Колин Харрисон

Кубинский зал

Посвящается Дане
Пробудившись к жизни из мрака подсознания, воля осознает себя личностью, живущей в бесконечном и широком мире среди бесчисленных индивидуальностей, каждая из которых стремится, страдает, ошибается; желания воли не имеют границ, ее амбиции неисчерпаемы, и каждое утоленное желание порождает желание новое. Никакое удовольствие не в силах обуздать ее стремлений, стать конечной целью ее вечных поисков и заполнить бездонную пропасть сердца… Шопенгауэр
1

Начнем с той ночи, когда закончилась моя прежняя жизнь. Начнем с теплой апрельской ночи, когда тридцатидевятилетний мужчина в слегка помятом костюме выбрался из такси на углу Парк-авеню и Семьдесят седьмой улицы. Вокруг грохочет и дымит Манхэттен. Он мечтает о плотном домашнем ужине, хорошем супружеском сексе и крепком, спокойном сне до утра, желательно — в указанном порядке. Такси трогается с места и быстро уезжает. Времени час ночи. Мужчина поднимает голову и глядит на свой дом с глубоким, всеобъемлющим выдохом, в самой полноте которого с отчетливым «х-ха» — вся его жизнь, все желания и мечты, радость и грусть, победы и неудачи.

Он хотел вернуться домой без предупреждения, чтобы попасть на празднование дня рождения сына и устроить ему сюрприз. Его не ждет даже жена. Но самолет, на который он взял билет, сначала не мог вылететь из Сан-Франциско, потом долго кружил над «Ла-Гуардией» [1], да и автомагистраль Бруклин — Квинс, несмотря на поздний час, была основательно забита «городскими внедорожниками» с тонированными стеклами и мелкой шпаной за рулем, наглыми лимузинами и медлительными кемперами, выползающими на дорогу исключительно ночью. Но вот он почти дома, и, стоя на мостовой с: чемоданчиком в руке, мужчина ослабляет узел красного шелкового галстука и расстегивает верхнюю пуговицу сорочки. Он устал от этого жесткого ошейника, но не смог бы обойтись без прилагаемых к нему поощрений, премий и прочих маленьких наград. В самом деле, разве он не вознагражден? Разумеется — да, ведь он получает и премии, и дивиденды, и сложные проценты, и налоговые послабления. И разве не ожидают его в будущем другие приятные вещи — минеты, которые раз в полгода делает ему жена, уважительное обслуживание в химчистке, готовность секретарши исполнить любое поручение? Конечно, ожидают; почему бы и нет? В конце концов, он работал, чтобы всего этого добиться.

Наш мужчина — преуспевающий адвокат. Я был им. Он — мое утраченное «я». Он проработал в фирме почти четырнадцать лет и давно сделался одним из партнеров. Среди его постоянных клиентов присутствует некий важный — действительно очень важный — банк (которым управляют настоящие драконы в дорогих костюмах, а владеет им никому не подотчетная династия саудовских королей), а также несколько риелторско-строительных компаний (те еще придурки!), одна телевизионная сеть (марионетки в руках марионеток и множество широко известных частных лиц — наследники состояний, крупные воротилы, разводящиеся знаменитости. Наш адвокат умеет хорошо обращаться с такими клиентами, можно даже сказать, это его конек. Оперативный телефонный звонок нужному человеку, продуктивный бизнес-ланч, безупречная работа с документами — вот его главные козыри. Наш адвокат вполне надежен, хотя ему, пожалуй, недостает нахрапистости, напора. Он не сутяжничает, не упивается властью; у него нет волшебной палочки, по взмаху которой сами собой заключаются самые выгодные соглашения; при его появлении двери не распахиваются настежь, а секретарши не встают навытяжку. Пожалуй, ему малость недостает шика, но тут уже ничего не поделаешь: волосы у него на макушке начинают редеть, а на талии наросла жировая подушка толщиной в воскресный выпуск «Нью-Йорк таймс». И все же мир держится именно на таких, как он, — надежных, лишенных показного блеска людях, и наш адвокат это знает. С ним люди чувствуют себя увереннее. И юридическая фирма, где он работает, тоже чувствует себя уверенно. Именно поэтому наш адвокат не тревожится о будущем и лишь изредка задумывается о том, что вряд ли является по-настоящему незаменимым работником. Вместе с тем он понимает, что его карьерный рост не будет быстрым. Каждого значительного повышения придется ждать лет пять, не меньше, а впереди уже маячат кризис среднего возраста, седина, негнущиеся колени, склероз сосудов. Но этого еще нет — пока нет. И хотя наш адвокат не знает наверняка, каков его «потолок», он не исключает, что когда-нибудь у него будут и собственная яхта, и гольф с сильными мира сего, и долгое лечение у уролога. Но все это кажется ему приемлемым или почти приемлемым. Быть может, где-то глубоко внутри него сидит фаталист, однако он старается не давать ему воли. Напротив, наш адвокат мечтает о самых разных вещах, хотя и знает, что многих из них он не добьется, как бы ни старался. Например, он хотел бы быть выше ростом, стройнее, богаче, хотел бы перетрахать побольше девушек до того, как женился. Но с другой стороны, его жена Джудит на пять лет младше него и по-прежнему очаровательна. Он желал бы только, чтобы она относилась к нему чуть благосклоннее. Джудит знает, что все еще хороша собой и останется красивой по крайней мере до тех пор, пока — а об этом она заявляла уже много раз — ее шея не станет такой же, как у матери. (Будет ли это раздутый зоб или просто обвислый мешок кожи? Этого наш адвокат не знает: в семье Джудит давно и успешно пользуются достижениями пластической хирургии.) Как бы там ни было, все годы, проведенные в браке, он хранил верность жене и остается верен ей и сейчас; кроме того, наш адвокат неплохо обеспечивает семью и даже сменил один-два памперса, когда их с Джудит сын был маленьким. Постоянство — вот что он сумел сделать своей сильной стороной; годы идут, а наш адвокат остается все тем же надежным парнем. Джудит, напротив, верит в возможность обновления всего — включая себя — и уже испробовала шиатцу, ароматерапию, йогу и бог знает что еще. Но этого ей мало, и она продолжает желать чего-то новенького. Должно быть, поэтому ему иногда кажется, будто Джудит пресыщена абсолютно всем, в том числе и собственными оргазмами. Она хочет, отчаянно хочет большего. Но чего же? Разве ей не хватает того, что у них уже есть? Разумеется, не хватает. Увы, стремление к большему чревато опасностями; отсюда постоянное желание меняться. Наш адвокат этого не понимает; в конце концов, считает он, ты тот, кто ты есть, и изменить это невозможно.

Впрочем, сам он не прочь изменить собственную зарплату. Ему платят достаточно много, но он знает, что стоит большего. Старшие партнеры — старые самодовольные козлы — только и делают, что сосут из фирмы деньги, а сами почти ничего не приносят. И хотя они с Джудит уже давно могут позволить себе квартиру в одном из тех респектабельных многоквартирных домов, где седовласый консьерж знает всех жильцов по имени, наш адвокат все равно хотел бы получать процентов этак на восемьдесят больше. И это не прихоть — это просто необходимо, так как в ближайшем будущем Джудит намерена обзавестись еще одним ребенком, а дети в Нью-Йорке обходятся недешево. В каком-то смысле, дети — своеобразный символ, показатель благосостояния родителей. Чтобы вырастить пару малышей в Манхэттене, — учитывая врачей, услуги приходящей няни, учебу в частной школе, музыкальные занятия и поездки в летний лагерь, — человеку нужно, чтобы после уплаты налогов у него оставалось как можно больше наличных денег. Дело даже не в необходимости образования и воспитания, которые стоят достаточно дорого; дело в создании своего рода буфера безопасности. Городские дети и так были сильно напуганы нападением террористов на Центр международной торговли. Им вовсе ни к чему видеть попрошаек с гноящимися ранами, психов всех мастей и заселивших подземку бродяг. Именно поэтому родители стремятся оградить своих чад от любых возможных опасностей, обеспечить им надежный присмотр. Ни о каких прогулках без взрослых, ни о каких самостоятельных походах в парк или в кино не может быть и речи, потому что даже малейшая задержка по пути из школы домой чревата самыми неприятными неожиданностями. Похитители детей, извращенцы, хулиганствующие подростки с монтировками и бритвенными лезвиями — на Манхэттене обитают любые чудовища, если не в действительности, то в воображении.

Воображение, разумеется, можно усмирить при помощи все тех же денег, однако душевный комфорт с каждым днем обходится все дороже. И наш адвокат — этот хозяин своей и моей судьбы, эта безволосая обезьяна в костюме пятьдесят четвертого размера — прекрасно это понимает. Что припасешь, то и на стол понесешь, говорит он себе. Больше добудешь — сытнее поешь. Если у них с Джудит появится еще один ребенок, им понадобится более просторная квартира и новая машина. Кроме того, придется еще несколько лет пользоваться услугами их приходящей няни Сельмы, а он и так платит ей сорок восемь тысяч в год, учитывая доплаты, подарки и двойной тариф за праздники и выходные. Вместе с налогами выходит почти сто тысяч — больше, чем он зарабатывал, когда только поступил на работу в фирму! Удивительно, что он в состоянии столько платить; поистине ужасно, что ему приходится тратить такие большие деньги. А ведь Джудит по-прежнему надеется, что когда-нибудь у них будет просторный летний дом в Нантакете — совсем как у ее подруг. Пятнадцать комнат, теннисный корт, отделанный торкрет-бетоном бассейн с подогревом и японский пруд с декоративными золотыми карпами. «У нас обязательно будет такой дом; я знаю — ты сумеешь этого добиться!» — жизнерадостно восклицает она. В ответ он только уныло кивает, прикидывая, сколько лет упорного труда понадобится, чтобы осуществить этот план. Наверное, достаточно, чтобы от работы у него вырос самый настоящий горб.

Деньги, деньги, деньги, ему нужно больше денег. Он зарабатывает много, но им все равно не хватает. Отдел финансовых начислений возглавляет жадный крохобор Ларри Кирмер, и наш адвокат — опытный специалист, получивший свою квалификацию в Йельской школе права — глубине души лелеет мечты о том, как однажды изобьет его в кровь. Эти сценарии настолько согревают ему душу, что, встречаясь с Кирмером в коридорах или на совещаниях, наш адвокат вполне способен держаться уверенно и даже приветливо. Кирмер и не догадывается о полученных им воображаемых увечьях — о выдавленных глазах, свирепых пинках в область паха и об ударах заточенной спицей прямо в сердце. Но если бы ему вдруг пришло в голову удвоить нашему адвокату зарплату, эти фантазии исчезли бы, и жизнь вновь стала бы прекрасной.

Между тем наш адвокат делает шаг к подъезду, любуясь высаженными под окнами вишневыми деревьями, которые — как и он сам — уже начали ронять лепестки. В этот поздний час наш герой показался бы любому прохожему совершенно заурядным; если когда-то он и был хорош собой, то теперь его внешность сделалась ничем не примечательной, если когда-то он был подтянутым двадцатилетним парнем, то теперь отрастил небольшой животик, а его единственный спорт, которому он предается регулярно, — игра в мяч с сыном по воскресеньям. Это человек, чья жена, по-видимому, не возражает, когда, предлагая ей заняться сексом, он использует полушутливые метафоры то из области водного спорта («Не хочешь прокатиться на моих водных лыжах?»), то из баскетбола («Не хочешь сегодня побросать в колечко?»). Видимо, эта его мужественность весьма и весьма по душе Джудит, ибо за годы, проведенные вместе, она стала чем-то вроде привычки. Иными словами, это часть жизни Джудит, часть ее стиля жизни, если быть точным, и хотя супруг со всеми его привычками все же отличается от таких составляющих упомянутого стиля, как модный диван или новенький минивэн [2], вместе с тем он практически неотделим от них. Подобное положение дел Джудит вполне устраивает, и единственной опасностью, угрожающей их благопристойному браку, является не внешняя угроза, не какой-нибудь чужеродный элемент в лице неотразимого черного рыцаря, а внезапная потеря главой семьи весьма комфортабельной способности и дальше поддерживать привычный и предсказуемый уровень семейного благополучия. Наш адвокат еще не понимает подобных вещей, что, в свою очередь, означает, что он не совсем понимает собственную жену. Увы, он и в самом деле кое-что смыслит только в делах фирмы, в проблемах собственного сына да в спортивных новостях. Он действительно очень схож с диваном или минивэном. Наш адвокат никогда не терял и не приобретал слишком много. Только зубы и пятна непонятного происхождения на одежде. Его огорчения не глубоки, увлечения — заурядны, и даже когда он идет на риск, на самом деле он почти ничем не рискует; его достижения по службе, пожалуй, способны впечатлить, но если принять во внимание его пол, принадлежность к белой расе и вполне определенной социальной группе, то они покажутся только естественными. Если даже в нем и есть скрытые способности к глубокому изумлению или настоящей жестокости, то покуда они никак не проявились.

Не слишком ли я жесток к нему, не слишком ли предвзято и пренебрежительно мое описание?… Возможно… Ведь по большому счету наш адвокат — человек достаточно симпатичный, пользуется неплохой репутацией, а на его слово можно положиться. В фирме он — настоящая рабочая лошадка. Что называется, парень без закидонов, всегда говорит, что думает, и не держит камня за пазухой. Общаться с ним легко и приятно. Честно говоря, у него на боках даже нет жировой подушки толщиной в воскресный выпуск «Таймс»; на самом деле он в достаточно приличной форме. Но мне можно передернуть, преувеличить признаки слабости и разложения, потому что так мне проще объяснить его судьбу.

А еще я имею на это право, потому что этим человеком — как вы уже знаете — был я, Билл Уайет.



В последний раз я позвонил Джудит вскоре после полудня и сообщил, что приеду на следующий день. Это был самый обычный супружеский разговор, полный сдерживаемого раздражения и скрытых намеков.

— Тимми очень скучает по тебе, — заявила Джудит. — Ему хочется, чтобы ты был здесь.

Я едва не сказал, что собираюсь вылететь в Нью-Йорк раньше, но мне хотелось устроить сюрприз и Джудит. Моя командировка продолжалась четыре дня. Тимоти исполнялось восемь, и в свой день рождения он собирался сходить с друзьями в боулинг, побывать на тренировке «Никсов» [3] и поесть в детском ресторане в центре города, где все официанты были переодеты пришельцами. Получив свои тридцать три удовольствия, дети должны были заночевать у нас, и едва переступив порог квартиры, я сразу же заметил все признаки присутствия в доме этих молодых волчат: в прихожей на полу валялись разноцветные кроссовки, на вешалке висели яркие курточки и шапки, в углу громоздились пакеты из-под подарков. Мелкого мусора тоже хватало — горошинки мармелада, карточки с портретами звезд бейсбола, растоптанные сладости, вставные зубы Дракулы, воздушные шарики, одноразовые пластиковые ложки, ленты серпантина, шоколадное печенье и даже резиновые пальцы, истекающие резиновой кровью, так и перекатывались под ногами. Тот, у кого есть дети, рано или поздно начинает разбираться в домашнем беспорядке не хуже эксперта-криминалиста, просеивающего обломки потерпевшего крушение самолета. Глядя на весь этот разор, я понял, что Джудит загнала детей спать, но прибрать за ними ей уже не хватило сил. Взгляд, брошенный в приоткрытую дверь нашей спальни, подтвердил мою догадку: Джудит лежала на кровати в позе донельзя измотанного человека, и только ее груди тихонько поднимались и опускались в такт дыханию. Она кормила Тимоти совсем недолго, и я часто шутил, что «на рынке» ее бюст все еще «котируется», а Джудит выслушивала меня со смесью негодования и удовольствия. Впрочем, мы оба знали — и в скором времени мне суждено было в этом убедиться, — что это чистая правда: даже в тридцать четыре года груди Джудит все еще обладали рыночной стоимостью — и даже большей, чем любой из нас был в состоянии представить тогда.

Осторожно прикрыв дверь в спальню (и, как оказалось впоследствии — в свою прошлую жизнь), я заглянул в комнату нашего сына, где на полу беспорядочной кучей спали в спальных мешках девять мальчишек, удивительно похожих на набегавшихся щенят. Кто-то засопел, кто-то заворочался, кто-то прошептал во сне имя своего кумира-спортсмена. На случай, если кому-то захочется в туалет, я не стал выключать свет в коридоре (кто из нас способен забыть жаркий стыд, когда спросонок никак не можешь справиться с пижамой и, таясь, сжимаешь через ткань собственный пах, чтобы не обмочиться?), а сам отправился в нашу новую кухню, которая обошлась нам почти в сто тысяч, и убрал со стола разбросанные в беспорядке тарелки и разорванную бумажную скатерть. Царивший в квартире разноцветный хаос больше всего напоминал последствия урагана, пронесшегося над маленьким городком на побережье и оставившего после себя ободранные деревья и перевернутые пикапы. Ничего удивительного, что Джудит так вымоталась.

На новеньком разделочном столе, отделанном сероватым с красными прожилками бразильским мрамором («Ну прямо… ну прямо как из монолита!» — шаманил приглашенный дизайнер по интерьеру, почуяв, что у нас еще остались кое-какие деньжата), лежал список мальчиков, напечатанный еще на прошлой неделе моей секретаршей. Кроме полного имени и фамилии каждого из гостей, список включал имена родителей (отца и матери, отчима или мачехи) или гувернанток, а также номера их телефонов: домашний, служебный и сотовый. Напротив фамилий некоторых из мальчиков почерком моей жены было надписано время, когда за ними приедут, количество ушных капель и прочие полезные сведения. Составленный с понятной практической целью, список представлял собой яркую социологическую картинку. Среди гостей Тимоти были отпрыски нескольких широко известных в городе сорокалетних (или в случае второго брака — пятидесятилетних) бизнесменов и их не столь знаменитых жен. Названия принадлежащих им корпораций и банков чуть не каждый день звучали в выпусках мировых финансовых новостей. «Сити-банк», «Пфайзер», «Ай-Би-Эм». Я прежде всего подумал о них. У Тимоти в классе были закадычные дружки, но папаши его дружков не принадлежали к числу тех, кого можно окучивать. Возможно, я предложил сыну позвать еще кое-кого из одноклассников, «из вежливости». Конечно, именно так я и поступил — и никаких «возможно»…

Джудит только вздохнула, мысленно оценив предстоящие трудности (моими стараниями число гостей возросло почти вдвое), меру моего лицемерия и возможные последствия, если ей вдруг вздумается со мной спорить — или не спорить.

— О\'кей, — невесело согласилась она, хорошо понимая, какие цели я преследую. Ведь отчасти именно ради этого Джудит и вышла за меня замуж, не так ли? Наш сын тем временем в восторге хлопал в ладоши. Он не был жадиной и только радовался, что вместо пятерых к нему придут целых восемь мальчиков. Их поименный список — расплывшийся от пролитого апельсинового сока и слегка испачканный шоколадной глазурью — лежал сейчас передо мной.

Я отодвинул список в сторону и заглянул в холодильник. Там были только холодные макароны и упаковка из восьми баночек пудинга с маслом и жженым сахаром для школьных завтраков Тимоти. Ничего, что могло бы насытить голодного мужчину, я не обнаружил и, позвонив в ближайший тайский ресторан, где можно было заказать готовую еду на дом, выбрал горячее, жирное нечто, каковое и было доставлено через четверть часа. Мальчишка-рассыльный улыбнулся, опуская в карман положенные чаевые, и Билл Уайет — ваш и мой покорный слуга — провел последние несколько минут свой прежней жизни жуя, глядя по телевизору спортивные новости, вскрывая конверты с поступившими счетами и проверяя электронную почту. В этом одновременном утолении самых разных потребностей он даже обрел некоторое утешение. Некоторое, но еще не полное.

У Билла Уайета остается еще одна потребность, поэтому он снова прокрадывается в спальню, чтобы взглянуть на жену. Но Джудит продолжает крепко спать; ее дыхание чуть-чуть отдает болотом, рука отброшена на покрывало, словно она только что метнула ручную гранату в наступающего противника — в него, Билла. Джудит никогда не принадлежала к тем женщинам, которых можно разбудить среди ночи и устроить скачки. Ее приходится долго раскачивать, готовить, постепенно наращивая темп. В последний раз они занимались сексом накануне его отъезда в Сан-Франциско, но это было пять ночей назад, а Билл никогда не прибегает к гостиничному «сервису», боясь, что его забавы могут каким-то образом отразиться на счетах, полученных фирмой. Как адвокат, Билл лучше многих знает, что каждый щелчок мышью, каждый отобранный вариант навсегда сохраняется где-то в недрах Сети и эти сведения тянутся и тянутся за каждым из нас, словно паутина за пауком. Вот почему он очень надеялся, что его досрочное возвращение домой заставит Джудит проявить благосклонность, но ничего не вышло. Тем не менее, ему по-прежнему нужна разрядка, нужен хотя бы холостой выстрел. Биллу необходимо хоть какое-то утешение — пусть даже очень небольшое. В конце концов, после этого он будет лучше спать и, соответственно, чувствовать себя энергичнее и бодрее завтра, что, в свою очередь, поможет ему справиться и с работой, скопившейся на столе за время его отсутствия, и с застарелой неприязнью к Кирмеру.

Джудит поворачивается на спину, ее груди приподнимаются, и она тоже вздыхает влажно и глубоко. Билл Уайет глядит на жену, и его рука словно нехотя начинает поглаживать пах. Разочарован ли он? Трудно сказать… В сексуальном отношении он достиг, так сказать, века Примирения и Согласия. Билл Уайет мирится с собственной верностью жене. Он мирится со своим желанием отыметь как можно больше молодых (и не очень молодых) женщин, которые встречаются ему каждый день. Он сознает, что этого никогда не случится, но не отрицает, что это могло бы произойти, если предварительно обо всем договориться, заначить немного наличных и слегка подтасовать рабочее расписание. Он мирится с тем, что его жена стала недостаточно активна в постели: сказать «флегматична» было бы объективно, но чересчур мягко, «ленива» — было бы оскорбительно, но верно. Билл Уайет признает, что это может быть его вина, но не исключает и того, что он тут ни при чем. По его мнению, современный институт брака — самая подходящая форма делового соглашения для воспитания детей, хотя родителям это дается нелегко. Он догадывается, что многие (если не все) женщины, с которыми он хотел бы переспать, пережили в прошлом какую-то трагедию, и их интригующие переживания очень скоро станут невыносимо скучными; в свою очередь, это помогает ему думать, что его Джудит (учитывая все обстоятельства) — просто удивительный человек и ему очень повезло, что он женат именно на ней. Наконец, она — прекрасная мать их сыну; до сих пор Джудит чувствует себя виноватой в том, что почти не кормила его грудью, и отнюдь не возражает против связанных с материнством затрат времени и сил. Чтобы стать матерью, Джудит пожертвовала своей карьерой, и коль скоро она сама смирилась с этим, так же поступил и он.

Билл Уайет смирился даже с тем, что Джудит — его нежная, любящая, грудастая, добрая и чувствительная Джудит — так и не поняла, чего ищет в сексе ее супруг, хотя он и потратил немало времени, чтобы терпеливо и подробно объяснить ей: дело не в какой-то конкретной позиции или более откровенном поведении — совсем нет (хотя, строго говоря, он был бы не прочь кое-что поменять); дело в особом типе эмоциональной жертвенности, в некоей неторопливой щедрости, к которой, как ему порой кажется, он стремился всю жизнь и которую столь редко получал. Вместе с тем Билл понимает, что в глубине души его жена может желать самых разных, не похожих на него мужчин, ибо совершенно очевидно (достаточно только пройтись по улицам Нью-Йорка!), сколь бесконечно многообразными могут быть человеческие типы. Возможно, Джудит подумывает о женщинах; несомненно, ей очень нравятся седовласые, состоявшиеся мужчины старше него, и хотя она утверждает, будто чернокожие совсем не кажутся ей привлекательными, все же она повторяет это, пожалуй, слишком часто, чтобы ей можно было верить. Однако Билл Уайет смирился даже с этим, и точно так же он принимает факт, что в мире за окнами его квартиры — в реальном мире, а не только в той тонкой экономической прослойке, к которой он принадлежит, — люди трахаются, совокупляются, лижут, мастурбируют, засовывают друг в друга пенисы, пальцы, языки, руки, кулаки, вибраторы, овощи, награждают друг друга ударами, щипками, болезнями и прочим и что иногда все это делает их счастливее, а иногда — нет. Он принимает как неизбежное, что некоторые женщины спят только с безволосыми мужчинами, а некоторым мужчинам нужна партнерша, способная выжать лежа триста фунтов. Он допускает, что некоторые радикально настроенные лесбиянки делают себе инъекции полулегального тестостерона и что некоторые «голубые» потихоньку таскают таблетки эстрогена у собственных матерей, вступивших в постклимактерический период. Он соглашается с классической феминистской критикой мужской гегемонии, мужского шовинизма и прочего и одобряет новейшую феминистскую ревизию этой критики, касающуюся честной конкуренции между женщинами и мужчинами. Он понимает ужас, который испытывают женщины перед изнасилованием — настоящим изнасилованием, когда грубая потная ладонь зажимает рот, а чужой напряженный член жестоко терзает и рвет влагалище. И вместе с тем он считает вполне приемлемым свое собственное, всегда непроизвольное желание совершить нечто подобное и признаёт, что иногда, лежа в постели с Джудит, он бывает достаточно близок к тому, чтобы действительно сделать это. Он признаёт, что на самом деле это полная ерунда. Он мирится с тем, что иногда Джудит хочется, хочется, ХОЧЕТСЯ этого (о, его неистовая страсть!.. О, ее сладостная беспомощность!), но чаще она воспринимает его ласки как рутинную обязанность, которую необходимо исполнить, — обязанность столь же возвышенную, как замена закончившегося рулона туалетной бумаги новым. Он согласен, что женоподобные мужчины, разрекламированные на последних страницах «Виллидж войс», часто выглядят привлекательнее настоящих женщин, и готов сознаться, что сам не раз гадал, каково это — сделать минет другому мужчине или предоставить свою задницу для анального секса. Билл твердо знает, что каждый человек отчаянно нуждается в реках, водопадах, потоках любви и чувственности и что все мы, как правило, лезем из кожи вон, чтобы добиться этого — или, в зависимости от обстоятельств, уклониться от чрезмерно обременительной привязанности. Именно поэтому мы то и дело разочаровываемся, сублимируем, мастурбируем, домысливаем, фантазируем, топим свою жидкую овсянку в остром психосексуальном соусе. Да, со всем этим он мирится, все это принимает смиренно и безоговорочно.

И с особенным смирением, во всяком случае — в настоящий момент, Билл Уайет принимает тот факт, что его жена спит и не может принять участие в сексуальных упражнениях. Да и вряд ли ей так уж этого хочется. И он ничего не предпринимает, по крайней мере — сегодня, и это тоже не вызывает в нем протеста.

Все еще с полным ртом горячей, отдающей цыплятиной и орехами тайской еды, Билл Уайет возвращается в свой кабинет и начинает переключать телевизионные кабельные каналы, надеясь найти какие-нибудь «сиськи-письки». После полуночи нравственные стандарты телевизионного вещания катастрофически падают: кабельные сети спешат уловить всех, кто еще не погрузился в порнографические глубины Интернета. Ему, впрочем, годится почти все. Он не слишком разборчив — типичный средний американец, человек-минивэн. Его рот забит цыпленком по-тайски, руки и рубашка испачканы маслом, и он убеждает себя, что — вздумайся ему наладить прямую связь между пенисом и мозгом или между мозгом и пенисом, — никто не обратит внимания, если он измажет маслом и брюки. Две дюжины каналов Билл Уайет пробегает с поистине профессиональной сноровкой, за считанные секунды успевая оценить эротический потенциал каждого шоу, прежде чем перейти к следующему. Ага, вот, кажется, то, что надо! На экране возникает что-то вроде весеннего концерта: пижоны в шляпах стоят за пультами, девчонки отплясывают в бикини. Их почти обнаженные тела щедро смазаны блестящим кремом для загара. Черные и белые девчонки скачут под музыку так, что их сиськи подрагивают и колышутся вверх-вниз, вверх-вниз. Да, это именно то, что надо, — не откровенная порнуха, но зрелище достаточно возбуждающее. Счет он оплатит позже; сейчас надо сделать дело, и Билл Уайет расстегивает брючный ремень, чувствуя, как рот горит от острой еды, а затем… затем он вдруг слышит шаги в коридоре.

— Кто там?! — в тревоге окликает он, вытаскивая из-за пояса подол рубахи, чтобы прикрыть растерзанную ширинку.

— Я пить хочу!.. — раздается в ответ сонный детский голос.

— О\'кей, сейчас! — добродушно отвечает он, испытывая огромное облегчение от того, что его не застали на месте преступления.

Это один из гостей сына, имени его он не знает; мальчуган стоит в дверях и трет кулаками глаза — теплый, взъерошенный, одетый в пижамку, имитирующую форму квотербэка из «Джетс».

— Я — папа Тимми. Ты хочешь попить?

— Да-да, пожалуйста…

Старина Билли Уайет вскакивает и спешит в кухню, чтобы налить мальчугану молока. Но какого? Обычного? Обезжиренного? Он выбирает обычное, зная, что оно дает ощущение тяжести в желудке и после него мальчишка будет спать крепче, и поскорее возвращается в коридор. Мальчуган спит на ходу, и Биллу приходится помочь ему держать стакан, который сделался скользким от прикосновения его жирных рук. Мальчик медленно пьет. Молоко — это именно то, что надо. Ребенок очень мил — длинные ресницы, примятые подушкой мягкие волосы в беспорядке торчат в разные стороны. Наконец он допивает молоко и опускает стакан, оставляя на верхней губе тонкую белую полоску. «Спасибо», — бормочет он и, пошатываясь, бредет обратно в спальню. Билл провожает его, перешагнув через спящих детей, он помогает мальчику забраться в спальный мешок и по-отечески похлопывает по спине.

Потом он возвращается в свой кабинет, надежно запирает дверь, вновь находит канал с танцующими цыпочками и аккуратно мастурбирует, используя жирную картонку из-под тайского цыпленка в качестве контейнера для отходов. Затем он оплачивает получасовой счет за пользование каналом, не забыв отправить небольшое пожертвование группе по охране окружающей среды, борющейся против глобального потепления. Ведь что ни говори, уровень мирового океана повышается, а площадь пустынь растет: иными словами, грядет полный апокалипсис!..

Покончив с этим, Билл Уайет относит грязный стакан в моечную машину и начинает прибираться в кухне. Это должно понравиться Джудит — всегда полезно немного подмазаться к жене. В какой-то момент он оказывается на коленях, отскребая зеленую жевательную резинку от аспидно-серой плитки пола, которая, по утверждению дизайнера, практически не нуждается в уходе. Якобы. Затем он вооружается полиэтиленовым мешком и наполняет его оставшимся от праздника мусором, уведомлениями об оплате, рекламными проспектами и брошюрами, просочившимися в дом вместе с почтой, и прочей макулатурой. Туда же попадает и двойного назначения картонка из-под цыпленка по-тайски, после чего Билл относит мешок в мусоропровод. Покончив с уборкой, он еще раз заглядывает в детскую спальню. Один из мальчиков громко храпит заложенным носом.

Наконец Билл Уайет раздевается и ложится в постель рядом с женой. Головка его члена все еще чуть мокрая и приятно скользкая, словно они с Джудит только что занимались любовью. Билл Уайет чуть шевелится, поудобнее устраиваясь на простынях, вытягивает руки и ноги и умиротворенно вздыхает, прогоняя от себя все служебные заботы, которые скоро становятся похожи на колышущиеся тени пальмовых ветвей на стенах его сна Совесть его чиста — он не сделал ничего плохого, никого не обманул и не предал. Он исправно платит налоги и никогда не садится на сиденье для инвалидов и престарелых в подземке. Билл Уайет честно заработал свой отдых и теперь, погружаясь все глубже в сон, чувствует себя почти счастливым.

Во всяком случае, он уверен, что никакие неприятности ему не грозят.



Утром маленькие гости один за другим потянулись в столовую. Джудит поднялась ни свет ни заря и приготовила по меньшей мере десять разновидностей овсяной каши, которые аппетитно дымятся на середине стола.

— Разве Уилсон еще не встал? — спросила Джудит несколько минут спустя.

— Он еще спал, когда я уходил, — ответил наш сын, сосредоточенно читая надпись на упаковке овсянки.

Джудит вышла из комнаты, а я вернулся к газете, которую читал.

— Билл, — послышался из коридора голос Джудит, — можно тебя на минутку?

Я не испытывал никакой тревоги, пока не увидел Джудит, стоящую на коленях рядом с мальчишкой, которого я ночью поил молоком. Рукой она осторожно гладила его по спине, стараясь разбудить.

— Уилсон! — позвала она. — Уилсон, дорогой!.. — Джудит замерла, дожидаясь ответной реакции или хотя бы движения, но ничего не произошло.

— Уилсон, пора вставать, завтрак уже готов! — проворковала Джудит.

— Мне что-то не очень нравится, как он лежит, — сказал я.

— Уилсон?! — снова повторила Джудит.

Мне показалось, что лицо мальчугана как-то странно распухло, а пальцы выглядят подозрительно бледными.

— Уилсон! Уилсон?! — Джудит обернулась ко мне. — Я не могу его разбудить!

Мне это тоже не удалось, хотя я опустился на колени с другой стороны и слегка потряс мальчика за плечи. Его тело показалось мне слишком холодным, голова как-то безвольно болталась.

— Нужно вызвать «скорую».

Джудит бросилась к телефону, а я повернул Уилсона на бок и увидел, что его рот забит комковатой рвотной массой, состоящей из полупереваренных кусков пиццы. Один глаз был почти полностью закрыт, в щель между веками виднелась лишь узкая полоска белка; второй глаз — открытый — был устремлен на постер с портретом Дерека Джитера, великого шортстопа [4] «Янкиз». Оба глазных яблока выглядели словно пересохшими. Мальчишка казался мертвым, и я почувствовал, как меня сначала бросило в жар, потом затошнило, но я был не в силах пошевелиться.

Плотно закрыв за собой дверь, в комнату вернулась Джудит; к уху она прижимала телефон.

— У нас возникла проблема, оператор, — сообщила она, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. — Нам срочно нужен врач… У нас тут восьмилетний мальчик, и он не дышит… Что?… Нет, я не знаю. Мы только что проснулись! Нет, это мы проснулись, а он — нет. Прошу вас, поспешите! Я не знаю, как давно… — Она продиктовала наш адрес и номер телефона. — Пожалуйста, приезжайте скорее!..

— Вчера вечером он был в порядке… — сказал я.

Дверь отворилась, и в спальню заглянул Тимоти; в глазах сына я разглядел смятение и страх.

— Мам?…

— Закрой, пожалуйста, дверь, Тимоти.

— Но мама!..

— Делай, что тебе говорят.

Тимоти перевел взгляд на меня:

— Но другие мальчики…

— Закрой, дверь, — с нажимом сказала Джудит. — Сейчас же!..

Тимоти исчез. Он слушался мать и будет подчиняться ей в будущем.

Джудит снова опустилась на колени рядом с Уилсоном.

— Что ты сказал?… — переспросила она. — Он был в порядке?

— Да.

— Ты проверял всех мальчиков?

— Нет. Уилсон проснулся и…

— Что ты с ним сделал?! — В голосе Джудит что-то дрогнуло.

— Ничего. Он хотел пить, и я налил ему молока, а потом снова уложил в постель.

Джудит, казалось, что-то искала вокруг, приподнимая другие спальные мешки и подушки.

— Ты не давал ему арахисового масла?

— Я налил ему молока, — повторил я.

Джудит резко тряхнула головой, то ли гневно, то ли отчаянно.

— У Уилсона сильнейшая аллергия на арахисовое масло. Это страшная, страшная, страшная штука! — Схватив рюкзачок Уилсона, она торопливо вытащила оттуда украшенное эмблемами «Джетс» нижнее белье, свежую рубашку и носки. — Его мать заставила меня поклясться, что я не дам ему ничего, что может содержать арахис. Ему нельзя ни крошки, ни одной чертовой молекулы этого масла. Оно действует на его иммунную систему как катализатор, начинается цепная реакция. Ей даже пришлось заранее позвонить в ресторан и на всякий случай предупредить персонал, что у Уилсона будет с собой шприц с лекарством. — Джудит бросила взгляд на часы. — Теперь уже слишком поздно, ему уже не… От греха подальше я выбросила все арахисовое масло, что было у нас в доме, выбросила яйца и орехи кешью. Я даже проверила все сладости!..

— Но я дал ему просто молоко!

Джудит расстегнула спальный мешок Уилсона, отвернула край и сразу наткнулась на пластмассовый футляр с надписью «Эпинефрин. Инъекция. Применять в случае угрозы анафилактического шока».

— Футляр пуст! — воскликнула Джудит. Она еще больше распахнула спальник. Рядом с телом мальчика лежал желтый шприц-инъектор с торчащей из него короткой иглой.

— Вот он, — сказала Джудит упавшим голосом. — Значит, Уилсон пытался… Он знал, что происходит, знал! — Заплакав, она наклонилась вперед и крепко поцеловала мальчугана, словно надеясь вернуть его к жизни. — Боже мой, ведь я же обещала!.. Я обещала его матери, что я… — Она вскинула голову и посмотрела на меня с неожиданной яростью. — А на стакане что-нибудь было?

— Что, например?

— Например, арахисовое масло?

— Нет. Впрочем, после ужина у меня были жирные пальцы. Возможно, жир попал на стекло и…

— Что ты ел на ужин?

— Я заказал на дом какое-то тайское блюдо, дорогая. Уверяю тебя, никакого масла…

— О господи! — Джудит стремительно вскочила, зажимая рот ладонью.

В следующее мгновение она в ужасе выбежала вон, и пока минута за минутой наша жизнь разваливалась на части, — а приезд медицинской бригады и полиции, звонок родителям Уилсона, нервная болтовня, ужас и слезы остальных мальчиков, извлечение из посудомоечной машины злополучного стакана (все еще измазанного по краям арахисовым маслом, все еще резко пахнущего этим концентратом земляных орехов) и приезд остальных родителей наносили ей все новые и новые удары! — словом, пока все, чем мы дорожили, рушилось, отправляясь в небытие, перед моим мысленным взором стоял этот стакан молока: прохладное стекло, покрытое снаружи капельками влаги, слегка вогнутая поверхность голубовато-белой жидкости внутри — полный и щедрый, чистый и безопасный символ родительской любви, вкус которой, кажется, можно почувствовать даже на расстоянии. Кто бы мог подумать, кто мог представить, что я, Билл Уайет — надежный парень, исправно платящий налоги человек-минивэн, уважаемый партнер крупной юридической фирмы, когда-нибудь убью восьмилетнего мальчишку, протянув ему стакан молока?

Потом я вспомнил, что Уилсон был одним из мальчиков, которых мне особенно хотелось видеть на дне рождения Тимоти, так как его отцом был некто иной, как Уилсон Доун-старший — совладелец-распорядитель одного из самых влиятельных инвестиционных банков Нью-Йорка, компании с отделениями в ста двадцати шести странах мира, являвшейся едва ли не самым крупным клиентом моей фирмы. И вот сын такого человека погиб, задушенный моими амбициями и моим честолюбием. Если угодно, можно взглянуть на происшедшее именно с такой точки зрения, и это будет совершенно правильно.



Час спустя Уилсон Доун-старший, крупный мужчина с незаурядной внешностью, одетый в черное пальто, стоял передо мной в коридоре Нью-йоркской городской больницы, а его единственный сын и наследник был бесповоротно мертв. Миссис Доун ворвалась в приемный покой с пронзительными рыданиями, но когда санитары объяснили ей, что ее сыночка нет в реанимации и что «он теперь внизу», она, взвыв от горя, рухнула как подкошенная, словно из нее одним махом выдернули стержень надежды. Уилсон Доун видел это своими глазами. Хуже того — он видел, что и я это видел. И вот теперь, когда его жену увели, предварительно накачав успокоительным, он стоял, свесив вниз волосатые кулаки и глядя на меня в упор, а я вдруг вспомнил, что однажды много лет назад на каком-то школьном мероприятии — кажется, это был родительский день — мы обменялись с ним рукопожатием.

— Мне сказали — вы дали моему сыну стакан молока, испачканный в арахисовом масле.

— Да.

Как я уже сказал, Уилсон Доун был крупным и сильным мужчиной, но самой примечательной его чертой были глаза. Немного косящие — один более крупный и выше посаженный, чем другой, — они придавали его лицу весьма неоднозначное выражение, способное озадачить любого. То ли он смотрит вам в глаза, то ли в сторону, то ли изучает вас, то ли подмигивает. Возможно, в этом заключался секрет его успеха.

— Мы дали вашей жене совершенно определенные инструкции.

— Да. Она выполнила их в точности.

— А вы — нет?

— Я ничего не знал.

— Как это могло получиться?

— Джудит мне не сказала.

— Почему?

— Она не знала, что я вернусь домой.

Он молчал, продолжая разглядывать меня с угрозой и гневом.

— Я прилетел домой раньше, чем собирался, — хотел устроить им сюрприз, — добавил я. — В день рождения сына мне хотелось быть с моей семьей.

— Понятно…

Уилсон Доун изо всех сил старался удержаться в цивилизованных рамках, но я видел, что ему отчаянно хочется ударить меня — повалить на пол и пинать до тех пор, пока не переломает мне все кости или пока (но не раньше, чем через несколько десятилетий) его гнев не остынет. И я хотел, чтобы он сделал это. Действительно хотел. Я стремился избавиться от чувства вины и чуть не с облегчением представлял, как его горячие кулаки врежутся в мое тело, ибо боль, которую я бы при этом испытал, была бы отчасти и его болью, и он знал это. Вот почему Уилсон Доун-старший мог колотить и пинать меня сколько душе угодно — я воспринял бы его побои как теплый дождичек, приятный и очищающий.

Но ничего не произошло. Двое очень похожих друг на друга мужчин, одетых в почти одинаковые по качеству и покрою костюмы, которые, насколько мне известно, даже стоили примерно одинаково; двое мужчин, у которых были и жены, и недвижимость, и репутация, и личная секретарша, и глупое упрямство, и капитал в ценных бумагах, и престарелые родители, просто стояли друг против друга, и Доун-старший безмолвно ненавидел меня, а я страшился его ненависти. Должно быть, он просто знал обо мне слишком много, чтобы напасть. Ударив меня, он бы нанес удар самому себе — своему представлению о себе, ибо мы были слишком похожи — настолько похожи, что легко могли поменяться местами. Уилсон Доун понимал, что если бы не случай, он мог бы оказаться в моем положении. Мой сын, его жирный стакан с молоком… И он знал, что мог сделать то же самое.

Но была и еще одна причина, по которой Уилсон Доун-старший не бросился на меня прямо в больнице. Подобный поступок, истолкованный как неподобающее поведение, мог ему серьезно навредить. В конце концов, Уилсон Доун был одним из руководителей крупного банка, и если бы он не сумел справиться с собой в общественном месте, кто-нибудь мог задаться вопросом, как он ведет себя, когда его никто не видит. Пошли бы разговоры (так всегда бывает), да и «Дейли ньюс» могла упомянуть о происшествии на своих страницах. Все это было плохо для бизнеса, и Уилсон Доун-старший сдерживался изо всех сил. Я хорошо понимал, почему он молчит, почему не набрасывается на меня с кулаками, и это пугало меня больше, чем вспышка самой необузданной ярости, ибо мне было ясно: когда-нибудь где-нибудь он даст волю своему гневу, и чем позднее это произойдет, чем дольше и дальше будет отложен неизбежный взрыв, тем хуже мне придется. Каждая минута не находящей выхода ненависти лишь еще больше укрепляла его решимость уничтожить меня и давала ему возможность обдумать и довести до совершенства план будущей мести. Несомненно, Уилсон Доун-старший это понимал и сумел удержаться от немедленной атаки, пообещав себе, что мое наказание будет в итоге куда хуже, чем простые побои.

Так оно и случилось.

Сейчас я часто спрашиваю себя, как Уилсон Доун пришел к такому решению. Было ли оно подсказано ему интуицией или привычкой просчитывать свои ходы на несколько шагов вперед? А может быть, тут имело место и то, и другое — превращение всеохватного, инстинктивного гнева в предвкушение всеохватного и полного торжества, радостного и горького одновременно? Этого я не знаю. Я никогда не спрашивал его об этом, да и зачем? В конце концов, действуя медленно и методично, ничего не оставляя и не пропуская, — одно за другим, фунт за фунтом, доллар за долларом, — Уилсон Доун таки сумел меня уничтожить. Под конец от меня прежнего мало что осталось, так что результат его усилий вполне соответствовал намерениям, а намерения эти были самыми решительными, ибо горе отца, потерявшего единственного сына, не имело границ.



Обычно люди чувствуют себя неуютно в обществе человека, убившего восьмилетнего мальчика. Можно ли их за это винить? Даже если они знают, что это был просто «несчастный случай, вероятность которого — один на миллион», все равно они не могут не спрашивать себя, почему жена ничего не сказала мужу о том, что у их гостя — аллергия на арахисовое масло? Что даже «одной молекулы» вполне достаточно, чтобы спровоцировать приступ? Или она все-таки предупредила его, а он забыл?… Хорошо известно, что большинство мужей склонны забывать подобные пустяки. Я и сам время от времени принимался гадать, не могло ли случиться так, что Джудит говорила мне, а я пропустил ее слова мимо ушей? Теоретически у нее была возможность предупредить меня, когда я звонил домой из Сан-Франциско. Но она ничего не сказала — я был почти уверен в этом. Вместе с тем я знал, что тогда я действительно очень устал, к тому же мне приходилось держать в голове сотни и сотни важных мелочей. Так может, Джудит все-таки сказала мне что-то насчет Уилсона — сказала походя, потому что это просто пришлось к слову? Сама она, правда, ни рапу не говорила, что предупреждала меня, но вдруг Джудит об этом просто не помнит? С другой стороны, трудно представить, как можно пропустить мимо ушей или забыть такую фразу, как «цепная реакция иммунной системы»? А разве не общеизвестен тот факт, что блюда тайской кухни часто содержат арахисовое масло? (Вот, например, выдержка из статьи, опубликованной в разделе городских новостей «Таймс» и посвященной гибели Уилсона Доуна-младшего: «… Несколько владельцев тайских ресторанов, с которыми связался наш корреспондент, подтвердили, что используют арахисовое масло в большинстве своих рецептов. Все они заявили, что в ближайшее время намерены включить в меню оговорку, снимающую с них ответственность за последствия в случае, если кто-то из клиентов страдает этим заболеванием, распространившимся в последнее время чрезвычайно широко и приобретающим порой достаточно острые формы».)

Возможно, кто-то подумает про меня: «Наверное, он напился». Это кое-что объясняет. Кто-то решит, что мы с женой в это время ссорились. Объяснений может быть множество. Другой вопрос — почему я ничего не слышал? Ведь ребенок задыхался, должен же он был издавать какие-то звуки, верно?… Так почему он ничего не слышал? Ответ прост, как апельсин: как раз в это время они с женой занимались сексом. «У этой миссис Уайет шикарный станок», — будут думать мужчины и хищно, с пониманием, щуриться. Не исключено, впрочем, что пока ребенок тщетно боролся за каждый глоток воздуха, я — убийца — валялся на полу с воткнутой в вену иглой. (Удивительно, как много юристов и адвокатов «подсели» на героин!) А может, я в этот момент выщипывал волосы в носу и слушал пластинку Армстронга — существенной роли это не играет. Главное, что смерть маленького Уилсона Доуна случилась в то время, когда я замещал его родителей. Следовательно, вся ответственность ложилась на меня одного. Билл Уайет, ты сделал это! Да, я. Ты преступник! Да, преступник. Ты совершил это, проклятый сукин сын!.. Да, я виноват. Только я, и никто другой.

Мне было жаль, ужасно жаль маленького Уилсона, но это тоже не имело значения. Я часто представлял себе, как его безутешная мать тупо глядит по утрам в тарелку с завтраком. Тосты, остывшие яйца… Говорили, что у нее жесточайшая депрессия. Она теряла вес — и теряла контакт с окружающей действительностью. Надеюсь, что когда-нибудь в будущем родители смогут клонировать своих умерших детей. Быть может, общество сочтет это приемлемым и издаст соответствующий закон. Но пока этого нет. Наверное, Доуны постараются завести другого ребенка, но даже если бы у них появилась целая куча детей, боль и память все равно не исчезнут. Мне, чтобы представить их горе, достаточно было только подумать, что я потерял Тимоти. Я погубил жизни полудюжины человек, я не прочел список детей с инструкциями, я спешил насытиться тайским цыпленком и видом полуголых красоток и не сумел быть достаточно бдительным и внимательным. Я говорил себе — ты, идиот, посмотри, что ты наделал! Ты похож на клоуна со своими присутственными часами, со своими пенсионными счетами и срезанным подбородком! И не просто на клоуна, а на клоуна-убийцу! Не имеет никакого значения, что нелепое, невозможное возобладало над маловероятным. Не бывает таких вещей, как чистая случайность. У всего есть своя причина. И в данном случае эта причина — ты. Ведь именно ты предложил сыну пригласить в гости этого мальчика, не так ли? Конечно, ты заслуживаешь того, чтобы умереть вместо него, но ты не умрешь — просто не сможешь умереть. В конце концов, у тебя осталась семья, о которой ты обязан заботиться.

Да, людям становится не по себе в обществе убийцы. Им не хочется, чтобы вы приближались к их детям. Они не хотят, чтобы на них пала хотя бы тень вашего позора, вашего порока. Лучшие из них лишь вежливо улыбаются и спешат сослаться на неотложные дела. Худшие проявляют некоторое любопытство антропологического характера, исследуя вас в поисках каких-либо признаков угрызений совести — например, зубовного скрежета, внезапных проявлений синдрома Туретта, попыток наесться толченого стекла или надеть себе на шею горящую покрышку. Если вы пытаетесь жить сколько-нибудь обычной жизнью, если все еще чувствуете себя ответственным за такие мелочи, как покупка яблок и оплата счетов за электричество, если вы до сих пор целуете на ночь собственного сына («Все будет в порядке, дружок, обещаю…»), значит, вы худо-бедно держитесь. Но тем, кто каждый день следит, насколько аккуратно завязан ваш галстук, это не нравится. Вы вздыхаете и говорите: «Другого выхода нет, нужно жить дальше», но и это им не по душе, потому что сбивает их с толку. Злое дело осталось безнаказанным — вот что не дает им покоя. Им хочется знать, имели ли место «юридические последствия». Наплевать, что произошел несчастный случай, что обрезок божественного ногтя упал не туда. В конце концов, это Америка, а в Америке если тебя и не приговорили, то, по крайней мере, должны были судить. О. Джей Симпсон [5] хотя и отстрелил жене голову, тоже сумел избежать тюрьмы, зато процесс над ним развлекал всю страну целых полтора года.

Еще они хотят знать, как все происшедшее повлияло на мою семейную жизнь. «А вы как думаете?!» — хочется крикнуть мне в ответ, но я молчу. Молчу, потому что наша семья умирает. Джудит отдалилась от меня почти сразу. Она перестала заниматься со мной любовью, и мои идиотские шуточки насчет водных лыж и баскетбола ушли в прошлое, как и многое другое. Была одна ночь примерно месяц спустя после гибели Уилсона, когда я почувствовал, что она повернулась во сне и обняла меня сзади, сомкнув руки на моей груди, как часто делала раньше, но не успел я в полной мере насладиться этим пролившимся на меня чудодейственным лекарством, как Джудит резко вздохнула, напряглась, убрала руки и отвернулась.

Быть может, я бы пережил потерю Джудит, но я не мог вынести потери сына. Тимоти не понимал, почему люди начали плохо говорить о его папе. Я как мог объяснил ему, что произошло, но в школе его продолжали обзывать нехорошими словами, говорить, что его отец убивает детей и что за это он непременно попадет на электрический стул. «Но ведь это неправда! — с горячностью воскликнул Тимоти, пересказывая мне один такой случай. — Это неправда!» Но при этом он просительно заглядывал мне в глаза, словно надеялся — я смогу объяснить ему, как и когда мы все сумеем вернуться к прежним, хорошим временам. «Пожалуйста, папочка, — молили его глаза, — сделай так, чтобы было лучше!» — а когда я не смог, его вера в меня стала уменьшаться. Папа, отец, каким он представлялся Тимоти, съежился, свернулся в запятую и исчез где-то в глубине его души. Я знал, что теперь мой сын ненавидит меня за то, что я разрушил его вселенную.

Да, многим не нравятся подобные проблемы. Школьная администрация потребовала, чтобы и мы, и Тимоти побывали на консультации у психолога, и порекомендовала подыскать для продолжения учебы «альтернативный вариант». Нам пришлось забрать Тимоти из школы из-за сложившейся там напряженной обстановки, однако он снова и снова спрашивал нас, почему старые друзья не зовут его поиграть вместе. Наши соседи по дому больше не брали его на прогулку в парк со своими детьми, словно светловолосый восьмилетний мальчуган представлял для них какую-то опасность — ей-богу, можно было подумать, будто Тимоти способен притягивать молнии даже в ясную погоду. Это было чертовски несправедливо, но чего-то подобного следовало ожидать. Все мы по-прежнему суеверны — совсем как наши далекие обезьяноподобные предки, которые судорожно принюхивались к ветру, зажав в лапе пучок волшебных перьев.

Секретарши в фирме, обычно смешливые и грубовато-дружелюбные, теперь разговаривали со мной холодно-формально — особенно после того, как я был отстранен от работы над крупнейшим за этот год контрактом на сумму четыреста миллионов долларов: речь шла о финансировании строительства и последующей аренде нового офисного здания близ делового центра Манхэттена. Это тоже было несправедливо, и тем не менее я не смел смотреть людям в глаза. Мой бухгалтер не отвечал на мои телефонные звонки: посыльный из бакалейной лавки изучал подписанные мной счета с таким видом, словно они побывали в руках больного чумой; лифтер в нашем доме, поднимавший наверх медицинскую бригаду и опускавший на первый этаж тело младшего Уилсона, при встрече со мной негромко свистел и отворачивался.

А потом Уилсон Доун-старший нанес свой первый удар. В руководстве банка он пользовался влиянием и сумел убедить своих партнеров пересмотреть условия договора с нашей фирмой, оказывавшей банку консультационные услуги. Мы действовали практически безупречно, однако я предусмотрительно позаботился о том, чтобы меня не пригласили на переговоры, которые проходили в конференц-зале банка. Вместо меня туда отправился мой коллега — один из старших партнеров фирмы по имени Дэн Татхилл. Дэн был отличным парнем и к тому же моим хорошим приятелем. В работе он был аккуратен и точен, однако за пределами офиса вел довольно безалаберный — если не сказать самоубийственный — образ жизни. Он обжирался за обедом (телятина и немецкий шоколадный торт), втайне от жены бегал на свидания с глазастыми и длинноногими девицами, с которыми знакомился в барах, и всегда покупал акции по самой высокой цене. Но мне Дэн был верным и надежным товарищем, и я знал — он готов блюсти мои интересы. Как мы и договорились, перед тем как войти в банковский конференц-зал, он набрал на своем мобильном телефоне номер моего кабинета, а сам мобильник спрятал в разложенных на столе бумагах. Мне оставалось только поплотнее закрыть входную дверь и переключить свой служебный аппарат на громкую связь. Подобное, кстати, делается постоянно. Иногда важные переговоры даже записывают таким способом на пленку или стенографируют, но мне это было не нужно.

Я хорошо слышал, как комната на том конце линии заполняется народом, слышал, как вошедшие перебрасываются ничего не значащими фразами, слышал, как со щелканьем открываются портфели и «дипломаты». Печенье и рогалики на закуску. Большая коммерция под звон серебряных ложечек в чашках с кофе. Довольно скоро я понял, что Уилсона Доуна-старшего нет в комнате, однако и без него беседа шла как по писаному: сначала банкиры вкратце рассказали, что от нас потребуется в грядущем году и каких услуг от нас ждут. Затем была обсуждена пара кадровых вопросов, с дюжину технических деталей и несколько мелких проблем. Все как обычно. Наконец Аманда Дженкс — представитель банка на переговорах — произнесла:

— И последняя проблема, которая вызывает у нас глубокое беспокойство, — это мистер Уайет.

— Поясните, пожалуйста, — сказал Дэн Татхилл.

— Нам кажется, что мистер Уайет способен стать серьезной помехой для нашего дальнейшего сотрудничества.

Последовала длинная пауза, во время которой я смотрел на решетчатый динамик своего аппарата.

— Мистер Уайет — чрезвычайно способный юрист, — послышался наконец голос Татхилла. — Если не ошибаюсь, не так давно вы сами говорили то же самое, я лишь повторяю ваши слова.

Ответом ему было молчание.

— Он напористый, агрессивный переговорщик.

Снова тишина.

— Это какая-то ерунда! Мы говорим об очень хорошем человеке.

— Да, но попавшем в нехорошую историю, — изрекла Аманда.

— Всем ясно, что ему можно только посочувствовать, — возразил Дэн Татхилл.

— Боюсь, не всем.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — негромко сказал Дэн, — но насколько я знаю, мистер Доун не имеет непосредственного отношения к решению текущих юридических проблем банка.

— Мистер Доун пользуется уважением у руководства банка, — ровным голосом сказала Аманда Дженкс. — Будем говорить откровенно, Дэн, о\'кей? Мы не сможем заключить новый договор с вашей фирмой, пока мистер Уайет будет как-то задействован…

— Задействован?…

— Пока он будет иметь какое-то отношение к работе с нашим банком.

— Ваш банк успешно сотрудничал с нашей фирмой на протяжении восемнадцати лет. В это сотрудничество с обеих сторон были так или иначе вовлечены десятки служащих, а теперь вы хотите разорвать наши отношения только потому, что среди прочих вас обслуживает Билл Уайет?

Аманда Дженкс не ответила. Кто-то негромко откашлялся, но этот звук только подчеркнул, какой глубокой была наступившая тишина. Наконец Аманда небрежно сказала:

— Сколько вы, ребята, получаете от нас за услуги? Больше двадцати миллионов в год, не так ли?…

Так я услышал свист опускающегося на мою шею ножа гильотины.

Дэн Татхилл произнес в мою защиту яркую речь, но ничего не добился. Впоследствии я узнал, что неделей раньше Уилсон Доун и несколько самых важных партнеров моей фирмы играли партию в гольф в кантри-клубе «Блайнд Брук», расположенном к северу от города. Все, что необходимо было сказать, было сказано уже к четвертой лунке, чтобы ничто больше не омрачало удовольствия от игры на свежем воздухе. И никто из руководства фирмы даже не потрудился поставить в известность Дэна Татхилла.

После этого у меня забрали все дела, имевшие отношение к банку, в результате чего количество моих рабочих часов в фирме сократилось больше чем на треть, однако Уилсон Доун со мной еще не закончил. Как и следовало ожидать, он и его жена подали иск в суд на сорок миллионов долларов, обвинив меня в преступной халатности, повлекшей за собой тяжкие последствия. Хотелось бы мне знать, откуда взялась эта цифра — сорок миллионов?… Разумеется, такой суммы у нас не было и быть не могло. Между тем дело взялся вести широко известный адвокат суда первой инстанции Адольфус Клей III — лысеющий лис с унылыми глазами, который, стоя перед телекамерами, пространно рассуждал о том, что мистер и миссис Доун ни в коем случае не руководствуются чувством мести и что их единственная цель — привлечь внимание самой широкой общественности к опасности, которую могут нести продукты, содержащие арахис. «Уверяю вас, — сказал он, — за этим иском стоит исключительно забота моих клиентов об общественном благе».

Кое-кто, вероятно, помнит, что некогда именно Адольфус Клей выиграл семисотмиллионный коллективный иск против табачных компаний, поэтому очевидно, что у него были свои причины взяться за дело, обещавшее новый громкий процесс — на сей раз против производителей готовых к употреблению продуктов, использующих в своей рецептуре ореховое масло, но не печатающих на упаковке предупреждения для потребителей. В день, когда иск попал в суд, стоимость акций крупнейшего в стране производителя арахисового масла упала сразу на десять пунктов, а на посвященном арахисовой аллергии веб-сайте было зарегистрировано триста двадцать тысяч дополнительных посещений. Так из уютного и безопасного мирка своей частной жизни я оказался выброшен в бушующий океан американской масс-культуры, привыкшей к громким сенсациям и обожествлению знаменитостей. Мой адвокат при первой нашей встрече оценил шансы Клея на победу как «весьма увесистые» и добавил, что даже в случае, если я проиграю дело, защита может обойтись мне в миллион, включая, разумеется, предварительный гонорар размером в сто тысяч, который должен быть вручен защитнику немедленно — здесь и сейчас, из рук в руки.

Когда я пересказал все это Джудит, она только кивнула и сказала, что ей нужно пойти в парикмахерскую.



Я не присутствовал при первой встрече Джудит с Уилсоном Доуном-старшим; они встретились тайно, причем по ее предложению; она сама рассказала мне об этом много времени спустя. Впрочем, зная ее, я готов побиться об заклад, что желание переспать с ним появилось у Джудит, вероятно, еще на похоронах, куда она отправилась без меня. Уже тогда Джудит оделась достаточно продуманно — во всяком случае, ее черная шелковая блузка была не настолько свободной, насколько следовало бы. Доун-старший с головой ушел в свое горе, и это не могло не взволновать Джудит. Крупный, осанистый, знаменитый, только что переживший страшную трагедию, он должен был казаться ей бесконечно сексуальным, а яростная сила, читавшаяся в чертах его необычного лица, несомненно, привела Джудит в сильнейшее возбуждение. И вот она назначила ему встречу в каком-то укромном ресторанчике и — то ли просто прикоснувшись к нему рукой, то ли откровенно прижавшись к его плотным шерстяным брюкам — дала Доуну понять, что хочет его. Это предложение, несомненно явилось для него неожиданным, но приятным сюрпризом, который, однако лишь еще больше усилил его ненависть ко мне. Мужчины, как правило, умеют хорошо разграничивать похоть и гнев или — в случае необходимости — смешивать их.

Я больше не сержусь на Джудит за то, что она сделала. Во всяком случае, не так сильно, как вначале. Она пошла на это, потому что считала — так будет лучше для Тимоти. Я думаю, она и Уилсон встречались по субботам и воскресеньям в одном из небольших отелей в Верхнем Ист-Сайде. Долгие совместные обеды, долгие вечера в жарком забытьи. В своих действиях Джудит, несомненно, была решительна и изобретательна, разнообразна и инициативна. Полагаю, старина Уилсон тоже не подкачал и оказался хорошим любовником; произвольно чередуя «большой» и «маленький глаз», он обеспечил моей жене захватывающий секс, что не могло не подействовать на самооценку Джудит, разом подняв ее в собственных глазах на новый, высший уровень. Я не сомневаюсь, что она отдавалась ему полностью, до самоотречения, до полного забытья — груди подпрыгивают, рот раззявлен, глаза закачены. В конце концов, почему бы нет? С возрастом секс становится более откровенным, и иначе просто не может быть. Ведь спим мы или бодрствуем, радуемся или горюем, часы идут, и их не остановить и не перевести назад. Думаю, она сама сказала, что он может вставлять ей с любой стороны. Уилсон Доун, однако, вряд ли улыбался и шутил, вряд ли он даже расслабился хоть на минуту, потому что секс с Джудит был для него еще одним способом нанести мне болезненный удар, а будучи человеком практичным, он наверняка умел совмещать дело и удовольствие.

Рискованность предпринятого шага, несомненно, возбуждала Джудит больше обычного, и она, вероятно, восприняла это как еще одно доказательство того, что с мужем у нее было не все в порядке. По-видимому, во время одного из последовавших за бурным соитием разговоров она дала Доуну понять, то собирается развестись со мной и уехать. Джудит всегда любила все планировать. Кстати, за эти свидания она преспокойно платила нашей общей кредитной карточкой, даже не пытаясь скрыть от меня свои траты, однако ее поведение вовсе не было таким жестоким, как может показаться на первый взгляд. В причинах, толкнувших ее на этот поступок, разобраться очень нелегко, поэтому я предпочел бы довериться инстинкту Джудит, который почти никогда ее подводил. И все же кое-какие соображения у меня были. Отдаваясь Уилсону Доуну, Джудит, с одной стороны, предоставила ему возможность отомстить мне еще одним способом, о чем я уже говорил, а с другой — дала выход собственным гневу и разочарованию, направленным против меня, и, возможно, обрела в своей измене некое подобие утешения. Но это было еще не все. Не исключено, что Джудит пыталась как-то облегчить мое положение, считая, что после того, как она переспит с Уилсоном Доуном, он будет ненавидеть меня уже не так сильно. А может, — понимая, что возмездие неотвратимо, — Джудит поспешила вывести себя из-под удара прежде, чем гнев Доуна обрушится на меня. Возможно также, что ее близость с Доуном явилась — как ни парадоксально это звучит — чем-то вроде проявления женской солидарности и взаимовыручки по отношению к его жене, которая была настолько раздавлена горем, что вскоре после похорон оказалась в роскошной частной палате психиатрического отделения Нью-йоркской городской больницы. Хорошо понимая ее состояние, Джудит добровольно пожелала взять на себя часть супружеских обязанностей миссис Доун, пока та не способна их исполнять. Не исключено, однако, что дело обстояло совершенно наоборот и что Джудит с самого начала метила именно в жену Уилсона Доуна, давая ей понять, что любые попытки причинить вред Тимоти чреваты разрушением ее собственного брака.

Любой из этих вариантов был вероятен, а может быть, здесь было намешано всего понемногу. И все же мне кажется, что существовал еще один мотив, и, чисто по-мужски, вопреки логике всего происшедшего, я мог бы даже предупредить Уилсона Доуна о приготовленной для него западне. Но — повторяю — тогда я еще ничего толком не знал. Между тем Джудит — апеллируя к мужскому естеству и к ненависти, которую мистер Доун-старший питал ко мне, — очень ловко заставила его забыть о том, какое поведение обыкновенный здравый смысл предписывал человеку, возбудившему гражданский иск на сорок миллионов против мистера и миссис Уайет — равно как и о его планах получить возмещение ущерба за счет их общего имущества и сбережений. Как только Уилсон Доун начал регулярно погружать свой напряженный член, временно заменивший ему голову, в лоно моей жены, он сразу лишился и адвоката, утратившего к делу весь интерес, и поддержки собственной супруги, и даже потенциального сочувствия присяжных, ибо Джудит документировала каждый их шаг. Она не только расплачивалась с помощью кредитной карточки, которую легко можно было проследить, не только записывала каждый разговор, когда звонила Уилсону по телефону, не только посылала на его служебный адрес дружеские и достаточно откровенные записки, которые, не будучи снабжены пометкой «Лично», распечатывались, подобающим образом регистрировались, копировались в трех экземплярах и подшивались в папку входящих документов, превращаясь таким образом в часть официальной документации банка, но не пренебрегала и мелочами — такими, например, как семь пар очень сексуальных шелковых трусиков с глубоким вырезом, надевавшихся только один раз после свидания и сохранивших не только седые лобковые волоски старины Уилсона, но и следы того самого вещества, с помощью которого был зачат его несчастный сын, — следы засохшей спермы, надежно сберегаемые в прозрачных пластиковых пакетах с герметичной застежкой. Многое в этой жизни в конце концов определяется тем, что произошло с семенем и куда оно попало — выплеснулось ли оно внутрь или наружу, выше или ниже, было ли оно обнаружено или нет. Если бы при таких условиях Уилсон Доун не отозвал своего иска, на свет Божий могло выплыть — и наверняка бы выплыло, — что истец потихоньку потягивает одного из ответчиков, что, разумеется, выглядело не слишком достойно и вряд ли могло понравиться миссис Доун и руководству банка. Адольфус Клей III — мудрейший из мудрых и хитрейший из хитрых — первым пронюхал о воскресных похождениях своего клиента, и довольно скоро чета Доунов тихо и без шума отозвала свой сорокамиллионный иск.

Не зная подлинной причины этого, я вообразил, будто подобный поворот дел означает победу, шанс вернуть назад нашу прежнюю жизнь.

— Отличные новости! — воскликнул я, возвратившись домой в тот вечер. Джудит стояла на коленях в стенном шкафу. — Все кончилось!

В ответ Джудит лишь улыбнулась холодно-вежливой улыбкой, словно врач, которому безнадежно больной рассказывает о случае чудесного исцеления.

— Что это ты затеяла? — спросил я.

— Да вот, решила кое-что выбросить. — Она снова нырнула в шкаф и принялась швырять через голову домашние тапочки, туфли, кроссовки. Они падали на покрывало кровати, на ковер, закатывались под платяной шкаф. Я мало что понимаю в женской обуви, но эти туфли казались мне еще совсем хорошими.

Постараюсь закончить поскорее — хотя бы ради себя самого.

Прошло совсем немного времени, и Ларри Кирмер пригласил меня на ланч, чтобы предупредить, что я «перестал соответствовать занимаемой должности». По сути он был прав, но его слова звучали по-казенному грубо. Впрочем, этого следовало ожидать — ведь Кирмер говорил со мной как полномочный представитель исполнительного комитета компании. Никакого отпуска по болезни, как это делается в подобных случаях, никакой работы на полставки, никаких обтекаемых формулировок во спасение доброго имени… Правда, я был партнером, но это не играло существенной роли. Кирмер сказал, что в соответствии с контрактом, который я подписал много лет назад, моя доля будет выплачена мне по частям в течение семи лет. (Это обычная практика, которая позволяет заткнуть увольняемому рот. Если бы я попытался оспорить решение комитета в суде, фирма попросту прекратила бы мне платить.) Через две недели я получу окончательный расчет, закончил Кирмер, так почему бы с завтрашнего дня мне не взять причитающийся мне очередной отпуск?…

Так, нежданно-негаданно начал сбоить наш семейный финансовый мотор. До этого момента мы ездили в огромном «универсале» с восьмицилиндровым V-образным двигателем, который сжигал деньги буквально вагонами (двигатель имел низкую топливную экономичность, поэтому на бензин у нас уходило несколько сотен тысяч в год). Но кого это волновало тогда? Кого волновало, сколько мы истратили на новую кухню, которая была нам совершенно не нужна? Довольно скоро я получил от фирмы первый чек, но деньги быстро убывали, а никаких других доходов у меня не было. Поток долларов и центов, питавший наш семейный мотор, иссяк, и в течение следующих шести месяцев я вынужден был экономить буквально на всем. Но это оказалось не так-то просто. Как выяснилось, в Нью-Йорке нельзя жить, ничего не тратя, и я ликвидировал свой счет в брокерской компании Шваба (на сумму 246 тысяч 745 долларов). Теперь я с ужасом ожидал ежемесячных платежей по ипотеке (8 тысяч 780 долларов). Плата за квартиру (3 тысячи 945 долларов) казалась мне грабежом среди бела дня. Чтобы сэкономить, мы рассчитали Сельму — нашу приходящую няню, которая много лет служила нам верой и правдой и которая снова и снова целовала Тимоти на прощанье, а уже идя к двери, не смогла сдержать слез. Частная медицинская страховка обходилась в две тысячи сто шестьдесят пять долларов в месяц, и я перестал стричься (шестьдесят два доллара) и экономил на чистке ботинок (четыре доллара). Я гасил свет по всей квартире (0,03 цента в час), я покупал макароны (пять девяносто за фунт) вместо рыбы (тринадцать девяносто девять за фунт) и многократно использовал одноразовые лезвия (девять девяносто пять за два десятка). Джудит рассталась с преподавателем музыки (семьдесят пять долларов за урок). Я аннулировал кредитные карточки — роскошь стала нам не по карману, и перестал ставить машину в гараж (585 долларов в месяц), а тут еще выяснилось, что за прошлый год мы недоплатили налогов на сорок три тысячи восемьсот семьдесят шесть долларов. Я отказался от газет (сорок восемь долларов в месяц) и от сотового телефона (шестьдесят девять в месяц). Тем временем со стоявшей без присмотра машины кто-то свистнул колпаки, но я не стал заменять их ни «родными» (что обошлось бы в 316 долларов), ни дешевой имитацией от «Пей бойз» (сорок восемь долларов девяносто девять центов за комплект). Наш мотор едва тянул, и стрелка топливомера стояла почти на нуле.

— Ты собираешься искать работу? — спросила однажды вечером Джудит.

— Разумеется.

— Я говорю совершенно серьезно, Билл!

— Я найду работу, только не приставай, ладно?!

Джудит похудела, она потеряла фунтов пять. Несмотря на продолжительные обеды с Уилсоном Доуном, о которых она так ничего мне и не рассказала, она все-таки умудрилась сбросить несколько фунтов.

— Я понимаю, что тебе плохо и что подсознательно ты, возможно, стремишься как-то наказать себя, — сказала она. — Но при чем тут мы?!

Мой сын снял со стены плакаты с портретами Дерека Джитера и отдал мне, сказав, что, если нужно, я могу их продать. «Ничего подсознательного в этом нет», — подумал я.

— Я обращался не меньше чем в двадцать юридических компаний, Джудит. Я побывал в шести кадровых агентствах, я перешерстил справочник выпускников моего университета и пообедал со всеми своими знакомыми… — Но я был, что называется, «яблочком с гнильцой». Слухи успели распространиться по всему городу. То, что со мной случилось, читалось в моей позе, в лице, в глазах, хотя я и пытался как-то замаскироваться — надевал самые дорогие галстуки и толковал о «новых высотах, новых перспективах». Когда ты близок к отчаянию, это сразу бросается в глаза, и хотя на словах все тебе сочувствуют, взять тебя на работу никто особенно не торопится. Обидно, несправедливо, тяжело, но такова уж человеческая природа!

— Но о тебе когда-то писали в «Йель Ло Ревью», ты считался одним из лучших! — вскричала Джудит. — Что же теперь будет?

— Ничего. Я жду, пока маятник качнется в другую сторону, — признался я.

Она едва не расхохоталась.

— Пока… маятник качнется в обратную сторону?

— Да. Не бойся, я не сломаюсь, — пообещал я. — Сейчас такое время, что приходится сгибаться, но придет время — и я начну распрямляться.

— Когда же оно придет, это время?

— Не знаю, — ответил я чистую правду.

— И как сильно ты намерен согнуться, прежде чем начнешь разгибаться? — В голосе Джудит звучали неприкрытая горечь и недоверие.

Я не ответил.

— Должно быть, очень сильно. До самой земли, — сказала она, и ее голос эхом отразился от потолка.

«А мне-то казалось, я знаю тебя», — подумалось мне.

— Скажи только, что должно произойти, чтобы ты начал, как ты выразился, распрямляться?! — в сердцах воскликнула она. — Что может заставить тебя снова стать человеком?!

Я люблю Тимоти, хотел ответить я. Наш сын обожал бейсбол и уже неплохо играл; когда он ел овсянку, то ухитрялся вымазать ею все лицо, и чистил зубы от случая к случаю. Как раз сейчас Тимоти учился писать с наклоном и делал забавные ошибки в написании заглавного «К»; он мог прослушать по радио трансляцию матча «Янкиз», а потом рассказать мне сколько очков принесла каждая пробежка; он вечно разбрасывал полотенца, белье и носки и пожертвовал свои карманные деньги в фонд помощи пострадавшим при атаке на Центр международной торговли; он плохо себя чувствовал в такси, был без ума от Барта Симпсона [6] и учился нырять в ванне. Тимоти был просто мальчишкой — мальчишкой, которого я любил до последней веснушки. Должно быть, именно поэтому я никак не мог забыть о другом мальчугане, которого родители любили нисколько не меньше и который погиб из-за меня. Поэтому и распрямляться я, наверное, начну, только когда сумею более или менее простить себя за то, что я сделал, когда сумею вернуть своей душе хотя бы немного мира — не раньше. Вот что я думал и чувствовал в глубине своей некогда мальчишеской души, но сказать об этом Джудит я был не в силах.

— Послушай, — проговорил я, — мы можем продать квартиру. Я сделаю все, что только в моих силах, и ты это знаешь. Я могу работать в правительственном учреждении, могу водить такси, преподавать в школе. Наконец, мы могли бы переехать в другой город — там мне будет проще найти работу по специальности. Ты сама знаешь — я сделаю что угодно, лишь бы сохранить нашу семью…

Джудит не ответила. Наклонив голову, она посмотрела на меня, словно оценивая. То, что она сделала дальше, напугало меня до чертиков. Джудит заморгала. Задумалась. Поняла что-то — если не во мне, то в себе — и покачала головой:

— Я не знаю, Билл…

— Что ты не знаешь?…

— Я не знаю, смогу ли я выдержать все это.

Я ободряюще кивнул:

— Да, сейчас нам нелегко. Но я уверен — мы справимся.

Джудит скрестила на груди руки.

— Мне не нравится, что происходит, куда мы катимся. Скоро мы станем нищими… — Она ждала моей реакции, но я молчал. — Нищими! — почти выкрикнула Джудит.

— Мы все еще относимся к социальной группе, которую принято называть верхней прослойкой среднего класса, — заметил я. — И ни ты, ни я просто не представляем себе, что такое настоящая бедность.

— Но я чувствую себя нищей!

— Это субъективное впечатление, а не факт.

— Кроме того, мне не нравится, что происходит с нами, с тобой, Билл! — Ее голос звучал пронзительно, и я уловил в нем нотки страха. — Я не уверена, что ты сумеешь все поправить. Я знаю, ты во всем винишь себя, но… В конце концов, это был чертов несчастный случай, но ты убедил себя, что должен понести наказание. Я знаю, именно так ты думаешь. А я не хочу страдать вместе с тобой! И я не хочу, чтобы Тимми страдал тоже. Почему ты не хочешь взять себя в руки, почему не можешь притвориться, будто ничего не произошло?!

Притвориться, будто Уилсон Доун-младший не умер в нашей спальне? Я не знал, что на это ответить, и только беспомощно смотрел, как взгляд Джудит то мечется по квартире, словно все, чем мы владели, могло вот-вот исчезнуть как дым, то снова возвращается ко мне. В ее глазах я различил гнев, решимость, даже ненависть. Да, сейчас Джудит ненавидела меня, и она хотела, чтобы я это понял.

— Я вижу, ты не хочешь знать, чем все это закончится?

— Ты просто не понимаешь…

— Я все отлично понимаю, Джудит. Ты чувствуешь себя немного не в своей тарелке из-за того, что сейчас я ничего не зарабатываю. Я понимаю, что твоя уверенность в будущем оказалась поколеблена, но…

— Разбита вдребезги, Билл. В чертовы мелкие дребезги!

— И, как я понимаю, ты намерена отказаться от выполнения своих брачных обязательств по крайней мере до тех пор, пока деньги снова не потекут в твои загребущие маленькие ручки?!

— Трахни себя в задницу, Билл!

— Только это мне и остается. Джудит. Ведь ты давно перестала спать со мной.

— Правильно. А ты, случайно, не знаешь, с чего бы мне вдруг захотелось снова это сделать?

— Когда-то это тебе нравилось.

— Что ж, когда-то нравилось, а теперь разонравилось, — холодно сказала Джудит. — Думаю, ты в состоянии меня понять.

Джудит уехала меньше чем через месяц, предварительно добившись, чтобы я разрешил ей продать квартиру. Да, она уехала, и не куда-нибудь — в Сан-Франциско. Никаких знакомых у нас там не было, по крайней мере таких, о которых я знал. Огромный желтый мебельный фургон появился, когда я выходил, чтобы купить кофе, а в тот же день вечером Джудит и Тимоти исчезли. Все последние часы мой сын прижимал к груди свою любимую бейсбольную перчатку. Он не кричал, не плакал и был странно спокоен, словно ничего особенного не происходило или происходило не на самом деле. Джудит сказала, что агент по продаже недвижимости зайдет завтра утром и что она обо всем позаботилась. От меня требовалось только одно — поскорее освободить квартиру. «Ты должен найти себе новое жилье, Билл, о\'кей?» В ответ я только тупо кивнул. Руки Джудит были сложены на груди, губы сжаты, голос звучал твердо. «Ты понимаешь, почему это было необходимо?» — сказала она. Я снова кивнул. Думаю, она напичкала Тимоти успокаивающим, потому что он не возражал и не плакал до последней минуты, а когда они уехали — когда они на самом деле оставили меня одного, оставили навсегда, я…

… Я сломался.

Я знал, это недостойно; я знаю, что это ужасно. Если вы увидите слетевший с шоссе минивэн, — двигатель дымится, лобовое стекло разлетелось окровавленными осколками, задние колеса беспомощно вращаются, — вы слегка притормозите, чтобы получше все рассмотреть, а затем снова нажмете на газ, стараясь оказаться подальше от места катастрофы. Я и сам поступал так же. В конце концов, существует столько приятных зрелищ! Например, комедийные сериалы или компьютерные игрушки. Займитесь ими, коли вам так хочется на что-то смотреть. Раз, два — и одна картинка сменилась другой. Здесь этого не произойдет. Здесь происходит нечто совсем другое.

И это нечто имеет самое прямое отношение к ожиданию момента, когда маятник качнется в обратную сторону.



Какое-то время я снимал двухкомнатную квартирку в одной из безликих, недавно построенных башен манхэттенского Уэст-Сайда. Дом был чистеньким, даже нарядным, но совсем не красивым; в довершение всего, его фасад был облицован розовым гранитом, что делало новенькое здание похожим на произведение кондитера, а не архитектора. Агент риелторской компании — человек с тремя мобильными телефонами — почувствовал мое одиночество и растерянность и поспешил заверить меня, что дом «притягивает цыпочек почище всякого магнита». Но меня в моем новом жилище заинтересовало не столько это, сколько то, что оно было достаточно удалено от моего прежнего района — и от моего прежнего круга общения. Я знал, что никому из моих старых знакомых и в голову не придет искать меня в подобном месте.

Окна моей новой квартиры выходили на запад — в сторону Нью-Джерси и Калифорнии, где теперь жили Джудит и Тимоти. Она была достаточно просторной, чтобы у моего сына была своя комната, и я начал скупать вещи, какие когда-то были у Тимоти — одежду, обувь, видеоигры, плакаты с портретами игроков «Янкиз». Это помогало мне верить, что в скором времени мой мальчик будет спать в этой кровати или просматривать свои бейсбольные открытки, внимательно слушая радиорепортаж о том, как Дерек Джитер одну за другой разгадывает уловки противников. Впрочем, довольно скоро я почувствовал, что боюсь входить в эту комнату, — каждый раз, когда я отваживался на это, меня охватывал безотчетный, иррациональный страх, словно это мой сын погиб и комната была его мемориальным музеем.

Я прожил в этой квартире несколько месяцев, когда в подъезде неожиданно столкнулся с одной из соседок — женщиной лет сорока с голубоватой помадой на губах. При виде меня она нахмурилась.

— Простите, — окликнула она меня. — Можно вас на минуточку?…

— Да? — сказал я и остановился.

Она пристально разглядывала меня, крепко сжав губы.

— Что-нибудь не так? — спросил я.

— Не знаю, — неуверенно ответила она. — Я кое-что слышала…

— Слышали?

— Да, насчет вас.

— И что же вы слышали?

Она посмотрела на мои ноги, смерила взглядом разделявшее нас расстояние, потом снова подняла голову.

— Я слышала — вы убили ребенка и это сошло вам с рук. Вроде бы не удалось собрать достаточно улик, чтобы отправить вас на электрический стул. — Она ждала моего ответа, уперев руки в бока, явно гордясь собственной отвагой. — В этом доме много детей; у меня тоже есть дети, поэтому…

— Поэтому вы захотели узнать?

— Да. Совершенно верно. Один человек знал кого-то, кто, кажется, когда-то контактировал с вами по работе… К сожалению, мне не известна вся цепочка, так что…

Я молчал.

— Ну?! — Теперь в ее голосе ясно звучало сознание собственной правоты.

Я двинулся в ее сторону, чтобы не повышать голос.

— Не подходите!

Я остановился.

— Это был просто несчастный случай, — сказал я.

— А мне говорили совсем другое.

— Уверяю вас, это был именно несчастный случай, уж я-то знаю.

Эта незнакомая женщина с голубой помадой действовала мне на нервы. Мне не нравилось ее нездоровое любопытство, ее недоброжелательная готовность выдвигать самые страшные обвинения на основе непроверенных слухов и обрывков информации. Я знал этот тип; такие люди могли быть по-настоящему опасны. С другой стороны, эта женщина стремилась защитить своих детей и детей других жильцов дома, и я не был уверен, что на ее месте я действовал бы иначе.

— Это был несчастный случай, — повторил я. — Вот и все, что я могу сказать. — И в результате обе семьи оказались разрушены, подумал я про себя.

— Не может быть, чтобы все было так просто.

Я повернулся и хотел уйти, но она остановила меня.

— Эй, постойте-ка! Я думаю, мистер, вам придется объяснить, что произошло, на собрании ассоциации жильцов.

— Вот как? — Я действительно видел в подъезде листовки упомянутой ассоциации, посвященные главным образом вопросам уборки мусора и местам хранения детских велосипедов. — А что будет, если ассоциация жильцов сочтет мои объяснения неудовлетворительными?

— В таком случае вам придется съехать.

— Я снял квартиру у владельцев здания, а не у его жильцов, — заметил я.

При этих моих словах женщина улыбнулась самодовольной улыбкой, которая сделала ее похожей на крысу. Она была счастлива, что я попытался сопротивляться. Это означало, что отныне я стал проблемой номер один — объектом для сплетен, разбирательств, преследований и санкций.

— Посмотрим, — сказала она с угрозой. — Вот посмотрим!..

На следующий день на входной двери было вывешено объявление о созыве собрания «жильцов, озабоченных проблемами безопасности своих семей». Два дня спустя в вестибюле появилась копия протокола собрания, единогласно постановившего «обратить внимание владельцев дома на вопросы, касающиеся особенностей характера и криминального прошлого отдельных жильцов».

Это была самая настоящая инквизиция, суд Линча, «охота на ведьм» или, если угодно, облава на вампиров средь бела дня, творившаяся людьми, которые безусловно действовали из лучших побуждений, и их жертвой должен был стать я. Глупо? Да. Страшно? Еще как!.. К счастью, мне хватило ума не ждать, чем это закончится. Все, что было в моей квартире — мебель, игрушки, кухонный инвентарь, — я пожертвовал католическому храму, расположенному в десяти кварталах к северу, и съехал.

Да, я поспешно съехал, и не только из квартиры, но и из этого района, перебравшись туда, где (я надеялся) меня никто не сможет опознать, — в небольшой трехэтажных дом без лифта на Тридцать шестой улице между Восьмой и Девятой авеню в «швейном» квартале. Выбранное мною место никогда не считалось престижным; это был еще один грязный, перенаселенный и отсталый городской район, расположенный на задворках универмага «Мейсиз» и вокзала «Пенсильвания». Мне, однако, пришлась по душе его громоздкая, обшарпанная безликость. Сюда никто не пойдет по собственной воле. Это была бы пустая трата сил — окружающая архитектура рождала чувство потерянности, полной анонимности, безвестности. В самом деле, о какой индивидуальности может идти речь, если со всех сторон тебя окружают десятиэтажные корпуса офсетных типографий, где ночами напролет горят холодные флюоресцентные лампы, а из заросших пылью окон торчат острые локти вентиляционных труб? Здесь за какой-нибудь час вам починят промышленную швейную машинку или подадут завтрак за полтора доллара. Здесь усталые мужчины толкают перед собой колесные вешалки с десятками ярких, обсыпанных блестками платьев или сгружают прямо на мостовую пять дюжин офисных кресел, упакованных в шуршащий целлофан. По вечерам здесь не выставляет себя напоказ порок — и вообще не происходит ничего интересного или захватывающего; за окнами видны только медленно движущиеся бормочущие тени, вплывающие и выплывающие из дверей гостиницы «Барбадур» за углом — одной из последних гостиниц в городе, где еще можно снять дешевый одноместный номер. Эти унылые, давно не мытые люди — марихуанщики и любители видеосадомазохизма, мелкие мошенники и неудачники — вполне безобидны и никому не причиняют вреда.

Мой дом в середине квартала выходил на автомобильную стоянку, где усталая женщина в красных тренировочных штанах отсасывала окрестным клеркам в их обеденный перерыв. Она занималась этим в собственном пыльном пикапе, и клиенты, снова выбравшись на яркий солнечный свет, первым делом оправляли брюки, затем смотрели налево, направо — и спешили дальше по своим делам. Иногда, пока женщина была с клиентом, рядом с пикапом возились и играли ее дети. На всей Девятой авеню только и было достопримечательностей, что эта женщина, прачечная самообслуживания, газетный ларек да небольшая закусочная. Кроме того, здесь каждое утро можно было встретить пьяного пуэрториканца с огромными ручищами и зачастую — с черным «фонарем» под глазом, который, пошатываясь и прихлебывая кофе из кружки «Уайт касл», пытался прогнать вчерашний хмель, распевая песни собственного сочинения. «Я клал на кубинцев! — немузыкально хрипел он. — Клал на гаитянцев! Я их всех убью!»

Какое падение для старины Билла Уайета, который останавливался когда-то в самых шикарных отелях (гонконгский «Конрад», лондонский «Коннот», парижский «Ритц» и так далее). А во времена администрации Клинтона меня и вовсе приглашали на прием в Белый дом — вот так-то, сэр! Сам сорок второй президент США — высокий, слегка косоглазый, красноносый — пожал мне руку и, пока штатный фотограф Белого дома щелкал своей камерой, сказал своим грубоватым, чуть хриплым голосом что-то вроде «Рад видеть вас, мистер Уайет, спасибо за поддержку». Потом президент двинулся дальше, но мне было достаточно и этого, и он тоже это знал. Когда несколько минут спустя президент пожимал руку Джудит, она почти утратила дар речи; с ее губ точно во время полового акта срывались одни лишь коротенькие междометия и обрывки слов: «О!.. Да! Я… Спасибо. Да!..» И снова щелкнул затвор фотоаппарата, что происходило каждый раз, когда Билли Клинтон протягивал руку кому-то из гостей. Наши фотографии с президентом (на снимках и я, и Джудит скалились, как умалишенные) прибыли в большом, хрустящем, чистеньком конверте ровно два дня спустя, доставленные, вне всякого сомнения, частной президентской почтовой службой: обратный адрес, вытисненный на конверте чуть наклонными серыми буквами, был прост и лаконичен: «Белый дом». Джудит потратила почти шестьсот долларов, чтобы вставить оба снимка в рамку; свою фотографию с Биллом К. она увезла с собой в Сан-Франциско; что до второй, на которой был снят я, то одному Богу известно, куда она девалась.

Я мало что помню о первых неделях своей жизни на Тридцать шестой улице, и причина этого весьма проста: я обнаружил принадлежавший Джудит флакончик снотворного, заткнутый в одну из моих кроссовок, и начал ежедневно принимать по три или четыре таблетки. Это очень маленькая доза — такой не убьешь себя, да я к этому и не стремился. К тому же самые серьезные перемены всегда происходят незаметно: ты думаешь, что еще плывешь, хотя на самом деле уже идешь ко дну. Ты засыпаешь перед телевизором. Ты физически ощущаешь, как закатываются под лоб глаза, и это отнюдь не неприятно. Ты забываешь снять носки, прежде чем лечь в ванну. У меня были матрас, стол и стул, которые я приобрел у уличного торговца, и мне этого вполне хватало. Раз или два в сутки я заказывал на дом готовые блюда в ближайшей китайской закусочной и не возражал, если приправленный имбирем цыпленок оказывался холодным. Брился я от случая к случаю, вместо наволочки натягивал на подушку майку, а газеты читал начиная с последней страницы.

Через какое-то время пришли документы на развод, и я подписал отмеченные красным фломастером страницы не читая. Я и так знал условия: ребенок оставался у Джудит, я имел право на посещения. Наша старая квартира была продана очень быстро, вырученной суммой распоряжался ее адвокат. Мне было все равно — я давно решил, что Джудит и Тимоти должны получить как можно больше. Мои пенсионные сбережения, над которыми я когда-то так трясся, подлежали разделу как совместно нажитое имущество, поэтому — очевидно, уже понимая, что в ближайшее время работать я не смогу — я согласился на полную ликвидацию всех моих счетов и пакетов акций, хотя и понимал, что подобный шаг повлечет за собой штрафные санкции и начисление ретроактивного налога. И тем не менее полученная сумма, даже деленная напополам, была достаточно внушительной, чтобы я мог проскрипеть еще сколько-то времени — быть может даже несколько лет.

Вскоре, однако, выяснилось, что мое благородство было напрасным; довольно скоро и весьма неожиданно Джудит вышла замуж за молодого предпринимателя, работавшего в области современных технологий, что освободило меня от обязанности нести расходы по содержанию общего ребенка (о чем я втайне сожалел, так как это могло бы поддержать во мне чувство собственного достоинства и самоуважения). Теперь я мог жить только надеждами на будущее. О новом муже Джудит я предпочитал ничего не знать, но однажды, листая возле газетного стенда журналы с портретами финансовых знаменитостей, я наткнулся на статью о нем. И испытал самое настоящее потрясение.

Статья, озаглавленная «Молодые мудрецы грядут», подробно объясняла, почему принадлежащая ему компания так востребована. Оказывается, она владела патентом на какую-то лазерную технологию хранения информации. Технических подробностей патента я не понял, но это не главное. Главное заключалось в том, что патент был получен как раз тогда, когда вся страна буквально помешалась на проблемах хранения информации, словно именно в этом заключался залог бессмертия.

Имелась в статье и глянцевая фотография нового мужа Джудит. Выглядел он очень молодо. Выражение его лица показалось мне каким-то чересчур спокойным, почти сонным; шея у него была слишком длинной, близко посаженные глаза немного косили, однако одет он был в очень хороший костюм, который — я почти не сомневался — выбрала для него Джудит. Подпись под фотографией гласила, что новому мужу Джудит двадцать восемь лет, что он учился в Стэнфордс и Калифорнийском технологическом институте и является обладателем научных степеней в области современных компьютерных технологий. Мне он показался совсем мальчишкой. Еще на одной фотографии он выглядел слишком толстобедрым, колченогим, как утка. Если я был потерпевшим аварию минивэном, то он напоминал новенький грузовичок для доставки белья в прачечную. Каким-то образом Джудит сумела не только учуять этого типа на противоположном конце страны, но и захомутать его. Впрочем, я знал — она это умеет. Джудит достаточно было один раз подмигнуть, один раз улыбнуться, и он приполз бы к ней на коленях.

Я сразу же возненавидел нового мужа Джудит за его молодость, за его мозги, натасканные разбираться в малопонятных и, по-видимому, фантастически прибыльных вещах. Потом я начал терзать себя, гадая, ласкала ли его Джудит, прижимала ли она это идиотски-счастливое лицо к своим роскошным грудям в полной уверенности, что все дальнейшее произойдет само собой. Она не могла не видеть, что в этом младенце нет и сотой доли опасной, ядоносной силы Уилсона Доуна, но, быть может, Джудит просто не придавала этому значения? А он — почувствовал ли он, как замедляется его пульс и как снисходит на него неземной, блаженный покой, который когда-то испытал и я в момент, когда большие и мягкие соски Джудит касались моего нёба? Понял ли он тогда, понял ли, что снова вернулся домой, — поставил машину, закрыл гараж и взбежал по ступенькам крыльца туда, где ему ничто не грозит, где ждет его полная и абсолютная безопасность, какой он не наслаждался с тех пор, как ему исполнилось два годика? Понял ли он, что эта женщина — женщина-мать, женщина-жена — будет заботиться о нем и прижимать к его лицу эти чудесные, мягкие штуки, чтобы он мог сосать их в свое удовольствие, покуда он будет исполнять все, что она захочет, а именно — снабжать ее деньгами? Что ж, может быть. А может быть, Джудит действительно его полюбила.

Мрачная ирония ситуации дополнялась еще одним аспектом. Когда неделю спустя новый муж Джудит обнародовал активы своей компании, выяснилось, что лично он «стоит» восемьсот пятьдесят два миллиона. Это меня добило. Когда я поднимался к себе в квартиру, на ходу дочитывая статью, у меня просто подогнулись колени — пусть немного, но все-таки. Можете качать головой, можете смеяться сколько хотите! Когда-то и я неплохо получал, но за свою зарплату я пахал, высунув язык, не хуже ездовой собаки, а теперь все деньги, которые я сумел скопить для семьи за несколько лет, превратились в ничто, в жалкие гроши, в мелочь, своей величиной не превышающую ошибку округления при расчетах в доме нового мужа Джудит.

То, что теперь Тимоти ни в чем, кроме родного отца, не нуждается и нуждаться не будет, служило мне слабым утешением. Мой сын был еще слишком мал, и его вполне могло ослепить, околдовать сверхбогатство отчима: особняк площадью в девятнадцать тысяч квадратных футов в округе Марин, места в отдельной ложе на матчах «Фортинайнерс» [7], летний дом на Гавайях. Я, отец Тимоти, исторгший из своих чресел семя, давшее ему жизнь, отныне был низведен до статуса погасшей луны в захолустной галактике, до положения семиюродного дяди, о котором вспоминают не чаще двух раз за всю жизнь. Я писал Тимоти письма, отправлял послания по электронной почте, посылал небольшие подарки, однако у меня самого эта мышиная возня способна была вызвать только слезы. Я и плакал — плакал о своем потерянном сыне. И о своей жене тоже. Мне действительно очень недоставало Джудит: ее голоса, ее смеха — всего. Если бы она вернулась, я бы принял ее с распростертыми объятьями, в одно мгновение все забыв и простив. Но пока мне не оставалось ничего другого, кроме как стараться не падать духом и поддерживать связь с сыном. Увы, Тимоти писал и звонил мне все реже, и неудивительно — нам почти не о чем было говорить. Я ничего не знал о его новой школе и его друзьях. Думаю, Тимоти и его мать были счастливы: Джудит всегда умела добиваться своего. Так она смогла перейти на другой уровень, смогла спасти сына и от меня, и от того, что я совершил.

Дни летели за днями, чередой проходили месяцы. Я продолжал опускаться на самое дно. Вы спросите (и будете правы), почему я так и не нашел другой работы, почему не вернулся хотя бы к подобию прежней жизни? Почему я хотя бы ни с кем не поговорил? Те немногочисленные приятели, что у меня еще остались, советовали или перебраться в Сиэтл, или сесть на антидепрессанты, или попробовать особый комплекс упражнений, который, как мне известно, запрещен даже в Китае. Одиночество тоже легко можно было одолеть, ибо в Манхэттене полным-полно не обделенных умом и терпением женщин, способных выносить мое отчаяние и депрессию достаточно долго, однако я пока не чувствовал в себе готовности к подобным экспериментам. Человек более мужественный на моем месте попытался бы сопротивляться, спорить, бороться, отстаивать свои права, поднимать на щит достижения и успехи. Но мир — как все мы понимаем слишком поздно — нелицеприятен, и по большому счету ему все равно, кем ты был когда-то. Для него важно только одно — кто ты есть сейчас, а моя индивидуальность оказалась такой же эфемерной, как сшитые на заказ костюмы, которые я носил прежде. Впрочем, должен признаться честно: за тем, как разваливается на куски моя прежняя жизнь, как растворяются в небытии работа, брак, сын, дом, деньги, друзья, я наблюдал как бы со стороны и даже испытывал некое извращенное удовольствие, прикидывая, что же у меня в конце концов останется. В те дни даже самые незначительные мелочи вроде привычки хрустеть костяшками пальцев или завязывать шнурки двойным бантом доставляли мне невероятное удовольствие, представляясь неоспоримыми доказательствами того, что я все-таки жил на этой планете раньше, а не свалился на нее с неба, мокрый, одинокий, несчастный — новорожденный сорокалетний человек.



Со временем я привык к сырой квартирке в убогом домишке на Западной Тридцать шестой улице. Квартира состояла из гостиной, маленькой, но довольно новой кухни, спальни не больше восьми футов глубиной и крошечной ванной. В комнатах я поддерживал относительную чистоту, хотя меня никто никогда не навещал. Счета я проверял за маленькой конторкой, сидел на маленьком диване, ел за простым столом с единственным стулом (посуды у меня был лишь необходимый минимум — всего десять или одиннадцать предметов), спал на узкой односпальной кровати. Ковровая дорожка в общем коридоре была протерта и затоптана до такой степени, что напоминала тропинку в поле, окна не мылись лет десять, а пожарные выходы, похоже, были заколочены наглухо. Изредка в доме появлялся управляющий — пожилой, добродушный латиноамериканец с десятком ключей на поясе; он либо сопровождал рабочего-дезинсектора, либо менял лампочки на лестничной клетке, однако большую часть времени он проводил в полуподвале, руководя своей нелегальной мастерской по ремонту кондиционеров, или приглядывая за внуками, которых у него было несколько. Всего в доме жило примерно пятьдесят душ, и поначалу я старался как можно меньше общаться с прочими квартирантами, считая свое пребывание здесь временным. Однако несколько месяцев спустя я начал присматриваться к соседям и, сталкиваясь с ними в коридоре или в подъезде, охотно вступал в разговоры, надеясь, что полученные сведения помогут мне составить психологическую карту дома. Вскоре мне стало ясно, что около четверти жильцов вполне счастливы и довольны и находятся на пути наверх, например — несколько молодых девушек, получивших хорошее место в офисе, или тридцатилетняя супружеская пара пакистанцев, которые заработали достаточно денег и собирались купить собственную небольшую квартирку. Все остальные с различной скоростью катились по наклонной вниз, при этом почти каждый являл собой пример гротескного искажения того, что мы обычно считаем нормой. Например, среди жильцов была разведенная пятидесятилетняя женщина, брошенная детьми и умирающая от рака; ее грудная клетка провалилась и ссохлась, так что подниматься по лестнице на свой этаж ей стоило огромных усилий, а волосы от химиотерапии стали такими редкими, что, встречаясь с ней, я без труда различал беззащитно-розовую кожу на ее макушке. Кроме нее в доме обитали разорившийся биржевой маклер, которому трижды в неделю доставляли высококачественную марихуану; несостоявшаяся балерина с плохой кожей, чья неспособность найти работу медленно, но верно выталкивала ее на панель; полоумный торговец, нелегально занимавшийся экспортом устриц; толстый мужчина без видимых источников дохода, который каждый день выходил на прогулку со своим пекинесом и красной тростью и возвращался несколько часов спустя, держа в одной руке пропитанный жиром пакет жареных цыплят, а в другой — видеокассету с гомосексуальной порнухой из лавчонки за углом; когда-то почти знаменитый, а теперь почти семидесятилетний отставной журналист — автор пространных, некогда животрепещущих и новаторских материалов в «Спорте иллюстрейтид», «Эсквайр», «Харперз», «МакКоллз» и прежнем «Лайфе», куривший сигарету за сигаретой и днями напролет громко перхал за закрытой дверью своей квартиры, с трудом вымучивая из себя несколько строк для малоизвестных спортивных сайтов во Всемирной паутине; одна русская пара, которая то бурно трахалась, то не менее бурно выясняла отношения (различить эти два процесса на слух было положительно невозможно); пожилая итальянка, жившая на доходы от принадлежавших ее покойному мужу двух лицензий на право вождения такси в Нью-Йорке, которые она отдавала напрокат «Бенголи такси компании» в Квинсе, и так далее, и так далее… Неудивительно, что в доме витал дух безразличия и одиночества, а в коридорах пахло смесью освежителя воздуха и табачного дыма и раздавалось приглушенное бормотание телевизоров, передававших исключительно комедийные сериалы — в том числе и о молодых, честолюбивых профессионалах, живущих в многоквартирных домах в Манхэттене. Мы — те, кто никуда не уходил днем, — относились друг к другу по большей части настороженно, ибо зрелище чужой неудачи и несчастья только напоминало нам о наших собственных бедах.



Джудит прислала мне почтовую открытку, в которой писала, что нынешнее лето и осень она, Тимоти и ее муж проведут в Тоскане, а если там станет слишком жарко — на несколько недель поедут в Ниццу, так что, в случае необходимости, мне следовало разыскивать ее через ее адвоката. В каждом городе, который они будут посещать, добавляла она, у Тимоти будут частные учителя, так что его учеба не пострадает.

Я внимательно рассмотрел открытку. Почерк Джудит показался мне уверенным и твердым; он не свидетельствовал ни о бурных переживаниях или резких эмоциональных подъемах и спадах, ни — если судить по отсутствию левого наклона букв — о чрезмерном самоконтроле. По ее почерку я мог безошибочно определить, что открытку Джудит писала в настроении деятельного оптимизма, мысленно вычеркивая пункт за пунктом в списке вещей, которые необходимо сделать: подыскать Тимоти приходящую няню, заплатить за стрижку газона, предупредить о переадресации корреспонденции, черкнуть открытку этому бедолаге — бывшему мужу… Счастливая женщина и жена, занятая милыми и приятными мелочами.

После этого я опустился еще на одну ступеньку вниз. Жизнь, как я теперь слишком хорошо понимал, никогда не бывает такой, какой она нам кажется. Зеркальное стекло притворства оказалось разбито вдребезги, и за ним открылся реальный пейзаж; наконец и он рассыпался на куски. Да, я опустился вниз еще на ступеньку, но ничего страшного я в этом не видел. Мне казалось, я потихоньку растворяюсь, истончаюсь, становлюсь прозрачным, почти невидимым, превращаясь в ничто. Я не стал возобновлять истекшую медицинскую страховку, забыл заплатить взносы в ассоциацию адвокатов, перестал проверять свою электронную почту и ходить в кино на новые фильмы. Я ни с кем не встречался, ни с кем не обедал, редко разговаривал, забывал все, что читаю, и не видел снов. В Манхэттене можно жить такой бессодержательной, пустой жизнью и тем не менее неплохо проводить время. Не имеет никакого значения, что у вас нет работы и что вы эмоционально дезориентированы. Сам город — загадочный, безразличный, постоянно меняющийся — остается доступным для исследования. При этом полезно надевать хороший костюм, оставшийся у вас от прежних времен, так как в этом случае никто не станет задавать вам лишних вопросов, и вы сможете беспрепятственно просачиваться в самые неожиданные места и пользоваться мужскими туалетами. Да, выглядеть респектабельно очень удобно, а я, как ни странно, по-прежнему производил впечатление человека приличного и деятельного, когда, надев пиджак, повязав галстук и помахивая кейсом, целеустремленно шагал неизвестно куда. Город не станет возражать, если хорошо одетый джентльмен будет слишком долго сидеть на парковой скамейке или торчать на углу; напротив, он как будто призывает вас оставаться в безвестности, окутывая облаками скрипящей на зубах пыли. Дома, тени, лица приглашают погрезить наяву, предаться созерцательному бродяжничеству. Я так и не стал одним из говорливых уличных философов со свалявшимися волосами и траурной каймой под ногтями, но, как и все они, я не раз подходил достаточно близко к границам, за которыми начиналось безумие.

Столкнувшись со мной на улице, вы бы увидели обыкновенного мужчину, который никуда не торопится, а просто стоит, с интересом разглядывая что-то, на что занятым людям обычно не хватает времени, — головоломные маневры такси на широких авеню, вечернее чередование теней и света на Бродвее, потоки стекающей по тротуару воды.

Да, одним дождливым ноябрьским утром меня заинтересовала именно вода — то, как она попадает в город и как покидает, предварительно соприкоснувшись с людьми, с которыми я больше не был близок. Водные артерии Манхэттена берут свое начало в сотне миль к северу — на каменистой возвышенности. Сбегающие с нее ручьи и речушки в конце концов сливаются в бурные, полноводные потоки и ныряют в гигантские водоводы, проложенные в скальном основании на глубине девяноста футов под уровнем улиц. Водоводы превращаются в целый лес идущих к поверхности труб, которые становятся все тоньше, по мере того как вода поднимается на высоту многих сотен футов в расположенные на крышах резервуары; оттуда ее понемногу выпускают через железные, медные, хромированные, даже позолоченные трубы. Чистая, как дождь, вода (с очень небольшой примесью обеззараживающего фтора, который добавляют к ней еще на пути наверх) удерживается под постоянным давлением, однако, пройдя через краны, бачки унитазов и сливные отверстия, просочившись сквозь плохо затянутые прокладки и неплотно прилегающие затычки в ванных, она снова устремляется вниз, в землю, смешавшись с кофейной гущей, мочой, остатками еды, волосами, менструальной кровью (в том числе, я полагаю, и кровью жены Уилсона Доуна), зубной пастой, грязью, рвотой, остывшей спермой самого Уилсона Доуна (пытались ли они завести другого ребенка?), сигаретными окурками, короткими седыми волосками с бакенбард Адольфуса Клея III, с мыльной водой, попавший в сток в пять утра, когда Ларри Кирмер принимал душ перед работой, с изорванными на мелкие клочки платежными квитанциями Дэна Татхилла и другими компрометирующими документами и записками, с омертвевшими чешуйками кожи с приятного и грустного лица Сельмы. Этот грязный поток, своеобразный бульон из отходов человечества, соединяется с дождем, который хлещет по стеклянным фасадам небоскребов, бежит по меди крыш, по рубероиду, по шиферной черепице, по алюминиевым желобам, по окнам, сквозь которые любил смотреть мой сын, по водосточным трубам, по затейливым сливам, по головкам-горгульям и гранитным фасадам, по кирпичу всех цветов и размеров, но мрамору, по коричневому песчанику, по крашеной вагонке, по виниловому сайдингу, по ржавым пожарным лестницам, по кожухам воздушных кондиционеров (включая те, что охлаждали разгоряченную кожу моей жены после того, как она отдавалась Уилсону Доуну), по вытяжным трубам, по двухслойным вакуумным стеклопакетам в моем бывшем кабинете в моей бывшей фирме (теперь кабинет занимает новый младший партнер — целыми днями он сидит на телефоне и чувствует себя в полной безопасности), — с дождем, который стучит по цветным витражам в окнах церкви, где служили заупокойную службу по младшему Уилсону Доуну, и по кедровому настилу на веранде пентхауса, где летом его отец пил мартини… и, стекая по шурупам, гвоздям, болтам, костылям, заклепкам, стыкам, швам цементной кладки, кабелям телевизионных антенн, по камерам видеонаблюдения — как неподвижным, так и вращающимся, включая те, что зафиксировали вынос неподвижного тела Уилсона Доуна-младшего из нашего дома к машине «скорой», миллиарды миллиардов капель этого вертикального потопа захватывают с собой опавшие листья, сажу из глушителей, частицы свинца и других тяжелых металлов, помет птиц и грызунов, чешуйки отслоившейся краски, ржавчину, миллионы мертвых и умирающих насекомых и, вслед за канализационными стоками, проваливаются в подземный коллектор — никому не нужные, забытые…

Да, в Манхэттене действительно можно ничего не делать — только разгуливать по всему району в костюме и галстуке и изучать дождь, однако смотреть, когда вы идете, все равно приходится. Я совершенно забыл об этом, когда одним дождливым и холодным ноябрьским днем спускался на станцию подземки на пересечении Шестой авеню и Тридцать четвертой улицы. Небеса разверзлись, и улицы были сплошь залиты водой; такси обдавали тротуары фонтанами грязных брызг, а в решетках водостоков хрипела и булькала смешанная с бензином и маслом вода. В тот день я дополнил свой глупый камуфляж зонтом, плащом и номером «Уолл-стрит джорнал» недельной давности, и не заметил грязного водопада, низвергавшегося с козырька водосборника над спуском в подземку. Почувствовав, что меня с ног до головы окатило холодным душем, я отпрыгнул в сторону — и налетел на поднимавшегося мне навстречу молодого парня в кожаной куртке с железными заклепками.

— Долбаный придурок! — Он расправил плечи, и я заметил сережки-кольца в каждой ноздре и вытатуированного на шее тигра, приготовившегося к прыжку.

— Прошу прощения, — пробормотал я. — Я не нарочно.

— Еще бы ты нарочно!.. — Парень размахнулся и ударил меня кулаком в челюсть — сильно и уверенно, словно делал это уже не в первый раз. Я так и повалился навзничь на мокрые ступени, держась руками за разбитый рот.

— Если будешь налетать на людей, придурок, в конце концов кто-нибудь оторвет тебе твой исполнительный орган. — Он злобно посмотрел на меня, потом снова двинулся вверх по лестнице.

В голове пульсировала боль. Я с трудом сел и огляделся. Видел ли кто-нибудь, как на меня напали? Щебечущая стайка юных китайских девушек — беззаботных, веселых, одетых в яркие цветные дождевики, пронеслась мимо меня вниз по ступеням. Едва ли они разглядели меня за серой завесой ливня. Я выплюнул сломанный зуб и, развернувшись, стал подниматься наверх, поминутно трогая языком саднящую десну и мечтая только о хорошей порции виски и теплом, сухом месте, где можно было бы посидеть спокойно. Мне подошло бы любое заведение подобного рода — любое место, где все еще действовали законы цивилизации. Голова продолжала болеть едва ли не больше, чем челюсть. Завидев группу молодых бизнесменов, бодро шагавших под одинаковыми голубыми зонтами с логотипом компании вдоль Шестой авеню, я пристроился следом — нелепая, спотыкающаяся фигура, держащаяся рукой за щеку. Молодые люди свернули на Тридцать третью улицу и вскоре вошли в широкую застекленную дверь, перед которой стояли две туи в больших керамических горшках. «Основано в 1847 г.» — было написано на стекле золотыми буквами. Это был старый манхэттенский стейкхаус — ресторан, специализирующийся на бифштексах. Я проходил мимо него, наверное, уже раз сто, но ни разу не зашел внутрь. Теперь же я толкнул тяжелую дверь и шагнул в вестибюль.