С. Гагарин
Разум океана
«Дельфос» в переводе с древнегреческого означает «брат».
Фантастическая повесть[1]
Взрыв в Сангарском проливе
Диссертацию Бакшеев защищал в субботу вечером. Потом был традиционный банкет. Подвыпивший председатель ученого совета обнимал Степана за плечи и клялся обязательно приехать к нему на Дальний Восток.
Веселились допоздна, потом Володя Данилов увез их с Таней на пустую дачу своих родителей, обещая приехать лишь в понедельник, — мол, отдыхайте и наслаждайтесь природой.
Дача стояла на отшибе, кругом был лес, рядом большое озеро. Они хорошо выспались, потом долго купались, загорали, собирали цветы, дурачились, гонялись друг за другом и надеялись, что понедельник никогда не наступит. А вечером примчался осунувшийся Володя и сказал, что началась война.
* * *
…Его каюта была у самой воды, и светло-зеленые волны бились в стекло иллюминатора.
Умываясь в тесном закутке, он наплескал на пол, смущенно посмотрел на мокрые следы, оставленные подошвами домашних войлочных туфель, поискал какую-нибудь тряпку или ветошь, не найдя ничего, огорченно вздохнул и стал одеваться.
В кают-компании уже позавтракали, буфетчица Надя гремела посудой за перегородкой, справа от капитанского кресла в одиночестве сидел за столом долговязый старпом.
— Привет науке, — весело махнул он Бакшееву. — Долго спишь, Степан Иванович. Надюша, чайку покрепче профессору.
Степан хотел снова сказать этому дылде, что никакой он не профессор, но знал, что тот ответит: «Значит, будешь профессором», — это неизменно повторялось вот уже две недели их знакомства, — молча пожал Игорю руку и сел напротив.
Сухогрузный пароход «Имандра», приписанный к Владивостокскому торговому порту, шел из Владивостока. Его трюмы были забиты мукой, сахаром, различными консервами и промышленными товарами.
Кроме команды, на борту находились пять военных моряков с молоденьким лейтенантом-артиллеристом во главе. Они обслуживали зенитные орудия, установленные на кормовых и носовых банкетах парохода. Были и пассажиры: угрюмый капитан пограничник и военно-морской врач Степан Иванович Бакшеев, он спешил к месту службы, на свой корабль.
Двое суток назад «Имандра» отошла от причала и, оставив по правому борту Русский остров, легла курсом на Сангарский пролив, что между японскими островами Хонсю и Хоккайдо.
Степан допил чай, встал из-за стола, поблагодарил буфетчицу и посмотрел на старпома, продолжавшего сидеть в кресле.
— Что делать думаешь, Игорь?
— На боковую, профессор, до обеда на боковую; с половины четвертого на ногах…
— В такой день… Чудак, — сказал Бакшеев.
— Их будет еще немало, этих солнечных дней у берегов Страны восходящего солнца.
— Что, уже подошли?!
— Спохватился, — лениво зевнул Игорь. — Два часа идем Сангарским…
Степан повернулся и одним махом вылетел на мостик.
Пароход шел левой стороной пролива, и остров Хоккайдо был виден как на ладони, тогда как Хонсю едва синел на горизонте.
Степан поздоровался с Василием Пименовичем Приходько, старым дальневосточным капитаном, кивнул рулевому, посмотрел на подволок рубки. Там шаркали ногами: видимо, третий штурман, юный парнишка, брал пеленги по главному компасу.
— Япония, Василий Пименович? — спросил Бакшеев, хотя ничего другого, кроме Японии, здесь быть не могло.
— Она самая, доктор, — ответил капитан.
Степан вышел на крыло, почувствовал, как начинает припекать солнце, увидел впереди странной формы пароход с четырьмя трубами, взял бинокль и поднес к глазам.
— Железнодорожный паром, — услышал он рядом голос капитана. — Идет из Хакодате в Аомори.
— Вы бывали здесь? — спросил Степан капитана.
— Неоднократно, — ответил Приходько. — Еще до революции стоял на линии Владивосток — Иокогама. Да и в Хакодате приходилось бывать.
Сверху спустился третий штурман: он шмыгнул в рубку, шепча что-то про себя, наверное, пеленги, чтоб не забыть их цифровые значения. Потом он появился на крыле ходового мостика и только теперь заметил Бакшеева, поздоровался и сказал, обращаясь к Приходько:
— Точка есть, Василий Пименович.
— Через пятнадцать — двадцать минут определяйтесь, — сказал капитан. — Оно вам не во вред, побегать-то.
— Сводку слыхал, доктор? — спросил он Бакшеева. — Лезет к Волге, сволочь.
— Сегодня еще не слышал, — ответил Степан.
— И эти, — капитан кивнул в сторону берега, — зашевелились…
«Имандра» шла вперед, к Тихому океану. Море было удивительно красивым и безмятежным, и ничто не напоминало о том, что где-то за тысячи километров идут жестокие бои, льется кровь и воздух пахнет сгоревшим порохом.
— Куда он идет, стервец?! — крикнул Приходько.
Степан вздрогнул от неожиданности и глянул прямо по курсу.
Навстречу «Имандре» полным ходом мчался сторожевой катер с японским флагом на корме.
Расстояние между кораблями сокращалось с каждой секундой. Третий штурман беспокойно глянул на капитану, тот сердито пыхтел, но не произнес ни слова. «Имандра» шла вперед, не меняя курс и не сбавляя ход. Когда до столкновения остались считанные метры, катер резко принял влево и проскочил по правому борту советского парохода.
На мостике скалил зубы молодой офицер в фуражке с высокой тульей. У носового пулемета стоял матрос и, когда катер поравнялся с «Имандрой», взялся за рукоятку и направил ствол в ее борт, будто намереваясь открыть огонь.
— Вот так каждый раз, — тяжело вздохнув, сказал Василий Пименович, когда японцы, покрутившись вокруг судна минут пятнадцать, ушли в сторону коробок-домиков Хакодате. — И войны с ними нет, а чувствуешь себя, как на бочке с порохом.
В 13 часов 10 минут пароход «Имандра» миновал Сангарский пролив и вышел в Тихий океан.
Степан Бакшеев вновь поднялся на мостик. Шла вахта второго штурмана. Капитан после обеда ушел в каюту. Пролив миновали благополучно, на вахте стоял достаточно опытный судоводитель, и старик мог позволить себе отдохнуть.
Сразу после выхода из пролива судно окружили дельфины. Их было много, несколько десятков, они обгоняли пароход, пересекали его, курс у самого форштевня, ныряли под киль, выпрыгивали из воды — словом, резвились кто во что горазд. В четырнадцать часов дельфины исчезли, словно по команде. Еще через пять минут матрос, он стоял на правом крыле, крикнул:
— Смотрите, какой-то предмет!
Штурман и Бакшеев вышли из рубки на крыло.
— Где? — спросил второй штурман.
— Вон, смотрите! Движется…
Бакшеев увидел над водой темный веретенообразный предмет, который приближался к правому борту их парохода.
— Вот еще один! — крикнул матрос. — Справа…
«Торпеды!» — подумал Бакшеев, но сразу же отогнал эту мысль, ибо теперь явственно видел, что это были дельфины.
— Дельфины, — сказал он побледневшему штурману, ухватившему рукоятку машинного телеграфа. — Только странные какие-то…
Животные нырнули под днище «Имандры», второй штурман хотел ответить Бакшееву, повернулся к нему, открыл рот…
Степан таким его и запомнил: бледное лицо вполоборота, рыжеватые волосы, фуражка с позеленевшим крабом и смятым верхом, застиранный белый китель, застегнутый на одну пуговицу…
Чудовищный взрыв расколол «Имандру». Над разорванным пароходом поднялся водяной столб. Потом он стал оседать. Бакшеев успел почувствовать, как неведомая сила подняла его тело, потом он долго куда-то летел, и все исчезло.
Самурай Дзиро Накамура
Только что прошел дождь, и умытый асфальт берлинских улиц ярко блестел на солнце.
Такси он отпустил за квартал до особняка на Тирпицуфере.
Здесь находилось управление военной разведки и контрразведки — абвер.
Человек, приехавший на такси, прошел несколько метров по тротуару, отвернул обшлаг пиджака, посмотрел на часы и замедлил шаги. Берлинское время — тринадцать часов пятьдесят одна минута. Его ждали ровно в четырнадцать, и следовало войти в точно назначенный час.
— Господин полковник, обер-лейтенант Генрих Шрайбер прибыл по вашему приказанию!
— Отлично, Шрайбер. Поздравляю. За парижскую операцию наш фюрер наградил вас Железным крестом. Хайль Гитлер!
— Хайль!
— Перейдем, однако, к делу. Полагаю, что вы хорошо отдохнули и готовы снова выполнять свой долг перед рейхом…
— Так точно, господин полковник.
Заместитель начальника первого отдела абвера, занимающегося разведывательной работой в иностранных государствах, придвинул кожаную папку, раскрыл ее, достал лист бумаги и положил сверху.
— На этот раз, Шрайбер, вы получите задание весьма щекотливого характера, — сказал он. — Завтра вечером отправитесь самолетом в Японию, к нашим союзникам, в качестве заграничного сотрудника газеты «Фёлькишер Беобахтер». Журналистское ремесло вам знакомо, и затруднений в этой части я не вижу. Дело в другом. Япония — активный член Антикоминтерновского пакта, наша единственная союзница на Тихом океане, и если мы своими акциями ухудшим отношения между нашими государствами… Вы, конечно, понимаете, чем это обернется для нас с вами?
— Разумеется, господин полковник.
— И тем не менее мы не можем оставить союзников нашего ведомства без опеки. Теперь по существу. Токийский филиал первого отдела информирует о новых работах японских друзей по созданию оружия для ведения морской войны. Известны случаи загадочного исчезновения американских подводных лодок и советских торговых кораблей. Ваша задача — выяснить суть этого оружия, добыть его секрет. Подробностей мы не знаем. Из Токио нам сообщили лишь фамилию автора изобретения: профессор Дзиро Накамура…
* * *
Это произошло в городе Урава, префектура Сайтама, за шестьдесят лет до описываемых событий. В старинной самурайской семье родился первенец. Впоследствии новорожденного будут именовать профессором Дзиро Накамурой.
Потомок древнего рода, отец Дзиро Накамуры занимал в буржуазно-помещичьем блоке прочное положение. До рождения сына он активно участвовал в политической жизни страны, а затем, ближе к японо-китайской войне, занял руководящий пост в одной из крупнейших промышленных корпораций.
У него родилось еще двое детей, но больше других он любил первенца Дзиро.
Когда Дзиро подрос, любимым его занятием стала рыбная ловля, а потом и охота на морского зверя. С любопытством и тщательностью он постоянно рассматривал внутренности своей добычи, словно искал ответы на свои еще неосознанные вопросы…
В девятьсот пятом году Дзиро Накамура — студент-биолог Токийского университета. А с последнего курса он неожиданно для всех уходит добровольцем в действующую армию — тогда шла война с Россией.
Его направили было в полевые лекари, но Дзиро ответил, что бросил скальпель, чтобы держать оружие, и потребовал отправить его на передовую.
О храбрости этого добровольца рассказывали легенды, но, понижая голос, добавляли, что лучше держаться от него подальше. Он страшен в своей храбрости, в своем диком фанатизме…
В университет Дзиро Накамура вернулся через полгода после войны. Он стал еще более худым, скулы заострились, из-под век тяжелым холодным блеском горели глаза.
Наград, а их было немало, лейтенант запаса Дзиро Накамура не носил.
Как голодный на рис, набросился Накамура на учебу. Окончив университет, он устроился работать в лаборатории профессора Китазато. Но в чем-то они не поладили, и Накамура ушел. Вскоре он исчез из Токио. Вновь возник Накамура в двадцатых годах. Он опубликовал ряд работ по микробиологии в Америке, появились его статьи и в японской научной печати. Дзиро Накамура с блеском защитил диссертацию и стал работать в Токио в первоклассно оборудованной собственной лаборатории. Одновременно он читал курс микробиологии в университете и вскоре получил профессорское звание.
Когда «доблестная императорская армия» высадилась в Маньчжурии, Накамура уже стал известным специалистом в своей области. Лаборатория его была весьма обширной и прекрасно оснащенной. Все относили это за счет наследства, которое осталось после отца. Но дело обстояло иначе. Деньги профессор Накамура в обстановке строжайшей секретности получал от военного ведомства. Такой же тайной была окружена и его подлинная деятельность.
* * *
Последняя диспетчерская радиограмма с «Имандры» была принята в 12 часов 30 минут. Через два часа судно уже лежало на дне океана, разорванное пополам.
Дежурный диспетчер Владивостокского морского торгового порта Марина Попова записала в журнале: «Имандра» не вышла на связь».
Утром 19 июля этот факт отмечался в сводке для начальника Дальневосточного пароходства. Опытные радисты центральной радиостанции обшаривали эфир, отыскивая в хаосе звуков четыре буквы «У-Т-И-Г» — позывные «Имандры». Затем в поиски включились все судовые радиостанции и военные корабли Тихоокеанского флота.
Двадцатого июля диспетчер доложил:
— «Имандра» молчит.
— Могла выйти из строя рация, — тихо, словно для себя, произнес начальник пароходства.
— Да нет, рация новая, — сказал начальник отдела связи, — и потом, ведь у них есть аварийный передатчик.
— Послезавтра они должны быть в Петропавловске, — сказал главный диспетчер. — Подождем…
* * *
«Совершенно секретно, государственной важности
Начальнику II спецотдела штаба императорского военно-морского флота
Копия: Начальнику военной лаборатории «Оба» профессору Дзиро Накамуре.
С глубочайшим удовлетворением информирую уважаемых лиц о том, что новое оружие, обозначенное в переданном мне циркуляре кодовым словом «фуэ», оправдало все ожидания. Я имел личное удовольствие наблюдать его действие при ликвидации советского парохода «Имандра», затонувшего со всем экипажем. Поздравляю всех вас с успехом, и да послужит он прославлению в тысячелетиях нашей несравненной Страны восходящего солнца и великого императора!
Искренне склоняющий голову
Мицуёси Набунага,
капитан флота его императорского величества,
начальник группы «Тэтта».
Резидент абвера
Таня стояла к нему спиной, закрывая собою солнце, и он видел темный ее силуэт, врезанный в сине-желтое небо. Степан хотел, чтоб она повернулась, и почему-то боялся этого.
Желтого в небе становилось все меньше, приливали холодные краски, дрогнула и повернулась Таня, и Степан не увидел за нею солнца.
Теперь это уже не пугало, теперь он видел ее глаза и ощутил на губах край чашки — чашку протягивала ему Таня. Она сказала Степану, что это чай и его надо выпить поскорее. Степан жадно хлебнул. Звякнула и рассыпалась на части упавшая на землю чашка.
«Зачем она так?» — горько подумал Степан о Тане, но Таня исчезла. Теперь он ел горячие пирожки с мясом и досадовал, что в них много перца…
Внезапно он почувствовал, как поднимают его чьи-то руки, зеленое исчезло, синего тоже не было больше, только глухие человеческие голоса ударяли в застывшее сознание, не могли проникнуть в него, бессильно отступали и снова бились о невидимую преграду, как мухи об оконное стекло.
С первым глотком воды внешний мир стал реальным, Степан услыхал татаканье двигателя, высокие голоса проникли в сознание, и Степан знал теперь, что он спасен…
* * *
Трамвайная линия от Иокогамского порта до деловой части города давно нуждалась в ремонте. Вагоны валились из стороны в сторону, яростно скрежетали и повизгивали на поворотах, пассажиры хватались за ремни, провисавшие от стены к стене, но терпели все это молча…
И расхлябанность дороги, и эта терпеливость пассажиров, и вся мешанина европейского с азиатским, заполонившая Иокогаму, странным образом воздействовала на Генриха Шрайбера, теперь носившего имя Генриха Раумера, нового корреспондента гитлеровской партийной газеты «Фёлькишер Беобахтер» в Японии.
Неделю назад он прибыл на Острова, нанес визит германскому послу, устроил небольшой товарищеский ужин для группы немецких журналистов, проживавших в Токио.
Теперь он приехал в Иокогаму и готовился к встрече с местным резидентом абвера, тщательно законспирированным и опытным разведчиком, который должен был вывести Раумера на сверхсекретную деятельность лаборатории профессора Накамуры.
Встреча была назначена на сегодняшний вечер. С утра Раумер отправился бродить по городу, знакомясь с его особенностями и обитателями. Одновременно он хотел убедиться в отсутствии слежки.
Генрих Раумер ходил по улицам Иокогамы, неожиданно садился в автобус, выезжал в пригород на такси, блуждал лабиринтами жалких лачуг и крохотных магазинчиков-лавчонок, толкался в толпе грузчиков в порту и сейчас возвращался на дребезжащем трамвае в город.
Его притиснули к задней стенке тормозной площадки, молодая девушка с густой черной челкой на раскрасневшемся лбу прижалась грудью к его рукам. Раумер держал их локтями вперед, еле сдерживая волну распаренных человеческих тел.
Девушка попыталась высвободиться, повернуться к Раумеру плечом, трамвай дернулся, под ногами заскрежетало, снова упали люди, трамвай набирал скорость; Раумер стоял рядом с девушкой, она подняла голову, посмотрела ему в глаза, тряхнула челкой, отвернулась и стала пробиваться к выходу.
Вряд ли ей удалось бы выйти, но Раумер отчего-то решил покинуть трамвай. Он раздвинул людскую массу, энергично пуская в ход локти, встал впереди девушки, и она пошла за ним, как миноносец в кильватер линкору.
Спрыгнув на мостовую, Раумер подал девушке руку, стукнули деревянные подошвы гэта, она слегка присела, благодаря за помощь, и скользнула мимо Раумера, исчезнув за прозрачной дверью парикмахерской, где вместо вывески сверкал стеклянный шарик.
Раумер проводил ее взглядом, достал платок и вытер шею. Трамвай ушел. Тени удлинялись и в ряде мест перекрыли узкую улицу. До встречи оставалось два с половиной часа, и по-прежнему было жарко.
…Дом, где жил доктор Адольф Гофман-Таникава, представлял собой типичный «бунка-дзютаку» — распространившийся в двадцатом веке гибрид традиционного японского жилища и европейского строения. Первыми к их строительству приступили деловые люди, японцы, связанные коммерческими и иными контактами с представителями неазиатского мира. Особенное развитие эта уродливая архитектура, пытающаяся совместить несовместимое, получила в приморских городах, теснее других соприкасавшихся с тем, что чуждо и неприемлемо японской душе.
В «бунка-дзютаку» Гофмана-Таникавы японская часть дома служила для приема соответствующей категории гостей, постройка европейского типа предназначалась для других. Белых он принимал, как правило, только в комнатах, покрытых циновками — татами.
Генриха Раумера хозяин встретил радушно, расспрашивал о Берлине, новостях с Восточного фронта, угостил плотным ужином в добром немецком духе: «Вспомним фатерлянд, дорогой земляк». Сосиски с капустой были недурны, пиво из холодильника тоже. Раумер сказал об этом доктору, хозяин довольно заулыбался и ответил, что готовил он сам, для земляка старался.
Вспомнилось: о любви резидента к тайнам кулинарии тоже есть строчка в характеристике, и Раумер усмехнулся.
О деле пока не было сказано ни слова.
Адольф Гофман-Таникава был довольно высок для японца, несколько полноват, скулы едва обозначались на лице, волосы темно-каштановые, густые, голова с широким лбом без намека на лысину. Прямой нос и большие, прижатые назад уши, подбородок вялый, слегка раздвоенный. Мало японского было в облике хозяина, разве что глаза выдавали его причастность к островной нации.
После ужина Гофман-Таникава предложил сигареты и посерьезнел сразу, давая всем видом понять: настало время приступить к делу.
Раумер начал первым:
— Итак, что вы можете добавить к сообщению, которое вы передали в Берлин?
— Почти ничего. Но с вашей помощью я надеюсь проникнуть в тайну.
— Располагайте мною. Я к вашим услугам.
— Благодарю вас.
Гофман-Таникава легким щелчком сбил с сигары серую шапочку пепла в перламутровую раковину.
— Мне стало известно, что лаборатория профессора Накамуры находится на одном из необитаемых островов Тихого океана. Координаты острова тщательно засекречены. Их знают три-четыре человека во всем государстве. Мне эти люди известны. Попытаться сделать их информаторами бесполезно — самураи, фанатики. Пришлось действовать другим путем.
Доктор выдержал паузу. Раумер, смотревший во время разговора в сторону, повернул голову и вопросительно взглянул на него.
— Через профессора Накамуру, — с явным удовольствием произнес Гофман-Таникава.
Раумер приподнял брови, но ничего не сказал, разочаровав хозяина: Гофман-Таникава рассчитывал на больший эффект.
— Разумеется, косвенно, — сказал доктор.
Раумер больше не смотрел в сторону.
— Случайность, не больше, но главное в нашем деле — искать в хаосе случайного то, что необходимо явится залогом успеха, — несколько рисуясь, сказал Гофман-Таникава.
Эту черту его характера Раумер отметил в своей памяти еще в Берлине.
— Года три назад я принял в свою клинику молоденькую медицинскую сестру. Она пришла ко мне с рекомендацией моего коллеги, ведающего медицинской школой, эту школу и окончила девушка. Хороший отзыв и приятная внешность заставили меня принять положительное решение… Нет, нет, — сказал он, заметив мелькнувшую на губах Раумера улыбку, — это не то, о чем вы подумали. Просто в моей клинике существует правило: обслуживающий персонал воздействует благотворно на больных, и привлекательной внешностью в том числе. Коллега мой оказался прав: у Тиэми Тода был природный дар сестры милосердия, — продолжал доктор. — Через год она стала лучшей моей помощницей в операционной, а ведь ей было лишь восемнадцать. Жила Тиэми с матерью, скромная, трудолюбивая девушка, я привязался к ней, как к родной дочери. И вот случайность. Недавно умирает ее мать, она болела давно, иной раз я заглядывал в их квартирку, кое-чем помогал. Перед смертью мать Тиэми Тода передает мне шкатулку с просьбой распорядиться ее содержимым по своему усмотрению, но не оставить девочку без помощи.
В комнату неслышно вошла то ли экономка, то ли служанка хозяина — высокая японка с плоским и до удивления круглым лицом.
Она подняла левую руку вверх и пошевелила пальцами, потом согнула руку в локте и сделала ею полуоборот в воздухе.
Доктор ответил ей похожим жестом, только правой рукой, женщина кивнула и выскользнула из комнаты.
— Китоки — глухонемая, очень удобно иметь такую особу в доме, — сказал Гофман-Таникава. — Скоро придет Тиэми, я вас представлю.
— Это необходимо? — спросил Раумер.
— Особой необходимости в этом нет, но и вреда тоже. Ведь наши отношения с вами вполне легальны.
— Хорошо, я не возражаю. Продолжайте, пожалуйста.
— Короче, в шкатулке были жемчужины, довольно ценные, хватило бы Тиэми закончить медицинский факультет, но главное для нас не это. В шкатулке я обнаружил документы, неоспоримо доказывающие, что Тиэми — дочь профессора Накамуры!
— И он, конечно, ничего об этом не знает? — спросил Раумер.
— Естественно, он никогда не был женат, и мать Тиэми, бывшая любовница Накамуры, никогда и никому о рождении дочери от него не говорила.
— Гм, это уже что-то… И как вы использовали такой козырь?
— Постарался, чтобы об этом узнал папаша. У меня не было почти никаких сведений о его нраве, но я попал в точку. Очевидно, старик догадывался о возможном существовании ребенка. Как бы там ни было, но он примчался сюда, в Иокогаму, хотя я знаю, как труднее даже ему, добиться разрешения покинуть остров. И вот тут-то я сделал свою игру. Профессору требовался ассистент, опытный патологоанатом, он искал его через свое ведомство, об этом узнал я и подсунул старику своего человека, некоего Косаку Хироси, специалиста моей клиники. У меня он работает совсем немного, я знаком с ним по Китаю, но Косаку свой человек, и, кроме того, он неравнодушен к Тиэми.
— Он обработан вами?
— Тут дело сложнее. Косаку Хироси выполнял ряд моих поручений, не зная истинного их назначения. Он тщеславен и любит деньги. У меня есть на него компрометирующие материалы. Но задания, связанного с профессором Накамурой, он не получил. Думаю, лучше сделать это вам. Вас я представлю Хироси как моего близкого друга, и вы быстро найдете с ним общий язык.
— Отводите от себя удар в случае провала?
Раумер сощурился и в упор посмотрел на хозяина.
— Что вы, — улыбнулся Гофман-Таникава, — как можно так думать?! Таково указание шефа, и мы оба должны его выполнить. Впрочем, позволю себе заметить, что мой провал принесет больше вреда рейху, нежели ваш. Не сердитесь, камерад, и не хотите ли выпить?
— В Берлине известно, в каких трудных условиях приходится вам работать здесь, в этой стране, — примирительным тоном сказал Раумер.
— Это хорошо, что вы стали это понимать там, на Тирпицуфере, — откликнулся хозяин дома. — Кемпетай и тайная военная полиция просто вздохнуть не дают свободно. Любой контакт японца с представителем белой расы берется на контроль и всесторонне исследуется. Ни одна японская девушка не имеет права принимать какие-либо ухаживания со стороны иностранного подданного. Я, так сказать, наполовину европеец, и это помогает мне встречаться с людьми неяпонского происхождения. Вот и о вашем визите будет известно. Правда, в этом случае я принял меры… Поймите меня, камерад, — лицо Гофмана-Таникавы приняло грустное выражение, — хоть я работаю в дружественной великому рейху стране, но и мне бывает иногда не по себе… Кемпетай — это ведь не просто контрразведка. Это организация с весьма широкими полномочиями по охране японского образа жизни от влияния Запада. С тайной полицией немного полегче. Она имеет среди населения такое огромное количество информаторов, что не успевает изучить их донесения с более или менее приличной степенью точности. Это тот случай, когда шпиономания идет на пользу разведчикам. У вас не так много времени, — продолжал резидент, — через три дня Косаку Хироси и Тиэми Тода на подводной лодке отправляются к папочке Тиэми на остров, координаты которого — увы! — неизвестны.
— Мне не ясны ваши намерения относительно роли дочери Накамуры, — сказал Раумер. — Не думаете ведь вы, что…
— Нет, не думаю. Пока… Насколько я знаю Тиэми, заставить ее работать на нас против отца, появление которого она встретила с величайшей радостью… Нет, пока это исключено. Вот если Хироси сумеет окончательно подчинить ее своему влиянию, тогда другое дело. Но в любом случае позиция Косаку, позиция жениха дочери профессора, естественно, укрепляется.
— Что-нибудь прояснилось по существу работ лаборатории? — спросил Раумер.
— Ясного мало. Собственно, нам ничего не известно. Накамуру знают как микробиолога, но в последние годы его работы вообще не публиковались. Правда, мы определили, что между исчезновением американских подводных лодок, таинственной гибелью русских торговых судов и лабораторией Накамуры существует прямая связь. Какая? Что ж, это попытается выяснить наш Хироси. Главное, не скупитесь, мой друг, повторяю: он тщеславен и любит деньги. Но специалист отличный — Накамура будет доволен. Мы — тоже.
— Когда вы сведете меня с этим препаратором?
— Патологоанатомом, — поправил доктор. — Завтра утром. Ночевать я оставлю вас у себя. Кстати, вот и Тиэми. Это ее голос. Сейчас вы увидите лучшую представительницу японской нации. Входи, Тиэми, мы ждем тебя.
С легким шорохом раздвинулись стены, в комнату вошла Тиэми Тода. Раумер повернулся, привстал и узнал в ней девушку из трамвая.
Испытание темнотой
— Мы весьма сожалеем, господин Бакшеев, но его превосходительство склонен рассматривать ваше появление у берегов Японского государства как попытку проникнуть на чужую территорию с целью шпионажа в пользу иностранной державы, с которой божественный император находится в состоянии войны. Мы удручены необходимостью сообщить вам, господин Бакшеев, что подобное деяние рассматривается как преступное и влечет за собой высшую меру наказания — смертную казнь через повешение.
— Насколько мне известно, наши государства в апреле сорок первого года заключили договор о нейтралитете. Или за последние двое-трое суток обстоятельства изменились?
— О каком государстве вы говорите, уважаемый господин Бакшеев?
— О Советском Союзе, разумеется, гражданином которого я имею честь быть и с представителями которого категорически настаиваю на встрече.
— Но позвольте, его превосходительство не допускает и мысли о том, что вы гражданин Советского Союза. Разве мы стали б задерживать вас в этом случае?!
— Так кто же я, по-вашему, черт возьми?!
Не стоило, конечно, выходить из себя. Этот тип из контрразведки или еще откуда сразу заулыбался и стал более любезным, прямо до тошноты.
— Мы хорошо понимаем ваши чувства и соболезнуем вам, как достойному противнику, сделавшему неверный ход и попавшему под неумолимое колесо судьбы. Ваша родина далеко отсюда, но мы скрасим вам последние минуты и, возможно, попытаемся что-нибудь сделать для вас, если вы отнесетесь к нам со столь же высоким уважением и поможете в нашей неблагодарной, но такой важной для государства работе. Чашечку сакэ, сигареты, кофе? Не стесняйтесь, мы радушные хозяева, но не пора ли нам перейти на английский?
— Почему? — спросил Бакшеев. — Вы отлично говорите со мной по-русски. За кого вы меня принимаете, в конце концов?
— Как жаль, как жаль, господин Бакшеев… Что же, видимо, мне самому придется назвать ваше подлинное имя… Джон Фулбрайт, агент американской разведки! Не так ли?
— Это легко опровергнуть, если вы дадите мне возможность встретиться с советскими представителями, — спокойно, хотя сделать это было нелегко, сказал Бакшеев.
— Умная мысль, мистер Фулбрайт, — улыбнулся японский контрразведчик. — Конечно, из союзнических соображений Советы без колебаний признают в вас кого угодно. Только мы верим в первую очередь фактам.
— Каким же?
— Факт номер один: сообщение наших сотрудников, находящихся в Штатах, о вашей предполагаемой высадке. Факт номер два: обнаруженный на нашем побережье труп подлинного Степана Бакшеева.
— Что?
— Не хотите ли вы взглянуть на его документы?
Контрразведчик приподнял газету, лежавшую на столе, и Степан увидел потемневший от воды бумажник, тот самый, который еще в мирное время покупала Таня, и его содержимое: покоробившиеся документы рядом.
«Китель, — подумал Степан. — Ведь на мостике я был в кителе…»
— Вы сказали о трупе? Могу я увидеть его? — тихо спросил он.
— К сожалению, он сильно обезображен, мистер Фулбрайт, к тому же видеть покойников вообще не очень приятно. Мы передали советским представителям трех спасенных нами членов экипажа судна и тело господина Бакшеева вместе с теми вещами, которые могли бы подтвердить, что этот несчастный действительно Бакшеев. Кое-что из его документов мы позволили сохранить для себя в качестве сувениров, а также для того, чтобы иметь возможность убедить вас, коллега, в необходимости говорить правду.
— Я не понимаю вас, — сказал Степан. — Да и как может человек засвидетельствовать… свою собственную смерть… Что за бред?!
— Тело Бакшеева в нашем присутствии опознали спасшиеся советские моряки. Очень жаль, мистер Фулбрайт, мы надеялись на разговор джентльменов. Что ж, вы этого не захотели сами.
Он поднялся, склонился над столом, и Степан услыхал, как за дверью звякнул звонок.
…Если человек не родился слепым, темнота для него никогда не бывает бесцветной. Она обступила Степана, как только захлопнулась позади дверь. Степан опустился на четвереньки и ощупал руками пол. Пол был гладкий, не каменный, не железный, не деревянный, а какой он, Степан определить не сумел. Помедлив, он выпрямился, старательно таращил глаза в тщетной надежде увидеть хоть маленькую толику света, но света не было, и только оранжевая темнота со всех сторон набрасывалась на него.
Степан выдвинул ногу вперед и носком ботинка очертил полукруг. Нога не встретила препятствия, и он твердо поставил ее на пол, сделав первый шаг в темноте.
Снова нагнулся, намереваясь разведать невидимое пространство руками. Пальцы обежали поверхность, показалось, что чуть подальше, справа, поверхность обрывается…
Степан наклонился, зажал в кулаке пустоту, потерял равновесие, судорожным движением рванулся вверх, чтобы встать на ноги, не успел подняться, взмахнул правой рукой и упал.
Лиловые пятна замелькали повсюду: они роились в беспорядочной суете, собирались в бесформенные клубки, рассыпались, кружились, кружились и вновь сливались в бесформенные образования. Клубков становилось все больше и больше, они соединялись друг с другом, их движение становилось медленным, пространство между ними все уменьшалось, и, когда оно вовсе пропало, лиловое исчезло, и повсюду застыли огненные круги.
Степан оперся на левую руку, перевернулся, лег на живот и пополз к золотистым елочкам, замаячившим впереди, пополз к ним, крепко, до боли, зажмурив глаза. Он не мог определить, сколько полз вот так по гладкому полу, вначале не подумал об этом, а когда сообразил, ладонь вдруг ощутила препятствие. Степан вздрогнул от неожиданности, замер, отдернув руку от того, что притаилось в темноте, с минуту не двигался, затем вновь нашел препятствие, ощупал его и понял, что перед ним стена.
Не отнимая ладони от стены, Степан подтянул обе ноги, повернулся и встал на колени. Затем выпрямился во весь рост, при этом он потерял на мгновение встреченную им преграду, непонятный страх стиснул гулко стучавшее сердце. Он рванулся вперед и, не рассчитав, больно ударился о стену головой.
Степан потер ушибленное место, рука скользнула к глазам, закрывая их, но багровые круги не исчезали, и он шагнул к ним навстречу.
Степан считал шаги, это занимало его мысли и помогало бороться с темнотой. Вот закончилась первая сотня шагов, он начал отсчет второй, стена оставалась такой же, как и в начале пути, и казалась бесконечной.
На числе «двести одиннадцать» он вдруг явственно услыхал частое дыхание справа, протянул руку и, растопырив пальцы, схватил ими… воздух. Тот, кто дышал справа, отодвинулся дальше. Степан прыгнул, выбросив руку вперед, не удержал равновесия и с размаху упал на пол…
Бесшумно надвинулось сверху черно-черное небо. Оно медленно падало на Степана, лежавшего ничком на полу, и он затылком чувствовал его неотвратимую тяжесть.
Степан повернулся на спину, чтобы лицом к лицу встретить врага, подвинувшись назад, нашел спиною стену, оперся на нее.
Он не знал, сколько времени так просидел. Когда устала спина, Степан поднялся, снова обошел пространство, где были он и темнота. Тщательно ощупав стену, Степан так и не обнаружил следов двери и вообще ничего не обнаружил. Но теперь он знал, что помещение круглое, звуков никаких стены не пропускают, потолок высокий, по крайней мере, Степан не смог его достать, хотя и пытался прыгать с поднятой вверх рукой. Ему сильно хотелось есть, но на его окрик в темноту никто не отозвался. Потом Степан попросил воды, и опять темнота молчала. Он предполагал, что за ним наблюдают, его слышат. Степан чувствовал, как кто-то смотрит на него, но, может быть, он ошибался, ведь мерещились ему серебристые пчелки и зеленый туман.
Он двинулся вдоль бесконечной стены, через каждые три шага останавливался, колотил по стене кулаками и, срывая голос, кричал:
— Откройте! Откройте! Откройте…
Теперь он не считал ни шагов, ни остановок. Как и тогда, в море, сейчас его мучила жажда. Губы потрескались, язык одеревенел, и теплое удушье уводило в небытие…
* * *
Момент возвращения к нему сознания Степан определил довольно точно. Он вспомнил, что в темноте ни разу не открыл глаз, и сейчас за сумерками увидел небольшую люстру прямо над головой. Степан закрыл глаза, и люстра исчезла.
— Как чувствуете себя, господин Бакшеев? — услышал он ласковый голос.
Степан повернул голову и затылком ощутил подушку. Он не ответил на вопрос, помедлил и открыл глаза. Люстра была на месте. Бакшеев приподнял голову, люстра сдвинулась с места, выдвинулось улыбающееся лицо мужчины в очках.
— Мы очень рады приветствовать вас, господин Бакшеев, — сказал человек и повторил вопрос: — Как вы чувствуете себя?
— Спасибо, хорошо, — буркнул Степан. — Уже вечер?
— Нет, сейчас полдень. На вас светофильтры. Наверное, вы можете их уже снять.
Степан поднял руку к лицу, и сумерки исчезли.
«Странное дело, — подумал он, — куда девалась жажда? Мне почти не хочется пить».
Он остановил взгляд на узком графине с вишневого цвета жидкостью.
— Вы уже выпили два таких графина, — сказал человек в очках. — Но если хотите еще…
Степан покачал головой.
— Где я нахожусь? — резко спросил он.
— У друзей, господин Бакшеев, у ваших друзей! — воскликнул незнакомец.
— Я настоятельно требую встречи с советскими представителями, — сказал Степан.
— Ну зачем так торопиться? Мы выяснили, что вы действительно есть Степан Бакшеев. Наши сотрудники несколько поторопились… Теперь вам лучше чем кому-либо, понятно, как это неосторожно — торопиться.
— Я продолжаю настаивать, — сказал Бакшеев.
— Видите ли, — продолжал человек в очках, — нам стало известно, что вы биолог, специалист по головоногим моллюскам и китообразным…
— Какое это имеет значение в данной ситуации?
— Не хотите ли пить? Ах, простите, я забыл предложить вам завтрак. Вы сможете подняться?
Завтрак подали сразу, он был изыскан и обилен, но Степан поел немного, хотя с трудом сдерживал желание проглотить принесенную еду.
Когда убрали посуду, Степан узнал, что от него требуется несколько консультаций по ряду биологических вопросов, связанных с его специальностью. Это совсем недолго, а потом его отправят домой.
— Считайте, что этим вы отплатите за наше гостеприимство, — ласково улыбаясь, сказал человек в очках. — А сейчас отдыхайте, работу начнем завтра. Хотите почитать? Я пришлю вам русские книги. Чехов, Достоевский? Хорошо?
До вечера Степан Бакшеев валялся в постели, бездумно просматривая «Братьев Карамазовых», книга была издана на русском языке в Харбине. Когда за широкими решетчатыми окнами стало темнеть, его охватил страх.
Принесли ужин. Степан сказал пожилому японцу-слуге:
— Прошу вас, не выключайте на ночь свет. И если можно, снотворное…
Старик кивнул головой.
Утром пришел человек в очках. Он принес Степану новую одежду, вежливо пожелал доброго пути, проводил до выхода и простился у крыльца небольшого домика.
«А где тюрьма?» — подумал Степан, и тут к нему подошли два крепких парня в светлых костюмах.
Они взяли его под руки, как берут больных, бережно и аккуратно, и повели к большой легковой машине, стоявшей поодаль.
Ехали часа полтора-два. Бакшеев прикидывал время по солнцу.
Они проехали город, два небольших поселка и там, где дорогу пересекло шоссе, остановились.
— Извините, — сказал один из сопровождавших, — мы завяжем вам глаза. Во избежание неприятностей советуем не пытаться срывать повязку.
Он поднес к лицу Степана черный платок, ловко набросил его — повязка плотно охватила глаза.
Степан почувствовал, как сбавила ход машина и через минуту остановилась.
— От господина Каваматы, объект «Ниссан-мару», — сказали с переднего сиденья.
Послышался короткий окрик, машина медленно тронулась.
Когда Степана вывели из автомобиля, он ощутил на лице ласковое прикосновение влажного теплого ветра. Резко пахло гниющими водорослями.
«Море, — подумал Степан, — море…»
Его тронули за локоть, предлагая идти, и Степан принялся считать шаги, двенадцать — прямо, свернули налево, еще двенадцать, теперь направо и, кажется, вниз, девятнадцать шагов… Проводники, держащие Степана под руки, остановились.
— «Ниссан-мару»? — сказал тот, что был слева.
— Не могли бы вы побыстрее? — прошипели так близко и неожиданно, что Бакшеев отшатнулся. — У меня, вы понимаете, на счету каждая минута!
— Не надо сердиться, капитан, — примирительным тоном сказал правый проводник. — Мы сделали все, что могли.
— Хорошо, но пожалуйста, побыстрее. Я должен выдать расписку?
— Да, она уже готова. Соблаговолите только вот здесь поставить свое имя.
Степан вдруг остался один. Никто не держал его, он расправил грудь, потянулся и снова ощутил на себе чужие руки. Но уже совсем другие, в этом-то он разобрался сразу.
— Пожалуйста, вперед! — приказали сзади.
Он шагнул раз и второй, поверхность пружинила, провожатые распределились спереди и сзади и веди Степана за руки, как ребенка.
«Трап, — догадался Бакшеев. — А теперь палуба…»
Он подумал, что сейчас его вновь возьмут под руки, но они продолжали идти гуськом. Шагов через тридцать, коротких, неровных шагов, Степана остановили:
— Здесь люк. Спускайтесь осторожно.
— Снимите повязку, — сказал Степан.
— Это мы сделаем внизу. Спускайтесь.
Перебирая скобы, Бакшеев протиснулся в слишком узкий для его туловища люк. Когда закончились скобы, он протянул руки и стал поворачиваться, обшаривая пространство.
Кто-то прикоснулся к его затылку, и черная повязка упала с глаз.
Яркая лампочка на низком подволоке заставила зажмуриться Степана, он поднес к глазам ладонь, прикрывая свет.
Его подтолкнули в спину, он нагнул голову, чтоб не задеть ею за низкий подволок, подошел к овальной двери с высоким порогом — комингсом. За дверью тянулись вдоль переборок двойные, с пробковыми матрацами, койки, свет здесь не был ярким, и Степан насчитал таких коек двенадцать, по шесть с каждого борта.
Он задержался немного, и вновь его подтолкнули. Степан не оборачивался, но все время чувствовал того, кто идет позади.
Вместе миновали они этот отсек, снова протиснулись в овальную дверь, за нею тянулся короткий коридор, а справа чернела неширокая щель. Степану велели остановиться, худая, с длинными пальцами рука отодвинула его в сторону, исчезла в черной щели, расширила ее, щелкнул выключатель, и Степан увидел крохотную каюту, скорее собачью конуру — такой она ему показалась.
— Вот ваше место, — сказали позади. — Можете лечь, если хотите.
«Если сумею», — подумал Степан Бакшеев и втиснулся в каюту.
Небольшая дверца захлопнулась за ним. Степан стоял согнувшись, потом услышал какие-то команды, в брюхе субмарины заурчало — а что он находится на подводной лодке, Степан уже не сомневался. Пробухали подошвами матросы. Потом стало тихо, за переборкой раздался звонок, кто-то крикнул непонятное по-японски, подводная лодка качнулась, застучали дизель-моторы, и Степан почувствовал, что субмарина движется.