Тут, на Фонтанке, 118, когда-то жили мои друзья - и рассказывали, что в одной из квартир прямо над чьим-то супружеским ложем вделана в стену доска, и текст на ней удостоверяет: именно у этой самой стены общался с Музой - Г. Р.
Теперь в здании - ресторан \"Державинский\", а также Интерьерный театр, и музею Пушкина что-то досталось.
Исключите ресторан, добавьте наш местный Пен-клуб и общество (вроде приличных людей) под названием \"Дом Державина\" - получите собрание основателей Державинской премии. Тысяча долларов и большая медаль - в данном конкретном случае за многолетнее служение одической традиции.
Лауреат сказал речь - как я понял, о просодии державинской и своей - и прочитал стихи. Потом состоялся небольшой концерт - и под конец было налито всем и каждому по полстакана молдавского сухого вина.
Бедный, скучноватый, но очень опрятный получился праздник. Почти совсем без пошлости. Счастье, что не осуществилась первая, черновая мысль устроителей: разыграть сцену знаменитого лицейского экзамена - чтобы какой-нибудь ряженый, как бы в гроб сходя, благословил, кого жюри назначит.
Обошлось. Были только сад, ветер, солнце, музыка, стихи.
Кстати, о стихах. Как это удивительно у Державина - когда из трудной стукотни деревянных шестерен вдруг взлетает музыка:
Вседневно муки умножая,
Всечасно прелестьми маня,
Не льсти напрасно, дорогая,
Своей любовию меня...
В 1776 году сочинено!
Письмо XIX
6 сентября 1995
\"... И почему же тогда - если я не способен - мой путь был к величию? Не к литературе вообще, а именно к величию? Ведь это не был еще один хороший писатель, медленно дозревающий на солнце как баклажан, как все эти Бунины, Куприны, Брюсовы и даже Блоки, а явно и очевидно (и даже страшно) пришел Некто... И все ахнули: \"Вот он, пришел!\" - и многие перекрестились от страху. Это потом они говорили следом за Толстым: \"Он пугает, а нам не страшно!\" - потом, когда я изменил себе... Ведь только уксус и желчь у меня настоящие, а вместо сахару - патока. Сладко, но противно. И что такое: желчь с патокой?\"
Да, вы угадали - хотя бы по шутке Л. Н. Толстого: это Леонид Андреев, сорока семи лет, за год до смерти, составляет сводный баланс.
Он, как известно, покинул советскую Россию чуть ли не первый, но ушел совсем недалеко - ежедневно часами разглядывал Кронштадт в бинокль - и очень скоро умер - уже полузабытый. Потом его еще запретили в отчизне - на всякий случай. Теперь \"Художественная литература\" с похвальной аккуратностью заканчивает собрание его сочинений (предыдущее вышло в 1913-м), а издательство \"Atheneum - Феникс\" выпустило удивительную книгу \"S. О. S.\" последние дневники Андреева, последние письма, последние статьи - мрачные мысли на Черной речке. Прощайте, прощайте, в XXI веке никто не вспомнит - и, быть может, зря.
Мастер фразы: почти каждая - да просто каждая - с восхитительной легкостью исполненный голосовой трюк. Плюс яркое воображение, плюс бесконечная наивность: дорожил красивыми словами, как романтический гимназист, - а с натуры даже рисовать не любил. Собственно говоря, это Треплев из чеховской \"Чайки\": писатель, не умеющий ввести читателя в обман. Ничего кроме правды - а глаза колет выдумка; пугает - не страшно...
Читателю не страшно потому, что автор не умеет скрыть свой ужас.
Леонид Андреев ни на минуту не мог забыть, что Судьба, Толпа, Сила, Злоба, Похоть, Смерть со всех сторон обступили нашу крохотную сцену и, толкая друг друга, вылавливают грязными крючьями трепещущие фигурки, уносят в мучительную тьму, не давая оглянуться на любовь и культуру.
Он чувствовал: над нашими головами - доисторический лес, и невозможно даже вообразить, чего нельзя сделать с человеком, чего нельзя отнять.
Мировая война и особенно революция полностью подтвердили его правоту: Россия необыкновенно похожа на жизнь как таковую, без иллюзий. Но он не обрадовался: у него-то как раз были иллюзии. Он не верил в окончательную победу демонов большинства, а верил в историю, в географию - не исключено, что и в Бога, - и вообще - будто время бездонней, чем глупость.
\"В истории \"великая русская революция\" займет исключительное место как небывалый дотоле момент, когда частью мира правил, как самодержец, коллективный Дурак...\"
Еще и другая метафора неотвязно преследовала его: будто бы в цивилизацию вторглись полчища четвероногих. Бинокль был сильный - при ясной погоде последствия виднелись отчетливо - и болела голова.
\"Будь я воистину свободен и смел духом, будь я способен к истинному подвигу и решительному разрыву с принятой и освященной ложью, я отрекся бы от русского народа. Поднял бы крест и пошел в пустыню, без родины, без своего народа, без пристанища. Горе мое, что только русским языком я владею, и нельзя мне безвестно затеряться, утонуть в океане человечества...\"
Затерялся, затонул, мечта сбылась. Один-единственный человек всю жизнь верил неколебимо, что Леонид Андреев был гений.
\"Дорогой сын мой Леонид Великий писатель Вот уже менула 20. лет стого счасливого дня когда мы все радовались твоему таланту Но я не образования мать Радовалась еще раньше когда ты написал и в Орле была напечатано твой рассказ... Я больше обрадовалась не славе твоей и деньгам в последстви Поняла что значит быть писателем поделящимся с людьми своими скорбими и радостями Все люблю что ты написал тебя же самого нет придела моей любви Дай Бог тебя на многие лета быть тем чем ты есть...\"
Но он-то знал, что все кончено.
Письмо XX
30 сентября 1995
Запись в \"Дневнике\" покойного Юрия Нагибина - майская, 1969 года - о поездке в подмосковный поселок:
\"Что за люди! Что за лица! Что за быт! Все пьяны, хоть день лишь предпраздничный: и старики, и женщины, и дети... А потом мне вспало на ум другое: а ведь кругом довольные люди. Они не обременены работой, у них два выходных в неделю, куча всяких праздников, не считая отпусков и бюллетеней, водки всегда навалом, хлеба и картошки хватает... Они ходят выбирать, могут послать жалобу в газету и донос куда следует - прав хоть отбавляй. Они счастливы. Им совершенно не нужны ни Мандельштам, ни Марина Цветаева. Все, на самом деле, творится по их воле. Как ни странно, эта мысль меня успокоила. Ужасен произвол, а тут все происходит по воле большинства, причем большинства подавляющего, так что виновных нет...\".
Странное и неприятное чтение - этот дневник; зачем рвался Нагибин его напечатать - отчасти загадка, и вообще последние его литературные поступки хотя бы роман о роковой страсти к теще - как-то зловеще символичны. Не знаю, как литература, но история советской интеллигенции не должна их забыть.
Вышеприведенная запись поразительна - и не только оттого, что почти весь этот текст - но с интонацией злобно-мечтательной - как попрекают супостата украденным блаженством - без конца повторяется в троллейбусах, обычно на передних сиденьях. Поразительно, что автор сценария кинофильма \"Председатель\" так давно дошел до мыслей, которых боялись отпетые, отъявленные диссиденты.
Те во всем винили Власть и сострадали обманутому ею Народу - и надеялись, даже, пожалуй, верили, что узнав Правду... - и т. д.
Правда их, как известно, заключалась в том, что Власть на каждом шагу предает свои собственные лозунги.
А что население в курсе дела (нелицемерный социализм реален лишь в ГУЛАГе), но ненавидит не начальников, а отщепенцев, пытающихся, видите ли, жить не по лжи, - таких циничных мыслей тогдашние смутьяны и скептики себе не позволяли. Настоящие советские были люди; как никто, кроме них: Конституцию, и ту читали всерьез; теперь на всю страну один такой остался и конечно, опять объявлен врагом народа.
Ну так вот, а писатель Нагибин не отсиживался, как некоторые, в лагерях и тюрьмах - неустанно изучал жизнь, много путешествовал. И теперь мы можем оценить тонкость его наблюдений над представителями новой исторической общности:
\"Неподалеку от Торжка застучал расплавившийся подшипник... Обратно ехали на буксире шесть томительных часов. А до этого успели познакомиться с той пьяной, циничной, грязной и смердящей сволочью, что является главным судьей и ценителем искусства, литературы, кино, всех моральных и нравственных ценностей, ибо называется гегемоном. Им все до лампочки, ничего не нужно, даже денег, если сумма выходит за пределы того, что можно немедленно пропить... Охотнее всего они продадут какую-нибудь краденую деталь - за литр, полтора максимум. Больше литра зараз не выжрешь, а домой нести - жена отберет...\"
Тут необходимо заметить, что свои собственные загулы и запои автор изображает мягче и проникновенней.
Но и то сказать - это ведь 1969 год - действительно страшный, когда не осталось никаких надежд, и мало-мальски порядочному человеку нельзя было не презирать себя и свою страну: как дружно и весело мы помогли братьям чехам и словакам избавиться от иллюзий насчет социализма без вранья!
Все было, почти как теперь, - но казалось, что это мы, интеллигенты так называемые, - мы - соучастники преступно глупых начальников, - а Народ не виноват, поскольку не ведает, что творит; мол, Народ и Партия на самом деле не едины. Когда-нибудь Народ все узнает и Партии не простит...
И братьям-афганцам Народ помог помимо воли, как бы во сне. А вот братьям-чеченцам... тут призадумаешься. Вдруг Народу все-таки важней, что дают, чем кого убивают? Может ли это быть?
Автор сценария кинофильма \"Директор\" почти не сомневался еще четверть века назад:
\"Странно, но в глубине души я всегда был уверен, что мы обязательно вернемся к своей блевотине. Даже в самые обнадеживающие времена я знал, что это мираж, обман, заблуждение, и мы с рыданием припадем к гниющему трупу. Какая тоска, какая скука! И как все охотно стремятся к прежнему отупению, низости, немоте. Лишь очень немногие были душевно готовы к достойной жизни, жизни разума и сердца; у большинства не было на это сил. Даже слова позабылись, не то что чувства. Люди пугались даже призрака свободы, ее слабой тени. Сейчас им возвращена привычная милая ложь, вновь снят запрет с подлости, предательства; опять - никаких нравственных запретов, никакой ответственности - детский цинизм, языческая безвинность, неандертальская мораль...\".
Неужели России так суждено - влачиться от одной попытки самоубийства к другой? Скоро узнаем.
Но судьба Юрия Нагибина - и этот вот его дневник - не обнадеживают. Был человек с душой и талантом - но распорядился ими безрассудно - наверное, потому, что любил себя с какой-то нестерпимой нежностью - жаждал преуспевать - презирая ложь и не решаясь на правду, выбрал пошлость... Модный беллетрист эпохи волюнтаризма и застоя, он так похож на своих читателей, то есть как бы на нас.
Письмо XXI
18 октября 1995
Это ведь Леонид Леонов, не правда ли, в свое время - году так в 1934-м - выдвинул идею нового летосчисления, новой эры: от рождества Иосифа Сталина? Диктатор, по свойственной ему скромности, не тронул календаря, но автора идеи обласкал и обеспечил. Даже достижения Федина, Шолохова, Михалкова, Г. Маркова, Чаковского меркнут, когда читаешь этот наградной лист: \"Образование среднее. Герой Соц. Труда. Награжден орденами: Ленина пять раз, Октябрьской Революции - дважды, Трудового Красного Знамени, Отечественной войны 1 ст., медалями. Лауреат гос. Премий - 1942, 1977 гг., Ленинской премии - 1957 г. Академик АН СССР. Засл. Деятель искусств РСФСР...\" Прибавьте бессчетные гектары русского леса на бумагу для немыслимых тиражей. Вот как надобно обращаться с мастерами! - Вот как надобно писать!
Последний роман издан посмертно на деньги налогоплательщиков. Это логично и справедливо, и даже великодушно, - а сверх того, история так называемой советской культуры осталась бы недосказанной без этой \"Пирамиды\" (подзаголовок - \"роман-наваждение\").
Современники-то не одолеют: может быть, \"Пирамида\" и не скучней всех остальных романов Леонова, но объем грандиозный - два тома, полторы тысячи страниц, - а сюжет недостроен, персонажи возникают и исчезают, как пузыри на воде, и каждый успевает вдоволь пофилософствовать...
Общее впечатление бессвязной неправды безмерно усиливается вязким, бесформенным, безжизненным слогом. Хотите - верьте, хотите - нет, все полторы тысячи страниц изрисованы вот какими узорами - беру первую попавшуюся фразу:
\"Однако с расширением коммунального обслуживанья на более широкий круг потребностей, в диапазоне от дворцов бракосочетания до благоустроенных вытрезвителей для обоего пола, Вадим усвоил официальный взгляд на создание гармонической личности путем регулярных школьных занятий, на базе уголовного кодекса, художественной самодеятельности и физкультуры, наконец\".
Действие начинается в 39-м году, оканчивается в 40-м (какие, кстати, вытрезвители? какие дворцы бракосочетания?). Тема - судьба России, \"поссорившейся с Богом\", - и, конечно же, судьба человечества, предопределенная этим конфликтом. Источники - \"Братья Карамазовы\", \"Идиот\", \"Мастер и Маргарита\", \"Котлован\" и др. Вочеловечившийся ангел работает в цирке иллюзионистом. Дьявол выступает и разглагольствует в обличье профессора Шатаницкого. В роли Великого Инквизитора - товарищ Сталин. Тирания, террор и - главное, главное! - атеизм решительно осуждены, социализм представлен как утопический заговор ада. Словно и не сочинитель \"Соти\" писал, не обличитель безжалостный жертв режима (см. статейку Леонова \"Террарий\", 37-й год). Оказывается, почти всю жизнь - во всяком случае, последние полвека (\"Пирамида\" будто бы затеяна раньше \"Русского леса\") Леонид Леонов ненавидел и презирал воспеваемый им общественный строй, облагодетельствовавшую его власть. А верил - не то в Творца, не то в строжайший контроль над рождаемостью.
... В \"Пирамиде\" некто вроде Азефа с нарочитым сладострастием якобы вспоминает, как русская литература заваривала русскую революцию, подтачивала устои страны: \"... то не птица, то неусыпный Максим с покойным Чернышевским на пару обоюдной пилой ее попиливают...\"
А трогательный отрок (ровесник Павлика Морозова, но причесан под Колю Красоткина) не одобряет поэму Блока \"Двенадцать\" - пророчествует, что, дескать, \"через пару ближайших поколений мы на собственной шкуре расшифруем... куда, зачем, и, главное, КТО именно, загримированный под Христа, уводил простодушных ребят в самую темную ночь нашей страны\"...
И то сказать: кто - если не Чернышевский, не Горький, не Блок, - кто виноват, что таким, как Леонов, пришлось наняться в классики соцреализма? Ужасная судьба! Не о таланте речь, и не о совести - кто знает, сколько было того и другого, - притом ведь за них и заплачено. Однако ведь и ум, и даже просто рассудок неизбежно распадаются, если беспрестанно лгать с пятьдесят пятого, например, года сверхновой эры - эдак по сто пятнадцатый!
Письмо XXII
25 октября 1995
Был такой В. Абаза - \"генерал-майор по Адмиралтейству\", скончался в 1916 г., - а его дочь-эмигрантка сочинила в тридцатые годы роман - а внучка издала сейчас этот роман в России, - такое событие где же и праздновать, как не на борту \"Авроры\", легендарного крейсера?
И без радиорепортажа, само собой, не обойтись - иначе кто услышит взволнованные голоса, расхваливающие данную \"Тучку золотую\": какие-де характеры сложные, какой язык прекрасный - тотчас, мол, видно что покойная М. В. Абаза окончила Смольный институт с отличием!
Не знаю, институтским ли воспитанием объяснить, что героиня романа свои отношения с любовником упорно именует сношениями, а другому персонажу говорит: \"Я увлекала вас\" в смысле \"завлекала\". Но что явно автобиографический сюжет столь же явно подслащен по рецепту старинного переводного романа - что события личного опыта переданы мелодекламацией под отдаленную музыку из Вальтера Скотта - эстетике дамского дилетантизма соответствует.
Предводитель разбойников, благородный злодей, спасает знатную красавицу возвышенной души от домогательств злодея неблагородного. Пробираясь к родным под защитой предводителя, красавица довольно охотно уступает страсти этого загадочного человека (который, кстати, приходится ей двоюродным братом). Но прибыв к месту назначения, встречает другого - настоящего рыцаря без страха и упрека, и понимает, что для него-то и создана, - только как же быть со злодеем? К счастью, престарелая тетушка распутывает все узлы... После чего и разбойник, и рыцарь - каждый своими средствами - гарантирует красавице отъезд за границу. Поскольку действие происходит в советской России в 1920-м году, и рыцарь участвует в белогвардейском заговоре, а разбойник возглавляет ЧК. (Он изображен в манере Оренбурга первых пятилеток: могучий страдалец, несгибаемый невротик; палач-идеалист... Но белогвардеец все-таки прелестней: узнав о сношениях прекрасной дамы с чекистом, \"чуть не разбил себе голову о решетку канала\"! По правде говоря, удивительный способ самоубийства, если только этот Павлик Гельстон - не лилипут.)
Ну вот. М. В. Абаза, как и героиня ее романа, в начале 20-х уехала отдохнуть от коммунизма - и, ясно, не вернулась, - а другая дворянка - Н. И. Гаген-Торн - поступила в Петроградский университет, увлеклась этнографией, полюбила однокурсника... Блестящая научная карьера, семейное счастье и все такое. Посадили Нину Ивановну осенью 1936-го (как раз когда М. В. Абаза закончила сочинять свою \"Тучку золотую\") - посадили, естественно, за то, что \"брала темы по древним пережиткам, не желая заниматься современностью\". Но пять лет на Колыме не каждого перевоспитают. Пришлось после небольшого перерыва опять ее арестовать - 30 декабря 1947 г., прямо в библиотеке АН в Москве.
Майор госбезопасности, видя, что имеет дело с немолодой интеллигентной дамой, обошелся с нею как положено - т. е. стукнул кулаком по столу, выпучил глаза и закричал:
\"Б...! Политическая проститутка! Туда твою...\" Н. И. слушала, пока он не задохнулся. Потом сказала: \"Это бездарно. Я могу много лучше\". И тут же исполнила несколько вариаций. А другому следователю, когда он пригрозил, что сейчас изобьет, Н. И. \"посмотрела в глаза и сказала раздельно: - Откушу нос!\"
Отступился. Все же гады понимали, что Н. И. - существо высшего порядка и что за нею ни малейшей вины, - присудили еще пять лет и вечную ссылку.
Но книга Н. И. Гаген-Торн \"Memoria\" - не об унижениях и боли, - а о том, как быть счастливой и свободной где угодно, хоть в карцере.
\"Можно в самой глубокой каменной коробке научить себя слышать плеск воды, видеть ее серебристое сияние и не замечать, что ты заперта, что неба и воздуха нет. Есть особая радость в чувстве освобождения воли, в твоей власти над сознанием. Кажется, вольный ветер проходит через голову, перекликаясь через тысячелетие со всеми запертыми братьями. И все мы, запертые, поддерживаем друг друга в чувстве свободы...\"
Воспоминания Н. И. - особенно \"Второй тур\" - увы, пережили автора, но зато переживут и нас. А что по этому поводу не выпито в кают-компании революционного Корабля - подумаешь! У дочери з/к не такие возможности, как у эмигрантской внучки, - это же понятно.
Письмо XXIII
2 ноября 1995
Вдруг, один за другим, вышли два тома \"Библиотеки поэта\" - Волошин и Мандельштам. Кто-то (говорят - петербургская мэрия) не пожалел огромных денег, - а ведь можно было накупить автоматов на целый взвод. Но зато эти две книжки - в неуклюжей униформе с нелепыми позументами - превосходят качеством и прочностью весь остальной валовой национальный продукт.
Не знаю, есть ли у истории российской еще какая-нибудь цель - а эта вроде очевидна: доводить людей до отчаяния, поэтов - до ясновидения.
О Мандельштаме лучше вообще помолчать - примерно как о Пушкине, - \"ведь все равно ты не сумеешь стекло зубами укусить\". Тут поэзия как таковая смысл смысла, осознавший свою бесконечность, - и голос слуха... короче, с материалистической точки зрения существование \"Воронежских тетрадей\" необъяснимо.
Но, конечно, нигде, кроме как в сбывшемся бреду Кремлевского Горца, невозможна такая свобода поэта от читателя - и даже от самого себя.
А Волошин понимал поэзию как тождество смысла и текста - в сущности, как прозу без лишних слов. И не случись Мартобря, остался бы в истории литературы неяркой подробностью одного из удаляющихся созвездий.
Правда, кое-что личное отчуждало его от русских так называемых символистов: не был актером своих стихов, а главное - умел сострадать. В молодости - женщинам, а после - человечеству и особенно - России.
В революцию жалость дошла до неистовства, и он ее смирял только неукротимой верой в неподлинность реальности. Человеческая история жестокие игры существ уродливых и случайных, отчасти мнимых, - а на самом деле любой из нас - искра некоего пламени - остывшая, превратившаяся в частицу золы. Вихрь взметает нас и обрушивает друг на друга и толпу на толпу - так раздувают костер, - в конце концов мир вспыхнет, и мы погибнем как разобщенные тела, но зато снова станем одним огнем, одной душой, одной любовью.
А наша здешняя судьба - неизбежная судьба топлива - ужасна, прекрасна, не имеет значения:
Всем нам стоять на последней черте,
Всем нам валяться на вшивой подстилке,
Всем быть распластанным с пулей в затылке
И со штыком в животе.
Помолимся же за палачей: ведь самый низкий из них - все-таки пленный ангел в дьявольской личине.
Смерть пришла за Волошиным раньше, чем ГПУ Но, как и Мандельштам, он успел заслужить мученический венец. Стихотворение \"Террор\" (1921-й год, Симферополь при большевиках) - невероятный поступок. До какого бесстрашия доводит кротких - жалость!
Освещали ручным фонарем.
Полминуты работали пулеметы.
Доканчивали штыком.
Еще недобитых валили в яму.
Загоняли прикладами на край обрыва.
Торопливо засыпали землей.
А потом с широкою русскою песней
Возвращались в город домой.
А к рассвету пробирались к тем же оврагам
Жены, матери, псы.
Разрывали землю. Грызлись за кости.
Целовали милую плоть.
Какая нечеловечески нежная насмешка в последней строчке - над нашим доверием к жизни, к смерти...
Допустим, Волошин прав: ни того, ни другого нет - и все мы неизвестные солдаты вечного огня - и все равно, кому какая случайно досталась роль.
Даже если и так - много ли надо человеку для блаженства - достаточно посетить сей мир в его минуты роковые - или хоть книжную лавку...
Письмо XXIV
15 ноября 1995
Правильнее всего было бы: не глядя вниз, в стремительно кровенеющую помойку, и ни к чему не прикасаясь, кроме некоторых книг, вспомнить что-нибудь не омерзительное. Например, давно пора осторожно похвалить издательство \"Terra Fantastica\" за грандиозный (хоть и похожий на суицидную попытку) проект - за \"Библиотеку мировой литературы\". На днях выходит пятый, что ли, том: жития византийских святых. А Вольтер и афоризмы французских мыслителей уже... Но - чу!
- Зиг хайль! Зиг хайль! - скандирует, ликуя, тысячная толпа вчерашних пионеров - и не в тревожном сне интеллигента: в зале столичного кинотеатра \"Перекоп\" 9 ноября сего года, поздно вечером.
Странное место, зато время - самое то, выбрано со вкусом: пятьдесят седьмая годовщина \"Хрустальной ночи\". В других городах мира - траурные митинги, даже в нашем населенном пункте общество \"Русско-немецкий обмен\" и \"Мемориал\" собрали человек сто. Поминальные свечи, невеселая музыка... То ли дело в \"Перекопе\": рубится группа \"Коррозия металла\", и торчит на сцене какой-то под Гитлера загримированный - усики, челка, мундир, - и якобы по-немецки вопит все равно понятно что, и ручонку простирает, а на повязке свастика, наш любимый славянский рунический знак, - и чьи-то молочные железы обнаженные колышутся в луче прожектора, и лично В. - помните? такой красивый, респектабельный, непреклонный... так вот лично он, владелец \"Перекопа\", клянется у микрофона, что мы обязательно пройдем по трупам наших врагов... куда - не слышно из-за приветственных кликов. Зиг хайль! Не зевай, телевидение! Хрустальная ночь еще вся впереди.
Не Варфоломеевская, не Вальпургиева, и вообще ничего особенного тогда, в 1938-м, не случилось - просто еврейские погромы по всей Германии. Какие-то молодые под начальством каких-то респектабельных подожгли синагоги, разорили сколько-то квартир. Убили кое-кого, это понятно. И разбили тысячи зеркальных витрин - дочиста ограбив, само собой, магазины проклятых неарийцев. Наутро выяснилось, что власти приветствуют инициативу масс, и население сплотилось, как никогда, вокруг родной партии, а евреи действительно вне закона и обречены, и бежать поздно - и улицы покрыты слоем осколков бельгийского хрустального стекла.
Кажется, в 1859-м в Лондоне открылась Всемирная выставка. Для нее построили необыкновенное здание - Хрустальный дворец. В котором-то из снов Веры Павловны этот дворец изображен: \"чугун и стекло, чугун и стекло только\". Вообще - призрак этого здания много значит в русской литературе. Герой \"Записок из подполья\" шпыняет Чернышевского:
\"Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать...\"
Вспомним еще Потугина в тургеневском \"Дыме\" и роман Замятина \"Мы\"... Словом, это тема разветвленная. Заметим одно: людям девятнадцатого века стекло представлялось прочным строительным материалом! Его хрупкость не брали в расчет! Естественная мысль о булыжнике никому не приходила в голову! Как бы не подлежало сомнению, что между булыжником и стеклянной стеной непроницаемая двойная преграда: Закон и Здравый Смысл. Считалось аксиомой: в Европе в мирное время любое окно почти в такой же абсолютной безопасности, как человеческая жизнь. Даже мировая война не всех освободила от этих иллюзий - только Хрустальная ночь их погасила насовсем. И когда загуляло по немецкоязычным газетам гордое славянское слово Pogrom, - западные люди оплакивали не евреев - а раздавленное самомнение западного ума.
Кстати, соратники, - сказали бы там в ГБ кому следует: неудобно, что колкрик звучит как неродной, - отчего бы не переделать его слегка в стиле национального рунического знака? Возьмите, например, хайло - коренное русское словцо, обозначает орган личного волеизъявления. Ваши академики без труда установят, что взвизг хайл - не что иное, как голос множества, что это самобытный термин славянского народовластия...
\"Terra Fantastica\" - вполне уместное название для приличного издательства, не правда ли?
Письмо XXV
6 декабря 1995
Как при социализме нарядней других одевались женщины, умевшие не скучать с тогдашними любимцами судьбы, - так нынче о книжках можно заключать по внешнему виду: чем обложка прочней, чем страница шелковистей - тем бездарней текст.
\"Оглашенные\" Андрея Битова - исключение, притом необычайно заметное. Если у издателя Ивана Лимбаха - прежде как будто неизвестного - хватит капитала еще хоть на несколько подобных томов, - он войдет в историю.
Да хоть и не хватит - уже вошел. Ни Гёте, ни Прусту какому-нибудь, ни даже Г. Маркову не снилось подобное оформление - солидное, изящное, благоговейно запечатлевшее каскад авторских капризов.
Этот \"роман-странствие\" состоит из повестей известных: \"Птицы\" (1977), \"Человек в пейзаже\" (1983), \"Ожидание обезьян\" (1993). Последняя, четвертая часть - собрание рецензий на предыдущие три (странная и скучная идея!) плюс \"Таблица амбиций\" - как бы пародийный указатель упоминаемых в книге имен. Юмор - того... слегка отдает аспирантурой; судите сами:
\"Андропов Ю. В. - государственно мысливший человек - 259, 260. Архимед, открыл свой закон - 120. Блок Александр (1880-1921), в Абхазии мог бы дожить до 1983 года, цит. на стр. 164. Гондон, см. Кондом. Иисус, Сын человеческий - 130, 172. Кондом, французский врач, изобретатель - 244\".
И так далее.
Но основной текст действительно хорош. Тут настоящая игра настоящего ума с самим собою. Автор и персонажи философствуют, иногда выпивая, о замыслах Творца. Что ни фраза - то афоризм, что ни афоризм - то парадокс.
Нельзя сказать, что кто-то ищет какую-нибудь истину или хоть верит в нее, - ну и что же: зато сколько блестящих многозначительных частностей! И каждая мысль охорашивается, любуясь своим отражением в слоге. По-видимому, это один из двигателей жанра - от Монтеня до Ницше - такая самовлюбленность ума. Автор не особенно скрывает, что нравится себе и как персонаж, - даже завидно: эта заповедь - возлюби себя хотя бы как жену ближнего - наверное, облегчает жизнь.
Кстати, о заповедях. Есть в книге и этот сюжет - путь Битова к Богу, от птиц к ангелам. Как сказано про автора в одной из приложенных рецензий: \"писатель развивающийся и в своем развитии опережает свое поколение\". Лучше не скажешь, а о ценностях советского православия не мне судить, - но лирический пафос в пейзаже с ангелами у Битова какой-то неубедительный:
\"Их обрусевшие дюреровские лица были просторны, как поля, иссеченные молниями и разглаженные необсуждаемостью ратного труда. Их набрякшие кулаки молотобойцев, выкованные вместе с оружием, внушали доверие, как и лица... Легко мне стало на душе, нетрудно\".
Это, видите ли, небо над Москвой 19 августа 1991 года.
Роман С. Витицкого \"Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики\" - тоже интересная книжка.
С. Витицкий - псевдоним, и очень многим известно - чей, - это, так сказать, секрет полушинели. Роман его прочесть стоит. Он даже увлекательный. Глубокое разочарование, похожее на обиду, читатель почувствует лишь на последней странице, когда окажется, что судьба героя - который ничем, кроме предчувствия своей судьбы, не обладает, - так вот, его судьба - не нашего ума дело. Все сводится к метаполитической метафоре, как в \"Граде обреченном\" Стругацких, только туманней. Силы рока - ВПК и ГБ, и в нас играют по правилам, которых нам никогда, ни за что не понять, - а все остальное обманная техника сюжетной прозы, с нею автор умеет обращаться.
Действие последней главы - самой сильной и самой неудачной - происходит завтра - скажем, в первой половине будущего года. При сравнении тревожных предчувствий с окружающей читателя реальностью видно, что почти все уже сбылось.
Чем-то они странно похожи, эти две книги, о вере и об отчаянии. В них как бы инвентаризованы запретнейшие мысли целого поколения. Почему-то итог неутешительный.
Но ничего: авось, в крайнем случае, мир спасет красота, как предполагал, спятив, один из персонажей классики.
Письмо XXVI
20 декабря 1995
Надо же: именно в эти дни, а точней - сегодня ночью я расшифровал наконец письмо, полученное Чичиковым накануне бала. Вы помните, полагаю: \"Нет, я должна к тебе писать!\" - и затем незнакомка сообщала Павлу Ивановичу, что есть тайное сочувствие между душами: приглашала в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом.
\"Окончание письма отзывалось даже решительным отчаянием и заключалось такими стихами:
Две горлицы покажут
Тебе мой хладный прах;
Воркуя томно, скажут,
Что она умерла во слезах...\"
А вместо подписи был постскриптум: Павлу Ивановичу предлагалось \"отгадать писавшую\", сердце ему подскажет, кто она, - завтра, на балу, в доме губернатора.
Письмо чрезвычайно заинтересовало Чичикова, но, как известно, сочинительницу он не отыскал. Бедный! Он надеялся на подсказку и не расслышал ее.
Мне, признаюсь, тоже всегда казалось, что со стороны Незнакомки это как-то чересчур легкомысленно - полагаться всецело на интуицию Чичикова. И я, подобно П. И., подозревал банальный розыгрыш: старая дева шалит от провинциальной скуки.
А она просто переоценила образованность - Чичикова и мою. Мы с ним не знали до этой ночи, что стихи в письме - Карамзина, и что тут вторая половина куплета, начинающегося так: \"Но если рок ужасный / Нас, Лиза, разлучит? / Что буду я, несчастный?.. / Сырой землей покрыт! / Две горлицы...\" - и далее по тексту Незнакомки; правда, последняя строчка у Карамзина - в мужском роде: \"Он умер во слезах\". Незнакомка употребила тот же прием, каким воспользовался советский поэт Журавлев, когда напечатал под своим именем стихи Ахматовой; только он, наоборот, переменил в глагольных окончаниях женский род на мужской...
Короче говоря, мы с Чичиковым обязаны были догадаться, что имя этой особы, сочинительницы письма - Лиза, Елизавета, - и быть начеку, знакомясь на балу.
Но карамзинские стихи мне бросились в глаза только теперь - в прелестной книжке В. Н. Топорова (знаменитый филолог, историк культуры, живет и работает в Москве): \"\"Бедная Лиза\" Карамзина. Опыт прочтения\". Можно без конца удивляться учености автора и глубине высказанных идей - а также изяществу слога, - но не передать наслаждения, доставляемого книжкой. Это учебник любви, - но также и документ любви, причем отнюдь не только любви к литературе; переживание каждой частности во всей полноте ее связей со Смыслом Бытия, - а Смысл нам только и дано почувствовать как мерцание этих связей всего со всем.
А \"Мертвые души\" припомнились именно теперь еще и потому, должно быть, что это ведь роман выбора: кому доверить птицу-тройку - Манилову? Собакевичу? женщинам России? Впрочем, и вся остальная русская литература занята обсуждением кандидатов на вакансию Героя времени; даже \"История города Глупова\" - сплошной всенародный референдум.
Также вышла - и продается в редакции \"Звезды\" - книжка \"Малоизвестный Довлатов\", составленная А. Ю. Арьевым. Довлатова, после того как он умер, многие полюбили, так что проблема новогоднего подарка сегодня решается легко.
Когда в наши дни эпигон и завистник хвастает, что прозу, как у Довлатова, он будто бы способен писать погонными километрами, - он и не догадывается, до чего смешон. Обаяние и ценность прозы Довлатова - как раз в том, что ее мало; что автор слишком серьезно относится к литературе и достаточно несерьезно - к себе, и потому - из печальной гордости - чаще помалкивает.
Дело и в тембре: у Довлатова - баритон; а погонные километры такой прозы легче одолеть тенорком.
Не знаю, у кого еще достало бы мужества сказать, как Довлатов:
\"Мои книги публикуются и будут опубликованы все до единой. И я должен быть к этому готов. Потому что мои иллюзии собственной гениальности рассеются окончательно.
Видимо, я окажусь средним писателем. Пугаться этого не стоит. Ведь только пошляки боятся середины\".
Храбрый был человек, причем талантливый и добрый. А в наши дни, в нашей стране храбростью обладают главным образом злые и глупые, и то лишь потому, что на их стороне численное превосходство.
Письмо XXVII
27 декабря 1995
Русский календарь в девятнадцатом веке отставал от советского на двенадцать суток и один час. Так что только в этот вторник, примерно в пять пополудни, миновало 170 лет, как ударила картечью первая пушка с бульвара, где теперь Александровский (или - Трудящихся) сад, по мятежникам и зевакам на Петровской площади - Сенатской тож и Декабристов.
Впрочем, кто там был мятежник - оставим это идеологам разных режимов: пусть ищут в бессвязном происшествии сговор умыслов и выдают за смысл.
В приличных семьях когда-то говорили об этих людях: несчастные четырнадцатого декабря, - подразумевая казненных впоследствии, также самоубийц, и сосланных на каторгу, и разжалованных в солдаты, - всего человек сто двадцать или чуть побольше.
А в Петербурге в тот день убито:
\"генералов - 1, штаб-офицеров - 1, обер-офицеров разных полков - 17, нижних чинов лейб-гвардии Московского полка - 93, Гренадерского - 69, экипажа гвардии - 103, конного - 17, во фраках и шинелях - 39, женска пола 9, малолетних - 19, черни - 903. Итого 1271 человек\".
Это не считая тех раненых, кого полиция сбросила в Неву, под лед.
Будь у Николая I мегафон - в 1825 году еще, увы, не изобретенный, все, глядишь, и обошлось бы для большинства, и российская история развернулась бы повеселей.
Над площадью стоял оглушительный шум, и почти никто не понял, за что погиб - за Константина? за конституцию?
Из так называемых декабристов мне лично симпатичней всех Цебриков 1-й, Николай Романович, поручик Финляндского полка. Ни в каком тайном обществе он не состоял, а просто проезжал близ площади в извозчичьих санях: полковой командир подписал ему увольнительную на три дня, и Николай Романович намеревался как следует выспаться и затем повеселиться в одной знакомой квартирке на Васильевском.
Но, завидев толпу, вышел из саней, поглазел, кое с кем раскланялся. Потом все-таки рассудил за лучшее убраться восвояси, - да и дремота одолевала после ночного дежурства. По дороге к Неве повстречал колонну Морского гвардейского экипажа, заметил в ней знакомых - мичмана Дивова, братьев Беляевых, крикнул: \"Куда вас черт несет, карбонарии?\" - колонна пробежала мимо, и Цебриков поехал забыться сном.
На следствии мичманы показали, будто он кричал: \"В каре против кавалерии!\" 8 января Цебриков был арестован. Как человек с чистой совестью, он в Следственном комитете держался излишне храбро, чуть ли не бранясь, чуть ли не по матери. Комитет испросил высочайшего соизволения на закование его в ручные железа. \"Заковать\", - написал император на полях докладной записки, тут же и помета: \"Исполнено. 10 генв.\".
Но кандалы и одиночка смягчили Цебрикова лишь к концу марта и лишь настолько, что в письменном объяснении он вежливо напомнил о своей прежней беспорочной службе. Разрядная комиссия Верховного уголовного суда - \"считая опасным обвинить его только за слова, в произнесении коих он и на очных ставках не сознался\", - совсем уж было собралась Цебрикова освободить: хватит, мол, с него и шести месяцев крепости, - да призадумалась. Верховный суд определил его в солдаты с выслугою, - а царь Цебрикову - и, кажется, только ему! - приговор ужесточил: \"По важности дурного примера, им поданного... и запирательстве и упорстве, не достоин благородного имени, а потому разжаловать в солдаты без выслуги\".
Цебриков умер в 1862 году, шестидесяти двух лет от роду. Не Цебрикова жаль, а грустно думать, что напрасно была нам молодость дана, и старость тоже, и краткий между ними промежуток, - неужто скончаемся, как родились, в полицейском государстве? Уже сейчас по радио какие-то говорящие рептилии вещают, что Николай Палкин и Коба были, самое главное, патриоты. И специально для подрастающего поколения исполняют гимн убийце всех времен.
Вообще - смеркается быстро.
Письмо XXVIII
10 января 1996
С новым счастьем! И продолжим прошлогодние занятия.
У Фаддея Булгарина был настоящий советский характер: с такой высокой моральной самооценкой, словно все политические низости случились во сне. Каждое второе слово - о чести да о достоинстве - и не скажешь, что сексот! И суждения независимые, свободолюбивые:
\"Что у нас за литература, что за театр! Помилуйте! Ум наш под каблуком Уварова. - Театр - увы! - мы только и живем и дышим Францией и Германией! Ради Исуса и всех святых не говорите о безнравственности французской литературы! Нас и так жмут - и мы еще все припоминаем о вреде от литературы! Это не наше дело! На то попы, жандармы и ценсоры. - Мы ищем только изящного...\"
Изучать его жизнь и творчество не дозволялось, и почти никто не решался, к тому же архив Фаддея Венедиктовича таинственным образом пропал, но вот в последние годы А. И. Рейтблат опубликовал несколько прелюбопытных текстов - и в только что вышедшем томе биографического альманаха \"Лица\" (выпуск VI, издательство \"Феникс-Atheneum\") письма Булгарина к Р. М. Зотову - самая яркая глава.
Тут же помещена довольно большая работа Эммы Герштейн: \"К истории смертельной дуэли Пушкина (Критические заметки)\". Автор оспаривает несколько общепринятых мнений, а свою разгадку событий обещает дать потом, попозже, в другой статье или книге.
Исключительно уважаю Э. Г. Герштейн и увлекаюсь историей литературы, но этот сюжет, по-моему, пора бы оставить. За полтора столетия натащили фактов целый муравейник - вот и в \"Звезде\", в сентябрьском номере, в письмах Дантеса к барону Геккерену можно вычитать факт-другой, - неужели все еще не ясно, что роковые поступки необыкновенного человека не вытекают из фактов, как последствия из причин?
Смысл поэзии Пушкина - тайна. Стало быть, и о смысле судьбы нечего толковать.
Тем более, что не погибни Пушкин тогда - как бы не пришлось ему в наших учебниках разделить участь Жуковского, Тютчева и Фета; дожидался бы на скамейке запасных, пока прочитают \"Капитанскую дочку\"...
Впрочем, и прочитав - разве поверили, что милосердие выше справедливости, например?
Так и после \"Чевенгура\" мало кто принял всерьез отчаянную мысль Андрея Платонова про социализм - что в глубине его горит любовь к смерти. А ведь логика чевенгурцев неопровержимая: несправедливость порождается неравенством, фундамент неравенства - собственность, ну, а собственность создается трудом, - так уничтожим собственность вместе с теми, кому она принадлежит, - и, обнявшись по-братски, скончаемся тихо в зарослях лебеды.
\"... Это буржуазия хотела пользы труда, но не вышло: мучиться телом ради предмета терпенья нет...\"
5 января - сорок пять лет, как умер Платонов. Пройдет еще полстолетия глядишь, и его прочитают, а там и поймут, если не запретят.
А вот бедного Дудышкина, Семена Степановича, уже никто и никогда не припомнит, прошел его последний юбилей: 6 января - сто семьдесят пять лет со дня рождения. Был чуть ли не самый влиятельный критик в пятидесятые годы, в паузе между Белинским и Добролюбовым, потом \"Отечественные записки\" редактировал. Первый написал о Льве Толстом. Заметил, так сказать, Льва Толстого... Удача, само собой, - но ведь и заслуга. Вообще, Семен Степанович был разумный, к тому же вполне порядочный писатель и либерал - и вот, ни следа от него не осталось. \"Мир его праху\", - и то не сказать, потому что и могила на Большеохтинском исчезла. Грустно - и поучительно, конечно, - в том смысле, что нечего голос повышать или сожалеть о тщете усилий.
Письмо XXIX
29 января 1996
Вчера умер Иосиф Бродский.
Он олицетворил собою последнюю отчетливую мысль человечества о своей судьбе и роли в мировом процессе.
Культура Запада не могла дойти до этой мысли сама: ее творцам недоставало личного опыта творческого существования в тоталитарном режиме.
Бесчеловечность как основное свойство миропорядка; Ничто как строительный материал бытия; отчаяние как свобода; ирония как единственный источник света... Понять реальность подобным образом и превратить ее в речь, неотличимую от роковой любви - только бывшему гражданину Третьего Рима, притом изгнанному в межпланетное пространство, - только Иосифу Бродскому достался этот подвиг.
Его талант оказался сильней даже чем бездарность социалистического государства, помноженная на всю безжалостность.
Судьба и стихи Бродского вселяли надежду, что и будучи одним из нас, можно стать человеком в полном смысле слова.
Но вот его больше нет, - и теперь уже ничто не мешает истории на самом деле сорваться в анекдот, рассказанный кретином с шумом и яростью, с пеной на губах...
Письмо XXX
7 февраля 1996
\"Мне кажется, - говорил Иосиф Александрович Бродский журналистке Ольге Тимофеевой в 1991 году, - что основная трагедия политической и общественной жизни заключается в колоссальном неуважении человека к человеку. Это обосновано в известной степени теми десятилетиями, если не столетиями, всеобщего унижения, когда на другого человека смотришь, как на вполне заменимую и случайную вещь...\"
Тогда, в 1991-м, Бродский поддался, как и многие, какой-то надежде или, скорей, мечте:
\"Сегодня, я думаю, было бы разумно попытаться изменить общественный климат. В течение этого столетия русскому человеку выпало, как ни одному другому народу, ну, может быть, китайцам досталось больше. Мы увидели абсолютно голую, то есть буквально голую основу жизни, да? Нас раздели и разули и выставили на колоссальный экзистенциальный холод. И я думаю, что результатом этого не может быть ирония. Результатом должно быть взаимное сострадание....
Мы должны на каждого человека обращать внимание, потому что мы все в совершенно чудовищной ситуации - где бы мы ни находились. Уже хотя бы потому в чудовищной ситуации, что знаем, чем все это кончается - смертью...\"
Да, знаем. Да, смертью. Но ведь социализм - это и есть любовь к смерти - или Андрей Платонов преувеличивал?
Однако в 1991-м даже Бродскому, как видно, показалось, будто этот сон больше не приснится, и только удивительно было, что проснулись не все:
\"Меня совершенно поражает на сегодняшний день в возлюбленном отечестве, что люди, то есть значительное количество людей, ведут себя так, будто они ничему не научились. Как будто им никто никогда не говорил, что надо понимать и любить всех, то есть каждого. Я не понимаю, как это происходит. Я думаю, что в обществе еще есть как бы общий знаменатель, который и надо бы сохранить, который надо всеми силами удерживать, да?\"
Увы, нет. Это, наверное, была иллюзия. Наверное, в процессе противоестественного отбора многие из людей не только разучаются различать добро и зло, но и проникаются злой волей, охотно и почти сознательно принимая сторону ада.
Теперь, пять лет спустя, эта гипотеза выглядит более чем правдоподобной. А идея вернуть Иосифа Александровича после смерти в Россию более чем странной.
Даже непонятно, как она пришла в голову кому-то из здешних его друзей. Осуществить символический акт справедливости - порыв прекраснодушный, кто же спорит, - но где чувство реальности?
Национализировать прах? Чтобы числился за Большим Домом, под грифом \"хранить вечно\"? Чтобы от тех же самых чинов, которые когда-то со сладострастной оттяжкой решали - как эффектней не позволить изгнаннику проститься с умирающей матерью: просто не ответить на его мольбу или отказать под якобы законным предлогом, - так вот, чтобы от них же всегда зависело: пустить, не пустить вдову или дочь в страну и в кладбищенскую ограду?
И потом: здесь регулярно и с усердием оскверняют памятники, здесь злорадно оскорбляют мертвых, здесь доблестью почитают непристойно браниться над прахом поэта.
\"Пресс-служба ПатриотичеСОго Союза Молодежи в связи со смертью И. Бродского распространило следующее заявление:
\"Стало чище в русской культуре. Исчез один из проповедников литературной шизоВрении, человек, посвятивший свою жизнь оплевыванию России и всего с ней связанного - Иосиф Бродский.
Писания этого еврея, эмигрировавшего в Нью-Йорк, по складу и содержанию очень напоминающиХ стихи которые пишут в сумАШедших домах редкие дебилы, преподносились сначала \"враЖИми голосами\'\', а теперь и нашей демократической \"богемой\'\', как совершенство русской поэзии. Очень странно: американский еврей, больной графоманией, оказался русским великим поэтом. И еще более страннОЙ выглядит получение им Нобелевской премии, которую получили те кто так или иначе работали на уничтожение России...
Мы, молодые русские патриоты, выражаем решительный протест лично президенту Борису Ельцину: вы не имели правО посылать соболеНзнование вдове Бродского, потому что вы - представляете великий русский народ. А к нашему народу, смерть отдельнОВзятого безумного американского еврея никакого отношения не имеет\"\".
Такой вот документ, с такой вот грамматикой (ошибки подчеркнуты мною), с датой: 30 января! - переслало в газету информационное агентство \"Норд-Пресс\".
Нет смысла это обсуждать, хотя ничего подобного не знает история литературы. Но, похоже, история кончается, и литература вместе с ней.
\"Не надо строить иллюзий, - говорил Иосиф Александрович Бродский журналистке Евгении Альбац года два тому назад, - у человека и общества не так много вариантов для выживания. Один вариант мы испытали на своей шкуре \"рай для всех\'\', который обернулся убийством многих. Другой - тоже не малина. Но, наблюдая за тем, что происходит в России, видишь колоссальную пошлость человеческого сердца. Мне казалось, что самым замечательным продуктом советской системы было то, что все мы - или многие - ощущали себя жертвами страшной катастрофы, и отсюда было если не братство, то чувство сострадания, жалости друг к другу. И я надеялся, что при всех этих переменах это чувство сострадания сохранится, выживет. Что наш чудовищный опыт, наше страшное прошлое объединит людей - ну хотя бы интеллигенцию. Но этого не произошло...\"
Не произошло. И нынешнему поколению советских придется, очень вероятно, жить при национал-социализме. Тогда книги Иосифа Бродского будут сожжены палачами под рукоплескания вертухаев.
До венецианского кладбища Сан-Микеле не дотянуться этим существам иначе как бомбой, - вот и хорошо.
Письмо XXXI
10 февраля 1996
Лидия Корнеевна Чуковская родилась в Петербурге 24 (по н. ст.) марта 1907 года. Поздно вечером 7 февраля 1996 года - умерла.
Завтра утром ее похоронят в подмосковном Переделкине.
Лидия Чуковская была тихий человек, необыкновенно скромный, - свой дар и свою проницательность ценила не слишком высоко, но как никто умела восхищаться другими, уважать других, помогать другим. Чувство справедливости и чувство чести руководили ее поступками. Она любила больше всего на свете Литературу, Правду и нескольких людей. Почти всех этих людей так называемая советская власть убила. Кого - сразу, пулей в затылок а кого - с оттяжкой, затерзав унижениями. Вместе с этими людьми казнили Литературу и Правду долго казнили жестоко, подло, весело, - и наступил такой день, когда Лидия Корнеевна почувствовала с ужасом и отчаянием что Литература и Правда остались только в ее памяти.
Одна и безоружная, она бросилась на государство-убийцу.
И случилось превращение героизма в гениальность, сострадания и верности мертвым - в бессмертные книги. \"Софья Петровна\", \"Спуск под воду\", \"Процесс исключения\", \"Записки об Анне Ахматовой\", \"Памяти детства\" - классическая проза, ясновидение правды, сага о человеческом достоинстве.
Это книги, отторгающие жестокость и низость как нечто непостижимое, потустороннее, - а понятно и нормально благородство, а подлинной реальностью обладают лишь творчество и любовь.
Эти книги свидетельствуют, что по крайней мере в одном человеке на нашей Земле соединились бесстрашный характер, непреклонная воля, великодушное сердце и ясный ум - и стали неотразимой рыцарской речью.
...9 января 1974 года Лидию Корнеевну исключили из пресловутого Союза писателей. Ее имя запретили упоминать, произведения изъяли из библиотек. \"Меня нет и никогда не было, - написала она тогда. - Но - буду ли я?\"
Дорогая Лидия Корнеевна! С насмешкой и торжеством, хотя мне очень больно, - с торжеством и насмешкой я спрашиваю сегодня у обоих Ваших врагов: \"Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?\" Уверен, они запомнят преподанный Вами урок.
Письмо XXXII
22 февраля 1996
Еще про Лидию Корнеевну Чуковскую.
\"Памяти детства\" - не исключено, что лучшая книга о любви дочери к отцу. Это чувство, для многих женщин (и втайне от них) роковое, в детстве обычно не причиняет страданий - не требует и поступков, - и потому осознается, как правило, с опозданием, как правило - непоправимо поздно. Маленькой Лиде Чуковской посчастливилось: ее необыкновенный, ослепительный отец позволял ей страдать за него и даже защищать его от жизни. О, эта глава XIII, где бессонницу литератора лечит ребенок балладами Жуковского, романами Диккенса! Таких страниц в русской словесности немного:
\"А сколько раз бывало: уснул; я умолкла - не шелохнулся; я задула свечу - спит; я дошла до двери - похрапывает; я вышла и для порядка стою минуту уже за дверью... И вдруг:
- Ха-ха-ха! - искусственно-веселый смех, смех отчаяния из-за дверей. Она воображает, что я сплю. Ну, иди, иди, дурочка, тебе пора, тебе спать хочется...
Я возвратилась и умолила его позволить мне почитать еще немножко, а о сне я и думать не могу - совсем не хочется, как будто день или утро.
Он позволил. Он так боялся остаться один! Я читала еще около часа. Он уснул и спал всю ночь до утра... Такое мне выпало счастье!\"
На восьмом десятке, белоснежно-седая, в стихах к давно умершему отцу она по-прежнему мечтала об этом счастье - служить, сторожить, хотя бы тень заслонить - хотя бы тенью:
Я еще на престоле, я сторожем в доме твоем.
Дом и я - есть надежда, что вместе мы,
вместе умрем.
Ну, а если умру я, а дом твой останется жить,
Я с ближайшего облака буду его сторожить.
Похоже на детский рисунок, верно?
Никакие бедствия и утраты не состарят человека, не научившегося изменять своим чувствам. Лидия Корнеевна так и не разгадала главную тайну взрослых: зачем лгут, мучают, убивают. Она заглядывала Злу в лицо, рассматривала в упор, запомнив мерзкие подробности, - но не понимала, и соблазна не было - понять: принцип Зла был ей чужд и скучен; как представить сознание тиранозавра? Столь же отвратительная задача, сколь безнадежная.
В конце двадцатых ее арестовали (за якобы участие в каком-то кружке), сослали в Саратов, потом отцу удалось ее вызволить, - вдруг в Ленинграде опять повестка на допрос. Она сидела в углу комнаты на стуле, а следователи - не то двое, не то трое - как бы ее не замечая, веселыми голосами переговаривались о чем-то своем. Вдруг они стали стрелять из маузеров или там наганов - наверное, холостыми патронами, - стреляли, глядя на нее и смеясь. Лидия Корнеевна с того дня всю жизнь пугалась резкого шума - и не прошло изумление: как странно похожи были те существа на обыкновенных молодых людей.
Гнусная тайна злой воли, прекрасная тайна творческого вымысла... Недоумение придает прозе Лидии Чуковской завораживающую силу. Действующими лицами руководят низкие страсти, страх, иллюзии, но если изображать поступки, не доверяя реальности побуждений, получается театр лунатиков. Бездарные безумцы сживают со света и сводят с ума друг друга и кого попало, но с особенным сладострастием - поэтов, - и скрывают свою грязную работу то есть Правду - от всех еще не погибших, от нормальных пока людей, от простых. Ей мерещилась целая страна таких людей - нормальных, то есть хороших. Во что бы то ни стало спасти для них Правду - собственным здравым рассудком и твердой памятью...
Окруженная со всех сторон Хаосом, убивавшим как Система, Лидия Чуковская не верила, что едва ли не одна воплощает Норму - моральную, грамматическую, стилистическую.
КП, ГБ, ССП не зря ненавидели в ней ум, честь и совесть нашей эпохи.
Историки литературы скажут когда-нибудь: вот русский романтизм - от Жуковского до Чуковской.
Лидия Корнеевна погребена подле отца, в одном холме, на расстоянии не более стихотворной строчки - той, волшебной, из детства, вполголоса, в темноте:
До рассвета поднявшись, коня оседлал...
Письмо XXXIII
20 марта 1996
Как дважды два доказал недавно Виктор Топоров, что толстым литературным журналам пришел конец. В толстом литературном журнале \"Постскриптум\" он описал их ужасную гибель: \"Диагноз (он же вскрытие) показывает, что \"толстяки\" умерли от страшной двойной напасти: инфаркта и инсульта одновременно. От апоплексического удара и от разрыва сердца, как выражались в старину\". Критик рад: дескать, туда и дорога.
Но ведь скучно будет без некоторых толстяков (опрятных - семь на всю страну). И лично я надеюсь на медицинскую ошибку. Во всяком случае, катафалк еще не подан. И это хорошо, потому что кроме как в журнале разумного голоса нигде и не услышишь. Правда, обычно такой голос раздается очень издалека.
Вот в январском \"Октябре\" (нелепое все же название) - переписка Набокова с Алдановым. Набоков - весь ирония и лед, Алданов - сердечная горячность и передовые принципы. Оба очень умны, друг друга уважают, разговор вполне начистоту - и, конечно, сплошь о литературе. Выше ли, например, \"Госпожа Бовари\" - \"Анны Карениной\"? (Набоков полагает: выше, \"метров на 2000\".) О чем еще, в самом деле, спорить русским писателям в Америке в 1942 году?
Впрочем, и война не забыта:
\"А ведь как это страшно и вместе с тем художественно двадцатипятилетняя мечта о \"свершении\" - и вдруг этот чудовищный фарс прущая погань в роли \"освободителей\" и бедные, не мыслящие камыши в роли \"защитников культуры\"\".
Алданов издает и редактирует \"Новый журнал\" - толстый, литературный. Набоков (явно не подозревая, что в России вот-вот появится на свет Виктор Топоров) относится к идее журнала необыкновенно серьезно:
\"Мне кажется, что если хоть одна строчка в любом журнале хороша, то этим самым он не только оправдан, но даже освящен. А в Вашем журнале много прекрасного\".
Стоит ли приводить в статье о \"Возмездии\", поэме Блока, цитату с юдофобским оттенком - или лучше выкинуть - из уважения к таланту и памяти поэта?
\"Я бы преспокойно напечатал смердящую рифму Блока, но зато указал бы, пишет Набоков, - что \"Возмездие\" - поэма совершенно ничтожная... фальшивая и безвкусная. Блок был тростник певучий, но отнюдь не мыслящий...\"
Алданов восхищается \"Темными аллеями\" - Набоков неумолимо твердит о Бунине:
\"Гениальный поэт - а как прозаик почти столь же плохой, как Тургенев\".
Словом, настоящий разговор очень взрослых людей. Где, спрашивается, мы прочитали бы его, не будь журнала?
Или вот \"Нева\" напечатает третий том \"Записок об Анне Ахматовой\" последнюю работу Лидии Чуковской. Книга когда еще выйдет - еще выйдет ли?
А в \"Дружбе народов\" (тоже название странное, звучит насмешкой) статьи Бунина двадцатых годов. Уж этот-то номер - февральский национал-социалисты в случае чего непременно изымут из обращения:
\"Большевистской власти, конечно, было очень приятно, что Есенин был такой хам и хулиган, каких даже на Руси мало, что \"наш национальный поэт\" был друг-приятель и собутыльник чекистов, \"молился Богу матершиной\", по его собственному выражению, Европу и Америку называл \"мразью\" и в то же время наряжался в шелковое белье за счет американской старухи, мордуя ее чем попадя и где попало, и вообще по всему свету позорил русское имя....
Но талант у него был вовсе не такой, чтобы ему все прощать, а \"трагедия\" его стара, как кабаки и полицейские участки... И думаю, что все это отлично знают все, проливающие слезы над \"погибшей белой березой\" А если знают, то почему же все-таки проливают? А потому, очевидно, что и до сих пор сидит в нас некое истинно роковое влечение к дикарю и хаму\".
А какая замечательная в том же номере статья Ивана Дзюбы - о чеченской войне и поэме Шевченко \"Кавказ\"...
Да, будущность толстых журналов туманна и, скорее всего, трагична. Но только Бог не выдаст - свинья не съест. И пока толстый сохнет - худой сдохнет.