы узнать, кто сегодня вошел в состав команды на игру против мадридского «Реала». Переключаю с «Евроспорта» на «Пате-Спорт», глянув между делом, что идет по «Инфоспорту». Сюжет о безработице в футболе: согласно последнему исследованию, сейчас более ста пятидесяти профессиональных игроков находятся в поисках клуба; скрытая камера в лаборатории по выявлению допинга; репортаж о поддельных европейских паспортах в Лиге чемпионов; интервью со специалистом по поводу резкого взлета котировок акций «Манчестер Юнайтед» на лондонской бирже…

Надеваю кроссовки и спускаюсь в метро. До встречи с Тальей еще два часа, которые нужно как-то убить; ну что ж, буду тем, кем она меня представляет.

Тренажерный зал на улице Куаффар оказался мрачным подвальным помещением с неоновыми лампами и зеркалами, в которых отражались гримасы кучки несчастных, изнемогающих под грохочущими блоками, штангами, станками для жима ногами. Брюно слезает с какой-то адской машины и спешит обнять меня. Он рад, что я решил всерьез взяться за работу. Его встреча прошла неудачно: оказывается, как и во всякой профессии, здесь тоже нужны связи, и женщина, проводившая отбор, даже не попросила его раздеться.

— Она сказала, что у меня слишком короткая фильмография. Конечно, если меня не будут снимать, вряд ли она увеличится! Согласен, я новичок в этой сфере, но, черт возьми, меня знают во всех парижских клубах — этой дуре стоило только справки навести! Разогрейся на гребле.

Закрепив ноги, сжав ягодицы, мы плечом к плечу тянем веревку водных лыж на подвижных сиденьях. Компьютер задает силу волн и встречных течений. Наматывая километр за километром, Брюно рассказывает мне о своей жизни. О счастливом детстве в Сарселе с родителями-алжирцами, которые успешно прижились во Франции, потому что привыкли к бедности еще в Алжире. Его сексуальность была заметна с детства. После школы они с приятелями подались в пожарные, чтобы чувствовать себя героями и вызывать восхищение у девушек. Страсть он познал с Жослин, дочкой инженера из «Мишлена». Два месяца спустя она попала под автобус. Глубокая кома: целый год все свое свободное время он проводил рядом, постоянно разговаривая с ней в надежде, что она «проснется». В итоге ее родители решили отключить жизнеобеспечение: его никто и слушать не стал, потому что они не были женаты, тогда он по собственному желанию стал приходить в палаты к больным, находящимся в коме, и говорить с ними. Пусть от его горя будет хоть какая-то польза… Но он мешал санитаркам, потому что постоянно путался у них под ногами, и в итоге ему запретили приходить в больницу. И тогда у него осталась только казарма, отвага и приятели. Пока однажды и этому не пришел конец: какой-то тип поджег свой дом, чтобы свести счеты с жизнью, и мешал пожарным тушить огонь. Чтобы спасти сопротивляющегося безумца, Брюно вырубил его, а сам бросился на поиски мяукающего в самом пекле кота, но в это время обрушился потолок. В итоге Брюно уволили за то, что он спас кота, а не человека. С того самого дня секс — единственное, к чему он не потерял интереса, с его помощью он пытался забыть о безработице, несправедливости и отчаянии. Ночи он проводил в свинг-клубе, куда каждый вечер приводил девушек, подцепленных накануне. Так он случайно и познакомился с профессиональной порноактрисой. Он показался ей интересным, и она записала его на кастинг.

— Так что, как видишь, — заключает он с важным видом, — никогда не стоит отчаиваться.

Мы «гребем» еще минут пятнадцать, потом переходим к серьезным вещам: от тренажера к тренажеру он подробно объясняет, какие мышцы и на каком снаряде мне стоит подкачать, чтобы выдерживать дистанцию, почти не уставая. Я все записываю на листок. После тренировки мы отправляемся в сауну и, приподняв себе яйца, он мне объясняет секрет порнопрофессионалов: все дело в лобково-копчиковой мышце.

— Это и есть тот самый сервотормоз. Так ты сдерживаешь выброс семени. Когда ты уже готов вот-вот выстрелить, тебе нужно всего лишь напрячь эту мышцу, чтобы остановить семяизвержение: вена пережимается, член остается твердым, а сперма отливает. Короче, техника волчка. Хорошо натренировавшись, ты можешь делать так, чтобы он поднимался и опускался без устали шесть часов подряд, ты при этом не устаешь, а в качестве премии получаешь всякий раз сухой мини-оргазм в тот момент, когда ты в очередной раз посылаешь лифт вниз. Еще один плюс: когда ты наконец разряжаешься, твой мочевой канал меньше устает, потому что ты его уже давно подготовил к приему спермы: это позволяет тебе быстрей восстановиться. Смотри.

Он показывает мне нужное движение, чтобы я научился напрягать ту самую мышцу. Подогнув ноги, втянув шею и скрючившись, он каждые три секунды одновременно сжимает ягодицы и поднимает плечи, словно чистит забившийся слив раковины.

— Можешь смеяться надо мной, но ты мне еще спасибо скажешь. Присоединишься к нам сегодня вечером? У Мелоди будет групповушка, девочки со съемок: сможешь потренироваться…

Как бы ненароком я спрашиваю, придет ли Талья.

— Талья там не бывает. На площадке ее могут отпользовать с десяток мужиков, но, если в баре какой-нибудь парень начнет к ней клеиться, предлагая за ночь в три раза больше, чем она зарабатывает за эпизод, она ему скажет, что она не шлюха. Девушка со странностями.

Под задницей, где-то в полотенце, у него начинает звонить мобильник. Он наклоняется, ищет телефон и ругается, что и пяти минут не могут его оставить в покое, отвечает и сразу же смягчается, похоже, это снова какой-то кастинг.

Я встаю, сделав вид, что не хочу его беспокоить, одеваюсь и выхожу на вечернюю улицу с чувством легкого беспокойства, причину которого понимаю, пройдя метров пятьсот-шестьсот и оказавшись под часами. Команда только что вышла на стадион в Мадриде. Если не удастся сыграть вничью, окажемся в подвале таблицы. Обычно в этот самый момент в день игры я все бросаю и собираюсь с мыслями. Впервые за последние девять месяцев мне на это наплевать.