Станислав Гагарин

ПО ДУГЕ БОЛЬШОГО КРУГА



Жить не так уж необходимо, а плавать по морю необходимо… Древнее изречение

Моим товарищам, с которыми стоял вахту на разных судах и широтах, посвящаю
Станислав Гагарин


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Три дня назад я вышел из колонии и возвращался в свой город поездом.

Приговорили меня к восьми годам лишения свободы, но отсидел из них только два.

Странное дело… Находясь в заключении, я часто размышлял, почему это противоестественное состояние человека определяют глаголом «сидеть». Всем ведь известно, как коротают отмеренный срок «лишенцы». Не сидят же они сиднем все эти годы, на самом-то деле! А вот словечко не отлипает, и про тех, кто стал вдруг отмечен роковой, то есть судебной, печатью, продолжают говорить: «сидит», «отсидел», «посадили»…

Так вот, значит, отсидел я из определенного приговором времени четвертую часть, тут бы мне и радоваться, на стенку лезть от выпавшей удачи, только вот быстро исчезла та окрыленность, она возникла, когда захлопнулись за мною железные ворота. Уже в дороге пришли ко мне снова все тяжкие раздумья, что мучили меня вторую половину отбытого в колонии срока.

В Москву наш скорый фирменный «Урал» пришел с двухчасовым опозданием. В столице у меня были прежние друзья, я не знал, как они сейчас ко мне отнесутся, и потому решил никому не звонить. Видеть родственников, было их здесь предостаточно по отцовской линии, тоже не хотелось. Пришлось бы отвечать на разные вопросы, ловить на себе сожалеющие и любопытные взгляды, да и вообще роль блудного сына меня никогда не прельщала.

Поэтому сел в метро, отвергнув мелькнувшую мысль о такси, где снова оказался б в изоляции, а у меня ее было в избытке, сел в метро, стремясь ощутить себя вольной частичкой толпы, и поехал с Комсомольской площади на Белорусский вокзал. Там довольно скоро определил билет на купейное место в калининградский «Янтарь», и у меня осталось время побродить по улице Горького, пообедав в ресторане «Якорь».

Ночью спал плохо.

В снах моих не было законченного содержания, отсутствовало связное действие, сны возникали из темных глубин подсознания, окутывали мою смятенную, беспомощную душу и высекали из нее холодные искры смертельного ужаса.

Во сне я несколько раз умирал…

О тех, кто однажды уснул и не проснулся, говорят, что им повезло, легкая, дескать, и спокойная смерть. Мне кажется, это вовсе не так. На самом деле, когда спящий человек умирает, он в это мгновение отрешается ото сна, осознает наступление конца и тогда силится окончательно проснуться, вернуться в мир яви, чтоб одолеть так подло и предательски подкравшуюся смерть. Ему хочется сразиться с нею на равных, но тело уже не повинуется человеку, пробудиться до конца не удается, а мозг еще живет, мозг в состоянии осознать происходящее, и тогда приходит именно тот смертельный ужас, которого так боятся люди…

Нет, не легка и спокойна смерть во сне, только вот рассказать об этом другим никому еще не удавалось.

Но я не умирал во сне, мне только снилось, что умираю… Промаявшись ночь, на рассвете сказал себе, что с меня хватит. Осторожно, чтоб не разбудить попутчиков, поднялся и, забрав туалетные причиндалы, отправился в гальюн навести марафет.

Я тщательно вычистил зубы, неторопливо побрился и долго плескался над раковиной, благо пассажиры в вагоне еще спали и ручкой нетерпеливо никто не дергал.

Вытираясь куцым, но достаточно свежим полотенцем из постельного комплекта, я огляделся, посмотрел себе под ноги и смущенно хмыкнул, когда увидел залитый пол. Мне вспомнились вдруг ласковые Галкины упреки, когда она, заглянув в ванную комнату после моего там умыванья, бралась за тряпку.

Это воспоминание поначалу омрачило мой дух, но потом, когда усилием воли переместил возникшую мысль в разряд никогда не существовавшего в действительности, а только услышанного от кого-то, прочитанного где-то, увиденного во сне, появившаяся было перед глазами Галка задрожала, засветилась радужными пятнами и растаяла бесследно.

Заняв место в коридоре у окна, я достал сигареты, но курить натощак не хотелось.

За окном, в правой его стороне, уже поднялось раннее солнце. Убегали на восток созревающие поля и редкие перелески, проплывали у самого горизонта хутора, окруженные старыми раскидистыми деревьями, возникали вдруг и пропадали разъезды и полустанки.

Завозилась у электротитана проводница, постепенно просыпались пассажиры, а меня будто не было здесь, в вагоне. По странной прихоти подсознания пришло мне на ум размышление о Христофоре Колумбе.

Однажды довелось ловить рыбу у Багамских островов. Там среди трех тысяч других островов есть и тот, который Колумб открыл первым, остров Гуанахани, или Сан-Сальвадор, что в переводе с испанского означает «Святой Спаситель»…

«Спаситель, — подумал я. — Так мы с Денисовым могли назвать тот безымянный остров, что приютил нас после гибели «Кальмара». Как давно это было! А мне кажется, будто все случилось только вчера…»

В письме Фердинанду и Изабелле о результатах третьего путешествия Великий Генуэзец, столкнувшись с явлением магнитной аномалии, принялся отрицать шарообразность Земли. Он утверждал, что Земля отнюдь не круглая, а похожа на грушу, за исключением того места, откуда отходит черенок. Здесь, мол, Земля имеет возвышение, на котором наложено нечто вроде соска женской груди.

Поистине поэтом был открыватель Америки… Не знаю более совершенной формы, нежели женская грудь. Только наша планета вовсе другая… Чудовищно сложный многогранник. А жаль… В утверждении Колумба, пусть вовсе не научном, видится небывалой притягательности символ.

И тут я усомнился в том, будто Колумб не знал, что открывает Новый Свет. Понимал, конечно, но делал вид: перед ним Япония, которую звали тогда Чипангой, а дальше Индия с Китаем. От Колумба ведь именно этого и хотели… Нет, все отлично знал Великий Генуэзец и, отдавая швартовы у берегов Кастилии, предвидел в гениальном прозрении, что ждут его неведомые земли. Терра инкогнита! Каким прозорливым надо быть, чтобы увидеть заранее землю, которой нет еще на твоей карте…

А как угадать капитану грозящую кораблю катастрофу?



Мне было семнадцать, когда впервые увидел, как люди могут почувствовать неведомую пока опасность. Сам этому не сумел научиться и в тридцать, вероятно, потому и произошли все те события, о которых и собираюсь сейчас рассказать.

После окончания второго курса мореходного училища я попал на транспортный рефрижератор «Рыбная индустрия» для прохождения производственной практики. Судно наше с грузом рыбной тары направлялось на один из тихоокеанских островов, в район промысла японских рыбаков, которые закупили у нас клепку, разборные ящики из древесины и сетеснастное оборудование.

«Рыбная индустрия» подошла к острову и бросила якорь на открытом рейде: небольшие причалы для сейнеров и кавасак — японских рыбопромысловых шхун — не позволили пришвартоваться нашей громадине.

В одну из ночей я стоял на вахте. Море было спокойным. С берега перестали подавать баржи — и потому разгрузку на время прекратили. Все, кроме вахтенных, спали, и только наш старый капитан все никак не мог угомониться. Он то и дело выходил из каюты на мостик, вздыхал, внимательно оглядывая чистый горизонт, подолгу склонялся над картой в штурманской рубке… Словом, делал все, чтоб испортить и нам, матросам, и старшему помощнику ночную вахту, когда не надо следить за баржами-самоходками, принимать и отдавать швартовы и можно травить байки в теплой рулевой рубке, время тогда идет незаметно…

Но капитан с мостика не уходил. Он вдруг обратился к старпому: «Геннадий Иванович, прикажите разбудить боцмана. Пусть отдает второй якорь. И позвоните вниз: машины держать в постоянной готовности. Рейд открытый, знаете…» Чиф[1] было возразил: «Так ведь погода, Иван Кузьмич, как по заказу!» Капитан, ничего не объясняя, приказал ему поторопиться.

Все указания капитана были выполнены, однако сам он продолжал оставаться на мостике.

Прошло часа полтора, по-прежнему было тихо, и вдруг со стороны океана я увидел черную стену. Она закрыла горизонт и двигалась к нашему теплоходу.

Я крикнул капитану, но капитан увидел все сам, зазвякал машинный телеграф: наш старик дал «полный вперед». Едва мы успели набрать скорость, как черная стена обрушилась на нас. Нос судна зарылся в воду, мы ощутили удар под днищем, и «Рыбная индустрия» прыгнула вверх…

Потом мы узнали, что где-то в Тихом океане, у берегов Америки, началось землетрясение, произошло смещение земной коры, и родилась тектоническая волна цунами. Волна со страшной скоростью помчалась по океану, пока не ткнулась в злополучный остров.

Вслед за первым валом с океана пришли еще два. Обе наши машины работали полным ходом, и мы держались носом против гигантской, более чем тридцатиметровой темно-зеленой стены с белой каемкой пены наверху. Нас волокло на берег, но якоря всерьез «забрали» грунт, и мы устояли. Я видел, как волна развернула рыбацкий сейнер неподалеку от нас. Вторая волна, идущая с океана, подхватила его, закрутила, и сейнер исчез в водовороте…

Фантастический вал, поднимавшийся все выше по мере того, как мельчало дно моря, выкатился на берег и накрыл беззащитный городок на острове. Затем волна отступила в океан и унесла с собой все хозяйственные постройки, жилища и их обитателей. А наше судно устояло… Вокруг «Рыбной индустрии» плавали деревянные обломки, жалкие остатки домашнего скарба и человеческие трупы. Мертвых животных не было видно… Потом мы вспомнили, что звери в отличие от людей предчувствуют цунами и уходят повыше, в горы.

Многие годы спустя я часто ломал голову над тем, что произошло перед катастрофой, задумывался над поведением нашего капитана, всю жизнь проплававшего в океане, и надеялся сам приобрести способность чувствовать приближение неожиданного. Счастья, беды, катастрофы и радости… И когда наконец занял место капитана на мостике корабля, то решил, что такое качество уже приобрел, удача всегда сопутствовала мне, и я был уверен, что приближение опасности сумею распознать.

Незадолго до катастрофы на меня свалились несчастья, правда, все они случились на берегу, и мне не приходило в голову, что, может быть, все это — предостережение большой беды в море.

Как бы то ни было, я не сумел предугадать несущуюся ко мне навстречу опасность вовремя. Сверхъестественных способностей, как у нашего мастера на «Рыбной индустрии», у меня не проявилось, и, выслушав приговор областного суда, я отправился отбывать отмеренное мне наказание.



…Исправительно-трудовая колония наша была на общем режиме и разделялась на отряды по сотне примерно заключенных в каждом.

Во главе отряда стоял офицер-начальник, у нас им был Игнатий Кузьмич Загладин, майор.

Человек он был пожилой, не вредный, в отряде его, на свой, конечно, лад, даже любили… Во всяком случае, порою забывали, что, по существу, Кузьмич над нами надзиратель.

На вид Загладин был щуплый, но силой бог его не обидел. Железный мужик, сам видал его в деле. А брал Загладин больше словом.

Любил майор приговаривать:

— Вольному — воля, заключенному — пай…

Пайка была не ахти, но жить можно. Только б волю к ней, к пайке, добавить.

А гражданин майор добавлял:

— Получив — не берегут, потерявши — плачут… Эх, ребята, бить вас некому. Человек, он рождается для воли, и большое это паскудство — запирать себя за решетку…

Странное дело, но я только сейчас стал соображать, какой трудной была доля Загладина и его товарищей по службе. Призванные перевоспитывать нашу донельзя разношерстную братию, пробуждать в нас иные чувства, нежели те, что привели каждого из зэков в новую систему необычных координат, они ведь, наставники наши, подвергались и обратному воздействию уголовной среды. С утра до вечера общались воспитатели с нравственно ущербным контингентом, а в нем находились, чего там скрывать, и сильные личности, цельные характеры, для которых не придумала судьба, к сожалению, иной альтернативы.

Есть в колониях такие «ловцы душ», что не каждый может им противостоять… А сколько той психической энергии, что выводится со знаком «минус», скопилось на небольшом пространстве, именуют которое «зоной»? Разве не цепляет эта энергия души тех, кто придет к нам изначально с добрым словом, не поражает здоровое их нутро, исподволь ведя разрушительную работу нравственной сути штатных наставников заключенных?

Сейчас мне кажется: Загладин знал об этой опасности, понимал, как все это не просто, сознательно вызывал на себя темную силу — ведь только с открытым забралом можно с нею сражаться. Но таких, как Кузьмич, наверно, совсем немного, он был человеком штучной работы… А сколько сегодня его сослуживцев каждое утро проходят ворота колоний, не зная о том, какая опасность их ждет в затаившейся «зоне»…

Кузьмич вдруг вспомнился мне сейчас, когда я медленно шел по улицам Калининграда, разглядывал лица встречных людей, поднимал голову к крышам домов и синему небу, стоял у витрин магазинов, киношных реклам и под широким каштаном пил с удовольствием квас.

Квас охладили так, что ломило зубы, и я пил небольшими глотками, как тогда воду из родника, на том острове.

«Сан-Сальвадор», — усмехнулся я и снова окунулся в кружку.

— Дядя, — услышал вдруг детский голос и повернулся.

Меня окликнула девочка, небольшая такая фея, с разбитой коленкой и розовым бантом на голове.

Я отвел кружку в сторону и опустился перед девочкой, молча разглядывая ее.

— Дядя, — строго спросила она, — у тебя волосы белые почему?

— Долго гулял под солнцем, — ответил я и тронул ладонью ручонку, — гулял под солнцем, добрая волшебница, и волосы выгорели совсем…

Маленькая фея молчала, решая про себя, достоин ли я ее сожаления.

— Тебе плохо, да? — сказала она наконец.

— Не знаю… Белые волосы — это ведь совсем не смертельно. Впрочем, может быть, ты сумеешь вернуть им настоящий цвет?

— Мама купила мне краски, — задумчиво произнесла фея, и тут, легкая на помине, пришла ее мама.

Я поднялся, провел рукой по феиным волосам и сказал маме, что у нее замечательная дочь.

Мама улыбнулась, ухватила за руку свое сокровище покрепче и глянула с любопытством на мою голову.

А я поклонился обеим и двинулся прочь от бочки с квасом и вереницы жаждущих, опять мимо витрин, пестрых платьев на тротуаре и улыбчивых их хозяек, уходил все дальше, туда, где начиналась наша улица, и корявый комок шевелился слева в груди, я думал о маленькой фее и белых своих волосах, мне стало немного грустно, рядом проходили люди, светлые, темные, русые, и наверное, есть у них то, что заботит их больше, чем белая моя голова.

Еще квартал, и начиналась улица. О ней немало думал ночами и днем, думал в океане, на капитанском мостике, в бараке исправительно-трудовой колонии, стоило лишь закрыть глаза — вставали вековые медовые липы и в зарослях сирени аккуратные домики в два этажа.

Мы любили тогда бродить широкими тротуарами, улица была долгая, на километры, невестились за изгородями вишни, роились мохнатые пчелы, позднее хвалились плодами яблони, и тяжесть их была им в довольство, и мы шли вдвоем мимо буйных садов, старались не думать о комнате в частной квартире, нам хватало ее на двоих — ведь эти сады расцветали для нас, и вишни, и яблони, и пчелы, и сладкий запах лип, и длинная улица нам не в тягость, мы мерили ее не раз и не два и никогда не уставали, ведь улица была нашей, и мы попросту были счастливы.

Перекресток. Пересечь дорогу — и наша улица. Вот замер поток машин, и стайка прохожих прошмыгнула вперед, увлекая меня к противоположному тротуару. Я обогнул уродливое здание быткомбината, свернул за угол и зашагал по нашей улице. Один…

Те же липы (что им человеческие мерки!), те же дома из красного, белого, желтого кирпича, на асфальте проезжей части дороги — свежие латки, но по ним не прикинешь, как долго отсутствовал человек.

Солнце отметило уже полдень и сейчас уходило вниз, стремясь закончить опостылевшую вахту. Тени растянулись, под липами потемнело, а жарко здесь не бывало никогда. Я не спешил, пристально всматривался во все, что меня окружало, мне некуда было спешить, меня нигде не ждали, и я жадно любил эту улицу, столько раз увиденную во сне и наяву.

И тут меня словно толкнуло. Раньше здесь был пустырь. Дом в войну разбомбили, а кучи мусора поросли бурьяном, летом их заслоняли сирень и заросли дрока вдоль решетчатого ржавого забора.

Пустырь исчез, вернее, его заполнили — пустота не исчезает, ее заполняют чем-либо. Иногда и заполненная, она продолжает оставаться пустотой… «Хватит философствовать», — сказал я себе и остановился.

На пустыре возвели дом, самый обычный, пятиэтажный, где в квартирах только два с половиной метра до потолка. Сирени и дрока вокруг я не увидел. Зеленели столбы, на растянутых веревках полоскалось по ветру белье. В куче песка возились детишки, забора у дома не было, и на низкой скамейке сидел замшелый, в соломенной шляпе старик с «Пионерской правдой» в руках.

«Все-таки изменилась», — подумал я об улице и вспомнил, как мечтали мы с Галкой поселиться здесь…

…Мне казалось, что наша встреча произойдет иначе. Как именно — не представлял, в дом к ним, разумеется, не пойду, так, случайно если, но как — не знал, и сейчас, когда увидел их, идущих навстречу, то подумал, что здесь вот, на нашей улице, мне не хотелось бы их повстречать.

Они еще не видели меня, и первое, что пришло в голову, было намерение убежать. И наверное, убежал бы, если б ноги мне повиновались, но я врос ими в землю у нового дома, смотрел, как подходят Галка и Стас, и только мышцы лица судорожно задергались, стирая возникшую глупую улыбку.

Когда они увидели меня, я, слава богу, уже не улыбался…

Наверное, им тоже хотелось исчезнуть, они стояли растерянные, глядели на меня во все глаза. Галка казалась испуганной, бледная, ни кровинки в лице, она пошатнулась, Стас поддержал ее, и жалкая гримаса тронула его красивый рот.

Они молчали, Галка и Стас, а я смотрел на них в упор, чувствовал — поднимается красная завеса в сознании, усилием воли я сдернул эту завесу, тишина зазвенела в невесомом теле, и вот еще один шаг вперед.

— Приятная встреча, — несколько развязно сказал я и не мог удержаться от маленькой мести. — Здравствуйте, супруги Решевские.

Стас покраснел, он хотел, я видел это, протянуть мне руку и не решился.

— Вернулся, — утвердительно сказала Галка, — вернулся… Игорь…

— Вернулся, — сказал я, протянул бедному Стасу руку и сдержанно кивнул Галке.

Нет, не такой должна была быть наша встреча, но кто ж знал, что получится именно так…

— Мы знали, — заговорил наконец Решевский, — поздравляем… С возвращением.

— Спасибо, — спокойно ответил я, глядя на пунцового Стаса, всем нутром чувствуя, как Галка пристально рассматривает меня. Не имея сил повернуться в ее сторону, я стоял вполоборота к Галке, будто и не было ее с нами, и продолжал говорить с Решевским. — Давно поженились? — зачем-то спросил я, будто не знал об этом.

— Второй год, — ответил Стас. И честное слово, такие глаза я видел у нашкодивших котов. Сейчас мне доставляло удовольствие мучить его, я совсем не жалел Стаса и придумывал новый вопросец, похлестче.

И Галка сообразила, она всегда была сообразительной.

— Ну что это мы, ребята, — сказала она веселым голосом, и в тоне ее не было никакой фальши, — стоим посреди дороги… Ведь встреча какая!

Стас благодарно глянул на Галку, потом посмотрел на меня, он ростом повыше, промахнулся глазами и увидел белые волосы на моей голове. Вероятно, обратил на них внимание только сейчас, а Галка отметила сразу, убежден, но виду не подала. Стас отвел глаза.

— Всю жизнь я мечтал о такой встрече, — забалаганил я, — с лучшим другом и… очаровательной его супругой!

Они оба молчали, и в молчании их ощутил я силу, силу оттого, что их двое и держаться они обязаны вместе, а я шута разыгрываю, стыдно…

Мы пошли по нашей улице. Не знаю, куда они направлялись, никогда этого не узнаю, да и зачем?.. Мы шли втроем по липовой аллее, ступали на опавший липовый цвет. Про себя мы отсчитывали шаги… Я видел, как шевелятся губы у Галки, мы считали шаги и молчали.

«Балтику» я не узнал. Ее отстроили заново, расширили, облепили модерновыми штучками, но дядя Петя — швейцар с рыжими колючими усами — оставался прежним. Я подумал, что владеет дядя Петя секретом если не вечной юности, то вечной старости, что ли. Пятнадцать лет знаю старика, еще с мореходки бегали сюда «по гражданке» повеселиться на курсантские рубли, а он все такой же крепкий… Старый, но крепкий, гроза заводных «бичей» швейцар дядя Петя.

Мы пропустили Галку вперед, дядя Петя встал и приподнял фуражку. Стас кивнул и прошел дальше, за Галкой, я остановился, протягивая старику руку:

— Здравствуй, дядя Петя. Не узнаешь?

Швейцар помедлил с минутку, потом ахнул тихонько и тронул рукой капитанские нашивки на правом моем плече.

— Никак Волков? — спросил дядя Петя. — Точно, Волков… Что с тобой стало, парень…

— Ничто, дядя Петя, прическа только другая и волосы покороче, — сказал я и прошел за Решевскими в зал.



…В библиотеке нашей колонии я случайно обнаружил «Арктические походы Джона Франклина», выпущенные в 1937 году издательством Главсевморпути в Ленинграде. Надо ли говорить, с каким вниманием читал о трагедии, разыгравшейся на Канадском Севере, когда экспедиция Джона Франклина на кораблях «Эребус» и «Террор» искала северо-западный морской проход в 1845–1847 годах.

Оба корабля погибли. Ни сам Франклин, ни один из ста тридцати четырех офицеров и матросов британского флота не вернулись на родину.

Первый скелет, который нашла экспедиция Мак-Клинтока в конце мая 1859 года, принадлежал корабельному стюарду.

«Несчастный выбрал, вероятно, не покрытую снегом часть острова, чтобы облегчить себе утомительный путь, — пишет Мак-Клинток, — но упал лицом вниз, то есть принял то положение, в каком мы нашли его скелет. Весьма вероятно, что он упал, ослабев от голода и выбившись из сил, и что последние минуты его жизни не были омрачены страданиями…»

Похоронив умершего в 1847 году Джона Франклина, новый глава экспедиции капитан Крозье, зная, что корабельные припасы на исходе, бросил «Эребус» и «Террор», зажатые льдом еще в навигацию 1846 года у мыса Феликс, и повел больше сотни оставшихся в живых англичан вдоль западного берега острова Короля Уильяма. Он хотел спасти их от угрожавшей им мучительной смерти и пытался провести вверх по Большой рыбной реке к территории, прилегающей к Гудзонову заливу.

Скелет стюарда первая трагическая веха этого печального исхода.

Никто из них не дошел…

Рано утром 30 мая Мак-Клинток обнаружил лодку с двумя скелетами. Ее уже нашла проходившая здесь несколькими днями прежде партия лейтенанта Хобсона.

Мак-Клинток собрал массу вещей, принадлежавших экспедиции Франклина, но скелетов больше не было.

Это обстоятельство породило предположение, будто белые люди примкнули к эскимосам или индейцам и кочуют с ними в бескрайних пределах арктической тундры. Спасти их, вернуть в цивилизованный мир попытался американец Чарльз Фрэнсис Холл. Он выступил в поход 23 марта 1868 года, отправился со стороны материка на собаках, строя на маршруте снежные хижины — иглу, как опорные пункты-базы с продовольствием.

В этом году Холл ничего не нашел и отложил поиски до будущего лета. Тогда Холл собрал много сведений о гибели франклиновцев, видел несколько скелетов, но при них не было никаких документов, подтверждавших принадлежность к экспедиции. По словам эскимосов, все белые люди, оказавшиеся на острове Короля Уильяма, погибли… И уже позднее, летом 1879 года, экспедиция американского поляка, лейтенанта Фредерика Шватки, к северу от пролива Коллинсона нашла могилу лейтенанта Джона Ирвинга, третьего офицера с корабля «Террор». Определили сие по серебряной медали, ее нашли в подножье могилы. На лицевой стороне был рельефный портрет Георга IV, а на оборотной значилось: «Вторая награда по математике. Королевское морское училище. Присуждена Джону Ирвингу. Лето 1830…»

Мне не приходилось бывать у берегов острова Короля Уильяма. Так далеко на запад мы никогда не заходили. Но у Баффиновой земли я плавал… Об экспедиции Джона Франклина слыхал еще в мореходке, а вот подробности узнал, когда оказался в тюрьме.

Помнится, поразил меня «Список предметов, обнаруженных после погибших участников экспедиции Франклина, частью привезенных в Англию на корабле «Фокс» капитаном Мак-Клинтоком».

Вот один из его пунктов:

«…Найдены около скелета в девяти милях к востоку от мыса Гершеля в мае 1859 года черный шелковый шарф, завязанный узлом, остатки обшитой шнурком синей куртки с обтянутыми шелком пуговицами. Лоскут цветной рубахи, небольшая платяная щетка, роговой гребень, кожаная записная книжка, которая рассыпалась на кусочки, когда высохла. Монеты в шесть пенсов и шиллинг…»

Останки членов экспедиции Джона Франклина, вещи, принадлежавшие им, находят время от времени и в наши дни.

А вот от траулера «Кальмар», которым командовал я, капитан Игорь Волков, и от двух десятков человек экипажа не осталось никаких следов.

Да, никаких следов на этом свете…



Сегодня двери и окна распахнули в «Балтике» настежь. Зал был пустынным — для ужина рановато, а обед закончился. Я заглянул в зал и от двери обернулся. Дядя Петя смотрел мне вслед и покачивал головой. Стало не по себе, даже в носу защипало, а Галка и Стас шли дальше: оказывается, у «Балтики» вырос еще один зал. Новый зал был огромным, на высокой стене поднималась из пены женщина и протягивала в ладонях охряные куски янтаря. Мне захотелось придумать ей имя, так прямо и назвать эту женщину на стене. Стас Решевский тем временем выбрал столик в углу, я назвал женщину Леной и опустился на предложенный Стасом стул так, чтобы Лену и Галку видеть одновременно.

Стас подал меню Галке, она равнодушно раскрыла его и передала мне, а я вернул Стасу.

— Смотри сам, старик, — сказал я. — Мне как-то непривычно… Давно не бывал в ресторанах, квалификацию потерял.

— Пьем коньяк? — спросил Стас.

— Ты что? Вернулся из приличного рейса и получил добрую деньгу?

— Я больше не плаваю, Игорь, — сказал Стас, — в мореходке преподаю…

— Понятно, — протянул я, — тебя она уговорила… Что ж, дело это ваше.

Значит, добилась Галка своего. Но при словах моих она и глазом не повела. Выдержка железная, я тебе скажу…

— Так что заказывать? — спросил Решевский. — Что будешь пить?

Я покачал головой и вздохнул.

— Отвык за два года… И пожалуй, привыкать не стоит. Сегодня первый день моей жизни в миру. И пусть он останется трезвым.

— Как хочешь, — просто сказал Решевский. — А я выпью водки.

— Для мамы шампанского, — предложил я. — А мне, если можно, нарзан. Ну и перекусить там чего… На твой вкус, бывший капитан Решевский.

— Может быть, шашлык? — неуверенно произнес Стас и нерешительно поднял на меня глаза.

— Из баранины? — вздрогнув, спросил я.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Малиновое солнце покрылось неожиданно вдруг сеткою трещин. Жутко было видеть трещины на солнце, мир заполнила загробная тишина, человек сжался, окаменев, и приготовился умереть.

Но умереть ему не пришлось. Донесся неясный звон, звон приближался, вытесняя тишину, и человек обрел надежду.

С трудом разлепил он глаза, не осознавая окружающего.

Человек лежал ничком на галечном берегу неширокого пляжа, зажатого отвесными скалами, и в поле зрения ему попали лишь два или три обкатанных морем голыша. Он попытался шевельнуться, судорога прошла по телу, прикрытому изодранной одеждой, дрогнули голые ступни ног, и человек снова потерял сознание.

Прошло несколько минут. Он услышал наконец резкие крики чаек и ощутил, что к нему вернулась способность управлять ногами. Он осторожно подтянул правую, оперся на локоть левой руки и повернул голову. Теперь он увидел скалы, кусок серого моря и черно-белых чаек в отдалении.

«Значит, жив, — вяло шевельнулась мысль. — Чайки ко мне равнодушны… Значит… еще жив».

Он долго лежал без движения и вспоминал, пока не почувствовал, как холод сводит мышцы, и не понял: останься он здесь немного еще — ему никогда не подняться…

Человек заставил себя встать на ноги и стоял, пошатываясь, на угрюмом берегу, где лишь серая галька, серое море, серая пелена, закрывшая небо, и только над невидимым горизонтом белесым пятном обнаруживало себя раннее солнце.

«А я видел его малиновым», — равнодушно подумал он.

Надо было куда-то идти, и человек пошел влево.

Он добрался до первой скалы и рядом с ней увидел тропинку, уходящую наверх. Человек повел по тропинке глазами, затем повернулся к морю и долго всматривался в равнодушную его поверхность.

Ему показалось, будто он видит неясное пятно на серой гальке, там, откуда прибрел он сам…

«Нет, — подумал он, — ничего там нету…»

Но продолжал разглядывать продолговатое пятно на границе пляжа и моря, пятно шевельнулось, и, не чувствуя острых голышей под ногами, человек бросился назад.

Через сотню метров стало видно, что это всего лишь измочаленное волнами бревно. Человек прошел еще с полсотни шагов и остановился. «Ошибка вышла, — устало и вместе с тем радостно подумалось ему, — это хорошо…»

Возвращался он медленно, старался ставить ноги на крупные камни или в песок между ними и размышлял о том, почему он так доволен тем, что ошибся. И решил; догадался еще там, на тропинке, что пятно неживое…

Тропинка, крутая, нехоженая, полузаросшая жесткой травой, подняла его над пляжем на уровень пояса охраняющих землю скал. Дальность видимого горизонта увеличилась, и человек снова рассматривал спокойное море. Он вздохнул, ничего не увидев, и оживился, обнаружив за открывшимся мысом маяк на прибрежной скале. Но оживление покинуло его, когда он понял, что маяк этот из категории «unwatched» — необслуживаемый. Значит, без людей…

«Солнце, — подумал человек, — солнце мне мешает. По характеристике маячного огня прикинул бы, где нахожусь…»

Он увидел, что тропинка разделилась. Стало две тропинки — одна резко поворачивала влево, в сторону невысоких зеленых холмов.

Человек помедлил на перепутье и повернул направо. Он обогнул скалы и вышел к новому пляжу. Спускаться вниз не пришлось, дорога проходила по кромке обрыва, нависавшего над таким же пляжем, на котором он очнулся.

Поверху человек обошел пляж и ничего не обнаружил на нем.

Солнце прорвалось наконец сквозь белесую пелену и несколько оживило безрадостное море. Человек вдруг совершенно явственно различил петушиный крик. Он мотнул головой, остановился, подошел к краю обрыва, еще раз заглянул вниз, внизу ничего не было, и тогда понял, что хочет пить.

Теперь человек искал воду, хотя и продолжал идти берегом моря, как прежде.

Снова начались скалы. Таким уж был этот берег. Скалы и скалы, изрытые морским прибоем, и между ними небольшие пляжи, заваленные гранитной галькой.

Жажда мучила все сильнее, воды не было, и вдруг он снова услыхал, как прокричал петух.

«Петух, — подумал человек, — откуда ему взяться здесь? Может быть, найду какое жилье? А петух… Странно, что кричит он по-нашему. Ку-ка-ре-ку… А здесь не может быть таких петухов… У них петухи кричат по-другому. Вот еще раз… Ладно, напьюсь и буду искать…»

Он понимал, что бредит наяву, понимал и все-таки надеялся, что крик петуха действительно слышал.

На границе угрюмых скал и пятого пляжа человек нашел воду. Узкий ручей пересекал тропинку, тихо звенел, скатываясь вниз, и уходил незаметно сквозь гальку в море.

От холодной воды заломило зубы, жажда исчезла, и пришел голод, слабый еще, такой голод и задавить нетрудно, но человек почувствовал, что хочет есть.

Затем чувство голода исчезло. Он снова вспомнил о том, что искал на галечных пляжах, лицо его исказилось, человек поднял руки и потряс кулаками в сторону моря.

Закричали чайки, будто в ответ на страшные проклятья. И человек, обессиленный, опустился на плоский мшистый камень у ручья.

Так просидел он не менее часа, охватив голову руками, и не расслышал шуршащих в траве шагов за спиной.

— Капитан!

Человек вздрогнул. Он хотел вскочить и обернуться, только не поверил, что его позвали на самом деле, боялся поверить и втянул голову в плечи, будто ожидая удара со спины.

— Капитан! — сказали рядом, и тогда он поднялся.

В двух шагах от камня стоял человек со спутанными волосами, упавшими на лоб, кровоподтеком на левой скуле, в полосатой тельняшке, разорванных на коленях брюках и грубых ботинках. Он протянул руки вперед, сжимая и разжимая пальцы.

— Денисов, — тихо сказал капитан, — ты один?

Не ожидая ответа, капитан бросился к Денисову и принялся ощупывать его, будто не веря, что тот на самом деле из плоти и крови.

Потом отстранился и, не отпуская из своих рук Денисова, спросил, заглядывая ему в глаза:

— Видел кого?

Денисов покачал головой.

— Вы первый, — глухо проговорил он. — Что это было, капитан?

Капитан не ответил. Он отвернулся и, опустив голову, смотрел под ноги.

— Не знаю, — сказал он наконец, — не знаю, Денисов…

— Куда мы попали? Какая это земля, капитан?

— Наверное, остров. Тут одни острова…

— А люди? Они есть?

— Должны быть. Будем искать жилье. Только обойдем берег сначала. Может, кто…

Капитан не договорил, повернулся и пошел прочь от ручья. Денисов двинулся за ним.

Вдвоем они тщательно обследовали берег, заглядывали в расщелины, всматривались в лобастые камни, торчащие из воды, пробегали глазами по узким полоскам пляжей и изредка, только изредка, отводили от моря и берега взгляд, чтобы посмотреть налево, на приютивший их остров зеленых холмов.

Они пересекли еще один ручей, капитан подумал, что от жажды им умереть не придется, и ощутил на плече руку спутника.

— Вижу, — сказал Денисов, — вон там…

Капитан глянул вниз. На ровном месте у самой воды высился камень. Из-за камня торчали сапоги.

Денисов едва удержал капитана, когда тот собрался прыгнуть с пятиметровой высоты. Они отыскали спуск и медленно, боясь того, что найдут, приближались к торчащим из-за камня сапогам.

За камнем был человек. Не молодой и не старый, казалось, он спал, и голова лежала чуть ниже ног, обутых в сапоги. Верхней части черепа у человека не было.

Капитан отпрянул назад, едва не сбив с ног не успевшего посторониться спутника.

— Первый, — сказал, опомнившись, капитан, и из горла его вырвался клокочущий звук.

— Петрович это, — сказал Денисов. — Колючин. Хороший был поварила…

Они стояли и молчали, стараясь не смотреть, как волны замывали разбитую голову бывшего судового кока Степана Петровича Колючина.

Когда капитан и Денисов покинули пляж, под самым обрывом осталась каменная горка.

— Люди живут здесь? — спросил Денисов.

— Должны.

— Поищем?

— Нет. Обойдем берег. Может быть…

Прошло еще часа три. Солнце достигло меридиональной высоты и покатилось к линии горизонта. На берегу ничего они не увидели больше, а голод напомнил о себе снова.

— Надо подняться на сопку, — сказал Денисов. — Может, увидим людей…

— Хорошо, — согласился капитан, — еще немного по берегу — и полезем вверх…

Потом они нашли две новенькие бочки. Бочки лежали рядом на галечном берегу.

— Наши, — сказал капитан и подтолкнул ногой деревянную бочку — из тех, что были на корме… — Пошли, Денисов, на сопку.

Но сверху они увидели лишь грядку таких же холмов на юге и блестящую полоску моря за ними.

— И верно, — сказал Денисов, — море кругом, остров…

— Подожди, — сказал капитан, — глянь вот туда. Видишь, чернеет…

Они спустились в небольшую долину, и темное пятно пропало.

Через несколько сотен шагов капитан услышал вдруг блеянье овец.

— Слыхал? — Он схватил Денисова за руку.

— Чего? — спросил Денисов.

«Опять мерещится», — подумал капитан.

— Овцы…

Они прошли вперед, снова заблеяли овцы.

— Слышу! — крикнул Денисов.

Они прибавили шагу и, поднявшись на пригорок, увидели пестрое овечье стадо.

Овцы паслись одни. Ни людей, ни собак не было.



До наступления темноты капитану и Денисову стало ясно, что остров необитаем. Здесь жили только овцы. Их оставляли жители более крупных островов и лишь изредка наведывались на пастбище в центральной части необитаемого острова, где были добрые зеленые корма и вода, а вокруг надежная изгородь — море.

В одном из холмов образовался провал — пещера. Рядом стояло строение с навесом, его-то они и приняли за сарай. Здесь овцы укрывались на ночь. Пещера была сухой и просторной. Овцы потеснились, желтыми глазами разглядывая пришельцев. Измученные люди быстро уснули, а ночью разбудил их шторм.

— Не спите, капитан? — шепнул Денисов, и рука его ощупала капитана. — Тепло здесь…

— Овцы надышали, — откликнулся капитан.

— Снилось, будто в машине на вахте стою…

— На вахте, — отозвался капитан, — стоишь на вахте…

— Стою и думаю, когда придет Вася Мухачев, а я кемарить отвалю. Только на самом-то деле ведь я его шел сменять…

Денисов замолчал. Снаружи доносились штормовые голоса, а здесь, в пещере, слышались шорохи заполнивших пещеру, невидимых в темноте овец.

— Торчу себе в машинном отделении и думаю, что́ Петрович к ужину приготовит. Хорошо он поварил, Колючин… Где еду найдем, капитан?

— Утром поищем, может, запасы кто оставил, и люди на острове бывают, кто подъедет, может. Ты спи, Денисов, отдыхай пока…



Шторм не затихал четверо суток. По утрам овцы гуськом покидали убежище и спускались в долину, закрытую от ветра. Люди потянулись было за ними, но овечья пища для них — увы — не годилась.

Покрытое длинными прядями пены море ударяло грязными волнами в берег, и брызги раз и навсегда, казалось, повисли на границе хляби и тверди.

Капитан думал о своем корабле, об исчезнувшем экипаже, думал о многом другом и прислушивался к неясному бормотанию моториста Денисова, составлявшего теперь всю его «команду».



Их мучил голод. На пятые сутки во время очередных поисков капитан вдруг с ужасом почувствовал, как вздыбилась земля, зашатались и рухнули скалы. Он очнулся и увидел, что сидит в траве. Денисов ушел вперед, часто наклоняясь: разыскивал в земле коренья.

После шторма на берегу осталась малая живность, и это поддержало людей. Денисов нашел двух крабов, клочки водорослей, капитан поймал в камнях с пяток колючих рыбешек и бурую камбалу с ладонь.

— Огня бы, — сказал Денисов. — От штуки вон той нельзя прикурить?

Он показал рукой в сторону мыса, где на камне треножилась мигалка.

— Можно, если стекло фонаря разобьем, — сказал капитан, — тогда и огонь погаснет… Понимаешь?

— Хоть бы кто-нибудь мимо прошел… Посудина какая… Что ж сюда не являются? На остров? Ведь долго нам не продержаться…

— Не надо, Денисов, скоро уже…

— Сдохнем скоро, да?

Моторист отвернулся, постоял, подняв руки к лицу, и побежал в глубь острова.

Жалкие дары моря лишь усилили голод. Ночью, пытаясь уснуть, капитан потуже затягивался ремнем.

Затихали в пещере овцы. Постепенно сторожкий сон пригасил сознание капитана. Рваные тени образов сплетались в неясную картину, и капитан силился постигнуть смысл того, что проплывало перед ним. Роились знакомые лица, бесстрастные портреты, он узнавал их — оставались в памяти легкие зарубки, двигалась цепочка увиденных в разное время людей, вот и пришла очередь за теми, кто был с капитаном на корабле, он отсчитывал их, странный конвейер остановился, капитан вдруг увидел Денисова и чье-то лицо за ним, неразличимое еще, и с ужасом подумал, что сейчас узнает в нем себя самого.

Он почувствовал удушье, поднял руки к горлу, сон отлетел, и капитан ощутил на горле чужие руки.

— Хр-р-р, ч-черт! — прохрипел капитан, окончательно просыпаясь и сбрасывая навалившегося на него моториста. — Сдурел, Денисов?

Денисов не отвечал. Он был где-то рядом, невидимое существо, и тоненько всхлипывал.

— Опомнись, парень, — сказал в темноту капитан, потирая горло, — возьми себя в руки, почудилось тебе…

До утра капитан уже не заснул, а что делал Денисов — не знал. Овцы стали выбираться в долину, и люди вышли следом, боясь встретиться друг с другом глазами.

Когда последние животные покинули загон, Денисов хрипло рассмеялся и схватил капитана за плечо.

— Дурак! Дурак! — хохотал Денисов. — Дурак!

Капитан дернул плечом.

«Начинается, — подумал он. — Спятил «мотыль»[2]…

— Я дурак! Ты дурак! Мы дураки!

— Замолчи! — крикнул капитан, и Денисов мгновенно смолк.

— Мясо, — неожиданным шепотом произнес он, — сколько мяса… Дураки мы, капитан…

Потом, вспоминая об этих днях, когда они жили среди овец и голодали, капитан пытался осмыслить, почему не догадались сразу. Наверно, их сознание было парализовано необычностью обстановки. Видно, городское прошлое не позволяло связать безобидных животных с остро пахнущими шашлыками; может быть, их подсознательно останавливало ощущение того, что овцы кому-то принадлежат, кто знает… Но остается фактом, что мысль о существующей рядом с ними пище пришла Денисову в голову только на шестой день.

Они без труда поймали барана, скрутили ему ноги ремнями и, шатаясь от слабости, отнесли к входу в пещеру. Баран недоуменно смотрел на людей и изредка дергал ногами.

— Чем его? — спросил Денисов.