Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Гарольд Роббинс

Сочинитель

Пролог

Страх — предвестник боли. Он приходит первым. Ты смотришь в зеркало заднего вида, затем в боковое. Едешь по шоссе Сан-Диего со скоростью тридцать миль в час, в своем ряду, направляясь к Вилширскому повороту. Все в порядке. Вдруг ты видишь длинный грузовик, несущийся бок о бок с тобой. Он подрезает тебя из левого ряда, оттирая к обочине...

— Идиот! — воскликнул я и нажал на тормоза, уступив ему дорогу.

Именно тогда мне и стало страшно — грузовик был все еще рядом со мной. Я еще сильнее надавил на тормоз. От страха у меня похолодело в животе и ком встал в горле. Грузовик надвигался, нависая надо мной как серый доисторический монстр. Чтобы уйти от него, я взял немного правее.

Казалось, он падает на меня, будто при замедленной съемке. Наверное, я закричал от ужаса.

— Ты же убьешь меня, ты, сукин сын!

Грузовик сложился как перочинный нож, и шесть его передних фар на мгновение ослепили меня. Потом страх прошел, сменившись агонией боли, и я снова закричал, когда миллионы фунтов стали рухнули на меня, сбросив во тьму.

Я открыл глаза и увидел флюоресцентные лампы на потолке палаты реанимации. На меня смотрела медсестра.

— Как я сюда попал? — спросил я.

— “Скорая”, — коротко ответила она. — Ваш личный врач уже был здесь. — Она повернулась к одному из докторов. — Он пришел в себя.

Рядом с моей кроватью, окутанной со всех сторон трубочками и проводками, стояли два врача — мужчина и женщина.

Мужчина взглянул на меня и отошел, женщина же продолжала рассматривать какие-то кривые на аппарате.

— Что со мной сделал чертов грузовик? — поинтересовался я.

— У вас перелом бедра, но все могло быть и хуже, — с улыбкой ответила она. — Это не помешает вам работать, ведь это же не правая рука.

Она была молодая и очень хорошенькая, достаточно хорошенькая, чтобы участвовать в телевизионных медицинских программах. Я взглянул на нее.

— О’кей. Итак, я могу писать, — сказал я. — А трахаться?

Она была явно шокирована, но совершенно серьезно ответила:

— С этим у вас будут некоторые трудности. Видите ли, переломы расположены так, что вы не сможете совершать движения, характерные для этого рода деятельности.

Я улыбнулся ей.

— Тогда оральный секс?

Она посмотрела на меня.

— Вы больны.

— Знаю, — ответил я, — но это никак не связано со сломанным бедром.

Успокаивающим жестом она положила ладонь на мою руку.

— Все будет в порядке. Мы собираемся перевезти вас в обычную палату.

Мне это показалось странным — я чувствовал, что пробыл здесь совсем недолго.

— Какой сейчас час?

— Почти десять утра, — ответила она. — Вас привезли сюда около одиннадцати вечера.

— Я так надолго вырубился? — спросил я.

— В общем-то да, — сказала она. — У вас были ужасные боли. Мы накачали вас обезболивающими, чтобы вы смогли пройти осмотр и рентген, потом опять доставили сюда и подключили жизнеобеспечивающие системы и мониторы.

— Что, так плохо? — справился я.

— Не совсем, — ответила она. — Но у нас хорошая репутация — мы обеспечиваем оптимальные условия. Мы не хотим, чтобы пациент даже с незначительными проблемами мог пожаловаться на нас.

— Очень обнадеживает, — саркастически заметил я.

— Вы действительно были вне опасности, — сказала она и покраснела.

Я взглянул на нее снизу вверх.

— Почему вы так в этом уверены?

— Когда мы вкололи вам димедрол, у вас случилась эрекция и вы стали говорить неприличные вещи.

— До какой степени неприличные?

Она рассмеялась.

— Достаточно неприличные. — Она оглянулась, проверяя, нет ли кого-нибудь поблизости. — Как в ваших книгах. Вы просили ласкать, сосать и трахать вас и многое другое, чего бы мне не хотелось произносить вслух.

— А, вот как, — сказал я. — И что же вы сделали?

— Ничего. Просто работала с ортопедистом, устанавливая вытяжение. К тому времени вы заснули и все прошло.

— Не огорчайтесь. Я дам вам еще один шанс, когда буду лежать в палате.

— Я работаю в реанимации, — возразила она. — И не поднимаюсь в палаты.

— Никогда?

— Только иногда, — ответила она, посмотрев на меня. — Дома у меня есть несколько ваших книг. Вы не могли бы их для меня подписать?

— Конечно, но только если вы принесете их в мою палату.

Она не ответила. Я смотрел, как она уступает дорогу двум санитарам, которые подвезли к моей постели каталку. Она снова повернулась ко мне.

— Сейчас мы вас переложим.

Я указал на груз, висящий над моим правым коленом, под лодыжкой.

— Как вы собираетесь сделать это с этой штукой?

— Мы знаем, как, — сказала она. — Просто расслабьтесь и не мешайте нам работать. Мы постараемся, чтобы вам не было слишком больно.

— Не нужно быть такой честной, — сказал я. — Лучше бы вы соврали и вкололи мне еще дозу.

— Не ведите себя, как ребенок, — сказала она, помогая санитарам перенести меня на каталку.

Меня пронзила острая боль, от которой перехватило дыхание.

— Дерьмо!

— Уже все, — сказала она. — Не так уж это было больно.

— Обещания, обещания... — бормотал я.

Склонившись надо мной, она вытерла мое лицо прохладной влажной салфеткой и произнесла:

— Вы в порядке.

— Вы тоже в порядке, — ответил я, когда санитары покатили меня к двери.

Я чувствовал себя идиотом, лежа с задранной кверху ногой, пока они толкали каталку вперед по коридору. Краем глаза я примечал людей, отходящих в сторону, чтобы позволить нам проехать; я был смущен, хотя понимал, что большинство из них не обращает на меня внимания. Это была нормальная больничная жизнь. Я закрыл глаза. Мне не хотелось видеть, как люди пялятся в мою сторону. С меня — достаточно.

Странно, но пощелкивание колесиков каталки напомнило мне стук колес подземки много лет назад. Не знаю, может быть, я задремал. Я всегда дремал в вагоне подземки, стоя спиной к дверям, а толпа давила, толкая меня вперед. Я просыпался, когда люди устремлялись наружу на 47-й улице, и вместе с ними выходил на станцию и наверх, на улицу, ведущую к офису, где работал.

В июле и августе в подземке было настоящее столпотворение. Жара и вонь стояли невыносимые. Я всегда ездил в рубашке, перекинув пиджак и галстук через руку. В то время мне было семнадцать и я работал на множительном аппарате в “Дейли ньюс”. Тот день, когда я встретил ее, выдался особенно жарким.

Толпа плотно притиснула ее ко мне. Она взглянула на меня.

— Вы не могли бы опустить руку? Тогда мне стало бы посвободнее.

Я молча кивнул и осторожно, чтобы не уронить пиджак и галстук, опустил руку. Она с благодарностью улыбнулась, потом повернулась спиной. Поезд тронулся, прибавляя скорость. Я думаю, секунд через тридцать у меня уже начал вставать.

Я чувствовал, как пот стекает по липу на воротник рубашки. Толпа еще сильнее прижала ее ко мне. Ее ягодицы были притиснуты к моему паху. Я попытался думать о чем-нибудь постороннем, но ничего не вышло. Трусы внезапно показались мне ужасно тесными. Я засунул руку в карман штанов и переместил член так, чтобы она не смогла ни о чем догадаться. Я снова посмотрел на нее и слегка приободрился, когда мне показалось, что она ничего не заметила.

Поезд остановился в туннеле между станциями, лампы в вагоне погасли. Девушка взглянула на меня, обернувшись через плечо.

— Вам удобно? — спросила она.

Я кивнул. Я не мог разговаривать. Мне необходимо было отвлечься от своего состояния и сосредоточиться на чем-то отвлеченном.

— Все в порядке, — ответил я.

— Я тебя чувствую — Она улыбнулась мне в мерцающем отблеске фар вагона.

Я посмотрел на нее. Она не казалась рассерженной.

— Извините, — сказал я.

— Ничего страшного, — ответила она. — Ты не поверишь, сколько мужчин занимаются этим в подземке.

Она явно ожидала ответа, но я не знал, что сказать. Она кивнула.

— Ты четвертый на этой неделе. Мне это совсем не нравится — они настоящие свиньи. Но против тебя я не возражаю, с виду ты симпатичный и чистый.

— Спасибо, — выдавил я.

Она посмотрела на меня.

— Ты уже кончил?

Я затряс головой: нет.

— А хочешь? — спросила она.

Я уставился на нее, но прежде, чем я смог ответить, она засунула руку за спину и схватила меня за яйца сквозь ткань брюк. Это решило дело.

В ту же минуту поезд тронулся, лампы зажглись, и мы въехали на станцию. Ноги мои подкосились от оргазма, я уцепился за поручень, чтобы не упасть, ощущая, как от горячей липкой влаги промокают мои трусы.

Потом двери вагона раскрылись, и она, улыбаясь, обернулась ко мне.

— Это было замечательно, — сказала она и вышла.

Все еще вися на поручне, — я смотрел, как она идет по платформе. Я должен был догнать ее, спросить, как зовут, пригласить на свидание, но не мог сделать ни шагу. Тут я почувствовал, что влага уже просочилась сквозь брюки, и прикрылся перекинутым через руку пиджаком.

Когда поезд тронулся, я попытался поймать на себе ее взгляд. Но уже через несколько секунд она пропала из виду, смешавшись с толпой.

“Дерьмо, — подумал я. — В самом деле сглупил. Все было в моих руках, а я упустил удачу. Мне всего лишь нужно было чуть побольше говорить, вместо того, чтобы стоять, как истукан”.

Я прищурился, чтобы взглянуть назад, на станцию, потом моргнул, но когда открыл глаза, то увидел свою ногу, висящую надо мной на вытяжении.

Я огляделся. Вычищенные, вымытые до блеска голубые стены и потолок палаты. Я услышал шаги и, повернув голову, увидел медсестру, подходящую ко мне с влажной салфеткой в руках.

Это была полная женщина лет сорока. Она протянула мне салфетку.

— Вытрите себе интимные места.

— Зачем? — спросил я, беря салфетку.

— У вас была поллюция, пока вы спали, — сказала она. — Но не беспокойтесь. Это совершенно нормально, когда пациенту вводят обезболивающее.

— Я помню только, как меня везли на каталке по коридору.

— Когда вас привезли сюда, вы уже спали.

— Я припоминаю, что каталка напомнила мне подземку, — сказал я. — Как странно.

— Вымойтесь и забудьте об этом, — сказала она. — Вы спали больше трех часов, и ваш доктор может прийти с минуты на минуту.

Меньше чем через пять минут в палату вошел Эд. Он оглядел вытяжное устройство, потом придвинул стул к моей постели.

— Тебе порядком повезло, старина, — сказал он.

— Рад, что ты так считаешь, — саркастически ответил я. — Это чертовски больно.

— Могло быть и хуже. Твои переломы со временем заживут, а я повидал другие, которые усадили бы тебя в инвалидную коляску на всю жизнь.

Я посмотрел на него, впервые увидев бесконечную усталость в его водянисто-голубых, покрасневших от постоянного недосыпания глазах.

— Извини, — сказал я. — Боюсь, я оторвал тебя от дел.

— Все в порядке, — ответил он. — Тебе придется провести некоторое время в бездействии, так что готовься залезть в отложенное на черный день.

— Когда я буду здоров?

— На этот вопрос ответить нелегко. Это происходит постепенно. Стадия первая — ты лежишь в больнице на вытяжении около недели, пока мы не удостоверимся, что все кости встали на место. Потом можешь ехать домой. Ходишь очень осторожно, сначала с каталкой для первых шагов, всегда медленно и понемножку, потом на костылях, по-прежнему много отдыхая в постели. Через месяц мы сделаем еще несколько рентгеновских снимков. Если все будет идти хорошо, разрешим двигаться чуть побольше, но все еще на костылях. Еще через месяц снова сделаем снимки, и к тому времени переломы уже должны будут срастись. Потом будешь ходить потихоньку, с одним костылем или палкой еще пару месяцев, пока мы не убедимся, что сустав в полном порядке. А потом сможешь вернуться к нормальной жизни.

Я быстро подсчитал.

— Полгода?

— Около того, — сказал он.

— Могу я работать?

— Думаю, да, — ответил он. — Но у тебя будут постоянные боли, так что работать в хорошем темпе не получится.

— Когда боли пройдут?

— Если по десятичной шкале принять ту боль, что есть сейчас, за десять, через три месяца она опустится примерно до отметки “пять”, а когда ты будешь полностью здоров, она понизится до двух или одного, но тебе нужно будет привыкать жить с ней. По-настоящему она мешать тебе не будет.

Я взглянул на него. Было кое-что, что я в нем уважал, — он говорил правду. Никаких пустых обещаний.

— Все мое расписание летит к черту, — сказал я. — В эти выходные я должен был сдавать сценарий для телесериала, через неделю — статью в английскую газету. Потом я собирался приняться за новую книгу и через три месяца закончить ее первую часть.

— Боюсь, ты не сможешь придерживаться своего расписания, — серьезно сказал Эд. — Но о чем тебе беспокоиться? Твоя последняя книга все еще в списке бестселлеров и продержалась там больше года.

— И за это время я успел истратить все деньги, которые за нее получил. Мне нужно поддерживать в рабочем состоянии большой механизм.

Он секунду помолчал, потом кивнул.

— Думаю, ты прав. Имея дома здесь, на Беверли-Хиллз, на Ривьере во Франции, виллу и яхту и зимний домик в Акапулько, как тебе это удается?

— Так же, как и тебе, — ответил я. — Работаю.

— Ты еще и выбрасываешь кучу денег на выпивку, вечеринки, наркотики и девочек. Слегка урежь эти расходы, и ты здорово сэкономишь.

— То же самое говорит мне и Пол, мой юрист. Вы оба не понимаете, что это — как глазурь на торте, которая не дает ему развалиться и придает смысл всему остальному. Просто класть деньги в банк не доставляет мне никакой радости. По крайней мере, я трачу свои деньги на стиль жизни, который приносит мне удовольствие.

— Но тебе приходится все время работать.

— Да? А тебе?

— Да, — сказал он. — Но о тебе люди думают иначе.

Я рассмеялся.

— Они думают о моих книгах, и это заставляет их считать, что мои книги и я — одно и то же.

— Ты хочешь сказать, что всегда так работал? Даже когда начинал?

— Всегда, — ответил я. — Может быть, даже больше.

Часть первая

1942

1

— Джо! — Голос матери слабым эхом достиг его спальни. Он медленно перевернулся и взглянул на будильник. Было одиннадцать утра. Он повернулся обратно и закрыл голову подушкой.

На этот раз голос матери прозвучал громче. Он выглянул из-под подушки. Дверь в его комнату была открыта, и двоюродная сестра Мотти стояла в коридоре рядом с дверным проемом. Он уставился на нее.

— Какого черта ты здесь делаешь?

— Ты нужен своей маме, — сказала она.

— Я слышал, — резко ответил он. — Я еще не выспался.

— Тебе лучше встать, — сказала Мотти — Это важно.

— Подождите еще полчасика, — сказал он, снова ныряя головой под подушку.

Через секунду он почувствовал, что с него срывают одеяло.

— Что, черт тебя дери, ты делаешь? — взорвался он, прикрываясь руками.

Мотти засмеялась.

— Ты опять дрочил.

— Нет, — сердито ответил он, садясь на постели.

— Дерьмо трепливое, — сказала она — Я же вижу пятна на простыне.

Он взглянул на простыню.

— Это во сне.

— Угу, — саркастически сказала она. — Ты всегда так говоришь. Мне лучше знать. Я ведь знаю тебя с тех пор, как ты был совсем малышом.

— Когда ты успела стать таким специалистом? — поинтересовался он. — Ты же ненамного старше меня.

— Мне уже двадцать пять, — ответила она почти высокомерно. — Это вполне достаточно. Я помню еще то время, когда я купала тебя, ты был практически еще младенцем.

— И все это время ты играла моим членом, — сказал он.

— Неправда! — возмутилась она.

Он убрал руки.

— У меня стоит, — сказал он. — Не хотела бы ты опять меня искупать?

— Свинья! — огрызнулась она. — У тебя извращенный ум. Я читала рассказы, которые ты пишешь для этих журналов. Сомнительные эротические рассказы, сомнительные детективные рассказы, сомнительные приключенческие рассказы.

Он взглянул на нее.

— Тебя никто не заставлял их читать.

— Мне было интересно узнать, чем ты занимаешься.

— Они зацепили тебя?

— Они отвратительны, — сказала она. — Если тебе хочется называть себя писателем, почему ты не пишешь для каких-нибудь приличных журналов? “Сетердей ивнинг пост”, “Коллиерз”, “Ледиз хоумджорнал”.

— Я пытался, — ответил он. — Я не могу писать в их стиле. — Он секунду помолчал. — Но все не так уж плохо Я получаю за свои рассказы пятьдесят долларов в неделю.

— Это не так уж много, — сказала она — Я зарабатываю тридцать пять в неделю за то, что пишу рекламные образцы.

— Я бы не назвал это “писанием”, — сказал он. — Кроме того, ты еще стоишь в магазине за стойкой.

Проигнорировав это замечание, она направилась к двери.

— Лучше бы тебе спуститься, — сказала она. — Твоя мама расстроена.

Прежде чем вылезти из кровати, он переждал, пока не услышал, как она спускается по лестнице, ведущей в нижний холл. Он выпрямился перед широко раскрытым окном и глубоко вздохнул. Уже наступил октябрь, но воздух был по-прежнему теплым и влажным. Казалось, лето никогда не уйдет. Он перевесился через подоконник и посмотрел вниз, на узкий проезд, разделявший их дом и соседний. Он увидел Мотти, выходящую из боковой двери.

— Ты, похоже, опоздаешь на работу, — прокричал он.

— Сегодня четверг. Магазин по четвергам открывается позже. — Она посмотрела — вверх, на него. — Ты сегодня работаешь допоздна?

— Нет, — сказал он.

— Может, зайдешь за мной в магазин? Мне не хочется возвращаться одной. Вечером это кошмарный район.

— Я тебе позвоню, — ответил он. — Я постараюсь.

— О’кей, — сказала она и пошла по проезду по направлению к улице.

Он повернулся лицом к комнате. Мотти вообще-то классная девчонка, несмотря на то, что иногда бывает настоящей язвой. Она жила с ними с тех пор, как ей исполнилось десять. Ее мать и отец погибли в автокатастрофе. И теперь его мать была ее единственной родственницей.

Он окинул комнату взглядом. Кровать брата все еще стояла у противоположной стены, как будто его ожидали в любой день. Стивен был на семь лет старше и учился на третьем курсе Высшей медицинской школы в Оклахоме, а домой приезжал только на две недели в году, на каникулы. Иногда он сомневался, что Стивен действительно его брат. Стивен был всегда серьезен, всегда занимался и с детства знал, что хочет стать врачом. Он обычно дразнил Стивена тем, что тот хочет стать врачом для того, чтобы Мотти перед ним раздевалась, а он осматривал ее. Но у Стивена не было чувства юмора. Он никогда не смеялся.

Джо вытащил сигарету из пачки, лежавшей на столике, зажег ее и затянулся. Вкус не был, строго говоря, потрясающим. На самом деле он предпочитал “Лаки”, но они стоили дороже, чем “Твенти Грандз”, которые он курил сейчас. Он затушил сигарету, не докурив до конца, и осторожно положил ее в пепельницу, так, чтобы можно было докурить позже. Он надел халат и вышел в коридор, пройдя мимо комнаты родителей в ванную.

Когда он вошел в кухню, мать стояла к нему спиной. Она не повернулась к нему. Продолжая чистить морковку над раковиной, она сказала, обернувшись через плечо:

— Ты будешь завтракать?

— Нет, спасибо, мама, — сказал он. — Только чашку кофе, пожалуйста.

Она все еще не повернулась к нему лицом.

— Тебе вредно пить кофе на голодный желудок.

— Я не хочу есть, — ответил он, усаживаясь за кухонный стол и крутя окурок между пальцами, пока горелый конец сигареты не отвалился.

Ставя перед ним кофе, мать заметила сигарету.

— Сигареты для тебя — самое худшее, — сказала она. — Ты перестанешь расти.

Он рассмеялся.

— Мама, во мне уже пять футов десять дюймов Сомневаюсь, что я еще вырасту.

— Ты уже видел письмо? — внезапно спросила она.

Он поставил обратно на стол чашку с кофе, так и не отхлебнув.

— Какое письмо?

Оно лежало на кухонном столе. Она пододвинула письмо к Джо. Конверт выглядел официальным. Он был уже вскрыт. Джо взял письмо, действительно оказавшееся официальным, — оно пришло из его призывного пункта. Он быстро достал письмо из конверта. Ему было вполне достаточно увидеть первую строчку: “Здравствуйте”.

— Черт! — вырвалось у него, и он посмотрел на мать.

Она уже плакала.

— Перестань, мама, — сказал он. — Все-таки это еще не конец света.

— Один-А, — сказала она, — они хотят, чтобы в течение трех недель ты пришел в Главный центральный пункт для прохождения медицинской комиссии.

— Это еще ничего не значит, — возразил он. — Я — один-А уже больше года. Кроме того, в газетах пишут, что только сорок процентов призывников проходят комиссию. Я могу не пройти.

— Тебе для этого должно очень повезти, — шмыгая носом, сказала она.

Он засмеялся.

— Я уверен, что мы сможем что-то сделать. Папа — очень близкий друг Эйба Старка. И есть еще кое-кто, с кем мы могли бы поговорить. — Он не хотел говорить при ней, что папа в прекрасных отношениях с ребятами из Браунсвилля. Она и сама это знала, но никогда не упоминала об этом. Она даже не хотела допустить, что ее муж занимается не только своим птичьим рынком на Питкин-авеню, но еще и берет деньги под проценты.

— На призывные пункты никто не может повлиять, — сказала она — У тебя действительно должно быть что-то не в порядке.

— Может быть, они обнаружат у меня триппер.

Она посмотрела на него.

— У тебя он в самом деле есть? — Она не знала, нужно ли ей обрадоваться или рассердиться.

— Нет, — сказал он.

— Что произошло с твоей работой в “Дейли ньюс”? — спросила она. — Газетчиков не призывают. Ты не должен был уходить оттуда.

— Я оттуда не уходил, — сказал он, — я тысячу раз тебе говорил, что они меня выставили. Они не хотят, чтобы у них работал кто-нибудь разряда один-А, потому что не могут зависеть от неопределенной ситуации: может быть, человек будет работать у них постоянно, а может быть, и нет.

— Эта твоя девушка, она же там пишет. Она могла бы как-нибудь помочь тебе.

Он промолчал. Он никак не мог сказать ей, что его выставили именно из-за того, что он трахал Китти. Он зажег окурок, выпустил дым, потом поднес чашку с кофе к губам.

— По крайней мере, тебе не нужно беспокоиться о Стивене, мама, — сказал он. — Его не будут трогать еще четыре года.

— Тебя бы тоже не трогали, — сказала она, — если бы ты тогда устроился в магазин к дяде Иззи.

— Тогда еще не было войны, — ответил он. — Кроме того, ты же знаешь, что я не могу заниматься такой работой. Я писатель.

— Ты должен был пойти в Городской колледж, — сказала она. — Может быть, ты получил бы отсрочку.

— Может быть, — ответил он. — Но я не сдал вступительные экзамены.

— Вся беда в том, что ты никогда ни к чему не относился серьезно, — сказала она, — только шатался с разными шлюшками.

— Продолжай, мама, — сказал он. — Теперь ты скажешь, что я должен был жениться.

— Для отсрочки, — сказала мать. — Я бы не жаловалась, даже если бы ты женился на одной из этих шлюх.

— И что бы я выиграл в таком случае?

— Три-А, — сказала она, — а если бы был ребенок, может, и больше.

Он покачал головой.

— Поздно сокрушаться.. Я уже не сделал ни одной из этих вещей, так что давай о них забудем.

Она посмотрела на него, и у нее снова потекли слезы.

— Я говорила с твоим отцом. Он хочет, чтобы ты зашел к нему на работу и побеседовал с ним.

— О’кей, — сказал он и улыбнулся. — Может, мне поспать три-четыре ночки на птичьем рынке, прежде чем идти в Главный центральный. Может быть, на мне будет кишеть столько куриных блох, что меня сразу же выкинут вон.

— Не делай посмешище из своего отца, — сказала она.

Он промолчал. Она заставила отца построить душ в гараже, где тот оставлял свою рабочую одежду и мылся перед тем, как идти домой.

Она пошла обратно к раковине.

— Иди наверх и оденься, — сказала она. — Я все-таки накормлю тебя завтраком перед тем, как ты уйдешь.

* * *

Он медленно пробирался сквозь толпу на Питкин-авеню. Заглянув в окна ресторанчика “Литл Ориентал”, он мог видеть, что все столики уже заняты и целая очередь ожидает, когда освободится место. Через дорогу перевешивали рекламу дневных сеансов кинотеатра “Лоевз Питкин”; теперь до шести часов вечера вход будет стоить всего двадцать пять центов. Его не интересовали двойные сеансы, объявленные в рекламе. Ему больше нравилось, когда там представляли фильм и сценическое шоу. Тогда выступали великие мастера — Дик Пауэлл, Оззи Нелсон, и все было просто чудесно. Были и другие, но сейчас все они уехали сниматься в Голливуд.

Он прошел еще четыре квартала. Здесь уже не было дорогих магазинов; а те, что были, — проще и хуже оформлены. Даже у Розенкранца не продавали такой пиццы, как у Вулверта, а расстояние между ними только пять улиц.

Он свернул в переулок, где находился птичий рынок его отца и занимал довольно большую территорию, полностью обнесенную проволочной изгородью. В углу площадки помещалось маленькое строение площадью примерно в двадцать квадратных футов, затем, за зданием, проволочная изгородь продолжалась, а в ее середине находились широкие ворота, позволявшие заезжать грузовикам, привозившим птицу из-за города. В дальнем конце площадки был длинный навес, под которым в узких клетках беспорядочно бегали цыплята и прочие птицы, добавляя к уличному шуму свое кудахтанье и пронзительные крики. Джо еще не перешел на противоположную сторону улицы и теперь смотрел на большую вывеску, занимавшую целую сторону изгороди.

ФИЛ КРОНОВИТЗ — АЛЬБЕРТ ПАВОНЕ ЖИВЫЕ ЦЫПЛЯТА БЕРИТЕ КОШЕР

Находится под наблюдением раввина. Оптом и в розницу.

Вывеска была написана белыми буквами на сияюще-зеленом фоне. Он стоял здесь, на обочине, пока не докурил сигарету. Отцу не нравилось, когда он курил.

Он бросил сигарету на землю и, перейдя улицу, подошел к небольшому строению. Подергал за ручку. Дверь была заперта. “Вот черт!” — сказал он себе. Джо ненавидел проходить через рынок, ненавидел вонь, шум и кровь птиц, пронзительно вопящих в клетках.

Он прошел за зданием, миновав длинный навес. Первые клетки были отведены под кошерную птицу. Перед ними находилось около дюжины железных корыт, ко дну каждого из которых была приделана труба, опускавшаяся в ведро. Здесь шохет перерезал цыпленку горло и потом держал его вниз головой над корытом, пока из тела не стекала вся кровь. Потом шохет бормотал молитву и отдавал птицу покупателю или за лишние десять центов вручал цыпленка помощнику, который ощипывал его и быстро опаливал, чтобы избавиться от блох и оставшихся перьев. Это была часть рынка, принадлежавшая отцу.

Ал, партнер отца, был толстый, улыбчивый итальянец. Он продавал гораздо больше птицы, чем Фил Кроновитз, — не только потому, что цены у него были ниже, но и из-за того, что у него не было ритуала, замедлявшего работу. Его ребята просто перерезали цыплятам горло, оставляя их бегать, как безумных, с хлещущей из шеи кровью; когда они умирали, их швыряли в чан с кипящей водой, после чего перья можно было снять большой проволочной щеткой.

Перед отцовской стороной не было ни одного покупателя. Двое помощников и шохет сидели у стены здания конторы. Шохет курил. Это был высокий человек с длинной черной бородой и пейсами, свисавшими по обе стороны его изрытого оспой лица.

Джо заговорил по-английски:

— Как поживаете, рабби?

— А как я должен поживать? — отозвался шохет — Их мах а лебен, — добавил он на идише, хотя Джо знал, что он говорит по-английски не хуже его.

Джо кивнул.

— Где отец?

— А где он должен быть? — ответил вопросом на вопрос шохет.

— В конторе никого нет, — сказал Джо. — А где Джози?

Джози была крупная леди, исполнявшая обязанности кассирши и бухгалтера.

— Она вышла на ленч, — сказал шохет.

— Вместе с моим отцом? — спросил Джо У него всегда было ощущение, что отец увивается за Джози. Она была полногрудая, с большим задом — как раз в стиле отца.

Шохет, похоже, думал то же самое.

— Я занимаюсь своими делами. Я не знаю, кто что делает во время ленча.

“Болван дерьмовый”, — подумал Джо и перешел на другую сторону площадки, где рядом с чанами кипящей воды стоял Ал.

— Буон жиорнОг тио Алберто, — улыбаясь, сказал Джо.

— Васе махст ду, Юсселе, — рассмеялся Ал. — Не так плохо для лакш?

Джо тоже рассмеялся.

— Вы говорите на идише лучше меня, дядя Ал.

Ала не нужно было спрашивать.

— У твоего отца ленч в “Литл Ориентал” Он предупредил меня, что ты зайдешь.

— В “Литл Ориентал”? — переспросил Джо — Я думал, Джейк не пустит его в ресторан, побоявшись, что он занесет туда куриных блох.

— Твой отец вымылся и одел приличный костюм, — сказал Ал. — Но даже если бы он этого не сделал, Джейк все равно впустил бы его У твоего отца ленч с мистером Бачелтером.

— С Гуррахом? — спросил Джо. Алу не было нужды отвечать. Джо знал, кто они. Гуррах и Лепке хозяйничали в Браунсвилле и восточном Нью-Йорке Даже мафия не будет с ними связываться.

— О’кей, дядя Ал. Я пойду прямо туда. Спасибо.

— Сочувствую тебе. Один-А — это неприятно, — сказал Ал. — Надеюсь, все будет хорошо.

— Спасибо, дядя Ал, — сказал он. — Все будет в порядке, как бы оно ни обернулось.

2

Луис Бачелтер был примерно пяти футов семи дюймов ростом, с полным обрюзгшим лицом и глазами без всякого выражения, затененными широкими полями низко надвинутой на лоб мягкой шляпы. Возле него на круглым столиком сидели еще два человека. Джо опустился на стул рядом с отцом.

— Так ты тот самый писатель? — спросил Бачелтер на удивление тонким голосом.

— Да, сэр, — ответил Джо.