Дороти Кумсон



Cпокойной ночи, крошка




Все персонажи произведения, кроме упоминаемых знаменитостей, являются вымышленными. Любое сходство с реально существующими либо существовавшими людьми случайно.




Гравию морскому посвящается





Благодарность




Мне нужно поблагодарить так много людей, а места на это отведено так мало. Но я постараюсь упомянуть всех. Итак…

Я благодарю свою семью — всех и каждого. Вы были и остаетесь для меня самыми лучшими.

Спасибо Джо, Кирстен, Эмме, Дженни и всем в «Литтл Браун». Спасибо вам за все. Спасибо — какое короткое словечко, но то, что вы сделали для меня, имеет огромное значение.

Спасибо Анту и Джеймсу — вы для меня не просто литературные агенты, вы мое сокровище. Да, кстати, хочу поблагодарить вас за то, что терпели все те невероятно до-о-о-олгие телефонные разговоры.

Спасибо моим друзьям — вы и сами знаете, кого я имею в виду. Я обожаю ваш оптимизм, вашу поддержку. Спасибо, что вы любите меня, несмотря на то что я, создавая персонажей своих романов, черпаю вдохновение в ваших жизненных историях.

И наконец, спасибо «детишкам» за то, что вы позволили мне пожить у вас целых полгода. Это было чудесное время!




Пролог




Он все время плачет. Пусть я и не вижу слез, я замечаю, что в его глазах плещется печаль. Его слезы не видны миру, но в глубине души он рыдает.

Я хочу помочь ему, но он не подпускает меня к себе. Он плачет, оставаясь наедине с собой, запершись в комнате, которая должна была стать детской. Он спит, повернувшись ко мне спиной, и мне кажется, что в такие мгновения он словно стена, отделяющая меня от мира. Он говорит со мной, но его слова пусты, в его фразах больше нет особого смысла. Раньше, когда он говорил со мной, я чувствовала любовь в каждом его слове. Теперь же мы разговариваем лишь потому, что вынуждены это делать. Его слова стали тусклыми, в них не осталось смысла. Его горе столь велико, столь невероятно огромно, что он тонет в нем. Он плавает в этом штормовом море горя и не знает, где берег. Волны накрывают его одна за другой, и он не может выплыть на сушу. Каждый день его все больше затягивает в глубь, все дальше от поверхности. Все дальше от жизни. Все дальше от меня. Он цепляется за чувство утраты, как за спасательный круг, а все остальное не имеет больше значения. Я хочу взять его за руку, хочу, чтобы мы вместе добрались до берега. Чтобы он вновь стал собой. Хочу залечить его раны, помочь ему исцелиться.

Но он не желает принимать мою помощь. Он отстраняется от меня, предпочитая справляться с горем в одиночку. Понимаете, это меня он винит во всем. Он винит себя. И он винит меня.

Я тоже виню себя. А еще ее. Нову. Это ее вина. Это она натворила. Если бы не она, всего этого не случилось бы.

В первую очередь я виню себя. Больше всего мне хочется, чтобы он перестал плакать, чтобы ему не было так больно, чтобы его душу не разрывало на части от горя. Я не понимаю его утраты. Его и Новы. И сомневаюсь, что когда-либо пойму. Но я понимаю моего мужа. И знаю, что вскоре потеряю его. Случится то, что я пыталась предотвратить, делая то, что я сделала, говоря то, что я сказала. Но на этот раз я потеряю его не из-за другой женщины и ее нерожденного ребенка, не потому, что он уйдет к ней и ее ребенку. Я потеряю его, потому что он потеряет себя.

Я уже вижу, чем все обернется. Он будет тонуть в своем горе, его затянет в самые глубины, и он уже не сможет подняться на поверхность. Его затянет в серые, мрачные глубины, и он никогда не сможет вновь вернуться к привычной жизни. Но все, что мне остается, — это стоять на берегу и смотреть.




Она развязала ему шнурки, стянула ботинки. Он смотрел, как она скатывает его носок. А потом пальчикам стало холодно. Как в ванной, когда ты уже залез в нее, а воду еще не включил. Холодно.



Только здесь много воды.



Это большая-пребольшая ванна.



— Это пляж, — сказала мама.



— Пляз!



— А это море.



— Мо-е!



— Давай-ка намочим ножки.



— Нозки?



— Да. Намочим ножки в море.



Она взяла его за руку, ее ладонь была теплой, как и всегда. Ручкам тепло, ножкам холодно… Они пошли к морю.



— Будет немного холодно.



— Хоедно!



И пальчики исчезли. Море накрыло их. Нет пальчиков, только море.



— Ух ты! — закричала мамочка. Ее ноги тоже накрыло волной.



— Ух! — закричал он.



— Ух! — закричали они хором. — Ух!



Лео в возрасте полутора лет





Часть 1



Глава 1




— Привет, мамуль!

Ну вот, еще один такой день. Я поняла это, когда открыла глаза сегодня утром. Я чувствовала, что сегодня все будет наперекосяк. И мне придется терпеть целый день. Я надеялась, что ошиблась. Эта надежда еще теплилась во мне, пока я принимала душ, пока одевалась, пока включала радио, чтобы не так скучно было готовить кашу и нарезать фрукты. Но Лео только что подтвердил все мои опасения. Да, сегодня будет тот еще день. Все будет валиться из рук, меня будут преследовать неудачи, я буду взвинчена. А мой семилетний малыш будет трепать мне нервы. И стараться вывести меня из себя.

Он называет меня «мамуля», только когда хочет поддразнить меня. Он знает, как я ненавижу это слово, знает, что может даже назвать меня «Нова» вместо «мама», и все равно это будет лучше, чем «мамуля». Он нахватался этих словечек, глядя американские сериалы, произносит это «мамуль» с той же интонацией, что и герои этих дурацких шоу, и всякий раз это напоминает мне о том, что мой малыш может начать говорить с американским акцентом. Но мы же не в Штатах!

Я стою у мойки, заливая кастрюлю из-под овсянки мыльной водой, и смотрю на отражение Лео в окне. Мой сын проходит по кухне к большому дубовому столу, забирается на стул и усаживается перед своей тарелкой. Сегодня он точно выведет меня из себя. И не только потому, что назвал меня «мамуль». На нем костюм Зеленого из Младшей Лиги Героев. А ведь сегодня ему идти в школу.

Я закручиваю кран и отворачиваюсь от мойки. Я вижу его во всей красе: ярко-зеленый костюм с красным отстегивающимся капюшоном. Сейчас этот капюшон свисает под странным углом с его левого плеча, держась только на одной липучке. Он повязал свою красную маску, которая подчеркивает его огромные глазищи с длинными ресницами, закрывая верхнюю часть лица. Вот он, супергерой ростом метр двадцать с кепкой, семи лет от роду, с мощными бицепсами из зеленой пластмассы, бугристой грудью, квадратиками брюшного пресса и накачанным задом. «Глубоко вдохни, — думаю я. — А теперь выдохни». Я закрываю глаза. Считаю до десяти. Вызываю в памяти те мгновения, когда он радовал меня. Вот ему всего два дня, и он улыбается мне, когда я держу его у груди. Ему полтора годика, мы впервые пришли на пляж, мы смотрим, как морская пена накатывает на наши ноги. Ему пять лет, он сжимает мои руки своими ладошками и с серьезной мордашкой произносит: «Ты лучшая мамочка в мире». А все потому, что я приготовила ему гренки с сыром на день рождения.

Этот прием позволяет мне сохранять самообладание, когда я сталкиваюсь с проказами Лео. Только так я могу сдерживаться. Есть всего два человека в мире, которые способны пробить стену моего спокойствия и вывести меня из себя, всего два человека, на которых я способна накричать. И Лео один из них. Он частенько пользуется этим.

Я открываю глаза. Он все еще в костюме супергероя. Мне все еще нужно вести его в школу. Я все еще сохраняю самообладание.

— А что, мамуль, больше ничего на завтрак нету? — Поднеся ложку ко рту, Лео склоняет голову к плечу.

Кровь бурлит в моих венах, я чувствую, что краснею. Чувствую, как пылают мои щеки. Скоро я начну плакать. Если я накричу на него, мне будет стыдно. Я пойду в свою комнату и разрыдаюсь. А если не накричу… Придется как-то наказать его, запретить ему играть на приставке до конца недели. Тогда расплачется он. И, конечно, это доведет до слез и меня. Я спрячусь в своей комнате и тихонько поплачу. Потому что я не могу, когда мой малыш плачет. Как бы то ни было, сегодня меня ждет море слез, если я не сумею его урезонить.

— Лео, тебе пора собираться в школу. Надевай форму, — спокойно говорю я.

— Я уже готов.

— Нет, не готов.

— Готов. — Лео хмурится. — Я пойду в костюме.

— Я не хочу спорить с тобой. Надень форму. Немедленно!

— Я пойду в костюме. Я не могу надеть что-то другое.

— Лео! — Я чувствую, как скрипнули мои зубы. — Пожалу…

«Дин-дон!» — поет дверной звонок. У Лео загораются глаза, будто сегодня у него день рождения и он ждет подарки, которые принесет ему почтальон. Он вскакивает из-за стола и бежит к двери, прежде чем я успеваю понять, что он делает.

Я мчусь за ним.

— Лео, не смей…

Но он не слушает меня. Зная, что ему нельзя этого делать, он тянется к ручке и распахивает дверь.

Коридор заливает ярким светом. Невыносимо ярким белым светом. Я закрываю рукой глаза, пытаясь защититься от этого света, но он пропитывает все вокруг и коридор начинает сиять.

С другой стороны двери, в белом свете, стоит… Нет, это не почтальон. Это какой-то высокий, болезненно худой мужчина в белом костюме, белой рубашке, белых туфлях. Даже галстук у него белый. Он тоже сияет. Только волосы у него черные, они зачесаны на пробор, одна прядь падает ему на лоб. Бледная, залитая исходящим от него светом кожа подчеркивает огромные карие глаза. Мужчина приветливо улыбается мне, словно пытаясь подбодрить. Затем он поворачивается к Лео, и его улыбка становится еще шире.

— Ты готов, парень? — спрашивает он.

Да, он говорит, но его губы не шевелятся. Он произносит эти слова в моей голове, в моем сердце. Я знаю этого человека, а он знает меня, только я почему-то не могу вспомнить, кто он.

— Да. — Лео кивает, ухмыляясь. Его губы шевелятся. — Да, я готов.

— Что происходит? — спрашиваю я.

— Ты, похоже, и правда готов, — говорит мужчина, глядя на Лео.

— Вы никуда его не заберете! — кричу я.

Мужчина поднимает голову, смотрит на меня, тепло, понимающе. И в то же время решительно.

— Ему пора, Нова. — Он так и не открывает рта.

Лео подбегает ко мне, обнимает меня, обхватывая меня своими ручками, прячет лицо у меня на животе, а потом отстраняется.

— Я буду скучать по тебе, мам. — Он улыбается. — Я буду очень-очень скучать по тебе.

Я протягиваю руки, пытаясь удержать сына, но мои руки проходят сквозь него. Лео больше нет рядом со мной. Он держит за руку того мужчину. Они такие разные, но в то же время очень похожи друг на друга. Я знаю, что Лео будет в безопасности с ним. Но я не могу отпустить его. Как я могу отпустить его?

— Куда вы его уводите? Он ведь даже не одет. Куда вы его уводите?

— Все в порядке, мам, — говорит Лео. — Я хочу уйти. Я готов. Я же уже сказал тебе, что готов. И я пойду в костюме.

Я качаю головой. Нет. Он не готов. Как мой малыш может пойти куда-то без меня? Он не готов. Я не готова.

— Я пойду с тобой, — говорю я.

Лео улыбается. Он машет мне рукой.

— Пока, мам. Пока.

— Но…

Я открываю глаза, пытаясь понять, где я, лихорадочно вспоминая, что произошло. В комнате царит полумрак, через жалюзи проникает оранжевый свет фонаря, белый свет льется сквозь квадратики матового стекла в двери. Я спала, но не ложилась в постель. Я обвожу взглядом комнату. Все кажется таким незнакомым… А потом я слышу сигналы приборов. «Пи… пи… пи…» Эти сигналы напоминают мне о том, где я.

Я смотрю на кровать. Лео все еще там. Все еще в кровати. Я выпрямляюсь на стуле, охнув от боли в спине. Шея тоже затекла, каждое движение отдается вспышками судорог. Но я не обращаю внимания на боль, я смотрю на своего малыша, пытаясь понять, не двигался ли Лео, пока я спала.

Мой сын лежит на спине, его глаза закрыты. Сейчас он остается в междумирье — не тут, но и не за гранью. Я подаюсь вперед, рассматривая его лицо.

Сон был таким ярким. Лео ходил, говорил. Мой сын ведь будет вновь ходить и говорить, правда? Правда?

Его веки опущены, губы приоткрыты, лицо расслаблено. Оно никогда не было так расслаблено, когда он спал. Я помню, помню до мельчайших деталей, как менялось выражение его лица, пока он спал, как подергивались его мышцы, пока он переживал увлекательнейшие приключения в мире снов, мире, столь же ярком, как и явь. А этот, этот… сон… совсем не похож на прежние. Мой малыш не похож на себя. Он редко сидит смирно, всегда что-то происходит, и он хочет обсудить это, хочет побегать, поиграть. Он никогда не сидит смирно.

«Все в порядке, мам. Я хочу уйти». На этот раз он взял того человека за руку. Этот сон все время повторяется, но на этот раз Лео и вправду собирался уйти.

Я смотрю на Кейта. Он обмяк на стуле, бритая голова склонилась к плечу. Кейт уснул. Он все еще в форме полицейского — наверное, пришел сюда сразу после дежурства. Я так крепко спала, что не слышала, как он вошел. Обычно я просыпаюсь, когда он приходит, и тогда он спрашивает, как прошел мой день, а потом я отправляюсь домой, чтобы хоть немного поспать на кровати, но сегодня я заснула до его появления. В памяти всплывают смутные образы: Кейт целует меня в лоб, гладит мою щеку. Я спала, но все равно почувствовала это.

Я поворачиваюсь к Лео. Интересно, осознает ли он, что происходит вокруг? Один из нас всегда сидит рядом с ним. Смотрит на него. Ждет. И ждет. И ждет.

Слышит ли Лео сигналы аппаратуры? Слышит ли он, как я здороваюсь с ним, рассказываю ему последние новости, читаю ему книги, прощаюсь? Знает ли он, что сегодня четверг? Его второй четверг здесь?

Проникают ли осколки нашей реальности в мир его сна, понимает ли он, что существует иной мир кроме того, в котором он очутился? Или он заперт в этом междумирье? Спрятан там, укрыт, заперт? Где-то далеко. Я не смогла бы вынести мысли о том, что это так. Что он застрял в междумирье и не знает, что я здесь, что я жду, когда он вернется.

«Я хочу уйти. Я готов, мам».

Я вытираю глаза, массирую щеки, пытаясь окончательно проснуться.

«Я готов уйти».

Прошло уже тринадцать дней, и я думала, что мое тело привыкнет сидеть на этом стуле часами, шея не будет затекать, не будет протестовать против подобного обращения вспышками боли всякий раз, как я пытаюсь шевельнуться. Я встаю, подхожу к постели, не глядя на капельницы и проводки, соединяющие Лео с приборами, и смотрю на моего мальчика. Моего сыночка. Из-за него я открывала глаза по утрам и выбиралась из кровати каждое утро в течение последних семи с половиной лет, даже когда мне не хотелось этого. Мой мир вращался вокруг Лео с того самого дня, как он родился, а теперь мои планеты сошли с орбит и воцарился хаос. Я нежно глажу лоб Лео кончиками пальцев, осторожно, будто пытаюсь не разбудить его. Даже сейчас я инстинктивно стараюсь не тревожить его. Хотя именно этого мы и хотим. Разбудить его.

Его темные волосы топорщатся, они постепенно отрастают. Медсестра срезала его прекрасные густые локоны и побрила ему голову восемь дней назад. Кожа цвета карамели гладкая, и только у основания черепа осталась ранка. Там они просверлили кость, чтобы прочистить три кровеносных сосуда и предотвратить кровотечение. Они сказали, что операция прошла успешно. Я смотрела на хирурга, на его зеленую шапочку, на маску, опущенную на шею, на безукоризненно чистую зеленую форму.

— Успешно? — переспросила я.

Врач кивнул. Он объяснил мне, что аневризма, о которой они беспокоились, не разорвалась и больше не представляет угрозы для жизни Лео.

— Успешно, — повторила я, слыша свой голос словно со стороны.

Кейт тогда опустил ладонь мне на руку, чтобы поддержать меня. Видимо, хирург вкладывал в это слово какое-то другое значение, чем я. Мой мальчик так и не пришел в себя, к миру по ту сторону грани он был ближе, чем к нашему, он не разговаривал, не встал на ноги, его глаза были закрыты, лицо не двигалось. Но операция прошла успешно.

— Спасибо, — сказала я, чувствуя, как большая теплая ладонь Кейта касается моих пальцев.

Хирург был не виноват в том, что не понимал значения слова «успешно». Это слово означало, что Лео вновь станет нормальным. Оно означало, что они скажут мне, когда мой мальчик проснется.

Я возвращаюсь к стулу с коричневой обивкой, забираюсь на него с ногами и смотрю на Лео.

Вот в таком мире я живу теперь. В мире, где слово «успешно» обозначает вот это. В мире, где все сны, которые я вижу, рождаются из предощущения, нет, из понимания, которое неуклонно растет во мне, пускает корни, и они все длиннее день ото дня. Из понимания того, что, возможно, Лео готов уйти. И я готова его отпустить.




— Посмотли на зывотик той тети! — сказал Лео.



Мама закрыла глаза и поцеловала его в макушку: «Ш-ш-ш…»



— Посмотли на зывотик той тети! — повторил Лео, показывая пальцем.



У тети действительно был большой животик. Круглый, как футбольный мяч, только больше, как мамина подушка.



— Тише, тише. — Мама поцеловала его пальчик.



— Мамочка! Посмотли на зывотик той тети!



Но мама не смотрела. Она нажала на кнопку, и, как обычно, послышался звонок — такой же, как на его пожарной машинке. И автобус остановился. Как обычно. Мама взяла его коляску и свою большую сумку. Она позволила ему перепрыгнуть со ступеньки на ступеньку, чтобы выбраться на тротуар. Потом мама разложила коляску и раздвинула ремешки, чтобы Лео сел. Но Лео хотелось пройтись.



— Я пойду нозками, — сказал он. — Нозками!



Мама все еще смотрела на коляску. Только когда автобус отъехал, она сказала:



— Лео, почему ты постоянно показываешь пальцем на животики? Или на того низкого дяденьку? Или на грудь той кормящей женщины? Или на странную прическу того мужчины? Это происходит уже в третий раз за последние два дня. Мне придется научиться водить машину, потому что нас перестанут пускать в автобусы. — Мама положила сумку в его коляску. — Когда-нибудь меня накажут за это.



— Ты была плохой девочкой?



Мама была плохой девочкой, как он иногда бывал плохим мальчиком, и поэтому ее теперь накажут?



Мама, склонив голову к плечу, удивленно посмотрела на него.



— Иногда я думаю, что в прежней жизни я была плохой. — Она принялась толкать коляску левой рукой, сжимая в правой его ладошку. — Пойдем. Нам придется идти пешком.



Какая-то женщина, похожая на его бабушку, улыбнулась ему.



— Моя мама — плохая девочка, — сказал ей Лео.



Она посмотрела на маму.



— Нисколько в этом не сомневаюсь, — хмыкнула женщина и пошла дальше.



Лео улыбнулся маме, но она этого не видела. Открыв рот от изумления, она смотрела вслед старушке.



Лео в возрасте двух лет





Глава 2




— Ты видела, сколько времени проводит на беговой дорожке девушка, у которой шкафчик номер сто семнадцать?

— Блондинка?

— Ага. Она приходит сюда каждый день. Иногда она занимается йогой, иногда пилатесом, а потом становится на беговую дорожку. Просто безумие какое-то!

Это у моего шкафчика номер 117.

Я уже собиралась открыть дверь туалетной кабинки, когда услышала, как женщины в уборной говорят о моем шкафчике. Говорят обо мне. Моя ладонь лежит на дверной ручке. Я не знаю, выйти мне или остаться здесь. Я уже немного опаздываю — мне нужно встретиться с Мэлом, ведь мы идем в гости. У меня нет времени сидеть здесь. Нет времени оставаться пленницей их сплетен.

— Меня это не удивляет, — отвечает вторая.

Да, теперь мне отсюда не выйти. Я тихо опускаю крышку унитаза и сажусь. Мне необходимо выяснить, почему ее не удивляет, что я прихожу сюда каждый день. Мои руки дрожат, во рту пересохло, сердце бьется как бешеное, пальцы теребят подол черного платья. Мне необходимо это выяснить.

— Ты видела ее мужа? Он ве-ли-ко-ле-пен. Я пробегала бы по миллиону миль в день, чтобы отвлечь его от других юбок.

— О боже, я видела его! Иногда он приезжает за ней… и, черт побери! Я понимаю, о чем ты. Я бы его так и съела!

— Как ты думаешь, она из тех женщин, которых начинает разносить, как только они бросают тренировки?

— Точно! У нее это на лице написано.

Понятия не имею, о чем они. Я слышу, как их слова отдаются эхом от мраморного пола и стен туалета в спорткомплексе. Я узнаю´ их голоса, это те самые две женщины, которые все делают вместе — занимаются на тренажерах, кладут рядом коврики на йоге или пилатесе. Я здоровалась с ними. Я думала, что я им нравлюсь. Нет, «нравлюсь» — слишком сильное слово для столь шапочного знакомства. Вернее сказать, я не думала, что я им не нравлюсь. Я даже представить себе не могла, что они способны на такое. Как они могут сплетничать обо мне?

Как же я этого боюсь! Я знаю, что большинство взрослых умных людей не стали бы беспокоиться о таком, но я боюсь того, что люди меня обсуждают. Их слова рассекают меня, словно скальпель, срезают слой за слоем с моей личности, которую я так старательно показываю миру, находят под ними правду и полуправду, а потом судачат о том, что нашли. Я боюсь людей, создающих реальность, которая отличается от созданной мною. Красивый дом, идеальный муж, успешные друзья, приглашающие меня на вечеринки. Вот моя жизнь. И никому не позволено думать иначе.

— Ну, ты же понимаешь, наверняка она была пухленькой в молодости, а теперь вон какая фигурка!

«Я не была пухленькой!» Мне хочется крикнуть им это через дверь. Я и правда никогда не была полной. Я всегда была такой, как сейчас. Только теперь я стала мускулистее. Как бы то ни было, я хожу на тренировки не для того, чтобы поддерживать себя в хорошей форме, не для того, чтобы сбросить лишний вес, не для того, чтобы муж оставался мне верен. Я делаю это, потому что так я чувствую себя увереннее. Спокойнее. Так я в безопасности. Спокойная и уверенная. Если я не чувствую, как кровь гоняет эндорфины и адреналин по моим венам каждый день, мир начинает расплываться. Реальность проскальзывает у меня между пальцами, и я чувствую, что теряю контроль. Вот почему я становлюсь на беговую дорожку каждый божий день. Даже в пятницу вечером. А вот каковы их причины для того, чтобы приходить сюда в пятницу? В пятницу, когда те люди, которым необязательно становиться на беговую дорожку, чтобы спасти свой мир, ходят в бары? Зачем они пришли сюда?

— Ой, да у нас у всех та же история. Знаешь, Алан иногда спрашивает меня, зачем мне вообще ходить в спортзал, если я хлопаю дверцей холодильника, едва прихожу домой.

— Да, мой Ян спрашивает о том же. Уж он-то загляделся бы на нее.

Когда я была моложе, люди часто сплетничали о моей семье, особенно обо мне. Такое уж было у них развлечение в нашем городке. Люди шептались за моей спиной, неодобрительно косились на меня, замолкали, когда кто-то из нас проходил мимо. Я чувствовала каждый их шепоток, каждый взгляд. Мы все чувствовали это. Словно ходили по битому стеклу, взрезающему кожу. Вот почему, став взрослой, я стараюсь изо всех сил, чтобы ни у кого не было поводов сплетничать обо мне. Отличная работа, красивый дом, великолепный муж, хорошие друзья. О чем тут шушукаться? Завидовать — может быть, но не критиковать.

— Может, по пивку? — предлагает одна из женщин.

— Ох, ну давай! Я сегодня целый день мечтала о солененьких чипсах. Если на следующей неделе я побольше позанимаюсь на тренажерах, пиво с чипсами ведь не повредит, верно?

— Если мы с тобой играем в игру «убеди меня», то я, конечно же, отвечу «да». Побольше позанимаюсь — это ведь на пять минут дольше, верно? И конечно же, от этого весь твой жирок порастрясется.

— Ну ты и сволочь! Слушай, а давай пригласим дамочку «Шкафчик 117»?

Вторая женщина хохочет. Какой у нее противный, жестокий, заливистый хохот…

— Она, наверное, вообще не ест и не пьет.

— Я знаю!

Моя мама всегда справлялась со злобными насмешками и оскорблениями с помощью молитвы.

«Пусть тот, кто без греха, первым бросит камень», — говорила она. Будто от этого камни переставали падать нам на головы. Будто от этого боль становилась меньше. Когда моя сестра Мэри начинала плакать из-за того, что услышала, мама говорила: «Помолись за них, Мэри». «Помолись, Мэри, попроси Боженьку, чтобы он сотворил с ними что-нибудь ужасное», — добавляла я про себя, но никогда не произносила этого вслух. С этими людьми, хоть с грехом, хоть без греха, никогда не приключалось ничего ужасного, и они все равно бросали в нас камни своего презрения. Они называли меня шлюхой и подстилкой, говорили это за моей спиной, а иногда и в лицо, они писали это на стенах. Молитвы не помогали, не помогали и слезы. Ничего не помогало. Ничто не могло остановить это.

Прошло какое-то время. Женщины за дверью притихли, потом послышались шаги, громкие, усиленные эхом, как и их слова. Дверь захлопнулась. Я жду пару минут, хотя и опаздываю на встречу с Мэлом. Но мне нужно убедиться в том, что они действительно ушли. Я ничего не слышу, ни звука. Открываю дверь и выхожу из своей темницы. Я оказываюсь в выложенной мрамором уборной, с широким зеркалом над умывальниками напротив кабинок. Мое сердце замирает на мгновение, я каменею. Они все еще тут. Теперь они знают, что я слышала их разговор. Что я сидела в кабинке, слушая, как они разрывают меня на части.

Одна из женщин, высокая блондинка с короткой стрижкой, нагнулась над умывальником, нанося толстый слой подводки для глаз. Вторая, низенькая брюнетка, прислонилась спиной к умывальнику и разминает сигаретку.

Наши взгляды перекрещиваются. В уборной воцаряется неестественная, жутковатая тишина, смертоносное облако тишины. Блондинка замирает перед зеркалом, кровь отливает от ее лица, кожа становится пепельно-серой от ужаса. Брюнетка роняет сигарету и тоже столбенеет, ее лицо сейчас напоминает спелый помидор.

Опустив глаза, я подхожу к ближайшему умывальницу, наношу жидкое мыло на ладони, тру их под струей воды. Я хотела накрасить губы, проверить, не размазалась ли тушь, и только потом отправляться на встречу с Мэлом. Теперь же я не смею даже поднять взгляд от голубого мыла, пенящегося на моих пальцах. Я даже не могу посмотреть, в порядке ли моя прическа.

Я вытираю руки двумя жесткими салфетками, комкаю их в ладонях и бросаю в ведро под умывальником. Мне кажется, женщины слышат, как сильно бьется сердце у меня в груди, как стучит кровь в жилке на шее, ведь все звуки тут усиливаются эхом. Они не шевелятся.

Их слова и злобный хохот пляшут вокруг нас, пылают в воздухе, а я начинаю неблизкий путь к двери. Дверь словно бы переместилась в соседний район Лондона, и каждый шаг к ней отдается цоканьем моих пятнадцатисантиметровых каблуков. Будто молот, словно по наковальне, бьет по стеклянной крыше.

«ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ!» — звенит мой мобильный. Словно у меня в сумке сидит крошечный горбун из «Собора Парижской Богоматери», который решил бить во все колокола. Это Мэл звонит. Он, наверное, хочет спросить, почему я еще не на месте встречи, ведь я предупредила его — несколько раз! — что кожу с него сдеру живьем, если он посмеет задержаться на работе. «ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ!» — разрывается мобильный, а я продолжаю идти к двери. Конечно же, я не могу взять трубку. Если я остановлюсь хоть на долю секунды, случится что-то плохое. Что-то еще хуже того, что произошло только что. Я не знаю, что именно, но нисколько не сомневаюсь в этом. «ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ!» Мне нужно выбраться отсюда. Выбраться из этой уборной, из этого спортзала. Как только я окажусь на улице, все будет в порядке. «ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ!» Я уже почти на месте. Всего один шаг. Ну, два. И я буду свободна. «ДЗЫНЬ! ДЗЫ…» Звонок обрывается, и внезапно навалившаяся тишина разрывает мне сердце, ноги становятся ватными. Но все уже в порядке, я здесь, у выхода. Я распахиваю дверь и выхожу наружу, чувствуя сладостное веяние свежего ветерка. Свобода окутывает меня мягкой волной.

Я не знаю, что случится, когда я выйду из спортзала. Может быть, они попадают со смеху, может, умрут со стыда. Или решат сделать то, что теперь придется делать мне. Сменить спортзал.




Глава 3




Уже одиннадцать часов, а Кейт не пришел. Обычно он уже здесь часов в восемь-девять. Он еще никогда не задерживался так долго. Не позвонив. При нормальных обстоятельствах я бы не стала беспокоиться, даже если бы он не предупредил меня, ведь это же Кейт, да и работа у него такая… В общем, он всегда приходит домой. Иногда его одежда в ужасном состоянии, а сам он взвинчен до предела. Бывает, что у него просто нет возможности позвонить. Случалось и так, что он задерживался, потому что… потому что он Кейт и у него работа такая… Но так было до того, как наша жизнь начала вращаться вокруг этой больничной палаты, вокруг наших «смен» — кто будет сидеть здесь, кто будет поддерживать нашего сына? До того, как я начала верить, что даже мельчайшая проблема может превратиться во что-то невообразимое. Что-то ужасное. До того, как я узнала, что можно отвезти сына в больницу из-за того, что он расквасил себе нос, и выяснить, что у него аневризма, готовая разорваться через пару часов. Выяснить, что ему необходима операция, после которой он останется в коме.

Теперь я всего боюсь.

Я перелистываю книгу, лежащую на коленях, и стараюсь не смотреть на часы.

«Где же твой папа?» — мысленно спрашиваю я у Лео. Я не хочу, чтобы он волновался, и потому не говорю этого вслух. Не хочу думать, что он слышит все, что происходит вокруг, и волнуется, потому что не может задать вопросы, ответы на которые приободрили бы его. Убедили бы его в том, что все будет в порядке. Я буду волноваться вместо него. Его задача сейчас — выздоравливать. Потому что теперь все зависит только от него. Искусственная кома, в которую его поместили после операции, уже должна была пройти. Химические последствия наркоза уже прошли, врачи пытались разбудить его, на снимках МРТ видна активность мозга. Но он не просыпается. Не просыпается! А это значит, что Лео, мой Лео, мой семилетний сыночек, который хотел бы каждый день надевать костюм супергероя… Мой Лео, который обожает гренки с сыром и шпинат, зато ненавидит брокколи… Мой Лео, который до сих пор пытается найти доказательства того, что Кейт — шпион… Теперь мой Лео решает, когда он проснется. И проснется ли. Теперь его судьба — в его пухлых ручках.

Я принимаюсь грызть ноготь на большом пальце. Мое беспокойство сейчас похоже на затвор многоствольного орудия — каждый ствол медленно занимает свое место, курок взведен… И когда палец нажмет на спусковой крючок, уже ничто не будет прежним.

11:03. Время на моих часах. 11:03. Он должен был позвонить. Не для того, чтобы успокоить меня, чтобы сказать, что с ним все в порядке, — раньше он никогда не поступал так. Он должен был позвонить, чтобы узнать, как Лео. Не было ли каких-то изменений.

Когда я пыталась дозвониться до него раньше, его мобильный был отключен. «Отключен или разбился, когда Кейт попал в аварию? Отключен или заперт в шкафчике у Кейта на работе, и вскоре мне позвонят и сообщат о том, что случилось? Отключен сейчас или отключен навсегда?»

Что я буду делать, если с Кейтом что-то случится? Как я справлюсь с этим? Справлюсь ли я вообще? Наверное, но как я тогда буду делить свое время между палатами Лео и Кейта? Муж и сын… Как разорваться, чтобы быть с ними обоими одновременно?

Вот она, анатомия тревоги: ты становишься иррациональной, ты проигрываешь в голове сценарий за сценарием, и вскоре самое разумное объяснение происходящего уже не кажется тебе таким уж вероятным.

У меня диплом психолога, я защитила диссертацию по клинической психологии и знаю, что сейчас со мной происходит. Я должна держать себя в руках. Но я не могу. Только не сейчас. У меня нет сил на это. Если я приготовлюсь к самому худшему, любое другое развитие событий покажется лишь досадным недоразумением. Тогда я пожму плечами, стоически улыбнусь и сумею сохранить спокойствие духа. Кроме того, родители считают, что я недостаточно пользуюсь своей научной степенью, никто не называет меня «доктор Кумалиси». Работа в ресторане, которой я занималась, чтобы оплатить учебу, каким-то образом стала основой моей дальнейшей карьеры.

Я смотрю на часы в тот самый момент, когда в сумке раздается громкое «Б-з-з-з!».

«Б-з-з-з! Б-з-з-з! Б-з-з-з!» — не унимается мой телефон. Я выхватываю трубку из сумки, нажимаю на кнопку приема звонка и подношу телефон к уху, даже не посмотрев, кто мне звонит.

— Выходи сюда. — Это Кейт.

Он ведет себя так, словно только что не заставлял меня сходить с ума от беспокойства, словно именно так следует начинать телефонный разговор. Но я вздыхаю с облегчением. Сердце возвращается к нормальному ритму, легкие наполняются воздухом, онемение в ногах проходит.

— Я не могу оставить Лео, — шепчу я, чтобы малыш не услышал.

— Это займет всего пару минут. Выйди сюда.

Я колеблюсь.

«Почему он хочет, чтобы я вышла? Почему он не пришел сам? Может, я рано радуюсь?»

— Попроси медсестру посидеть с ним и выходи. — По его голосу я понимаю, что он что-то недоговаривает. Что-то случилось.

— Это важно? — спрашиваю я, чувствуя, как беспокойство вновь взводит курок.

— Вопрос жизни и смерти, — совершенно серьезно отвечает Кейт.

Я резко выпрямляюсь, не обращая внимания на боль в спине, пока мои позвонки пытаются встать на место. Не обращая внимания на книгу, с глухим стуком упавшую с моих колен прямо на сумку. Не обращая внимания на одеяло, накрывшее и сумку, и книжку.

— Ты где?

— У главного входа.

Я открываю дверь палаты Лео и выглядываю в поисках медсестры. Мимо проходит девушка, которая всегда соглашается посидеть с Лео, если мне нужно выйти на обед или просто сбегать в туалет. Ее зовут Мелисса. У нее отличная фигура и правильные черты лица, грива курчавых рыжих волос, которые она собирает в хвост, и восхитительный уэльский акцент. Лео был бы очарован ею. Он не сводил бы с нее глаз, старался бы разговорить ее, чтобы потом копировать этот необычный говор. Мелисса неодобрительно поднимает бровь и указывает на знак на противоположной стене — перечеркнутый мобильный телефон.

— Сейчас подойду, — говорю я Кейту и отключаюсь.

Мое сердце разрывается от тревоги. Случилось что-то плохое.

— Вы не присмотрите за Лео пару минут? — прошу я Мелиссу. — Мне нужно поговорить с мужем.

Мелисса растерянно кивает, снимает полиэтиленовый передник и бросает его в мусорное ведро. Подойдя к умывальнику, она наносит на руки жидкое мыло, долго споласкивает их под струей воды, а потом заходит в комнату.

Я поспешно направляюсь к выходу. Дверь, ведущая из отделения, находится в конце коридора, после поворота налево. Я уже настолько освоилась в этом месте, что могу ходить здесь с закрытыми глазами. Иногда мне кажется, что именно так я и делаю: мои глаза слипаются, я сплю в своей кровати не больше двух часов в сутки. Никто не знает об этом, но я пользуюсь научной степенью для того, чтобы получать в Интернете доступ к медицинским журналам. Я провожу бóльшую часть времени, читая о коме, кровоизлияниях в мозг и аневризмах. Я стараюсь выяснить как можно больше, чтобы как-то помочь Лео. Я не говорю Кейту о том, что занимаюсь этим, потому что он сказал бы, что я подвергаю себя ненужному стрессу. Я не говорю об этом врачам — не хочу, чтобы они подумали, будто я ставлю под сомнение их квалификацию. Не говорю семье, потому что они еще не знают, насколько все серьезно.

Я наношу немного антибактериального геля на левую ладонь, размазываю его по рукам. Пройдя дверь, я оказываюсь в коридоре с лифтами и нажимаю на кнопку вызова. Стоя там, я прокручиваю в голове разнообразнейшие сценарии: кто-то врезался в мою машину на парковке; кто-то ворвался в кафе, а Эми забыла спрятать в сейф выручку; Кейта ранили на дежурстве, и он не хочет рассказывать мне о том, что произошло, в палате Лео. «О господи, что же случилось? Что с нами будет?»

Приехав на второй этаж, я бегу к двери. Мчусь по коридору, сворачиваю за угол, несусь по лестнице — я не могу ждать еще один лифт! — пробегаю мимо стола охранника… И вот я у главного входа. Теплый воздух ударяет мне в лицо, на улице душная майская ночь. Обычно такая погода царит в начале сентября.

Так тепло… и идет снег.

Слышится мерное гудение мотора, и майская ночь наполняется снегом. Майским снегом. Маленькие снежинки падают с неба, укрывая мир вокруг меня белым одеялом. Я замираю на месте, глядя, как на ветру танцуют снежинки. Это чудо. Настоящее чудо.

Я люблю снег. То, как он делает все мягче. Когда выпадает снег, не видно острых углов, все гладкое и мягкое. Дорога не кажется длинной и гнетущей, она струится белым бархатом, зовет за собой, и ты можешь ехать по ней, сколько захочешь. Я ненавижу холод, но обожаю снег. А сейчас я наслаждаюсь снегом без холода. Вытягиваю вперед руки, ловя снежинки, кружусь от восторга, запрокидываю голову, глядя на небо. Его заливает оранжевый свет фонарей, в вышине сияют звезды. И падает снег.

Он мягко ложится на мою кожу и не тает, липнет к растянувшемуся кремовому свитеру, голубым джинсам и черным волосам. Снег теплый.

— С годовщиной тебя, — говорит Кейт, выходя из тени за дверью больницы.

Он все это время был здесь. Как этот огромный — его рост под метр девяносто — мускулистый человек мог спрятаться там?

Кейт подходит ко мне, а я все еще смотрю на снежинки, на белое одеяло, нежно укрывшее дорожку ко входу. Снег прячет от меня этот тягостный путь, который приходится проходить каждый день, чтобы повидаться с сыном.

— Это ты сделал? — спрашиваю я, когда Кейт подходит поближе.

Он заключает меня в объятия, и я чувствую себя в безопасности. Кейт защитит меня.

— Ради меня?

Он кивает.

— С годовщиной тебя, — шепчет Кейт мне на ухо.

«С годовщиной?» У нас с мужем много годовщин. Мы познакомились, когда мне было девятнадцать. Я устроилась работать в баре, где он был менеджером. В баре в центре Оксфорда. Кейт был на десять лет старше и не обращал на меня никакого внимания. Прошло два года, и через пару дней после моего двадцать первого дня рождения Кейт позвонил мне и пригласил на свидание. Тогда я уже не работала в том баре.

— Я хотел подождать, пока ты вырастешь, и только потом начинать ухаживать за тобой, — объяснил он.

У нас было два свидания. На первом я так нервничала, что выпила слишком много, а потом уснула на переднем сиденье машины Кейта, так что ему пришлось отнести меня домой на руках и передать мое бесчувственное тело моей соседке по комнате.

Я была удивлена, когда он пригласил меня второй раз. Это случилось через неделю. На втором свидании я не выпила ни капли.

Были и другие памятные даты — день, когда мы в первый раз расстались (я решила, что у нас с Кейтом слишком большая разница в возрасте), когда сошлись вновь, когда снова расстались после пяти месяцев совместной жизни (мне казалось, что он требует слишком многого от наших отношений). Мы сходились и расходились много раз, пока Кейт не ушел от меня восемь лет назад. И тогда это было уже всерьез. Три года назад мы сошлись в последний раз, и так появилось еще два повода для празднования годовщины: день, когда Кейт переехал ко мне и Лео, и день нашей свадьбы. У меня хорошая память на даты, и я знаю, что ни одна из наших годовщин не выпадает на май.

— Сегодня не наша годовщина, — говорю я.