Джон Фоллейн

ШАКАЛ

Тайная война Карлоса Шакала

Моей семье посвящается John Follain
JACKAL

The Secret Wars of Carlos the Jackal






ШАКАЛ — плотоядное животное семейства псовых, напоминающее волка, славящееся, как и гиены, своей трусостью.
Обитают в основном на открытых пространствах. Будучи ночными животными, днем предпочитают скрываться в низкорослых кустарниках и зарослях, отправляясь на охоту с наступлением сумерек. Живут одиночками, парами, а также в стае, питаясь любыми мелкими животными, растениями и падалью. Следуют за львами и другими крупными кошачьими, доедая за ними их добычу; охотясь стаей, могут повалить антилопу или овцу.
Как и другие представители этого рода, шакалы воют по ночам, издавая звуки еще более ужасные, чем гиены.
Новая Британика


Основные действующие лица

Группа Карлоса:

Иоган Вайнрих — правая рука Карлоса в Париже и Восточном Берлине.

Али аль-Исса — офицер сирийской разведки, один из основных сообщников Карлоса.

Магдалина Копп — первая жена Карлоса.

Ганс Иоахим Кляйн — член западногерманской Революционной ячейки.

Габриель Крегер-Тидеман — член западногерманской Революционной ячейки.

Нидия Тобон — колумбийский адвокат и любовница Карлоса в Лондоне.

Фуад Авад (Антонио Дэгю-Бувъе) — бывший офицер ливанской армии.

Бруно Бреге — швейцарский боевик.

Криста Марго Фрёлих — западногерманская учительница, бывший член фракции Красной армии.

Палестинцы:

Доктор Джордж Хабаш — основатель и руководитель Народного фронта освобождения Палестины (сокращенно “Народный фронт”).

Доктор Вади Хаддад — глава иностранного отдела Народного фронта.

Бассам Абу-Шариф — руководитель отдела вербовки Народного фронта.

Мохаммед Будиа — глава европейского представительства Народного фронта.

Мишель Мухарбал — преемник Будни.

Французы:

Граф Александр де Маренше — глава управления внешней разведки.

Пьер Марион — преемник де Маренше в управлении внешних дел и контрразведки, переименовавший его в главное управление внешней безопасности.

Ив Бонне — глава контрразведки.

Генерал Филипп Рондо — арабист, связанный с деятельностью управления внешних дел и контрразведки, а затем с главным управлением внешней безопасности.

Комиссар Жан Арран — глава средневосточного отдела главного управления внешней безопасности.

Комиссар Пьер Оттавиоли — глава отдела криминальных расследований.

Гастон Деффер — министр внутренних дел.

Шарль Паскуа — один из преемников Деффера на посту министра внутренних дел.

Жан-Луи Брюгье — глава отдела расследований по борьбе с терроризмом в Париже.

Жак Верже — адвокат Карлоса.

Американцы:

Дуэйн Клэрридж — заместитель начальника ближневосточного отдела ЦРУ, затем глава контртеррористического центра.

Джон Сиддел — глава парижского отделения ЦРУ.

Марк Палмер — заместитель помощника секретаря госдепартамента по делам Восточной Европы и Советского Союза.

Восточные немцы:

Генерал Эрих Милке — министр госбезопасности (тайная полиция Штази).

Генерал Маркус Вольф — глава внешней разведки Штази.

Полковник Гарри Даль — глава отдела Штази по борьбе с терроризмом.

Подполковник Гельмут Войт — глава отдела Штази по борьбе с международным терроризмом.

Венгры:

Генерал Миклош Ридей — глава контрразведки госбезопасности.

Полковник Андреаш Петрешевич — глава отдела по борьбе с терроризмом.

Сирийцы:

Хафиз аль-Асад — президент.

Рифат аль-Асад — брат Хафиза, глава министерства обороны.

Генерал Мохаммед аль-Кули — глава военно-воздушной разведки.

Суданцы:

Шейх Хасан аль-Тураби — спикер парламента.

Генерал Хаким Абу Зейд — глава суданской секретной службы.

ПРОЛОГ

Воскресным вечером 30 декабря 1973 года было настолько холодно, что шагавшему черев Сент-Джон-Вуд высокому, плотно сложенному мужчине пришлось замотать нижнюю часть лица толстым шерстяным шарфом, не говоря уже о меховом капюшоне зеленой армейской парки, натянутом на голову. В кармане парки лежала итальянская 9-миллиметровая “беретта”.

Как и на большинстве лондонских улиц, половина фонарей на Куинс Гров не горела в связи с энергетическим кризисом, вызванным эмбарго на арабскую нефть, которое совпало с забастовкой угольщиков. Правительство Хита обратилось к гражданам с просьбой о более экономном расходовании угля, электричества и бензина. Промышленность была переведена на трехдневную неделю. В то утро сама королева подала всем пример экономии, отказавшись от своего обычного кортежа и отправившись в приходскую церковь Сэндрингхэма в микроавтобусе — только для того, чтобы встретить там принца Чарльза, явившегося со своей подругой леди Джейн Уэлсли и собравшего рекордную со времен войны толпу в 10 000 человек, практически все из которых прибыли на машинах.

Мужчина свернул с широкого, усыпанного листьями тротуара, распахнул, кованые ворота с номером 48 и двинулся по мощеной дорожке к портику особняка в псевдогеоргианском стиле. По бокам от входа располагались две величественные колонны, увенчанные мраморным фризом с изображением изящно возлежащей лани. Дом принадлежал Джозефу Эдварду Зифу, президенту компании “Маркс и Спенсер”. Будучи почетным вице-президентом Британской сионистской федерации, Зиф помог собрать миллионы фунтов стерлингов для нужд Израиля. Как и остальные крупные еврейские бизнесмены Лондона, он был предупрежден Скотленд-Ярдом о возможности получения мин-ловушек, рассылаемых по почте палестинскими террористами.

Мануэль Перлойра, молодой дворецкий из Португалии, открывший дверь, увидел перед собой смуглого незнакомца, на вид лет двадцати с небольшим, который целился в него из пистолета. “Отведи меня к Зифу”, — тихим голосом распорядился незнакомец. Он говорил с сильным акцентом, но дворецкий не смог определить его происхождения. Перлойра с приставленным к его спине дулом пистолета поднялся по лестнице, которая вела в спальню. Незнакомец не проявил никакого интереса к картинам Гейнсборо, Тьеполо и Уорхола, висевшим на стенах. Вторая жена Зифа, Лоис, урожденная американка, увидела с площадки первого этажа, как вооруженный мужчина подталкивает пистолетом дворецкого вверх по лестнице. Она бросилась в свою спальню, закрыла за собой дверь и позвонила в полицию. Ее звонок был зарегистрирован в две минуты восьмого.

На поиски Зифа ушло немного времени. Шестидесяти-восьмилетний хозяин особняка, суровое выражение лица которого смягчалось круглыми очками, придававшими ему некоторое сходство с совой, приводил себя в порядок в ванной комнате перед ужином. Он услышал голос дворецкого и открыл дверь. Перед ним возникла рука в кожаной перчатке, сжимавшая пистолет, и он отолбенел, не веря собственным глазам. Дуло тряслось, как перепуганный кролик. Пуля, выпущенная с расстояния метра, попала Зифу в лицо, и он упал на пол. Продолжая стоять в дверях ванной, незнакомец опустил руку и, прицелившись в бесчувственного Зифа, попытался выстрелить еще раз, но пистолет заклинило. В четыре минуты восьмого — через две минуты после отчаянного звонка жены Зифа — к дому подъехала полиция. Но преступник исчез, так и не узнав, чем завершилось его предприятие. Никто не видел, куда он побежал.

Смерть прошла от Зифа на расстоянии нескольких миллиметров, но он выжил. Пуля прошла сквозь верхнюю губу, но была остановлена исключительно крепкими передними зубами, и, вместо того, чтобы попасть в яремную вену, застряла в челюсти. Он не захлебнулся в собственной крови лишь потому, что жена перевернула его на живот. Хирурги, прооперировавшие его в тот же вечер, извлекли не только пулю, но и осколки кости. Когда Зиф достаточно поправился, чтобы начать говорить, он сказал: “Дверь в ванную комнату отворилась, я увидел пистолет и больше ничего. Следующее, что я помню, что нахожусь в больнице”.

Для начинающего убийцы это было не слишком удачным крещением. Однако новичок продемонстрировал смелость, присутствие духа и смог скрыться незамеченным. Имя будущего убийцы было Ильич Рамирес Санчес. Так Шакал совершил свой первый шаг на пути террора.

МАРКС И СВЯТОЙ КРЕСТ

Я подтверждаю, что меня зовут Ильич Рамирес Санчес, или Карлос. Я родился в 1949 году в Каракасе в Венесуэле. Моя профессия — международный революционер. (Карлос на допросе во французской контрразведке).
Никто не спорил относительно того, какую фамилию будет носить мальчик, родившийся в клинике Розетта в Каракасе в 5 часов утра 12 октября 1949 года. Как и принято в испаноязычных странах, он унаследовал фамилии обоих родителей — отца-марксиста и католички-матери: Рамирес и Санчес. Камнем преткновения стало имя ребенка.

Эльба Мария Санчес умоляла разрешить ей дать ее первенцу христианское имя, но ее муж был непреклонен. “Величайшим человеком в истории человечества, — повторял он, — является Владимир Ильич Ульянов, более известный как Ленин. Вся история человечества делится на два периода — до и после Ленина. По сравнению с ним Христос был заурядным обывателем”.^{1}

Таким образом Хосе Альтаграсиа Рамирес Навас пресек все возражения своей жены и, не обратив никакого внимания на высоко поднятые брови регистратора, одним росчерком пера заплатил личную дань уважения отцу большевистской революции. Впоследствии он приходил в ярость от клички, под которой прославился его сын. “Почему его называют Шакалом? Его зовут Ильич. Это достойное, славное имя, имя настоящего революционера”.^{2} Так с первых минут жизни Ильич Рамирес Санчес стал воплощением революционных идеалов своего отца, хоть они и были выражены пока только в данном ему имени.

Венесуэла, относящаяся как к Карибскому бассейну, так и к Южной Америке, была названа “благословенной землей” Колумбом, открывшим ее во время своего третьего путешествия в Новый Свет в 1498 году. Однако последующая история не оправдала этого названия, так как испанские завоеватели вырезали коренное население или превратили его в рабов. В начале XIX века по меньшей мере 150 000 венесуэльцев погибли во время войн за независимость, и местные революционеры устремились дальше, возглавив освободительные движения по всей Южной Америке. Разоренное и обескровленное борьбой молодое государство с трудом выбиралось из хаоса переворотов и гражданских войн. И наконец, по прошествии многолетнего упадка открытие залежей нефти в начале XX века изменило положение страны.

Как и четверо диктаторов, правивших Венесуэлой в первой половине столетия, Ильич Рамирес Санчес родился в западном штате Тачира, население которого отличалось агрессивным упрямством и фанатичной религиозностью. Словно сами Анды, проходящие через эту небольшую провинцию, стали становым хребтом для нравов местного населения. Уроженцы

Тачиры (и других провинций, лежащих в районе Анд) славились также еще одной странной физической особенностью — головы у них не закруглялись от макушки к затылку, а были резко скошены, поэтому остальные венесуэльцы шутили, что причиной этого являлись подзатыльники, которыми матери награждали здесь своих младенцев. Столица штата, Сан-Кристобаль, удобно расположен на широком плато, находящемся на 900 метров выше уровня моря, всего в нескольких сотнях километров от того места, где Анды уходят в глубь Карибско-го моря. Архитектура кафедрального собора и дворцов несет на себе отпечаток колониального стиля испанцев, которые и основали город.

Рамирес Навас отличался непоколебимыми убеждениями неофита. В детстве он ощутил религиозное призвание и поступил в семинарию Святого Фомы Аквинского, находившуюся под покровительством французского ордена эвдистов. Затем он резко порвал с церковью и уже в подростковом возрасте объявил себя атеистом.

“Три года я учился на священника, и мне потребовалось сжевать 1800 просвирок, чтобы понять в свои шестнадцать лет, что все это ложь”, — вспоминал уже в зрелом возрасте Рамирес Навас, превратившийся в легкого, подвижного мужчину с глубоко посаженными глазами и жесткими волосами.^{3}Семинарский недоучка забросил свои богословские учебники, собрал вещички и в начале 1930-х годов вернулся домой в городок Мичелена в Тачире. Тут его поджидало еще одно столкновение с властями, на этот раз не с церковными, а гражданскими: он был выслан из Тачиры за укрывательство преступника. Власти сочли его коммунистом несмотря на его возражения: “Я даже не знал тогда, что это означает”.^{4}

Однако он довольно скоро это выяснил. Порвав со своим духовным призванием, юный Рамирес Навас пересек расположенную поблизости границу с Колумбией и поступил на юридический факультет Свободного университета в Боготе. Знакомство с трудами Маркса и Ленина, подкрепленное его личными впечатлениями о жестокости венесуэльского режима, разожгло его бунтарский дух. Он сблизился с двумя выдающимися представителями левого движения, жившими в Боготе, — колумбийцем Джорджем Элиезером Гаэтаном, который стал его другом, и эмигрантом Густаво Мачадо, лидером запрещенной коммунистической партии Венесуэлы. К тому моменту, когда Рамирес завершил свое образование в Центральном университете Каракаса и начал свою профессиональную деятельность в Тачире, куда ему позволили вернуться, он уже превратился из растерянного несостоявшегося священника в убежденного марксиста-ленинца.

Середина 1930-х была эпохой разброда для левого движения в Венесуэле, поскольку первые три десятилетия века страной правил тиран генерал Хуан Винсент Гомес — недоверчивый скотовод, похожий на Сталина. Его диктатура уничтожала в зародыше любую оппозицию с помощью умелой тайной полиции, а также амбициозной программы по строительству новых дорог и созданию средств коммуникаций. И та, и другая гарантировали ему, что вне его ведома даже упорные агитаторы из его родной провинции Тачира не смогут собрать достаточные силы для противодействия. Типичный латиноамериканский деспот с великолепными ухоженными усами и отец более чем сотни отпрысков (притом что генерал никогда не был женат), Гомес был настолько осмотрителен, что запретил жителям Каракаса основать Ротарианский клуб, опасаясь, что тот может стать политической силой. Его аппарат подавления был настолько действенным, что Гомес лишился власти лишь в 1935 году, да и то только потому, что тихо скончался в возрасте 79 лет.

Эйфория, последовавшая за смертью генерала, вовлекла Рамиреса Наваса в большую политику: так он стал одним из основателей Демократического действия — новой партии, лидером которой был откровенный идеалист Ромуло Бетанкур. Однако юного адвоката ждало еще одно разочарование: когда партия пришла к власти после широкомасштабной революции 1945 года, он убедился в том, что разница между его друзьями и их предшественниками не столь уж велика. Своего мнения он не скрывал, а потому на короткое время даже попал за решетку за свою откровенность. После освобождения он примкнул к просоветской коммунистической партии, подвергавшейся гонениям со стороны разных правящих режимов и потому скрывавшейся в подполье вплоть до начала 1940-х годов. Несмотря на всю свою идеологическую пристрастность Рамирес Навас не одобрял партаппаратчиков. С его точки зрения, они были слишком консервативны, поэтому он так никогда и не стал членом партии, что еще раз говорит о его независимости.

Впрочем, его взгляды не помешали ему поддерживать власть, отдававшую приоритет частной собственности и капитализму. Он стал успешным адвокатом и прочно обосновался в Сан-Кристобале. Говорят, противоположности притягиваются друг к другу, поэтому женщина, в которую влюбился Рамирес Навас и на которой он женился в 1948 году, была столь же убежденной католичкой, как он сам атеистом. Религиозные чувства прелестной черноволосой общительной Эльбы оказались гораздо более стойкими, и она так никогда и не смирилась ни с нетерпимостью своего мужа к ее вере, ни с его неверностью. Она тоже была энергичной и сильной личностью, но битву за имя своего первенца она проиграла.

Через год, когда в результате очередного переворота власть снова была захвачена военной диктатурой, по словам Рамиреса Наваса, его старшему сыну пришлось поплатиться за революционную страсть отца и за навязанное ему при рождении ленинское имя. Речь не шла о том, чтобы Ильич повторял путь своего отца, теряя годы на жестких церковных скамьях и препарируя Библию. Марксистские доктрины, которые Рамирес Навас открыл для себя в студенческие годы, были усвоены Ильичом задолго до того, как он достиг половой зрелости. Разоблачение Хрущевым в 1956 году культа личности Сталина, когда Ильичу было семь лет, не оказало на его отца никакого впечатления. Он хвалился тем, что к десятилетнему возрасту его сын уже дважды прочитал книгу Троцкого “Жизнь Ленина”. (Такой книги не существует. Возможно, Рамирес Навас имел в виду книгу Троцкого “Ленин. Заметки для биографа” или сочинение “Сталин” того же автора).

Мальчик был вынужден соответствовать высоким требованиям своих родителей. “Хотя его отец был строгим, он любил свою семью и очень о ней заботился”, — вспоминает Мирейя Гонзалес де Руис, друг Ильича и двух его других братьев — Ленина и Владимира (они родились в Каракасе соответственно в 1951 и 1958 годах), который, как и остальные дети, боялся его строгости. “Однако больше всех Рамирес Навас любил Ильича. Что бы тот ни сделал, он всегда его хвалил. Вне всякого сомнения, Ильич был его любимцем”.^{5} Ни Ленин, ни Владимир не оправдали своих имен, и надежды их отца вывести династию доблестных коммунистов оказались обреченными на неудачу, хотя однажды Рамирес Навас и назвал, смущаясь, своего второго сына Ленина “марксистом-ленинцем, правда, не интересующимся политикой”.^{6}

Рамирес Навас сделал все возможное, чтобы его первенец, обреченный на существование в буржуазной обстановке в силу профессиональных занятий отца, получил максимум представлений о Южноамериканской революции. Снова и снова он повторял Ильичу, что бога нет и человек должен сражаться, чтобы стать сильным. Не было недостатка и в бряцающих оружием революционных предках, на которых должен был равняться юный Ильич, не говоря уже о самом почитаемом во всей Южной Америке герое борьбы за независимость, великом освободителе — Симоне Боливаре, чьи скульптурные изображения украшали почти каждый венесуэльский город, селение или деревню.

Дядя Ильича принимал участие в перевороте, приведшем в 1945 году к свержению президента страны Исайи Медины. Но истинным семейным героем был дедушка Эльбы — врач, превративший группу своих последователей в настоящую армию, которой удалось в 1899 году совершить государственный переворот в Каракасе и несколько лет продержаться у власти. Непобедимый доктор многократно покушался на жизнь губернатора Тачнры, а потом в одиночку принял бой, отважно противостоя правительственным силам, чтобы дать возможность своим товарищам скрыться в Андах. Ильич был в восторге от того, как его прадед, будучи схваченным, под пытками отказался предать своих товарищей. “Несмотря на свою хрупкость, он был физически сильным человеком, — вспоминал позднее Ильич, — который вышел после пыток согбенным стариком. — Но он не назвал ни одного имени. Он пробыл в тюрьме семь лет, и за все это время с него ни разу не снимали тяжелых железных оков даже во время пыток. Жена любила его за силу духа и благородство. Через семь лет его освободили, но его семья лишилась всего”.^{7}

Идейное воспитание старшего сына Эльбы в значительной степени определялось ее собственной родословной, тем не менее такое положение вещей вызывало у нее все больший протест. Физически Ильич Рамирес скорее походил на мать, чем на Рамиреса Наваса: круглое лицо и полные губы, бледное лицо, легко заливавшееся краской, и мягкий высокий голос — все это было наследием Эльбы. Но орлиный нос не оставлял сомнений в том, кто его отец. В отчаянии от того, что вся ее борьба оказалась бесплодной, Эльба горько жаловалась друзьям на нелепые имена, которыми муж наградил ее детей.

Как утверждают друзья семьи, пренебрегая взглядами мужа, она даже втайне окрестила Ильича с помощью местного священника. А когда Рамирес Навас был занят с клиентами или отправлялся в суд, она украдкой водила братьев к мессе. Однако эта подпольная борьба, которую вела Эльба, не возымела успеха. Вспоминая свое детство, Ильич проявляет полное пренебрежение к римско-католической вере точно так же, как это делал его отец: “В течение длительного времени моей религией был не католицизм, а марксизм, который я получил, конечно же, по наследству. Он витал в атмосфере нашего дома. Это было в крови у моих родителей”.^{8}

Ильич не любил рассказывать об Эльбе. “Я был сильно привязан к своей матери. Она смелая и честная женщина”, — это все, что он сказал во время судебного разбирательства.^{9} Он отказался описывать ее или вдаваться в детали ссор, сотрясавших дом; что же касается смелости, которой он восхищался, то она выражалась как в отказе матери подчиняться властному мужу, так и в том, что она смирилась с карьерой, избранной ее старшим сыном. Ильич был более откровенен со своими друзьями, одному из которых он рассказывал, что Эльба была красивой, мягкой, тонко чувствующей женщиной, лишенной какой-либо претенциозности, что она любила природу и общение с другими людьми.^{10} Согласно утверждению другого его приятеля, Эльба была “единственным человеком, которого Ильич по* настоящему любил”. Он был готов на все ради своей матери и неизменно говорил о ней с глубокой нежностью.^{11}

Описывая своего отца, вскормившего его едва ли не с рождения коммунистической идеологией, Ильич говорил, что был “глубоко убежденным человеком, относящимся к своим взглядам чуть ли не с религиозным пиететом”. Любые намеки на то, что адвокат Рамирес Навас был миллионером, приводили Ильича Рамиреса в ярость: “Вы знаете, сколько вранья нагорожено вокруг этого? В нашей семье есть люди и побогаче.

Например, мой дядя, который владеет кофейной плантацией. Он до сих пор живет в Сан-Кристобале. Что же до моего отца, он просто любит жить с комфортом. Вот и все”.^{12} Тем не менее его отец был владельцем сельскохозяйственных угодий, и сам Ильич определил социальный статус своей семьи как мелкобуржуазный. Точно так же Ильича не слишком волновали причины, по которым Рамирес Навас наградил своих отпрысков столь причудливыми именами. “Отец поступил очень глупо, дав своим детям такие дурацкие имена, — утверждал он. — Такие вещи всю жизнь оказывают на детей свое влияние. Мне повезло, а вот с братьями все получилось иначе. Они не стыдились своих имен, но у них возникали из-за них проблемы”.^{13}

Друзья, игравшие с Ильичом и его братьями, не могли не заметить напряженность, существовавшую между их родителями, которая подогревалась внебрачными связями отца и несовместимостью взглядов. Как только появлялся отец, братья становились скованными и теряли всю свою непосредственность, изо всех сил стараясь соответствовать нормам поведения, изложенным в составленном для них кодексе “Социальное, моральное и гражданское формирование личности”. Один из лозунгов отца гласил: “Я всем говорю правду в глаза”.^{14} В присутствии матери дети расслаблялись и становились нежнее.

Для своих лет Ильич был довольно высок, но немного тяжеловат. Прозвище Толстяк доводило его чуть ли не до слез, он заливался краской и начинал пронзительно кричать: “Вы еще обо мне услышите!” В течение какого-то времени Ильич был огражден от подобных насмешек. Успешная карьера дала возможность его отцу нанять частных преподавателей-коммунистов, которые давали Ильичу уроки в комфортабельных домашних условиях. Нельзя сказать, чтобы Ильич стремился к такому затворничеству, более того, оно ему не нравилось, так как возможность поиграть со сверстниками резко сокращалась: “Мы учились дома с частными учителями. Это было ненормально”.^{15}

Среди товарищей по играм Ильич был признанным лидером. “Когда нужно было что-то организовать, этим всегда занимался Ильич. Он был вожаком. Он принимал решения, но ему никогда не была свойственна властность. Просто он был более собранным, умел взять на себя инициативу и установить правила, — вспоминает Эмир Руис, приятель детских лет Ильича. — Его любимой игрой были «казаки-разбойники» — занятие, ставшее позднее главным делом его жизни. Ильич любил играть в «хороших» и «плохих». У нас были пистолеты из пластмассы. В нашей компании Ильич был самым сильным и самым агрессивным”.^{16} Именно Ильич научил своих друзей надевать на кончик стрелы металлический наконечник, чтобы мелкие птички, на которых они охотились, не превращались в месиво. По окончании игр он с Лениным мчался в ванную и выходил оттуда уже аккуратно причесанным и с чистыми ногтями. В его ведении находилось также приготовление бутербродов для детей.

Из-за обострившихся отношений в семье Эльба забрала всех своих сыновей и в конце 1958 года отправилась в длительное путешествие, которое оборвало образование Ильича и повлияло на его академическую успеваемость. Сначала он поступил в протестантскую школу в Кингстоне на Ямайке, затем они переехали в Мексику, потом снова вернулись на Ямайку, а затем в Каракас. Когда Эльба уехала в Боготу с болезненным Владимиром, Ильич остался с отцом и Лениным в Каракасе. Он с трудом приспосабливался к разным странам, школам и друзьям, что отчасти сглаживалось его природной склонностью к языкам, которую он унаследовал от отца.

Годы странствий закончились в 1961 году, когда супруги получили время на размышления. В течение многих лет Эльба в соответствии со своими католическими взглядами противилась разводу, на котором безжалостно настаивал ее муж. Она согласилась выйти замуж за неудавшегося семинариста и убежденного марксиста, но разводиться с ним была не согласна. Наконец она сдалась, и родители развелись, когда Ильич только-только достиг подросткового возраста, впрочем, как это ни странно, они решили жить вместе в Каракасе. Рамирес Навас откровенно пояснял: “Я решил развестись, поскольку полагал, что являюсь единственным, кто поступает правильно”.^{17}

Развод принес Ильичу облегчение. Годы спустя он вспоминал: “Мой отец приводил к нам в дом своих любовниц. Моя мать очень страдала от этого. Мы жили под одной крышей, и это было невыносимо. Я был очень рад их разводу… гораздо больше, чем братья”.^{18} В его показаниях существует лишь одно упоминание о болезненности этого эпизода, которое резко контрастирует со всем остальным: “Мои родители развелись в 1962 или в 1963 году, но продолжали жить вместе вплоть до 1966 года”.^{19} Он всегда поразительно точно помнил даты, однако не смог назвать даже год, когда развелись его родители. Скорее это объясняется не тем, что его поразительная память вдруг дала сбой, а бессознательным стремлением избежать болезненных воспоминаний.

В 1962 году Эльба потерпела еще одно поражение, не сумев помешать своему мужу отправить Ильича в лицей Фер-мина Торо в Каракасе, который был рассадником радикализма в ту эпоху, когда улицы столицы сотрясались от левых демонстраций. Наиболее решительные студенты покидали аудитории и присоединялись к маршам протеста против запрещения либеральным правительством коммунистической партии. “Это была знаменитая школа. В ней учились все революционеры, — вспоминал Ильич. — Ее выбрал отец. Что касается мамы, то она не испытывала особого энтузиазма по этому поводу. Возможно, отец специально выбрал ее, чтобы позлить мать”.^{20}

По его собственным словам, Ильич впервые бросил вызов властям в январе 1964 года, когда ему было 14 лет. Он вступил в запрещенный Союз коммунистической молодежи Венесуэлы. “Именно там состоялся мой дебют в революционном движении. Я был одним из руководителей этой организации в нашем лицее, в Каракасе”.^{21} В 1965—66 эта банда юнцов насчитывала 200 членов, и Ильич утверждал, что он участвовал в организации антиправительственных уличных шествий, которые напугали президента Венесуэлы Рауля Ле-они. В то же время он научился изготовлять “коктейль Молотова” и поджигать автомобили, а посещение трущоб на окраинах Каракаса, по его собственным словам, открыли ему глаза на бедственное положение бедняков. Однако подвиги Ильича, похоже, не произвели большого впечатления на современников, так что, вероятно, он их рисует в несколько преувеличенном виде. Президент Венесуэльской коммунистической партии Педро Ортега Диас в письме, адресованном судебным властям, утверждал: “Его деятельность не выходила за рамки нормы, и ничего выдающегося отмечено не было”.^{22}

“Революция является для меня высшим наслаждением”, — как-то заявил Ильич.^{23} То, что впервые вкус этой эйфории он испытал благодаря Фиделю Кастро и советскому Комитету государственной безопасности, более известному как КГБ, давно уже неопровержимо установлено средствами массовой информации.

По имеющимся сведениям, отец послал Ильича на Кубу (возможно, в конце 1966 года) для того, чтобы тот завершил свое образование в политическом лагере, в котором одновременно проводились курсы по изучению техники саботажа. Это был лагерь Мантанзас, неподалеку от Гаваны, опекавшийся секретной службой Фиделя Кастро — Главным управлением разведки, и местным руководителем КГБ, генералом Виктором Семеновым. Согласно двум свидетельствам, Ильич был “лучшим выпускником\" Главного управления разведки.^{24}Говорят, что среди его учителей был эквадорский специалист по ведению партизанской войны и старший представитель КГБ Антонио Дэпо-Бувье, который, согласно сообщениям, сразу же взял Ильича под свое покровительство и уже не выпускал его из рук. Там же Ильич познакомился с отцом Камилло Торресом — колумбийским священником, который стал руководителем повстанцев и сражался бок о бок с Че Геварой. Много лет спустя министр внутренних дел Франции подтвердил эти сведения, написав, что Ильич прошел “курсы подготовки террористов на Кубе, включавшие владение автоматическим оружием, подготовку диверсий, взрывов, установку мин, разрушение трубопроводов, шифрование, навыки фотографирования и подделки документов\".^{25}

Не подтверждая и не отрицая своего прохождения террористической подготовки, сегодня Ильич предпочитает прятаться за постулатами того революционного движения, к которому он тогда впервые примкнул. На вопрос, посещал ли он Кубу в 1966 году, заданный во время судебного разбирательства, Ильич, вспомнив о своем партийном долге, ответил: “В Коммунистическом союзе молодежи Венесуэлы, к которому я тогда принадлежал, существовала строгая дисциплина. Я не имею права говорить об этом. Если вас интересует, был ли я на Кубе, обратитесь с запросом к коммунистической партии Венесуэлы, существующей по сию пору. Или к кубинским властям”.^{26}

Но под давлением он опроверг то, что сам называл “вопиющими байками об этом предполагаемом кубинском эпизоде, который больше напоминает мыльную оперу. Я читал, что в лагере Мантанзас, где я якобы был, меня учили терроризму. Все это чушь”.^{27} Он также отрицал, что когда-либо встречался с отцом Торресом. И действительно, крайне сомнительно, чтобы Ильич мог встретиться с отцом Торресом на Кубе, поскольку священник был убит в схватке с правительственными войсками Колумбии в феврале 1966 года.^{28} К тому же существует еще одна дата, вызывающая противоречия. Гене-рал Семенов был утвержден ответственным за операции КГБ в Гаване лишь в 1968 году, то есть двумя годами позже предполагаемого посещения Кубы Ильичом.

Заявление о том, что Ильич прошел ритуал посвящения в террор под сенью Кастро, есть не что иное, как пропаганда ЦРУ. Когда эти сведения появились впервые, ЦРУ заявило, что они основаны на откровениях Орландо Кастро Идальго — перебежчика кубинской разведки, работавшего в кубинском посольстве в Париже, который якобы сообщил ЦРУ, что Ильич был одним из 1500 латиноамериканцев, которые ежегодно обучались на Кубе. При этом он добавил, что венесуэльцы отдавали предпочтение партизанским операциям и методам саботажа. Сегодня бывший глава контртеррористического отдела ЦРУ, хорошо знакомый с файлом на Ильича, признает, что у ЦРУ нет убедительных доказательств пребывания Ильича на Кубе.

Однако западные силы безопасности не нуждались в подобных откровениях, самостоятельно подвергнув сомнению эти сведения. В досье, составленном Французским отделом убийств (криминальной бригадой), есть следующее двусмысленное замечание: “Разведка США утверждает, что в 1966 году отец послал Ильича на Кубу”.^{29} Трудно сказать, был ли Ильич завербован кубинской разведкой, заключают французские эксперты.

Если бы Ильич учился в университете у себя на родине, возможно, он повторил бы судьбу своих мятежных предков: стал бы местным революционным деятелем, в лучших сапатистских[1] традициях сражающимся с венесуэльской диктатурой. Венесуэльцы отличаются своим упорным нежеланием эмигрировать. Они не желают покидать белые пляжи Кариб-ского моря, снежные вершины Анд и влажные джунгли, красочно описываемые во всех туристических справочниках. Однако Рамиреса Наваса очень тревожила деятельность Ильича: он опасался, что его старший сын может пострадать в жестоких уличных схватках, сотрясавших Каракас. В 1966 году Рамирес Навас решил отправить Ильича и его братьев учиться за океан, в Лондон, в сопровождении Эльбы. Под материнской защитой мальчики должны были выучить новый для них язык и приобщиться к европейской культуре.

Конец бурных 1960-х, лондонская ночная жизнь и лишенные предрассудков молодые женщины стали откровением для Ильича. Много лет спустя он вспоминал, что без труда адаптировался к жизни на разных континентах и не испытывал ностальгии, приехав в Лондон в августе 1966 года. Братья вместе со своей матерью часто переезжали с одной квартиры на другую, которые они снимали в западной части Лондона, порой оказываясь втроем в одной спальне. Одна из таких квартир располагалась в Эрл Корте.

Сначала Ильич учился в Стаффордском педагогическом колледже в Кенсингтоне, где сдал экзамены по программе средней школы по английскому языку, физике, химии и математике. Преподаватели этого привилегированного учебного заведения не были в восторге от 17-летнего юнца и жаловались на его лень и раздражавшее их пустословие. “Он был жалким ничтожеством”, — нелицеприятно вспоминала его преподавательница английского языка Хилари Кинг. “При этом он был убежден, что является для всех господним подарком. Одутловатый и толстый, он всегда был безупречно и очень дорого одет. Он откровенно лгал и при любой возможности отлынивал от работы”. Однако лень не помешала сообразительному Ильичу, изучавшему английский еще до приезда в Лондон, и он перешел на следующий курс в педагогический колледж Эрл Корта.

В отсутствие Рамиреса Наваса Ильич стал настоящим авторитетом для своего младшего брата Владимира. “Мой брат заменил мне отца, — вспоминал тот. — Он объяснял мне, как надо себя вести в семье и в обществе. Он всегда представлялся мне очень правильным, хорошим и нравственным человеком. Он не был грубым, всегда был расположен к людям и он был нежным, любящим братом”.^{30}

Британские газеты приписывали братьям, Ильичу и Ленину, одно жестокое хобби: оба они якобы увлекались стрельбой из огнестрельного оружия в Королевском стрелковом клубе Кенсингтона. При этом делались ссылки на некие анонимные заявления бывших членов клуба, которые помнили двух элегантно одетых юношей из Венесуэлы. Однако в регистрационном журнале клуба нет никаких упоминаний о братьях, отсутствуют записи и о трехмесячном испытательном сроке, обычном для кандидатов в члены клуба. Согласно результатам расследования, проведенного отделением антитеррористической деятельности Скотленд-Ярда СО-13, Ильич и Ленин даже близко не подходили к этому клубу.

В это время Ильича гораздо больше интересовали хлопки пробок открываемых бутылок шампанского, чем оружейная стрельба. Облаченный в синий морской блейзер или в элегантный костюм с жилетом, так, чтобы выглядеть старше своих лет, он сопровождал свою общительную мать на приемах, которые латиноамериканские посольства устраивали для оказавшихся за пределами родины соотечественников. Если судить по редкой фотографии, сделанной на одном из приемов, сыновний долг был не единственной причиной, побуждавшей его посещать подобные сборища. На ней мы видим Ильича с безупречно расчесанными на пробор волосами, жадно горящими глазами и застывшей на лице кривой улыбкой; он стоит за спиной матери, увешанной драгоценностями, сжимая левой рукой локоть симпатичной темноволосой девушки, стоящей рядом с чопорным видом. “Светская жизнь латиноамериканского плейбоя”, — насмешливо прокомментировала этот снимок много позднее французская полиция.^{31}

Ильич не видел поводов скрывать свою любовь к роскоши и открыто восхищался образом жизни, основанным на простых удовольствиях и дружбе, который проповедовал греческий философ Эпикур. “Я люблю вкусную пищу, добрую выпивку и хорошую сигару, — признавался Ильич. — Люблю спать в удобной, только что застеленной постели. Люблю хорошую обувь. Люблю играть в карты — в покер и блэкджек. Люблю вечеринки и танцы. Но я против «права собственности». То, что имею я, принадлежит и остальным”.^{32} Ильич утверждал, что все, от чего он получает удовольствие, может быть выражено тремя словами — “жизнь, долг, революция”.

Вскоре после приезда в Лондон он познакомился с группой молодых британских активистов, которые хотели организовать международный коммунистический союз студентов. Помощь Ильича была встречена с огромной благодарностью, однако в действительности он отошел от этой группы после первого же собрания, “потому что я понял, что за нами круглосуточно следит полиция”.^{33} Ильич предпочитал делать первые шаги в политике более осторожно. Задание, порученное ему агентом подполковника Хуана де Диоса Монкада Видала, возглавлявшего основную группу венесуэльских повстанцев “Революционные силы национального возрождения” (I960— 1970-ые годы), впервые познакомило его с Восточным коммунистическим блоком: “Меня попросили создать единую молодежную организацию Венесуэлы на территории Восточной £вропы. И я сказал, что готов выполнить это задание”.^{34}

Деятельность Ильича была прервана в конце 1967 года в связи с прилетом из Венесуэлы его отца. Рамирес Навас решил забрать Ильича и Ленина из Лондона, чтобы они поступили в Сорбонну, и поэтому отправился с ними через пролив в исследовательскую экспедицию, чтобы разузнать все относительно читающихся курсов и условий жизни. Для братьев это было первое посещение французской столицы. Отец с сыновьями неторопливо обходили лекционные залы, богато украшенные лепниной, и бесконечные коридоры древней Сорбонны, а представители не менее древней французской бюрократии посвящали их в тайны византийской вступительной процедуры.

Однако все их усилия оказались бесплодными, так как в мае 1968 года начались студенческие волнения, когда студенты перегородили баррикадами Латинский квартал, подняли красные флаги и начали забрасывать камнями ненавистных полицейских. Несмотря на то, что эти крупнейшие в современной истории Франции волнения в значительной степени были инспирированы марксистами, отец Ильича не захотел видеть своих отпрысков на баррикадах или среди тех 800 человек, которые пострадали во время боев. Рамирес счел, что обстановка во Франции слишком напряженная, и план обучения в Сорбонне был отвергнут.

Вместо этого Рамирес Навас решил отправить братьев в Москву, которая за год до этого отметила пятидесятую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Давление, оказанное отцом Ильича и Ленина на культурного атташе посольства СССР в Лондоне, увенчалось успехом, хотя дипломат не мог не оценить театральные заверения Рамиреса, что “мы не состояли, не состоим и не будем состоять в коммунистической партии Венесуэлы”. Ильич и Ленин получили места в Университете дружбы народов имени Патриса Лу-мумбы и приступили к занятиям в сентябре 1968 года.

И снова тень КГБ пересекает жизненный путь Ильича. Означает ли его поступление в университет то, что он был завербован советской секретной службой, как это склонны считать многие источники? Сам Ильич только подливает масло в огонь. “Еще до приезда в Москву я встретился с представителем КГБ в Лондоне, работавшим в Советском посольстве. Благодаря этому я смог получить советскую визу и билет на самолет до Москвы, невзирая на то, что у меня не было гранта для получения стипендии, который получил в тот год мой брат Ленин. Это придало мне определенный вес в Москве”, — заявил Ильич во время судебного разбирательства во Франции.^{35}

Однако на следующем допросе Ильич берет свои слова обратно: “На предыдущем допросе я сказал вам, что резидент КГБ в Лондоне предложил мне авиабилет до Москвы. На самом деле все было не так. Он предложил мне билет, но я отказался. Я купил его, заплатив из собственного кармана, на те деньги, которые дал мне отец. Я должен был лететь самолетом британских авиалиний”.^{36} А некоторое время спустя уже другому французскому судье он признался, что этими противоречивыми заявлениями он хотел привлечь внимание к своему положению. “Мне нужно было попасть на страницы газет. «Карлос и КГБ» — я был уверен, что из этого что-нибудь выйдет. Летом 1968 мне было восемнадцать с половиной лет. Неужели вы думаете, что такой юнец мог знать резидента КГБ в Лондоне? Бросьте, не смешите людей”.^{37}

Врал ли он в первый раз или позднее испугался, что зашел слишком далеко, говоря о “связи с Кремлем”? Протоколы коммунистической партии Венесуэлы свидетельствуют о том, что грант на учебу Ильич получил от Общества советско-венесуэльской дружбы — это подтверждено письмом руководителя партии, адресованным следствию по делу Карлоса, что говорит об определенной помощи, которую оказывал ему Советский Союз.^{38}



Советского Союза. Одно его название звучало как осуждение инициаторов “холодной войны”: осенью 1960 г. с благословения ЦРУ молодой полковник конголезской армии Жозеф Мобуту арестовал премьер-министра Лумумбу — ключевую фигуру в африканских амбициях Москвы. Лумумба был подвергнут пыткам и затем казнен. Мобуту совершенно не нуждался в дюжине приготовленных ЦРУ ядов, которые предполагалось подмешать премьер-министру в еду или зубную пасту.

“Мы мечтали о том, чтобы поехать в Москву”, — говорил Ильич много лет спустя.^{39} Он вместе с младшим братом приступил к учебе через несколько недель после того, как советские танки вошли в Чехословакию и раздавили бурную “пражскую весну”. Вскоре они выяснили, что дисциплина в этом космополитическом университете, шесть тысяч студентов которого были отобраны на местах коммунистическими партиями, столь же строга, как и его модернистская архитектура. Однообразные здания из серого бетона окружали безобразный искусственный пруд. Единственное цветовое пятно приходилось на карту мира, нарисованную на фасаде одного из зданий, которая должна была символизировать идеалы университета: факел на фоне раскрытой книги (символа знаний) полыхал разноцветными языками пламени, которые волнами расходились по планете. Возможно, Ильич черпал некоторое утешение в этой фреске, когда, съежившись от холода суровой русской зимы и надвинув черный берет, который он носил в память о Че Геваре, павшем под пулями за год до этого, он тащился на лекции через унылую площадь. По случайному совпадению, центр пламени располагался поблизости от Венесуэлы.

С того самого момента, как Ильич официально приступил к обучению на подготовительном курсе, призванном дать ему представление о русском языке и познакомить его со всеми прелестями марксистского общества прежде, чем он перейдет к изучению избранных им предметов — языков и химии, вся его жизнь строго регламентировалась правилами и инструкциями. Однако Ильич отказывался им повиноваться, предпочитая бегать за девушками. Частенько он возвращался в свою комнату пьяным. Его университетские профессора, часть из которых была детьми ветеранов гражданской войны в Испании, вынужденных бежать в свое время в Москву, не были в восторге от его академической успеваемости.

“Одно его имя, Ильич Рамирес Санчес, звучало настолько странно, что вызывало любопытство у окружающих\", — рассказывал приятель Ильича Кирилл Привалов, журналист газеты “Дружба”, выходившей в университете. Эскапады венесуэльца, по меркам университета выходившие за все рамки допустимого, только подогревали интерес к нему. “Ильич абсолютно не походил на рядового студента, посланного на учебу его родной коммунистической партией. Еще меньше походил он на “верного солдата Мао”, вкалывающего каждое лето на полях. Он был симпатичным молодым человеком, хотя лицо его выглядело несколько опухшим, и большим любителем женского общества”.^{40} Битком набитый деньгами, которыми снабжали его родители, он мог позволить себе щедро тратить их на виски и шампанское, которые продавались в специальных магазинах, торговавших только за валюту, что было практически недоступно для остальных студентов. Этот привилегированный студент и его друзья, отличавшиеся еще более русскими замашками, чем сами русские, швыряли через плечо не только пустые стаканы, но и полные бутылки.

Университетские власти, разгневанные своими неудачными попытками приучить Ильича к дисциплине, пришли к выводу, что свободу его действий можно существенно ограничить, если сократить пособие, высылаемое ему отцом. Однако, когда они попросили Рамиреса Наваса проявлять меньшую щедрость, тот возмущенно ответил, что его сын никогда ни в чем не нуждался. “В университете существовало нечто вроде полиции нравов, — вспоминает Привалов, — и считалось, что ночью студенты должны либо заниматься, либо спать…”

Как — то ночью дежурный по общежитию открыл комнату Ильича и обнаружил целую батарею пустых бутылок и стаканы, в то время как никого, кроме венесуэльца, в комнате больше не было. Дежурные открыли дверь платяного шкафа, и из него выпала совершенно пьяная обнаженная девушка, сжимавшая в руках свою одежду. На вопрос, что она здесь делает, девушка ответила: “Выражаю свое сочувствие угнетенным!” Скорее всего, она была проституткой. Следующую девицу Ильич даже не удосужился прятать в шкаф. Он просто выбросил ее из окна не то со второго, не то с третьего этажа. Слава Богу, она была одета, так как внизу был двухметровый слой снега. Она не пострадала и, встав, принялась осыпать Ильича проклятиями.^{41}

Все эти выходки вольнолюбивого студента свидетельствовали о его неумении, по крайней мере до тридцатилетнего возраста, поддерживать с кем-либо длительные любовные отношения. “Я люблю женщин, — говорил Ильич. — Люблю веселую жизнь. И дело тут не только в сексе. В конце концов я люблю и очень ценю дружбу. У меня не такой уж обширный любовный опыт…И в то же время я влюбляюсь как мальчишка и могу любить в одно и то же время нескольких женщин”.^{42}

Соня Марина Ориола стала исключением из этих правил. Кубинка, пережившая неудачный брак, она была единственной большой любовью молодого Ильича. “Я очень люблю женщин, но не люблю терять самообладания. С Соней я занимал подчиненное положение. Мы были одним целым”.^{43}Выходцы из Латинской Америки, чувствовавшие себя несчастными в Москве, они очень походили друг на друга. Много лет спустя Ильич вспоминал, что именно Соня приучила его к сигарам. Однако их роман завершился, и Соня вернулась в Гавану, где в 1970 году родила дочь, когда отцу исполнилось 20 лет. Несколько раз Ильич писал Соне, прося ее хотя бы сообщить ему имя дочери — он хотел, чтобы ее тоже звали Соня, как и мать, — но ответа он не получил. Когда пятнадцать лет спустя — к этому времени Ильич уже дважды был женат ~ французский судья спросил его, был ли он женат на Соне, Ильич оставил этот вопрос без ответа. Однако судья неправильно произнес ее имя, спросив, был ли Ильич знаком с женщиной по имени Соня Мария (вместо Марина) Ориола, поэтому ответ Ильича прозвучал более чем насмешливо: “Я не знаю женщин с таким именем. Я знаком с несколькими Сонями, в частности так зовут мою кузину. А названная вами особа, скорее всего, попросту не существует”.^{44}

Учебная программа интересовала Ильича гораздо меньше, чем левацкая политика, в чем он с готовностью признавался: “Я выработал собственную культуру, путешествуя по России и другим странам. Я научился пользоваться диалектическим методом Маркса. Это необходимо любому революционеру”.^{45}Однокурсники отмечали его страсть к марксизму, которая носила скорее романтический оттенок, нежели идеологический. Представитель компартии Венесуэлы счел юношу многообещающим. Однако, когда член политбюро доктор Эдуардо Гальегос Мансера предложил ему занять пост представителя партии в Бухаресте, Ильич отказался. Как и отец, Ильич предпочел подальше держаться от партии и отклонил предложение доктора Мансеры.

Его отказ не прибавил к нему любви коммунистической партии Венесуэлы, а оказанная им поддержка повстанческой фракции еще больше запятнала его имя. Начиная с 1964 года, после того как молодой командор Дуглас Браво, возглавлявший вооруженные силы партии и исповедовавший идеи Че Гевары, отказался подчиниться официальной линии партии, Венесуэла снова превратилась в бурлящий котел. Политическая линия партии предполагала, что от вооруженной борьбы как метода революции следует отказаться в пользу “широкого народного движения за прогрессивные демократические перемены”. Буря грянула в конце 1960-х, когда Браво вышел из рядов партии. Ильич, продолжавший учиться в университете им. Патриса Лумумбы, горячо поддержал Браво “как истинного революционера”, что привело в начале лета 1969 года к его исключению из рядов Союза коммунистической молодежи Венесуэлы, первого политического движения, к которому он примкнул.

Лишенный поддержки партии, пользовавшейся доверием Советского Союза, Ильич оказался беззащитным перед университетскими властями, которые он снова привел в ярость в 1969 году, присоединившись к демонстрации арабских студентов. Москва не собиралась тратить время на последователей Браво; в одной из передовиц “Правда” заклеймила одно из революционных движений Латинской Америки, пользовавшееся поддержкой Кубы, типа движения Браво, назвав его “антимарксистским” и заявив, что только правоверным компартиям принадлежит будущее. Вспоминая этот период, Ильич возлагает вину за все свои беды на Густаво Мачадо, одного из руководителей коммунистической партии Венесуэлы. Именно Мачадо помог Ильичу попасть в Университет им. Патриса Лумумбы, оказав ему незаменимую поддержку, учитывая тот факт, что ни сам Ильич, ни его отец не имели партийных билетов и не являлись членами партии. “Я видел Ильича в Москве. Учебой он не занимался, — свидетельствовал разочарованный Мачадо. — Вел себя своевольно. Он получал очень много денег и предпочитал играть на гитаре и ухлестывать за женщинами. Вел себя как настоящий бабник.^{46} Ректор университета, — добавлял Мачадо, — отрицательно отнесся к тому, что Ильич снимался в русском национальном костюме, наигрывая на балалайке\".

Ильич проигнорировал Мачадо точно так же, как и университетские власти, которые приняли решение избавиться от беспокойного студента, обвинив его в “антисоветских провокациях и нарушении дисциплины\"; брата его исключили в то же самое время. Ильич оказался среди тринадцати членов Коммунистического союза молодежи Венесуэлы и семи других венесуэльских студентов, чья успеваемость была признана неудовлетворительной и которые были отчислены в 1970 году. Сам Ильич утверждает, что его академическая успеваемость была вполне удовлетворительной, однако это откровенно противоречит мнению тех, кто знал его в студенческие годы.^{47} Его отчисление мало кого огорчило. Большинство сокурсников полагало, что он вернулся к своей богатой матери в Лондон, и все вскоре забыли о нем.

В бесчисленных газетных статьях говорилось, что исключение Ильича из университета было задумано КГБ, чтобы скрыть факт его вербовки. Подобные дымовые завесы широко применялись советской разведкой, а КГБ использовал университет Патриса Лумумбы как своего рода питомник для выращивания агентов для стран “третьего мира\". Подобная практика осуществлялась и во многих других учебных заведениях, где было легко наблюдать за студентами. Со своим славянским именем, лучше которого было не придумать, марксистским воспитанием и ранним участием в молодежном коммунистическом движении теоретически Ильич был идеальным кандидатом. Однако никаких свидетельств того, что Ильич был платным агентом КГБ в университете, не существует. Даже представители ЦРУ и МИ-6 признают, что у них нет доказательств этого. По словам одного из разведчиков МИ-6: “Восточноевропейские секретные службы хотели иметь дело с управляемыми людьми и с подозрением относились к тем, кто мог сорваться с цепи. Однако это не означает, что они не могли использовать его как пешку”.

Существовало множество причин, по которым КГБ должен был избегать Ильича: он много пил, любил хвастаться и был широко известен в среде студентов благодаря целой веренице скандалов. К тому же всем своим поведением он давал понять, что не испытывает особой любви к советскому образу жизни. Его дальнейшие прохладные отношения с Москвой показали, что он был слишком независимым, чтобы выполнять приказы авторитарных Советов. Даже если они и сделали попытку завербовать его, попытка эта была обречена на неудачу. “Они преисполнены самоуверенности и убеждены, что являются единственными носителями истины”, — с горечью признавался Ильич одному из своих адвокатов много лет спустя. Ему же он поведал о том, что ненавидит русских коммунистов. Он демонстрировал свою независимость от Москвы, считая это делом национальной гордости. “В отличие от других, коммунистическая партия Венесуэлы ничем не обязана Москве, хотя и связана особыми отношениями с Советским Союзом. Венесуэльцы — гордый народ. И в нашей стране существуют устойчивые либеральные традиции”.^{48}

Ганс-Иоахим Кляйн, спутник Ильича во время его шестимесячного путешествия в середине 1970-х годов, тоже вспоминает о неприязни Ильича к русским коммунистам: “Он не любил их. Он говорил, что все они продажны. Он не считал себя марксистом и говорил, что он — международный революционер в духе Че Гевары”. Кляйн категорически отметает версию о том, что Ильич был агентом КГБ: “Это неудачная шутка. Его выгнали из университета Патриса Лумумбы после того, как он принял участие в какой-то демонстрации. Им это очень не понравилось”.^{49}

На знамени Ильича не было ни серпа, ни молота. Еще до того, как его исключили из университета, этот одаренный, пылкий и много поездивший по миру уроженец Венесуэлы, однажды сказавший о себе, что “он — консерватор в политике и авантюрист в жизни”, стал искать приключений за пределами скучного студенческого мирка.^{50}

2. ПОДГОТОВКА К ТЕРРОРУ

“Мы все тут пользуемся кличками. Как ты относишься к имени Карлос?” — спросил я. Он блеснул ровным рядом своих зубов: “Карлос? Годится”. Бассам Абу-Шариф из Народного фронта освобождения Палестины.
На первый взгляд, у будущего революционера из Латинской Америки было мало причин для того, чтобы погружаться в пучину арабо-израильского конфликта. На примере собственных предков Ильич мог убедиться, что бороться с диктатурой с тем или иным успехом можно и у себя на родине. Поэтому изгнанному студенту, равнявшемуся на Че Гевару, резоннее было бы вернуться домой и присоединиться к Дугласу Браво, взгляды которого он поддерживал и разделял. По прошествии многих лет Ильич продолжал очень болезненно воспринимать намеки на то, что он пренебрег участием в политических схватках на родине. Отвечая на вопрос, не возникало ли у него желание присоединиться к партизанской войне у себя на родине, он заявлял: “Состоя в рядах Коммунистического союза молодежи Венесуэлы с января 1964 года, я никогда не прекращал вооруженной борьбы во имя венесуэльской революции”.^{51}

Университетские годы Ильича совпали со временем палестинских волнений. Унижение, вызванное поражением арабов в шестидневной войне в июне 1967 года, когда израильские войска, неудержимо двигаясь вперед, захватили Синайский полуостров, Голанские высоты, Восточный Иерусалим и западный берег реки Иордан, породило волну возмущения среди палестинских беженцев, скопившихся в близлежащих арабских странах. Палестинские боевики, базировавшиеся в Иордании, не сомневались в том, что все должны взять в свои руки, и занимались тем, что организовывали рейды на израильскую территорию. Будучи уроженцем другого континента и получив привилегированное воспитание, Ильич не имел ничего общего ни с этими боевиками, ни с теми 800 тысячами палестинцев, которые покинули Израиль во время провозглашения его независимости в 1948 году. Однако десятки тысяч левых студентов по всему миру объединились в борьбе за возвращение им их территорий.

Предшествующие беседы с отцом также могли сыграть свою роль в формировании взглядов Ильича. Рамирес На-вас не скрывал, кому он отдавал свои симпатии: “Неужели ты думаешь, что евреи, израильтяне и сионисты решились бы на все эти преступления на Ближнем Востоке, если бы им не помогали Соединенные Штаты? Или сами евреи неуязвимы?”^{52} В Москве Ильич донимал своих друзей из рядов палестинцев разными вопросами, и они рассказали ему о человеке, которого позднее он стал называть “Учителем”, а именно — о Вади Хаддаде, который был старше его на двадцать лет.

Как и Ильич, Хаддад родился в буржуазной семье в Галилее. Его отец был известный арабист и профессор математики. В тот день, когда израильская армия разрушила его родной дом, Хаддад поклялся, что будет уничтожать израильтян до конца своей жизни.^{53} Будучи студентом медицинского факультета в Американском университете Бейрута, он начал обсуждать со своими друзьями способы достижения своей цели. Его ближайшим другом был другой будущий медик, Джордж Хабаш. Вместе они открыли бесплатную клинику для палестинских беженцев в Иордании, а затем приняли активное участие в организации — в начале 1950-х годов — Арабского национального движения, имевшего целью возвращение в Палестину. Горечь, которую они испытали после поражения в шестидневной войне, превратило движение в Народный фронт за освобождение Палестины, который был основан через несколько недель под руководством Хабаша. С самого начала выраженный одной строчкой манифест Народного фронта гласил, что он будет бороться за освобождение Палестины силовыми методами. Идеологией нового движения стал марксизм, а его основной тактикой — террор.

Идея террора принадлежала Хаддаду. Убежденный в бесплодности налетов феддеинов на израильские военные цели, он организовал в июле 1968 года первый угон самолета. Два боевика заставили “Боинг-707” авиакомпании “Эль-Аль”, летевший обычным рейсом из Рима в Тель-Авив, приземлиться в Алжире, переименовав его в “Палестинское освобождение 007”.

Израильское руководство заявило о своем отказе вступить в переговоры с террористами, однако в течение последующего месяца оно только этим и занималось. В обмен на освобождение пассажиров угонщики получили шестнадцать палестинцев, отбывавших тюремные сроки в израильских тюрьмах. Могущественный победитель в шестидневной войне был, хоть и ненадолго, поставлен на колени. “Убийство одного мирного еврея, — заключил Хабаш, — гораздо эффективнее, чем убийство сотни на полях сражений”.

С этого времени заголовки газет начали пестреть сообщениями об угонах самолетов и других насильственных действиях, заставив правительства Запада прислушаться к палестинцам. В том же году Организация освобождения Палестины, которая включала в себя Народный фронт и другие повстанческие фракции, опубликовала декларацию, в которой провозгласила вооруженную борьбу единственным средством, ведущим к освобождению Палестины, а “диверсионную деятельность — ядром народной войны за освобождение”.

Обещанная Хаддадом мировая революция откликнулась в душе венесуэльского студента, воспитанного на марксистской идеологии. Для Хаддада уничтожение Израиля и рождение революционной Палестины было лишь первым шагом в битве, объявленной такими учителями, как Че Гевара и Мао Цзэдун. “После этого, — обещал Хаддад, — мы низвергнем феодальные арабские троны, а затем распространим нашу революцию по всему миру”. В последовавшие годы революционеры и боевики всего мира с радостью принимались Хаддадом, включая западногерманскую банду Баадер-Майнхоф, итальянские “Красные бригады”, японскую “Красную армию” и движение “Ту-памарос” из Южной Америки. Впрочем, несколько лет спустя, после долгого и напряженного разговора с Ильичом, шейх Ямани из Саудовской Аравии убедился в том, что Ильич никогда не верил ни в цели, провозглашенные палестинцами, ни в арабский национализм, и если он и оказывал им поддержку, то потому лишь, что они казались ему средствами достижения мировой революции.

Привлеченный идеологией Хаддада и восхищенный его пропагандистскими ударами, Ильич загорелся желанием все разузнать о партизанских тренировочных лагерях Народного фронта, в которых наиболее способных учеников обучали тому, как вести бой в захваченных самолетах. Друзья Ильича утверждали, что именно в Москве он впервые сошелся с палестинцами.^{54} Советские власти относились весьма благосклонно к палестинцам, и КГБ именно в это время делал первые попытки сблизиться с Хаддадом. Глава КГБ Юрий Андропов в письме Генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Брежневу характеризовал эти контакты как “секретные и активные взаимоотношения”.^{55} Говоря о своем первом контакте с Народным фронтом, Ильич называет имя Рифаата Абула Ауна, который был представителем этого движения в Москве. Эмиссару палестинцев Ильич понравился, и вместе с группой студентов из Латинской Америки он получил приглашение посетить военный тренировочный лагерь для иностранцев в Иордании.

“Идея нам понравилась, и мы начали размышлять о том, как это сделать, не прерывая обучения в Москве. Однако, когда нас исключили из университета им. Патриса Лумумбы, мы столкнулись с неожиданной проблемой. Уехав из Советского Союза, мы уже не могли вернуться обратно”, — объяснял позднее Ильич.^{56} По его собственным словам, они собирались пройти лишь краткий тренировочный курс перед возвращением в Москву. После чего они собирались применить приобретенные знания в отрядах Дугласа Браво в Венесуэле. Молодые радикалы выбрали Ильича разведчиком, и в июле 1970 года, в возрасте двадцати лет, он в одиночку отправился на Ближний Восток, “потому что у меня было больше опыта, чем у других, и потому что я владел несколькими языками. Кроме того, я раньше других завязал контакты с палестинцами”.^{57}

В это же время, одиннадцатого июля, Хаддад чудом остается жив, когда шесть “катюш” советского производства врезаются в его квартиру в Бейруте, где он беседует с двадцати-трехлетней Лейлой Халед, угнавшей в Дамаск (в августе 1969 года) самолет авиакомпании TWA. Электронный таймер должен был выпустить ракеты из дома напротив. Две из них не взорвались, зато четыре оставшихся сделали свое дело. Каким-то чудом Хаддад и Лейла Халед отделались незначительными травмами, зато жена Хаддада, Самия, и их восьмилетний сын получили серьезные ранения и ожоги. Палестинцы единодушно сочли, что это покушение — дело рук “Моссада”.

После ночного перелета Москва — Бейрут Ильич неожиданно появился в офисе Бассама Абу-Шарифа, считавшегося “общественным лицом террора”, так как тот был официальным представителем Народного фронта. Палестинец родом, вынужденный покинуть родительский дом в Иерусалиме после объявления Израиля независимым государством, Абу-Ша-риф познакомился с Хабашем во время обучения в Американском университете Бейрута. Фактически Абу-Шариф был неофициальным вербовщиком идеалистически настроенных молодых иностранцев, которые стучались к нему в дверь, в том числе двух немцев, ставших вскоре пресловутыми партнерами Ильича — Андреаса Баадера и бывшей тележурналистки Ульрики Майнхоф.

Занимая эту выгодную позицию, Абу-Шариф рисовал жизнеутверждающую картину мотивировок своих рекрутов: “Акции Хаддада доказали, что относительно небольшая группа сплоченных и преданных делу людей может нанести Западу неожиданный и чувствительный удар и безнаказанно уйти после этого. Подобные возможности как магнитом притягивали всех этих неоперившихся подражателей Че Гевары. Многие из них действительно ненавидели капитализм с его властью большого бизнеса и сильных правительств, стремящихся сокрушить стремление к независимости. Они рвались к свободе и власти. И Палестина стала олицетворением их революционных надежд”.^{58}

Ильич не был исключением. Пока он ожидал приема в офисе Абу-Шарифа в Западном Бейруте на Корниш Маз-раа, наблюдавший за ним палестинец был поражен искренностью его по-детски округлого лица и широко раскрытых глаз. Взгляд был одновременно застенчивым и полным решимости. Речь свою Ильич приготовил заранее: “Я прибыл из Венесуэлы. Я учился в Москве, в университете Патриса Лумумбы. Я сочувствую вашей борьбе. Я хочу присоединиться к Народному фронту освобождения Палестины, потому что я интернационалист и революционер”.

Абу-Шариф внимательно оглядел его, отметив отлично сшитый костюм, шелковый галстук и кожаные туфли ручной работы, и не смог сдержать снисходительной улыбки. “Это не так-то просто стать бойцом”, — сказал он юному незнакомцу.

“Я справлюсь. Я больше не хочу быть студентом. Я хочу сражаться за идею”, — резко ответил Ильич, вставая по стойке «смирно» (словно кавалерийский офицер старой школы, подумал Абу-Шариф). Ильич рассказал палестинцу о своем отце, после чего речь зашла о книгах, и Ильич продемонстрировал свое знание латиноамериканской литературы.

Абу-Шариф решил еще раз встретиться с этим приезжим, который был всего на четыре года моложе его. Что-то угадывалось за этим юношеским очарованием — стальная сердцевина, которую следовало использовать, и он пригласил Ильича зайти на следующий день. Ильич грациозно поцеловал руку секретарше и вышел.

К чему было охлаждать пыл таких добровольцев? Для Хаддада появление иностранцев было чрезвычайно важным, так как это свидетельствовало о том, что дело палестинцев обладает всеобщей ценностью, к тому же он любил собирать талантливых людей разных национальностей, формируя группы, выполняющие его задания. Через 24 часа после прибытия Ильича Абу-Шариф уведомил его, что он может приступить к тренировкам, и дал ему кличку “Карлос”, поскольку это имя является искаженным испанским вариантом арабского имени Халиль, восходящего к библейскому Аврааму. “Я решил, что это имя подойдет латиноамериканцу, который так пылко хотел сражаться за цели арабской нации. Мне показалось это забавным”, — вспоминал позже Абу-Шариф.^{59}

Желая выразить свою благодарность, новый доброволец преподнес Абу-Шарифу ценный подарок, который привез из Москвы. Сначала Абу-Шариф решил, что в коробке находится какое-то оружие, но там оказалась изготовленная в России фотокамера с набором сменных объективов. Через несколько лет Абу-Шариф лишился глаза и нескольких пальцев, когда вскрывал пакет с другим подарком — книгой о Че Геваре, которая оказалась бомбой, посланной Моссадом.

Получив новое имя, Карлос полетел в столицу Иордании Амман. Несмотря на весь свой опыт и лингвистические способности, он оказался совершенно неподготовленным к тому, что его ожидало. Трудно себе представить больший контраст между тем, что он увидел, и советской серостью, в которой ему довелось жить.

“Повсюду царила сплошная анархия: бесконечные организации, куча иностранцев. Французы, скандинавы, итальянцы, представители чуть ли не всех национальностей. Когда я познакомился с Народным фронтом, окружающие считали, что я комсомолец, потому что у меня был красный паспорт, и все думали, что он советский. Но я объяснил, что представляю Венесуэлу и что у нас есть коммунистические боевые отряды, умеющие вести революционную борьбу”.^{60}

Ильич был отправлен в Джерах, на возвышенности Галаад, к северу от Аммана. Некогда жемчужина в короне Римской империи, место, где, по преданию, Иисус изгнал бесов, вселившихся в одного из местных жителей, и превратил их в стадо свиней, Джерах с 1970 года становится тренировочным лагерем палестинцев, в который Ильич и попал в числе других 90 новобранцев. В основном это были французы, бельгийцы и представители других европейских стран. Проявляя гораздо больше внимания, чем во время обучения в школе или университете, Ильич погрузился в насыщенную атмосферу лекций и политических семинаров, а также практических занятий по применению легкого оружия и взрывчатки. В лагере любили испытывать отвагу новобранцев, предлагая им встать на расстоянии метра от того места, где на открытом воздухе взрывали пластиковую бомбу. Во избежание несчастных случаев экзаменаторы применяли взрывчатку, которая представляла опасность только в замкнутом пространстве. Главный инструктор Карлоса, майор, дезертировавший из иракской армии, был впечатлен его успехами и не уставал хвалить своего ученика за сообразительность, умение вести полемику и отвагу. Однако Карлос не испытывал никакого восторга. “Мы проходили военное обучение, но это было не слишком серьезно. В основном все делалось ради пропаганды…” — жаловался он.^{61}

Когда курс обучения подходил к концу, педагоги инсценировали ложную атаку, чтобы проверить навыки своих учеников. Строчили пулеметы, поверх голов велся огонь из автоматов. Группе Ильича было приказано форсировать близлежащую реку и перегруппироваться на другом берегу для контратаки. Когда Абу-Шариф и иракский майор вошли в лагерь, они увидели, что все, кроме Карлоса, выполнили распоряжение, а тот лежал, растянувшись на своем вещмешке, и спокойно курил. “Какого черта вы делаете здесь? На вас совершено нападение. Давайте, действуйте!” — закричал Абу-Шариф. “Чушь, — невозмутимо ответил Карлос. — Если бы это было настоящее нападение, я давно уже был бы покойником”.^{62}

“Жестокая реальность”, о которой мечтал Карлос, вторглась внезапно тем же летом, когда израильские самолеты на брею-щем полете разбомбили находившийся поблизости тренировочный лагерь палестинцев, где они обучали новобранцев. Во время нападения один из личных телохранителей председателя Национального фронта Ясира Арафата, член ФАТХ’а, погиб, а другой получил ранения. Это было первое знакомство Карлоса с войной и со смертью. Он вспоминает об этом бесстрастно: “Израильтяне разбомбили лагерь в июле 1970. Один человек погиб, другого ранило. Оба принадлежали к ФАТХ’у, бойцы которого находились за рекой, неподалеку от нашего лагеря”.^{63}

Через неделю после авианалета, устав от нескончаемых учений, Ильич вернулся в Амман и попытался встретиться с лидером Народного фронта. “Никто не принимал меня всерьез. А ведь я приехал воевать”, — вспоминал Карлос позднее.^{64} Абу Семир, член Политбюро, отвечавший за положение дел в иорданском секторе, выслушал Карлоса и направил его в элитный тренировочный лагерь подготовки коммандос, где учились исключительно арабы, в основном из Палестины. Там-то и началась его “походная жизнь”. “Из соображений безопасности мы постоянно меняли местоположение”, — вспоминал Карлос.^{65} Здесь он тоже удостаивался высших оценок от своего начальства. Однако ему не удалось выполнить задачу, доверенную ему его московскими товарищами: ни один из венесуэльских студентов так и не попал на Ближний Восток, потому что он просто не мог с ними связаться. “Я знаю, — объяснял он позднее, — что они вернулись в Венесуэлу. И половина из них оказалась в тюрьме”.^{66} Если бы Карлосу не удалось уехать на Ближний Восток, его ожидала бы та же участь.

Еще до завершения обучения Карлосу была доверена “дипломатическая” миссия. В своих показаниях французским следователям он заявил, что в течение 1970 года он несколько раз посещал Францию, используя свой венесуэльский паспорт. На вопрос, почему он отказывается объяснить цели этих поездок, Карлос обтекаемо ответил: “Я не отказываюсь. Просто я хочу показать вам, что вопросы, которые вы мне задаете, противоречат интересам Франции, и вы просто хотите выкачать из меня информацию”.^{67}

Война, которую Карлос с таким нетерпением ожидал, разразилась в результате не с заклятыми врагами Народного фронта, а была начата против самих же арабов, которые с большим трудом уживались друг с другом, создав сотни конкурирующих независимых группировок. Согласно одному из опросов, иорданское правительство насчитывало пятьдесят две палестинские группировки на своей территории, часть из которых проповедовала не ислам, а марксизм с высоты минаретов. Молниеносные набеги палестинских боевиков на Израиль и вероломное укрепление базы Народного фронта на восточном берегу реки Иордан подрывали власть короля Хусейна и делали его страну уязвимой для израильского возмездия. В феврале 1970 г. палестинские феддаины в течение трех дней вели бои с иорданской регулярной армией на улицах Аммана. Они вынудили монарха отменить декрет, запрещавший им открыто носить оружие в черте города и предписывавший сдать его вместе со взрывчатыми веществами.

Несколько месяцев спустя Народный фронт осуществил акцию, которая затмила все предшествующие. 6 сентября 1970 года отряд Хаддада попытался захватить одновременно сразу четыре самолета, летевших в Нью-Йорк, на борту которых находилось несколько сот пассажиров.

Самая трудная задача была поставлена перед Лейлой Ха-лед, которая должна была захватить “Боинг-707” авиакомпании “Эль-Аль\", совершавший рейс на Нью-Йорк из Тель-Авива через Амстердам. Интерпол внес имя Лейлы Халед в розыскной список угонщиков после похищения ею самолета компании TWA годом раньше. Но прелестная Лейла изменила свою внешность с помощью пластической операции, сде-данной ей немецким хирургом, так что служба безопасности Израиля не смогла узнать ее в жизнерадостной полногрудой мексиканке в сомбреро и болеро, которая совершала свадебное путешествие в сопровождении своего псевдомужа, роль которого досталась Патрику Аргуелло, американцу никарагуанского происхождения. Когда самолет пролетал над территорией Восточной Англии, они поднялись со своих мест и с пистолетами в руках направились к кабине пилотов. Однако пилот успел послать самолет в пике. В результате неожиданного маневра оба террориста упали, и в последующей неразберихе сотрудник израильской службы безопасности застрелил Аргуелло — правда, тот успел выдернуть чеку гранаты и швырнуть ее в проход между креслами. К счастью, она не взорвалась. Лейла Халед попыталась вытащить гранаты, спрятанные в бюстгальтере, но была сбита с ног пассажирами, которые едва не растерзали ее на месте. Но это не шло ни в какое сравнение с тем, что ожидало ее в аэропорту Хитроу, где самолет вынужден был совершить аварийную посадку: британская полиция и служба безопасности “Эль-Аль”, ухватив ее за ноги и за руки, устроили форменное перетягивание каната, выясняя, в чье распоряжение она должна поступить, пока, наконец, израильтяне не отказались от своих попыток забрать Халед.

Смерть Аргуелло была первой потерей иностранного добровольца в команде Хаддада.

Следующая попытка угона тоже пошла не по плану. “Боинг-747”, принадлежавший компании Пан-Ам, захваченный в Амстердаме, оказался слишком большим, чтобы безопасно приземлиться в аэропорту, выбранном Хаддадом и расположенном в иорданской пустыне возле Зарги. Поэтому самолет пришлось посадить в Каире. Пассажирам и команде дали всего несколько минут на то, чтобы очистить лайнер, после чего самолет был взорван. Зато два других рейса — “Боинг-707” компании TWA из Франкфурта и швейцарский самолет “ДС-8” из Цюриха — были посажены, как и планировалось, на отдаленной базе, которая в свое время принадлежала Королевским ВВС и носила название “поле Доусона”. Палестинцы переименовали это место в “аэропорт революции”.

Наиболее известной фигурой среди боевиков, сопровождавших пассажиров, был Абу-Шариф. “Примите наши извинения, — обратился он к ним. — Нам пришлось похитить ваш самолет и посадить его в пустыне, в Иордании. Иордания — это страна на Ближнем Востоке, лежащая между Сирией и Израилем. Мы ведем справедливую войну за освобождение нашей страны от израильской оккупации. Прошу вас не волноваться: вам будет предоставлена пища и питье”.^{68}Угонщики заявили также, что данный эпизод, направленный против американских авиалиний, “поскольку Америка пытается уничтожить палестинское движение, снабжая Израиль оружием”, может быть легко исчерпан, если правительства Швейцарии и Западной Германии освободят несколько их товарищей, томящихся в тюрьмах.

Израиль привел свои войска в состояние повышенной боевой готовности, а президент Никсон отдал приказ Шестому флоту разбомбить базы палестинцев; рейд не состоялся только благодаря секретарю безопасности Мелвину Лерду, который объяснил это неблагоприятными погодными условиями. Незапланированным добавлением к акции в пустыне стал угон английского самолета “VC-10” компании ВОАС, летевшего из Бомбея в Лондон, совершенный добровольным поклонником Лейлы Халед, который посадил его там же вместе со 150 пассажирами на борту, надеясь таким образом вызволить Лейлу из тюрьмы. Боевики взорвали оба самолета (стоимостью 30 млн. долларов), однако никто из 360 пассажиров, чьи паспорта были проштемпелеваны словосочетанием “освобожденная зона”, не пострадал. Последний заложник был отпущен в обмен на освобождение Халед и шести других осужденных террористов после двадцатичетырехдневных переговоров. Безусловно, подавленная своей неудачей, Халед, тем не менее, заявила на пресс-конференции после своего освобождения, что угон самолета является “совершенно нормальной акцией, которой должны пользоваться все борцы за свободу”.

Оставшийся в тени, Карлос неистовствовал: его даже не пригласили принять участие в деле, которое он окрестил “Операцией революционного аэродрома”.

Убитый угонщик Аргуелло, как и Карлос, вырос в буржуазной семье в Латинской Америке и точно так же проникся симпатией к палестинскому движению в университетские годы. “Вместо того чтобы выбрать меня, они послали других, более, как им казалось, подготовленных, а меня заставили сторожить склад с амуницией для новобранцев, — жаловался Карлос.^{69} Я был в бешенстве и сказал об этом старшему офицеру по лагерю. Тем не менее, я остался ни с чем и продолжал нести службу неподалеку от крошечной иорданской деревушки Оум-Джерзи”.

Поле Доусона оказалось последней каплей, которая переполнила чашу терпения Иордании, вызвав глубокое возмущение не только Народным фронтом, но и остальными фед-даинами. Иорданские войска окружили аэродром танками и бронемашинами, но ничего не смогли сделать, поскольку оба самолета были заминированы. “Народный фронт зашел слишком далеко, — бушевал униженный король Хусейн. — Мало того что они устроили пиратский аэродром на моей территории, они еще изготовливают официальные печати, выдают визы и управляют дорожным движением на главных дорогах, захватывают заложников и ведут переговоры с иностранными державами”. Стремясь избавить свое королевство от их открытого засилья, Хусейн надел свой маршальский мундир, объявил в стране военное положение и бросил в бой преданных ему бедуинов. В результате последовавшего столкновения, известного как “черный сентябрь”, Ясир Арафат с теми, кому посчастливилось уцелеть, оказался в Ливане.

Положение палестинцев все ухудшалось, и Карлос, в конце концов, очутился на передовой. “Это была настоящая бойня, — вспоминал он. — Тысячи убитых. Я сражался до 1971 года. Я был на передовой, в горах. Неприятель пытался заставить нас спуститься вниз, к берегу реки Иордан”.^{70}

Абу-Шариф сражался с ним бок о бок в горах Аджлуна, куда были вынуждены отступить палестинцы вместе с поддерживавшими их сирийскими войсками. Из деревни, защищенной древней крепостью, которая когда-то остановила крестоносцев, Карлос и его товарищи контролировали долину реки Иордан. Перспектива, открывавшаяся отсюда, включала в себя холмы Иудеи на западе и покрытые лесом горы над Джера-шем, окруженные иорданской армией, на востоке. Осажденные феддаины надменно называли этот клочок земли “Палестинской республикой”.

Долгие и порой скучные месяцы учений превратили круглолицего незнакомца в безжалостного солдата. “Он не только проявлял хладнокровие при обстрелах, он мог убить не моргнув глазом, — одобрительно отзывался о нем Абу-Ша-риф. — Иорданцы обстреливали нас днем и ночью. И несмотря на этот непрерывный огонь, Карлос снова и снова поднимался, участвуя в нескольких успешных контратаках. Он был весь в крови”.^{71} Палестинцы, в рядах которых сражался Карлос, были вооружены лишь купленными где-то “Калашниковыми”, ручными гранатами и небольшим количеством минометов; у них не было даже палаток, в которых можно было бы укрыться от снежных бурь, то и дело поднимавшихся в горах. Около трех тысяч палестинцев погибло, противостоя авиации и прошедшим британскую выучку войскам Иордании. Карлос был ранен вместе с командиром отряда, его ровесником, однако рана оказалась не настолько серьезной, чтобы заставить его покинуть передовую.^{72}

По словам Карлоса, этот опыт вооруженной борьбы сформировал его дальнейшие взгляды: “Я поддерживал палестинское движение еще до того, как попал в Москву. А то, что я оказался свидетелем бойни в Иордании в сентябре 1970-го, заставило меня стать застрельщиком в этой борьбе”.^{73} Таковы были его соображения, которых он придерживался в течение своей дальнейшей профессиональной деятельности. В этом смысле его взгляды совпадали с позицией многих палестинцев, включая Абу Айяда, который позднее возглавил разведывательную службу Арафата, оправдывавшего терроризм и называвшего его реакцией на то ‘‘состояние отчаяния”, которое охватило всех после поражения, нанесенного иорданской армией.

Для Карлоса война закончилась зимой 1970 года, задолго до того, как иорданская армия окончательно изгнала остатки обезоруженных боевиков из их цитадели Джераш-Алджун в июле 1971 года. В последние месяцы иорданцы казнили большинство пленных, в результате чего 90 палестинцев предпочли бежать в Израиль, нежели оказаться в руках бедуинов короля Хусейна. Карлос получил приказ с самого верха: “Джордж Хабаш, генеральный секретарь движения, только что вернулся из Северной Кореи и Китая. Он пригласил меня к себе и сообщил, что дело палестинцев находится в опасности и что мне следует оставить свои позиции в Иордании, поскольку я нужен ему для работы за границей”. Карлос рассказывает, как заботливый Хабаш расспрашивал его о родителях, о его кубинской возлюбленной Соне, а также о его дочери. Явно польщенный таким вниманием, Карлос завершает свой рассказ об этой встрече следующим образом: “Я уже был членом Народного фронта, членом политической организации, и я был единственным иностранцем, принимавшим участие в сражениях войны 1973 года”.^{74}

Приказ, данный Хабашем по его возвращении из азиатского турне, во время которого он встречался с лидерами Японской Красной армии и занимался сбором средств, свидетельствовал о смещении акцентов в стратегии движения. Как и шестидневная война, “черный сентябрь” вызвал глубокий гнев палестинцев, которым бойня, учиненная иорданскими войсками, ясно показала, что, несмотря на всю риторику, арабские государства всегда будут прежде всего думать о своих собственных интересах. Это стало оправданием для наращивания террора. Выбор Хабаша остановился на Карлосе, потому что тот был молод, предан и доказал свою храбрость на поле боя. Кроме того, он много путешествовал и говорил на многих языках (последний, которым он овладел, был арабский) — и это тоже выделяло его среди остальных.

Однако перед отправкой ему пришлось пройти еще один курс обучения. Карлос последовал за Абу-Шарифом в Бейрут, где в течение последующих нескольких месяцев проходил подготовку “по специальной программе черного искусства терроризма под руководством Учителя”.^{75} И снова Карлос добился впечатляющих успехов, полностью удовлетворив высоким требованиям, предъявляемым Хаддадом к выпускникам, которые должны были отличаться умом, решительностью, силой характера, находчивостью и силой. Однако, кроме академических успехов, Карлос за время обучения установил тесные взаимоотношения с разными людьми, которые стали его наставниками в первые годы его террористической деятельности. Он безгранично восхищался Хаддадом, который, с его точки зрения, превосходил даже Че Гевару.

Считалось, что Карлос, уже хлебнувший войны, готов теперь к более тайной борьбе. “В феврале 1971 года я улетел из Аммана в Лондон. Я выполнял приказ доктора Хабаша, попросившего меня вернуться в Европу для революционной деятельности. Он полагал, что это будет интереснее, чем то, что я делал в зарослях Иордании”.^{76} По словам Карлоса, это назначение выглядит как повышение по службе и переход в звено средне — го менеджмента, которое он безропотно и принял.

Карлос вернулся к семье или, по крайней мере, к матери в начале 1971 года. Эльба и его братья не имели с ним связи в течение нескольких месяцев, если не считать единственного письма, посланного им Карлосом, на которое они ответили через редакцию газеты Народного фронта “Аль Хадаф”. Карлос принялся исполнять роль послушного сына несмотря на тот факт, что со времени последней встречи с матерью он прошел многочисленные тренировки в лагере боевиков, убивал иорданских солдат во время “черного сентября” и был послан в Лондон экстремистской палестинской организацией.

Он вернулся в мир вечерних приемов и стал посещать лекции по экономике в Лондонском университете, хотя так и не получил академической степени, а также курсы русского языка в Центральном Лондонском политехническом институте. Вместе с матерью он переехал на улицу Уолпол в Челси. Однако и квартира, в которой он жил вместе с родными, и приемы, и русские курсы — все это было лишь видимостью.

“Более интересное занятие”, ради которого Карлос вернулся в Лондон, предполагало его подчинение симпатичному узколицему алжирцу по имени Мохаммед Будиа, который был представителем Хаддада со штаб-квартирой в Париже. Во время войны за независимость Алжира Будиа попал в тюрьму за участие в успешном нападении на нефтехранилище в Мурепиане на юге Франции, во время которого сгорело 16 млн. литров нефти. Конец французского колониального правления привел к его освобождению после трехлетнего заключения, и Будиа, став знаменитым драматургом, начал блистать в артистических кругах в качестве директора Алжирского национального театра. Он появился в Париже после государственного переворота, совершенного полковником Бумедье-ном, и основал театр в Болонь-Билланкур — западном пригороде французской столицы. Однако театр был всего лишь ширмой, а настоящая жизнь Будиа протекала за кулисами, где он режиссировал в компании совсем других исполнителей, среди которых теперь числился и Карлос.

Именно под руководством Будии, время от времени присылавшего из Парижа деньги, Карлос начал составлять список лиц, которых следовало похитить или убить. Кандидатами на похищение были в основном состоятельные арабы из Саудовской Аравии, с помощью которых можно было собрать средства для обнищавшего Народного фронта, который пытался оправиться от удара, нанесенного Иорданией. Среди них оказался и посол “презренного и реакционного” Хуссейна в Лондоне. Карлос черпал вдохновение на страницах газет. Больше всего его привлекали имена общественных деятелей из разных областей жизни, особенно те, кто так или иначе имел отношение к евреям. Светская жизнь Лондона была еще одним источником информации, а сочетание внешней привлекательности, хороших манер и отлично сшитого костюма-’’тройки” сделало Карлоса популярной фигурой на дипломатических приемах. Среди его поклонников оказался и капитан Поррас, военно-морской атташе Венесуэлы: “Он был очень приятным, хорошо воспитанным молодым человеком. Он носил костюмы, сшитые у самых лучших портных. Не думаю, что его мать знала, чем он занимается. Я уверен, что он лгал ей”. Когда же этот молодой человек начинал описывать годы своей учебы в Москве, атташе дипломатично уводил разговор в сторону от политики.

Карлос собрал такое количество информации, что вполне мог претендовать на роль автора светской колонки в одной из газет на Флит-стрит. Он писал красными чернилами детским почерком, унаследованным от матери,^{77} заполняя страницу за страницей именами, составлявшими цвет политики, искусства и делового мира, пока их не набралось пять сотен. Его детективная деятельность, включавшая тщательное изучение “Еврейской хроники\", привела к тому, что он стал обладателем бесценных сокровищ — частных адресов, номеров телефонов, а в некоторых случаях даже прозвищ, известных лишь очень близким друзьям.

Так он обнаружил адрес и номер домашнего телефона в Сассексе Веры Линн. Так он прочесал мир искусства и выловил там имена режиссеров Ричарда Аттенборо и Сэма Вейнмейкера, драматурга Джона Осборна и виртуоза Иегуди Менухина — все они попали в список возможных жертв. Были признаны заслуживающими внимания также лорд и леди Сейнсбери и издатель лорд Вейденфельд. Британские политики интересовали его меньше, хотя бывший премьер-министр Эдвард Хит тоже не был позабыт. По непонятной причине Карлос также включил в свой список Национальный совет по гражданским свободам. Дополнил он его вырезками из газет об израильских политиках, многие из которых были изображены во время посещения Англии и встреч с местной еврейской общественностью. Кроме того им были подобраны рекламные объявления туристических компаний, предлагавших путешествия по Израилю, а также обращения различных фондов помощи Израилю.

Карьера Карлоса вместе со столь заботливо составленным списком чуть не рухнула в один прекрасный день, за три дня до Рождества 1971 года. Бригада Особой службы, действуя, по мнению Карлоса, по наводке конкурирующей фракции боевиков, прибыла на семи грузовиках к дому друзей, где проживал один из его братьев. Офицеры, обнаружив тайный склад оружия, к которому предположительно был причастен Карлос, взяли всех присутствующих на мушку. Затем отряд отправился на улицу Уолполл и около десяти часов вечера ворвался через подвальное окно в квартиру, где Карлос проживал вместе с матерью. Карлос и Эльба смотрели телевизор. Карлос ничего не мог поделать с полицией, предъявившей ордер на обыск, однако ей ничего не удалось найти, чтобы арестовать его. Как ни странно, фальшивый итальянский паспорт с вклеенной в него фотографией Карлоса не вызвал у полицейских никакого интереса, и единственным неудобством стало то, что в течение нескольких последующих дней он находился под надзором полиции. Через два месяца вся семья переселилась на улицу Кенсингтон в квартиру с двумя спальнями, одну из которых Карлосу пришлось делить со своими братьями.

Испытывая недостаток средств, который не мог быть восполнен чеками, присылаемыми отцом, Карлос начал преподавать — с сентября 1972 по июль 1973 гг. — испанский язык в Лангхэмском секретарском колледже. Благовоспитанные юные леди этого чинного учебного заведения на Мэйфэр, неподалеку от Парк-Лейн, воротили носы от заигрываний лощеного латиноамериканца, от которого слишком разило лосьоном после бритья.

Одна из девушек, Линн Кракнелл, жившая некоторое время в Каракасе, любила обмениваться с Карлосом анекдотами о его ночных клубах, но при этом замечала, что несмотря на элегантность, одевался он несколько старомодно: вечный блейзер и серые фланелевые брюки. Еще более беспощадно она оценивала его преподавательские способности: “Большую часть времени он болтал по-английски и лишь последние минут десять по-испански”, “ сообщила она в Скотленд-Ярде много лет спустя. “Он постоянно приставал ко мне со своей болтовней… это меня очень раздражало. Он упоминал своего брата Ленина, который занимался плаванием, и говорил, что если я не хочу встречаться с ним, то он может познакомить меня с братом”.^{78}

Получив резкий отпор от Линн, в тетради которой Карлос записал свой домашний адрес на случай, если ей потребуются дополнительные занятия “в любое время дня и ночи”, он решил попытать счастья с другой своей ученицей, девятнадцатилетней Хилари Слейд. “Он постоянно приглашал к себе. Потом подробно записал свой адрес на клочке бумаги. Скорей всего я его тут же выбросила”.^{79} Однако она сохранила экземпляр книги Габриеля Гарсиа Маркеса “Сто лет одиночества”, который он ей подарил. Младшему брату Карлоса, Владимиру, везло гораздо больше с местными девушками, и, к зависти Карлоса, он регулярно встречался с ирландками и англичанками, которые учились вместе с ним в средней школе Сент Мэрилбоун.

Попытки Карлоса добиться успеха у противоположного пола оказались более успешными, когда через месяц после начала своей преподавательской деятельности он познакомился с эмигранткой из Колумбии. Как и Карлос, тридцатисемилетняя Мария Нидия Ромеро де Тобон могла гордиться своей родословной: ее дед принимал участие в основании Колумбийской либеральной партии, а отец был преуспевающим бизнесменом в Боготе. Имея университетский диплом по юриспруденции и политике, она основала собственную юридическую контору и заслужила всеобщее уважение своей непримиримой борьбой за права трудящихся. Однако после неудачного брака с профессором права Колумбийского университета она решила вернуться в Лондон, чтобы продолжить свою академическую карьеру.

Мать Карлоса познакомила их на приеме, устроенном в честь Dia de la Raza, — празднике, посвященном открытию Колумбом Венесуэлы, который состоялся в Колумбийском культурном центре в Лондоне, где Нидия периодически подрабатывала. Нидия была потрясена неординарной личностью своего нового знакомого, чей день рождения совпадал с праздником. Ее пленили его улыбка, его “магнетизм, который свидетельствовал о настоящей харизме”, и его властная манера поведения.^{80} “Мы говорили не умолкая. Разговор тут же перешел на политику: мы обсуждали положение в наших странах и Че Гевару. Карлос был молод и полон энтузиазма. Он говорил, что когда-нибудь мы вернемся в Латинскую Америку и организуем революцию, которая все изменит\".^{81} Нидия чувствовала родство политических взглядов с Карлосом, полагая, что он, как и она, является маоистом, считающим Россию излишне буржуазной. Карлос, в свою очередь, рассказывал ей о своем кратком пребывании в университете им. Патриса Лу-мумбы и говорил, что ему не понравилась советская модель социализма.

Вскоре их отношения стали довольно близкими — отчасти благодаря тому, что Нидия не могла не испытывать благодарность Карлосу за тот отеческий совет, который тот дал ее старшему сыну Альфонсо. Его приезд в Лондон оказался неудачным, так как у него тут же возникли неприятности с полицией из-за употребления наркотиков и воровства, что довело его мать чуть ли не до нервного срыва, поскольку она опасалась, что его вышлют из страны, если он появится в суде.

Через несколько месяцев после знакомства Карлос сделал первую попытку завербовать Нидию. “Нидия, ты нужна мне. Если мы преданы делу революции, мы должны совершать ее повсюду. Нам не должно быть стыдно за то, что мы живем”, — заявил он и предупредил, что их ждет долгая и кровавая борьба до того, как социализм победит во всем мире. После чего, со смесью скромности и высокомерия, произнес: “Знаешь, я посвятил себя бесславной борьбе, в которую вложил все свои силы, всего себя, все, что у меня есть. Я не сложу оружия и не боюсь смерти. Напротив, я уверен, что люди надолго запомнят меня”.^{82}

В обязанности Карлоса входила организация сети явочных квартир для него самого и других агентов, прибывающих в город; Нидия стала его первой помощницей в этом деле. Несмотря на то, что его попытки соблазнения будущих английских секретарш провалились, именно в Лондоне Карлос освоил искусство манипулирования покоренными женщинами, которых научился использовать как орудие своего ремесла в соответствии с тем, чему его учили: “Для того чтобы добиться успеха, нужно использовать женщин. Необходимо завязывать дружеские отношения с этими безобидными созданиями, потому что они могут оказаться очень полезными, предоставляя убежища и отводя подозрения”.^{83}

Карлос дал Нидии незаполненное краденое итальянское удостоверение личности и велел вывезти Альфонсо из страны с тем, чтобы больше никогда с ним не видеться, так как, по его словам, спасти его уже было невозможно. Это был циничный совет, учитывая то, что Карлос собирался использовать Индию, а ее сын служил ему помехой в силу своей репутации. По просьбе Карлоса Индия стала выдавать себя за жену человека с эквадорским паспортом, выданным на имя Антонио Дэпо-Бувье. Она помогла ему найти квартиру в Вест-Энде и хранила деньги и документы обоих. Агенты по недвижимости не заметили ничего подозрительного в латиноамериканской паре, снявшей квартиру в Камра-Мьюз. Еще две явочных квартиры были сняты Карлосом на Честер-роуд и Коулхерн-роуд.

В течение многих лет Дэгю-Бувье был полной загадкой в истории Карлоса. Его неоднократно называли старшим офицером КГБ, который якобы обучал Карлоса на Кубе, затем передал его под крыло советской разведки и в дальнейшем сыграл решающую роль в его деятельности в Лондоне и Париже. Ему удавалось сбивать с толку разведку многих стран. В течение какого-то времени Скотланд-Ярд вообще считал Карлоса и Дэгю-Бувье одним и тем же человеком из-за того, что последний на фотографии в паспорте очень похож на постаревшего Карлоса.

Британским следователям лишь недавно удалось разоблачить Дэгю-Бувье. За испано- и франкоязычными именами скрывался бывший офицер ливанской армии Фуад Авад, который в возрасте тридцати двух лет помог организовать переворот в собственной стране. В 1961 году смехотворно маленький отряд из сорока человек двинулся из Тира на Бейрут на восьми бронированных машинах в то время, как в самой ливанской столице два офицера пытались сплотить вокруг себя сирийскую народную партию. Регулярные войска мгновенно остановили колонну и подавили попытку переворота. Когда его мечта о захвате власти разлетелась вдребезги, Авад включился в борьбу палестинцев и перешел на сторону феддайнов.

Когда во время допроса Карлоса спросили, с каким именно заданием он был послан в Англию в 1971 году, он невнятно ответил: “Мы занимались бизнесом. Били израильтян и иорданцев. Мы повсюду убивали друг друга, потому что это была война… Я выполнял свою работу, потому что был офицером Народного фронта и выполнял все задания, которые мне поручались не только в Англии, но и во всем мире”.^{84}

Это — откровенное хвастовство. Карлос пытается приукрасить период относительной бездеятельности и отсутствия серьезных заданий, в то время как другие группы, находившиеся в распоряжении Хаддада, были постоянно заняты делом. В феврале 1972 года одна из таких групп угнала в Аден крупный авиалайнер, принадлежавший “Люфтганзе”, со 172 пассажирами на борту, включая Джозефа Кеннеди, сына покойного сенатора Роберта Кеннеди. Правительство Западной Германии заплатило выкуп в 5 млн. долларов, чтобы получить самолет обратно. В мае Хаддад использовал троих экстремистов из Японской Красной армии, чтобы учинить бойню в Тель-Авивском аэропорту. Войдя в пассажирский зал ожидания, они сняли с ленты конвейера два чемодана, открыли их и достали оттуда пулеметы и гранаты. Японцы убили двадцать шесть человек, в основном католических паломников из Пуэрто-Рико, и ранили семьдесят шесть. Один из японцев был убит случайной пулей, выпущенной его же товарищем, другой подорвался на собственной гранате.

Беспрецедентная акция была совершена группой “Черный сентябрь” в отместку за поражение в Иордании: 5 сентября на рассвете палестинцы ворвались в спальный корпус израильской команды на Олимпийских играх в Мюнхене. Они убили тяжелоатлета и тренера по борьбе, которые держали дверь, пока остальные пытались убежать. Нападавшие потребовали освободить 200 палестинцев, находившихся в израильских тюрьмах. После переговоров, продолжавшихся целый день, западногерманские власти согласились предоставить террористам самолет, чтобы те вместе с заложниками смогли улететь в Каир. Однако в аэропорту немецкие снайперы открыли огонь, и в последующей неразберихе террористы перестреляли как полицейских, так и заложников. Были убиты девять израильских атлетов и пять членов группы “Черный сентябрь”.

Карлос следил за развитием событий с возрастающим нетерпением. Пока его подпольная деятельность никак не могла претендовать на то, чтобы войти в легенды, не говоря уже о том, чтобы составить ему репутацию революционера.

3. АПТЕКА В СЕН-ЖЕРМЕН

Не понимаю, почему японцы не прикончили своих заложников одного за другим. (Карлос после захвата японскими боевиками французского посольства в Гааге).


Директор театра и непосредственный начальник Карлоса, Мохаммед Будиа вел настолько разгульную жизнь, что израильская разведка, державшая его под наблюдением, дала ему прозвище “Синяя борода”. Одной из его первых побед после возвращения во Францию стала кассирша Эвелин Барг, большеглазая блондинка из Германии, похожая на молодую Брижит Бардо. Очарованная не только самим мужчиной, но и его идеалами, она отправилась с ним в Роттердам, чтобы взорвать израильский торговый склад. Однако несмотря на то, что Будиа считался специалистом по пиротехнике, взрывчатка оказалась заложенной неверно и вместо израильского склада разрушила очистительный завод компании “Галф ойл”.

Однако это не поколебало возлюбленную Будии, и она вызвалась предпринять еще одну попытку. В пасхальные каникулы 1971 года он отправил ее в Иерусалим вместе с двумя марокканскими красавицами. Им было поручено уничтожить несколько гостиниц. Будиа превратил эту троицу в ходячую взрывчатку — их бюстгальтеры, пояса, тюбики для губной помады были начинены взрывчаткой и таймерами, а нижнее белье пропитано горючими веществами. В коробках для полотенец помещалось другое жизненно важное оборудование. Однако израильская полиция арестовала их в аэропорту, и после допроса, касавшегося их происхождения, политических взглядов и отношений с Будиа, стало очевидно, что все трое руководствовались любовью.

Владелец театра быстро пережил эту потерю. У него начался роман с Терезой Лефевр — французским физиотерапевтом сорока с небольшим лет, однако и эта попытка соединить любовь с подрывной деятельностью ни к чему не привела. Пара безуспешно попыталась взорвать замок Шёнау в Австрии, который служил транзитным лагерем для евреев из России на пути в Израиль. Были, впрочем, и удачи, когда Бодиа и Тереза в августе 1972 года с помощью 20 кг взрывчатки взорвали очистительный завод в порту Триест в Северной Италии, который питал трансальпийский трубопровод, перегонявший топливо в Вену, Баварию и Центральную Европу. Пожар бушевал два дня, уничтожив 250000 тонн неочищенной нефти и превратив в дым 2,5 миллиарда долларов.

28 июня 1973 года, вскоре после полудня, Будиа вышел из дома одной из своих парижских любовниц на улице Фоссе-Сен-Бернар, который располагался неподалеку от Сены прямо напротив естественнонаучного факультета университета. Как обычно, опытный специалист по взрывчатке заглянул в выхлопную трубу своего серого “Рено-16” и внимательно оглядел стартер перед тем, как сесть в машину. Удовлетворенный осмотром, он открыл дверь автомобиля и, держа в руках ключ зажигания, проскользнул внутрь на водительское место.

Он еще не успел оторвать от земли левую ногу, как прогремел взрыв, разорвавший его в клочья. Сила взрыва была такова, что ему оторвало голову, и ошметки плоти завалили багажник машины, стоявшей впереди. Тело окаменело, словно пораженное ударом молнии, рука застыла на приборной доске, а левая нога так и осталась на мостовой. У него на коленях французский полицейский позднее обнаружил ключ зажигания.

“Нам не остается ничего другого, как наносить удары по террористическим организациям повсюду, куда мы только сможем дотянуться”, — предупредила палестинских боевиков премьер-министр Израиля Голда Мейер после бойни на Мюнхенской Олимпиаде. Будиа стал одной из последних жертв группы под названием “Гнев Господень”, созданной властями Израиля специально, чтобы отомстить за резню в Мюнхене.

Убийцы Будии знали, что поместить мину-ловушку под днище автомобиля им не удастся, поскольку он обнаружит ее во время обычного осмотра машины. Поэтому израильтяне попросту подложили нажимную мину под водительское сиденье, когда “Рено” стоял на улице. Поскольку у такой мины нет проводов, используемых в обычных минах, которые срабатывают в момент включения зажигания, ее установка потребовала меньше одной минуты. Чтобы исключить всякие подозрения, команда “Гнева Господнего” и применила такой элементарный способ. Однако их причастность к убийству была установлена Разведывательным управлением, которое занималось контрразведкой, когда им была выслежена группа наблюдения Моссада, снимавшая в Париже несколько квартир.^{85} По чистой случайности во время взрыва никто больше не пострадал.

Через месяц после этого убийства Карлос вылетел в штаб-квартиру Народного фронта, находившуюся в Бейруте. Палестинцы остались довольны его работой в Лондоне и приказали расширить поле деятельности, чтобы заполнить брешь, образовавшуюся после убийства Будии. Однако успехи Карлоса были не настолько впечатляющими, чтобы он мог заменить Будию, и после своего возвращения в Европу в сентябре он снова осел в Лондоне. А на место Будии был назначен Мишель Мухарбал, невысокий щеголеватый ливанец с высокомерным, пристальным взглядом и свисающими усами, которому был присвоен громкий титул “главы комитета внешних сношений в Европе”. К своему огорчению, Карлос был назначен лишь его помощником.

Порывистому двадцатитрехлетнему Карлосу претила мысль о необходимости подчиняться Мухарбалу, который очень мало походил на борца за свободу. Выпускник Бейрутской школы искусств и профессиональный декоратор интерьеров, он не был даже членом Народного фронта, хотя и числился бойцом одной из групп, близких к нему. Тридцатидвухлетний Мухарбал поселился во Франции в 1960-х годах и к 1973-му имел жену и любовницу, которые не подозревали о его тайной деятельности, включавшей переправку денег для создания склада оружия и взрывчатки, а также изготовление фальшивых паспортов для членов “Черного сентября”.

“Он был умелым, умным и трудолюбивым человеком, но храбрым я бы его не назвал”, — такова была сдержанная оценка, данная Карлосом своему боссу.^{86} Своим друзьям он постоянно жаловался на Мухарбала. Подруга Карлоса Индия тоже ощутила напряженность при их встрече. “Только я имею право говорить тебе, что делать, а что нет, — утверждал Карлос. — Берегись Мухарбала и держись от него подальше. Запомни, что из соображений безопасности ты должна говорить мне обо всех его предложениях”.^{87}

Несмотря на явные различия, Карлос и Мухарбал были едины в своем мнении, что за смерть Будиа необходимо отомстить. Наконец Карлос нашел применение своему списку смертников и сделал свой первый выстрел в Джозефа Эдварда Зифа, президента компании “Маркс и Спенсер”. “Как ни странно, но Зиф остался жив, — вспоминал Карлос несколько лет спустя. — Несмотря на тяжелое ранение, врачи ухитрились спасти его. А когда через две недели я решил предпринять еще одну попытку, он уже улетел из Лондона на Бермуды”.^{88} Днем позже, в канун Нового года, Народный фронт запоздало взял на себя ответственность за это покушение, объявив об этом на пресс-конференции в Бейруте.

Карлос настолько приукрасил покушение в своем воображении, что начал неправильно излагать факты. “Я выстрелил три раза, — вспоминал он. — Пуля попала Зифу в верхнюю губу. Обычно я стреляю трижды в нос — это убивает мгновенно. Слуга попросту ничего не видел. Я ушел с ножом-выкидушкой в кармане и револьвером, в котором еще оставалось две пули”.^{89} На самом деле он выстрелил в Зифа один раз, а не три: на полу была обнаружена одна-единственная гильза.

Карлос понял, что плохо подготовлен. “Для того, чтобы кого-нибудь убрать, нужно два пистолета. Один с глушителем, а второй — очень мощный. Тогда вы можете защищаться, если произойдет что-то непредвиденное. Кроме того нужно иметь две гранаты и шофера. Вот и все, что необходимо для проведения операции. У меня же не было ничего. У меня был только этот старый пистолет с пятью пулями, которым я не смог даже до конца воспользоваться”. И все же он наконец приступил к тому, что считал своим революционным долгом. “Время, когда я был бунтующим студентом с революционными идеалами, прошло. Я начал действовать. Именно в это время и родился настоящий Карлос”.^{90}

Меньше чем через месяц Карлос предпринял менее дерзкую попытку. И на этот раз его мишенью были израильтяне, а именно банк “Апоалим” в Чипсайде. “Я изготовил две пластиковые бомбы, обе по 200 г взрывчатки в тротиловом эквиваленте. Швырнул их через центральный вход по направлению к кассам. Одна их них упала прямо перед служащим вместо того, чтобы проскользить по паркету. Он остался жив, потому что вовремя отскочил назад. Взрыв полностью разрушил фасад банка. Эта операция наделала много шума в средствах массовой информации несмотря на то, что обошлось без жертв^{91}.

Тем не менее Карлос снова придает своим достижениям более радужные тона. На самом деле он просто подошел к банку утром 24 января, одной рукой открыл входную дверь, а другой попытался швырнуть бомбу, упакованную в коробку из-под обуви и обернутую в коричневую бумагу, через стойку. Однако, захлопываясь, дверь выбила у него сверток из рук. Тот заскользил по полу и ударился о стойку, где и взорвался, проделав небольшую дыру в полу, разбив окна и ранив девятнадцатилетнюю секретаршу. Взорвался только детонатор. Полиция определила ручную гранату русского производства, которая была начинена 600 г сильной взрывчатки оранжевого цвета. Взрывчатка была того же типа, который применялся Народным фронтом в предыдущих акциях.

В своих судебных показаниях Карлос не стал ни подтверждать, ни отрицать того, что стрелял в Зифа и взрывал банк, и предпочел сослаться на свои “моральные” обязательства как недавно назначенного офицера: “В Народном фронте существует дисциплина, моральный кодекс и разделение труда. И я не вправе выступать от имени всей организации и брать на себя ответственность за ее действия. К этому времени я уже был профессиональным революционером, и все мои действия без исключения были частью войны за освобождение Палестины. К тому же я находился на содержании у этой организации.^{92}

Однако он вполне мог рассказывать о своей деятельности родным. В течение долгого времени его родители находились в полном неведении о новых занятиях своего сына, и его откровения вызвали настоящий шок. Во время одного из редких визитов его отца в Лондон Карлос решил объясниться начистоту. “Ильич собрал нас в Лондоне и сказал, что примкнул к боевикам, — вспоминал Рамирес Навас. — Это должно было подготовить меня к дальнейшему, иначе дело кончилось бы инфарктом”.^{93}

Услышав рассказ сына, старый марксист разрыдался, и его не могли успокоить в течение четверти часа. Однако сын, уже утративший страх перед отцом, строго произнес: “Реакцию лучшего из отцов я уже видел. Теперь я жду реакции товарища, ибо именно ты наставил меня на этот путь, и каждый день с утра до позднего вечера я думал лишь о том, чтобы быть достойным своего отца”.^{94} После этих слов Рамирес Навас вытер слезы, и они обнялись. “В кругу семьи отец проявлял огромную нежность, в то время как посторонние считали его суровым и строгим”, —как-то заметил Карлос о Рамиресе Навасе.^{95}

В течение многих лет отец и сын часто ссорились из-за своих политических разногласий, однако на людях Рамирес Навас всегда поддерживал позицию своего наследника: “Переход от капиталистической системы к социалистической возможен только с помощью вооруженной борьбы. Поэтому, с философской точки зрения, я полностью разделяю взгляды своего сына Ильича, хоть мы и расходимся в воспросах стратегии”.^{96} Как-то позднее Карлос объяснял отцу: “Неужто ты считаешь, что мы можем изменить этот мир? Конечно же, нет. Сменятся бесчисленные поколения, но каждое из них должно оставить свой след в этой жизни”.^{97}

Для того чтобы самому оставить подобный след, Карлос все активнее использовал своих любовниц как в Лондоне, так и в Париже. За несколько недель до покушения на Зифа в пабе “Утки и селезни” он познакомился с испанской официанткой Марией Анжелой Отаолой Баранка (для друзей — просто Анжела). За завтраком он разговорился с ней по-испански и рассказал о своих путешествиях и многочисленных языках, которые ему удалось выучить. Через три дня он пригласил эту темноволосую двадцатилетнюю проказницу на свидание. И она не упустила случая заметить, как контрастируют его маленькие изящные кисти с плотным телосложением и как завиваются на шее его волнистые волосы.

Анжела приняла приглашение и сочла Карлоса приятным и воспитанным молодым человеком. Они разговаривали о политике, сепаратизме басков и ситуации в Палестине, причем, что касается последней, Карлос не проявлял никакой воинственности. Он назвался Карлосом Мартинесом Торресом, экономистом из Перу, работающим в Лиме. Анжела стала одной из первых женщин, которой он назвал кличку, данную ему палестинцами. Вскоре они стали любовниками, а чтобы объяснить свои частые отлучки, Карлос сказал, что его работа предполагает частые поездки, главным образом во Францию, Германию и Швейцарию. Квартира, в которой Карлос жил вместе с матерью и братьями, совсем не годилась для подобного рода отношений, поэтому они встречались либо в Королевском отеле в Инвернесс-Террас, либо в ее скромной квартирке на последнем этаже, которую она снимала над прачечной в Бэйсуотере на улице Хирфорд в доме 24-В.

В конечном итоге из-за своих частых поездок за границу Карлос потерял Анжелу, которая предпочла Барри Вудхэмса, ученого, работавшего на военном предприятии в исследовательском центре в Портон-Даун в Уилтшире. Она познакомила их у себя дома, и оба со временем стали собутыльниками. “Он мне очень понравился, вот и все, — вспоминал Вуд-хэмс. — Мы пили и разговаривали, и он был очень мил. В основном мы болтали о жизни”.^{98}

В обществе Анжелы и Вудхэмса Карлос обычно напускал туману и таинственно намекал на то, что он путешествует нелегально, и хвастался суммами, которые он выигрывал в покер. Он очень переживал из-за своего веса. Как-то обидевшись на то, что его попросили подвинуться, он заставил Вудхэмса встать на весы в кухне, чтобы разрешить спор. Обсуждая смертный приговор, вынесенный двум преступникам во Франции, которых должны были гильотинировать, Карлос заявил, что люди, убивающие из-за денег, а не по политическим причинам, заслуживают смерти.

Вудхэмс, рассказывавший Карлосу об африканских сафари, в которых он принимал участие в детстве, обнаружил, что его друг разделяет его интерес к оружию. Карлос утверждал, что хорошо стреляет из пистолета, намекая, что занимался этим в тире. Во время одной из вечерних встреч Карлос хвастливо заявил Вудхэмсу, что умеет отлично стрелять и может поразить мишень из пистолета 22 калибра на расстоянии в 25 метров. Он также утверждал, что несмотря на все предосторожности, предпринимаемые в аэропортах службами безопасности, к примеру в парижском аэропорту имени Шарля де Голля, любой обученный диверсант может захватить самолет.

Карлос по-прежнему встречался с Анжелой и колумбийским адвокатом Нидией Тобон, когда в июне 1974 года познакомился в Париже с молодой и красивой брюнеткой, которая вскоре пополнила список его любовниц. Карлос встретился с двадцативосьмилетней колумбийкой Ампаро Сильвой Масмелой в “Канделярии” — южноамериканском кабаре на улице Месье-лё-Прэнс в Латинском квартале. Застенчивая Ампаро Сильва Масмела жила на постоялом дворе ордена сестер вознесения в XVI округе. Она приехала в Париж, чтобы изучить французский язык, и зарабатывала на жизнь уборкой в домах зажиточных парижан.

Карлос пленил ее своими разглагольствованиями о революции и бесконечными букетами цветов. Вопреки своим правилам, он признался ей, что является членом Народного фронта, ответственным за операции вместе с официальным политическим лидером Андре (псевдоним Мухарбала) и что они собираются истребить всех евреев в Европе, повинных в смерти Будиа.^{99}

Однако самые близкие отношения у Карлоса были с Индией, и именно к ней он обратился за помощью, когда создавал склад оружия для операций в Европе. Как-то июльским вечером 1974 года он позвонил Нидии из Парижа и попросил ее как можно скорее приехать. Она прилетела, и Карлос вручил ей тяжелый черный чемодан. “Держи это у себя до моего приезда или до тех пор, пока к тебе кто-нибудь не зайдет и не назовет точную дату моего рождения”, — это было все, что он удосужился ей сказать.^{100}

По словам Нидии, забравшей чемодан в Лондон, она лишь позднее обнаружила, что в нем находится. “Ты только посмотри, любимая, на эту красоту. Это чешский скорострельный автоматический пистолет М-32. Просто чудо!” — произнес Карлос, с детским восхищением знакомя ее с содержимым чемодана, когда они встретились снова. “Карлос поднес дуло ко рту и дунул в него с такой нежностью, словно хотел поцеловать. Затем он вытащил гранату… и сунул ее мне в руки, показав, как нужно выдергивать чеку. “Забудь, что ты женщина, — высокомерно добавил он, — и не закрывай глаза”.^{101}

Летом 1974 года антисионистская кампания, организованная Мухарбалом и Карлосом, который все больше времени проводил в Париже, оказалась направленной против трех французских газет. Плюс к этому они решили нанести удар и по Дому радио — огромному круглому зданию на Сене, в котором находилась государственная радиовещательная корпорация. В августе месяце при поддержке боевиков из левоэкстремистской группы “Прямое действие” они нанесли удар по редакциям газеты “Аврора”, которая славилась своими произраильскими симпатиями, еженедельника правого толка “Минута” и ежемесячника “Ковчег”, в здании которого размещался Объединенный еврейский национальный фронт. При этом была проявлена определенная гуманность: “Мы начали операцию около двух часов ночи. То есть мы дождались, пока в помещении никого не осталось. Нам не нужны были жертвы. Можете себе представить всю трудность этой грандиозной операции против трех сионистских компаний и одной государственной, которую нужно было осуществить в самом центре Парижа”.^{102}

Карлос заблаговременно предупредил газеты о готовящихся взрывах. Автомобили, арендованные заранее и начиненные взрывчаткой, взорвались у стен газетных редакций, а таймер на бомбе в Доме радио был установлен неправильно, и она не взорвалась. Тем не менее, Карлос был доволен своей, к тому времени самой успешной операцией и отсутствием жертв. Организация, назвавшаяся “группой коммандос имени Будиа”, взяла на себя ответственность за взрывы, назвав пострадавшие газеты “орудием преступных махинаций израильских секретных служб в Европе”.

До этого момента теракты Карлоса в Лондоне и Париже обходились без гибели людей, если не считать случая с Зи-фом, когда его целью было именно убийство. Однако его следующий шаг вызвал резкое повышение ставок. Хаддад поставил Карлоса и Мухарбала в известность, с кем они должны кооперироваться и каковы их дальнейшие задачи. Их новыми сообщниками оказались члены Японской Красной армии — небольшого, но очень активного движения, возникшего в результате противодействия войне во Вьетнаме и призывавшего к полному уничтожению капитализма. Они прославились тем, что заживо закапывали своих членов, которые, с их точки зрения, проявляли недостаточную преданность революции. Во время своего первого угона самолета в марте 1970 года члены Японской Красной армии использовали ритуальные самурайские мечи и трубчатые бомбы для того, чтобы заставить японский авиалайнер приземлиться в Северной Корее. После того как Соединенные Штаты начали выводить свои войска из Вьетнама, Японская Красная армия примкнула к палестинскому движению и в мае 1972 года по приказу Хаддада учинила бойню в израильском аэропорту “Лод”. И теперь Мухарбалу и Карлосу предстояло сотрудничать с этими головорезами.

За месяц до взрывов в редакциях парижских газет французская полиция случайно арестовала одного из членов Японской Красной армии. Атлетически сложенный 25-летний Ютака Фуруйя был задержан пограничной службой в аэропорту “Орли” в тот момент, когда он сошел с самолета, приле-тевшего^из Бейрута. Фуруйя, которого на самом деле звали Ямада Иошиаки, как определила полиция, отказался объяснить происхождение трех фальшивых паспортов с его фотографиями, которые были обнаружены в черном хромированном чемодане. Мало чего удалось от него добиться и по поводу 10 000 фальшивых долларов и груды зашифрованных записей. “Я марксист-ленинист. Я действую из идеологических соображений, я поддерживаю палестинцев и Японскую Красную армию”, — сообщил он полиции в аэропорту, добавив, что является безработным.

Безработный путешественник был препровожден в ДСТ — французскую службу контрразведки, к комиссару Жану Аррану, который был новичком в отделе по борьбе с терроризмом. В ДСТ, ближайшем аналоге британской МИ-5 или американского ФБР, лишь за два года до этого было создано бюро под кодовым названием В, которое специализировалось в области борьбы с терроризмом. Ранее этим занимались подразделения А (контрразведка) и С (техническое обеспечение и телекоммуникации). Все три подразделения располагались в штаб-квартире ДСТ возле Елисейских полей в зданиях, в которых во время войны находилось гестапо. Это оставшееся от нацистов наследство очень раздражало главу ближневосточного отдела В-2 Аррана, который в свое время входил в десант, высадившийся в Нормандии в “день Д” вместе с войсками “Свободной Франции” генерала де Голля.

Перед тем, как встретиться с Фуруйя, Арран прочесал имевшиеся у него досье. Проведенное расследование показало, что Фуруйя был отнюдь не случайным курьером, а являлся активным членом японской “Красной армии”, участвовавшим в январе того же года в подрыве нефтеочистительного завода в Сингапуре, принадлежавшего компании “Шелл”. С помощью японского посла в Париже криптографы “раскололи” шифры, найденные в его бумагах, и выяснили, что они содержат детально разработанные планы нападений на японские посольства и различные компании в семи европейских городах. Одно из посланий, написанное на рисовой бумаге, выглядело внешне совсем безобидно:



“Маленькая мисс Полная Луна!
Я умираю от любви к тебе.
Позволь мне снова обнять твое прекрасное тело.
Твой раб Сузуки”.



Предметом страсти Фуруйя оказалась Марика Ямамото, также входившая в Японскую Красную армию, которая работала продавщицей в одном из роскошных бутиков на авеню де ла Опера, обслуживавшем японских туристов.

Несмотря на то, что Арран засыпал его градом вопросов, Фуруйя продолжал хранить молчание. Однако его записная книжка оказалась более красноречивой. Она позволила ДСТ арестовать тридцать членов и сторонников “Красной армии”. Министерство внутренних дел Франции объявило, что все сторонники “Красной армии” в Париже арестованы, не упомянув о том, что один из них, француз по национальности, являлся членом коммунистической партии и занимался подделкой паспортов для японцев. Несмотря на возмущение ДСТ, он был выпущен по распоряжению министра внутренних дел князя Мишеля Понятовского, потомка последнего польского короля, известного своими правыми убеждениями. С Фуруйей тоже обошлись чрезвычайно мягко: он был обвинен лишь в хранении трех фальшивых паспортов и поддельных денег и приговорен лишь к нескольким месяцам тюремного заключения.

Понятовскому, прославившемуся своими “ударными” рейдами, с помощью которых полиция очищала парижское метро от наркоторговцев, не удалось оправдать свою репутацию бескомпромиссного борца с криминалом, и восемь членов Японской Красной армии были высланы по его приказу в нейтральную, но дружественную Швейцарию. Приняв сомнительный подарок, швейцарцы туг же переправили их в Западную Германию, которая не замедлила перебросить их через голландскую границу.

Через несколько дней боевики “Красной армии” нанесли удар по французскому посольству в Гааге. “Знаете, кто это сделал? Те самые ребята, которых вы выставили!” — заявил через несколько часов голландский полицейский представителю ДСТ.

План нападения на посольство был разработан за несколько недель до этого, и осуществившие его японцы входили в группу, с которой работали Мухарбал и Карлос. И тот, и другой участвовали в организации нападения, предоставив необходимые средства, автоматы и гранаты. 3 сентября Карлос прибыл в Цюрих, чтобы еще раз обговорить детали с тремя боевиками “Красной армии”, высланными из Франции. Через неделю он еще раз посетил Цюрих вместе с Мухарбалом, чтобы передать японцам 4000 франков на покрытие их расходов.

В соответствии с планом японцы должны были захватить французского посла и прорваться в посольство. Однако они опаздали, и Карлосу пришлось уносить ноги, поскольку охрана близлежащего американского посольства стала проявлять к нему интерес. Через полчаса он услышал завывание полицейских сирен и увидел людей, бежавших по направлению к посольству Франции. “Я подошел поближе, чтобы посмотреть, что происходит. Из посольства донеслись звуки выстрелов. В тот же момент я увидел, как из посольства выходит женщина в полицейской форме. Она была ранена. Я постоял еще некоторое время вместе с другими зеваками, пока не появилась полиция. Я позвонил в приемную посольства из телефонной будки, но полиция уже перерезала провода. Так что же там произошло:^{103}

Группа из трех террористов, прибывшая к французскому посольству слишком поздно, чтобы встретиться с Карлосом, захватила автомобиль посла, в котором кроме шофера никого не было. Под угрозой оружия они заставили его провести их в кабинет посла. Когда в происходящее вмешался находившийся поблизости полицейский патруль, началась перестрелка. Руководитель группы был ранен в руку. Два офицера полиции тоже получили ранения. Но японцы сумели избавиться от полиции и захватили посла, бывшего бойца Сопротивления, графа Жака Сенара вместе еще с десятью заложниками. В письме, выброшенном через окно, японцы потребовали освобождения находившегося во французской тюрьме Фуруйи и самолета “Боинг-707” с экипажем на борту. Японцы заявили, что все заложники будут находиться в кабинете посла, и отказались принять химический туалет, предложенный голландскими властями. Поскольку все были вынуждены пользоваться одной корзиной для бумаг, которая неопорожненной оставалась в помещении, царившая вонь делала положение людей невыносимым.

Когда Карлос вылетал в пятницу в Париж, закованный в наручники Фуруйя уже двигался ему навстречу. “Решение было принято немедленно, — признавал Пьер Оттавиоли из элитной группы криминальной бригады, принимавшей участие в переговорах. — Условием освобождения заложников было освобождение одного заключенного. А в посольстве было много людей”.^{104} Премьер-министр Жак Ширак приказал освободить Фуруйя из сверхнадежной тюрьмы Ла Сайте в Париже, и в сопровождении разговорчивого комиссара Брус-сара и его бригады по борьбе с терроризмом пленник вылетел в амстердамский аэропорт “Шипол”, где ему предстояло дожидаться конца переговоров.

Фуруйя вел себя уверенно и находился в прекрасном расположении духа. Перед посадкой в самолет, принадлежавший министерству юстиции, он довел до белого каления шефа полиции Жана Равиоли своим весельем. “Он не разговаривает. Он только смеется”, — пожаловался Паолини премьер-министру Жаку Шираку.

В своих мемуарах Бруссар пишет, что Паолини приказал ему принять участие в переговорах и приготовиться к захвату посольства вне зависимости от участия голландской стороны, поскольку дипломатическое представительство считается французской территорией. “С другой стороны, вопреки тому, что писали позднее журналисты, я не получал приказа застрелить Фуруйю в случае, если террористы начнут убивать заложников! Способствуя утечке подобной информации, французские власти, возможно, хотели произвести впечатление на противника…”^{105}

На самом деле такой приказ был. В тот же вечер один из членов ДСТ, безуспешно возражавший против высылки боевиков Японской Красной армии, написал Понятовскому рапорт о захвате посольства. Незадачливый чиновник был затребован к начальству прямо из ресторана, расположенного напротив министерства внутренних дел. Он застал министра в кабинете с сигарой в одной руке и бокалом бренди в другой за перевариванием жареного цыпленка, остатки которого еще не были убраны с его величественного стола. Понятовский сообщил ему, что ДСТ отстранена от этого дела. “Если с послом что-нибудь случится, комиссар Бруссар пристрелит Фуруйю”, — заявил министр. Понятовский был всецело за то, чтобы отпустить заключенного японца, особенно учитывая, что тому оставалось сидеть всего лишь три месяца. К тому же он опасался, что отказ выполнить требования японцев может повлечь за собой террористические акции на территории Франции. Выслав всех членов Японской Красной армии, глупо было оставлять у себя Фуруйю.

Кровожадный замысел министра всего лишь отражал мнение премьер-министра, о чем не мог догадываться чиновник из ДСТ. Когда через несколько дней Ширака попросили подтвердить сообщения, что он предупреждал похитителей о том, что их товарища ждет смерть, если хоть один заложник будет убит, он недвусмысленно ответил: “Когда мы становимся свидетелями такого примитивного проявления насилия, я склоняюсь к тому, чтобы уничтожать нарушителей спокойствия, которые в действительности не являются ни выразителями какой-либо философии, ни представителями какого-либо политического течения”.

Бруссар не ожидал, что ему придется так долго охранять молчаливого Фуруйю на взлетном поле опустевшего амстердамского аэропорта “Шипол”, на котором стоял лишь французский самолет в окружении голландских солдат и танков. Голландские власти, стремившиеся к тому, чтобы у японцев сложилось самое благоприятное впечатление об их стране, обеспечивали того газетами, горячей пищей и выпивкой. Французам же выдавался только сухой паек. По просьбе охраны Фуруйя любезно согласился заказывать несколько больше того, что был в состоянии съесть, чтобы охранники могли добавлять это к своему рациону. Впрочем, это не вызвало с их стороны особой благодарности. По инициативе Бруссара французы решили припугнуть Фуруйю, который время от времени связывался с посольством по радио. Инспектор достал свой “магнум-375” и приставил его к виску японца. “Если твои друзья убьют хотя бы одного заложника, ты станешь трупом. Понял?” Фуруйя не отреагировал на это заявление.^{106}

Переговоры тянулись более двух дней, в течение которых похитители отказывались от всякой пищи, опасаясь яда или снотворного. Смрад, царивший в кабинете посла Сенара, усугублялся запахом загноившейся раны одного из японцев. Се-нар мужественно подбадривал своих товарищей по несчастью, развлекая их карточными играми и стоически перенося все издевательства похитителей, которые, изрешетив фотографию президента Франции, висевшую над столом, начали стрелять, целясь послу между ног.

В Париже Карлос ломал себе голову над тем, каким образом он может помочь боевикам. Если бы он знал, что правительство Ширака готово согласиться на шантаж боевиков, он, возможно, отказался бы от тактики, к которой прибегали французские анархисты. Но он опасался, что Франция, отказавшись выслать террористам “Боинг”, будет стоять на своем и не освободит Фуруйю. К тому же он считал, что решимость японцев слабеет. “Я не понимаю, почему они не начали убивать заложников. Одного за другим”, — признавался он позже.^{107}

В воскресенье днем, вооружившись пистолетом и двумя осколочными гранатами US-M26, Карлос отправился в Сен-Жермен де Пре на левом берегу Сены — место, облюбованное парижскими интеллектуалами и художниками. В самом центре этого микрорайона под сенью массивной колокольни церкви Сен-Жермен ютилось кафе “Дё-Маго”, излюбленное место встречи интеллектуальной элиты, привлекавшее к себе любителей Оскара Уайльда, Эрнеста Хемингуэя и Жана-Поля Сартра. На противоположной стороне бульвара располагалась аптека Сен-Жермен, совмещавшая под одной крышей кафе, ресторан и комплекс бутиков, сверкающих стеклом и хромом и ведущих оживленную торговлю в то время, как большинство местных лавок было закрыто. Этот шикарный французский вариант американских аптек привлекал толпы стильной молодежи и принадлежал Марселю Блуштейну-Бланше, еврею по национальности и владельцу рекламной империи.

Карлос вошел в аптеку Сен-Жермен и поднялся в ресторан, расположенный на втором этаже. Облокотившись на медную балюстраду, он принялся разглядывать толпу, входящую и выходящую из бутиков. Затем он медленно и осторожно вытащил чеку из одной гранаты и бросил ее в толчею перед табачным киоском. Отскочив от мраморного покрытия, граната откатилась в сторону и остановилась около молодой пары, которая разглядывала пластинки. Карлос успел очутиться снаружи прежде, чем граната взорвалась, и сотни металлических осколков впились в тело молодого человека и его жены. Несмотря на тяжелые ранения и потерю двух пальцев, женщине, Ярушке Бенцо, удалось выжить. Ее муж скончался от потери крови.

Популярному певцу Жану-Жаку Дебу чудом удалось избежал ранения, когда он решил не стоять в длинной очереди за сигаретами. Он уже выходил на улицу, когда раздался взрыв: “В жуткой панике люди давили друг друга. Я видел маленького мальчика, лет, наверное, двенадцати — он с невероятным изумлением смотрел на свою левую руку, которой не было”. Официанты из ближайшей закусочной пытались накладывать грубые жгуты, используя салфетки и скатерти, чтобы остановить кровь. Во время взрыва было убито двое и ранено тридцать четыре человека.

Тем же вечером японцы, скрывавшиеся в здании посольства в Гааге, восторженно приветствовали эту акцию, хотя и не сразу связали ее с деятельностью своего сторонника. Этот взрыв, помеченный в записной книжке Мухарбала словами “японская операция”, оказался бессмысленным. Однако Карлос, через четыре дня улетевший в Лондон в одну из своих явочных квартир с перуанским паспортом под именем Карлоса Андреса Мартинеса Торреса, отказывался признавать это. Он утверждал, что именно его вмешательство заставило Францию отступить: “французское правительство испугалось общественного мнения”.^{108}

Французская разведка и полиция не увидели никакой связи между взрывом гранаты в Париже и осадой посольства, и переговоры продолжились в течение еще двух дней. Французы не только освободили Фуруйю, но также снабдили японцев “Боингом” и 300 000 долларами выкупа, поскольку опасались за жизнь заложников. Акция Карлоса не сыграла при этом никакой роли. Посол Сенар не смог сдержать слез от стыда за “капитуляцию”, которой завершилось 100-часовое испытание. На первом же заседании кабинета министров президент Франции Валери Жискар д’Эстен попытался придать героический оттенок исходу дела, заявив, что Франция “повела себя как великая держава и сумела защитить своих граждан”.

Лишь после того, как были проанализированы три гранаты, оставленные японцами в аэропорту “Шипол” перед отлетом в Дамаск, полиция установила связь между взрывом в аптеке и захватом посольства. Граната, брошенная в кафе, принадлежала тому же типу, и все четыре относились к партии из семидесяти пяти штук, похищенной в июне 1972 года с американской военной базы в Ниссау, в Западной Германии.

Через несколько недель после кропотливого восстановления, направленного прежде всего на уничтожение всех следов крови, битого стекла и металлических осколков, кафе и ресторан открылись снова. Среди завсегдатаев, хлынувших обратно, оказался и Карлос: позже полиция обнаружила записи, свидетельствующие о том, что он расплачивался по кредитной карточке за всякие мелочи, приобретенные им там четыре месяца спустя в январе 1975 года.^{109}

“После «японской операции» работать стало труднее, — вспоминал Карлос. — С этого момента для выполнения задания стало требоваться больше мужества, осторожности и умения”.^{110} Тем не менее, Карлос оставался вне поля зрения французской полиции. Британское особое подразделение знало о нем лишь то, что у него есть фальшивый паспорт. Для Хаддада и Народного фронта Карлос был чрезвычайно ценным агентом, и вскоре ему предоставилась возможность вызвать еще больший хаос.

Вначале Хаддад и Мухарбал планировали захватить самолет компании “Эль-Аль” в аэропорту “Орли” в декабре 1974 года. Но несанкционированная забастовка персонала “Эль-Аль” сорвала разработанный план, поскольку израильские самолеты перестали приземляться в этом аэропорту. Карлос, пониженный в должности до мойщика табло прибытия и убытия самолетов и схемы аэропорта, был вынужден заниматься этим в течение нескольких недель до окончания забастовки. Наконец, 13 января он и его западногерманский сообщник, рекомендованный ему Хаддадом, получили приказ приступить к акции.

Новым помощником Карлоса стал хрупкий, но самоуверенный двадцатисемилетний Иоганн Вайнрих, являвшийся совладельцем радикального книжного магазина во Франкфурте под названием “Красная звезда”. Семью годами ранее, в период обучения во Франкфуртском университете, Вайнрих и еще один юный радикал Уинфред Безе оргниэовывали протесты против войны во Вьетнаме, выводя на улицы тысячи студентов. Затем двое друзей создали Революционные ячейки, которые служили прикрытием для небольших независимых групп, утверждавших, что все правительства мира куплены американскими мультимиллионерами, и занимавшихся поджогами офисов американских компаний в западногерманских городах. Считается, что Карлос познакомился с Вайнрихом в палестинских лагерях боевиков.

Вскоре после полудня 13 января Карлос и Вайнрих припарковали арендованный белый “Пежо-304” седан к обочине внутренней дороги, соединявшей терминалы аэропорта “Орли”, там, откуда прекрасно просматривалась взлетная полоса западного комплекса, и стали поджидать прибытия самолета авиакомпании “Эль-Аль”. Карлос выбрал “Боинг-707”, следовавший из Тель-Авива в Нью-Йорк с промежуточной посадкой в Париже. Самолет имел на борту 136 пассажиров, в основном американских туристов, и семь человек экипажа. Когда самолет был уже на расстоянии ста с небольшим метров от земли, оба вышли из машины. С заднего сиденья они вытащили длинное сигарообразное оружие, покрытое до того момента оранжевым брезентом.

Это была базука российского производства РПГ-7, способная пробить танковую броню толщиной в тридцать сантиметров и отличавшаяся небольшими размерами и весом. Это было одно их тех немногих видов вооружения, которое палестинцы применяли против иорданских войск зимой 197О-го. В совершенно неподходящем для этого месте Вайнрих принялся устанавливать гранатомет на плече, стоя у белого ограждения, отделявшего дорогу от взлетной полосы аэродрома. Его ужимки и прищуренный взгляд, направленный в оптический прицел, привлекли внимание прохожих. Служащему, продававшему билеты авиакомпании “Люфтганза” в двадцати метрах от Вайнриха, такое поведение показалось странным, насторожило оно и охранника компании “Эль-Аль”, находившегося на ближайшей крыше. Потом базуку заметил офицер парижской полиции, стоявший на взлетной полосе.

Авиалайнер “Эль-Аль” находился примерно в 130 метрах, когда Вайнрих выстрелил из оружия, прицельная дальность которого равна 300 метрам. Однако реактивный снаряд прошел над кабиной пилота. Не дожидаясь результатов первого выстрела, Вайнрих наскоро посоветовался с Карлосом и перезарядил базуку. Первый снаряд попал в припаркованную машину, а затем влетел в пустую мастерскую по изготовлению “черных ящиков”. При этом он не взорвался. Через мгновение радио в кабине пилота “Эль-Аль” передало срочный приказ авиадиспетчеров всем самолетам на взлетном поле немедленно прекратить движение. Командир израильского самолета, бывший военный летчик с боевым опытом, не имел ни малейшего намерения его выполнять, так как понимал, что таким образом может стать легкой мишенью для нападающих, поэтому он начал резко набирать высоту.