Брет Гарт
Выходя из сосняка на вырубку перед школой поселка Индейцев Ключ, учитель перестал насвистывать, сдвинул шляпу с затылка на лоб, выбросил пучок лесных цветов, которые нарвал по дороге, и вообще принял солидный вид в соответствии со своей должностью и зрелым возрастом — ведь ему было никак не меньше двадцати лет. Он не притворялся: он был серьезный молодой человек и вполне искренне считал, что производит на других, как на себя самого, глубокое впечатление суровым безразличием много повидавшего на своем веку и пресытившегося жизнью человека.
Здание, предназначенное ему и его пастве школьным советом Туолумны, штат Калифорния, первоначально было церковью. В его стенах еще сохранился чуть слышный запах святости, на котором замешан был позднее слегка алкогольный дух политических дебатов, ибо раз в неделю сей храм наук с дозволения совета преображался в трибуну для утверждения партийных принципов и провозглашения гражданских свобод.
На учительском столе валялись растрепанные книжки церковных гимнов, а классная доска на стене не могла скрыть от взоров начертанного там страстного призыва к гражданам Индейцева Ключа «всем как один голосовать за Стеббинса».
Восхищенный огромным четким шрифтом этого плаката, учитель сразу понял его притягательную силу для блуждающих круглых глаз своих младших учеников и оставил его в классе в качестве вполне сносного наглядного пособия по орфографии. Плакат читали по складам и по буквам и давно знали наизусть, но, к сожалению, именовали «Какодином» и вообще относились к нему с веселой непочтительностью.
Вытащив из кармана огромный ключ, учитель отпер замок и распахнул дверь, отступив при этом на шаг назад с осмотрительностью, приобретенной после одного случая, когда он вот так повстречал на пороге маленькую, но очень общительную гремучую змею. Донесшийся изнутри шорох свидетельствовал о том, что предосторожность была не напрасна и что без него кто-то устраивал в школьном помещении мирные, хотя и оживленные сборища. Скромная конгрегация соек и белок поспешила разойтись, воспользовавшись окнами и щелями в полу, и только золотистая ящерка застыла от страха над страницей раскрытой «Арифметики» — совсем как оставленный после уроков школьник, про которого забыли, а он, сколько ни бьется, все равно не может решить задачи, и сердце учителя при виде ее дрогнуло от жалости.
Опомнившись, он хлопнул в ладоши, произнес: «Кыш!» — и, восстановив таким образом дисциплину в классе, прошел по узкому проходу между партами, закрыл и положил на место забытую «Арифметику» и подобрал кое-где куски штукатурки и щепки, которые сыпались с потолка, будто это листья, которые всю ночь роняли наземь сады Академа1. Подойдя к своему столу, он поднял крышку и, казалось, задумался, глядя в ящик. В действительности же он просто рассматривал в хранящемся там карманном зеркальце свое лицо и мучительно размышлял о том, следует ли ему во имя приобретения необходимой суровости черт пожертвовать намечавшимися над верхней губой усиками. Но вот из отдаления его слуха достигли тоненькие голоса, короткие смешки, приглушенные возгласы — звуки, похожие на те, что издавали белки и птицы, только что им выдворенные из класса. Все это означало, что уже девять часов и в школу начали сходиться ученики.
Они собирались понемножку, как собираются на занятия деревенские ребятишки всего мира, брели, останавливались и входили словно бы невзначай; шли, кто взявшись за руки, кто волоча за собой или толкая вперед младшего братишку, кто целой стайкой, иногда тесно сгрудившись, а иногда широко рассыпавшись и только перекликаясь тонкими голосами, но все же не совсем поодиночке; неизменно занятые чем-то совершенно посторонним; вдруг возникая из-за деревьев, между слегами забора, из придорожной канавы, вырастая в самых неожиданных местах, куда забредали неизвестно зачем по дороге, — словно устремляясь сразу во всех направлениях, куда угодно, только не в школу! И всякий раз их появление бывало такой неожиданностью, что учитель, только сейчас напрасно высматривавший на горизонте хоть одну прорванную соломенную шляпу, хоть один видавший виды чепец, вдруг с удивлением обнаружил их под самыми окнами, словно они, как птицы, слетели сюда прямо с веток. Чувство ученического долга еще не до конца овладело ими — они приходили нехотя, вяло, слегка насупившись и как бы сомневаясь, правильно ли поступают, инстинктивно оттягивая решение до последнего и окончательно отказываясь от мысли прогулять уроки только на самом пороге класса. Уже рассевшись по своим местам, они каждое утро глядели друг на друга с искренним изумлением, от души забавляясь такой неожиданной удивительной встречей.
Учитель завел обычай использовать это рассеянное настроение класса перед началом занятий для того, чтобы выслушивать их рассказы об интересных происшествиях на пути в школу или же — так как они частенько упрямились, смущаясь говорить о том, что втайне вызывало их интерес, — о любых примечательных событиях, которые произошли с тех пор, как они с ним расстались. Делал он это отчасти для того, чтобы они успели прийти в себя и настроиться на более серьезный лад, отчасти же просто потому, что при всей своей учительской солидности сам получал от этих рассказов большое удовольствие. Кроме того, он отвлекал их этим от сосредоточенного разглядывания его собственной персоны, этой ежеутренней инспекции, от которой не укрывалась ни одна подробность его одежды и внешности, а всякое нововведение встречалось либо шепотом комментариев, либо каменным недоумением. Он понимал, что они знают его лучше, чем он сам, и искал спасения от природной проницательности маленьких ясновидцев.
— Ну-с? — серьезно спросил учитель.
Последовала обычная минута всеобщего замешательства, у одних вызывавшего нервные смешки, у других — показное рвение. Этот короткий вопрос учителя воспринимался как шутка, вполне способная, однако, повлечь за собой какое-нибудь зловещее сообщение или же не менее зловещий вопрос из учебника. Но самый привкус опасности таил в себе соблазн. Маленький мальчик по имени Джонни Филджи, покраснев до корней волос и даже не встав с места, начал торопливым, пронзительным голоском.
— У Тигра… — И вдруг перешел на беззвучный шепот.
— Говори громче, Джонни, — попробовал подбодрить его учитель.
— Да нет, сэр, это он просто так, ничего он такого не видел и не слышал, — вмешался Руперт Филджи, его старший брат, по-семейному озабоченный, поднимаясь со скамейки и грозно поглядев на Джонни. — Глупость одна. Выдрать бы его хорошенько.
Спохватившись, что закончил речь, но все еще стоит за партой, он тоже покраснел и поспешно добавил:
— Вот Джимми Снайдер… он вправду видел такое… Спросите его!
И сел герой героем.
Все глаза, в том числе и глаза учителя, обратились на Джимми Снайдера. Но этот малолетний наблюдатель сразу же втянул голову и плечи чуть ли не под парту и сидел так, издавая невразумительные булькающие звуки, словно пуская пузыри из-под воды. Соседи по партам попытались вытянуть его на поверхность членораздельной речи. Учитель терпеливо ждал. Джонни Филджи, воспользовавшись паузой, снова пронзительно начал: «У Тигра теперь шесть…» — И снова перешел на шепот.
— Подойди сюда, Джимми! — властно сказал учитель.
Джимми с пылающими щеками подошел к учительскому столу и, весь топорщась восклицательными знаками и многоточиями, взволнованно заговорил:
— Я медведя видел, черного… выходил из леса! Близко-близко, вот как от меня до вас. Большущий — прямо с лошадь! Рычит! Зубами щелк-щелк! Шел, шел, повернулся — и прямо на меня. Думал, небось, я испугаюсь. А я и не испугался, даже нисколько! Камнем в него как запущу… Что, не верите? (Это в ответ на скептический смешок из класса). Он и драть оттуда! Попробовал бы ближе-то подойти, я бы грифельной доской ка-ак дал ему по башке — трах!
Здесь учитель счел необходимым вмешаться и заметить, что обычай колотить медведей «прямо с лошадь» величиной грифельными досками одинаково опасен как для досок (представлявших собой собственность округа Туолумны), так и для самого колотящего; и что глагол «драть», равно как и существительное «башка» тоже являются предосудительными и в употреблении недопустимы. С этим напутствием Джимми Снайдер, чья вера в собственную храбрость осталась, однако, непоколебленной, сел на место.
Последовала новая пауза. И снова меньшой Филджи завел было свое пронзительное: «А у Тигра…» — но учителя в это время привлек красноречивый взгляд Октавии Дин, одиннадцатилетней девочки, которая чисто по-женски требовала внимания, прежде чем начать говорить. Дождавшись, чтобы ее заметили, Октавия привычным, небрежным движением закинула за спину свои длинные косы, поднялась и, чуть зардевшись, сказала:
— Кресси Маккинстри вернулась из Сакраменто. Миссис Маккинстри говорила маме, что она снова будет ходить в школу.
Забыв, что он человек солидный и ко всему равнодушный, учитель встрепенулся — и тут же пожалел об этом. Девочка исподлобья с улыбкой наблюдала за ним. Кресси Маккинстри, шестнадцати лет, была ученицей школы, когда он приступил к работе минувшей осенью. Но эта школьница, как вскоре выяснилось, была официально помолвлена с неким Сетом Дэвисом, девятнадцати лет, также учащимся этой школы. «Ухаживание» в самом непринужденном виде велось, с полного согласия прежнего учителя, прямо в часы занятий, и новый учитель был поставлен перед необходимостью указать родителям этой парочки, сколь пагубно подобные необычные отношения сказываются на школьной дисциплине. Следствием этого разговора было то, что он лишился двух учеников, а также, вероятно, и дружеского расположения их родителей. Поэтому возвращение «невесты» было событием. Означало ли оно, что с учителем согласились или же расстроилась помолвка? Могло быть и так. Учитель ослабил внимание всего лишь на миг, но этим мигом сумел наконец победно воспользоваться маленький Джонни Филджи.
— У Тигра, — вдруг с устрашающей отчетливостью проговорил Джонни, — родилось шесть щенят. Все рыжие.
Это наконец поступившее известие о прибавлении семейства у беспутного рыжего сеттера Тигра, таскавшегося за Джонни даже в школу и нередко завывавшего под окном, было встречено смехом. Учитель тоже сдержанно усмехнулся. Затем, со столь же сдержанной суровостью, он произнес: «Откройте книги!» Светская беседа закончилась, начались занятия.
Они продолжались два часа — и были вздохи, и наморщенные лбы, и жалобные возгласы, и скрип грифелей по доскам, и прочие признаки рабочей страды среди младших в пастве, а у старших — шепот и рассеянное бормотание и шевеление губ. Учитель медленно ходил взад-вперед по проходу, то здесь, то там наклоняясь, чтобы похвалить или объяснить, или же останавливался, заложив руки за спину, и смотрел в окно, на зависть своим маленьким ученикам. Легкое гудение, словно звон невидимых насекомых, постепенно заполняло класс, жужжание настоящей залетной пчелы на его фоне действовало усыпляюще. В окна и двери лилось горячее дыхание сосен; дранка на крыше потрескивала под отвесными лучами жаркого солнца. Детские лбы, словно в жару, покрылись легкой испариной, пряди волос намокли, слиплись короткие ресницы, круглые глаза увлажнились, налились тяжестью веки. Учитель, стряхнув оцепенение, сурово одернул себя, прогоняя опасное видение других глаз и других волос, ибо на крыльце за распахнутой дверью неуверенно возникла человеческая фигура. К счастью, ученики сидели спиной к двери и ничего не видели.
Впрочем, явление это не таило в себе ни опасности, ни новизны. Учитель сразу узнал Бена Дэбни по прозвищу дядя Бен, добродушного и не слишком толкового старателя, который жил на окраине поселка в маленькой хижине посреди своей небогатой заявки. «Дядей» его величали скорее всего просто потому, что он был добродушный, нескладный тяжелодум, а вообще-то говоря, он был еще молод да и в родстве ни с кем не состоял и даже в гости к соседям по великой своей скромности никогда не ходил. При взгляде на него учитель с неудовольствием вспомнил, что последние дня два дядя Бен все время попадается ему на глаза по пути то в школу, то из школы, возникая и вновь пропадая где-нибудь на тропе, подобно неуверенному в себе, исключительно застенчивому привидению. А это, как понимал искушенный в жизни учитель, означало, что, по обычаю всех привидений, дядя Бен хочет сообщить ему нечто очень для себя важное. Встретившись с умоляющим взглядом призрака, учитель поспешил изгнать его с помощью нахмуренных бровей и укоризненного покачивания головой, и призрак действительно растаял, удалившись с порога, однако тут же материализовался снова за одним из классных окон. Это божественное видение было встречено младшими учениками с таким восторгом, что учитель принужден был выйти за дверь и решительно потребовать, чтобы оно удалилось, в ответ на что оно отошло к забору, оседлало верхнюю слегу, вынуло из кармана нож и, отколов длинную щепку, стало затачивать ее с терпеливым задумчивым видом. Однако на перемене, когда во дворе школы долго сдерживаемые страсти учеников нашли шумный выход, дяди Бена на заборе уже не оказалось. То ли присутствие детей слишком уж не вязалось с его загробной должностью, то ли ему в последнюю минуту не хватило храбрости — этого учитель определить не мог. Он почувствовал легкое разочарование, хотя ничего приятного от этой встречи не ждал. Прошло еще несколько часов, и учитель, распустив по домам всю паству, увидел у себя перед столом Октавию Дин, которая замешкалась в классе. Он встретил ее озорной взгляд и, снисходя к ее ожиданию, вернулся к давешнему разговору.
— Я думал, мисс Миккинстри уже замужем, — заметил он небрежно.
Раскачивая сумку с книгами, точно кадило, Октавия, потупя очи, отозвалась:
— Ах, ну что вы!.. Вот уж нет.
— Но вполне естественно было это предположить, — возразил учитель.
— Да она и не собиралась вовсе, — продолжала Октавия, взглянув на него искоса.
— Вот как?
— Ну да. Ведь она с Сетом Дэвисом — это просто так.
— Просто так?
— Да, сэр. Ну знаете, морочила его, и все.
— Морочила?
Учитель хотел было по долгу наставника возразить против такого легкомысленного и недопустимого для юной девушки отношения к помолвке, но, еще раз взглянув на выразительное лицо своей малолетней собеседницы, пришел к выводу, что ее природное понимание родственной женской души надежнее и вернее всех его несовершенных теорий. Не сказав ни слова, он отвернулся к столу. Октавия еще сильнее качнула сумкой, игриво вскинула ее на плечо и направилась к двери. И в это время младший Филджи, уже достигший крыльца и обретший на расстоянии небывалую храбрость, вдруг крикнул оттуда неизвестно кому, просто в пространство:
— Ей нравится учитель!
И сразу же его будто ветром сдуло.
Учитель поспешил выкинуть все это из головы и под замирающие возгласы своей разбредающейся паствы сурово и сосредоточенно принялся готовить прописи к завтрашнему дню. Постепенно глубокая тишина воцарилась над школой. В открытую дверь повеяло успокоительной прохладой, словно природа снова сторожко возвращалась в свои владения. По крыльцу храбро пробежала белка. Какие-то птахи, щебеча, подлетели к двери и, потрепетав крылышками, пугливо взмыли кверху, словно возмущенные присутствием человека в пустом помещении. Потом на пороге возник другой незваный пришелец, на этот раз двуногий, и учитель, сердито подняв глаза, увидел дядю Бена.
Он шел через класс непереносимо медленными шагами, высоко поднимая ноги в огромных башмаках и опуская их с великими предосторожностями, не то из опасения споткнуться о какие-то воображаемые неровности пола, не то в подтверждение той истины, что путь к знанию тернист и труден. Достигнув учительского стола, гость неловко остановился перед взором духовного пастыря и попытался полями своей фетровой шляпы стереть с лица смиренную улыбку, с которой переступил порог. При этом по левую руку от него оказалась крохотная парта малолетнего Филджи, и рядом с нею его громоздкая фигура сразу приняла такие великанские пропорции, что он окончательно смутился. Но учитель не сделал попытки его подбодрить, а смотрел на него холодным вопрошающим взглядом.
— Я так сообразил, — начал тот, с притворной развязностью опершись ладонью на учительский стол и сбивая шляпой пыль с ноги, — я так сообразил… то есть, вернее сказать, прикинул… что застану вас об эту пору одного. Так оно у вас каждый день выходит. Самое что ни на есть спокойное, приятное, книжное время, можно вроде как пробежать еще разок все свое образование, припомнить, чего знаешь. Вы в этом совсем, как я. Видите, я вон даже обычаи ваши все высмотрел.
— Тогда зачем же вы приходили утром и мешали занятиям? — сурово спросил учитель.
— Это точно, маху дал, — ответил дядя Бен, сокрушенно усмехаясь. — Я ведь, понимаете, входить не хотел, а так, поболтаться поблизости, мне надо было вроде как пообвыкнуть.
— Пообвыкнуть? — переспросил учитель раздраженно, хотя сердце его уже смягчилось: очень уж покаянный вид был у этого непрошеного посетителя.
Дядя Бен ответил не сразу, а сначала огляделся, видимо, ища, где бы сесть, попробовал широкой ладонью две-три скамьи, словно испытывая, выдержат ли, и наконец, все же отказавшись от такой рискованной затеи, уселся прямо на ступеньку, ведущую к учительскому столу, предварительно смахнув с нее пыль все той же шляпой. Сочтя, однако, что такая позиция не настраивает на откровенный разговор, он тут же снова встал, взял со стола какой-то учебник, заглянул в него, держа кверху ногами, и наконец неуверенно произнес:
— Вы, небось, здесь учите арифметике не по Добеллу?
— Нет, — ответил учитель.
— Жалко. Видно, он свое уже отслужил, этот самый Добелл. Я вот на Добелле воспитан. А «Грамматика» Парсингса? Парсингса, небось, тоже отставили?
— Тоже отставили, — ответил учитель, окончательно смягчаясь при виде смущенной улыбки на страдающем лице дяди Бена.
— И Джонсову «Астрономию», надо думать, и «Алгебру», небось, то же самое? Ишь, как все теперь по-другому! Все по-новому. — Он старался говорить непринужденно, но упорно избегал глаз учителя. — Тому, кто вырос на Парсингсе, на Добелле и Джонсе, нынче особенно и похвастать-то нечем.
Учитель молчал. Увидев, как на лице дяди Бена сменились несколько оттенков румянца, он поспешил пониже склониться над тетрадями. Это приободрило его собеседника, который, по-прежнему глядя куда-то в окно, продолжал:
— Если б они у вас были, старые-то книги, я бы попросить хотел кое о чем. Мысль у меня такая была… Ну, освежить свое образование, что ли. Пройтись заново по старым учебникам… так, знаете, от нечего делать. После уроков забежишь к вам, позанимаешься, а? Вроде еще один школьник у вас завелся… я бы вам платил… но только чтоб это все между нами, я ведь просто так, скуки ради. Ну как?
Но стоило учителю с улыбкой поднять голову, как дядя Бен сразу же демонстративно отвернулся к окну.
— Надо же, до чего эти сойки нахальные! Так в школу и норовят. Им, небось, тоже нравится, что здесь тишь такая.
— Но если вы всерьез, дядя Бен, почему бы вам не заняться по новым учебникам? — сказал учитель. — Право же, разница не так уж велика. Принцип тот же.
Лицо дяди Бена, внезапно посветлевшее, так же внезапно омрачилось. Не поднимая глаз, он взял учебник из рук учителя, повертел и осторожно, словно что-то очень хрупкое, положил на стол.
— Точно, — пробормотал он, будто в раздумье. — Это точно. Принцип, он весь здесь.
Он с трудом перевел дыхание, и мелкие капли пота выступили на его безмятежном лбу.
— А прописи, например, — продолжал учитель еще бодрее, заметив все это, — из любой книги можно брать.
И невзначай протянул дяде Бену свое перо. Большая рука, робко принявшая перо, не только дрожала, но стиснула его так безнадежно неумело, что учитель был вынужден отойти к окну и тоже заняться разглядыванием птиц.
— Они смелые, эти сойки, — сказал дядя Бен, с бесконечным старанием кладя перо точно подле книги и воззрившись на свои пальцы, словно они совершили какое-то чудо ловкости. — Поглядишь на них, ничегошеньки они не боятся, верно?
Последовала еще одна пауза. Потом учитель решительно повернулся от окна.
— Вот что я вам скажу, дядя Бен, — проговорил он вдруг уверенно и твердо. — Забросьте-ка вы Добелла, Парсингса и Джонса и гусиное перо, к которому, я вижу, вы привыкли, и принимайтесь за все наново, будто ничего раньше не учили. Что знали, забудьте. Конечно, это будет трудно, — продолжал он, снова устремив взгляд в окно, — но придется уж постараться.
Здесь он снова взглянул на собеседника: лицо дяди Бена вдруг так осветилось, что на глаза учителя навернулась влага. Смиренный искатель познания сказал, что он постарается.
— Правильно, начнете все с самого начала, — весело подхватил учитель. — Прямо как… как если бы опять стали маленьким.
— Вот-вот, — обрадовался дядя Бен, потирая свои большие ладони. — Это мне в самый раз. Я Рупу в точности так и сказал…
— Значит, вы уже проговорились? — удивился учитель. — Вы же хотели, чтобы все было в секрете.
— Ну да, — неуверенно отозвался дядя Бен. — Только я вроде как уговорился с Рупом Филджи, если вам моя мысль придется по душе и вы не против, я ему буду платить по двадцать пять центов, чтобы приходил сюда после обеда помогать мне, когда вас не будет, ну и караулить возле школы, чтобы кто не зашел. Руп, он знаете как соображает, даром что маленький.
Учитель поразмыслил и решил, что дядя Бен скорее всего прав. Руперт Филджи, красивый четырнадцатилетний мальчик, нравился и ему самому независимым, сильным характером и презрительной юношеской прямотой. Он хорошо учился, и чувствовалось, что мог бы еще лучше, а его занятия с дядей Беном придутся не на школьные часы и ничего, кроме пользы, не принесут обеим сторонам. Он только спросил доброжелательно:
— А не спокойнее ли вам будет заниматься у себя дома? Учебники я бы вам давал и приходил бы к вам, скажем, два раза в неделю.
Сияющее лицо дяди Бена вдруг снова затуманилось.
— Это уж совсем было бы не то, — неуверенно сказал он. — Тут, понимаете, важно, чтобы была школа, здесь так спокойно и тихо и настраивает на учение. И домой ко мне ребята из поселка за милую душу заявятся, чуть только пронюхают, чем я занят, а сюда они в жизни не придут меня искать.
— Ну что ж, прекрасно, здесь так здесь, — сказал учитель. И, заметив, что его собеседник бьется над словами благодарности, а также над своим кожаным кошельком, который почему-то ни за что не хотел вылезать у него из кармана, спокойно прибавил:
— Я дам вам для начала несколько прописей.
С этими словами он выложил перед дядей Беном два-три образчика каллиграфического искусства, созданных рукой малолетнего Джонни Филджи.
— Да, но сначала я должен поблагодарить вас, мистер Форд, — жалобно сказал дядя Бен. — Если бы вы вроде бы как назвали мне…
Мистер Форд быстро повернулся и протянул ему руку, так что тот вынужден был вытащить для рукопожатия свою ладонь из кармана.
— Я очень рад вам помочь, — сказал учитель. — А так как подобные вещи я могу допустить только, если они делаются бесплатно, считайте, что вы мне ничего не говорили даже насчет платы Руперту.
Он снова пожал руку растерянному дяде Бену, коротко объяснил ему задание и, сказав, что должен оставить его на несколько минут, взял шляпу и направился к двери.
— Значит, Добеллов побоку, так, по-вашему? — проговорил дядя Бен, разглядывая прописи.
— Вот именно, — с самым серьезным видом отозвался учитель.
— И начинать от печки, ровно как маленький?
— Да, да, как маленький, — подтвердил учитель, спускаясь с крыльца.
Через некоторое время, докуривая сигару на школьном дворе, он подошел к окну и заглянул в класс. Дядя Бен, скинув куртку и жилет, закатав рукава рубахи и, видимо, отринув Добелла и прочих ненадежных помощников со стороны, сидел за учительским столом, низко склонив над книгой растерянное лицо с капельками пота на девственно-гладком лбу, и ощупью, с трудом пробирался к свету познания по нетвердому, путаному следу маленького Джонни Филджи — сам совсем как малое дитя.
ГЛАВА II
На следующее утро, пока дети не спеша разбредались по своим местам, учитель ждал удобного случая, чтобы поговорить с Рупертом. Красивый, но довольно нелюбезный мальчик был, как всегда, плотно окружен толпой своих юных поклонниц, с которыми он, по правде сказать, обращался в высшей степени презрительно. Быть может, именно это здоровое презрение к прекрасному полу вызывало симпатию учителя, не без удовольствия слушавшего, как он без всяких церемоний разделывается со своими почитательницами.
— Ну-ка, — безжалостно бросал он Кларинде Джонс, — нечего виснуть на мне! А ты, — Октавии Дин, — не дыши на меня, понятно? Терпеть не могу, когда девчонки на меня дышат. Как же, не дышала ты! Я волосами чувствовал. И ты тоже, вечно ты лезешь и пристаешь. Ну, конечно, вам надо знать, зачем у меня лишняя «Арифметика» и еще одни «Прописи», мисс Длинный Нос? Как бы не так! Ах, вам хочется посмотреть, хорошенькие ли прописи? (С бесконечным презрением к этому эпитету.) Ничуть они не хорошенькие. У вас, девчонок, всегда одно на уме: что хорошенькое да что пригоженькое. Ну, хватит! Отстаньте. Разве не видите, учитель смотрит. И как не стыдно?
Перехватив взгляд учителя, он подошел к столу, немного смущенный, с румянцем негодования на красивом лице и с чуть встрепанными каштановыми кудрями. Один локон, который Октавия ухитрилась украдкой накрутить себе на палец, стоял хохолком у него на макушке.
— Я сказал дяде Бену, что позволю тебе заниматься с ним здесь после уроков, — проговорил учитель, отведя его в сторону. — Поэтому можешь утром не делать письменных упражнений, а напишешь их вечером, вместе с ним.
Глаза мальчика сверкнули.
— И если можно, сэр, — серьезно сказал он, — вы уж как-нибудь объявите, что оставляете меня на после обеда.
— Боюсь, что это не выйдет, — с улыбкой ответил учитель. — А зачем тебе?
Руперт покраснел еще гуще.
— Чтобы девчонки эти противные не лезли и не вздумали приходить за мной сюда.
— Ну, мы что-нибудь сделаем, — усмехнулся учитель и уже серьезнее спросил: — А твой отец знает, что ты будешь получать за это деньги? Он не против?
— Он-то? Да что вы! — ответил Руперт удивленно и с той же снисходительностью к своему родителю, с какой говорил о младшем братишке. — Насчет него можно не беспокоиться.
В самом деле Филджи-pere, два года как овдовевший, давно уже молчаливо уступил Руперту все заботы о порядке в семье, и поэтому учителю оставалось только со словами «Ну и прекрасно» отослать мальчика от своего стола, а всякие сомнения выбросить из головы. Последний разиня-ученик уже уселся за парту, и учитель потянулся к колокольчику, еще раз оглядев свою паству, как вдруг на дорожке у крыльца послышались быстрые шаги, зашуршали юбки, словно птичьи крылья, и в дверях появилась девушка.
Нетронутой, незамутненной свежестью округлых щек и подбородка, наклоненной вперед гибкой шейкой она была пятнадцатилетняя девочка, зрелыми формами фигуры и еще более зрелыми складками пышных юбок — взрослая женщина, а наивным легкомыслием в сочетании с совершенной самоуверенностью — и то и другое вместе. В ее затянутой перчаткой руке болталось на ремне несколько книжек, но даже это ничуть не делало ее похожей на школьницу; в своем нарядном муслиновом в горошек платье с голубыми бантами по подолу и на корсаже, с букетиком роз у пояса, она казалась в классе столь же неуместной, как модная картинка в растрепанном, скучном учебнике. Но ее это не смущало. С детской наивностью и чисто женским апломбом она двинулась по проходу, заметая любопытные круглые головы на вытянутых шеях роскошным хвостом своих пышных юбок, и в кокетливой улыбке с ямочками не было и тени сомнения в том, какой ей будет оказан прием. Сделав учителю маленький реверанс, единственный знак ее равенства с остальными в классе, она села за самую большую парту и, поставив локти на крышку, начала преспокойно стягивать перчатки. Это была Кресси Маккинстри.
Обескураженный и раздосадованный таким бесцеремонным вторжением, учитель холодно кивнул в ответ на реверанс и сделал вид, что не замечает ее роскошного наряда. Как ему поступить, он не знал. Не допустить ее в класс он не мог, ведь жениха при ней больше не было, а притворяться, будто ему неизвестно о расторжении помолвки, было бессмысленно. Указывать же на вопиющую недопустимость ее туалета в школе значило снова позволить себе вмешательство в чьи-то личные дела, а этого, как он знал, в Индейцевом Ключе не потерпят. Ему оставалось удовлетвориться любым объяснением, какое она сочтет нужным ему дать. И чтобы положить конец этой сцене и отвлечь от Кресси внимательные детские взгляды, он поднял колокольчик и громко зазвонил.
Она успела стянуть перчатки и встала за партой.
— Мне как, начинать с того места, где я остановилась? — томно спросила она, указывая на принесенные учебники.
— Пока — да, — сухо ответил учитель.
Уроки начались. Позднее, когда, совершая свой учительский обход, он очутился у ее парты, оказалось, что она пришла вполне подготовленная к уроку, словно у нее и в мыслях не было, что ее возвращение в школу могло быть нежелательным; словно она вообще только вчера отсюда вышла. Проходила она еще самые простые вещи, ибо успехами в учении никогда не отличалась, но он недоверчиво отметил про себя, что сегодня она старается больше обычного. В этом чувствовался даже своего рода вызов, точно она решила отмести всякие препятствия к своему возврату в школу, основанные на ее нерадивости. Учитель был вынужден ради самозащиты обратить внимание на кольца, которыми были унизаны ее пальцы, и на толстый браслет, вызывающе поблескивающий на ее белой руке, — ее маленькие одноклассники заметили все это еще раньше, и Джонни Филджи громким шепотом на весь класс объявил, что браслет — «чистое золото». Учитель, не глядя на нее, сурово призвал зевак к порядку.
В роли невесты ее в школе никогда особенно не любили, только Октавия Дин и еще несколько старших девочек испытали на себе таинственное очарование этого слова. Красавец Руперт Филджи, безоговорочно отдавая предпочтение немолодой супруге хозяина местной гостиницы, считал ее девчонкой и выскочкой, из тех, кто особенно страдает этой возмутительной привычкой «дышать» на него. Тем не менее учитель не переставал ощущать ее присутствие и не мог отделаться от мысли об этой ее дурацкой истории с помолвкой. Он пробовал убедить себя, что это всего только заурядный эпизод жизни Дальнего Запада и к тому же смешной. Но почему-то ему не было смешно. Вторжение этой невозможной девицы нарушало не только школьный распорядок, но и размеренный ход его собственной жизни. Оно развеяло его привычные смутные грезы, которым он любил предаваться в часы занятий, грезы, уносившие его куда-то далеко и вместе с тем сближавшие его с его маленькими подопечными, которые угадывали в нем, взрослом мечтателе, способность понимать их детские нужды и слабости.
На перемене к Кресси подошла Октавия Дин, с гордостью обвила ее рукой за талию, обменялась с ней многозначительной заговорщицкой улыбкой и вышла вместе со всеми из класса. Учитель за столом и Кресси Маккинстри, замешкавшаяся у парты, остались одни.
— Твои родители не поставили меня в известность о том, что ты возвращаешься в школу, — сказал он. — Я надеюсь, это их решение?
Этот вопрос ему подсказала мысль, что она могла действовать по уговору со своим женихом.
Девушка бросила на него томно-недоуменный взгляд.
— Я думаю, они не против, — отвечала она с тем же презрением к родительской опеке, какое выказал раньше Руперт Филджи; очевидно, это было в обычае у местных детей. — Мать хотела даже прийти поговорить с вами, но я сказала, что не стоит.
Она присела на край парты и, потупившись, описывала полукруги носком хорошенького башмачка, выглядывающего из-под подола. В этой вызывающей и в то же время небрежной позе изящно обрисовывались ее талия и плечи. Учитель это заметил и заговорил еще суше.
— Значит, это надо понимать как нечто постоянное? — холодно спросил он.
— Чего-чего? — не поняла Кресси.
— Должен ли я понимать, что ты намерена регулярно посещать школу? — сдержанно объяснил учитель. — Или это так, на несколько дней, пока…
— А-а, — сказала Кресси, невозмутимо поднимая на него свои голубые глаза. — Вы вот про что. Ну, с этим все кончено. Уже три недели, — добавила она пренебрежительно, описывая носком башмачка все более широкие полукруги.
— А как же Сет Дэвис? Он тоже вернется в школу?
— Он-то? — Она мелодично рассмеялась. — Ну нет. Пока я тут, едва ли он объявится!
Она поглубже села на крышку парты, так что ее нарядно обутые ножки теперь болтались, не достигая пола в своем кокетливом танце. Потом вдруг решительно сдвинула каблучки и встала.
— Значит, все? — спросила она.
— Все.
— Мне можно идти?
— Да.
Она сложила книги в стопку, но не уходила.
— А вы как поживаете? — спросила она равнодушно-любезным тоном.
— Благодарю, хорошо.
— Вид у вас роскошный.
Томной, гибкой поступью барышни с Юга она подошла к дверям, распахнула их и вприпрыжку бросилась к Октавии Дин, закружила ее, затормошила и увлекла куда-то прочь, а через минуту появилась на площадке для игр, чинно расхаживая с подругой в обнимку и что-то шепча ей на ухо с многозначительным и недоступно-взрослым видом на зависть младшим ребятам.
После уроков, когда школьники разошлись, а учитель остался, чтобы дать указания своему заместителю Руперту Филджи насчет занятий с дядей Беном, этот юный и раздражительный Адонис, выслушав его, вдруг дал волю своему недовольству:
— Значит, эта Кресси Маккинстри теперь все время будет ходить, мистер Форд?
— Да, — сухо ответил учитель. — А что?
Руперт возмущенно тряхнул головой, и каштановые кудри упали ему на лоб.
— Да противно; только обрадовался, что избавился от нее и от этого осла, ее ухажера, и вот пожалуйста, является, да еще разодетая вся, словно целую модную лавку разворовала на пожаре.
— Ты не должен давать волю своему недоброжелательству, Руперт, и так говорить о своем товарище по учению, да к тому же еще барышне, — сдержанно упрекнул его учитель.
— Таких товарищей и таких барышень в лесу за каждым кустом полно, — ответил Руперт. — Знал бы я, что она снова придет, — он в сердцах стукнул себя по коленке загорелым кулаком, — да я бы…
— Что ты бы?
— Я бы прогуливал, пока она снова не бросит школу! Небось, недолго пришлось бы ждать, — добавил он с таинственным смешком.
— Довольно, — строго сказал учитель. — Лучше займись своими обязанностями и попробуй доказать дяде Бену, что ты не просто глупый, несправедливый мальчик. Не то, — заключил он многозначительно, — как бы мы с дядей Беном не отказались от нашего уговора. Я проверю ваши успехи, когда вернусь.
С этими словами он снял шляпу с вешалки у двери и, повинуясь внезапно созревшему решению, вышел из школы, чтобы навестить родителей Кресси Маккинстри. Что именно он им скажет, он пока не знал, но по привычке полагался на вдохновение. В крайнем случае откажется от места — оно требовало от него теперь слишком много деликатности и такта, чтобы можно было спокойно работать, да и вообще приходилось признать, что учительство — занятие, разумеется, временное для бедного, но образованного юноши двадцати лет — ничуть не приближало его к осуществлению его привычных грез. Ибо мистер Джек Форд был юный пилигрим, отправившийся в Калифорнию на поиски удачи, не располагая даже таким необходимым в пути снаряжением, как родичи и советчики. Искомая удача уже обманула его в Сан-Франциско, не ждала его, видимо, и в Сакраменто и вот теперь, оказывается, даже не ночевала в Индейцевом Ключе. Тем не менее, когда школа скрылась за деревьями, мистер Форд закурил сигару, сунул руки в карманы и зашагал бодрой походкой юности, для которой нет ничего невозможного.
Его ученики уже успели исчезнуть так же бесповоротно и неожиданно, как утром появились. Между ним и редко разбросанными домами поселка Индейцев Ключ лежала земля, безмолвная и недвижная. Школа стояла на верхушке лесистого склона, отлого спускавшегося к реке, по берегам которой раскинулся поселок, — сверху казалось, будто его принесло и выбросило на сушу наводнением: отель «Космополитен» застрял подле баптистской церкви, за нее зацепились два салуна и кузница, а здание окружного суда отнесло в сторону, и теперь оно одиноко красуется на песке чуть не за полмили от берега, а на подступах к поселку вся земля изрыта и перекопана безжалостными лопатами первых золотоискателей. Эти следы чьих-то былых поражений не волновали душу мистера Форда; удача, которую искал он, заключалась, как видно, в другом — и взгляд его спокойно блуждал по дальним лесистым склонам на том берегу, таким первобытно нетронутым и недоступным, хотя совсем близким. Иногда он поглядывал через плечо назад. Здесь тоже местность сохраняла дикий вид, хотя кое-где виднелись хижины, окрестные ранчо и фермы. Участки вокруг хижин были еще не расчищены от подлеска; медведь и рысь еще крались в ночи вдоль нетесаных заборов, и недавний рассказ малолетнего Снайдера о приключении в лесу звучал вполне правдоподобно и убедительно.
Легкий ветерок веял над разогретой равниной, пробирался вниз к реке и пробуждал листву над головой учителя к могучей лесной жизни. Трепещущие блики и шашки теней словно бросали на тропинку, по которой он шел, волшебные бегучие тенета. Прихотливые запахи лесных трав, которые так хорошо знали его ученики и хранили у себя в партах или оставляли скромными жертвоприношениями на крыльце школы, снова напомнили ему о первозданной и восхитительной простоте только что покинутого им маленького храма. Даже озорной глаз неуловимой белки или влажный взор задумчивого кролика наводили на мысль о маленьких прогульщиках. Леса полны были сладкой памятью о свободе, которой он наслаждался, о мирном приюте его одиночества, так нелепо потревоженного.
И со свойственной таким людям внезапной сменой настроения он вдруг подумал: что ему за нужда беспокоиться об этой девице? Разве не может он, как прежний учитель, просто примириться с ее присутствием? Почему ему непременно нужно доказывать себе, что оно не согласуется с его обязанностями по отношению к маленьким подопечным, с его долгом педагога? Может быть, он чересчур придирчив? Ее смешной для школьницы наряд не должен его заботить, пусть об этом думают ее родители. Какое право он имеет указывать им? Да и как он будет с ними объясняться?
Он замедлил шаг под действием этих, казалось бы, трезвых сомнений, которые в действительности были столь же импульсивны и далеки от логики, как и прежнее его побуждение. Неподалеку в просвете между деревьями уже виднелся забор Маккинстри. Учитель еще медлил в нерешительности, когда впереди него на тропинке появилась нарядная стройная фигурка Кресси Маккинстри. Она вышла из лесу, но не одна, а в сопровождении какого-то молодого человека, чью руку, как видно, только что успела снять со своей талии. Ее спутник еще пытался отвоевать утраченные позиции, она столь же решительно уклонялась, словно неуловимая дразнящая лесная нимфа, и до учителя донесся ее не то смеющийся, не то сердитый голосок. Кто с нею шел, учитель разглядеть не мог, в одном он был уверен: это не ее бывший жених Сет Дэвис.
Высокомерная улыбка появилась на его лице, он больше не колебался, но решительно двинулся по тропе. Кресси и ее кавалер сначала шли впереди. Потом, дойдя до забора, они свернули за угол направо, на мгновение их скрыли густые кусты, а затем Кресси появилась уже одна — она шла по лужайке напрямик к дому, очевидно, успев перелезть через забор или юркнуть сквозь какую-то заветную лазейку. Спутник ее исчез. Трудно было сказать, заметили ли они, что за ними наблюдают. Учитель продолжал путь по тропинке вдоль забора и подошел к воротам, от которых к крыльцу вела широкая дорожка, — и как раз в этот миг светлое платье Кресси, мелькнув, скрылось за углом дома.
Дом Маккинстри стоял, вернее, лежал перед ним во всей ленивой непритязательности юго-западной архитектуры. Какое-то случайное нагромождение отдельных клетей из досок, бревен, парусины, местами полуразрушенных или недостроенных, местами, низведенных до уровня сараев — дом этот откровенно свидетельствовал о кочевнических намерениях того, кто его сколачивал. По, мере надобности его чинили, но не перестраивали; позднейшие переделки только придавали его изначальному уродству более крупные масштабы. На крышах топорщилась дранка, коробилась фанера, кое-как прибитая рейками, стропила сараев нередко были крыты просмоленной парусиной. А в центре, словно последнее доказательство того, что этому разномастному сооружению никогда не быть живописным, высился короб из рифленого железа, по частям свезенный сюда откуда-то издалека. Ранчо Маккинстри давно уже оскорбляло глаз учителя своим безобразием, не далее как сегодня утром он еще дивился про себя, каким образом из этого отвратительного кокона могла вылететь пестрая бабочка — Кресси. Эта же мысль мелькнула у него и сейчас, когда он краем глаза видел, как она впорхнула обратно.
Видя, что учитель не знает, как войти в дом, рыжий пес, валявшийся на солнцепеке, мигнул, зевнул, затем, встав, лениво, но вежливо подошел к нему и, показывая дорогу, поплелся к железной пристройке. Мистер Форд осторожно последовал за ним, вполне сознавая, что вся эта собачья любезность не более как уловка, рассчитанная на то, чтобы самому проникнуть в дом, взвалив при этом всю ответственность и возможный позор разоблачения на ничего не подозревающего гостя. Так оно и оказалось. Из соседней комнаты донесся недовольный возглас, потом тот же женский голос проворчал: «Опять этот чертов пес!» И его пристыженный четвероногий спутник конфузливо ретировался во двор. Мистер Форд остался один в грубо убранной гостиной. Прямо перед ним открытая дверь вела в соседнюю комнату, где как раз в эту минуту появилась женщина, на ходу отшвырнувшая кухонное полотенце. Это была миссис Маккинстри. Рукава на ее красных, но еще красивых руках были засучены, она вытирала пальцы о передник, выставив локти, отдаленно напоминая изготовившегося к бою боксера. Сходство это еще усилилось, когда, вдруг заметив учителя, она, не разжимая кулаков, отпрянула за дверь, словно отброшенная на канат воображаемым противником.
Мистер Форд тактично попятился.
— Прошу прощения, — вежливо обратился он к противоположной стене, — дверь была открыта, я и вошел за собакой.
— Это он, аспид, придумал уловку, — жалобно отозвалась из той комнаты миссис Маккинстри. — На прошлой неделе китайца привел, а когда поднялась суматоха, изловчился ухватить солонины из бочки. Нет такой подлости, чтобы не придумал этот зловредный пес.
В речи ее прозвучал нелестный намек, однако, когда она вновь появилась в комнате, со спущенными рукавами, пригладив черное шерстяное платье и сняв передник, на лице ее была усталая, но вполне доброжелательная и даже гостеприимная улыбка. Смахнув передником пыль со стула, она поставила его перед учителем и по-матерински пригласила:
— Раз уж вы здесь, милости просим, садитесь и будьте как дома. Моих мужчин никого сейчас нет, но скоро кто-нибудь из них да появится, это уж точно. Не было еще такого дня, чтобы они не досаждали мамаше Маккинстри почитай что каждые пять минут.
При этом суровая гордость осветила ее озабоченное, изможденное лицо. Странно, но слова ее были правдой. Эта худая, костлявая женщина, едва достигшая средних лет, уже долгие годы жила на добровольных ролях матери и кухарки не только для мужа и деверей, но и для трех или четырех других мужчин, которые в качестве не то работников, не то компаньонов проживали с ними на ранчо. Постоянное общество «ее мужчин» и «ее ребят», как она их называла, близкое участие в их жизни лишили ее многих женских черт. Их было немало на Юго-Западе, таких, как она, непритязательных помощниц своих столь же непритязательных мужей и братьев, деливших с ними лишения и тяготы с угрюмой мужской выносливостью, а не с женским терпением; женщин, которые отправляли тех, кого любили, на трудный подвиг или кровавую вендетту спокойно, как на самое обычное дело, или же с вдохновением ярости; женщин, которые самоотверженно выхаживали раненых, чтобы не умерла вражда, а убитых встречали без слез, пылая местью. Удивительно ли, что в этом неженском мире Кресси Маккинстри выросла такая, ни на кого не похожая? Не без уважения глядя на мать, мистер Форд поймал себя на том, что противопоставляет ей ее кокетливую, грациозную дочь, гадая, где кроются в юном девическом обличье контуры будущей угловатой фигуры.
— Хайрам сегодня утром думал сходить в школу поговорить с вами, — сказала миссис Маккинстри, помолчав. — Но, верно, ему пришлось поехать в стадо к реке. Скотина об эту пору шалеет без воды, из камышей ее не выгонишь, так что мои мужчины совсем с ног сбились. Хэнк и Джим с самого рассвета не слезали с мустангов, а Хайрам еще ночью сторожил западные межи, а то эти подлые Харрисоны норовят столбы переставить и себе кусок отхватить, так он уже четырнадцать часов на землю не ступал. Вы его не видали случайно, когда сюда шли? А то, может, заметили, какое у него с собой оружие? Дробовик-то его, я вижу, здесь. Не иначе, как он отправился с одним шестизарядным, а с этих подлых Харрисонов как раз станется подкараулить да затеять перестрелку с дальнего расстояния. А Кресси-то ведь была сегодня в школе? — добавила она, переходя на менее животрепещущую тему.
— Да, — безнадежно ответил учитель.
— Я так и думала, — снисходительно и равнодушно продолжала миссис Маккинстри. — Нарядилась в новое платье, что в Сакраменто себе купила. Прямо картинка — так говорят наши мужчины. Сама-то я в последние года за модой не слежу.
И она провела ладонью по складкам своего грубошерстного платья, впрочем, без тени сожаления или смущения.
— Она хорошо приготовилась к уроку, — сказал учитель, отказываясь от мысли обсудить с матерью наряд своей ученицы, — было ясно, что из этого все равно ничего бы не вышло. — Но должен ли я понимать, что она теперь будет ходить в школу регулярно… что она может… беспрепятственно уделять внимание занятиям… что эта ее… м-м-м… помолвка расторгнута?
— А разве она вам не говорила? — с равнодушным удивлением отозвалась миссис Маккинстри.
— Она-то говорила, — в замешательстве ответил учитель, — но…
— Ну, раз она сказала, — спокойно прервала его миссис Маккинстри, — кому и знать, как не ей? Можете на нее в этом положиться.
— Но поскольку за порядок в моей школе я несу ответственность перед родителями, а не перед учениками, — официальным тоном возразил молодой человек, — я счел своим долгом услышать это от вас.
— Ну, тогда вам надо поговорить с Хайрамом, — задумчиво сказала миссис Маккинстри. — Эта помолвка с Сетом Дэвисом не по моей части, это они с отцом так решили. Я думаю, Хайрам должен навести тут полную ясность с вами и со всеми знакомыми, кто интересуется.
— Надеюсь, вы понимаете, — сказал учитель, слегка обиженный тем, что его поставили на одну доску с прочими, — я интересуюсь намерениями вашей дочери относительно учения просто потому, что целесообразно было бы, по всей видимости, избрать форму занятий, более соответствующую ее возрасту. Быть может даже, ее следовало бы поместить в пансион для молодых девиц.
— Конечно, конечно, — поспешила перебить его миссис Маккинстри, то ли уклоняясь от прямого ответа, то ли просто прискучив разговором. — Обо всем этом вам лучше с Хайрамом потолковать. Только, — она слегка замялась, — он, знаете ли, так настроился насчет вашей школы, и потом, он сейчас болеет за скотину, а тут еще эти Харрисоны, так что вы с ним полегче, хорошо? Ему бы уж пора прийти. Что могло его задержать, ума не приложу.
Ее обеспокоенный взгляд снова устремился в угол, где стоял дробовик ее мужа. И, словно забыв о присутствии мистера Форда, она вдруг крикнула:
— Кресси!
— Что, ма?
Ответ прозвучал из соседней комнаты. И в следующее мгновение на пороге появилась Кресси. В ее ленивой грации было что-то вызывающее, и учитель не мог иначе объяснить это, как только тем, что она, видимо, подслушивала весь их разговор. Она успела переменить нарядный туалет на простое узкое синее платье, еще яснее обрисовывающее изящные контуры ее стройной фигуры. Кивнув учителю, она пробормотала: «Здрассьте», — и обернулась к матери.
— Кресси, — сказала миссис Маккинстри, забыв сделать вежливую паузу для того, чтобы ее дочь как следует поздоровалась с учителем. — Отец поехал без дробовика, видишь, вон он стоит. Захвати-ка его да ступай встреть отца, пока он не доехал до межевого столба. Скажешь ему заодно, что у нас учитель, хочет с ним поговорить.
— Одну минуту, — проговорил учитель, когда девушка спокойно подошла и взяла ружье. — Позвольте мне отнести. Мне как раз по дороге, я заодно и поговорю с ним.
Миссис Маккинстри смущенно молчала. Кресси поглядела на учителя широко раскрытыми от удивления, ясными глазами.
— Нет, мистер Форд, — по-матерински заботливо сказала наконец миссис Маккинстри. — Вам сюда лучше не встревать. Вы здесь ни при чем. Кресси — его дочь. Это — дело семейное. А вам ни к чему, ведь и харрисоновские щенки ходят к вам в школу. Куда это годится, чтобы учитель носил кому-то оружие.
— Лучше, чтобы это делал учитель, чем его ученица, да к тому же взрослая барышня, — не допускающим возражений голосом ответил мистер Форд, беря дробовик из рук усмехнувшейся Кресси, не сразу уступившей ему оружие. — И не беспокойтесь, прошу вас, я передам его мистеру Маккинстри в собственные руки.
— Может, не так заметно будет, если кто-то чужой принесет ружье, — подумала вслух миссис Маккинстри, не сводя глаз с дочери, и словно забыв о госте.
— Правильно, — подтвердил учитель, вешая дробовик за спину и подходя к двери. — Пожелаю вам всего лучшего и пойду поищу вашего мужа.
Миссис Маккинстри смущенно теребила складки своего грубошерстного платья.
— Надо вам выпить на дорогу, — сказала она с плохо скрытым облегчением. — Что же это я совсем забыла про гостеприимство. Кресси, сбегай принеси бутыль.
— Благодарю вас, если для меня, то не беспокойтесь, — с улыбкой ответил учитель.
— А, ну да, вы ведь, конечно, непьющий, — снисходительно вздохнула миссис Маккинстри.
— Как вам сказать, — возразил учитель. — У меня тут нет твердых правил. Могу и выпить иногда, но не сегодня.
Смуглое лицо миссис Маккинстри нахмурилось.
— Неужели ты не понимаешь, ма? — поспешила вмешаться Кресси. — Учитель иногда может выпить, но вообще он не пьет, вот и все.
Лицо ее матери посветлело. Кресси вышла с учителем во двор и пошла впереди него к воротам. Здесь она остановилась и обернулась.
— Что вам мать говорила насчет того, что вы меня видели?
— Я тебя не понимаю.
— Ну, насчет того, что вы меня видели с Джо Мастерсом на тропе?
— Ничего не говорила.
Кресси озадаченно хмыкнула.
— А что вы ей рассказали про это?
— Ничего.
— Значит, вы нас вовсе и не видели?
— Нет, я видел тебя с кем-то, но не заметил, кто это был.
— И ничего не сказали?
— Ничего. Это не мое дело.
Он сразу же понял, как это утверждение не вяжется с целью его прихода на ранчо Маккинстри. Но сказанного не воротишь. Кресси глядела на него с довольным, но каким-то странным выражением.
— Этот Джо Мастерс воображает, что ему все можно. Я ему так и сказала, что вы наверняка заметите все его глупости.
— Вот как?
Мистер Форд толкнул ворота. Кресси все еще медлила у него на пути, и ему пришлось придержать створку ворот.
— Мать никак в толк не может взять, что вы не пьете. Она думает, вы такой же, как и все здесь. В этом-то она и ошибается. И все ошибаются. Вот.
— Я думаю, она просто волнуется за твоего отца и, наверно, надеется, что я потороплюсь, — ответил учитель.
— Ничего, с отцом все будет в порядке, — лукаво возразила Кресси. — Вы встретите его вон там, на вырубке. Ну и вид у вас с ружьем, просто загляденье! Оно вам к лицу. Вам всегда надо с ружьем ходить.
Учитель слегка улыбнулся, сказал «всего доброго» и расстался с девушкой, но не расстался с ее взглядом, который долго еще следовал за ним. Даже когда, дойдя до поворота, он еще раз обернулся, она стояла у ворот, поставив одну ногу на нижнюю перекладину забора и опершись подбородком на ладонь. Она сделала какой-то жест рукой, не вполне ясный на расстоянии: то ли шутливо изобразила, как он вскинул дробовик за плечо, то ли послала ему воздушный поцелуй.
Учитель продолжал путь, не очень довольный собой. Он не раскаивался, что занял место Кресси в качестве поставщика смертоносного оружия воюющим сторонам, хотя и понимал, что тем самым он оказался замешанным в чужую ссору, и совершенно напрасно. Ведь дети Харрисонов действительно ходят в школу, и этот поступок, продиктованный простой вежливостью, теперь, когда страсти противников так разыгрались, мог быть истолкован самым неприятным образом. Но ему гораздо досаднее было, что разговор с миссис Маккинстри оказался совершенно бесплодным. Странные взаимоотношения между матерью и дочерью могли, очевидно, многое объяснить в характере девушки, но не сулили никакой надежды на его исправление. Окажется ли отец, человек, который «сейчас болеет за скотину», человек, привыкший разрубать гордиев узел охотничьим ножом, более доступен здравому смыслу? Может ли статься, что с отцом дочь ближе, чем с матерью? Но она сказала, что они с Маккинстри встретятся на вырубке. И в самом деле — вон он скачет галопом.
ГЛАВА III
В десяти шагах от учителя, почти не осаживая мустанга, Маккинстри спрыгнул на землю и, хлестнув коня по крупу своей риатой, пустил во весь опор одного к видневшемуся под горой ранчо. А сам, глубоко засунув руки в карманы широкой полотняной куртки, медленно зашагал, позвякивая шпорами, навстречу молодому человеку. Это был коренастый, невысокого роста мужчина, густо обросший рыжей бородой, со светло-голубыми, в тяжелых веках глазами, которые один раз устало, с дремотной болью взглянули на учителя, а затем все время смотрели куда-то в сторону.
— Ваша жена хотела послать вам навстречу Кресси с ружьем, — сказал учитель, — но я вызвался передать его сам, так как считаю такое поручение едва ли подходящим для молодой девицы. Вот, пожалуйста. Надеюсь, у вас не было в нем нужды и теперь не будет, — добавил он ровным голосом.
Мистер Маккинстри взял дробовик одной рукой, недоуменно вздернув брови, и вскинул на плечо, затем той же рукой, не вынимая второй руки из кармана, снял с головы фетровую шляпу и показал учителю дыру от пули, лениво проговорив:
— Опоздало на полчаса, да только эти Харрисоны не подозревали, что я без дробовика, и со страху не могли прицелиться толком.
Обстоятельства явно не благоприятствовали разговору, но учитель решил не отступаться. Он замялся, не зная, с чего начать, и в это время его флегматичный собеседник, по-своему тоже слегка смущенный, в рассеянности вытащил из кармана правую руку, кое-как обмотанную окровавленной повязкой, и машинально попробовал поскрести в затылке онемевшими пальцами.
— Вы… вы ранены, — потрясенный, сказал учитель, — а я вас тут задерживаю…
— Я как раз руку поднял, вот так, — медлительно пояснил Маккинстри, — и пуля оторвала мне мизинец, как прошла через шляпу. Но я не для этого вас остановил. Я, правда, не совсем еще успокоился, — извинился он совершенно спокойно, — себя не помню, — пояснил он с полным самообладанием. — Я думал спросить вас, — он дружески положил окровавленную руку на плечо учителю, — Кресси-то была нынче в школе?
— Была, — ответил учитель. — Но, может быть, мне проводить вас до дому? Мы могли бы поговорить, когда вашу рану промоют и забинтуют.
— И как — правда, красавица? — продолжал мистер Маккинстри, не двигаясь с места.
— Безусловно.
— И верно, хороши эти ее новые платья?
— Да, — сказал учитель. — Возможно, даже слишком хороши для школы, знаете ли, — прибавил он нерешительно, — и…
— Для кого-нибудь, может, и слишком, но не для нее, — перебил Маккинстри. — У нее их будет сколько угодно! Уж вы не сомневайтесь, у Хайрама Маккинстри она будет ходить во всем что ни на есть самом лучшем.
Мистер Форд безнадежно поглядел на уродливое ранчо под горой, на небо над головой, на тропу под ногами; потом его взгляд упал на забинтованную руку, все еще лежавшую у него на плече, и он сделал последнее усилие:
— Как-нибудь в другой раз я хотел бы обстоятельно побеседовать с вами о вашей дочери, мистер Маккинстри.
— Говорите сейчас, — сказал Маккинстри, беря его под руку раненой рукой. — Мне вас слушать — одно удовольствие. Вы человек спокойный, и мне от вас вроде бы передается спокой.
Тем не менее учитель ощутил, что рука его собеседника гораздо тверже его собственной. Впрочем, отступать было уже поздно, и он как можно тактичнее изложил Маккинстри то, ради чего пришел. Обращаясь вбок к окровавленной повязке, он говорил о прежнем поведении Кресси в школе, о том, что это может повториться, о необходимости придать ее положению в школе полную ясность и, может быть, даже определить ее в другую школу, для более взрослых учениц, под опеку более опытного педагога-женщины.
— Все это я хотел объяснить сегодня миссис Маккинстри, — заключил он, — но она адресовала меня к вам.
— Верно, верно, — кивнул Маккинстри. — Она женщина хорошая, в хозяйстве там, и на ранчо, и во всяком таком деле, — он неопределенно махнул раненой рукой, — лучше ее не найдешь, хоть, может, и не пристало собственную жену хвалить. Она дочь старого Блэра Ролинса: она да ее брат Клэй только и остались в живых, как они там двадцать лет провоевали с Макентисами в Кентукки. Но вот в девочках она не разбирается, как, скажем, мы с вами. Я, конечно, и сам не бог весть что, спокою мне не хватает в характере. Но старуха это все точно сказала: помолвка Кресси не ее рук дело. Это точно. Да уж если на то пошло, и не мое это дело, и не Сета Дэвиса, и не Кресси. — Он помолчал и, во второй раз подняв на учителя свои припухшие глаза, задумчиво сказал: — Вы уж не сочтите за обиду, но скажу вам как мужчина мужчине, знаете ли, что единственно, из-за кого эта помолвка затеялась, а потом расстроилась, это из-за вас.
— Из-за меня? — отпрянув, в полной растерянности переспросил учитель.
— Из-за вас, — мирно повторил Маккинстри, снова беря его под руку. — Конечно, вы и сами того не ведали. Но вы. Хотите меня послушать и прогуляться еще немного, я вам объясню, что и как. Я не против пройти чуть-чуть в вашу сторону, потому что если мы станем спускаться к ранчо, собаки меня учуют и подымут лай, старуха тут же и выскочит, и тогда прощай разговор по душам и с глазу на глаз. Да и спокойней мне здесь.
Он медленно пошел по тропе, все еще доверительно держа Форда под руку, так что казалось, будто своей раненой рукой он не опирается, а ведет и поддерживает учителя.
— Когда вы приехали в Индейцев Ключ, — начал он, — Сет и Кресси просто ходили в школу — и все. Знали друг друга с колыбели; Дэвисы жили возле нас в Кентукки, и сюда мы вместе приехали из Сент-Джо. Мог бы он со временем ей приглянуться, а она — ему, могли бы и пожениться, если бы охота пришла, между нашими семьями ничего не стоит, что бы им помешало. Но ни о чем таком и речи пока не было, никакой помолвки, никакого сговора.
— Но мой предшественник, мистер Мартин, — поспешил перебить его учитель, — определенно говорил мне, что они жених и невеста, и притом с вашего согласия!
— Это все получилось просто потому, что вы обратили на них внимание в первый день, как пришли с Мартином осматривать школу. Кресси мне тогда говорит. «Па, — говорит она, — этот новый учитель, знаешь, какой умный, все замечает, и на меня с Сетом так глядит, что ты уж лучше объяви, что мы помолвлены». «А разве ты с ним помолвилась?» — говорю. А она мне: «Все равно этим кончится. И раз этот учитель приехал к нам с Севера со своими понятиями, как и что полагается в обществе, надо ему показать, что и у нас в Индейцевом Ключе не медведи живут». Ну, я и согласился, вот Мартин и сказал вам, что все в порядке, они помолвлены и вам не о чем беспокоиться. А вы тут вдруг возьми и на дыбы, что, мол, не можете такого позволить, что ухаживать в школе нельзя, даже если объявлена помолвка.
Учитель с опаской посмотрел в лицо отцу Кресси. Оно было сосредоточенно, но бесстрастно.
— Теперь дело прошлое, можно вам рассказать. Моя беда, мистер Форд, что я человек неспокойный; вы вот человек спокойный, тут я против вас ничего не могу. Я тогда как узнал, что вы сказали, сразу вскочил на мустанга — и галопом в школу. Решил: дам пять минут на сборы — и чтоб духу вашего не было в Индейцевом Ключе. Вы вот не знаю, помните ли тот день. Я рассчитал встретить вас, как вы из школы будете выходить, да рановато подъехал. Покрутился поблизости, потом привязал коня, подошел и в окно этак осторожно заглянул, рассмотреть вас хотел хорошенько. А там тихо так, спокойно. По крыше белки скачут, шмели да пчелы гудят, и все такое сонное вокруг, а наверху сойки стрекочут, будто меня и нет рядом. А вы ходите среди этих девчушек и мальчуганов, с одним поговорите, другому что покажете, и все так тихо, мирно, будто вы и сами такой, как они. И им тоже так хорошо, покойно. Один раз — вы-то, может, и не помните — вы к окну подошли, руки за спиной и глядите так спокойно и вроде бы далеко куда-то, будто все, кроме школы, бог весть в какой дали от вас. Тут мне и подумалось: вот бы старухе моей на вас посмотреть. Подумалось мне, мистер Форд, что мне у вас там совсем не место, и еще подумалось — и вроде бы обидно так стало, — что и для Кресси моей нету места в вашей школе. Ну, и ускакал я оттуда, никого не потревожил, ни вас, ни белок с птицами. А вечером рассказываю Кресси, а она говорит, что у вас этак в школе каждый день и что с ней вы как со всеми, по-хорошему. Мы и уговорились, что она поедет в Сакраменто, накупит, что там положено к свадьбе, и поженятся они с Сетом через месяц, а вас и школу вашу больше уже не побеспокоят. Нет, вы погодите мистер Форд, покуда я не кончу, — добавил он, когда учитель сделал протестующий жест. — Ну вот, дал я согласие. Но она пожила в Сакраменто, накупила всего, а потом пишет письмо, что, мол, обдумала еще раз это дело и рассудила, что они с Сетом пока молоды жениться, так что лучше помолвку расторгнуть. Вот я ее и расторг.
— Но как? — с недоумением спросил учитель.
— Да ружьем, верней всего будет сказать, — ответил Маккинстри, шевельнув плечом, на котором держал дробовик. — Неспокойный ведь я. Сказал отцу Сета, что если увижу еще его сыночка вместе с Кресси, то застрелю, и вся недолга. Ну, тут между семьями вроде бы как охлаждение произошло, подлым этим Харрисонам на радость. Но отцовские права даже закон признает, верно я говорю? И теперь Кресси правильно говорит: раз Сет уж больше не помеха, почему же ей не вернуться в школу и не закончить свое образование? По-моему, это верно. Мы с ней так порешили: раз она бросала школу, чтобы накупить все эти наряды, теперь по справедливости должна в школу только в них и ходить.
Дело приняло совсем безнадежный оборот. Учитель понимал, что если его собеседнику снова будут перечить, он едва ли перенесет это с прежней кротостью. Но, может быть, именно поэтому теперь, когда он ясно видел перед собой опасность, чувство долга заговорило в нем особенно властно и гордость его возмутилась угрозой, быть может, содержащейся в задушевных признаниях Маккинстри. Впрочем, начал он очень осторожно:
— Но уверены ли вы, что вам не лучше, воспользовавшись этой помолвкой и новыми туалетами вашей дочери, определить ее в какой-нибудь пансион для девиц в Сакраменто или Сан-Франциско? Не покажется ли ей скучно с детьми, когда она уже изведала удовольствие, — он хотел было сказать «иметь поклонников», но спохватился и заключил, — вести независимую жизнь взрослой девушки?
— Мистер Форд, — медленно проговорил Маккинстри, с упорством однодума держась за свою мысль, — когда я вам говорил, что не увидел в этой вашей тихой школе места для моей Кресси, то не потому я тогда так подумал, что Кресси в этом не нуждается. Мирной детской жизни не было у нее сызмальства в родном доме, ни в каком пансионе для взрослых девиц этого ей не найти. Я иной раз думаю, что эту самую детскую резвость вытряхнуло из нашего фургона, когда мы катились через прерии, а не то, может, в Сент-Джо мы ее позабыли. Кресси стала взрослой, а детства узнать не успела. И парни за ней бегали, а она еще и в куклы не играла. Дочка Блэра Ролинса ничему другому и не могла научить свою собственную дочь, это я вам прямо скажу, хоть она всегда была мне доброй помощницей. Так что, если вы не против, мистер Форд, не будем больше говорить о пансионе для девиц. Пусть Кресси еще побудет девочкой с другими детьми. Мне бы куда спокойнее было ездить в стада или воевать с Харрисонами, знай я, что она сидит там с детишками, с птицами да пчелами и слушает, что вы ей говорите. Может, слишком много драк видела она на ранчо с малолетства, может, надо ей увидеть других мужчин, не только тех, кто увивается за ней или дерется за нее.
Учитель молчал. Неужели этот заскорузлый, узколобый житель Дальнего Запада сумел понять истину, которая ему, человеку куда более образованному, даже в голову не приходила? Возможно ли, что этот дикий и грубый скотовод, у которого сейчас в прямом смысле слова руки в крови, слепым отцовским инстинктом угадал могущество доброты и постиг душу своей дочери глубже, чем он, учитель? Может ли это быть? Но тут он вспомнил, как Кресси любезничала с Джо Мастерсом и как беспокоилась, чтобы об этом не узнала мать. А отец? Его она тоже обманывает? А может быть, отец сам обманывает его, выставляя напоказ то силу свою, то слабость, действуя то лаской, то угрозой? О хитрости здешних жителей он слыхал и раньше. И со слабодушием циника он подверг сомнению то хорошее в своем собеседнике, что не поддавалось его скептическому пониманию. Впрочем, одного взгляда искоса на медлительного дикаря, который вел его под руку, на его окровавленную лапу было ему достаточно, чтобы умолчать о своем недоверии. Он прибег к другому утешению слабых натур — добродушному безразличию.
— Что ж, отлично, — сказал он. — Возможно, вы правы. Но вы уверены, что дойдете домой один? Может быть, мне все-таки лучше вас проводить? — И когда Маккинстри неопределенным, но решительным жестом отклонил это предложение, равнодушно добавил, заключая разговор: — Если хотите, я буду время от времени сообщать вам, как идут дела.
— Пожалуйста, но только мне лично, — сказал Маккинстри. — А не там, на ранчо. Но, может, вы позволите, чтобы я сам иной раз заехал к вам да заглянул в окно? Понимаю, нельзя. — И щеки его впервые за весь разговор чуть-чуть зарделись. — Ну, пусть будет так.
— Видите ли, это может отвлечь детей от занятий, — мягко объяснил учитель, представив себе на минуту, сколько восторга вызовет в юной груди Джонни Филджи появление в окне бессмысленно-свирепого лица Маккинстри.
— Ладно, чего там, — медленно проговорил Маккинстри. — Может, зайдем в салун, выпьем по стаканчику с сахаром или с лимоном?
— Нет, что вы! Я должен немедленно отпустить вас к миссис Маккинстри, — ответил учитель, снова покосившись на раненую руку собеседника. — Спасибо за приглашение. Всего доброго.
Они обменялись рукопожатием, для чего Маккинстри должен был зажать дробовик под мышкой и протянуть здоровую левую руку. Затем он медленно зашагал под гору. Учитель постоял, посмотрел ему вслед, потом повернулся и с приятным сознанием, что выполнил дело, которое еще повлечет за собой, быть может, важные последствия, повернул к школе. Мысли его были так заняты, что, только выходя из лесу, он вспомнил про дядю Бена. Припомнив странное признание Маккинстри, он обошел школу, держась кустов на опушке, и бесшумно подкрался к открытому окну. Но храм науки вовсе не был погружен в мирное безмолвие, так растрогавшее темную душу Маккинстри. Наоборот, на всю школу раздавался возмущенный детский голос. Учитель с изумлением прислушался к тому, что говорил ничего не подозревавший Руперт Филджи:
— Можешь мне своими Добеллами и Джонсами зубы не заговаривать, слышишь? Много ты в них понимаешь! Ты погляди на свои прописи. Да если бы Джонни мне такое нацарапал, я б ему задал трепку. Ну, еще бы, перо виновато, а не твои корявые пальцы, ясное дело! Может тебе за эти деньги приносить еще по коробке золотых перьев к каждому уроку? Откажусь я от тебя, ей-богу! Опять перо сломал. Разве тебе перо нужно? С твоим нежным почерком тебе всего лучше подойдет гвоздь и зажим для белья, вот что я тебе скажу.
Учитель, никем не замеченный, заглянул в окно. Красавец Руперт в соответствии со своими собственными педагогическими принципами усадил великовозрастного ученика прямо на пол перед самой низенькой партой, быть может, как раз той, за которой сидел утром его маленький брат, и бедный дядя Бен, который, правда, мог в этом положении сколько угодно выворачивать локти по обычаю всех начинающих писцов, глядел снизу вверх на своего юного наставника, то и дело налетавшего на него, подобно задиристому петушку. Однако мистер Форд ясно видел, что дядя Бен не только не тяготится своим униженным положением и учиняемым ему разносом, но взирает на своего ругателя с неистощимым добродушием и прямым восторгом и никак не склонен соглашаться на разрыв контракта.
— Ну, ну, не ершись, Руп, — говорил он восхищенно. — Ведь и ты был когда-то маленьким, а? Ясное дело, все расходы за мой счет. Тут нужно немало пороху, чтобы взорвать целый пласт и добраться до коренной породы. В другой раз принесу свои перья.
— Приноси. Из старой Добелловской школы. Бронированные, на резиновой прокладке, — сурово сказал язвительный Руперт.
— Ладно уж, — миролюбиво отозвался дядя Бен. — Взгляни лучше на эту строчку. Какие «пе», а? Красота!
Он прикусил перо, медленно встал во весь рост и, приставив к глазам ладонь козырьком, с высоты своих шести футов залюбовался собственным произведением. Руперт, держа руки в карманах, скептически присоединился к осмотру.
— А это что за дохлый червяк внизу страницы? — поинтересовался он.
— Ну, что, по-твоему? — сияя, спросил дядя Бен.
— По-моему, похоже на корень лебеды с комком грязи на конце, — критически провозгласил Руперт.
— Это моя подпись.
Оба стояли рядом, склонив головы набок.
— А знаешь, это у тебя не так плохо получилось, как все остальное, — сказал Руперт, быть может, придя к мысли, что время от времени учеников следует поощрять. — Пожалуй, и вправду похоже на подпись. Во всяком случае, больше ни на что не похоже. Ладно, со временем у тебя дело пойдет. Только зачем тебе это? — неожиданно спросил он.
— Что — «это»?
— Да вот, ходить в школу, когда никто не заставляет и сам не обязан. Ведь ты взрослый.
Краска залила лицо дяди Бена по самые уши.
— Непременно хочешь знать, Руп? Может, я рассчитываю напасть на жилу и это… вращаться в обществе, а? Может, я и хочу для этого случая быть не хуже прочих? Знаешь там, стих в разговор ввернуть, романы читать и все такое.
Взгляд Руперта исполнился глубочайшим, невыразимым презрением.
— Только-то? Так вот что я тебе скажу, — проговорил он медленно и уничтожающе. — Знаю я, зачем ты сюда ходишь и ради чего!
— Ради чего же?
— Ради какой-нибудь девчонки!
Дядя Бен разразился бурным хохотом, от которого сотрясалась крыша, топал ногами и бил себя по коленкам так, что ветхий пол ходил ходуном. Но в эту минуту учитель поднялся на крыльцо и своим молчаливым появлением положил конец непринужденному веселью.
ГЛАВА IV
Возвращение мисс Крессиды Маккинстри в Индейцев Ключ к своим прерванным занятиям было событием не только школьной жизни. Во всем поселке о ее возвращении в лоно школы говорили гораздо больше, чем о таком пустяковом деле, как расторгнутая помолвка. Некоторые зловредные женщины не первой молодости, которые благодаря неоспоримой принадлежности к слабому полу могли не опасаться ружья мистера Маккинстри, намекали, будто ее просто не приняли в Сакраментскую школу. Но большинство местных патриотов усмотрело в ее возвращении дань неоспоримым преимуществам образовательной системы Индейцева Ключа. Туолумнская «Звезда» с красноречием и размахом, находящимися в трогательном несоответствии с ее собственными размерами и качеством шрифта и бумаги, писала о том, как «в Индейцевом Ключе подымается новый сад Академа, под зелеными, задумчивыми сводами которого предаются размышлениям будущие мудрецы и государственные мужи», так что учителю просто неловко было читать. В течение нескольких дней тропу между ранчо Маккинстри и школой патрулировали восторженные молодые люди, жаждущие полюбоваться юной Крессидой, освобожденной из-под грозного надзора клики Дэвиса — Маккинстри. Впрочем, сама героиня, продолжавшая, к неудовольствию учителя, каждый день исправно являться в школу в новом наряде, не отваживалась приводить своих изнывающих поклонников дальше школьного забора.