ХЕРБЬЕРГ ВАССМУ
СТО ЛЕТ
КНИГА ПЕРВАЯ
Знак
Позор. Его я боюсь больше всего. Мне всегда хочется его скрыть, стереть или каким-нибудь другим образом избавиться от него. Писать книги — позор, который скрыть трудно, книга сама по себе документ, и от этого никуда не деться. Позор, так сказать, приобретает масштаб.
В детстве и в ранней юности, в Вестеролене, я пишу дневник, и меня пугает его содержание. В нем есть что-то позорное, и я не могу допустить, чтобы кто-нибудь узнал об этом позоре. У меня много тайников, но главный — в подполе пустого хлева. Под крышкой люка, куда выбрасывают навоз. Этот хлев — место моего добровольного изгнания. Он пустой. Если не считать кур. А кормить их — моя обязанность.
Я сижу в пустом стойле на пыльной скамейке для дойки коров под еще более пыльным окном и пишу желтым шестигранным карандашом. У меня есть финский нож, которым я затачиваю карандаш. Блокнот тоже желтый. Маленький. Чуть больше моей раскрытой ладони. Я купила его в лавке Ренё в Смедвике на собственные деньги и точно знаю, для чего он мне нужен.
Здесь, в хлеву, я чувствую себя в безопасности. Но лишь до того дня, когда
онобнаружит мое убежище. Насколько опасным мог оказаться мой дневник, я поняла лишь много лет спустя. Однако тревожное предчувствие зародилось во мне именно там, на скамейке. Поэтому я молчу и прячу дневник. Складываю свои блокнотики в клеенчатый мешок для спортивного костюма, затягиваю шнурок и вешаю мешок на гвоздь под полом хлева. Это надежно и необходимо, в хлеву сильно дует из подпола.
Однажды в воскресенье
оноколо полудня приходит в хлев. Я пытаюсь убежать, однако он загораживает дверь. Я успеваю спасти дневник, незаметно сунув его в сапог. Но дневник его не интересует, ведь
онеще не знает, что мне может прийти в голову там написать.
После того как
онобнаруживает мое убежище, я вынуждена найти другое. Под нависшей скалой недалеко от дома. Оно не такое надежное, во всяком случае — когда идет снег. Следы. Я кладу свои блокнотики в жестяную коробку и прячу ее среди камней. Зима. Я пишу в варежках. Иногда земля покрывается снежным настом. Это хорошо, только если наст не присыпан свежим снегом. Дневник лучше, чем вечерняя молитва. Молитва слишком короткая, и я произношу ее быстро, мне нечего просить у Бога.
В одиннадцать лет я уже понимаю, какими опасными могут быть слова. Прямо по Юнгу, которого я тогда еще не читала, я сжигаю вещи. Вещи, к которым
онприкасался. Втыкаю иголки в
егошерстяные носки. Связываю шнурки на
егобашмаках так крепко, что их приходится разрезать. Осмеливаюсь положить финский нож на мисочку для бритья. Вырезаю длинный лоскут из его анорака. Но последнее оказывается бесполезно. Маме приходится ставить на анорак заплату. Странно, что
онэтого не понимает. Не про анорак, конечно. А про все остальное.
Онмного говорит, но ничего путного в
егословах нет. Бранит нас, но мы напуганы и без того. Йордис, моя мама, ставит заплату на анорак. Она тоже ничего не понимает. Йордис вообще говорит мало, лишь когда ей есть что сказать.
Только когда
егопароход отходит далеко от берега, я чувствую себя в безопасности.
\"Не грозит опасность детям, Бог хранит их всех на свете\".
В этой книге я пишу о своей бабушке, прабабушке и их мужьях. У нас многочисленный род, и каждый хочет, чтобы о нем узнали. О некоторых я даже не вспомню, о других упомяну мимоходом.
Онбольше других требует, чтобы о нем написали.
Онвсе разрушает, сеет хаос и мрак. И обладает властью портить хрупкую радость или прогонять приятные мысли. Только после
егосмерти у меня возникла потребность понять
егокак человека. Не для того чтобы простить, но чтобы спасти самое себя. Прощать, к счастью, не моя обязанность, этим займутся высшие силы.
Мне помогает, когда я вижу единство нашего рода. Не скрытность, не позор и не ненависть, а все остальное. Помогает, когда я вижу людей там, где они находились в определенное время, а не такими, какими стали потом.
Онтоже был когда-то ребенком. В этом и спасение мое, и боль.
Можно ли постичь всю правду о человеке?
С другой стороны, как могут люди, принадлежащие одному роду, быть такими разными, такими не способными понять жизнь друг друга? Люди — это загадка, и все-таки я пишу о них, словно эту загадку можно разгадать.
Я собираю знаки. Иногда они бывают расплывчатые, ничего не говорящие, совсем как люди, встреченные мимоходом. А иногда становятся близкими и требовательными, точно вызов, который необходимо принять. В молодости я познакомилась с одной религиозной или метафизической теорией, согласно которой человек сам выбирает своих родителей. Тогда эта мысль испугала меня. Но теперь я именно это и делаю. То есть
выбираю себе прабабушку с материнской стороны. И руководствуюсь при этом критериями, которые не одобрил бы ни один специалист по генеалогии. Однако я верю своей истории.
Интерес к тому, чего я никогда не смогу узнать точно, дает мне необходимые силы. Словно дорога через неизвестную местность — единственная и другой не существует. Мне приходится полагаться только на себя. Кроме того, на меня, конечно, влияют гены и семейные предания.
Мысль написать историю моей бабушки и прабабушки пришла мне в голову много лет назад, когда моя дочь прислала мне брошюру о Лофотенском соборе в Кабельвоге. В ней была цветная фотография запрестольного образа. Сюжет — моление о чаше Иисуса Христа в Гефсиманском саду. В брошюре сообщалось, что пастор и художник Фредрик Николай (Фриц) Йенсен закончил этот образ в 1869 или 1870 году и что ангела, протягивающего Христу чашу, он писал с реальной женщины.
Эта реальная женщина —
Сара Сусанне Крог, урожденная Бинг Линд, родилась 19 января 1842 годав Кьопсвике в Нурланде. Дочь пишет, что, очевидно, это моя прабабушка!
Больше всего меня поразило, что
она родилась в тот же день, что и мой сын, и была ровно на сто лет старше меня самой.
Читая брошюру, я вижу перед собой мою бабушку Элиду, она рассказывает о моей прабабушке — Саре Сусанне. И я понимаю, что ангел и в самом деле очень похож на моих бабушку, маму и тетю. Если черты лица могут повторяться из поколения в поколение, наверное, так же могут повторяться и мысли? Как прилив, бьющий о скалы, повторяется из поколения в поколение, хотя нас это ничему и не учит.
То, что эту брошюру прислала мне дочь, — тоже знак. Но еще много воды утечет, прежде чем я по-настоящему пойду по этому следу. Я сопротивляюсь как могу. Словно моя собственная история — яд, который может все отравить. Моя жизнь не может быть литературой. Ее нельзя сочинить и рассказать, как правду. Так мне кажется. Но потом я понимаю, что должна рассказать ее так же, как я рассказываю другие истории. Ибо что есть истинная
правда? Разве человеческая мысль, неподвластная контролю, — это неправда? А наши поступки, они что, более правдивы только потому, что их можно контролировать? Ведь они могут быть насквозь фальшивы по сравнению с нашими чувствами и мыслями. Насколько мы можем узнать человека, которого встречаем в жизни?
Постепенно я понимаю, что жизнь постоянно меняется, и в плохом и в хорошем. Все только вопрос времени.
Я нигде не нашла письменных свидетельств о том, что заставило меня взяться за эту историю, — свидетельств о встрече Сары Сусанне с художником и пастором Йенсеном. Даже если бы они у меня и были, я не могла бы утверждать, что это
истинная правдаоб этих двух людях. Тот, кто рассказывает историю, подчиняется своим законам. Род может хранить в тайне что-то неблаговидное, и каждому приходится все начинать заново. Что же касается моей истории, я слишком мало знаю и помню из всего того, что сформировало меня как личность. Может быть, потому, что не хочу помнить. Я тратила и трачу много усилий, продвигаясь вперед. Словно будущее можно построить, не оглядываясь назад.
Фру Линд
Фру Линд овдовела в 1848 году, но раздел имущества в семье состоялся только в 1851-м.
Это говорит о том, что между наследниками Иакова Линда от двух браков — шестью детьми от первого брака и девятью от брака с Анне Софией Дрейер — были вполне мирные отношения. Чтобы разделить на всех имущество и лавку, их пришлось продать, и каждому досталось не так уж и много. Вдова распоряжалась своей долей в торговле и домами в ожидании, когда ее старший сын, пятнадцатилетний Арнольдус, станет взрослым. Другой сын, Иаков, был на шесть лет моложе. О дочерях же, благослови их всех Бог, тоже следовало позаботиться, так или иначе.
Рыжеволосая Сара Сусанне была шестым ребенком, ей тогда было шесть лет.
Никто не скажет, что Арнольдус не пытался по мере сил облегчить участь матери. У него был один недостаток, а может, достоинство, это как посмотреть. В тех краях этим свойством обладали лишь немногие порядочные мужчины. А именно, ему была присуща бесстрашная привычка выкладывать без обиняков все, что было у него в мыслях или лежало на сердце. Обольстительная откровенность и мягкое внимание. Можно назвать и шармом, если кому-то больше нравится это слово. Это свойство привлекало всех женщин, независимо от возраста. Сестры Арнольдуса, начиная от годовалой и до тринадцатилетней, доверчиво вручили ему свои жизни. За исключением старшей сестры, Марен Марии. После смерти отца она неожиданно обнаружила, что перестала быть в семье главной. Главным вдруг стал Арнольдус. Ей же пришлось трудиться не покладая рук. На нее был возложен уход за младшей сестрой, Анне Софией. К тому же она должна была выслушивать бесконечные рассуждения матери о любви и страданиях. Как будто фру Линд была единственная, на чью долю выпали эти испытания. А все остальные, в том числе и ее собственные дети, были бессловесными животными, не понимавшими, что такое страдание.
Однако напрасно кто-нибудь ждал от Марен проявления своенравия или упрямства. Она была наблюдательна и не теряла зря времени. Своих младших братьев и сестер она воспитывала одним взглядом, не прибегая ни к подзатыльникам, ни к похвалам. Марен была надежна и тверда, как каменная ступенька перед дверью в дом. Хотя известно, что камень, на который никогда не попадает солнце, не может быть теплым.
Но Марен Мария Линд и не ждала солнца. Она только искала возможности избежать тени. Каждого мужчину, который приходил в лавку или в дом к Линдам или встречался ей по воскресеньям на пригорке у церкви, Марен Мария взвешивала на своих собственных весах. Эти весы были естественной частью ее самой и находились у нее в голове. Скрытые от посторонних глаз. Она пользовалась гирями, которые по необходимости меняла. Сначала гири были слишком тяжелые и отправляли всех мужчин прямо в космос. Но после конфирмации Марен Мария мало-помалу постигла тайны жизни. Она поняла, что человека нельзя взвешивать на обычных грузовых весах, его надо делить на части и каждую часть класть на чашу весов по отдельности. Чтобы потом оценить полученные результаты. Главное — необходимо понять, что этому человеку нужно. Так, по мере надобности, можно было заменять гири, оказавшиеся слишком тяжелыми. Несколько раз при более близком знакомстве ей приходилось признать, что товар, показавшийся ей первосортным, годится разве на то, чтобы один раз попить с ним кофе на церковном празднике.
Но поскольку Марен никогда никому не доверялась, то, допустив ошибку, не теряла лица. Инстинктивно она отстранялась от бесконечной болтовни матери о чувствах, от ее завораживающей обходительности и, не в последнюю очередь, от ее заботы об Арнольдусе и младшем брате Иакове. Как будто братья уже по определению были существами высшего сорта. Марен знала, что каждый, кого мать угощала кофе и кто отнимал у матери время, лишал времени и ее самое и укорачивал ее ночи.
В пятнадцать лет она понимала, что хорошо сложена, но уже давно чувствовала себя старой. Она видела, какими красивыми становятся ее сестры. Особенно Сара Сусанне. К тому же они были более веселого нрава, чем она. Прежде всего, Амалия и Эллен Маргрете, между которыми был всего год разницы. Они вели себя так, словно мир вращался вокруг них. Словом, будущее и танцы принадлежали сестрам. Марен оставалось только быть их поверенной, помощницей и утешительницей, а когда начинались танцы, у нее уже не было сил танцевать.
В 1855 году, который люди называли \"богатым на события\", газета \"Трумсё-Тиденде\" писала, что условия для заготовки сена были благоприятны, но все остальное не уродилось. А ведь именно в тот год люди, имевшие землю, в основном посадили картофель и посеяли хлеб. Нужда в картофеле была велика. К счастью, это был последний год, когда Крымская война мешала торговле зерном с северной Россией. В январе следующего года было заключено перемирие, а 30 марта подписан мирный договор. Однако боги погоды требовали своего. Мало того, что люди не получили даров Божьих от земли, но и у торговцев в кассах было пусто.
Фру Линд и двадцатидвухлетний Арнольдус испытали это на себе. В семье было слишком много голодных ртов. Правда, сын Иаков уже обеспечивал себя сам, он еще не был женат и ходил шкипером на шхуне. Зато дочери доставляли матери много бессонных ночей. Внешне эти огорчения никак не проявлялись, однако старшие дочери чувствовали тревогу матери и воспринимали ее как упрек. Провести всю жизнь в услужении в чужом доме — разве об этом они мечтали?
В один прекрасный день в Кьопсвик приехал молодой Юхан Лагерфельд, уроженец Трондхейма. Марен как раз нужны были сильные мужские руки, чтобы вынести из поварни котел с супом. Юхан не стал тратить время на приветствия и обеими руками взялся за котел. Пар окутал его морковного цвета шевелюру, и шея покраснела от напряжения. Жесткие густые усы тихо шевелились от его дыхания.
Это было начало. Спустя некоторое время, после регулярных и частых визитов, он, улыбаясь, как обычно, и без малейшего смущения, посватался к Марен.
— Ты никак не шла у меня из головы. Так уж, пожалуйста, выходи за меня замуж. Что скажешь?
Марен стояла в саду возле стола, который накрывала на воздухе по случаю хорошей погоды. Юхан выпрямился и подошел к ней. Они были одни, и она забыла взвесить его на своих весах. Должно быть, она все знала заранее. Как будто это был давно решенный вопрос, как будто все было записано и скреплено печатью.
После свадьбы, на которой Юханнес Крог с Офферсёя был шафером, молодые переехали на остров Хундхолмен.
Но еще до этого события зима 1855—56 года выдалась на севере тяжелой и для людей и для скота. Лед в Гисундете был крепкий, как железо, и сошел только к концу мая. За ценами было не угнаться, и голод заглядывал в разрисованные морозом окна, особенно в домах бедных арендаторов и рыбаков. Власти наняли разъездного агронома, но люди как будто не понимали, что им с ним делать. Они просили о помощи и Господа Бога, и светские власти. Но, как всегда, помочь им должно было время, даже если для кого-то эта помощь и пришла слишком поздно.
Однако те, кто выстояли, быстро обо всем забыли. В 1859 году все опять было в порядке. Честь этого Сельскохозяйственное общество целиком приписало себе, даже не подумав поделиться ею с Господом. Агроном, как проповедник, пробуждающий души, ездил по всему краю и призывал людей следовать новой моде и рыть на своей земле оросительные канавы. Мол, именно в этом и кроется тайна успешного земледелия.
На Хундхолмене у Юхана и Марен со временем появились два работника, две служанки и семья квартирантов из шести человек, правда, хозяйство квартиранты вели отдельно. Кроме того, у Юхана с Марен было четыре коровы, двенадцать овец, поросенок и несколько кур. Они сеяли бочонок ячменя и сажали восемь бочонков картофеля. Благодаря своему замужеству Марен чудесным образом вырвалась из-под господства матери. Дом у нее был не такой богатый, как у ее родительницы, и она унаследовала не так много мебели и вещей, чтобы с них трудно было смахнуть пыль или стоило показывать их гостям, но она не нуждалась и была полной хозяйкой в своем доме. К тому же избавилась от детского крика. Тогда она еще не знала, что природа отказала ей в даре материнства.
Но, как известно, и душа человека, и его судьба непостижимы и со временем он становится одержимым тем, чего не смог получить.
Сара Сусанне получает письмо
В 1861 году на отмели Вестеролена пришла в небывалом количестве сельдь; было похоже, что и на следующий год море осчастливит людей своим серебром. И чем ближе эта серебряная сельдь подходила к берегу, тем легче было ее взять.
Братья Крог с Офферсёя тоже поставили на рыбу. Они собрали все лодки и наняли людей, договорившись платить им твердую заработную плату, но без права на долю от улова — при хороших замётах это им было выгоднее. Ходили слухи, что сельдь
аж выходит на сушу, — ее было столько, что рыбакам ничего не стоило выгнать ее на берег и там, среди прибрежных камней, просто черпать и кидать ее в бочки.
Братья с Офферсёя обладали многими талантами. О молодом Юханнесе ходили слухи, что он чует запах соли за много миль. Там, где другие рыбаки ждали прилива и жаловались на нехватку соли и сумасшедшие цены, он просто садился в лодку. Юханнес Крог сильно заикался, поэтому в его обычае было не болтать, а действовать.
Он никогда не ждал, пока у него закончится соль. Когда было нужно, он всегда успевал своим отрывистым стаккато договориться с торговцами. Хотя, вообще-то, предпочитал писать им в блокноте. У него были свои связи, он прислушивался к интонациям собеседника и проявлял терпение. Поэтому Юханнес всегда знал, насколько можно сбить цену. Родственников и свойственников в Бергене, Бё, на Лофотенах и в Трумсё тоже нельзя было сбрасывать со счетов. Помогало ему и то, что он, не рассчитывая на благодарность, всегда был готов подставить плечо человеку, попавшему в трудное положение.
Людям не нравилось только, что Юханнес слишком молод и что с ним трудно разговаривать. Особенно тем, кто читал медленнее, чем он писал то, что был не в силах произнести.
Сара Сусанне покинула дом матери в Кьопсвике и работала теперь экономкой в Бё. Цены на сельдь и соль ее мало интересовали. Но она помнила, что видела Юханнеса и в лавке, и во многих домах. И довольно часто. Он был на несколько лет старше ее, но ненамного. Сильный, худой, жилистый, он был под стать жившим в горах финнам, которым постоянно приходилось бегать за своими оленями. Зато лицо его со светлыми волнистыми волосами и бородой было очень красиво. А вот руки не подходили к его облику. Словно в нужный момент у Создателя просто не нашлось красивых рук. Длинные руки Юханнеса заканчивались внушительными кулачищами. Ноги были большие и явно не соответствовали его худощавой фигуре. Однако ходил он легко, слегка враскачку. Точно хотел убежать от чего-то очень смешного, а может, и очень грустного. Глаза у него были прозрачные, как стекло. Когда Юханнес смотрел прямо на человека, они расширялись и напоминали глаза младенца, впервые увидевшего мир Божий.
Сара Сусанне запомнила его еще со свадьбы сестры Марен. Он стоял в толпе мужчин, но ни с кем не разговаривал. Иногда энергично кивал или печально качал головой. Он все время держался в некотором отдалении, и даже когда смотрел прямо на нее, казалось, что он ее не замечает. Она видела его в саду — в рубашке с закатанными рукавами, ярко освещенного солнцем. Но в саду и в гостиных толпилось слишком много народу. Вряд ли люди помнили всех, кого они там видели.
Стояло лето 1862 года. Хозяйка отпустила Сару Сусанне на несколько дней домой повидаться с родными. Днем в воскресенье, когда Сара Сусанне с матерью и сестрами вышли из церкви, перед ними неожиданно возник Юханнес Крог. Он низко поклонился и, как на похоронах, поздоровался с каждой за руку.
После того как фру Линд заполнила возникшую было тишину потоком многословного дружелюбия, Юханнес вручил Саре Сусанне большой серый пакет, в котором лежало что-то мягкое. Могло показаться, будто они заранее условились об этом и что говорить тут не о чем. Будто он давно знал, что может встретить ее у церкви. При всем своем замешательстве она, однако, заметила, что его большущая рука дрожала и на шее вздулись синие жилы.
Деваться Саре Сусанне было некуда, и она обеими руками приняла у него пакет. После того как Юханнес несколько раз кивнул ей на пакет, она открыла его и вынула белую шелковую шаль с длинной тяжелой бахромой и письмо, запечатанное печатью, на которой были две буквы — Ю.К. Она так смутилась, что даже забыла его поблагодарить. Стоявшие вокруг люди смотрели на них во все глаза. Кое-кто улыбался. Сестры Амалия и Эллен, обменявшись взглядом, не облегчили положения Сары Сусанне. Анне София, которой было всего четырнадцать лет, с открытым ртом переводила глаза с него на нее и обратно. Но фру Линд быстро спасла положение, пригласив Юханнеса Крога с Офферсёя к ним на обед. За приглашением последовал разговор об общих родственниках, вопросы о здоровье матери, ценах на сельдь и вообще обо всем на свете.
Во время обеда и потом, когда все уже пили кофе, Юханнес, согласно кивая на все, что говорила фру Линд, по-прежнему смотрел на что-то рядом с головой Сары Сусанне. Выражение лица у него было внимательное, хотя вместе с тем казалось, что он пребывает где-то далеко отсюда. Если он не ел и не пил, он сидел скрестив руки на груди, словно адмирал, отдыхающий между битвами.
Сара Сусанне еще не читала письма. Оно лежало на буфете. Шаль тоже. Как велел обычай, она разливала кофе, а ее мать угощала гостя сладостями и лепешками лефсе. И хотя Юханнес за все время не произнес почти ни одного слова, мать выразила сожаление, что Арнольдуса нет дома и Юханнесу приходится довольствоваться женским обществом. На это Юханнес энергично затряс головой, словно хотел сказать, что она напрасно так думает.
После обстоятельных расспросов матери они поняли, что торговля на Офферсёе идет хорошо, но что в будущем он собирается оставаться шкипером на шхуне своего брата Эйлерта, которому по наследству должна была отойти и усадьба, и торговое дело на острове. Фру Линд задавала длинные вопросы, на которые можно было ответить коротко. Словно она заранее знала ответ и нуждалась только в \"да\" или \"нет\".
Стоило Юханнесу произнести подряд несколько слов, как он начинал заикаться. Иногда на первом же слоге, словно его пугало то, что ему еще только предстояло произнести. Из-за этих усилий он забывал делать промежутки между словами. И они сливались в один прерывистый поток.
Фру Линд не позволяла себе это заметить и терпеливо ждала, когда Юханнес преодолеет все препятствия, а потом продолжала дружески расспрашивать его как о важных делах, так и о пустяках. И часто облегчала его задачу, сама отвечая на свои вопросы.
— Как я понимаю, единственное, чего вам не хватает, — так это спутницы жизни? — спросила она.
Юханнес благодарно несколько раз кивнул в ответ.
— Но вы еще молодой человек, у вас впереди много времени, — утешила она его.
— Неееет! Ввввремя ииидет быыыстро, — серьезно ответил Юханнес, по-прежнему не сводя глаз с какой-то точки рядом с лицом Сары Сусанне.
Вскоре он как будто очнулся от глубокого сна и уже не мог ответить ни на один вопрос хозяйки. Он встал, так и не допив кофе. Потом обошел всех, пожимая всем руки. Амалии и Эллен, Анне Софии, их матери и последней Саре Сусанне. Лицо его было бесстрастно, но шея стала пунцовой, и он все время поглядывал на конверт, лежавший на буфете.
Как только он ушел, сестры набросились на шаль. Мать протянула Саре Сусанне письмо. Плавным изящным движением. Почти торжественно. Словно оно содержало привет от французского Короля-Солнца. Но Сара Сусанне не взяла его. Она внимательно разглядывала узор на ковре.
Мать вздохнула, с упреком взглянула на дочь и сама открыла письмо. Некоторое время она изучала его, потом выпрямилась, откашлялась и прочла таким голосом, каким обычно читала Рождественское Евангелие.
Уважаемая йомфру Сара Сусанне Бинг Линд! Имею честь просить Вашей крохотной ручки, дабы Вы стали моей законной спутницей жизни и в счастье и в горести. Если Вы ответите мне согласием, Вы никогда не раскаетесь и никогда ни в чем не будете терпеть нужды! Следует сказать, что я намерен в скором времени приобрести лавку в Хавннесе у Юхана Урсина. У меня есть на это средства, и, таким образом, у Вас будет свой собственный дом.
И еще: смею ли я просить Вас тактично не разглашать моего предложения в случае, если Вы мне откажете?
Преданный Вам
Юханнес Иргенс Крог, шкипер.
PS: Извините за почерк, мне привычнее писать цифры.
Кто-то провез по вымощенному камнем двору тачку на колесах с железным ободом. Под окном у входа в погреб болтали две служанки, вынесшие туда остатки воскресного обеда. Сара Сусанне смотрела на скворца, который в саду собирал урожай еще не созревшей рябины. День за окном был сверкающе ясный.
— Ну что?.. — склонилась к ней мать.
— Мама... — прошептала Сара Сусанне, и сидевшие вокруг сестры затаили дыхание.
— Надеюсь, ты не собираешься на всю жизнь остаться старой девой? — начала мать, когда Сара Сусанне так ничего больше и не сказала.
— Нет...
— Юханнес Крог очень симпатичный и красивый мужчина! И вполне солидный. Ему всего двадцать шесть лет! К тому же мы в родстве с ними через его отца, Йенса Крога. Арнольдус и Северин были крестными отцами его племянника. Мы с твоими единокровными братьями и сестрами тесно связаны с Крогами. Милая Сара Сусанне... А заикается он от того, что сильно нервничает.
— Вы заметили, у него глаза как у нашей Буланки? Такие же большие и блестящие! — воскликнула Анне София.
— Меня не пугает его заикание! Но...
Мать вздохнула. Она сидела слишком близко, их разделял только стол. Когда она положила руку на плечо Саре Сусанне, той показалось, что она уже попала в заточение.
— Ну, раз так, ладно... Можешь подождать с ответом до возвращения Арнольдуса. Никто не сможет сказать, что я к чему-то принуждаю своих детей!
— Может, он согласится жениться на мне, если ты ему откажешь? — засмеялась Эллен.
— Что за глупости! — Фру Линд вскинула голову и по очереди оглядела своих дочерей.
— Не все же выходят замуж по любви, — буркнула Амалия и смущенно взглянула на мать.
— А может, Сара Сусанне задумала купить себе отдельную усадьбу и жить вообще без мужа, как Иверине в Торстаде, — заметила Эллен.
Она имела в виду их единокровную сестру, которую они любили и к которой относились с большим уважением. Иверине прекрасно справлялась со своим хозяйством с помощью экономки Перулине. Никто не устраивал таких интересных рождественских вечеров, как она. У нее мужчинам не удавалось завладеть беседой и приходилось говорить о том, что интересно хозяйке.
— Любовь... она всякая бывает... Кое-кто ее не замечает, даже если она совсем близко... Хваленое бурление в крови мимолетно, как весенний шквал. На этом жизнь не построишь, — вздохнула мать.
— Но, мама! Ты всегда так красиво говорила о папе, разве это была не любовь? — мягко спросила Анне София.
— Милая Анне, тебе был всего год, когда он умер. У меня было много времени, чтобы подумать о нем и обо всех моих сиротках. Мне это стоило много любви и труда. — Мать снова вздохнула и поднесла к глазам носовой платок.
Когда Арнольдус вернулся домой и узнал о шали и о письме, лицо его озарилось широкой улыбкой.
— Замечательно! Сам Юханнес Крог! Ясная голова и, насколько мне известно, человек, не имеющий ни одного врага. Что тут скажешь? Один неженатый мужик дома — это еще куда ни шло, но ведь маму заботит, что у нее вообще слишком много непристроенных детей. Иаков, Хелене, Амалия, Эллен, Анне София, ты и я, — бойко перечислил он всех. — Она, бедняжка, ночами не спит, все думает, что с нами со всеми будет, особенно с дочерьми.
Сара Сусанне промолчала. Висячая лампа покачивалась на медных цепях. Стеклянный резервуар был наполовину пуст. Стекло лампы походило на закопченный маятник, качающийся под потолком. Мать ходила по комнате на втором этаже. Решительные твердые шажки неожиданно замирали, а потом снова начинали свое однообразное движение. Как будто она останавливалась, чтобы прислушаться, или чуть не упала, или по какой-то другой причине нуждалась, чтобы кто-нибудь поспешил к ней на помощь. Когда мать начинала там ходить, Сара Сусанне, сколько себя помнила, всегда ждала, что вот-вот что-нибудь случится. Неритмичное постукивание каблуков, за которым следовала оглушительная тишина. И снова твердые шаги. Когда там проходил кто-нибудь другой, его шаги всегда имели конец. Мать же ходила бесконечно. Она не спешила спускаться вниз. Словно хотела напомнить своим детям, что ей надо о многом подумать, что у нее много забот и что ей приходится делать эти остановки, дабы их жизнь могла продолжаться дальше.
Арнольдус и Сара Сусанне были в гостиной одни. Накрахмаленные летние шторы колыхались, как мантии. Картофельный крахмал, тщательное спрыскивание и горячий утюг. Но к матери эти заботы не имели отношения. Она не занималась такими пустяками. Ей не приходилось даже намекать, что она не любит этого или чувствует себя слишком важной дамой для такой работы. Нет, вовсе нет. Просто всегда получалось, что в это время она или разбирала свой секретер, или должна была что-то проверить. До того как Марен вышла замуж, именно она распоряжалась всем в доме и делала генеральную уборку, в том числе и гладила шторы. Теперь это как могли делали другие дочери или служанки.
Арнольдус всегда был чем-то занят, какая-то неприкаянность вечно гнала его из дому. Он почти постоянно чувствовал себя неприкаянным. Даже по воскресеньям. Особенно по воскресеньям.
— Если Юханнес купит Хавннес и начнет там свое дело, без жены ему не обойтись. По-моему, тебе не следует тянуть с ответом. Здесь на каждом мысе найдется девушка, мечтающая выйти замуж.
Сара Сусанне пыталась заглянуть брату в глаза. Пыталась показать ему, что она ждет от него совсем других слов. Хотя и не знала, каких именно. Но то, что Арнольдус, которого она ставила выше всех людей, предает ее таким образом, было ужасно.
— Я думала, ты посмотришь на это с моей стороны... — начала она.
— Я так и делаю, дорогая... И не знаю никого, кто подошел бы тебе лучше, чем Юханнес.
— Неужели никого больше нет?
— А кто еще может быть? Что ты имеешь в виду?
— Значит, надо выходить замуж за первого попавшегося?
— Юханнес не первый попавшийся, — кисло возразил Арнольдус.
Но когда Сара Сусанне наконец поймала его взгляд, он тут же отвел глаза.
— Я надеялась найти у тебя поддержку, — прошептала она.
— А разве я тебе в ней отказал?
Сара Сусанне помолчала, ожидая, что он скажет еще. Арнольдус молчал, тогда она встала и наклонила голову. Пригладила руками юбку и пошла к двери. Медленно. Если бы он сейчас сказал ей хоть слово, произнес бы ее имя, она бы обернулась и бросилась ему на шею.
Три дня Сара Сусанне лежала в постели, у нее болело горло. Родным пришлось послать человека в Бё с сообщением, что она не может вернуться к обещанному сроку. Хозяйка вообще была недовольна ее отъездом, можно было представить себе, что она скажет, узнав, что возвращение Сары Сусанне откладывается.
Мать пришла проведать больную и остановилась в дверях комнаты. Ей непонятно, как в это время года у человека может болеть горло. Нет-нет, она не осуждает Сару Сусанне за ее болезнь, она только сказала то, что думает. И закончила словами: \"Бедная моя девочка!\" Сара Сусанне знала, что, если она преодолеет жжение в горле и расплачется, мать непременно войдет в комнату и сядет к ней на край кровати. Но она лишь отрицательно качала головой или согласно кивала. Это длилось недолго. Наконец Сара Сусанне смогла закрыть глаза и позволить времени идти своим чередом. Так или иначе, с этой жизнью было покончено.
Странно, что после сведения счетов с жизнью ее охватило небывалое спокойствие. Оказалось, что горячий черносмородиновый тодди с изюмом подействовал на нее точно так же, как в детстве. Выпив тодди, она вынула из чашки изюмину, положила ее в рот, и ей сразу стало легче. Сестры, одна за другой, заходили к ней в комнату. Им явно запретили донимать ее разговорами о письме. Они лишь останавливались вдали от больной, уверенные, что свою болезнь она привезла с собой из Бё. Пусть радуется, что лежит в постели, — на улице туман и идет дождь, на это можно смотреть и через окно. А вот им нужно идти в сад, чтобы нарвать ревеня, или помогать в доме по хозяйству.
Арнольдус не показывался.
На третий день Сара Сусанне проснулась очень рано и припомнила приснившийся ей сон. Она стояла у причалов возле лавки и ждала лодку, которая покачивалась во фьорде, но подходить к берегу как будто не собиралась. Неожиданно время года изменилось. Над фьордом закружился снег, однако лодки при сильном ветре шли без парусов. Она не чувствовала ни ветра, ни холода. Когда она повернулась к усадьбе, она увидела, как распускаются листья на залитых солнцем деревьях. Они были так близко от ее лица, что был виден даже пушок на маленьких листочках ивы. Цветной горошек карабкался по сетчатой изгороди, похожий на зверьков пастельных тонов, и распространял дивный аромат. Через мгновение цветки съежились и опали. Тяжелое дыхание пустоты окутало Сару Сусанне. Ей нужно было освободиться от этого. И она решила вымыть волосы, потому что вспотела и была вся липкая. Из цинковой бадейки шел пар, Сара Сусанне наклонилась, и ее распущенные волосы поплыли в горячей воде. Они закрыли собой все причалы и поплыли дальше в море, и она никак не могла их остановить. К тому же они цеплялись за подставки для сушки сетей и за прибрежные скалы, на которых сушили рыбу. Неожиданно она увидела Юханнеса Крога, он висел, зацепившись за самый высокий столб, и протягивал ей белоснежное льняное полотенце. Если бы это не выглядело так опасно, она бы даже засмеялась. Лица у него не было, но, проснувшись, она не сомневалась, что это был он.
Сара Сусанне встала с кровати, оделась, причесалась и села писать письмо.
Многоуважаемый шкипер Юханнес Иргенс Крог!
Большое спасибо за Вашу красивую шаль и приятное предложение.
Я отвечаю \"да\". Вы сами решите, когда у нас будет оглашение.
Для порядка, должна обратить Ваше внимание на то, что моя матушка не располагает средствами, чтобы оплатить расходы на свадьбу. Что же касается меня, то меня устроит и самая скромная свадьба.
Я получу весьма небольшое приданое. Только мои платья и немного постельного белья. Но долгов у меня нет. Моя матушка низко Вам кланяется!
Разделяю Ваше желание сохранить все в тайне.
Сара Сусанне Бинг Линд.
Она попросила старого работника лавки, жившего у них на хлебах, взять лодку и доставить письмо лично Юханнесу.
После этого уехала в Бё и продолжала работать, как обычно. Хозяйка была рада ее возвращению и позаботилась навалить на нее столько работы, чтобы ей некогда было вздохнуть. Сара Сусанне решила не отказываться от места, пока не придет ответ от Юханеса и не будет сделано первое оглашение. Работа помогала Саре Сусанне заполнить грызущую ее пустоту. Она не могла припомнить, чтобы когда-нибудь чувствовала себя такой безнадежно одинокой.
Но она просчиталась. Уже через несколько дней Юханнес приплыл в Бё и представился хозяевам Сары Сусанне как ее жених. Слово \"жених\" он повторил несколько раз не заикаясь. Он преподнес Саре Сусанне золотое кольцо с красным камнем и сразил наповал хозяйку, вручив ей письмо, в котором просил освободить Сару Сусанне от ее обязанностей как можно скорее, ибо он нуждается в присутствии своей невесты во время приготовлений к свадьбе.
Хозяйка мужественно, хотя и не без сожаления, отнеслась к предстоящему отъезду Сары Сусанне. Она от всего сердца пожелала молодым счастья, но очень просила, чтобы невеста осталась у нее до конца ноября. Юханнес возразил — это слишком долгий срок. Он рассчитывает, что свадьба состоится между Рождеством и Новым годом.
Тогда Сара Сусанне словно проснулась и заявила, что будет работать до середины ноября. Ей показалось, что таким образом она угодит и жениху и хозяйке. Ей было не по душе, чтобы кто-то, кроме нее самой, решал, сколько времени она останется на службе. Но она понимала, что на такие пустяки не следует обращать внимания, когда вручаешь свою судьбу в чужие руки.
Она еще не плакала. Поплакать она всегда успеет.
— Почему ты не носишь свое обручальное кольцо? — спросила у нее однажды хозяйка, когда они готовили желе из красной смородины. Кроваво-красный сок капал через край сосуда.
— Оно слишком дорогое, я не хочу его носить, пока у меня столько грязной работы, — решительно ответила Сара Сусанне.
— Он сам приедет за тобой пятнадцатого ноября?
— Да, он так сказал.
— Хочешь взять несколько свободных дней и съездить домой в Кьопсвик?
— Нет, спасибо. Это уже не мой дом.
Хозяйка с удивлением взглянула на нее. И наморщила лоб так, что он стал похож на бараний бок. Желто-красно-белый. Оставалось только свернуть его рулетом и поставить в духовку
Остров Офферсёй
О скромной свадьбе речь больше не шла. Это было бы неприлично. О скромной свадьбе может идти речь, если люди бедны или, как говорится,
пребывают в стесненных обстоятельствах. Молодые должны были венчаться в церкви в Лёдингене, а сама свадьба — состояться на Офферсёе. Там уже устраивались свадьбы. Эйлерт должен был быть шафером, как и купец Юхан Бордервик из Вогана. Он был женат на сестре Юханнеса Магдалене. В подружки невесты были выбраны сестры Сары Сусанне — Марен и Иверине.
Арнольдус отправился к Саре Сусанне в Бё, чтобы поговорить с нею о свадьбе. У нее не было никаких пожеланий. Решайте все сами, сказала она. Когда он спросил, не хочет ли она видеть в подружках невесты кого-нибудь более именитого, чем ее сестры, Сара Сусанне ему даже не ответила. Но на его нижайшую просьбу до свадьбы приехать домой решительно ответила отказом.
— Мама боится, что ты на нас сердишься.
— Все знают, что теперь мой дом будет в другом месте, — твердо сказала она.
— А как быть со всеми этими женскими вещами?.. С платьями и всем остальным?.. Мама хочет, чтобы ты примерила подвенечное платье, которое они с Марен подготовили тебе к свадьбе.
— Скажи маме, если она хочет что-нибудь мне отдать, пусть приедет туда, где я живу.
— По-моему, ты ненормальная!
— Думай как хочешь, — отрезала она. И настояла на своем.
Что касается некоторых интимных сторон брака, несколько простых советов Сара Сусанне получила от своей старшей сестры Марен, жившей на Хундхолмене, которая тоже приехала в Бё, чтобы поговорить с сестрой о ее свадьбе. Во-первых, Сара Сусанне должна перестать быть недотрогой, надо помнить, что она теперь замужняя женщина. О слезах не должно быть и речи, хотя в первую брачную ночь ей будет немного больно. Ее слезы могут огорчить мужа, и тогда он ничего не сможет. Чего не сможет, Марен объяснять не стала, но Сара Сусанне догадывалась, что это каким-то образом связано с настроением. Во-вторых, долг женщины вытерпеть то, что выльется из него, не выказывая отвращения. А то он может расстроиться еще больше. Она должна позаботиться о том, чтобы у нее под рукой была вода и полотенце, и, когда он уснет, незаметно подмыться.
Если она не хочет сразу же забеременеть, нужно после всего стиснуть себе живот, особенно его низ, словно она хочет помешать его семени проникнуть в ее самые потаенные уголки. Ибо именно там и происходит зачатие. Кроме того, следует сразу же встать и помочиться, учила она Сару Сусанне. Сама она не нуждалась в подобных советах, просто слышала, что это помогает.
Саре Сусанне показалось это таким сложным, что она решила лучше уж сразу стать матерью, хотя одна только мысль об этом вызывала у нее отвращение и страх.
Юханнес прислал письмо, в котором объяснял, что он не просто женится на ней, но горячо ее любит. Как он смог полюбить ее, если они были едва знакомы, это уже другое дело. Он писал странные слова: \"Ты стала моей путеводной звездой\" или \" Я и не знал, что в моем сердце таится столько жара\".
Такое непосредственное выражение чувств тронуло Сару Сусанне. Пусть это были только слова, какие обычно говорят до свадьбы, но этот человек ей определенно нравился. Он желал ей добра, и она без принуждения ответила согласием на его предложение. Он писал, что ему хочется отвезти ее на пару дней в Кьопсвик, чтобы она повидалась с родными, а потом они заедут на Офферсёй — он хочет показать ей комнаты, в которых они будут жить, пока не завершится покупка Хавннеса.
Она ответила, что в Кьопсвике ей делать нечего и она охотно останется на Офферсёе уже до свадьбы.
Юханнес сдержал слово. Пятнадцатоего ноября он приехал за ней. На большом карбасе, словно у нее было с собой много вещей. Ему помогал молодой парень. В Вестеролс-фьорде им мешал сильный боковой ветер, но когда они пересекали Хадсель-фьорд, ветер утих. В проливе Рафтсундет ветра почти не было, так что карбас двигался медленно. Горы подходили к самой воде по обе стороны пролива. Они блестели от изморози, но поля под тонким слоем льда были еще зеленые. Над отвесными черными скалами серели занесенные снегом вершины. Всю дорогу Сара Сусанне сидела в укрытии под кормой, там было тепло, сухо, и туда почти не долетали морские брызги и поваливший вдруг мокрый снег. Юханнес стоял у штурвала и правил карбасом. Его помощник укрылся под парусом.
Все казалось каким-то ненастоящим. Это был конец прежней жизни Сары Сусанне, но у нее хватило ума не горевать об этом.
Наконец по правому борту показался Стуре Мола, и они вошли в неспокойный Вест-фьорд, который потребовал от Юханнеса напряженного внимания. Но, очевидно, он хорошо знал фарватер. Они легко вошли в \"сапожок\" перед Офферсёем. Почти всю дорогу Юханнес молчал. Но часто ей улыбался. Очень часто. Иногда он снимал кожаную фуражку и размахивал ею, словно Сара Сусанне стояла на берегу. И вообще вел себя как мальчишка, который украл лодку и, подняв парус, вышел в море.
На Офферсёе их явно ждали. Люди прибежали на берег и толпились на скалах. Пока мужчины помогали им причалить и вынести на берег немногочисленные пожитки Сары Сусанне, Юханнес спрыгнул с лодки на плоский камень и протянул ей руку. Едва она ступила ногой на камень, он подхватил ее на руки, подкинул и прижал к себе. А потом понес по скользким мосткам и дальше по дороге, к домам.
Не зная, что ей делать с руками, Сара Сусанне уверенно обняла его за шею. И чтобы как-то облегчить его ношу, крепко прижалась к нему. Иначе и быть не могло.
Люди захлопали и засмеялись. Кто-то что-то крикнул. Но Юханнес не обратил на них внимания. Несколько раз он поскользнулся, но, тут же снова обретя равновесие, продолжал нести ее к дому. Там он осторожно поставил Сару Сусанне на крыльцо перед своей матерью.
— Ханна! Покажи Саре Сусанне южную мансарду. До свадьбы она будет спать там! — распорядилась фру Крог. — Мне бы следовало спросить у твоей матушки, не возражает ли она, что ты приехала прямо к нам, — прибавила она и вздохнула. Они стояли в прихожей, еще не успев раздеться. Сара Сусанне почувствовала холодный запах начищенного серебра и топящихся печей.
— Если я достаточно взрослая, чтобы выйти замуж, значит, достаточно взрослая и для того, чтобы уехать из дома, — мягко сказала Сара Сусанне и скинула с себя шубку.
— Да, но ты забыла сказать ей, что...
Воцарилась тишина. Юханнес схватил шубку и обнял Сару Сусанне за талию. И все равно она испугалась, что заплачет. А этого ей сейчас хотелось бы меньше всего — следовало поскорее закончить этот разговор.
— Я предупредила ее... Но, может, вы недовольны, что я приехала прямо к вам? — тихо спросила она.
Ханна, невестка Юханнеса, открыла двери в гостиную. Мягкий свет лампы в комнате как будто смягчил холод. Юханнес взмахнул рукой и хотел ввести Сару Сусанне в гостиную.
— Помилуй тебя Бог, дитя, конечно нет. Но мне не хотелось бы с самого начала поссориться с твоей матерью, — сказала фру Крог у них за спиной.
Сара Сусанне обернулась. Странный прием. Но что поделаешь.
— Не знаю ни одного человека, который смог бы поссориться с моей мамой! Она не такая! — громко сказала она.
Фру Крог медленно вошла за ними в гостиную и многозначительно закрыла за собой дверь. Она не сказала им \"Добро пожаловать!\", как сказала бы мать Сары Сусанне, но выражение ее круглого лица над пышной фигурой постепенно смягчилось. Она как будто одной рукой дарила, а другой тут же отбирала подаренное. Сара Сусанне уже слышала, что ее будущая свекровь прижимиста, с улыбкой отдает самые строгие распоряжения и требует от всех трудолюбия и беспрекословного подчинения, в том числе и от своих домашних. С сыновьями она тоже была строга. Сара Сусанне быстро поняла, что весь дом словно насторожился перед ее приездом.
У Эйлерта, старшего брата Юханнеса, было крупное, серьезное лицо, которое расплывалось в улыбке, когда этого меньше всего ждали. Он говорил быстро и много, будто хотел наверстать то, что упустил Юханнес. Ханна, его жена, показала Саре Сусанне, где что находится, и помогла устроиться на новом месте. У нее были светлые вьющиеся волосы, и она немного задыхалась, точно ее кто-то душил. Свекровь редко обращалась непосредственно к Саре Сусанне. Наверное, потому, что в этом доме от мыслей до слов был долгий путь. С другой стороны, Сара Сусанне не тосковала по непрерывному словесному потоку, характерному для ее матери.
И в первую ночь на Офферсёе, а значит, в последний день жизни, которая до того принадлежала только ей, она, укрывшись периной, вынуждена была признаться себе, что Юханнес ей нравится. По крайней мере, пока не пытается что-то сказать. Вынести его заикание было труднее.
Через несколько дней она привыкла к его большим рукам и ногам. Он показал ей усадьбу. Она спросила, где у них будет своя кухня, но он покачал головой и признался, что кухня у них одна. Она большая. Но это ненадолго. Ведь они скоро переедут в Хавннес.
Сара Сусанне кивнула. Поскольку Юханнес был немногословен, она тоже не говорила лишних слов.
С тех пор как он перенес ее с лодки на берег и донес до дома, она начала как будто иначе относиться к нему. Никто никогда не носил ее на руках, разве что в детстве. Он прижимал ее к себе так крепко, что она через одежду чувствовала тепло его тела. Не прибегая к хвастовству или к выпивке, чтобы набраться храбрости, он покорил ее своей силой. Даже противясь этому, она чувствовала его надежность.
— Боюсь, на свадьбе будет много рассуждений про приход-расход! — сказала Ханна однажды вечером. Они сидели в гостиной над списком гостей и решали, кого с кем посадить за столом.
— За едой не принято говорить о деньгах, — заметила Сара Сусанне.
— Увидишь, что будет, когда сойдутся Эйлерт и Юхан Бордервик.
— Но это же неприлично!
— Обычаи изменились, скоро ты сама в этом убедишься. Теперь каждый сам решает, что принято, а что — нет. Особенно мужчины, заложившие за воротник. И
наша фру Крог...
Последние слова были сказаны шепотом.
Сара Сусанне не любила таких разговоров и промолчала. Но вскоре поняла, что в оценке свекрови Ханна права. Нельзя сказать, что мать Юханнеса не была к ней расположена, дело было в другом. Фру Крог обладала какой-то необъяснимой способностью в любую минуту выжать из человека, так сказать, квинтэссенцию долга. И она настолько отличалась от матери Сары Сусанне, что все правила хорошего тона, усвоенные ею дома, были словно перевернуты с ног на голову. Если мать Сары Сусанне встречала всех, кто приходил в дом, долгими разговорами о человеческой доброте и превратностях судьбы, мать Юханнеса требовала выполнения долга и соблюдения порядка.
Вступление в брак
Свадьба состоялась не между Рождеством и Новым годом, а 19 декабря. Ведь невеста была уже на месте, и все важные гости успевали приехать к этому дню. Многих из них Сара Сусанне никогда раньше не видела, однако у них с Юханнесом было и много общих родственников. Она видела всех как в тумане. Их лица казались ей чужими и неестественными. Даже сестра Иверине, которая всегда и всюду оставалась самой собой, выглядела как-то странно. Словно всем им было немного грустно, но они это скрывали, веселясь и выпивая.
Благодаря покойному Йенсу Крогу, отцу Юханнеса, который когда-то не пожалел на аукционе пятьдесят семь спесидалеров, его семья владела теперь домом рядом с церковью в Лёдингене. Там должны были наряжать невесту. Черная печь гудела, снежные хлопья липли к стеклам. У двери растаявший снег образовал небольшое озерцо вокруг высоких сапог и другой обуви, шуб и пальто из домотканого сукна. Запах сырой одежды и обуви первым встречал каждого вошедшего в дверь. Деревянные коробы с закуской, расставленные на столах вдоль стен, искушали людей своим содержимым.
Фру Крог в меховой шубе сидела возле печки, в то время как фру Линд мешалась под ногами у прислуги, пытавшейся внести порядок в эту суету и неразбериху. Время от времени они обе что-то говорили, но никто не обращал на них внимания. Фру Крог пыталась сохранить превосходство — как бы там ни было, а она, как и полагалось, уже выдала замуж всех своих дочерей, а вот фру Линд сильно от нее отстала. Наверное, именно поэтому ее голос звучал особенно дружелюбно, а глаза и весь облик свидетельствовали о готовности прийти на помощь.
Пахло овечьей шерстью, смолой и потом. Иногда проплывал тонкий аромат розовой воды. Наконец безошибочно узнаваемый запах кофе заставил всех просиять. Этот призыв донесся из столовой, и разговор под низким потолком оживился. Все это напоминало вороний тинг.
[1]
— Если невеста уже одета, может, нам будет позволено войти в столовую? — крикнул кто-то за дверью.
— Еще не пора!
Сара Сусанне сидела за ширмой в окружении сестер и Ханны. Подвенечное платье было подарком от Арнольдуса. Семейное подвенечное платье, привезенное в холщовом мешке из усадьбы Линдов, ей не подошло. Она оказалась слишком маленькой и хрупкой и выглядела в нем несчастной девочкой. А вот на Марен то старое семейное платье в свое время сидело как влитое. Платье, которое теперь надели на Сару Сусанне, было сшито по последней моде портнихой из Страндстедета. Из тяжелого черного блестящего шелка, купленного в Бергене. Облегающий лиф, юбка в глубокую складку, широкие рукава с буфами и кружева на груди. Швы на рукавах раздражали кожу. Сара Сусанне чувствовала это и тут же об этом забывала.
Мать кружила вокруг Сары Сусанне и настаивала, чтобы она надела камею, хранившуюся в семье для подобных случаев. Ханна же считала, что слишком толстая игла камеи испортит шелк.
— Что ж, будем хранить ее и никогда никому не показывать, — вздохнула мать. — Деточка моя, ты сегодня прелестна, — прибавила она и приложила к глазам платок.
Брошь все-таки прикололи, и Ханна пожала плечами. Длинная семейная фата давно уже перестала быть белой и напоминала старый документ, извлеченный из купеческого сундука. По обычаю ее венчал миртовый венок. Мать постаралась и опустошила все цветочные горшки, что стояли у них дома. Венок, к которому изнутри была прикреплена фата, никак не хотел держаться на голове.
— Прикрепите его получше, — попросила Сара Сусанне. Она позволила надеть на себя платье и расправить складки. Позволила расчесать себе волосы, завить и заплести косы. Позволила натянуть на себя три нижние юбки. Позволила им смеяться, не принимая участия в их веселье. Когда ей сказали, что она может встать, она встала. Когда попросили сесть, она снова села.
Юханнес произнес \"да\" не заикаясь. Впрочем, \"да\" — короткое слово. Это многим пришло в голову, пока молодые стояли перед алтарем. Молодожены и их родные приплыли в церковь на парусном судне. На нем развевался флаг, оно было украшено ветками можжевельника и фонариками и шло первым. За ним следовала армада больших и малых карбасов и лодок — всех, какие были на плаву. У мостков и причалов на Офферсёе сразу стало тесно.
Один парень так рвался посмотреть на последний фейерверк, что упал в воду. На то, чтобы вытащить из ледяной воды стучащего зубами бедолагу, ушло время. Под крики и смех его отправили прямиком в поварню, чтобы он там оттаял. Тем временем дым от фейерверка развеялся. А сороки и вороны на заснеженных рябинах и под навесом крыши успели успокоиться.
Юханнес повторил доставку невесты домой точно как в первый раз. Он поднял ее на руки и покружил, словно хотел показать всем гостям. Потом прижал к себе и пошел к дому, не отрывая глаз от заснеженной дороги. Ее занесло, пока они были в церкви. Из-за суеты и неразберихи работник не успел расчистить дорогу. Однако большие ступни Юханнеса служили ему снегоступами, он, как будто вброд, шел по глубокому снегу, доходившему ему до края ботфорт.
— Отпусти меня, — прошептала Сара Сусанне, поняв по его дыханию, что ему трудно идти.
Но Юханнес не обратил внимания на ее слова. Он только потерся подстриженной бородой о ее щеку и засмеялся. Низким, переливчатым смехом, который, наверное, прятал где-то в себе. Долго прятал.
За ними, как утиный выводок, тянулись гости. Сара Сусанне видела их через его плечо. Они были какие-то ненастоящие. Чужие. Словно из какого-то рассказа. Они смеялись. Гоготали. Квохтали. Женщины, приподняв юбки и повизгивая, пробирались по снегу в одних туфельках. Одна из них крикнула, что тоже хочет, чтобы ее понесли на руках. Ты не невеста, ответили ей. И все засмеялись.
После обеда, который был подан в столовой и в двух гостиных, гостей охватило неудержимое веселье, их голоса звучали как гул рассерженных пчел. Наконец столы убрали, Юханнес пригласил невесту, и начались танцы. Против ожидания, он двигался осторожно, хотя жених и невеста не успели заранее поупражняться в этом искусстве. Он даже отстранял Сару Сусанне от себя, чтобы случайно не наступить ей на ногу. Она вдруг поняла, что он все время думал только о том, как этого избежать. И ей стало страшно от того, что отныне у них с Юханнесом нет никого, кроме друг друга. Очевидно, среди толпы гостей он чувствовал себя таким же одиноким, как и она.
Но вообще-то Саре Сусанне свадьба понравилась. Новое платье. Заботливая помощь сестер, хлопотавших над ее прической, пуговицами и кнопками. Хихиканье и смех. Тайны. Она даже не вспомнила, что это ее последний день в качестве невесты. Как можно быть такой глупой?
Сразу после полуночи, когда служанки начали менять свечи в подсвечниках и заново заправлять лампы, Юханнес наклонился к ней и незаметно показал на потолок:
— Ппппошшшли нннавверх!
Конец. Она знала, что рано или поздно наступит конец. И когда Юханнес встал и подал ей руку, она приняла ее и последовала за ним. Словно он пригласил ее на последний танец.
— Разве мы не должны попрощаться с гостями? — пробормотала она.
Он отрицательно помотал головой и закрыл дверь, отделявшую гостиную от прихожей.
Они поднялись по лестнице. Лампа в коридоре на втором этаже сильно чадила. Сара Сусанне остановилась и подкрутила фитиль, Юханнес стоял и ждал ее. Потом осторожно обнял и повел в ту комнату, в которой они должны были спать.
Свадебная ночь Сары Сусанне зимой 1862 года была снежная и темная, звезд не было. Луна с трудом проглядывала в разрывах туч. Зато она светила прямо в их окно. Юханнес быстро осушил последнюю рюмку, которая сделала его храбрым, но не особенно внимательным. На комоде горела лампа, других он зажигать не стал. Полумрак избавлял новобрачных от созерцания деталей.
Сара Сусанне ломала голову, не зная, как сказать ему, что она только сейчас обнаружила, что у нее начались месячные. И ничего не могла придумать. Она пошарила в своем сундуке, но выпрямилась, так ничего и не достав из него. С растерянным выражением лица она застыла посреди комнаты. Он быстро с улыбкой взглянул на нее, потом обхватил обеими руками стекло лампы и задул огонь. И Сара Сусанне, словно боясь, что он передумает и снова зажжет лампу, начала срывать с себя одежду. Согнувшись и теряя равновесие. Сначала туфли и чулки. Потом незаметно стянула с себя вязаные прокладки и до поры до времени засунула их под ковер. По звукам и движениям его тени она поняла, что он снял жилет. В темноте забелела его рубашка.
Платье оказалось ловушкой. Тюрьмой. Сара Сусанне чуть не расплакалась. Тонким, чужим голосом она попросила Юханнеса помочь ей, и он рванулся к ней, словно речь шла о ее жизни. После долгих безрезультатных усилий он зажег свечу, стоявшую на тумбочке. Но и тогда далеко не сразу справился со всеми крючками и кнопками на спине платья.
— Какой дурак придумал, чтобы одежду было так трудно снимать? — пробормотал он.
Она не выдержала и засмеялась. Он тоже, в конце концов они смеялись уже вместе. Как будто с трудом опустили в могилу причинявший хлопоты труп. Им сделалось легко. Почти весело. Сара Сусанне подумала, что если бы все не было так сложно, он мог бы быть ее братом. Они бы могли вместе смеяться. Ведь теперь у нее больше нет Арнольдуса.
Через щели в полу до них доносились смех и голоса гостей. Половицы и ступени скрипели, словно все живое прислушивалось и хотело знать, что происходит у них в спальне. На лестнице раздался низкий голос брата Иакова. По нему было слышно, что Иаков не отказывал себе в пунше.
— Куда, к черту, подевались молодые? Сара Сусанне! Юханнес! Ложиться еще рано!
Кто-то на него шикнул и утащил обратно в гостиную.
Сара Сусанне услышала смех Ханны. Подумала, что и ей тоже пришлось пройти через это. И о сестре Марен, которая на мгновение обняла ее по дороге из церкви. Но смеха Марен она не слышала. Марен вообще редко смеялась.
Юханнес помог Саре Сусанне сохранить равновесие, пока она, спустив платье, не выбралась из него. Потом он задул свечу и начал раздеваться сам. В темноте, когда он ложился, она услышала, как он, дрожа от холода, проговорил со смехом в голосе:
— Чччерт, ну и ххххоооллоддина! Пппррридддется нам ггрреться самим!
Сара Сусанне не ждала, что он окажется голым. Это ее поразило. Она даже попыталась отстранить его от себя. Он тут же отпрянул, словно обжегся об нее. Перевернулся на другой бок и, заикаясь, проговорил, что спешить некуда, впереди у них вся жизнь. И хотя от него разило пуншем, ей не было противно. Дело было не в этом. И не в том, что он голый. Наконец она решилась. Осторожно придвинулась к нему и, словно случайно, положила руку ему на плечо. Точно ждала, что он начнет защищаться. На мгновение оба замерли. Наконец он быстро, чтобы не передумать, повернулся к ней и крепко обхватил ее голыми руками. И они снова замерли. Он — как будто ждал от нее оплеухи. Она — просто потому, что не знала, что ей делать.
Очень осторожно Юханнес поднял на ней сорочку. Загрубевшие руки легли на ее бедра и вызвали в ней странное чувство. Она не двигалась, ощущая его кожу, твердые кости таза, теплые руки, губы, касавшиеся ее лица и шеи. Его волосатые ноги добродушно прикасались к ее ногам. Так же как и грудь. От него шло тепло.
И вдруг что-то произошло. Изменилось. Но не в голове, а в самом теле. Что-то непонятное, таившееся до времени в ее лоне, разлилось по всему телу. Похожее на голод томление, вызывающее чувство стыда. Впрочем, наверное, это был вовсе не стыд. Ведь о нем знал даже пастор. Он назвал это
плотью.
И тогда она убедила себя не бояться того, что должен был сделать Юханнес.
Когда он заснул, Сара Сусанне встала, подмылась за ширмой тепловатой водой, сменила сорочку на ночную, нашла новую, связанную дома прокладку и прикрыла полотенцем испачканную простыню. Юханнес уже крепко спал, если бы он не храпел, она бы решила, что он умер.
Спать она не могла, и у нее было время подумать. Все оказалось вполне терпимым. Один раз она жалобно вскрикнула, и он на мгновение замер. Даже перестал дышать.
— Ничего, ничего, — успокоила она его.
Вскоре, заметив, что лицо Юханнеса покрылось испариной, она обняла его и снова прошептала те же слова. Но они как будто лишили его последней силы. Во всяком случае, он просто лежал и гладил ее. Гладил всю, с головы до ног. Если бы ей не было так стыдно, она бы даже решила, что никогда не испытывала ничего более приятного. В конце концов он завершил свою работу, и она больше не вскрикивала. Просто слушала доносившиеся снизу голоса и шум и думала, что все знают, что она лежит здесь с Юханнесом.
Потом, когда все было кончено, к Юханнесу вернулось нормальное дыхание, и он снова начал ее гладить. И у нее опять появилось чувство, что она вся превратилась в кожу. Самое худшее уже позади, думала она.
Когда за замерзшим окном забрезжил мутный рассвет, а их дыхание туманом окутало кровать, Сара Сусанне поняла, что она все-таки спала. Так или иначе, она, словно заблудившись, покинула самое себя и слилась с ним. С Юханнесом. Она осторожно соскользнула с кровати, чтобы сесть на стоявшее за ширмой ведро еще до того, как он проснется. Увидев то, что оказалось в ведре, она с ужасом представила себе, как выглядит их постель. Быстро натянув вязаные прокладки, она юркнула под перину.
Через мгновение Юханнес встал, не глядя на нее. Она лежала, прикрыв глаза, и ждала, когда он к ней обратится. Он не пошел к ведру, но натянул штаны и растопил печь. Когда печь загудела и в отдушине показались искры, он накинул куртку и вышел из комнаты. Вскоре служанка принесла большой кувшин с теплой водой. Легкий пар, вьющийся над кувшином, потянулся к робкому дневному свету.
Юханнес отсутствовал недолго. До сих пор они не обменялись ни словом. Когда служанка принесла на подносе вкусный завтрак, он со спущенными подтяжками стоял за ширмой и вытирался. Сара Сусанне удивилась, что и он и служанка вели себя так, будто никого, кроме них, в комнате не было. Служанка, тоже молча, присела в реверансе и закрыла за собой дверь. Тогда Юханнес повернулся к Саре Сусанне и потер полотенцем подбородок.
— Оо! Ккккакккое ччудо! Кккофффе! Вввв ппостель! Вввв дддесссять ууутттра! — с трудом выговорил он наконец.
Поправив подушку и посадив Сару Сусанне в постели, он поставил ей на колени поднос с завтраком, потом откинул перину и забрался в постель рядом с ней. Его умытое лицо с короткой бородкой вдруг побледнело. Она поняла, что он все увидел. Большие засохшие пятна крови. Юханнес опустил перину и уставился на Сару Сусанне. По его лицу она видела, что он пытается сдержать слезы, но все-таки они потекли у него по щекам.
— Бббоже ммиллостиввый! Пппррости ммення! Чччтто яяя ссс ттоббой сссдделлал?
Он наклонился и обхватил ее руками. Бутерброды с мясным рулетом и свеклой оказались в опасности, лепешки соскользнули с тарелки. Мокрой щекой он прижался к ее лицу, и она почувствовала перегар вчерашнего пунша.
— Не бойся, просто у меня сейчас месячные, — прошептала она, и ей стало стыдно. — Я вчера не успела тебя предупредить... Ты так спешил...
Дождь жизни
Стоял июнь 1863 года. Ослепительный свет уже давно захватил остров Офферсёй. Невозможно стало полагаться на темноту ночи. Приходилось мириться с тем, что они ничего не могут скрыть друг от друга. Юханнес смотрел на нее. Со страхом, но не без гордости. Откуда у него эта гордость?
Без всякой причины, сидя за шитьем или работая в саду, Сара Сусанне вдруг ощущала рядом его тело и все то, что он проделывал с нею ночью. Ждала, когда они останутся наедине, только они двое. Закрытая дверь. Крючок. Он всегда запирал дверь на крючок. Крючок был старый, от него на косяке остался след. И с каждым разом, когда крючок свободно скользил по дереву, чтобы запереть Сару Сусанне и Юханнеса в их двойном одиночестве, этот след становился все глубже.
Она ждала, чтобы вечер подавил раздражение, вызванное дневными неприятностями. Свекровью. Высокомерным смехом невестки Ханны. Она не имела здесь ничего,что принадлежало бы только ей, кроме комнаты, в которой они спали. Все ограничивалось мушиными следами на подоконнике. Сара Сусанне тщательно смывала их. Выбрасывала за окно дохлых мух. Вечером, когда они оставались вдвоем, ей удавалось забыть о звуках, раздававшихся в доме. О скрипе, голосах, шарканье ног, неосторожном звоне посуды.
Ее никто не предупредил, что супружеская жизнь будет именно такой. Разве что невнятно намекали, что легко ей не будет, но надо постараться. Что это противно. Никто не сказал, что это может быть даже приятно. Она всегда думала, что приятно бывает только мужчинам. Вначале ее мучил стыд. Но когда Юханнес обнимал ее, стыд исчезал. Господи, спаси и помилуй! Ведь она даже не понимала, что он ей нравится, что так и должно быть.
Днем, когда Сара Сусанне видела его вместе с другими мужчинами, то, что она чувствовала к нему ночью, исчезало. Словно она одна плыла в лодке — на море стоял туман, и она не знала, в какой стороне находится берег. Слушая, как он пытается и не может что-то объяснить работникам, она пылала гневом, который нельзя было никому показать, и в первую очередь — ему. Она пыталась мысленно управлять его словами, выдавливать их из него. Ей казалось, что если ее мысль будет достаточно сильной, слова сами собой, без помехи, слетят у него с языка. Она сердилась не на него. Ее терзало его бессилие, словно оно унижало ее самое.
Ночь была светлая. Сара Сусанне лежала без сна, прислушиваясь к моросящему дождю. Он дарил ей видения. Краски. Линии переплетались, образовывали нечто целое. И она была частицей этого бескрайнего мироздания. Не выброшенной за ненадобностью, как ей казалось, когда ее выдавали замуж. Нет, она сама была целым миром. И может быть, не одним. Особенно когда думала о том, что способны сотворить, сливаясь вместе, маленькие капли дождя. Урожаи и наводнения. Ручьи. Глубокие реки. И вообще жизнь на земле. А ведь она гораздо больше капли дождя. Об этом следует помнить. У нее есть воля. Когда она, как в эту ночь, просыпалась и слышала, что начался дождь, ей становилось тепло, словно кто-то гладил ее по щеке, и она ощущала запах розовой воды или вереска. Ей нравился и ветер. Но дождь все-таки больше.
Сара Сусанне помнила один случай, ей тогда было четыре года, а может, уже и пять. Кто-то долго искал ее, а потом нашел в саду. Было раннее утро, все еще спали. Она самостоятельно вышла из дома. Ей запомнилось что-то бескрайнее, матовое, точно покрытое серебряной бумагой, и она поняла, что это море. Вдали были лодки и чайки, неужели можно помнить то, что случилось так давно? Море показалось ей незнакомым, потому что она впервые увидела его одна, без взрослых. Ножи, ложки и вилки тоже выглядели иначе, если она без разрешения открывала ящик, где они лежали. Очевидно, тогда было лето, тепло, потому что, когда ее нашли, никто не бранил ее из-за мокрой ночной сорочки.
Почему человек одно помнит, а другое забывает? Она помнила, что шум дождя на улице был совсем не такой, каким он слышался, когда она находилась в доме. Разница объяснялась тем, что на улице она могла кожей ощущать его капли. И одновременно слушать, как он шумит.