— Но письмо адресовано Анне Карениной?

— Это я!

Служащая посмотрела на нее маленькими подозрительными глазками, вернула ей паспорт и пожала плечами.

— Очень жаль, но я могу выдавать почту только тому, кто предъявляет настоящее удостоверение личности.

Дорте поняла не все слова, но ей и так стало ясно, что письмо от Ивара останется здесь на веки веков, потому что у Анны Карениной не было паспорта.



Дорте понимала, что должна что–то предпринять. Но отец не появлялся. И действительность была лишь мерцанием за перилами Лариного балкона. Несколько дней оказались черными, несмотря на сверкавшее солнце. Дорте убаюкивала себя мыслью, что, пока она спит или лежит в кровати, все наладится само собой. День и ночь перестали отличаться друг от друга. Открыты у нее глаза или закрыты, не играло никакой роли. Мысли стали удивительно спокойными. Они останавливались на первых попавшихся предметах. На искусственных цветах под потолком. На птицах, летающих возле балкона. На Белоснежке под струйкой воды.



Николай угостил ее пирожными. Но она не могла их съесть. Под рукавами его рубахи подрагивали мышцы. Глаз не было видно из–за муки, которая осыпалась с его лица, как сухая белая пудра.

— Ешь! — сказал он ей и улыбнулся, одна половина рта растянулась у него чуть больше, чем другая. Но как раз есть–то она и не могла. Он наклонился, чтобы освободить ее из тесной, душившей ее оболочки. Дорте хотела прикоснуться к нему, но он весь словно осыпался, потому что не мог понять того, что она должна ему сообщить.

— Папа! — услышала она свой собственный крик. — Папа, что мне делать?

Дорте его не видела, но знала, что он здесь. Она требовала, чтобы он был здесь!

— Тише, не кричи так! — спокойно сказал отец. — Не надо себя жалеть. Ты прекрасно знаешь, что надо делать.



Дорте сняла ноги с рогаток. В этом самом кресле ее когда–то зашивали. Тот же врач. Как только она встала с кресла, собака перестала выть, и Хозяин Собаки растворился в воздухе. Потом Дорте оделась, вышла из–за ширмы и остановилась с сумкой на плече, опустив руки.

Докторша сняла перчатки и показала ей на стул, стоявший у письменного стола. Еще до осмотра она спросила у Дорте, как ее зовут и когда она родилась. Дорте пробормотала «Анна», и докторша с удивлением подняла на нее глаза, потом занялась своим компьютером. Может быть, она помнила ее с последнего раза и поняла, что она лжет? Но тем не менее она осмотрела Дорте.

— Можно помогать мне? Аборт? — спросила Дорте. Сев на стул, она уже не спускала с докторши глаз.

— Слишком большой срок, — серьезно ответила женщина в белом халате, словно речь шла о тысяче лет.

— Стоит деньги? — У Дорте перехватило дыхание.

— Не в этом дело. Но у тебя уже двенадцать недель! — ответила докторша так мягко, что Дорте поняла: деньги тут ни при чем.

— А кто может? Помогать! Пожалуйста! — сказала Дорте упрямым голосом Веры.

— Нет. Это запрещено, — спокойно, но так же упрямо ответила белая женщина. — Давай лучше поговорим о твоем положении. Тебе есть где жить? Отец ребенка, где он? — Как будто жужжала большая муха. Дорте достала из кармана куртки купюру в двести крон и по столу подвинула ее к белой женщине, пытаясь в то же время загипнотизировать ее глазами.

— Платят не здесь. Но я спущусь с тобой, и тебе вообще не придется платить, — сказала белая женщина и отодвинула от себя деньги.

— Мало? — спросила Дорте, покрывшись потом, дурнота и тошнота душили ее.

Докторша покачала головой и протянула над столом руку, словно хотела погладить Дорте.

— Надеюсь, ты понимаешь, что я должна зарегистрировать тебя, даже если ты не назовешь отца ребенка или свое имя?

— Регистрировать? Полиция? — выдохнула Дорте, а ноги уже готовы были бежать.

— Нет, только в журнале. Ты ни в чем не виновата. Быть беременной еще не преступление! Ты понимаешь все, что я говорю? — спросила белая женщина, и в комнату впорхнула улыбка.

— Журнал? — Дорте с сомнением убрала деньги в карман.

— Такое правило! — Докторша задумалась, вертя в пальцах шариковую ручку. — Ты незаконно приехала в страну?

— Нет. Турист.

— Ты была у меня несколько месяцев назад, верно? Дело ведь не только в беременности, у тебя есть и другие трудности. Правда?

Дорте не ответила. На письменном столе стояло маленькое деревце. Сморщенный оранжевый плод висел на ветке вместе с редкими листьями. Другие лежали вокруг горшочка.

— Я могу кое–кому позвонить, кто может о тебе позаботиться, — дружески сказала белая женщина. Слишком дружески.

— Спасибо! — ответила Дорте, глотая воздух, и встала, еще не осознав этого. Докторша тоже встала.

— Подожди! Мы здесь чтобы помогать!

Дорте выбежала из кабинета. Докторша — за ней. Дорте слышала, как докторша что–то говорит дежурной за стойкой, и чувствовала на затылке их взгляды. Она чувствовала их, даже когда бежала вдоль стен домов. Люди спешили мимо, они проходили сквозь нее, даже не замечая этого. Компания девушек в летней одежде. Из–под коротких топиков и кофточек всем на обозрение были выставлены их пупки. Короткие юбки. Открытые рты, как у рыбок в аквариуме. Развевающиеся на ветру волосы. Девушки были ее возраста. Они смеялись, смеялись, смеялись…



39



В запахах была какая–то обнаженность. Особенно когда Дорте неподвижно сидела на первой попавшейся скамейке. Не важно где — главное была возможность отдохнуть. Весь город — дома, машины, деревья и небо — был синий, стеклянный. Взгляд ни на чем не мог задержаться. Вскоре над всем склонился тощий лунный серп.

Потеряв надежду договориться с кем–нибудь возле отеля, Дорте пошла на ближайшую парковку. Лара назвала бы это «везухой», когда мужчина в чистеньком дорогом автомобиле опустил окно и спросил, не покатается ли она с ним. Он был хорошо одет и не старый.

Она сказала «полторы тысячи» голосом, по ее мнению, похожим на Ларин. Он кивнул и дал газ, ни о чем больше ее не спрашивая. Дорте закрыла глаза и думала о том, что купит молоко у смуглого торговца. Когда все будет позади. Может, этот клиент высадит ее где–нибудь поблизости, тогда ей не придется долго идти пешком. Она открыла глаза, когда машина остановилась у реки среди густо растущих деревьев. Он пробормотал, что ему надо разложить сиденье, и попросил ее на минуту выйти из машины. Дорте взяла сумку и вышла. Видно, она слишком расслабилась, удобно сидя в машине, потому что не сразу смогла выпрямиться и встать.

Оглянувшись, Дорте увидела, что вода смотрит на нее миллионами добрых глаз. Она была густо усыпана ими. Настоящее звездное небо. Дорте сделала несколько шагов и поскользнулась на мокрых листьях. Обретя равновесие, она испытала несказанную легкость. Словно все осталось уже позади. Словно работа сделана, и ей не нужно искать новой. Словно уже не было необходимости красть неохраняемую еду. Словно она только придумала, что будет письмо от Лары. Придумала желтые бумажки. Словно каждый культурный человек знает, что Анне Карениной не нужен никакой паспорт, где бы она ни находилась. Потому что ей не нужно копить деньги, чтобы вернуться домой. Все уже было оплачено!

Наконец–то! Она сделала несколько шагов, скорее угадывая, чем слыша, как мужчина возится с сиденьями. Ноги сами собой, без всякого усилия с ее стороны, несли ее вперед. Над водой роились насекомые. В блеске воды, как спасательный круг, плавал лунный серп. В одном месте над пнем поднимался красивый зеленый свет. Он словно просачивался сквозь кружево.

Дорте подошла к самой воде, все казалось так естественно. Почти хорошо. Как будто она сдала вступительный экзамен и знала, что оценка ничего не значит, потому что место в школе ей уже обеспечено. Ей было непонятно, зачем она постоянно таскает с собой эту тяжелую сумку. Всегда. Она опустила ее на землю и на ходу раскинула руки.

Ледяная вода обхватила ее щиколотки, но это было уже не важно. Главное, заставить себя утонуть. Сдаться. Не барахтаться, не пытаться выплыть. Превратиться в случайный предмет, спокойно несомый течением. Ей уже не было холодно. А под ногами не было дна.

Дорте искала для отца наживку. Покрытого иголочками ручейника, из тех, что жили на дне. Они прятались под облепившей их хвоей. И стебельками. Она входила в воду и ногами нащупывала на глубине эти оболочки из стебельков. Щуки обожали такую наживку.

Отец сидел в своем кресле и точил заржавевшие крючки. Он выглядел усталым, поэтому Дорте не хотела ему мешать. Вода достигала ему уже выше щиколоток, но он ничего не замечал. Вокруг него корешками вверх плавали его книги, раскрытые переплеты напоминали раскинутые крылья. Некоторые действительно ценные старинные книги были уже испорчены. Например, иллюстрированная история Европы! Корешок был в пятнах, обложка размокла. А рядом покачивалась на воде книга, которая лежала на его ночном столике в то утро, книга называлась «Честав».

— Папа, почему ты не спасаешь свои книги? — закричала она. Он не ответил. — Вытащи из воды хотя бы те, что ты еще не прочел! — в отчаянии кричала Дорте. Но он, как и раньше, сидел, не замечая ее.



Какой–то человек в мокрых брюках склонился над ней. Он постучал ей по спине и хотел, чтобы ее вырвало. Она послушно сделала несколько попыток. У кого–то стучали зубы. Нет, людей было двое. Один упал в вереск. Встал, сделал несколько шагов наугад. Он тяжело дышал и смотрел на нее. Наклонился над ней и что–то сказал. Она не поняла. Он потянул ее, попытался посадить. Хотел увести с собой.

У Дорте не было сил. Где–то вне ее раздался крик. Откуда и кто кричал, она не знала. Но крик разрезал воздух, как сирена. Человек велел ей замолчать. Слабо похлопал по щекам и сказал, что ничего ей не сделает. Дорте слышала, как он обещал сохранить ее сумку. Слышала его сквозь свой неумолкаемый крик.

Он понес ее. Спотыкаясь. Пыхтя. Посадил в машину. Кожаное сиденье сразу намокло. С его костюма тоже текло, пока он, опершись об автомобиль, куда–то звонил. А крик тек из нее на ее мокрые колени.

Он пристегнул ее ремень, потом сел со своей стороны. Телефон висел на крючке. Руки у него дрожали. У взрослого мужчины дрожали руки! Он звонил. О чем–то спрашивал. Ждал. Повторял. Наконец он сказал:

— Мы сейчас же приедем! Немедленно!

Мужчина в зеркальце заднего обзора. Щетина в уголках рта. Словно шипы на лепешке–лефсе. Жидкие волосы вокруг залысин. Глаза, перебегающие с телефона на нее, потом на руль и на что–то за пределами машины. Он сам, наверное, даже не подозревал, что его глаза мечутся по сторонам. Время от времени он умолял ее перестать кричать. Даже грозился высадить ее из машины. Как будто в этом была ее вина.



Женщина в белом халате взяла ее руку и сделала ей укол. Последнее, что Дорте слышала, был крик, он все еще не умолк.

Когда Дорте пришла в себя, горло болело как от ожога. Она хотела попросить белую тень дать ей попить, но у нее пропал голос.



Мать рассказывала Богу то, чего она, строго говоря, не могла знать. Дорте сидела с ней в кровати и была гораздо меньше, чем на самом деле. Маленькая, как кукла. Голос у матери был странный, не такой, как всегда. Мать стыдилась ее. Мать рассказывала Богу о Ларе, которая уехала в Москву, чтобы открыть там пансионат. Но не о Томе, который сидел в тюрьме. Каждый раз, когда Дорте делали укол, мать переставала молиться. Поэтому она никак не могла перечислить Богу всех, кого обычно просила защитить. Мать была не такая, как прежде. Она как будто не понимала всю серьезность их положения. Почему–то там оказались кожаные сиденья автомобиля. Кожа была испорчена водой. Сперва она сделалась твердой, как картон, потом раскрошилась. Это точно. Сколько клиентов ей придется обслужить, чтобы возместить убытки? Наконец мать, кажется, перестала обманывать Бога.

— Пресвятая Матерь Божия, — сказала мать, обращаясь теперь к Богородице. — Ведь Ты знаешь, как трудно найти хорошего клиента! Поэтому было бы хорошо, если бы Ты объяснила ему, что мы не можем заплатить за эту кожу. Нет, он был даже обходительный, поэтому я и прошу Тебя о нем позаботиться. У него дрожали руки, и он был небрежно выбрит. Он был очень любезен.



Лунный серп купался в реке. Дорте искала что–то в траве, но не могла вспомнить, что она ищет. Потом она ощутила запах яичного крема и мелиссы. Мимо проплыло что–то теплое. Николай положил Лару в коробку из–под обуви и похоронил ее в песке. Она лежала, не двигаясь, с закрытыми глазами и короной Белоснежки на голове. На пупке поблескивало золотое колечко.

— Лара! Ты умерла? — Дорте хотела вынуть ее из коробки и заставить проснуться. Но лицо Николая было таким бледным, что она поняла: будить Лару не следует. Через мгновение он исчез вместе с коробкой и всем остальным. А берега с профилем кивающего лунного серпа опрокинулись в реку.



— Как это случилось?

Дорте открыла глаза, свет был беспощаден. Белая фигура стояла у штатива, вернее у маленькой металлической виселицы. К виселице был прикреплен прозрачный мешок с резиновой трубкой. Белая фигура оказалась женщиной и обращалась к Дорте. Теперь она подошла поближе. Ее лицо расплывалось, словно гипс, который никак не мог затвердеть, и два стеклянных шарика неопределенного цвета перекатывались туда–сюда.

Дорте пошевелила губами, но челюсти отказывались двигаться. Из мешка через трубку капала какая–то жидкость. При виде ее Дорте захотелось пить. Они, конечно, привязали ее к кровати резиновыми трубками. Виселица накрепко присоединялась к руке, и что–то было воткнуто между ног. Шевелиться ей было больно. Из–под одеяла виднелась трубка, соединенная с другим мешком, висевшим на кровати.

Было бесполезно даже пытаться вспомнить, как она попала сюда или кто был этот клиент. Если бы сестра вышла, Дорте попыталась бы ощупать себя, чтобы понять, что с ней и может ли она встать с кровати.

Она не была уверена, что все это происходит в действительности, а не во сне. Однако яркий свет проникал даже сквозь закрытые веки. Сквозь беспорядочное сплетение кровеносных сосудов она видела мешок, из которого капала жидкость. Значит, это все–таки больница.

Что–то царапнуло пол, кто–то толкнул кровать так, что Дорте вздрогнула. Стул подвинули к кровати совсем близко. Привязанное запястье напряглось. На легкую боль не стоило даже обращать внимание. Вскоре кто–то взял ее за свободную руку. Чужое тепло и сухая кожа приникли к ее руке. Когда Дорте открыла глаза, рядом сидела женщина и смотрела на свои часы.

— Тебе не надо много разговаривать. Скажи только, как ты себя чувствуешь.

Но Дорте не позволила себя перехитрить, она не ответила. Лишь закрыла глаза и попыталась глотнуть. Казалось, что кто–то прошелся по ее горлу маминой польской теркой.

— Мы хотели бы знать, сможешь ли ты сегодня немного поесть?

Дорте не ответила. Ее мучила жажда. Хотелось смыть изо рта привкус свинца. Она осторожно провела кончиком языка по сухим, шершавым, как оберточная бумага, губам. Кто–то выжал ее и теперь сушил над газовой плитой.

— Еще нам хотелось бы узнать, как тебя зовут… Поможешь нам?

Дорте открыла рот, чтобы, если возможно, ей дали попить или хотя бы чем–нибудь смазали губы. Сестра обратила на это внимание, оторвалась от своих часов и что–то записала в блокнот.

— Человек, который привез тебя, сказал, что ты понимаешь по–норвежски…

Был соблазн ответить сестре или просто кивнуть головой, лишь бы ей дали напиться. В комнате потянуло свежим воздухом, словно одновременно открыли оба окна. Это было так приятно, что Дорте задремала. Несколько раз она слышала чей–то разговор, но не была уверена, что это происходит в действительности.



Дневной свет резал глаза. Пусть они лучше не знают, что она проснулась. А то опять начнут ее расспрашивать. Сумка! Она по–прежнему лежала возле открытой тумбочки. Соседняя кровать все еще стояла пустая. Странно, что столько времени ей не понадобилось в уборную. Кто знает, как она с этим справится. Неожиданно Дорте увидела, что на нее надета рубашка, похожая на отцовскую пижаму. От этого она заплакала. Потом положила удобнее руку с резиновой трубкой и закрыла глаза. В конце концов она перестала плакать, но слезы еще слабо сочились из глаз, как вода из крана с прохудившейся прокладкой.



О времени Дорте ничего не знала, потому что у нее не было с собой Лариного будильника. Отцовские часы у нее забрали и положили на тумбочку. Едва ли они стали работать, побывав в реке.

Какие–то люди вошли и склонились над нею. Их было двое, они разговаривали так, словно она уже умерла или была невидимой.

— Тот человек уверял, что она понимает по–норвежски! Но непохоже. Иначе мы бы уже поговорили с ней, — сказала сестра.

— А какая его роль во всей этой истории? — спросил низкий женский голос.

— Не знаю. Ее принимала не я.

— Он что, родственник, знакомый, любовник?

— Он не представился, когда привез ее. Сказал, что припаркует машину и вернется, но не вернулся. Вот и все, что мне известно о том, как она к нам попала. Организм сильно обезвожен, сама вся мокрая и вообще в ужасном состоянии. И все время кричала. Мы дали ей успокоительное. Похоже на нервный срыв. Теперь, я думаю, ей уже лучше. А тот человек просто хотел от нее избавиться. Она беременна. Не знаю, из какой она среды, но в сумке у нее и плеер с музыкой Баха, и крем–смазка для влагалища.

— Привет! — произнес тот же низкий голос так близко, что Дорте почувствовала на лице дыхание незнакомой женщины. Но она не ответила, и когда та похлопала ее по руке — тоже.

— Как его могли отпустить, не узнав фамилию и адрес? Непростительная халатность!

— Я тут ни при чем! Не я ее принимала. Но мы обязаны сообщить о ней, надо как–то установить ее личность… У нас нет возможности возиться с нею. Все–таки это больница, а не приют для…

— Мне совершенно ясно, что она нуждается в медицинской помощи, — сказал низкий голос. — Полиция не занимается такими случаями… пока она не совершила никакого преступления. Кто–то ведь должен ее знать.

— Да, наверное… Может, она была у какого–нибудь психиатра.

— Она ударилась головой?

— Не думаю… В карте ничего такого не написано.

— Можно мне поговорить с врачом и посмотреть ее карту? Тогда я, возможно, смогу начать расследование.

Послышались шаги. Одна из женщин шла на пробковой подошве, которая слегка постукивала. Другая — в дорогих туфлях на резине. Дверь затворилась, и Дорте осталась одна.

Полиция! Вот когда ее наконец схватят! Заставят говорить. А если она не захочет, ее будут допрашивать, пока она не сломается. Расскажет о Ларе. Том! Тогда весь остаток жизни ей придется прятаться от него. Все это промелькнуло у нее перед глазами. Литовская полиция? Шлюха! Беременная. Матери обо всем станет известно. Да мать просто умрет от стыда, независимо от того, утопится Дорте в реке или нет. А если и не утопится, если ей удастся не выдать Тома, ее не спасет даже то, что Том заплатил за нее. Макар и Людвикас все равно ее найдут.



40



Дорте отцепила от руки резиновую трубку и ощутила острую боль, когда выдергивала другую, прикрепленную между ногами. Собственной головы она не чувствовала, словно ее не было на обычном месте, а горло как будто покрылось сухой коркой. Свою одежду она нашла в шкафу, помятую, но сухую. Она не стала тратить времени на то, чтобы снять похожую на пижаму рубашку, надела сверху джинсовую куртку, а топик засунула в сумку. Натянула юбку на большие больничные трусы и проверила, лежит ли ее паспорт между подкладкой и дном сумки. Они его не нашли! Денег у нее не было. Двести крон она истратила на еду, в кармане куртки лежали только две десятки.

В конце длинного коридора светилась надпись «Exit». Было похоже, что Дорте никто не стережет, но кто знает! В голове стучало, как в жестянке. Видно, туда перебралось сердце. Она прошла мимо сестры в белом халате, которая могла бы броситься за ней. Навстречу шли люди с бледными и плоскими лицами. Наверное, их здесь лечат от всяких болезней. С ними не стоило встречаться глазами. Может быть, они вообще ее не видят. Молодая женщина, закутанная в огромный платок, испуганно уставилась на нее. Тут никому не следовало доверять. Но и бежать тоже не следовало, надо было просто решительно идти вперед.

Когда Дорте вышла из вращающейся двери больницы, воздух коснулся ее, как крылья бабочки. Пройдя несколько шагов, она села на скамью, чтобы собраться с силами. В промежности саднило от трубки. Она попыталась сосредоточиться, кажется, здесь она раньше никогда не была. Может быть, в больницу входят через одни двери, а выходят в другие? Без конца подъезжали и отъезжали такси. Люди с цветами и сумками. Если бы она могла доехать на такси до Лариного дома за свои двадцать крон!

Пока она сидела, опустив голову на колени, вдруг, словно вырвавшись из сумы, на нее налетела паника. Ее ищут! Она вцепилась в скамейку и заставила воздух течь в сухое горло. Потом встала и покинула пределы больницы. Перешла дорогу. Нашла наконец улицу, где никого не было. Брела наугад, держась за кусты и изгороди палисадников. Колени дрожали, как желе, ноги не слушались.

Ее заметил парень с тележкой для газет, прицепленной к багажнику велосипеда. Наверное, он решил, что я пьяная или наглоталась наркотиков, подумала она, пытаясь приободриться. Это было непросто. Когда парень, доставив газеты, возвращался обратно, он остановился возле нее, упершись одной ногой в землю.

— Ты, кажется, не в форме?

Она сделала вид, что не слышит, шагнула в сторону и пошла дальше, не держась за изгородь.

— Прости, пожалуйста! Мне показалось, что тебе нужна помощь. Пока! — услышала она за спиной.

Теперь она видела только тележку с газетами, его спину и заднее колесо велосипеда. Кепочку–бейсболку и полосатый джемпер. Но вот и они исчезли. Словно нити, скрытые в ветвях деревьев, утянули его сквозь; черно–синее мерцание. Разносчик газет на велосипеде? Может, и она могла бы получить такую работу? Для этого необязательно хорошо знать норвежский. Нужно было спросить, сколько он зарабатывает.

Ей казалось, что она идет уже очень долго, но вот впереди показались шпили знакомой большой церкви. Теперь ей было легко ориентироваться, чтобы найти дом Лары. Она поняла, что ходила по кругу. В одном месте она увидела крыльцо и скамейку. Присела отдохнуть. Наклонилась к коленям. Отчасти чтобы спрятать лицо, отчасти чтобы не упасть. Неожиданно она услышала ровный гул машин и голоса людей. Как будто кто–то включил звук в телевизоре. Конечно, он был и раньше, но она его почему–то не слышала. Пошевелив ногой, Дорте вспомнила, что у нее в сумке есть полбутылки воды. Отвинтила крышку. Попробовала. Да, это была вода. Приставила горлышко бутылки к губам и стала с жадностью пить. Но что–то в ней как будто разладилось. Сколько бы она ни пила, утолить жажду не удавалось. В таком случае лучше поберечь воду. Она не больна. Просто ей хочется пить! Она сунула бутылку в сумку и пошла дальше. При первом же удобном случае она наберет в бутылку воды. Из реки?

Гул машин и толпы усилился, словно выпитая вода разбудила ее чувства. Но нужно было идти, нужно было добраться до Лариной квартиры. Ноги стали как ватные. Солнце палило в лицо так, что на лбу выступила испарина. Дорте хотела снять куртку, но ведь под курткой была пижама, пришлось терпеть. Никто не ходит по улицам в пижаме. Ее просто примут за сумасшедшую. А может, она и в самом деле сошла с ума?

Ей захотелось зайти в церковь. Посидеть там и подумать о Лариной Белоснежке. Это было бы правильно. Потом она поняла, что не сможет открыть тяжелую дверь. К тому же пришлось бы сделать большой крюк И все–таки она увидела, как подходит к ближайшему алтарю. Она уперлась лбом в стоящую впереди скамью и соскользнула на колени. Вот теперь надо помолиться. Но она не могла думать ни о чем, кроме Лариных комнатных цветов, которые в эти дни, должно быть, погибли без воды. Длинные, похожие на мечи листья с белыми прожилками превратились в коричневые палки.



Дорте мечтала только о том, чтобы никого не встретить на лестнице. По взглядам прохожих на улице она поняла, что выглядит подозрительно. Когда она пыталась отпереть свой замок, пластырь с запекшейся кровью еще красовался на ее запястье. Ключ не слушался, и она подумала, что никогда не сможет с ним справиться. Пребывание в больнице сделало ее беспомощной. Она повертела ключ и снова вставила его в замочную скважину, понимая, что все равно дверь не откроется. Наконец она сообразила, что не может отпереть замок, потому что в него изнутри вставлен ключ. Дорте отпрянула к лестнице и спустилась на два пролета, чтобы ее не увидели из квартиры, там она прислонилась к стене. Потом спустилась вниз и заглянула в почтовый ящик, сама не понимая, чего ждет. Ящик был пуст. Мало что бывает таким пустым, как обычный почтовый ящик.



Шмель, залетевший в открытое окно лестницы, не мог понять, куда он попал. С отчаянием и таким шумом, словно он медведь, шмель ломился в стекло, чтобы вылететь на улицу. Посидев немного на ступенях, Дорте ! с трудом опять поднялась к квартире. Поднимаясь, она услыхала, как хлопнула входная дверь и на лестнице послышались быстрые шаги. Мимо нее прошел мужчина в коричневых ботинках, от него пахло старой бумагой. Она уже видела его раньше с балкона. Он ничего не сказал, пробежал мимо и скрылся в какой–то квартире на втором этаже. Тем не менее сердце ее еще долго не могло успокоиться.

На этот раз она приложила ухо к двери. Но услышала только журчание воды. И больше никаких звуков. Она перевела дыхание, подождала немного и позвонила в дверь. Странное хриплое ворчание старого звонка заставило ее вздрогнуть. Но дверь не открылась. После третьего звонка к журчанию воды примешался еще какой–то звук Кто–то в квартире вынул из замка ключ. Немного выждав, Дорте вставила в замочную скважину свой ключ и повернула его.

И тут же ее схватили за шиворот и втащили в квартиру.



41



— Почему ты не сказала, что это ты? — процедил кто–то сквозь зубы и обнял ее.

— Я же не знала, кто в квартире, — с трудом выдохнула Дорте, прижимаясь к мягкому телу Лары.

— Где ты была? Что у тебя за вид! — Лара отстранила ее от себя и подозрительно оглядела. Увидела руку с окровавленным пластырем и вскрикнула: — Черт подери, никак, ты начала колоться! Вот идиотка!

Комната пошла кругом. Дорте затянул какой–то дальний вибрирующий звук. Потом почему–то оказалось, что она лежит. Губы Лары — два ярких розовых лепестка — медленно шевелились над ней.



И они дали ему напиться… Голос матери звучал смиренно, но очень отчетливо. В Библии постоянно кто–то кому–то давал напиться. Руки Лары поддерживали стакан, безошибочно угадывая время, которое требовалось Дорте, чтобы сделать глоток. Дорте лежала, положив голову на колени Лары, и смотрела на ее покрытые черным лаком ногти на ногах. Похожие на перезревшие вишни. Дорте пила и не могла напиться.

Наконец она перестала пить и легла на диван. Лара сняла с нее туфли и куртку.

— Что это за наряд? — воскликнула она. — Пижама! Ты была в больнице! Какого черта ты там делала?

— Просто так… — Дорте стало стыдно.

— Никто не ходит в больницу просто так!

— Один клиент…

— Избил тебя? — с возмущением спросила Лара.

— Нет! Он вытащил меня из реки и…

— Какой идиот бросил тебя в реку?

— Никакой…

— А какого черта ты сама полезла в реку?

— Уже не помню… Пожалуйста… Не сердись на меня!

Л ара так неожиданно плюхнулась на диван, что придавила волосы Дорте. От боли Дорте зажмурила глаза и схватила Лару за руку. Та приподнялась и вытащила из–под себя ее волосы, словно это был моток пряжи.

— Я не сержусь! Просто меня берет зло, что мне пришлось оставить одну девчонку, у которой так мало ума, что она бежит топиться!

Возразить было нечем.

— Ты похожа на голодный скелет! Пойду приготовлю чай! — грозно объявила она, отправилась на кухню и загремела там посудой.

Дорте прошла в уборную. Ей стало вдруг так легко от присутствия Лары, что она расплакалась. Вымыв лицо и руки и избавившись от пластыря, она поспешила на кухню, где Лара, стоя у кухонного стола, готовила бутерброды с сыром. Дорте встала сзади и, прижавшись к Лариной спине, только судорожно всхлипывала.

— Лара! Ты принцесса! Я хочу быть твоим гномом!

— Заткнись! Никогда не забывай, что принцесса — это ты! А все они — гномы! У них мозги как у крыс! — Бранясь, Лара поставила все на поднос, отнесла в гостиную и красиво накрыла стол. Потом опять плюхнулась на диван так, что пружины жалобно скрипнули. — Ты знаешь, что сдаваться нельзя? Никогда!

— Почему?

— Тебе дана эта жизнь, чтобы ты доказала самой себе, что ты живешь! И что твое время здесь не потрачено впустую. Ясно? — Лара откусила от бутерброда большой кусок и жевала его с таким же остервенением, с каким говорила.

— Я пыталась, — буркнула Дорте, глядя на свой бутерброд. Есть ей вроде не хотелось. Она научилась терпеть постоянно мучивший ее голод. Он приходил и уходил. Всплывал ночным кошмаром или проявлял себя, когда она проходила мимо пекарни. Иногда от этого устаешь. В конце концов он превратился в привкус свинца во рту и грызущее чувство в желудке, будто там поселился хомяк.

— Я тебе говорю, что ты должна доказать самой себе! Нужно иметь гордость. Кроме того, рано или поздно, а ты вернешься домой, к маме. Ведь правда?

Дорте нечем было ответить, она только трясла головой, чтобы показать, что слышит каждое слово.

— Конечно, вернешься! Ты получила свой паспорт?

— Да, но что толку? Денег на билет у меня все равно нет. Кто его принес?

— Мой знакомый. Но тебя это не касается. Ты его получила, и это главное. Ты с ним разговаривала?



— Конверт лежал в почтовом ящике. Твой знакомый работает на Тома? — Дорте пыталась проглотить кусочек хлеба.

— Не спрашивай!

— Это Том дал ему мой паспорт?

— Я же тебе сказала: не спрашивай! Объясни лучше, почему у тебя все так вышло? Ты делала все как я сказала?

— Не знаю… Я встретила одного человека, он был рыжий и очень добрый. И еще одного, которого зовут Артур, он хочет, чтобы я приехала к нему в Осло. Обещал мне работу в закусочной. Но его телефон не отвечает. Я пыталась получить работу в кафе, но там были только морковные оладьи, — сказала Дорте и вытерла глаза.

— Все, хватит! Высморкайся! — Лара грустно на нее посмотрела. — Надо держаться до конца. Ты такая понятливая, такая… соблазнительная! Спорим, ты просто сидела и жалела себя вместо того, чтобы стиснуть зубы и искать выход. Думаешь, я выжила бы, если бы была такой же тряпкой, как ты? Даже смешно!

— Ты не все знаешь, Лара! Как ты не можешь понять? Мне с этим не справиться. — Дорте положила надкушенный бутерброд на тарелку и рукой вытерла под носом.

— Справишься — не справишься, кому какое до этого дело? Всем приходится платить за еду, за жилье. Многие люди ненавидят свою работу, своего начальника… все на свете! Но у них есть воля идти вперед! Понимаешь? Такие и мы с тобой! Ты и я, Дорте, мы идем вперед. Мы с тобой не будем гнить в реке. Слышишь! — Лара стала жевать еще энергичнее.

— Как ты съездила? — спросила Дорте, чтобы положить конец этому разговору, и сделала большой глоток из кружки. Чай имел вкус меда и лимона. Он был как Лара. Крепкий, сладкий и в то же время горьковатый. Надежный, на него можно было положиться…

— Спасибо, хорошо! — Лара закатила глаза. — Вообще–то не очень. Жила у одной старой знакомой. Дела наши неважнецкие. Все только о себе и думают, что здесь, что в России, — вздохнула она и продолжала есть с большим аппетитом. — А тебя тут вытаскивают из реки, ты воскресаешь из мертвых… Тебя что, выбросили оттуда? Из больницы?

— Нет, они говорили, что передадут меня полиции. Я вытащила обе трубки и ушла.

— Какие еще трубки?

— Одна была в руке, а другая здесь. — Дорте показала на низ живота.

— Господи! Две трубки! Тебе было так плохо? И, вместо того чтобы радоваться, что осталась жива, ты не ешь даже того, что я, можно сказать, пихаю тебе в рот! — Лара рассердилась, потом остыла и сказала: — Между прочим, однажды в Москве я из–за куска хлеба подралась с огромной крысой.

— Ты не могла драться с крысой!

— Еще как дралась! Стояла зима, морозы были ужасные, холодно было даже в канализационных люках. Замерзнуть насмерть там, конечно, было нельзя, но еду, какую удавалось раздобыть, нужно было ой как беречь. Обычно я прятала ее за пазухой и делала вид, будто У меня ничего нет. Вообще я наловчилась добывать еду и иногда даже кое–что отдавала, лишь бы меня оставили в покое. Ведь я была еще маленькая. Моим единственным оружием были зубы. Они меня выручали. Большинство ребят были озабочены тем, чтобы раздобыть клей, а не жратву.

— Клей?

— Они тоже хотели получать от жизни удовольствие. Если у тебя есть клей, ты в своих лохмотьях ложишься, дышишь им и улетаешь. Правда, у некоторых от этого сносит крышу. И они становятся опасными. Фу, черт! Там был один, который никогда не мылся и даже шмотья не крал, чтобы хоть переодеться. От него воняло хуже, чем из самой канализации. Если он приходил и хотел засадить кому–нибудь в задницу, сопротивляться было бесполезно. Ты просто отключался от вони.

— Что засадить?

— Палку свою! Его этому научили взрослые дядьки, которым он продавался. Может, он был гомик? Кто его знает? Во всяком случае… Несколько раз у меня крали еду, когда я спала. Сильные отбирали еду у слабых. Часто я ела, закутав голову курткой, пока мои соседи спали. Но запах хлеба, пусть и сухого, заплесневелого хлеба, они чувствовали сквозь запах дерьма даже во сне и тут же просыпались. Если ты сама не отдашь им еду, ее отнимут силой, да еще и изнасилуют тебя. У больших парней был зверский аппетит и на то и на другое. Прямо обезьяны. Сидят в углу и дрочат, чтобы распалиться. У некоторых хватало на это сил, даже когда они были голодные или под дурью.

— Это неправда!

Затрещина зазвенела в ухе у Дорте раньше, чем она поняла, что случилось.

— Никогда не смей обвинять меня во лжи! Слышишь? Я вру, только если нужно спасти жизнь или защитить близкого человека. И никогда не вру по мелочам друзьям.

— А я тоже твой друг, Лара? — прошептала Дорте, держась за гудящее ухо.

— Конечно! Я так испугалась, когда приехала и не застала тебя дома. Подумала, что тебя арестовали. Честно скажу, я испугалась больше за себя, испугалась, что ты меня сдашь. Так думают все, кому вечно приходится драться за жизнь. Но вообще–то я не верила, что ты проболтаешься. Боялась, что с тобой случилась беда. Понимаешь? Ты, конечно, храбрая, но еще совсем глупая. Человек, живший под маминым крылышком и всякое такое, на самом деле
неприспособленк жизни. Но ты быстро учишься. Ты меня понимаешь?

В углу рта у Лары прилипла хлебная крошка. Она слегка дрожала, наконец Лара почувствовала ее и слизнула кончиком языка.

— Лара, я должна сказать…

— Как жалко, что они взяли Тома и нам пришлось лечь на дно! Теперь я понимаю: Том один из тех редких людей, кому можно доверять! Никого не сдал. Не то взяли бы и меня. И других. К счастью, я не знаю, где они сейчас находятся. Слушай! Если меня вызовут на допрос, я скажу, что знаю только тебя. Мы вдвоем, и больше никто. Работали сами на себя, без всяких посредников. Тут это не считается преступлением. И ты тоже так говори! Но надеюсь, что Тома судить не будут. Ты читала газеты?

— Газеты? Нет, последние дни не читала.

— Там нет ни имени, ни фотографии. Но история… Это точно о нем! Они хотят осудить его за торговлю людьми! Бред какой! Он ведь буквально спас тебе жизнь! Разве нет? Но он фигура покрупнее, чем я думала. Я прямо обалдела. Между прочим, что ты сделала с телевизором? — спросила Лара, шаря в поисках газеты.

— Он сам испортился. Шел дождь…

— Дурочка! Телевизор не может испортиться из–за дождя! — воскликнула Лара. Но тут она нашла газету и пробормотала, что вообще–то телевизор был старый. — Прокурор требует, чтобы ему дали пять лет! Считает, что есть еще несколько теневых фигур, — сказала она и развернула газету. — «Всем заправляют теневые фигуры. Они манипулируют девушками с помощью принуждения, силы, угроз, всячески унижают их человеческое достоинство. Наказание за простую торговлю людьми, согласно статье двести двадцать четыре Уголовного кодекса, всего пять лет тюрьмы. Но для девушек это современное рабство. Их насилуют и избивают. Страх быть высланными из страны и страх перед местью со стороны своих мучителей не позволяет девушкам выдать полиции эти теневые фигуры». Статья называется «Торговцы плотью».

Лара швырнула газету на стол и застыла с открытым ртом.

— Если они сломают Тома, нам всем конец, — безнадежным голосом сказала она.

Дорте схватила газету и попыталась читать. Но все вдруг исчезло, как исчезает морозная дымка. «Торговцы плотью».

— Это о Томе? О нас? — беззвучно спросила она.

— Если тебя будут спрашивать, ты Тома не знаешь! Никогда о нем не слышала. Тогда у тебя на всю жизнь останется верный друг. Если же ты его предашь, он выйдет из тюрьмы и свернет тебе шею. Или велит кому–нибудь сделать это за него!

— Как ты можешь говорить, что на Тома можно положиться, если он хочет убить нас?

— Если мы проболтаемся, то получится, что заложили всех мы, а не он! Ясно? К сожалению, дурочка ты моя, я не могу вернуться обратно в Россию. Уж лучше провести несколько месяцев в норвежской тюрьме! Если меня заберут, я под присягой поклянусь, что не знаю Тома, видела его несколько раз в каких–то барах, не больше. Мне неизвестно, чем он занимается. И тебе тоже! Ты действовала на свой страх и риск! Слышишь?

— А как я оказалась в Норвегии?

— Привез какой–то человек, имени его ты не помнишь. Я встретила тебя в баре одного отеля. Какого — точно не помню. Дату я назову примерно ту, когда ты поселилась в квартире Тома. Когда это было?

Дорте помотала головой.

— Вот видишь. Люди легко забывают. По–настоящему опасны только те типы, которые точно помнят, когда и где они были и с кем встречались. — Она вздохнула.

Дорте заметила нитку на рукаве больничной пижамы. Она собиралась снять пижаму, но это оказалось непосильной работой. Рука не действовала. Глаза закрывались сами собой. Плечи и ноги как будто потеряли всякую связь с остальным телом. Голос Лары доносился из пустого зала ожидания с каменными стенами.



42



— Он был добрый и не успел надеть презерватив.

— А таблетки?

— Я надеялась, что получу настоящую работу… Но в тот день я одну приняла.

— В тот день! О, господи! — воскликнула Лара и сунула в лицо Дорте целый рулон туалетной бумаги, хотя рвота у той уже кончилась.

Спустя какое–то время Дорте вытерла рот бумагой и прополоскала его. Потом почистила зубы и вышла в гостиную. Лара сидела у стола, обхватив голову руками. Дорте осторожно придвинула стул и села рядом.

— Тебе нужно к врачу! Нужно избавиться от беременности!

— Она не может… Слишком большой срок, — твердо сказала Дорте. — К тому же мама умрет от горя!

— Послушай! Что хуже: что твоя мама умрет от горя из–за того, что ты забеременела, когда у тебя еще молоко на губах не обсохло, или от того, что ты сделала аборт?

— Я не знаю…

— Ну, видишь? Где ты была? Кто тебе сказал, что уже поздно делать аборт?

— Врач… Которая меня зашивала.

Лара вздохнула и вытянула губы трубочкой. Было видно, что она думает.

— И ты, конечно, не знаешь, как найти того парня? — пробормотала она почти про себя. — Кто еще не пользовался презервативами? Из тех, с кем ты встречалась?

— Я же тебе говорю… Артур, он меня увел из того дома… От Свейнунга.

— Подумай как следует! Это тот парень, что дал тебе номер своего мобильника? Который не отвечает? Как его зовут, Артур или Свейнунг?

— Артур…

Лара закрыла глаза.

— У тебя сохранился его номер?

— Да.

— Он знает об этом?

— О чем?

— Что у тебя будет ребенок?

— Нет. Я тогда и сама не знала.

Лара раздула ноздри и поджала губы, теперь они стали похожи на красную пробку.

— Он приглашал тебя жить у него?

— Ну не совсем… Его телефон не отвечает.

— Ты знаешь его фамилию?

Дорте задумалась. Что–то всплыло у нее в памяти.

— По моему, Свейнунг или тот старик в коридоре назвал его «господин Эклёв». Но, может, я что–то путаю.

— Артур Эклёв! Звучит неплохо! Я позвоню.

— Его номер не отвечает.

— Мы все выясним. В справочном бюро. Я скажу, что ты умираешь от любви.

— Нет! Он даже не знает моего настоящего имени. Ты же сказала, чтобы я всем говорила, что меня зовут Анна.

— Конечно. Я ему все объясню, но не скажу о ребенке. Ты просто переедешь к нему!

— До отъезда домой мне хочется жить у тебя, — жалобно сказала Дорте.

— Ты должна либо жить с Артуром, либо надо раздобыть денег, чтобы ты уехала к маме и рожала уже там.

— Нет! Я не могу вернуться домой в таком виде!

— Согласна! Значит, ты ставишь на Артура. На то, что он обещал найти тебе работу.

— Я его почти не знаю. А почему мне нельзя остаться у тебя? — умоляющим голосом спросила Дорте.

Лара начала ходить вокруг стола. Поначалу она молчала. Дорте стало жутко, она повернулась всем телом и следила за Ларой.

— Мне угрожает по телефону один человек. Говорит, что все знает. Может быть, мне придется на него работать, чтобы он меня не выдал. — Она вздохнула. — Я не хочу втягивать в это и тебя. Теперь я тебя знаю. И не хочу быть виноватой, если ты опять пустишь себя на корм рыбам… Без Тома мне ничего не светит. Снимать эту квартиру мне не по карману. Скорее всего, придется найти какую–нибудь комнатушку. Понимаешь?

Между ними выросла стена. Дорте не понимала. Это не могло быть правдой! У нее потекли слезы. Долгое время Лара сидела непривычно тихо, потом положила руку на плечо Дорте.

— Не будь ребенком. Скоро ты сама станешь матерью, — мягко сказала она. — Я свяжусь с этим Артуром и скажу, что ты приедешь в Осло.

— Я не знаю Артура… У меня есть жених дома, его зовут Николай. — Дорте плакала уже во весь голос.

Лара помахала рукой перед лицом, словно отгоняла комаров.

— Если ты скажешь еще хотя бы слово, я тоже пущу слезу! — пригрозила она.

Дорте надолго замолчала.

— Как вообще обращаются с новорожденными детьми? — всхлипнула она в конце концов.

— Не знаю. В положенный срок они появляются на свет сами собой. Потом уже твое дело следить, чтобы ребенку не пришлось искать старикашек в пустынных парках, если, конечно, это будет девочка!

— Тут в стране считается позором родить ребенка, если ты не замужем или не обручена?

— Нисколько! В этой стране дети — тоже люди. Во всяком случае, пока их кто–то оберегает, — ответила Лара и пошла, чтобы взять спички с камина. — Дорте, девочка моя, сейчас я зажгу в честь тебя свечу! Из моих близких только тебе я могу быть матерью! Понимаешь?

— Нет.

— Банальная история, но не такая глупая, как твоя!

Лара зажгла две красные свечи и снова села.

— Он был один из тех взрослых парней, которые нюхали что попало, — начала она. — Вообще–то от клея в мозгах у человека появляется дырка, но тот парень еще настолько контролировал себя, что помог мне избавиться от ребенка. С помощью металлического прута от сломанной магазинной тележки, протертого красным спиртом. Но тебе этого делать нельзя! Все могло кончиться очень плохо. Из меня несколько недель лило, как из крана. Но все–таки я выкинула. А через десять лет, уже тут, в Норвегии, гинеколог сказал мне, что у меня внутри все нарушено и что о ребенке я не могу даже мечтать. Теперь я об этом уже не думаю. Но, конечно, с малышом мне было бы веселее.

— Как бы я хотела, чтобы ты была гинекологом, — сказала Дорте.

И Лара тут же обернулась к ней, с трудом сдерживая ярость. Руки уперлись в бока, лицо перекосило до неузнаваемости.

— Когда ты перестанешь думать только о себе? — выдохнула она. Потом успокоилась и продолжала: — Я бы отдала год моей чертовой жизни, чтобы в одно прекрасное утро проснуться гинекологом с надежной зарплатой, вместо того чтобы продавать свою и чужие пизды всяким безмозглым идиотам!

Такая уж была Лара. Была в ней какая–то тяжелая легкость, как у вола, тянущего плуг. Она тянула и тянула, и за ней на земле оставались глубокие борозды. Она шла только вперед, до самого конца поля. Там она останавливалась, поворачивалась и начинала пропахивать новую борозду в обратном направлении.



43



— Нет, мама от этого не умрет. — Отец улыбнулся Дорте. Он сидел в поезде напротив нее в застиранных, покрытых пятнами брюках цвета хаки. Они всегда были коротковаты и закатаны выше щиколоток. Теперь они обтянули колени отца, и казалось, что брюки ему малы, но он не обращал на это внимание.

— Ей будет стыдно за меня… перед Богом.

— Я знаю ее. Стыда мама не боится. Иначе она не выбрала бы меня… человека другого круга. Понимаешь, твоей маме всегда не хватало отца. Поэтому она и разговаривает с Господом Богом.